1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 
— Зам-мечательно, зам-мечательно!.. Значит, идем… идем  нанимать машины!    

Волохов приказал:    

— Ступай, Тоська.    

Тоська салютнул, пискнул «есть». Юрьев влепился в Тоську  восторженным взглядом, потирал руки, танцевал на месте:    

— Ну, что ты скажешь, ну, что ты скажешь!..    

Он побежал на площаь, оглядываясь на Тоську, который,  конечно, не мог быстро забыть о своей солидности члена передового сводного и  прыгать по вокзалу.    

Хлопцы переглянулись.    

Горьковский спросил тихо:    

— Кто такой… этот чудак?    

Через час три наших авто влетели на куряжскую гору и  остановились возле ободранного бока собора. Несколько нестриженных, грязных  фигур лениво двинулись к машине, волоча по земле длинные истоптанные штанины и  без особенного любопытства поглядывая на горьковцев, стройных, как пажи, и  строгих, как следователи.    

Два воспитателя подошли к нам и, еле скрывая неприязнь,  переглянулись между собой:    

— Где мы их поместим? Вам можно можно поставить кровать  в учительской, а ребята могут расположиться в спальнях.    

— Это неважно. Где-нибудь поместимся. Где заведующий?    

Заведующий в городе. Но находится некто в светло-серых  штанах, украшенных круглыми масляными пятнами, который с некоторым трудом и  воспоминаниями о неправильной очереди соглашается все же обьявить себя дежурным  и показать нам колонию. Мне смотреть нечего, Юрьев тоже мало интересуется  зрительными впечатлениями, Джуринская грустно молчит, а хлопцы, не ожидая  официального чичероне, сами побежали осматривать богатства колонии; за ними не  спеша поплелся Иван Денисович.    

Халабуда затыкал палкой в различные точки небосклона,  вспоминая отдельные детали собственной организационной деятельности, перечисляя  элементы недвижимого куряжского богатства и приводя все это к одному  знаменателю — житу. Хлопцы прибежали обратно, с лицами, перекошенными от  удивления. Кудлатый смотрит на меня с таким выражением, как будто хочет  сказать: «Как это вы могли, Антон Семенович, влопаться в такую глупую историю?»    

У Митьки Жевелия зло поблескивают глаза, руки в карманах,  вокруг себя он оглядывается через плечо, и это презрительное движение хорошо  различает Джуринская:    

— Что, мальчики, плохо здесь?    

Митька ничего не отвечает. Волохов вдруг смеется:    

— Я думаю, без мордобоя здесь не обойдется.    

— Как это? — бледнеет Любовь Савельевна.    

— Придется брать за жабры эту братву, — поясняет  Волохов и вдруг берет двумя пальцами за воротник и подводит ближе к Джуринской  черненького худого замухрышку в длинном «клифте», но босого и без шапки.    

— Посмотрите на его уши.    

Замухрышка покорно поворачивается. Его уши действительно  примечательны. Это ничего, что они черные, ничего, что грязь в них успела  отлакироваться в разных жизненных трениях, но уши эти еще раскрашены буйными  налетами кровоточащих болячек, заживающих корок и сыпи.    

— Почему у тебя такие уши? — спрашивает  Джуринская.    

Замухрышка улыбается застенчиво, почесывает ногу о ногу, а  ноги у него такие же стильные.    

— Короста, — говорит замухрышка хрипло.    

— Сколько тебе дней до смерти осталось? —  спрашивает Тоська.    

— Чего до смерти! Ху, у нас таких сколько, а никто еще  не умер!    

Колонистов почему-то не видно. В засоренном клубе, на  заплеванных лестницах, по забросанным экскрементами дорожкам бродит несколько  скучных фигур. В развороченных, зловонных спальнях, куда даже солнцу не удается  пробиться сквозь засиженные мухами окна, тоже никого нет.    

— Где же колонисты? — спрашиваю я дежурного.    

Дежурный гордо отворачивается и говорит сквозь зубы:    

— Вопрос этот лишний.    

Рядом с нами ходит, не отставая, круглолицый мальчик лет  пятнадцати. Я его спрашиваю:    

— Ну, как живете, ребята?    

Он поднимает ко мне умную мордочку, неумытую, как и все  мордочки в Куряже:    

— Живем? Какая там жизнь? А вот, говорят, скоро будет  лучше, правда?    

— Кто говорит?    

— Хлопцы говорят, что скоро будет иначе, только,  говорят, чуть что, лозинами будут бить?    

— Бить? За что?    

— Воров бить. Тут воров много.    

— Скажи, почему ты не умываешься?    

— Так нечем! Воды нету! Электростанция испорчена и воды  не качает. И полотенцев нету, и мыла…    

— Разве вам не дают?    

— Давали раньше… Так покрали все. У нас все крадут. А  теперь уже и в кладовой нету.    

— Почему?    

— Ночью кладовку всю разобрали. Замки сломали и взяли  все. Заведующий хотел стрелять…    

— Ну?    

— Ничего… не стрелял. Он говорит: буду стрелять! А  хлопцы сказали: стреляй! Ну а он не стрелял, а только послел за милицией…    

— И что же милиция?    

— Не знаю.    

— И ты взял что-нибудь в кладовой?    

— Нет, я не взял. Я хотел взять штаны, а там были большие,  а я когда пришел, так и взял только два ключа, там на полу валялись.    

— Давно это было?    

— Зимой было.    

— Так… Как же твоя фамилия?    

— Маликов Петр.    

Мы направились к школе. Юрьев молча слушает наш разговор.  Отставая от нас, сзади идет Халабуда, и его уже окружили горьковцы: у них  удивительный нюх на занятных людей. Халабуда задирает рыжебородое лицо и  рассказывает хлопцам о хорошем урожае. За ним тащится и царапает землю толстая  суковатая палка.    

Наконец заходим в школу. Это бывшая монастырская гостиница,  перестроенная помдетом. Единственное здание в колонии, где нет спален:  длиннющий коридор и по бокам его длинные узкие классы. Почему здесь школа? Эти  комнаты годятся только для спален.    

Один из классов, весь заклеенный плакатами и плохими  детскими рисунками, нам представляют как пионерский уголок. Видимо, он  содержится специально для ревизионных комиссий и политического приличия: нам  пришлось подождать не менее получаса, пока нашелся ключ и открыли пионерский  уголок.    

Мы присели на скамье отдохнуть. Мои ребята притихли. Витька  осторожно из-за моего плеча шепчет:    

— Антон Семенович, надо спать в этой комнате. Всем  вместе. Только кроватей не берите. Там, вы знаете, вшей… алла!    

Через Витькины колени наклоняется ко мне Жевелий:    

— А хлопцы тут есть ничего. Только воспитателей своих,  ну, и не любят же! А работать они так не будут…    

— А как?    

— Так не будут, чтобы без скандала.    

Начинается разговор о порядке сдачи. Из города прикатил на  извозчике заведующий. Я смотрю на его тупое бесцветное лицо и думаю: собственно  говоря, его даже и под суд нельзя отдавать. Кто посадил на святое место  заведующего это жалкое существо?    

Заведующий берет воинственный тон и доказывает, что колонию  нужно сдавать как можно скорее, что он вообще ни за что не отвечает.    

Юрьев спрашивает:    

— Как это вы ни за что не отвечаете?    

— Да так, воспитанники очень плохо настроены. Могут  быть всякие эксцессы. У них ведь и оружие есть.    

— А почему же они настроены плохо? Не вы ли их так  настроили?    

— Мне нужно настраивать? Они и так понимают, чем тут  пахнет. Вы думаете, они не знают? Они все знают!    

— Что именно знают?    

— Они знают, что их ждет, — говорит выразительно  заведующий и еще выразительнее отворачивается к окну, показывая этим, что даже  наш вид ничего хорошего не обещает для воспитанников.    

Витька шепчет мне на ухо:    

— Вот гад, вот гад!..    

— Молчи, Витька! — говорю я. — Какие бы здесь  эксцессы не произошли, отвечать за них все равно будете вы, независимо от того,  произойдут ли они до сдачи или после сдачи. Впрочем, я тоже прошу о возможно  скорейшем окончании всех формальностей.    

Мы решаем, что сдача должна произойти завтра, в два часа  дня. Весь персонал — одних воспитателей сорок человек — обьявляется уволенным и  в течение трех дней должен освободить квартиры. Для передачи инвентаря  назначается дополнительный срок в пять дней.    

— А когда прибудет ваш завхоз?    

— У нас нет завхоза. Выделим для приемки одного из  наших воспитанников.    

— Я воспитаннику не буду сдавать, — начинает  топорщить заведующий.    

Меня начинает злить вся эта концентрация глупости.  Собственно говоря, что он будет сдавать?    

— Знаете что, — говорю я, — для меня,  пожалуй, безразлично, будет ли какой-нибудь акт или не будет. Для меня важно,  чтобы через три дня из вас здесь не осталось ни одного человека.    

— Ага, это значит, чтобы мы не мешали?    

— Вот именно.    

Заведующий оскорбленно вскакивает, оскорбленно спешит к  дверям. За ним спешит дежурный. Заведующий в дверях выпаливает:    

— Мы мешать не будем, но вам другие помешают!    

Хлопцы хохочут, Джуринская вздыхает, Юрьев что-то смущенно  наблюдает на подоконнике, один Халабуда невозмутимо рассматривает плакаты на  стене.    

— Ну, что же, пожалуй, поедем, — говорит  Юрьев. — Завтра мы приедем, Любовь Савельевна.    

Джуринская грустно смотрит на меня.    

— Не приезжайте, — прошу я.    

— А как же?    

— Чего вам приезжать? Мне вы ничем не поможете, а время  будем убивать на разные разговоры.    

Юрьев прощается несколько обиженный. Любовь Савельевна  крепко жмет руку мне и хлопцам и спрашивает:    

— Не боитесь? Нет?    

Они уезжают в город.    

Мы выходим во двор. Очевидно, раздают обед, потому что от  кухни к спальням несут в кастрюлях борщ. Костя Ветковский дергает меня за рукав  и хохочет: Митька и Витька остановили двух ребят, несущих кастрюлю.    

— Разве ж так можно делать? — укоряет  Митька. — Ну что это за люди! Чи ты не понимаешь, чи ты людоед какой?..    

Я не сразу соображаю, в чем дело. Костя двумя пальцами  поднимает за рукав одного из куряжских хлебодаров. У него под другой рукой  хлеб, корка которого ободрана наполовину. Костя потрясает рукавом смущенного  парня: весь рукав в борще, с него течет, он до самого плеча обложен кусочками  капусты и бурака.    

— А вот! — Костя умирает со смеху. Мы тоже не  можем удержаться: в кулаке зажат кусок мяса.    

— А другой?    

— Тоже! — заливается Митька. — Это они из  борща мясо вылавливают… пока донесут… Как же тебе не стыдно, идиот, рукав  закатал бы!    

— Ой, трудно здесь будет, Антон Семенович! —  говорит Костя.    

Ребята мои куда-то расползаются. Ласковый майский день  наклонился над монастырской горой, но гора не отвечает ему ответной теплой  улыбкой. В моем представлении мир разделяется горизонтальной прозрачной  плоскостью на две части: вверху пропитанное голубым блеском небо, вкусный  воздух, солнце, полеты птиц и гребешки высоких покойных тучек. К краям неба,  спустившимся к земле, привешены далекие группы хат, уютные рощицы и уходящая куда-то  веселая змейка речки. Черные,зеленые и рыжие нивы, как перед праздником,  аккуратно разложены под солнцем. Хорошо все это или плохо, кто его знает, но на  это приятно смотреть, это кажется простым и милым, хочется сделаться частью  ясного майского дня.    

А под моими ногами загаженная почва Куряжа, старые стены,  пропитанные запахом пота, ладана и клопов, вековые прегрешения попов и  кровоточащая грязь беспризорщины. Нет, это конечно, не мир, это что-то иное,  это как будто выдумано!    

Я брожу по колонии, ко мне никто не подходит, но колонистов  как будто становится больше. Они наблюдают за мной издали. Я захожу в спальни.  Их очень много, я не в состоянии представить себе, где, наконец, нет спален,  сколько десятков домов, флигелей набито спальнями. В спальнях сейчас много  колонистов. Они сидят на скомканных грудах тряпья или на голых досках и  железных полосках кроватей. Сидят, заложивши руки между изодранных колен, и  переваривают пищу. Кое-кто истребляет вшей, по углам группы картежников, по  другим — доедают холодный борщ из закопченных кастрюль. На меня не обращают  никакого внимания, я не существую в этом мире.    

В одной из спален я спрашиваю группу ребят, которые, к моему  удивлению, рассматривают картинки в старой «Ниве»:    

— Обьясните, пожайлуста, ребята, куда подевались ваши  подушки?    

Все подымают ко мне лица. Остроносый мальчик свободно  подставляет моему взгляду тонкую ироническую физиономию:    

— Подушки? Вы будете товарищ Макаренко? Да? Антон  Семенович?    

— Да.    

— Это вы здесь ходите, смотрю.    

— Завтра с двух часов…    

— Да, с двух часов, — перебиваю я, — а  все-таки ты не ответил на мой вопрос: где ваши подушки?    

— Давайте мы вам расскажем, хорошо?    

Он мило кивает головой и освобождает место на заплатанном  грязном матраце. Я усапживаюсь.    

— Как тебя зовут? — спрашиваю я.    

— Ваня Зайченко.    

— Тыт грамотный?    

— Я был в четвертой группе в прошлом году, а в эту  зиму… да вы, наверное, знаете… у нас занятий не было…    

— Ну, хорошо… Так где подушки и простыни?    

Ваня с разгоревшимся юмором в серых глазах быстро оглядывает  товарищей и пересаживается на стол. Его лохматый рыжий ботинкок упирается в мое  колено. Товарищи тесно усаживаются на кровати. Среди них я вдруг узнаю  круглолицого Маликова.    

— И ты здесь?    

— Угу… Это наша компания! Это Тимка Одарюк, а это Илья…  Фонаренко Илья!    

Тимка рыжий, в веснушках, глаза без ресниц и улыбка без  предрассудков. Илья — толстомордый, бледный, в прыщах, но глаза настоящие:  карие, на тугих, основательных мускулах. Ваня Зайченко через головы товарищей  оглядывает почти пустую спальню и начинает приглушенным, заговорщицким голосом:    

— Вы спрашиваете, где подушки, да? А я вам скажу прямо:  нету подушек, и все!    

Он вдруг звонко смеется и разводит растопыренными пальцами.  Смеются и остальные.    

— Нам здесь весело, — говорит Зайченко, —  потому что смешно очень! Подушек нету… Были сначала, а потом… ффу… и нету!..    

Он снова хохочет.    

— Рыжий лег спать на подушке, а проснулся без подушки…  ффу… и нету!..    

Зайченко веселыми щелочками глаз смотрит на Одарюка. В смехе  он отклоняется назад и сильнее толкает ногой мое колено.    

— Антон Семенович, вы скажите: чтобы были подушки, надо  все записывать, правда? Считать нужно и записывать, правда? И когда кому  выдали, и все. А у нас не только подушки, а и людей никто не записывает…  Никто!.. И не считают… Никто!..    

— Как это так?    

А очень просто: так! Вы думаете, кто-нибудь записал, что  здесь живет Илья Фонаренко? Никто! Никто и не знает! И меня никто не знает. О!  Вы знаете, вы знаете? У нас много таких: здесь живет, а потом пойдет где-нибудь  еще поживет, а потом опять сюда приходит. А смотрите: думаете, Тимку сюда  кто-нибудь звал? Никто! Сам пришел и живет.    

— Значит, ему здесь нравится?    

— Нет, он сюда пришел две недели назад. Об убежал из  Богодуховской колонии. Он, знаете, захотел в колонию Горького.    

— А разве в Богоддухове знают?    

— Ого! Все знают! А как же!    

— Почему он только один прибежал сюда?    

— Так кому что нравится, конечно. Многим ребятам не  нравится строгость. У вас, говорят, строгость такая: есть, труба заиграла —  бегом, вставать — раз, два, три. Видите? А потом — работать. У нас тоже хлопцы  такого не хотят…    

— Они поубегают, — сказал Маликов.    

— Куряжане?    

— Угу. Куряжане поубегают. На все стороны. Они так  говорят: «Макаренко еще не видели? Ему награды получать нужно, а нам работать?»  Они поубегают все.    

— Куда?    

— Разве мало куда? Ого! В какую хочешь колонию.    

— А вы?    

— Ну, так у нас компания, — весело заспешил  Зайченко. — Нас компания четыре человека. Вы знаете что? Мы не крадем. Мы  не любим этого. И все! Вот Тимка… ну, так и то для себя ни за что, а для  компании…    

Тимка добродушно краснеет на кровати и старается посмотреть  на меня сквозь стыдливые, закрывающиеся веки.    

— Ну, компания, до свиданья, — говорю я. —  Будем, значит, жить вместе!    

Все отвечают мне: «До свиданья» — и улыбаются.    

Я иду дальше. Итак, четверо уже на моей стороне. Но ведь,  кроме них, еще двести семьдесят шесть, может быть и больше. Зайченко, вероятно,  прав: здесь люди незаписанные и несчитанные. Я вдруг прихожу в ужас перед этой  страшной, несчитанной цифрой. Как я мог так легкомысленно броситься в это  совершенно губительное дело? Как я мог рискнуть не только моей удачей, но  жизнью целого коллектива? Пока это число «280» представлялось мне в виде трех  цифр, написанных на бумаге, моя сила казалась мне могучей, но вот сегодня,  когда эти двести восемьдесят расположились грязным лагерем вокруг моего  ничтожного отряда мальчиков, у меня начинает холодеть где-то около диафрагмы, и  даже в ногах я начинаю ощущать неприятную тревожную слабость.    

Посреди двора ко мне подошли трое. Им лет по семнадцати, их  головы даже пострижены, на ногах исправные ботинки. Один в сравнительно новом  коричневом пиджаке, но под пиджаком испачканная какой-то снедью, измятая  рубаха; другой — в кожанке, третий — в чистой белой рубахе. Обладатель пиджака  заложил руки в карманы брюк, наклонил голову к плечу и вдруг засвистел мне в  лицо известный вихляющий «одесский» мотив, выставляя напоказ белые красивые  зубы. Я заметил, что у него большие мутные глаза и рыжие мохнатые брови. Двое  других стояли рядом, обнявши друг друга за плечи, и курили папиросы,  перебрасывая их языком из одного угла рта в другой. К нашей группе придвинулось  несколько куряжских фигур.    

Рыжий прищурил один глаз и сказал громко:    

— Макаренко, значит, да?    

Я остановился против него и ответил спокойно, стараясь изо  всех сил ничего не выразить на своем лице:    

— Да, это моя фамилия. А тебя как зовут?    

Рыжий, не отвечая, засвистел снова, пристально меня  разглядывая прищуренным глазом и пошатывая одной ногой. Вдруг он круто повернул  спиной, поднял плечи и, продолжая свистеть, пошел прочь, широко расставляя ноги  и роясь глубоко в карманах. Его приятели направились за ним, как и раньше,  обнявшись, и затянули оглушительно:    

Гулял, гулял мальчишка,    

Гулял я в городах…    

Фигуры, окружающие нас, продолжают рассматривать меня, одна  тихо говорит другой:    

— Новый заведующий…    

— Один черт, — так же тихо отвечает другая.    

— Думаете с чего начинать, товарищ Макаренко?    

Оглядываюсь: черноокая молодая женщина улыбается. Так  необычно видеть здесь белоснежную блузку и строгий черный галстук.    

— Я — Гуляева.    

Знаю: это инструктор швейной мастерской — единственный член  партии в Куряже. На нее приятно смотреть: Гуляева начинает полнеть, но у нее  еще гибкая талия, блестящие черные локоны, тоже молодые, и от нее пахнет еще не  истраченной силой души. Я отвечаю весело:    

— Давайте начинать вместе.    

— О нет, я вам плохой помощник. Я не умею.    

— Я научу вас.    

— Ну, хорошо… Я пришла пригласить вас к девочкам, вы  еще не были у них. Они вас ожидают… Даже страстно ожидают. Я могу немножко  гордиться: девочки здесь были под моим влиянием — у них даже три комсомолки  есть. Пойдемте.    

Мы направляемся к центральному двухэтажному зданию.    

— Вы очень хорошо поступили, — говорит  Гуляева, — что потребовали снятия всего персонала. Гоните всех, до одного,  ни на кого не смотрите… И меня гоните.    

— Нет, относительно вас мы уже договорились. Я как раз  рассчитываю на вашу помощь.    

— Ну, смотрите, чтобы потом не жалели.    

Спальня девочек очень большая, в ней стоит шестьдесят  кроватей. Я поражен: на каждой кровати одеяло, правда старенькое и худое. Под  одеялами простыни. Даже есть подушки.    

Девочки нас действительно ожидали. Они одеты в изношенные,  заплатанные ситцевые платьица. Самой старшей из девочек лет пятнадцать.    

Я говорю:    

— Здравствуйте, девочки!    

— Ну вот, привела к вам Антона Семеновича, вы хотели  его видеть.    

Девочки шепотом произносят приветствие и потихоньку сходятся  к нам, по дороге поправляя постели. Мне становится почему-то очень жаль этих  девочек, мне страшно хочется доставить им хотя бы маленькое удовольствие. Они  усаживаются на кроватях вокруг нас и несмело смотрят на меня. Я никак не могу  разобрать, почему мне так жаль их. Может быть, потому, что они бледные, что у  них бескровные губы и осторожные взгляды, а может быть, потому, что у них  заплатанные платья. Я мельком думаю: нельзя девочкам давать носить такую дрянь,  это может обидеть на всю жизнь.    

— Расскажите, девчата, как вы живете? — прошу их  я.    

Девочки молчат, смотрят на меня и улыбаются одними губами. Я  вдруг ясно вижу: только их губы умеют улыбаться, на самом деле девочки и  понятия не имеют, что такое настоящая живая улыбка. Я медленно осматриваю все  лица, перевожу взгляд на Гуляеву и спрашиваю:    

— Вы знаете, я опытный человек, но я чего-то здесь не  понимаю.    

Гуляева поднимает брови:    

— А что такое?    

Вдруг девочка, сидящая против меня, смуглянка, в такой  короткой розовой юбочке, что всегда видны ее колени, говорит, глядя на меня  немигающими глазами:    

— Вы скорее к нам приезжайте с вашими горьковцами,  потому что здесь очень опасно жить.    

И тотчас я понял, в чем дело: на лице этой смуглянки, в ее  остановившихся глазах, в нечаянных конвульсиях рта живет страх, настоящий  обыкновенный испуг.    

— Они запуганы, — говорю я Гуляевой.    

— У них тяжелаяч жизнь, Антон Семенович, у них очень  тяжелая жизнь…    

У Гуляевой краснеют глаза, и она быстро уходит к окну.    

Я решительно пристал к девочкам:    

— Чего вы боитесь? Рассказывайте!    

Сначала несмело, подталкивая и заменяя друг друга, потом  откровенно и убийственно подробно девочки рассказали мне о своей жизни.    

Сравнительно безопасно чувствуют себя они только в спальне.  Выйти во двор боятся, потому что мальчики преследуют их, щиплют, говорят  глупости, подглядывают в уборную и открывают в ней двери. Девочки часто  голодают, потому что им не оставляют пищи в столовой. Пищу расхватывают  мальчики и разносят по спальням. Разносить по спальням запрещается, и кухонный  персонал не дает этого делать, но мальчики не обращают внимания на кухонный  персонал, выносят кастрюли и хлеб, а девочки этого не могут сделать. Они  приходят в столовую и ожидают, а потом им говорят, что мальчики все растащили и  есть уже нечего, иногда дадут немного хлеба. И в столовой сидеть опасно, потому  что туда забегают мальчики и дерутся, называют проститутками и еще хуже и хотят  научить разным словам. Мальчики еще требуют от них разных вещей для продажи, но  девочки не дают; тогда они забегают в спальню, хватают одеяло, или подушку, или  что другое — и уносят продавать в город. Стирать свое белье девочки решаются  только ночью, но теперь и ночью стало опасно; мальчики подстерегают в  прачеченой и такое делают, что и сказать нельзя. Валя Городкова и Маня Василенко  пошли стирать, а потом пришли и целую ночь плакали, а утром взяли и убежали из  колонии кто его знает куда. А одна девочка пожаловалась заведующему, так на  другой день она пошла в уборную, а ее поймали и вымазали лицо… этим самым… в  уборной. Теперь все рассказывают, что будет иначе, хлопцы другие говорят, что  все равно ничего не выйдет, потому что горьковцев очень мало и их все равно  поразгоняют.    

Гуляева слушала девочек, не отрывая взгляда от моего лица. Я  улыбнулся не столько ей, сколько только что пролитым ею слезам.    

Девочки окончили свое печальное повествование, а одна из  них, которую все называли Сменой, спросила меня серьезно:    

— Скажите, разве можно такое при советской власти?    

Я ответил:    

— То, что вы рассказали, большое безобразие, и при  советской власти такого безобразия не должно быть. Пройдет несколько дней, и  все у вас изменится. Вы будете жить счастливо, никто вас не будет обижать, и  платья эти мы выбросим.    

— Через несколько дней? — спросила задумчиво  белобрысая девочка, сидящая на окне.    

— Ровно через десять дней, — ответил я.    

Я бродил по колонии до наступления темноты, обуреваемый  самыми тяжелыми мыслями.    

На самом древнем круглом пространстве, огороженном  трехсотлетними стенами саженной толщины, с облезлым бестолковым собором в  центре, на каждом квадратном метре загаженной земли росли победоносным бурьяном  педагогические проблемы.    

В пошатнувшейся старой конюшне, по горло утонувшей в навозе,  в коровнике, представляющем собой богадельню для десятка старых дев коровьего  племени, на всем хозяйском дворе, в изломанной решетке уничтоженного давно  сада, по всему пространству, окружавшему меня, торчали засохшие стебли соцвоса.  А в спальнях колонистов и поближе к ним — в пустых квартирах персонала, в так  называемых клубах, на кухне, в столовой на этих стеблях качались тучные  ядовитые плоды, которые я обязан был проглотить в течение самых ближайших дней.    

Вместе с мыслями у меня расшевелилась злоба. Я начинал  узнавать в себе гнев тысяча девятьсот двадцатого года. За моей спиной вдруг  обнаружился соблазняющий демон бесшабашной ненависти. Хотелось сейчас,  немедленно, не сходя с места, взять кого-то за шиворот, тыкать носом в  зловонные кучи и лужи, требовать самых первоначальных действий… нет, не  педагогики, не теории соцвоса, не революционного долга, не коммуннистического  пафоса, нет, нет, — обыкновенного здравого смысла, обыкновенной презренной  мещанской честности. Злоба потушила у меня страх перед неудачей.    

Возникшие на мгновение припадки неуверенности безжалостно  уничтожались тем обещанием, которое я дал девочкам. Эти несколько десятков  запуганных, тихоньких бледных девочек, которым я так бездумно гарантировал  человеческую жизнь через десять дней, в моей душе вдруг стали представителями  моей собственной совести.    

Постепенно темнело. В колонии не было освещения. От  монастырских стен ползли к собору угрюмые деловые сумерки.    

По всем углам, щелям, проходам копошились беспризорные,  кое-как расхватывая ужин и устраиваясь на ночлег. Ни смеха, ни песни, ни  бодрого голоса. Доносилось иногда заглушенное ворчание, ленивая привычная  ссора. На крыльцо одной спальни с утерянными ступенями карабкались двое пьяных  и скучно матюкались. На них с молчаливым презрением смотрели из сумерек Костя  Ветковский и Волохов.    

     

 3. Бытие    

     

На другой день в два часа дня заведующий Куряжем высокомерно  подписал акт о передаче власти и о снятии всего персонала, сел на извозчика и  уехал. Глядя на его удаляющийся затылок, я позавидовал лучезарной удаче этого  человека: он сейчас свободен, как воробей, никто вдогонку ему даже камнем не  бросил.    

У меня нет таких крыльев, поэтому я тяжело передвигаюсь  между земными персонажами Куряжа и у меня сосет под ложечкой.    

Ванька Шелапутин освещен майским солнцем. Он сверкает, как  брильянт, смущением и улыбкой. Вместе с ним хочет сверкать медный колокол,  приделанный к соборной стене. Но колокол стар и грязен, он способен только  тускло гримасничать под солнцем. И, кроме того, он расколот, и, как ни  старается Ванька, ничего нельзя извлечь из колокола путного. А Ваньке нужно  прозвонить сигнал на общее собрание.    

Неприятное, тяжелое, сосущее чувство ответственности по  природе своей неразумно. Оно придирается к каждому пустяку, оно пронырливо  старается залезть в самую мелкую щель и там сидит и дрожит от злости и  беспокойства. Пока звонит Шелапутин, оно привязалось к колоколу: как это можно  допустить, чтобы такие безобразные звуки разносилитсь над колонией?    

Возле меня стоит Витька Горьковский и внимательно изучает  мое лицо. Он переводит взгляд на колокольню у монастырских ворот, зрачки его  глаз вдруг темнеют и расширяются, дюжина чертенят озабоченно выглядывает  оттуда. Витька неслышно хохочет, задирая голову, чуточку краснеет и говорит  хрипло:    

— Сейчас это организуем, честное слово!    

Он спешит к колокольне и по дороге устраивает летучее  совещание с Волоховым. А Ванька уже второй раз заставляет кашлять старый  колокол и смеется:    

— Не понимают они, что ли? Звоню, звоню, хоть бы тебе  что!..    

Клуб — это бывшая теплая церковь. Высокие окна с решетками,  пыль и две утермарковские печки. В алтарном полукружии на дырявом помосте —  анемичный столик. Китайская мудрость, утверждающая, что «лучше сидеть, чем  стоять», в Куряже не пользуется признанием: сесть в клубе не на чем. Куряжане,  впрочем, и не собираются усаживаться. Иногда в дверь заглянет всклокоченная  голова и немедленно скроется; по двору бродят стайки в три-четыре человека и  томятся в ожидании обеда, который благодаря междоусобному времени сегодня будет  поздно. Но это все плебс: истинные двигатели куряжской цивилизации где-то  скрываются.    

Воспитателей нет. Я теперь уже знаю, в чем дело. Ночью нам  не очень сладко спалось на твердых столах пионерской комнаты, и хлопцы  рассказывали мне захватывающие истории из куряжского быта.    

Сорок воспитателей имели в колонии сорок комнат. Полтора  года назад они победоносно наполнили эти комнаты разными предметами культуры,  вязаными скатертями и оттоманками уездного образца. Были у них и другие  ценности, более портативные и более приспособленные к переходу от одного  владельца к другому. Именно эти ценности начали переходить во владение  куряжских воспитанников наиболее простып способом, известным еще в древнем риме  под именем кражи со взломом. Эта классическая форма приобретения настолько  распостранилась в Куряже, что воспитатели один за другим поспешили перетащить в  город последние предметы культуры, и в их квартирах осталась меблировка  чрезвычайно скромная, если можно считать мебелью номер «Известий»,  распластанный на полу и служивший педагогам постелью во время дежурств.    

Но так как воспитатели Куряжа привыкли дрожать не только за  свое имущество, но и за свою жизнь и вообще за целость личности, то в  непродолжительном времени сорок воспитательских комнат приобрели характер  боевых бастионов, в стенах которых педагогический персонал честно проводил  положенные часы дежурства. Ни раньше, ни после того в своей жизни я никогда не  видел таких мощных защитных приспособлений, какие были приделаны к окнам,  дверям и другим отверстиям в квартирах воспитателей в Куряже. Огромные крюки,  толстые железные штанги, нарезные украниские «прогонычи», российские  полупудовые замки целыми гроздьями висели на рамах и наличниках.    

С момента прихода передового сводного я никого из  воспитателей не видел. Поэтому самое увольнение их имело характер  символического действия; даже и квартиры их я воспринял как условные  обозначения, ибо напоминали о человеческом существе в этих квартирах только  водочные бутылки и клопы.    

Промелькнул мимо меня какой-то Ложкин, человек весьма  неопределенной внешности и возраста. Он сделал попытку доказать мне свою  педагогическую мощь и остаться в колонии имени Горького, «чтобы под вашим  руководством и дальше вести юношество к прогрессу». Целых полчаса он ходил  вокруг меня и болтал о разных педагогических тонкостях:    

— Здесь разброд, полный разброд! Вот вы звоните, а они  не идут. А почему? Я говорю: нужен педагогический подход. Совершенно правильно  говорят: нужно обусловленное поведенеие, а как же может быть обусловленное  поведение, если, извините, он крадет и ему никто не препятствует? У меня к ним  есть подход, и они всегда ко мне обращаются и уважают, но все-таки… я был два  дня у тещи — заболела, так вынули стекла и все решительно украли, остался, как  мать родила, в одной толстовке. А почему, спрашивается? Ну, бери у того, кто к  тебе плохо относится, но зачем же ты берешь у того, кто к тебе хорошо  относится? Я говорю: нужен педагогический подход. Я соберу ребят, поговорю с  ними раз, другой, третий, понимаете? Заинтересую их, и хорошо. Задачку скажу. В  одном кармане на семь копеек больше, чем в другом, а вместе двадцать три  копейки, сколько в каждом? Хитро, правда?    

Ложкин лукаво скосил глаза.    

— Ну и что же? — спросил я из вежливости.    

— Нет, а вот вы скажите: сколько?    

— Чего — сколько?    

— Скажите: сколько в каждом кармане? — приставал  Ложкин.    

— Это… вы хотите, чтобы я сказал?    

— Ну да, скажите сколько в каждом кармане.    

— Послушайте, товарищ Ложкин, — возмутился  я, — вы где-нибудь учились?    

— А как же. Только я больше самообразованием взял. Вся  моя жизнь есть самообразование, а, конечно, в педагогических техникумах или там  институтах не пришлось. И я вам скажу: у нас здесь были и такие, которые с  высшим образованием, один даже окончил стенографические курсы, а другой юрист,  а вот дашь им такую задачку… Или вот: два брата получили наследстыо…    

— Это что ж… этот самый стенограф написал там, на  стене?    

— Он написал, он… Все хотел стенографический кружок  завести, но, как его обокрали, он сказал: не хочу в такой некультуре работать,  и кружка не завел, а нес только воспитательную работу…    

В клубе возле печки висел кусок картона, и на нем было  написано:    

Стенография — путь к социализму    

Ложкин еще долго о чем-то говорил, потом весьма незаметно  испарился, и я помню только, что Волохов сказал сквозь зубы ему вдогонку в  качестве последнего прости:    

— Зануда!    

В клубе нас ожидали неприятные и обидные вещи, куряжане на  общее собрание не пришли. Глаза Волохова с тоской поглядывали на высокие пустые  стены клуба, Кудлатый, зеленый от злости, с напряженными скулами, что-то  шептал, Митька смущенно-презрительно улыбался, один Миша Овчаренко был  добродушно-спокоен и продолжал что-то, давно начатое:    

— …Самое главное, пахать надо… И сеять. Как же можно  так, подумайте: май же, кони даром стоят, все стоит!..    

— И в спальнях никого нет, все в городе, — сказал  Волохов и отчетливо, крепко выругался, не стесняясь моего присутствия.    

— Пока не соберутся, не давать обедать, —  предложил Кудлатый.    

— Нет, — сказал я.    

— Как «нет»! — закричал Кудлатый. —  Собственно говоря, чего нам здесь сидеть? На поле бурьян какой, даже не  вспахано, что это такое? А они тут обеды себе устраивают. Дармоедам воля,  значит, или как?    

Волохов облизал сухие гневные губы, повел плечами, как в  ознобе, и сказал:    

— Антон Семенович, пойдем к нам, поговорим.    

— А обед?    

— Подождут, черт их не возьмет. Да они все равно в  городе.    

В пионерской комнате, когда все расселись на скамьях,  Волохов произнес такую речь:    

— Пахать надо? Сеять надо? А какого чертового дьявола  сеять, когда у них ничего нет, даже картошки нет! Черт с ними, мы и сами  посеяли бы, так ничего нет. Потом… эта гадость всякая, вонь. Если наши приедут,  стыдно будет, чистому человеку ступить некуда. А спальни, матрацы, кровати,  подушки? А костюмы? Босиком все, а белье где? Посуда, смотрите, ложки, ничего  нет! С чего начинать? Надо с чего-нибудь начинать?    

Хлопцы смотрели на меня с горячим ожиданием, как будто я  знал, с чего начинать.    

Меня беспокоили не столько куряжские ребята, сколько  бесчисленные детали чисто материальной работы, представлявшие такое сложное и  неразборчивое месиво, что в нем могли затерять все триста куряжан.    

По договору с помдетом я должен был получить двадцать тысяч  рублей на приведение Куряжа в порядок, но и сейчас уже было видно, что эта  сумма — сущие слезы в сравнении с наличной нуждой. Мои хлопцы были правы в  своем списке отсутствующих вещей. Совершенно исключительная нищета Куряжа  обнаружилась полностью, когда Кудлатый приступил к приемке имущества.  Заведующий напрасно беспокоился о том, что передаточный акт будет иметь  недостойные подписи. Заведующий был просто нахал; акт получился очень короткий.  В мастерских были кое-какие станки, да в конюшне стояло несколько обыкновенных одров,  а больше ничего не было: ни инструмента, ни материалов, ни  сельскохозяйственного инвентаря. В жалкой, затопленной навозной жижей свинарне  верещало полдЛапотьжины свиней. Хлопцы, глядя на них, не могли удержаться от  хохота — так мало напоминали наших англичан эти юркие, пронырливые звери, у  которых большая голова торчала на тоненьких ножках. В дальнем углу Кудлатый  откопал плуг и обрадовался ему, как родному. А борону еще раньше обнаружили в  куче старого кирпича. В школе нашлись только отдельные ножки столов и стульев  да остатки классных досок — явление вполне естественное, ибо каждая зима имеет  свой конец и у всякого хозяина могут на весну остаться небольшие запасы  топлива.    

Все нужно было покупать, делать, строить. Прежде всякого  другого действия необходимо было построить уборные. В методике педагогического  процесса об уборных ничего не говорится, и, вероятно, потому в Куряже таак  легкомысленно обходились без этого полезного жизненного института.    

Куряжский монастырь был построен на горе, довольно круто обрывавшейся  во все стороны. Только на южном обрыве не было стены, и здесь, через  заболоченный монастырский пруд, открывался вид на соломенные крыши села  Подворки. Вид был вво всех отношениях сносный, приличный украинский вид, от  которого защемило бы сердце у любого лирика, воспитанного на созвучиях: маты,  хаты, дивчата, с прибавлением небольшой дозы ставка и вышневого садка.  Наслаждаясь таким хорошим видом, куряжане платили подворчанам черной  неблагодарностью, подставляя их взорам только шеренги сидящих над обрывом  туземцев, увлеченных последним претворением миллионов, ассигнованных по сметам  соцвоса, в продукт, из которого уже ничего больше нельзя сделать.    

Мои хлопцы очень старадали в области затронутой проблемы.  Миша Овчаренко достигал максиума серьезности и убедительности, когда жаловался:    

— Шо ж это, в самом деле? Как же нам? В Харьков ездить,  чи как? Так на чем ездить?    

Поэтому уже в конце нашего совещания в дверях пионерской  комнаты стояло два подворских плотника, и старший из них, солдатскогго вида  человек в хаковой фуражке, с готовностью поддерживал мои предначертания:    

— Конешно, как же это можно? Раз человек кушает, он же  не может так… А насчет досок — тут на Рыжове склад. Вы не стесняйтесь, меня  здесь все знают, давайте назначенную сумму, сделаем такую постройку — и у  монахов такой не было. Если, конечно, дешево желаете, шелевка пойдет или,  допустим, лапша, — легкое будет строение, а в случае вашего желания  советую полтора дюйма или двухдюймовку взять, тогда выйдет вроде как лучше и  для здоровья удобнее: ветер тебе не задует, и зимой затышек, и летом жара не  потрескает.    

Кажется, первый раз в жизни я испытвал настоящее умиление,  взирая на этого прекрасного человека, строителя и организатора зимы и лета,  ветров и «затышка». И фамилия у него была приятная — Боровой. Я дал ему стопрку  кредиток и еще раз порадовался, слушая, как он сочно внушал своему помощнику,  сдобному румяному парню:    

— Так я пойду, Ваня, за лесом пойду, а ты начинай.  Сбегай за лопаткой и мою забери. Пока се да то, а людям сделаем строение… А  кто-нибудь нам покажет, где и как…    

Киргизов и Кудлатый, улыбаясь, отправились показывать, а  Боровой запеленал деньги в некую тряпочку и еще раз морально поддержал меня:    

— Сделаем, товарищ заведующий, будьте в надежде!    

Я был в надежде. На душе стало удобнее, мы стряхнули с себя  неповротливую, дохлую, подготовительную стадию и приступили к педагогической  работе в Куряже.    

Вторым вопросом, который мы удовлетворительно разрешили на  этот вечер, был вопрос, тоже относящийся к бытию: тарелки и ложки. В сводчатой  трапезной, на стенах которой выглядывали из-под штукатурки черные серьезные  глаза святителей и богородиц и кое-где торчали их благословляющие персты, были  столы и скамьи, но никакой посуды куряжане не знали. Волохов после получасовых  хлопот и дипломатических представлений в конюшне усадил на старенькую линейку  Евгеньева и отправил его в город с поручением купить четыреста пар тарелок и  столько же деревянных ложек.    

На выезде из ворот линейка Евгеньева была встречена  восторженными кликами, обьятиями и рукопожатиями целой толпы. Хлопцы нюхом  почувствовали приток знакомого радостного ветра и выскочили к воротам. Выскочил  и я и моментально попал в лапы Карабанова, который с недавних пор усвоил  привычку показывать на моей грудной клетке свою силу.    

Седьмой сводный отряд под командой Задорова прибыл в полном  составе, и в моем сознании толпа таинственных куряжан вдруг обратилась в мелкую  пустячную задачку, которой отказал бы в уважении даже Ложкин.    

Это большое удовольствие — в трудную, неразборчивую минуту  встретить всех рабфаковцев: и основательного тяжелого Буруна, и Семена  Карабанова, на горячей черной страсти которого так приятно было различить  тонкий орнамент, накладываемый наукой, и Антона Братченко, у которого и теперь  широкая душа умела вместиться в узких рамках ветеринарного дела, и  радостно-благородного Матвея Белухина, и серьезного Осадчего, пропитанного  сталью, и Вершнева — интеллигента и искателя истины, и черноокую умницу Марусю  Левченко, и Настю Ночевную, и «сына иркутского губернатора» Георгиевского, и Шнайдера,  и Крайника, и Голоса, и наконец, моего любимца и крестника, командира седьмого  сводного Александра Задорова. Старшие в седьмом сводном отряде уже заканчивали  рабфак, и у нас не было сомнений, что и в вузе дела пойдут хорошо. Впрочем, для  нас они были больше колонистами, чем студентами, и сейчас нам было некогда  долго заниматься счетом их учебных успехов. После первых приветствий мы снова  засели в пионерской комнате. Карабанов залез за стол, поплотнее уселся на стуле  и сказал:    

— Мы знаем, Антон Семенович, тут дело ясное: або славы  добуты, або дома не буты! Ось мы и приехали!    

Мы рассказали рабфаковцам о нашем первом сегодняшнем дне.  Рабфаковцы нахмурились, беспокойно оглянулись, заскрипели стульями. Задоров  задумчиво посмотрел в окно и прищурился:    

— Да нет… силой сейчас нельзя: много очень!    

Бурун повел пудовыми плечами и улыбнулся:    

— Понимаешь, Сашка, не много! Много-то наплевать! Не  много, а… черт его знает, взять не за что. Много, ты говоришь, а где они? Где?  За кого ты ухватишься? Надо их как-нибудь… той… в кучу собрать. А как ты их  соберешь?    

Вошла Гуляева, послушала наши разговоры, улыбкой ответила на  подозрительный взгляд Карабанова и сказала:    

— Всех ни за что не соберете! Ни за что!..    

— А ось побачим! — рассердился Семен. — Как  это «ни за что»? Соберем! Пускай не двести восемьдесят, так сто восемьдесят  придут. Там будет видно. Чего тут сидеть?    

Выработали такой план действий. Сейчас дать обед. Куряжане  как следует проголодались, все в спальнях ожидают обеда. Черт с ними, пускай  лопают! А во время обеда всем пойти по спальням и агитнуть. Надо им сказать,  сволочам: приходите на собрание, люди вы или что? Приходите! Для вас же, гады,  интересно, у вас новая жизнь начинается, а вы, как мокрицы, разлазитесь. А если  кто будет налазить, заедаться с ним не надо. А лучше так сказать: ты здесь  герой, возле кастрюли с борщом, — приходи на собрание и говори, что  хочешь. Вот и все. А после обеда позвонить на собрание.    

У дверей кухни сидело несколько десятков куряжан, ожидавших  раздачи обеда. Мишка Овчаренко стоял в дверях и поучал того самого рыжего,  который вчера интересовался моей фамилией.    

— Если кто не работает, так ему никакой пищи не  полагается, а ты мне толкуешь: полагается! Ничего тебе не полагается.  Понимаешь, друг? Ты это должен хорошенько понять, если ты человек с умом. Я,  может, тебе и выдам, так это будет, милый мой, по моему доброму желанию. Потому  что ты не заработал, понимаешь, дружок? Каждый человек должен заработать, а ты,  милый мой, дармоед, и тебе ничего не полагается. Могу подать милостыню, и все.    

Рыжий смотрел на Мишку глазом обиженного зверя. Другой глаз  не смотрел, и вообще со вчерашнего дня на физиономии рыжего произошли большие  изменения: некоторые детали этого лица значительно увеличились в обьеме и  приобрели синеватый оттенок, верхняя губа и правая щека измазаны были кровью.  Все это давало мне право обратиться к Мишке Овчаренко с серьезным вопросом:    

— Это что такое? Кто его разукрасил?    

Но Мишка солидно улыбнулся и усомнился в правильной  постановке вопроса:    

— С какой стати вы меня спрашиваете, Антон Семенович?  Не моя это морда, а этого самого Ховраха. А я свое дело делаю, про свое дело  могут вам дать подробный доклад, как нашему заведующему. Волохов сказал: стой у  дверей, и никаких хождений на кухню! Я стал и стою. Или я за ним гонялся, или я  ходил к нему в спальню, или приставал к нему? Пускай сам Ховрах и скажет: они  лазят здесь без дела, может, он на что-нибудь напоролся сдуру?    

Ховрах вдруг захныкал, замотал на Мишку головой и высказал  свою точку зрения:    

— Хорошо! Голодом морить будете, хорошо, ты имеешь  право бить по морде? Ты меня не знаешь? Хорошо, ты меня узнаешь!..    

В то время еще не были разработаны положения об агрессоре, и  я принужден был задуматься. Подобные неясные случаи встречались и в истории и  разрешались всегда с большим трудом.    

Я вспомнил слова Наполеона после убийства принца  Ангиенского::Это могло быть преступлением, но это не было ошибкой".    

Я осторожно повел среднюю линию:    

— Какое же ты имел право бить его?    

Продолжаяя улыбаться, Миша протянул мне финку:    

— Видите: это финка. Где я ее взял? Я, может, украл ее  у Ховраха? Здесь разговоры были большие. Волохов сказал: на кухню — никого! Я с  этого места не сходил, а он с финкой пришел и говорит: пусти! Я, конечно, не  пускаю, Антон Семенович, а он обратно: пусти и лезет. Ну, я его толкнул.  Полегоньку так, вежливо толкнул, а он, дурак такой, размахивает и размахивает  финкой. Он не может того сообразить, какой есть порядок. Все равно, как  остолоп…    

— Все-таки ты его избил, вот… до крови… Твои кулаки?    

Миша посмотрел на свои кулаки и смутился:    

— Кулаки, конечно, мои, куда я их дену? Только я с  места не сходил. Как сказал Волохов, так я и стоял на месте. А он, конечно,  размахивал тут, как остолоп…    

— А ты не размахивал?    

— А кто мне может запретить размахивать? Если я стою на  посту, могу я как-нибудь ногу переставить, или, скажем, мне рука не нужна на  этой стороне, могу я на другую сторону как-нибудь повернуть? А он наперся, кто  ему виноват? Ты, Ховрах, должен разбираться, где ты ходишь! Скажем, идет поезд…  Видишь ты, что поезд идет, стань в сторонку и смотри. А если ты будешь на пути  с финкой своей, так, конечно, поезду некогда сворачивать, от тебя останется  лужа, и все. Или, если машина работает, ты должен осторожно походить, ты же не  маленький!    

Миша все это пояснял Ховраху голосом добрым, даже немного  разнеженным, убедительно и толково жестикулируя правой рукой, показывая, как  может идти поезд и где в это время должен стоять Ховрах. Ховрах слушал его  молчаливо-пристально, кровь на его щеках начинала уже присыхать под майскими  лучами солнца. группа рабфаковцев серьезно слушала речи Миши Овчаренко, отдавая  должное Мишиной трудной позиции и скромной мудрости его положений.    

За время нашего разговора прибавилось куряжан. По их лицам я  видел, как они очарованы строгими силлогизмами Миши, которые в их глазах тем  более были уместны, что принадлежали победителю. Я с удовольствием заметил, что  умею кое-что прочитать на лицах моих новых воспитанников. Меня в особенности  заинтересовали еле уловимые знаки злорадства, которые, как знаки истертой  телеграммы, начинали мелькать в слоях грязи и размазанных борщей. Только на  мордочке Вани Зпйченко, стоявшего впереди своей компании, злая радость была  написана открыто большими, яркими буквами, как на праздничном лозунге. Ваня  заложил руки за пояс штанишек, расставил босые ноги и с отсрым, смеющимся  вниманием рассматривал лицо Ховраха. Вдруг он затоптался на месте и даже не  сказал, а пропел, откидывая назад мальчишескую стройную талию:    

— Ховрах! Выходит, тебе не нравится, когда дают по  морде? Не нравится, правда?    

— Молчи ты, козявка, — хмуро, без выражения сказал  Ховрах.    

— Ха!.. Не нравится! — Ваня показал на Ховраха  пальцем. — Набили морду, и все!    

Ховрах бросился к Зайченко, но Карабанов успел положить руку  на его плечо, и плечо Ховраха осело далеко книзу, перекашивая всю его  городскую, в пиджаке, фигуру. Ваня, впрочем, не испугался. Он только ближе  подвинулся к Мише Овчаренко. Ховрах оглянулся на Семена, перекосил рот,  вырвался. Семен добродушно улыбнулся. Неприятные светлые глаза Ховраха заходили  по кругу и снова натолкнулись на прежний, внимательный и веселый глаз Вани.  Очевидно, Ховрах запутался: неудача, и одиночество, и только что засохшая на  щеке кровь, и только что произнесенные сентенции Миши, и улыбка Карабанова  требовали некоторого времени на анализ, и поэтому тем труднее было для него  оторваться от ненавистного ничтожества Вани и потушить свой, такой привычно  непобедимый, такой уничтожающий наглый упор. Но Ваня встретил этот упор  всесильной миной сарказма:    

— Какой ты ужасно страшный!.. Я сегодня спать не буду!..  Перепугался и все! И все!    

И горьковцы и куряжане громко засмеялись. Ховрах зашипел:    

— Сволочь! — и приготовился к какому-то,  особенного пошиба, блатному прыжку.    

Я сказал:    

— Ховрах!    

— Ну, что? — спросил он через плечо.    

— Подойди ко мне!    

Он не спешил выполнить мое приказание, рассматривая мои  сапоги и по обыкновению роясь в карманах. К железному холодку моей воли я  прибавил немного углерода:    

— Подойди ближе, тебе говорю!    

Вокруг нас все затихли, и только Петька Маликов испуганно  шепнул:    

— Ого!    

Ховрах двинулся ко мне, надувая губы и стараясь смутить меня  пристальным взглядом. В двух шагах он остановился и зашатал ногою, как вчера.    

— Стань смирно!    

— Как это смирно еще? — пробурчал Ховрах, однако  вытянулся и руки вытащил из карманов, но правую кокетливо положил на бедро,  расставив впереди пальцы.    

Карабанов снял эту руку с бедра:    

— Детка, если сказано «смирно», так гопака танцевать не  будешь. Голову выше!    

Ховрах сдвинул брови, но я видел, что он уже готов. Я  сказал:    

— Ты теперь горьковец. Ты должен уважать товарищей.  Насильничать над младшими ты больше не будешь, правда?    

Ховрах деловито захлопал веками и улыбнулся каким-то  миниатюрным хвостиком нижней губы. В моем вопросе было больше угрозы, чем  нежности, и я видел, что Ховрах на этом обстоятельстве уже поставил аккуратное  нотабене.    

Он коротко ответил:    

— Можно.    

— Не можно, а есть, черт возьми! — зазвенел  мажорный тенор Белухина.    

Матвей без церемонии за плечи повернул Ховраха, хлопнул с  двух сторон по его опущенным рукам, точно и ловко вскинул руку в салюте и  отчеканил:    

— Есть не насильничать над младшими! Повтори!    

Ховрах растянул рот:    

— Да чего вы, хлопцы, на меня взьелись? Что я такое  изделал? Ничего такого не изделал. Это он меня в рыло двинул — факт! Так я ж  ничего…    

Куряжане, захваченные до краев всем происходящим,  придвинулись ближе. Карабанов обнял Ховраха за плечи и произнес горячо:    

— Друг! Дорогой мой, ты же умный человек! Мишка стоит  на посту, он защищает не свои интересы, а общие. Вот пойдем на дубки, я тебе  растолкую…    

Окруженные венчиком любителей этическим проблем, они  удаляются на дубки.    

Волохов дал приказ выдавать обед. Давно торчащая за спиной  Мишки усатая голова повара в белом колпаке дружески закивала Волохову и  скрылась. Ваня Зайченко усиленно задергал всю свою компанию за рукава и  зашептал с силой:    

— Понимаете, белую шапку одел! Как это надо понимать?  Тимка! Ты сообрази!    

Тимка краснея, опустил глаза и сказал:    

— Это его собственный колпак, я знаю!    

В пять часов состоялось общее собрание. Либо агитация  рабфаковцев помогла, либо от чего другого, но куряжане собрались в клуб  довольно полно. А когда Волохов поставил в дверях Мишу Овчаренко и Осадчий с  Шелапутиным стали переписывать присуствующих, начиная необходимый в  педагогическом деле учет обьектов воспитания, в двери заломились запоздавшие и  спрашивали с тревогой:    

— А кто не записался, дадут ужин?    

Бывший церковный зал насилу вместил эту массу человеческой  руды. С алтарного возвышения я всматривался в груду беспризорщины, поражался и  ее обьемом, и мизерной выразительностью. В редких точках толпы выделялись  интересные живые лица, слышались человеческие слова и открытый детский смех.  Девочки жались к задней печке, и среди них царило испуганное молчание. В  черновато-грязном море клифтов, всклокоченных причесок и ржавых запахов  мертвыми круглыми пятнами стояли лица, безучастные, первобытные, с открытыми  ртами, с шероховатыми взглядами, с мускулами, сделанными из пакли.    

Я коротко рассказал о колонии Горького, о ее жизни и работе.  Коротко описал наши задачи: чистота, работа, учеба, новая жизнь, новое  человеческое счастье. Они ведь живут в счастливой стране, где нет панов и  капиталистов, где человек может на свободе расти и развиваться в радостном  труде. Я скоро устал, не поддержанный живым вниманием слушателей. Было похоже,  как если бы я обращался к шкафам, бочкам, ящикам. Я обьявил, что воспитанники  должны организоваться по отрядам, в каждом отряде двадцать человек, просил  назвать четырнадцать фамилий для назначения командирами. Они молчали. Я просил  задавать вопросы, они тоже молчали. На возвышение вышел Кудлатый и сказал:    

— Собственно говоря, как вам не стыдно? Вы хлеб  лопаете, и картошку лопаете, и борщ, а кто это обязан для вас делать? Кто  обязан? А я вам завтра если не дам обедать? Как тогда?    

И на этот вопрос никто ничего не ответил. Вообще «народ  безмолствовал».    

Кудлатый рассердился:    

— Тогда я предлагаю с завтрашнего дня работать по шесть  часов — надо же сеять, черт бы вас побрал! Будете работать?    

Кто-то один крикнул из далекого угла:    

— Будем!    

Вся толпа не спеша оглянулась на голос и снова выпрямила  линии тусклых физиономий.    

Я глянул на Задорова. Он засмеялся в ответ на мое смущение и  положил руку на мое плечо:    

— Ничего, Антон Семенович, это пройдет!    

     

 4. «Все хорошо»    

     

Мы провозились до глубокой ночи в попытках организовать  куряжан. Рабфаковцы ходили по спальням и снова переписывали воспитанников,  стараясь составить отряды. Бродил по спальням и я, захватив с собою  Горьковского в качестве измерительного инструмента. Нам нужно было, хотя бы на  глаз, определить первые признаки коллектива, хотя бы в редких местах найти  следы социального клея. Горьковский чутко поводил носом в темной спальне и  спрашивал:    

— А ну? Какая тут компания?    

Ни компаний, ни единиц почти не было в спальнях. Черт их  знает, куда они расползались, эти куряжане. Мы расспрашивали присутствовавших,  кто в спальнях живет, кто с кем дружит, кто здесь плохой, кто хороший, но  ответы нас не радовали. Большинство куряжан не знали своих соседей, редко знали  даже имена, в лучшем случае называли прозвища: Ухо, Подметка, Комаха, Шофер —  или вспоминали внешние признаки:    

— На этой койке рябой, а на этой — из Валок пригнали.    

В некоторых местах мы ощущали и слабые запахи социального  клея, но склеивалось вместе не то, что нам было нужно.    

К ночи я все-таки имел представление о составе Куряжа.    

Разумеется, это были настоящие беспризорные, но это не были  беспризорные, так сказать, классические. Почему-то в нашей литературе и среди  нашей интеллигенции представление о беспризорном сложилось в образе некого  байроновского героя. Беспризорный — это прежде всего якобы философ, и притом  очень остроумный, анархист и разрушитель, блатняк и пронивник решительно всех  этических систем. Перепуганные и слезливые педагогические деятели прибавили к  этому образу целый ассортимент более или менее пышных перьев, надерганных из  хвостов социологии, рефлексологии и других богатых наших родственников. Глубоко  веровали, что беспризорные организованны, что у них есть вожаки и дисциплина,  целая стратегия воровского действия и правила внутреннего распорядка. Для  беспризорных не пожалели даже специальных ученых терминов: «самовозникающий  коллектив» и т.п.    

И без того красивый образ беспризорного в дальнейшем был еще  более разукрашен благочестивыми трудами обывателей (российских и заграничных).  Все беспризорные — воры, пьяницы, развартники, кокаинисты и сифилитики. Во всей  всемирной истории только Петру 1 пришивали столько смертных грехов. Между нами  говоря, все это сильно помогало заподноевропейским сплетникам слагать о нашей  жизни самые глупые и возмутительные анекдоты.    

А между тем… ничего подобного в жизни нет.    

Надо решительно отбросить теорию о постоянно существующем  беспризорном обществе, наполняющем будто бы наши улицы не только своими  «страшными преступлениями» и живописными нарядами, но и своей «идеологией».  Составители романтических сплетен об уличном советском анархисте не заметили,  что после гражданской войны и голода миллионы детей были с величайшим  напряжением всей страны спасены в детских домах. В подавляющем большинстве  случаев все эти дети давно уже выросли и работают на советских заводах и в советских  учреждениях. Другой вопрос, насколько педагогически безболезненно протекал  процесс воспитания этих детей.    

В значительной мере по вине тех же самых романтиков работа  детских домов развивалась очень тяжело, сплошь и рядом приводя к учреждениям  типа Куряжа. Поэтому некоторые мальчики (речь идет только о мальчиках) очень  часто уходили на улицу, но вовсе не для того, чтобы жить на улице, и вовсе не  потому, что считали уличную жизнь для себя самой подходящей. Никакой  специальной уличной идеологии у них не было, а уходили они в надежде попасть в  лучшую колонию или детский дом. Они обивали пороги спонов и соцвосов, помдетов  и комиссий, но больше всего любили такие места, где была надежда приобщиться к  нашему строительству, минуя благодать педагогического воздействия. Последнее им  не часто удавалось. Настойчивая и самоуверенная педагогическая братия не так  легко выпускала из своих рук принадлежащие ей жертвы и вообще не представляла  себе человеческую жизнь без предварительной соцвосовской обработки. По этой причине  большинство беглецов принуждены были вторично начинать хождения по  педагогическому процессу в какой-нибудь другой колонии, из которой, впрочем,  тоже можно было убежать. Между двумя колониями биография этих маленьких граждан  протекала, конечно, на улицах, и так как для занятий принципиальными и  моральными вопросами они не имели ни времени, ни навыков, ни письменных столов,  то естественно, что продовольственные, например, вопросы разрешались ими и  аморально, и апринципиально. И в других областях уличные обитатели не  настаивали на точном соответствии их поступков с формальными положениями науки  о нравственности; беспризорные вообще никогда не имели склонности к формализму.  Имея кое-какое понятие о целесообразности, беспризорные в глубине души  полагали, что они идут по прямой дороге к карьере металлиста или шофера, что  для этого нужно только две вещи: покрепче держаться на поверхности земного  шара, хотя бы для этого и приходилось хвататься за дамские сумки и мужские  портфели, и поближе пристроиться к какому-нибудь гаражу или механической  мастерской.    

В нашей ученой литературе было несколько попыток составить  удовлетворительную систему классификации человеческих характеров; при этом  очень старались, чтобы и для беспризорных было там отведено соответствующее антиморальное  и дефективное место. Но из всех классификаций я считаю самой правильной ту,  которую составили для практического употребления харьковские  коммунары-дзержинцы.    

По коммунарской рабочей гипотезе все беспризорные делятся на  три сорта. «Первый сорт» — это те, которые самым деятельным образом учавствуют  в составлении собственных гороскопов, не останавливаясь ни перед какими  неприятностями; которые в погоне за идеалом металлиста готовы приклеиться к  любой части пассажирского вагона, которые больше кого-нибудь другого обладают  вкусом к вихрям курьерских и скорых поездов, будучи соблазняемы при этом отнюдь  не вагонами-ресторанами, и не спальными принадлежностями, и не вежливостью  проводников. Находятся люди, пытающиеся очернить этих путешественников, утверждая,  будто они носятся по железным дорогам в расчете на крымские благоухания или  сочинские воды. Это неправда. Их интересуют главным образом днепропетровские,  донецкие и запорожские гиганты, одесские и николаевские пароходы, харьковские и  московские предприятия.    

«Второй сорт» беспризорных, отличаясь многими достоинствами,  все же не обладает полным букетом благородных нравственных качеств, какими  обладает «первый» Эти тоще ищут, но их взоры не отворачиваются с презрением от  текстильных фабрик и кожевенных заводов, они готовы помириться даже на  деревообделочной мастерской, хуже — они способны заняться картонажным делом,  наконец, они не стыдятся собирать лекарственные растения.    

«Второй сорт» тоже ездит, но предпочитает задний буфер  трамвая, и ему неизвестно, какой прекрасный вокзал в Жмеринке и какие строгости  в Москве.    

Коммунары-дзержинцы всегда предпочитали привлекать в свою  коммуну только граждан «первого сорта». Поэтому они пополняли свои ряды,  развивая агитацию в скорых поездах. «Второй сорт» в представлении коммунаров  гораздо слабее.    

Но в Куряже преобладал не «первый сорт» и не «второй» даже,  а «третий». В мире беспризорных, как и в мире ученых, «первого сорта» очень  мало, немного больше «второго», а подавляющее большинство — «третий сорт»:  подавляющее большинство никуда не бежит и ничего не ищет, а простодушно  подставляет нежные лепестки своих детских душ организующему влиянию соцвоса.    

В Куряже я напоролся на основательную жилу именно «третьего  сорта». Эти дети в своих коротких историях тоже насчитывают три-четыре детских  дома или колонии, а то и гораздо больше, иногда даже до одиннадцати, но это уже  результат не их стремлений к лучшему будущему, а наробразовских стремлений к  творчеству, стремлений, часто настолько туманных, что и самое опытное ухо неспособно  бывает различить, где начинается или кончается реорганизация, уплотнение,  разукрупнение, пополнение, свертывание, развертывание, ликвидация,  восстановление, расширение, типизация, стандартизация, эвакуация и реэвакуация.    

А так как и я тоже прибыл в Куряж с реорганизаторскими  намерениями, то и встретить меня должно было то самое безразличие, которое  является единственной защитной позой каждого беспризорного против  педагогических пасьянсов наробраза.    

Тупое безразличие было продуктом длительного воспитательного  процесса и в известной мере доказывает великое могущество педагогики.    

Большинство куряжан было в возрасте тринадцати-пятнадцати  лет, но на их физиономиях уже успели крепко отпечататься разнообразные  атавизмы. Прежде всего бросалось в глаза полное отсутствие у них чего бы то ни  было социального, несмотря на то что с самого рождения они росли под знаком  «социального воспитания». Первобытная растительная непосредственность ребенка,  прямодушно отзывающегося на все явления жизни. Никакой жизни они не знали. Их  горизонты ограничивались списком пищевых продуктов, к которым они влеклись в  сонном и угрюмом рефлексе. До жратвенного котла нужно было дорваться через  толпу таких же зверенышей — вот и вся задача. Иногда она решалась более  благополучно, иногда менее, маятник их личной жизни других колебаний не знал.  Куряжане и крали в порядке непосредственного действия только те предметы,  которые действительно плохо лежат или на которые набрасывалась вся их толпа.  Воля этих детей давно была подавлена насилями, тумаками и матюками старших, так  называемых глотов, богато расцветших на поче соцвосовского непротивления и  «самодисциплины».    

В то же время эти дети вовсе не были идиотами, в сущности —  они были обыкновенными детьми, поставленными судьбой в невероятно глупую обстановку:  с одной стороны, они были лишены всех благ человеческого развития, с другой  стороны, их оторвали и от спасительных условий простой борьбы за существование,  подсунув им хотя и плохой, но все же ежедневный котел.    

На фоне этой основной массы выделялись некоторые группы  иного порядка. В той спальне, где жил Ховрах, очевидно, находился штаб  «глотов». Наши рассказывали, что их насчитывалось человек пятнадцать и что  главную роль у них играл Коротков. Самого Короткова я еще не видел, да и вообще  эти воспитанники большую часть времени проводили в городе. Евгеньев, нынешний  среди них старых приятелей, утверждал, что все они обыкновенные городские воры,  что колония нужна им только в качестве квартиры. Витька Горьковский не  соглашался с Евгеньевым:    

— Какие они там воры? Шпана!..    

Витька рассказывал, что и Коротков, и Ховрах, и Перец, и  Чурило, и Поднебесный, и все остальные промышляют именно в колонии. Сначала они  обкрадывали квартиры воспитателей, мастерские и кладовые. Кое-что можно было  украсть и у воспитанников: к Первому мая многим воспитанникам были выданы новые  ботинки; по словам Горьковского, ботинки были главным предметом их  деятельности. Кроме того, они промышляли на селе, а кое-кто даже на дороге.  Колония стояла на небольшом ахтырском шляху.    

Витька вдруг прищурился и рассмеялся:    

— А теперь знаете, что они изобрели, гады? Пацаны их  боятся, дрожат прямо, так что они делают: организаторы, понимаете! У них эти  пацаны называются «собачками». У каждого несколько «собачек». Им и говорят это  утром: иди куда хочешь, а вечером приноси. Кто крадет — то в поездах, а то и на  базаре, а больше таких — куда там им украсть, так больше просят. И на улицах  стоят, и на мосту, и на Рыжове. Говорят, в день рубля два-три собирают. У  Чурила самые лучшие «собачки» — по пяти рублей приносят. И норма у них есть:  четвертая часть — «собачке», а три четверти — хозяину. О, вы не смотрите, что у  них в спальнях ничего нету. У них и костюмы, и деньги, только все попрятано.  Тут на Подворках есть такие дворы и каинов сколько угодно. Они там каждый вечер  гуляют.    

Вторую группу составляли такие, как Зайченко и Маликов. При  ближайшем знакомстве с колонией оказалось, что их не так мало, человек до  тридцати. Каким-то чудом им удалось пронести через жизненные непогоды блестящие  глаза, прелестную мальчишескую агрессивность и свежие аналичтические таланты,  позволявшие им к каждому явлению относиться с боевой привязчивостью. Я очень  люблю этот отдел человечества, люблю за красоту и благородство душевных  движений, за глубокое чувство чести, даже за то, что все они убежденные  холостяки и женоненавистники. С первыми шагами моего передового сводного люди  эти подняли носы, втянули в себя, отдуваясь, свежий воздух, потом заметались по  спальням, поставив хвосты трубой и приведя в быстрое вращение указанные выше аналитические  таланты. Они еще боялись открыто перейти на мою сторону, но поддержка их была  все равно обеспечена.    

На третью группу социальных элементов мы наткнулись с  Витькой нечаянно, и Витька остановился перед ней, как сеттер перед зайцем, в  оторопелом удивлении. В дальнем углу стоял, прислонившись к древней стене,  одинокий флигель с деревянной резной верандой. Ваня Зайченко, показывая на это  строение, сказал:    

— А там живут агрономы.    

— Кто это агрономы? Сколько же их?    

— А их четырнадцать человек.    

— Четырнадцать агрономов? Зачем так много?    

— А они жито сеяли, а теперь там живут…    

Я услышал запах Халабуды и еще более усомнился:    

— Это вы их так дразните?    

Но Ваня сделал серьезное лицо и еще настойчивее мотнул  головой по направлению к флигелю:    

— Нет, настоящие агрономы, вот посмотрите! Они пахали и  сеяли жито! И смотрите: выросло! Вот такое уже выросло!    

Витька воззрился на Зайченко с негодованием:    

— Это те… в синих рубашках? Они же воспитанники у вас?  Что же ты брешешь?    

— Да не брешу! — запищал Ванька. — Не брешу!  Они и аттестаты должны получить. Как только получат аттестаты, так и поедут…    

— Ну хорошо, пойдем к вашим агрономам.    

Во флигеле были две спальни. На кроватях, покрытых  сравнительно свежими одеялами, сидели подростки, действительно в синих  сатиновых рубашках, чистенько причесанные и как-то по-особенному  доброжелательные. На стенах были аккуратно разлеплены открытки, вырезки из  журналов и в деревянных рамах маленькие зеркальца. С подоконников свешивались  узорные края чистой бумаги.    

Серьезные мальчики суховато ответили на мое приветствие и не  высказали никакого возмущения, когда Ваня Зайченко с воодушевлением представил  их нам:    

— Вот это все агрономы, я ж говорил! А это главный —  Воскобойников!    

Витька Горьковский посмотрел на меня с таким выражением, как  будто нас приглашали познакомиться не с агрономами, а с лешими или водяными, в  бытие которых поверить Витька ни в каком случае не мог.    

— Вот что, ребята, вы не обижайтесь, только скажите,  пожайлуста, почему вас называют агрономами?    

Воскобойников — высокий юноша, на лице которого бледность  боролась с важностью и обе одинаково не могли прикрыть неподвижной, застывшей  темноты, — поднялся с постели, с большим усилием засунул руки в тесные  карманы брюк и сказал:    

— Мы — агрономы. Скоро получим аттестаты…    

— Кто вам даст аттестаты?    

— Как — кто даст? Заведующий.    

— Какой заведующий?    

— Бывший заведующий.    

Витька расхохотался:    

— Может быть, он и мне даст?    

— Нечего насмехаться, — сказал  Воскобойников, — ты ничего не понимаешь, так и не говори. Что ты  понимаешь?    

Витька рассердился:    

— Я понимаю, что вы здесь все олухи. Говорите подробно,  кто тут дурака валяет?    

— Может быть, ты и валяешь дурака, — остроумно  начал Воскобойников, но Витька больше не мог выносить никакой чертовщины:    

— Брось, говорю тебе!.. Ну, рассказывай!    

Мы уселись на кроватях. Пересиливая важность и добродетель,  сопротивляясь и оскорбляясь, пересыпая скупые слова недоверчивыми и  презрительными гримасами, агрономы раскрыли пред нами секреты халабудовского  жита и собственной головокружительной карьеры. Осенью в Куряже работал какой-то  уполномоченный Халабуды, имевший от него специальное поручение посеять жито. Он  уговорил работать пятнадцать старших мальчиков и расплатился с ними очень  щедро: их поселили в отдельном флигеле, купили кровати, белье, одеяла, костюмы,  пальто, заплатили по пятьдесят рублей каждому и обязались по окончании работы  выдать дипломы агрономов. Поскольку все договоренное, кровати и прочее,  оказалось реальностью, у мальчиков не было оснований сомневаться и в реальности  дипломов, тем более что все они были малограмотны и никто из них выше второй  группы трудовой школы не бывал. Выдаача дипломов затянулась до весны. Это  обстоятельство, однако, не очень беспокоило мальчиков, хотя халабудовский  уполномоченный и растворился в эфире помдетовских комбинатов, но его  обязательства благородно принял на себя заведующий колонией. Уезжая вчера, он  подтвердли, что дипломы уже готовы, только нужно их привезти в Куряж и  торжественно выдать агрономам.    

Я сказал мальчикам:    

— Ребята, вас просто надули! Чтобы быть агрономом,  нужно много учиться, несколько лет учиться, есть такие институты и техникумы, а  чтобы поступить туда, тоже нужно учиться в обыкновенной школе несколько лет. А  вы… Сколько семью восемь?    

Черненький смазливый юноша, к которому я в упор обратился с  вопросом, неуверенно ответил:    

— Сорок восемь.    

Ваня Зайченко охнул и вытаращил искренние глазенки:    

— Ой-ой-ой, агрономы! Сорок восемь! Вот покупка, так  покупка! Скажите, пожайлуста!    

— А ты чего лезешь? Тебе какое дело? — закричал на  Ваньку Воскобойников.    

— Так пятьдесят шесть! — Ванька даже побледнел от  страстной убедительности. — Пятьдесят шесть!    

— Так как же? — спросил широкоплечий, угловатый  парень, которого все называли Сватко. — Нам обещали, что дадут место в  совхозе, а теперь как?    

— А это можно, — ответил я. — Работать в  совхозе хорошее дело, только вы будете не агрономами, а рабочими.    

Агрономы запрыгали на кроватях в горячем возмущении. Сватко  побледнел от злости:    

— Вы думаете, мы правды не найдем? Мы понимаем, все  понимаем! Нас и заведующий предупреждал, да! Вам сейчас нужно пахать, а никто  не хочет, так, значит, вы крутите! И товарища Халабуду подговорили! По-вашему  не будет, не будет!    

Воскобойников снова засунул руки в карманы и снова вытянул  до потолка свое длинное тело.    

— Чего вы пришли сюда обдуривать? Нам знающие люди  говорили. Мы сколько посеяли и занимались. А вам нужно эксплуатировать?  Довольно!    

— Вот дурачье, — спокойно произнес Витька.    

— Вот я ему двину в морду!.. Горьковцы!.. Приехали сюда  чужими руками жар загребать?    

Я поднялся с кровати. Агрономы направили на нас сердитые  тупые лица. Я постарался как можно спокойнее попрощаться с ними:    

— Дело ваше, ребята. Хотите быть агрономами —  пожайлуста… Ваша работа нам сейчас не нужна, обойдемся без вас.    

Мы направились к выходу. Витька все-таки не утерпел и уже на  пороге настойчиво заявил:    

— А все-таки вы идиоты.    

Заявление это вызвало такое недовольство у агрономов, что  Витьке пришлось с крыльца взять третью скорость.    

В пионерской комнате Жорка Волков производил смотр куряжан,  выделенных разными правдами и неправдами в командиры. Я и раньше говорил Жорке,  что из этого ничего не выйдет, что такие командиры нам не нужны. Но Жорка  захотел увериться в этом на опыте.    

Выделенные кандидаты сидели на лавках, и их босые ноги, как  у мух, то и дело прочесывали одна другую. Жорка сейчас похож на тигра: глаза у  него острые и искрящиеся. Кандидаты держат себя так, как будто их притащили  сюда играть в новую игру, но правила игра запутаны, старые игры вообще лучше.  Они стараются деликатно улыбаться в ответ на страстные обьяснения Жорки, но  эффект этот Жорку мало радует:    

— Ну, чего ты смеешься? Чего ты смеешься? Ты понимаешь?  Довольно жить паразитом! Ты знаешь, что такое советская власть?    

Лица кандидатов суровеют, и стыдливо жеманятся разыгравшихся  в улыбке щеки.    

— Я же вам обьясняю: раз ты командир, твой приказ  должен быть выполнен.    

— А если он не захочет? — снова прорывается  улыбкой лобастый блондин, видимо лодырь и губошлеп, — фамилия его  Петрушко.    

Среди приглашенных сидит и Спиридон Ховрах. Недавняя беседа  его с Белухиным и Карабановым, кажется, привела его в умиление, но сейчас он  разочарован: от него требуют невыгодных и неприятных осложнений с товарищами.    

В этот вечер, после страстных речей Жорки и улыбчивого  равнодушия куряжан, мы все же составили совет командиров, переписали всех  обитателей колонии и даже сделали наряд на работы завтрашнего дня. В это время  Волохов и Кудлатый налаживали инвентарь к завтрашнему выезду в поле. И совет  командиров и инвентарь имели очень дрянной вид, и мы улеглись спать в  настроении усталости и неудачи. Хотя Боровой с помощником приступили к работе и  вокруг ярко-черных навалов земли уже блестели свежие щепки, общая задача в  Куряже все равно представлялась неразборчивой и лишенной того спасительного  хвостика, за который необходимо дернуть для начала.    

На другой день рано утром рабфаковцы уехали в Харьков. Как  было условлено в совете командиров, в шесть часов позвонили побудку. Несмотря  на то что у соборной стены висел уже новый колокол с хорошим голосом, пробудка  не произвела на куряжан никакого впечатления. Дежурный по колонии Иван  Денисович Киргизов в свеженькой красной повязке заглянул в некоторые спальни,  но вынес оттуда только испорченное настроение. Колония спала; лишь у конюшни  возился наш передовой сводный, собираясь в поле. Через двдацать минут он  выступил в составе трех парных запряжек плугов и борон. Кудлатый уселся на  линейку и поехал в город доставать семенную картошку. Ему навстречу тащились из  города отсыревшие бледные фигуры. В моем распоряжении не осталось сил, чтобы  остановить их и обыскать, поговорить об обстоятельствах минувшей ночи. Они  беспрепятственно пролезли в спальни, и чсило спящих, таким образом, даже  увеличилось.    

По составленным вчера нарядам, единодушно утвержденным  советом командиров, все силы куряжан предполагалось бросить на уборку спален и  двора, на расчистку площадки под парники, на вскопку огромных участков вокруг  монастырской стены и на разборку самой стены. В моменты оптимистических  просветов я начинал ощущать в себе новое приятное чувство силы. Четыреста колонистов!  Воображаю, как обрадовался бы Архимед, если бы ему предложили четыреста  колонистов. Очень возможно, что он отказался бы даже от точки опоры в своей  затее перевернуть мир. Да и двести восемьдесят куряжан были для меня  непривычным сгустком энергии после ста двадцати горьковцев.    

Но этот сгусток энергии валяется в грязныхз постелях и даже  не спешит завтракать. У нас уже имелись тарелки и ложки, и все это в  сравнительном порядке было разложено на столах в трапезной, но целый час  тарабанил в колокол Шелапутин, пока в столовой показались первые фигуры.  Завтрак тянулся до десяти часов. В столовой я произнес несколько речей, в  десятый раз повторил, кто в каком отряде, кто в отряде командир и какая для  отряда назначена работа. Воспитанники выслушивали мои речи, не подымая головы  от тарелки. Эти черти даже не учли того обстоятельства, что для них приготовлен  был очень жирный и вкусный суп, и на хлеб положены кубики масла. Они равнодушно  сожрали суп и масло, позапихивали в карманы куски хлеба и вылезли из столовой, облизывая  грязные пальцы и игнорируя мои взгляды, полные архимедовской надежды.    

Никто не подошел к Мише Овчаренко, который возле самой  соборной паперти разложил на ступенях новые, вчера купленные лопаты, грабли,  метлы. В руках Миши новенький блокнот, тоже вчера купленный. В этом блокноте  Миша должен был записывать, какому отряду сколько выдано инструментов. Миша  имел вид очень глупый рядом со своей ярмаркой, ибо к нему не подошел ни один  человек. Даже Ваня Зайченко, командир десятого отряда куряжан, составленного из  его приятелей, на которого я особенно надеялся, не пришел за инструментами, и  за завтраком я его не заметил. Из новых командиров в столовой подошел ко мне  Ховрах, стоял со мной рядом и развязно рассматривал проходящую мимо нас толпу.  Его отряд — четвертый — должен был приступить к разломке монастырской стены:  для него у Миши заготовлены были ломы. Но Ховрах даже не вспомнил о порученной  ему работе. По-прежнему развязно он заговорил со мной о предметах, никакого  отношения к монастырской стене не имеющих:    

— Скажите, правда, что в колонии имени Горького девчата  хорошие?    

Я отвернулся от него и направился к выходу, но он пошел со  мной рядом и, заглядывая мне в лицо, продолжал:    

— И еще говорят, что воспитательки у вас есть… Такие…  хлеб с маслом. Га-га, интересно будет, когда сюда приедут! У нас здесь тоже  были бабенки подходящие… только знаете что? Галаза моего, ну и боялись! Я как  гляну на них, так аж краснеют! А отчего это так, скажите мне, отчего это у меня  глаз такой опасный, скажите?    

— Почему твой отряд не вышел на работу?    

— А черт его знает, мне какое дело! Я и сам не вышел…    

— Почему?    

— Не хочется, га-га-га!..    

Он прищурился на соборный крест:    

— А у нас тут, на Подворках, тоже есть бабенки  забористые… га-га… если желаете, могу познакомить…    

Мой гнев еще со вчерашнего дня был придавлен мертвой хваткой  сильнейших тормозов. Поэтому внутри меня что-то нарастало круто и настойчиво,  но на поверхности моей души я слышал только приглушенный скрип, да нагревались  клапаны сердца. В голове кто-то скомандовал «смирно», и чувства, мысли и даже  мыслишки поспешили выпрямить пошатнувшиеся ряды. Тот же «кто-то» сурово  приказал:    

— «Отставить Ховраха! Спешно нужно выяснить, почему  отряд Вани Зайченко не вышел на работу и почему Ваня не завтракал?»    

И поэтому и по другим причинам я сказал Ховраху:    

— Убирайся от меня к чертовой матери!.. Г…о!    

Ховрах очень был поражен смоим обращением и быстро ушел. Я  поспешил к спальне Зайченко.    

Ванька лежал на голом матраце, и вокруг матраца сидела вся  его компания. Ваня положил руку под голову, и его бледная худая ручонка на фоне  грязной подушки казалась чистой.    

— Что случилось? — спросил я.    

Компания молча пропустила меня к кровати. Одарюк через силу  улыбнулся и сказал еле слышно:    

— Побили.    

— Кто побил?    

Неожиданно звонко Ваня сказал с подушки:    

— Кто-то, понимаете, побил! Вы можете себе представить?  Пришли ночью, накрыли одеялом и… здорово побили! В груди болит!    

Звонкий голос Вани Зайченко сильно противоречил его  похудевшему синеватому личику.    

Я знал, что среди куряжских флигелей один называется  больничкой. Там среди пустых грязных комнат была одна, в которой жила  старушкафельдшерица. Я послал за нею Маликова. В дверях Маликов столкнулся с  Шелапутиным:    

— Антон Семенович, там на машине приехали, вас ищут!    

У большого черного фиата стояли Брегель, товарищ Зоя и  Клямер. Брегель величественно улыбнулась:    

— Приняли?    

— Принял.    

— Как дела?    

— Все хорошо.    

— Совсем хорошо?    

— Жить можно.    

Товарищ Зоя недоверчиво на меня посматривала. Клямер  оглядывался во все стороны. Вероятно, он хотел увидеть моих сторублевых  воспитателей. Мимо нас спотыкающимся старческим аллюром спешила к Ване Зайченко  фельдшерица. От конюшни доносились негодующие речи Волохова:    

— Сволочи, людей перепортили и лошадей перепортили! Ни  одна пара не работает, поноровили коней, гады, не кони, а проститутки!    

Товарищ Зоя покраснела, подпрыгнула и завертела большой  нескладной головой:    

— Вот это соцвос, я понимаю!    

Я расхохотался:    

— Как не находит? — язвительно улыбнулся  Клямер. — Кажется, именно находит?    

— Ну да, сначала не находил, а потом уже нашел.    

Брегель что-то хотела сказать, пристально глянула мне в  глаза и ничего не сказала.    

     

 5. Идиллия    

     

На другой день я отправил Ковалю такую телеграмму:    

«Колония Горького Ковалю ускорь отьезд колонии  воспитательскому персоналу прибыть Куряж первым поездом полном составе».    

На следующий день к вечеру я получил такой ответ:    

«Вагонами задержка воспитатели выезжают сегодня».    

Единственная в Куряже линейка в два часа дня доставила с  рыжовской станции Екатерину Григорьевну, Лидию Петровну, Буцая, Журбина и  Горовича. Из бесчисленных педагогических бастионов мы выбрали для них комнаты,  наладили кое-какие кровати, матрацы пришлось купить в городе.    

Встреча была радостная. Шелапутин и Тоська, несмотря на свои  пятнадцать лет, обнимались и целовались, как девчонки, пищали и вешались на  шеи, задирая ноги. Горьковцы приехали жизнерадостные и свежие, и на их лицах я  прочитал рапорт о состоянии дел в колонии. Екатерина Григорьевна подтвердила  коротко:    

— Там все готово. Все сложено. Нужно только вагоны.    

— Как хлопцы?    

— Хлопцы сидят на ящиках и дрожат от нетерпения. Я  думаю, что хлопцы наши большие счастливцы. И кажется, мы все счастливые люди. А  вы?