1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 
– Будьте  благоразумны, Луи, будьте терпеливы! Вы потому и нравитесь мне, что терпеливы.    

– Я  больше не хочу вам нравиться, лучше полюбите меня и назначьте день нашей  свадьбы. Подумайте об этом сегодня вечером и решите.    

Она  прошептала что-то неясное, но достаточно выразительное, вырвалась, или, вернее,  выскользнула из моих объятий, и я остался один».    

 ГЛАВА XXXVII

  Заключительная    

     

Да,  читатель, пора подвести итоги. Расскажем вкратце, что случилось с героями, с  которыми мы познакомились в этой повести, и затем пожмем друг другу руки и на  время расстанемся.    

Вернемся  к нашим любимым младшим священникам, о которых мы так долго не упоминали. Кто  из вас самый достойный и скромный – шаг вперед!    

Я вижу, Мелоун  сразу откликнулся на наш призыв: он тотчас узнал себя по нашему описанию.    

Нет,  Питер Огест, говорить о тебе нечего, да и незачем. Трогательная повесть о твоих  делах и похождениях слишком невероятна, чтобы кто-нибудь в нее поверил. Разве  ты не знаешь, что у взыскательной публики есть свои причуды? Неприкрашенная  правда не встретит сочувствия, голых фактов никто просто не переварит. Визг  живой, настоящей свиньи в наши дни не более приятен, чем и во время оно. И если  я поведаю о постигшей тебя жизненной катастрофе, то публика забьется в истерике  и раздастся истошный крик: «Скорее нюхательной соли и жженых перьев»![148]    

«Не  может быть!» – кричали бы одни. «Ложь!» – вторили бы другие. «Неизящно!» – единогласно  решили бы все. Заметь хорошенько, Питер! Когда говоришь чистую, неприкрашенную  правду, ее всегда называют ложью. От нее отворачиваются, ее гонят прочь,  отсылают в сиротский приют, тогда как плод воображения, пустой вымысел, даже  просто бред, – примут, приласкают, назовут приличным, милым, необыкновенно  естественным; уродливый выдуманный подкидыш получает все ласки, а на долю  настоящего родного дитяти остаются одни колотушки. Таковы порядки в этом мире,  Питер, и поскольку ты именно такой, настоящий, неотесанный, неумытый и  непослушный, то лучше тебе не высовываться вперед.    

А теперь  дорогу мистеру Суитингу. Вот он идет под руку со своей миссис Суитинг, урожденной  мисс Дорой Сайкс, самой великолепной и самой тяжеловесной женщиной во всем Йоркшире.  Они поженились при весьма благоприятных обстоятельствах, когда мистер Суитинг  начал получать достаточное жалованье, чтобы жить в довольстве, а мистер Сайкс  был при деньгах и смог дать за дочерью хорошее приданое. Суитинги жили долго и  счастливо, любимые прихожанами и многочисленными друзьями.    

Ну,  кажется, на сей раз лакировка мне удалась!    

Теперь  ваша очередь, мистер Донн. Приблизьтесь!    

Сей  джентльмен, ко всеобщему удивлению, кончил гораздо лучше, чем можно было предполагать.  Он тоже женился, причем на весьма практичной, кроткой и благовоспитанной маленькой  женщине. Женитьба пошла ему на пользу: он стал образцовым семьянином и весьма  деятельным приходским священником – от более высокого сана он сознательно  отказался. Церковные чаши и блюда мистер Донн полировал самыми лучшими  полировальными порошками, о мебели алтаря и всего храма заботился с рвением  обивщика и столяра-краснодеревца. Он воздвиг маленькую школу, церквушку, уютное  скромное жилище, – и все это было своего рода совершенством. Если бы  единообразие и вкус в архитектуре были тем же, что постоянство и серьезность в  религии, то мистер Донн стал бы идеальным пастырем своей христианской паствы! И  еще в одном искусстве ни один смертный не мог с ним сравниться – в искусстве  выпрашивать деньги. Один, без посторонней помощи мистер Донн выпрашивал  столько, что ему хватало на все его сооружения. Действовал он на диво  беззастенчиво, без всякого стеснения, просил у всех подряд, и у бедных и у  богатых, начиная с босоногого мальчишки-батрака и кончая титулованным герцогом.  Он рассылал письма во все концы – и к старой королеве Шарлотте, и к принцессам,  ее дочерям, и к наследным герцогам, ее сыновьям, и к принцу-регенту, и к лорду  Каслри, и ко всем членам тогдашнего кабинета. Самое замечательное, что от  каждой из этих особ он хоть немного, да получал! Говорят, что даже у старой скупой  королевы Шарлотты он выклянчил пять фунтов, а у царственного распутника, ее  старшего сына – две гинеи.    

Отправляясь  за добычей, мистер Донн забывал про стыд и совесть. Если вчера вы дали ему сто  фунтов, то это еще не значило, что сегодня он не попросит у вас двести. Он  говорил это прямо в глаза и почти всегда выманивал у вас еще что-нибудь.  Зачастую вы уступали, чтобы только от него отвязаться. Но вообще-то говоря, эти  деньги он тратил и на добрые дела, принося посильную пользу ближним.    

Пожалуй,  здесь не лишнее упомянуть, что после преждевременного и неожиданного исчезновения  Мелоуна, – вы не узнаете, как это случилось, читатель, вам придется  поступиться своим любопытством ради любви к прекрасному и приятному, – его  место в Брайерфилдском приходе занял другой младший священник, тоже ирландец,  некто мистер Макарти. Я счастлива сообщить вам, – в полном соответствии с  истиной, – что этого джентльмена в округе настолько же уважали, насколько  презирали Мелоуна, что он проявил себя человеком столь же порядочным, скромным  и добросовестным, сколь Питер показал себя непристойным, буйным и… последний  эпитет лучше опустить, чтобы не выдать его тайну.    

Макарти  усердно трудился. Обе школы прихода, воскресная и ежедневная, расцвели и разрослись  под его руководством, как благородные оливы. Конечно, как и у всех смертных, у  него были недостатки, однако это были слабости столь приличные, простительные и  понятные, что многие назвали бы их добродетелями. Случай, когда он обнаружил,  что его пригласили на чашку чая вместе с каким-нибудь диссидентом, мог на  неделю выбить его из колеи; вид квакера, не снявшего шляпу в церкви, или мысль  о некрещеном создании, похороненном по христианским обычаям, могли совершенно  расстроить его здоровье и нарушить душевное спокойствие. Во всех других  отношениях это был вполне здравомыслящий, старательный и милосердный человек.    

Я не  сомневаюсь, что любящая справедливость публика давно уже обратила внимание на  то, что автор с преступной небрежностью ни словом не обмолвился о розысках,  поимке и достойном наказании злодея, чуть не убившего Роберта Мура. Это было бы  прекрасной возможностью показать моим доброжелательным читателям поучительный и  одновременно волнующий спектакль с участием закона, религии, суда, тюрьмы и,  наконец, виселицы. Вам, читатель, этот спектакль, может быть, и понравился бы,  но мне нет. Я могла бы серьезно поссориться с моим сюжетом, и тогда бы все  пропало. Поэтому я радуюсь, что сами факты избавили меня от столь тяжкого  выбора. Убийца так и не был наказан по той простой причине, что он не был  пойман, а это произошло оттого, что его и не разыскивали. Члены магистрата  хлопотали и суетились, словно были полны решимости и отваги, но так как сам  Мур, вместо того чтобы подстегивать и направлять их, как бывало прежде, все еще  лежал на своей узкой постели, посмеиваясь исподтишка над всеми их  усилиями, – каждая черточка его бледного, странного лица выражала иронию, –  они передумали и после выполнения необходимых формальностей благоразумно решили  считать дело оконченным.    

Мистер  Мур отлично знал, кто стрелял в него, и весь Брайерфилд тоже. Это был не кто  иной, как Майк Хартли, полупомешанный ткач, о котором мы уже упоминали, –  неистовый сектант-антиномист в религии и убежденный левеллер в политике. Через  год после покушения на Мура бедняга скончался от белой горячки, и Роберт дал  несчастной вдове гинею на его похороны.    

     

* * *    

     

Зима  прошла; за нею быстро промелькнула весна, то ясная, то пасмурная, то солнечная,  то дождливая. И вот мы в самом разгаре лета, в середине нюня 1812 года.    

Палящая  жара. Небеса – бездонная лазурь и червонное золото. Эти цвета отвечают духу  времени, отвечают настроению народов. Юнец-исполин, девятнадцатый век,  резвится; молодой Титан для забавы играет утесами, для разминки двигает горы.  Этим летом Бонапарт на щите: он идет со своей ратью по русским лесам и полям. С  ним французы и поляки, итальянцы и дети Рейна всего шестьсот тысяч солдат. Он  движется на древнюю Москву, но под стенами древней Москвы его ждет суровый  русский мужик. Это дикий и непреклонный воин! Он бесстрашно ожидает  неотвратимую лавину. Он верит в снежные тучи своей зимы. Безбрежная пустыня, ветры  и метели уберегут его; Воздух, Огонь и Вода помогут ему. Кто они? Три грозных  Архангела, самые грозные из всех когда-либо стоявших перед троном Иеговы.  Закутанные в белое, подпоясанные золотыми поясами, они поднимают чаши,  наполненные Божьим гневом. Их час час отмщения, их клич – клич повелителя  духов, гремящий подобно Божьему гласу.    

– Вторгся  ли ты в царство снега? Узрел ли сокровища, которые я сберег во дни смуты, войны  и сражений? Иди своим путем, опрокинь на землю чашу Божьего гнева!    

Так и  сбылось: земля потрескалась от огня, моря покраснели от пролитой крови, острова  потонули, горы сровнялись с землей.    

В тот  год лорд Веллингтон возглавил армию в Испании: ради своего спасения испанцы  сделали его генералиссимусом. В том же году он взял Бадахос, сражался на полях  Виттории, овладел Памплоной, штурмовал Сан-Себастьян и в том же году захватил  Саламанку.    

Жители  Манчестера! Прошу прощения за столь краткий перечень военных действий, но ведь  теперь это не имеет значения! Теперь лорд Веллингтон в ваших глазах всего лишь  дряхлый старец, и я даже думаю, что некоторые из вас поговаривают, будто он  выжил из ума, и попрекают его тем, что он жалок и немощен. Но лучше оглянитесь  на себя! Такие, как вы, попирают ногами все, что есть смертного в полубоге.  Хороши герои! Что ж, смейтесь сколько угодно, – ваши насмешки никогда не  оскорбят его великое старое сердце.    

А  теперь, друзья, будь вы квакеры или владельцы текстильных фабрик, давайте примиримся  и вырвем ненависть из наших сердец! Мы с неугасающим пылом повествовали о  кровавых сражениях и жестоких полководцах. Но теперь на вашей улице праздник.  Восемнадцатого июня 1812 года Приказы Совета были отменены и все блокированные  гавани открыты. Если вы достаточно пожили на свете, то, конечно, хорошо  помните, что весь Йоркшир и весь Ланкашир дрожали от приветственных возгласов,  а на Брайерфилдской колокольне даже треснул один из колоколов, – он  дребезжит и по сей день. Общество купцов и фабрикантов устроило в Стилбро обед,  после которого все его члены до единого возвратились домой в таком состоянии, в  каком жены никогда бы не желали их видеть. Ливерпуль волновался и фыркал, как  бегемот, которого гроза застигла в тростниковых зарослях. Некоторых американских  торговцев едва не хватил удар, – пришлось им пустить себе кровь. В ту пору  начала процветания, будучи умудрены опытом, все приготовились с головой  окунуться в спекуляции, чтобы запутаться в новых затруднениях, а быть может, и  захлебнуться в этом водовороте.    

Товары,  накопившиеся за много лет, мгновенно разошлись, склады опустели, корабли  наполнились. Работы хватало на всех, заработки увеличились; казалось, настали  счастливые времена. Быть может, надежды эти были необоснованны, однако  выглядели они весьма заманчиво, а некоторые даже сбылись. В то время за один  июнь было утрачено немало состояний.    

     

* * *    

     

Когда  ликует целая провинция, то даже самые бедные ее обитатели испытывают какое-то  радостное чувство. Колокольный звон проникает в самые уединенные жилища,  призывая к веселью всех.    

Так  думала и Каролина Хелстоун, одеваясь тщательнее обычного в этот день триумфа торговли.  После обеда она отправилась в своем лучшем кисейном платье в Филдхед, где  присматривала за приготовлениями к одному важному событию; в этом деле хозяйка  целиком положилась на ее безупречный вкус. Каролина выбрала венок, вуаль и  подвенечное платье, а также ткани и фасоны для многих других, на все случаи.  Мнения невесты она не спрашивала, ибо эта леди находилась в таком состоянии,  что ничего дельного сказать не могла.    

Луи Мур  чувствовал, что ему предстоит преодолеть еще много препятствий, и оказался  прав. Какое-то странное раздражение овладело его повелительницей. Она  откладывала свадьбу со дня на день, с недели на неделю, с месяца на месяц.  Сначала она заставляла его соглашаться на это ласками и нежностями, но под  конец он не выдержал и восстал против этой сладостной и одновременно  невыносимой тирании. Ему пришлось поднять целую бурю, чтобы вырвать у Шерли  согласие. Но вот наконец мисс Килдар назначила день: теперь она была побеждена  любовью и связана словом.    

Покоренная  и обезоруженная, она томилась подобно вольной дочери пустыни, захваченной в  плен. И ободрить ее мог лишь тот, кто ее пленил. Только общество Луи Мура  заменяло ей утраченную свободу. В его отсутствие она сторонилась людей,  говорила мало, ела еще меньше.    

Шерли  совсем не заботилась о свадьбе, Луи должен был обо всем думать сам. За  несколько недель до того, как сделаться официальным владельцем Филдхеда, он уже  стал там полным хозяином. И не было хозяина более доброго и более  снисходительного. Невеста его ни во что не вмешивалась; она отказалась от своей  власти без малейшего сожаления. «Пойдите к мистеру Муру! Спросите у мистера  Мура», – неизменно отвечала она, когда к ней приходили за приказаниями.  Никогда еще богатая невеста не довольствовалась такой скромной ролью и не  отказывалась от своих прав с такой легкостью.    

Поведение  мисс Килдар отчасти объяснялось тем, что это доставляло ей удовольствие, а  отчасти и сознательно продуманным планом, что подтвердилось следующей фразой,  оброненной Шерли через год после свадьбы:    

«Луи  никогда бы не научился распоряжаться, – сказала она, – если б я не  выпустила бразды правления из своих рук. Бездеятельность монарха развивает  способности премьер-министра».    

Сначала  было решено, что Каролина Хелстоун будет на свадьбе подружкой невесты, однако  судьба уготовала ей иную роль.    

Каролина  вернулась домой к вечеру. Было время поливать цветы, чем она и занялась. Когда  последний розовый куст на тихой зеленой лужайке позади дома был полит и  освежен, Каролина остановилась на минутку отдохнуть. Поблизости от дома лежал  обтесанный камень, быть может служивший когда-то подножьем креста. Девушка  взобралась на него, чтобы получше осмотреться. В одной руке она все еще держала  лейку, другой подобрала нарядное платье, чтобы не закапать его водой. Она  смотрела через ограду, туда, где раскинулись безлюдные поля, где три черных  дерева, тесно прижавшись друг к другу, возносили к небу свои вершины, где за одиноким  кустом терновника начиналась одинокая тропинка, убегавшая вдаль через мрачное  болото, над которым плясали отблески праздничных костров. Был теплый летний  вечер, весело трезвонили колокола, густой дым костров мягко струился вверх, а  их красное пламя разгоралось все ярче. Солнце зашло, на вечернем небосклоне  замерцала серебристая точка – Звезда Любви.    

В тот  вечер Каролина не чувствовала себя несчастной, совсем наоборот; однако,  посмотрев вдаль, она вздохнула и едва успела вздохнуть, как чья-то рука обвила  ее стан. Каролине показалось, что она знает эту руку. Даже не обернувшись, она  проговорила:    

– Я  смотрю на Венеру, мама. Поглядите, как она хороша, как она светло горит по  сравнению с этими темно-красными кострами!    

В ответ  рука еще крепче обняла ее талию. Каролина обернулась и вместо добрых черт миссис  Прайор увидела смуглое мужское лицо. Выронив лейку, Каролина соскочила со  своего пьедестала.    

– Я  целый час просидел с вашей мамой, – сказал мужчина. – Мы с ней  наговорились всласть. Но где были вы все это время?    

– В  Филдхеде, Роберт. Сегодня Шерли строптивее, чем всегда: что ни спроси, ответа  не добьешься. Она все время сидит одна, и я, право, не разберу – грустна она  или ко всему безразлична. Упрекать ее или тревожить бессмысленно, она только  смотрит на тебя, и от одного ее взгляда можно сделаться такой же сумасшедшей,  как она сама. Не знаю, что будет делать с ней Луи! Будь я мужчиной, я бы,  наверное, не решилась взять ее в жены.    

– Не  беспокойтесь о них, они созданы друг для друга. Как ни странно, Луи еще больше  любит Шерли за ее причуды и наверняка с ней справится, если только с нею вообще  можно справиться. Она его немало помучила; сватовство было слишком бурным даже  для такого спокойного человека, как он, но, видите, в конце концов брат одержал  победу. Оставим их, Каролина! Мне хотелось поговорить с вами. Кстати, вы  знаете, по какому случаю весь этот колокольный трезвон?    

– По  случаю отмены столь ненавистных вам Приказов. Теперь вы, наверное, довольны.    

– Вчера  вечером, в это же время, я укладывал свои книги, собираясь в далекое путешествие.  Эти книги – единственное мое достояние, если не считать кое-какой одежды, семян  и инструментов, которые я считал себя вправе захватить в Канаду. Я собирался  покинуть вас.    

– Покинуть  меня? Покинуть меня?    

Ее  пальчики ухватились за его руку, голос задрожал, лицо побледнело от страха.    

– Теперь  не собираюсь, теперь не покину! Всмотритесь в мое лицо, вглядитесь в него хорошенько!  Разве вы видите на нем следы отчаяния?    

Она  взглянула и увидела радостную физиономию, каждая черточка которой сияла, несмотря  на присущую Муру серьезность. Это мужественное энергичное лицо вдохнуло в ее  сердце надежду, наполнило его нежностью и счастьем.    

– Неужели  отмена Приказов принесет вам сразу такое облегчение? спросила она.    

– Их  отмена спасает меня. Теперь я не сделаюсь банкротом, не откажусь от своего дела  и не уеду из Англии. Теперь я не останусь бедняком и смогу заплатить долги.  Теперь я сбуду с рук все сукно, которым забиты мои склады, и получу новые,  более крупные заказы. Этот день заложит прочную основу моего благосостояния;  впервые в жизни я могу спокойно думать о будущем.    

Каролина  жадно внимала этим словам. Она взяла его за руку и глубоко вздохнула.    

– Вы  спасены? Все преграды исчезли с вашего пути?    

– Да,  исчезли. Я могу свободно дышать, могу действовать.    

– Наконец-то!  Провидение к вам милостиво! Поблагодарите его, Роберт!    

– Да,  я благодарю судьбу.    

– И  я тоже, за вас!    

Каролина  молитвенно возвела очи к небу.    

– Теперь  я смогу нанять больше рабочих, повысить им плату, действовать продуманнее и  шире, творить иногда добро, быть менее эгоистичным. Теперь, Каролина, я могу  обзавестись домом, который будет моим, и теперь…    

Тут его  глубокий голос прервался, и Роберт умолк.    

– Теперь, –  наконец проговорил он, – я могу думать о женитьбе, теперь я могу поискать  себе невесту.    

Любые  слова были бы сейчас неуместны, и Каролина промолчала.    

– Захочет  ли кроткая всепрощающая Каролина забыть все страдания, которые я ей причинил,  все болезни души и тела, которые она из-за меня перенесла? Захочет ли она  предать забвению все то, что ей известно о моем жалком честолюбии, о моих  корыстных замыслах? Позволит ли она мне искупить все мои грехи перед ней?  Когда-то я безжалостно покинул ее, легкомысленно шутил над ней и жестоко  оскорблял ее; позволит ли она мне доказать, что теперь я смогу преданно любить  ее, нежно лелеять и хранить как зеницу ока?    

Его рука  все еще лежала в руке Каролины, легкое пожатие было ему ответом.    

– Каролина  моя?    

– Да,  ваша!    

– Я  сумею ее оценить, потому что сердцем постиг все ее достоинства. Без моей  Каролины мне нет жизни, потому что ее счастье и благополучие мне дороже всего  на свете.    

– Я  тоже люблю вас, Роберт, и буду верно о вас заботиться.    

– Вы  будете верно заботиться обо мне? Заботиться! Как будто роза может укрыть от непогоды  побуревший твердый камень! И все-таки она будет обо мне заботиться на свой лад:  эти ручки создадут мне желанный уют. Я знаю, что существо, с которым я решил  соединить мою жизнь, принесет с собой утешение, милосердие, душевную чистоту –  все, чего не хватает мне самому.    

Внезапно  Каролина изменилась в лице, губы ее задрожали.    

– Что  тревожит мою голубку? – спросил Мур, когда она было прильнула к нему, но  тут же тревожно отпрянула.    

– Бедная  матушка! У нее нет никого, кроме меня. Неужели я должна ее оставить?    

– Я  уже думал об этом, и мы с матушкой все обсудили.    

– Скажите  мне, как вы решили?.. Я готова согласиться на все, но я ни за что не расстанусь  с ней, даже ради вас. Я не смогу разбить ее сердце!    

– Она  оставалась верна вам, когда я изменял, не так ли? Меня не было рядом во время вашей  болезни, а она от вас не отходила, – вы это хотите сказать?    

– Что  же мне делать? Я готова на все, лишь бы не расставаться с нею!    

– Вы  никогда не расстанетесь, если это зависит от меня.    

– Значит,  ей можно будет жить где-нибудь возле нас?    

– Не  возле, а с нами. Только у нее будут отдельные комнаты и своя прислуга, –  это ее непременное условие.    

– Вы  знаете, у нее есть небольшой доход; при ее скромных привычках ей этого вполне  хватит, и она ни от кого не будет зависеть.    

– Она  уже сказала мне об этом. И с таким благородством, с такой гордостью, что  невольно напомнила мне другую особу…    

– Она  ни во что не вмешивается и не любит сплетен.    

– Я  ее знаю, Кэри. Но если бы даже она была воплощением назойливости и злоязычия, я  бы все равно ее не испугался.    

– Даже  если она станет вашей тещей?    

Каролина  потупилась, вызвав на лице Мура улыбку.    

– Луи  и я не из тех, кто боится своих тещ, Кэри. В нашей семье никогда не было и не  будет раздоров. Я не сомневаюсь, что моя теща останется мною довольна.    

– Конечно,  но только помните: она не выставляет своих чувств напоказ. Так что, если она  будет молчалива и даже холодна, не думайте, что она чем-то обижена, только вид  такой. Положитесь на меня, когда вам будет что-либо непонятно, и всегда верьте  моим словам, Роберт.    

– О,  безусловно! Но шутки в сторону, я чувствую, что мы с ней сойдемся, on ne peut  mieux.[149]  Вы знаете, что Гортензия чрезвычайно мнительна в нашем французском значении  этого слова и, возможно, иногда чересчур требовательна, но я еще ни разу не  оскорбил ее чувств и ни разу не поссорился с нею всерьез.    

– Да,  к ней вы бесконечно внимательны, нежны и снисходительны. Надеюсь, вы будете так  же внимательны к маме. Вы настоящий джентльмен, Роберт, джентльмен с головы до  ног, и это особенно видно в ваших отношениях с домашними.    

– Эта  похвала мне очень приятна. Я рад, что моя Каролина так думает обо мне.    

– Мама  думает точно так же.    

– Надеюсь,  не совсем так же?    

– Она  не собирается за вас замуж, не обольщайтесь. Но на днях она мне сказала:  «Знаешь, дорогая, у мистера Мура такие приятные манеры! Он один из немногих  джентльменов, у которых учтивость сочетается с искренностью».    

– Ваша  матушка, наверно, из числа мизантропов: у нее далеко не лестное мнение о мужчинах,  не правда ли?    

– Она  не решается судить о всех мужчинах, однако некоторые, в виде исключения, ей очень  нравятся. Это Луи, мистер Холл и за последнее время вы сами. Прежде она вас  недолюбливала; я это поняла потому, что она не хотела о вас говорить. Однако,  Роберт…    

– В  чем дело? Что еще вас встревожило?    

– Вы  уже виделись с моим дядей?    

– Да,  матушка позвала его в свою комнату. Он согласен, но с одним условием: я должен  доказать, что смогу содержать жену. Конечно, я смогу, гораздо лучше, чем он  думает, и даже лучше, чем я сам могу теперь предположить.    

– Роберт,  если вы разбогатеете, вы будете делать добро людям?    

– Буду,  а вы мне подскажете – как. Конечно, и у меня есть планы; когда-нибудь мы их обсудим  у нашего домашнего очага. Я убедился в необходимости делать добро и в полном  безрассудстве эгоизма. Каролина, я словно вижу то, о чем сейчас говорю! Эта  война должна вскоре кончиться. Торговля в течение ближайших лет будет  процветать. Возможно, между Англией и Америкой еще возникнут какие-либо  временные недоразумения, но и они скоро исчезнут. Что вы скажете, если  когда-нибудь, меньше чем через десять лет, мы с Луи разделим Брайерфилдский  приход между собой? Луи во всяком случае может твердо рассчитывать на положение  и богатство. Его таланты не останутся втуне; он добрый малый и к тому же  обладает незаурядным умом. Думает он, правда, медленно, зато основательно. Пожалуй,  его выберут в мировые судьи, Шерли в этом уверена. Она бы уже начала добиваться  для него этой должности, если бы он ей это позволил, однако Луи ее удержал. Он,  как всегда, не желает спешить. Но когда он станет хозяином Филдхеда, не пройдет  и года, как вся округа почувствует его спокойное влияние и признает его  неоспоримые достоинства. Со временем сами жители выберут его мировым судьей  добровольно и без всякого принуждения, – без Луи Мура им не обойтись.  Сейчас все восхищаются его будущей женой, но со временем полюбят и его. Он ведь  bon comme le pain,[150]  из доброго теста, – он, как говорится, каждодневный хлеб для самых  привередливых, – полезен для ребенка и для старика, для бедного и для  богатого. Шерли, несмотря на все ее причуды и странности, несмотря на все  отговорки и отсрочки, искренне его любит. В один прекрасный день остальные тоже  его оценят и полюбят, а это как раз то, чего она желает. Люди будут уважать  Луи, считаться с ним, полагаться на него, и советы его всегда будут разумны,  помощь всегда действенна и доброжелательна. В нем будут нуждаться, начнут  обременять просьбами, и ему придется даже ввести какие-то ограничения. Со своей  стороны, я постараюсь, если дела пойдут хорошо, увеличить доходы этой четы,  удвоить ценность их фабрики. Тогда я смогу застроить голую лощину рядами  домиков с садами.    

– Роберт!  И вырубить всю молодую поросль?    

– Не  пройдет и пяти лет, как вся поросль пойдет на дрова. Чудесные дикие склоны  оврага превратятся в гладкие спуски, а его зеленое дно – в мощеную улицу. Можно  будет настроить домов и в темной низине, и на пустующих сейчас склонах.  Извилистая, каменистая тропа превратится в ровную широкую черную дорогу,  усыпанную золой с моей фабрики, а мою фабрику, Каролина, я расширю так, что она  займет весь теперешний двор!    

– Какой  ужас! Вы хотите закоптить голубое небо над нашими холмами, как в Стилбро!    

– Я  направлю воды Пактола через Брайерфилдскую долину.    

– Ручей  мне нравится гораздо больше.    

– Я  добьюсь разрешения огородить наннлийские земли и разделю их на фермы.    

– Слава  Богу, хоть Стилброская пустошь уцелеет! Что может вырасти на билберрийском  торфянике? Что расцветет в топях Рашеджа?    

– Каролина,  бездомные, голодные и безработные начнут стекаться на мою фабрику со всех  концов страны. Джо Скотт будет давать им работу, Луи Мур, эсквайр, –  сдавать в аренду коттеджи, а миссис Джилл будет бесплатно кормить их до первой  получки.    

Каролина  улыбнулась.    

– А  какую воскресную школу получит моя Кэри! И еще ежедневную школу, где учительницами  будете вы, Шерли и мисс Эйнли. Доходов от фабрики хватит и для хозяина и для  хозяйки; тогда эсквайр-фабрикант сможет угощать всех соседей хоть каждые три  месяца!    

Она  молча подставила губы, чем Мур явно злоупотребил, поцеловав ее раз сто.    

– Все  это пока лишь сладкие мечты! – сказал Мур, улыбаясь и вздыхая. Но, быть  может, нам удастся кое-что осуществить. Ого, смотрите-ка, уже выпала роса!  Разрешите отвести вас в дом, миссис Мур.    

     

* * *    

     

Наступил  август. Снова звонят колокола, но теперь уже не только в Йоркшире – по всей  Англии. Из Испании раздается торжествующий трубный глас; он звучит все громче и  громче, возвещая, что Саламанка пала.    

Этой  ночью весь Брайерфилд будет празднично освещен. Днем филдхедским арендаторам  устраивают обед; рабочие с фабрики соберутся за столом в лощине; для школ тоже  приготовлено обильное угощение, и все это потому, что утром в брайерфилдской  церкви было сразу две свадьбы: Луи Жерар Мур, эсквайр, родом из Антверпена,  сочетался браком с Шерли Килдар, дочерью покойного Чарльза Кейва Килдара,  эсквайра из Филдхеда. Роберт Жерар Мур, эсквайр, владелец фабрики в лощине,  взял в жены Каролину Хелстоун, племянницу преподобного Мэттьюсона Хелстоуна,  священника Брайерфилдского прихода.    

Первую  пару венчал мистер Хелстоун, посаженным отцом был владелец Брайермейнса Хайрам  Йорк, эсквайр. Вторую пару обвенчал наннлийский священник мистер Холл. В свадебной  процессии особенно выделялись два молодых шафера – Генри Симпсон и Мартин Йорк.    

     

* * *    

     

Похоже,  что предсказания Роберта Мура, во всяком случае частично, сбылись. Не так давно  я посетила лощину, где раньше, говорят, были только дикие зеленые заросли, и  увидела, что мечты фабриканта воплотились в каменные и кирпичные строения, в  широкую черную дорогу, в дома и сады. Там же я видела большую фабрику с такой  высокой трубой, что она могла бы поспорить с вавилонской башней. Вернувшись  домой, я рассказала обо всем моей старой экономке.    

– Да, –  сказала она, – чудные дела творятся на свете. Я еще помню, как строили  старую фабрику, самую первую в нашей округе, и помню, как ее сломали. Потом со  своими подружками я ходила смотреть, как закладывают первый камень новой  фабрики; оба мистера Мура похлопотали тогда немало. Они были там среди нарядных  гостей вместе со своими женами. Ах, какие это красавицы, настоящие леди! Только  миссис Луи была покрасивее, – на ней всегда были такие красивые  платья, – а миссис Роберт держалась поскромнее. Миссис Луи все улыбалась;  видно, она была уж очень счастлива, и здорова, и довольна жизнью, но уж если на  кого взглянет, – так и пронзит насквозь! Нет, таких красавиц нынче не  встретишь…    

– Какой  же была тогда лощина, Марта?    

– Уж  конечно, не такой, как теперь! Но я помню это место еще раньше. Тогда здесь на  две мили кругом не было ни фабрик, ни домов, ни рабочих лачуг – ничего, кроме  Филдхеда. Как-то летним вечером, лет пятьдесят назад, моя матушка уже в  сумерках прибежала оттуда вне себя от страха: она сказала, что видела в лощине  лешего, и это был последний леший в нашей стороне, разговоры о нем шли еще лет  сорок. Уединенное было место и очень красивое, все заросшее дубами и орешником.  Теперь здесь все не то.    

     

* * *    

     

Наша  повесть окончена. Мне кажется, я вижу, как взыскательный читатель надевает  очки, чтобы прочесть в конце мораль. Но я не хочу его оскорблять, подсказывая  нравоучительные выводы. Скажу только одно: да поможет ему Бог сделать их  самому!