1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 
     
Как раз, когда ты, бедняга, переносил свои неисчислимые пытки, я вышел на свободу. Орлецова в это время поступила на истфак. Род её научных интересов привел её под мое руководство. Я давно уже раньше, после первого заключения в концлагерь, когда она была ребенком, обратил внимание на эту замечательную девушку. Еще при жизни Юрия, помнишь, я рассказывал. Ну вот, теперь, значит, она попала в число моих слушательниц.
     
Тогда обычай проработки преподавателей учащимися только что вошел в моду. Орлецова с жаром на нее набросилась. Одному Богу известно, за что она меня так яростно разносила. Ее нападки были так упорны, воинственны и несправедливы, что остальные студенты кафедры иногда восставали и за меня вступались.
     
Орлецова была замечательной юмористкой. Она под вымышленной фамилией, под которой все меня узнавали, высмеивала меня сколько душе угодно в стенгазете. Вдруг по совершенной случайности выяснилось, что эта закоренелая вражда есть форма маскировки молодой любви, прочной, прячущейся и давней. Я всегда отвечал ей тем же.
     
У нас было чудное лето в сорок первом году, первом году войны, в самый канун её и вскоре после её объявления.
     
Несколько человек молодежи, студентов и студенток, и она в том числе, поселились в дачной местности под Москвой, где потом расположилась моя часть. Наша дружба завязалась и протекала в обстановке их военного обучения, формирования пригородных отрядов ополчения, парашютной тренировки Христины, ночного отражения первых немецких налетов с московских городских крыш.
     
Я уже говорил тебе, что тут мы отпраздновали нашу помолвку и вскоре разлучены были моими начавшимися передвижениями. Больше я её не видел.
     
Когда в наших делах наметился благоприятный перелом и немцы стали сдаваться тысячами, меня после дважды полученного ранения и двукратного пребывания в госпитале перевели из зенитной артиллерии в седьмой отдел штаба, где требовались люди со знанием иностранных языков, куда я настоял чтобы и тебя откомандировали, после того как раздобыл тебя как со дна морского.
     
— Бельевщица Таня хорошо знала Орлецову. Они сошлись на фронте и были подругами. Она много рассказывает про Христину.
     
У этой Тани манера улыбаться во все лицо, как была у Юрия, ты заметил? На минуту пропадает курносость, угловатость скул, лицо становится привлекательным, миловидным. Это один и тот же тип, очень у нас распространенный.
     
— Я знаю, о чем ты говоришь. Пожалуй. Я не обращал внимания.
     
— Какая варварская, безобразная кличка Танька Безочередева. Это во всяком случае не фамилия, а что-то придуманное, искаженное. Как ты думаешь?
     
— Так ведь она объясняла. Она из беспризорных, неизвестных родителей. Наверное, где-то в глубине России, где еще чист и нетронут язык, звали её безотчею, в том смысле, что без отца.
     
Улица, которой было непонятно это прозвище и которая все ловит на слух и все перевирает, переделала на свой лад это обозначение, ближе к своему злободневному площадному наречию.
    
    
     
      
3
     
     
Это было в разрушенном до основания городе Карачеве, в скором времени после ночевки Гордона и Дудорова в Черни и их тамошнего ночного разговора. Здесь, нагоняя свою армию, приятели застали кое-какие её тылы, следовавшие за главными силами.
     
Стояла больше месяца не прерывавшаяся ясная и тихая погода жаркой осени. Обданная жаром синего безоблачного неба, черная, плодородная земля Брынщины, благословенного края между Орлом и Брянском, смуглела на солнце шоколадно-кофейным отливом.
     
Город прорезала главная прямая улица, сливавшаяся с трассой большой дороги. С одной стороны её лежали обрушенные дома, превращенные минами в кучи строительного мусора, и вывороченные, расщепленные и обгорелые деревья сровненных с землею фруктовых садов. По другую сторону, через дорогу, тянулись пустыри, может быть, мало застроенные и раньше, до разгрома города, и более пощаженные пожаром и пороховыми взрывами, потому что здесь нечего было уничтожать.
     
На прежде застроенной стороне бесприютные жители ковырялись в кучах недогоревшей золы, что-то откапывали и сносили из дальних углов пожарища в одно место. Другие наскоро рыли себе землянки и резали землю пластами для обкладки верхней части жилья дерном.
     
На противоположной, незастроенной стороне белели палатки и теснились грузовики и конные фургоны всякого рода служб второго эшелона, оторвавшиеся от своих дивизионных штабов полевые госпитали, заблудившиеся, перепугавшиеся и разыскивающие друг друга отделы всевозможных парков, интендантств и провиантских складов. Тут же опрастывались, примащивались подкрепиться, отсыпались и затем плелись дальше на запад тощие худосочные подростки из маршевых рот пополнения, в серых пилотках и тяжелых серых скатках, с испитыми, землистыми, дизентерией обескровленными лицами.
     
Наполовину обращенный в пепел и взорванный город продолжал гореть и рваться вдали, в местах залегания мин замедленного действия. То и дело копавшиеся в садах прерывали работу, остановленные отраженным сотрясением земли под ногами, распрямляли согнутые спины, опирались на ручки заступов и, повернувши голову в направлении разразившегося взрыва, отдыхали, долго глядя в ту сторону.
     
Там сперва столбами и фонтанами, а потом ленивыми, отяжелевшими наплывами восходили к небу серые, черные, кирпично-красные и дымно-огненные облака поднятого на воздух мусора, расплывались, раскидывались султанами, рассеивались, оседали назад на землю. И работавшие снова брались за работу.
     
Одну из полян на незастроенной стороне окаймляли кусты и покрывали сплошной тенью росшие на ней старые деревья. Этой растительностью поляна отгораживалась от остального мира, как стоящий особняком и погруженный в прохладный сумрак крытый двор.
     
На поляне бельевщица Таня с двумя или тремя однополчанами и несколькими напросившимися попутчиками, а также Гордон и Дудоров дожидались с утра грузовика, — высланного за Танею и порученным ей полковым имуществом. Оно размещено было в нескольких стоявших на поляне и горой наставленных ящиках.
     
Татьяна стерегла их и ни на шаг от них не отходила, но и другие держались вблизи от ящиков, чтобы не проворонить возможности уехать, когда она представится.
     
Ожидание длилось давно, больше пяти часов. Ожидающим нечего было делать. Они слушали неумолчную трескотню словоохотливой и видавшей виды девушки. Только что она рассказала о своей встрече с генерал-майором Живаго:
     
— Как же. Вчерашний день. К генералу меня лично водили. К генерал-майору Живаго. Он тут проездом насчет Христи интересовался, опрашивал. Очных свидетелей, которые в лицо её знали. Показали ему на меня. Говорят, — подружка. Велел вызвать. Ну вызвали, привели. Совсем не страшный. Ничего особенного, как все. Косоглазый, черный. Ну, я что знала, выложила. Выслушал, говорит, спасибо. А сама ты, говорит, откуда и каковская? Я, естественное дело, туда-сюда, отнекиваться. Чем похвалиться? Беспризорная. И вообще. Сами знаете. Исправдомы, бродяжество. А он ни в какую, валяй, говорит, без стеснения, какой тут стыд. Ну, я по робости сперва слово-два, дальше больше, кивает он, я осмелела. А мне есть что порассказать. Кабы вы услышали, не поверили, сказали бы, — выдумывает. Ну, то же вот и он. Как я кончила, он встал, по избе шагает из угла в угол. Скажи, говорит, на милость, какие чудеса. Ну вот что, говорит. Теперь мне некогда. А я тебя найду, не беспокойся, найду и еще раз позову. Просто не думал я, что услышу. Я тебя, говорит, так не оставлю. Тут еще надо будет кое-что выяснить, разные подробности. А то, говорит, чего доброго, я еще в дядья тебе запишусь, произведу тебя в генеральские племянницы. И в обучение отдам в вуз, в какое захочешь. Ей Богу, правда. Такие веселые насмешники.
     
В это время на поляну въехала длинная порожняя подвода с высокими боками, на каких в Польше и Западной России возят снопы. Парою лошадей в дышельной упряжке правил военнослужащий, по старинной терминологии фурлейт, солдат конного обоза. Он въехал на поляну, соскочил с передка и стал выпрягать лошадей. Все, кроме Татьяны и нескольких солдат, обступили возницу, упрашивая его не распрягать, и повезти их, куда они укажут, конечно, за деньги. Солдат отказывался, потому что не имел права распоряжаться лошадьми и подводой и должен был повиноваться полученным нарядам. Он куда-то увел распряженных лошадей и больше не появлялся. Все сидевшие на земле поднялись и пересели на оставшуюся на поляне пустую подводу. Рассказы Татьяны, прерванные появлением телеги и переговорами с возницею, возобновились.
     
— Что ты рассказала генералу, — спросил Гордон. — Если можешь, повтори нам.
     
— Что же, можно.
     
И она рассказала им свою страшную историю.
    
    
     
      
4
     
     
— А мне правда есть что порассказать. Будто не из простых я, сказывали. Чужие ли мне это сказали, сама ли я это в сердце сберегла, только слышала я, будто маменька моя, Раиса Комарова, женой были скрывающегося министра русского в Беломонголии, товарища Комарова. Не отец, не родной мне был, надо полагать, этот самый Комаров. Ну, конечно, я девушка неученая, без папи, без мами росла сиротой. Вам, может быть, смешно, что я говорю, ну только говорю я, что знаю, надо войти в мое положение.
     
Да. Так значит было все это, про что я вам дальше расскажу, это было за Крушинцами, на другом конце Сибири, по ту сторону казатчины, поближе к Китайской границе. Когда стали мы, то есть, наши красные, к ихнему главному городу белому подходить, этот самый Комаров министр посадил маменьку со всей ихнею семьей в особенный поезд литерный и приказали увезть, ведь маменька были пуганые и без них не смели шагу ступить.
     
А про меня он даже не знал, Комаров. Не знал, что я такая есть на свете. Маменька меня в долгой отлучке произвели и смертью обмирали, как бы кто об том ему не проболтался. Он ужасть как того не любил, чтобы дети, и кричал и топал ногами, что это одна грязь в доме и беспокойство. Я, кричал, этого терпеть не могу.
     
Ну вот, стало быть, как стали подходить красные, послали маменька за сторожихой Марфой на разъезд Нагорную, это от того города в трех перегонах. Я сейчас объясню. Сперва станция Низовая, потом разъезд Нагорная, потом Самсоновский перевал. Я теперь так понимаю откуда маменька знали сторожиху? Думается торговала сторожиха Марфа в городе зеленью, возила молоко. Да.
     
И вот я скажу. Видно я тут чего-то не знаю. Думается маменьку обманули, не то сказали. Расписали Бог знает что, мол, на время, на два дни, пока суматоха уляжется. А не то чтобы в чужие руки навсегда. Навсегда в воспитание. Не могла бы так маменька отдать родное дитя.
     
Ну, дело, известно, детское. Подойди к тете, тетя даст пряник, тетя хорошая, не бойся тети. А как я потом в слезах билась, какой тоской сердечко детское изошло, про то лучше не поминать. Вешаться я хотела, чуть я во младенчестве с ума не сошла. Маленькая ведь я еще была. Верно денег дали тете Марфуше на мое пропитание, много денег.
     
Двор при посту был богатый, корова да лошадь, ну птица там разумеется разная, под огородом в полосе отчуждения сколько хочешь земли, и само собою даровая квартира, сторожка казенная при самой путе. От родных мест снизу поезд еле-еле взбирался, насилу перемогал подъем, а от вас из Расеи шибко раскатывался, надо было тормоза. Внизу осенью, когда лес редел, видно было станцию Нагорную как на блюдечке.
     
Самого, дядю Василия, я по крестьянскому тятенькой звала.
     
Он был человек веселый и добрый, ну только слишком доверяющий и под пьяную руку такой трезвон про себя подымал, как говорится, — свинья борову, а боров всему городу. Всю душу первому встречному выбалтывал.
     
А сторожихе никогда язык у меня не поворачивался мамка сказать. Маменьку ли я свою забыть не могла или еще почему, ну только была эта тетя Марфуша такая страшная. Да. Звала я, значит, сторожиху тетей Марфушей.
     
Ну, и шло время. Годы прошли. А сколько, не помню. С флаком я тогда уже к поезду стала выбегать. Лошадь распречь или за коровой сходить было мне не диво. Прясть меня тетя Марфуша учила. А про избу нечего и говорить. Пол там подмести, прибрать, или что-нибудь сготовить, тесто замесить, это было для меня пустое, это все я умела. Да, забыла я сказать, Петеньку я нянчила, Петенька у нас был сухие ножки, трех годков, лежал, не ходил, нянчила я Петеньку. И вот сколько годов прошло, мурашки по мне бегают, как косилась тетя Марфуша на здоровые мои ноги, зачем, дескать, не сухие, лучше бы у меня сухие, а не у Петеньки, будто сглазила, испортила я Петеньку, вы подумайте, какая бывает на свете злость и темнота.
     
Теперь слушайте, это, как говорится, еще цветочки, дальше что будет, вы просто ахнете.
     
Тогда нэп был, тогда тысяча рублей в копейку ходила. Продал Василий Афанасьевич внизу корову, набрал два мешка денег, — керенки назывались, виновата, нет, — лимоны, назывались лимоны, — выпил и пошел про свое богатство по всей Нагорной звонить.
     
Помню, ветреный был день осенний, ветер крышу рвал и с ног валил, паровозы подъема не брали, им навстречу ветер дул. Вижу я, идет сверху старушка странница, ветер юбку и платок треплет.
     
Идет странница, стонет, за живот хватается, попросилась в дом. Положили её на лавку, — ой, кричит, не могу, живот подвело, смерть моя пришла. И просит: отвезите меня Христа ради в больницу, заплачу я, не пожалею денег. Запрёг тятенька Удалого, положил старушку на телегу и повез в земскую больницу, от нас от линии в сторону пятнадцать верст.
     
Долго ли, коротко ли, ложимся мы с тетей Марфушей спать, слышим, заржал Удалой под окном, вкатывает во двор наша телега. Чтой-то больно слишком рано. Ну. Раздула тетя Марфуша огня, кофту накинула, не стала дожидаться, когда тятенька в дверь стукнет, сама откидывает крючок.
     
Откидывает крючок, а на пороге никакой не тятенька, а чужой мужик черный и страшный, и говорит: «Покажи, говорит, где за корову деньги. Я, говорит, в лесу мужа твоего порешил, а тебя, бабу, пожалею, коли скажешь, где деньги. А коли не скажешь, сама понимаешь, уж не взыщи. Лучше со мной не волынь. Некогда мне тут с тобой проклажаться».
     
Ой батюшки светы, дорогие товарищи, что с нами сделалось, войдите в наше положение! Дрожим, ни живы ни мертвы, язык отнялся от ужаса, какие страсти! Первое дело Василия Афанасьевича он убил, сам говорит, топором зарубил. А вторая беда: одни мы с разбойником в сторожке, разбойник в доме у нас, ясное дело разбойник.
     
Тут видно у тети Марфуши мигом разум отшибло, сердце за мужа надорвалось. А надо держаться, нельзя виду показывать.
     
Тетя Марфуша сначала ему в ноги. Помилуй, говорит, не губи, знать не знаю, ведать не ведаю я про твои деньги, про что говоришь ты, в первый раз слышу. Ну да разве так прост он, окаянный, чтобы от него словами отделаться. И вдруг мысль ей вскочила в голову, как бы его перехитрить. «Ну ин ладно, говорит, будь по твоему. Под полом, говорит, выручка. Вот я творило подыму, лезь, говорит, под пол». А он, нечистый, её хитрости насквозь видит. «Нет, говорит, тебе, хозяйке, ловчей.
     
Лезь, говорит, сама. Хушь под пол лезь, хушь на крышу лезь, да только чтобы были мне деньги. Только, говорит, помни, со мной не лукавь, со мной шутки плохи».
     
А она ему: «Да Господь с тобой, что ты сумлеваешься. Я бы рада сама да мне неспособно. Я тебе лучше, говорит, с верхней ступеньки посвечу. Ты не бойся, я для твоей верности вместе с тобой дочку вниз спущу», это, стало быть, меня.
     
Ой батюшки дорогие товарищи, сами подумайте, что со мной сделалось, как я это услышала! Ну, думаю, конец. В глазах у меня помутилось, чувствую, падаю, ноги подгибаются.
     
А злодей опять, не будь дурак, на нас обеих один глаз скосил, прищурился и криво так во весь рот оскалился, шалишь, мол, не проведешь. Видит, что не жалко ей меня, стало не родня, чужая кровь, и хвать Петеньку на руку, а другою за кольцо, открывает лаз, — свети, говорит, и ну с Петенькой по лесенке под землю.
     
И вот я думаю, тетя Марфуша уже тогда спятивши была, ничего не понимала, тогда уже была в повреждении ума. Только он злодей с Петенькой под выступ пола ушел, она творило, то есть это крышку лаза назад в раму хлоп, и на замок, и тяжеленный сундучище надвигает на люк и мне кивает, пособи, мол, не могу, тяжело. Надвинула, и сама на сундук, сидит, дура, радуется.
     
Только она на сундук села, изнутри ей разбойник голос подает и снизу в пол стук-стук, дескать, лучше выпусти добром, а то сейчас буду я твоего Петеньку кончать. Слов-то сквозь толстые доски не слышно, да в словах ли толк. Он голосищем хуже лесного зверя ревел, страх наводил. Да, кричит, сейчас твоему Петеньке будет конец. А она ничего не понимает. Сидит, смеется, мне подмигивает. Мели, мол, Емеля, твоя неделя, а я на сундуке и ключи у меня в кулаке. Я тетю Марфушу и так и сяк. В уши ору, с сундука валю, хочу спихнуть. Надо подпол открыть, Петеньку выручить. Да куда мне! Нешто я с ней слажу?
     
Ну стучит он в пол, стучит, время-то идет, а она с сундука глазами вертит, не слушает.
     
По прошествии время — ой батюшки, ой батюшки, всего-то я в жизни навидалась-натерпелась, такой страсти не запомню, век буду жить, век буду слышать Петенькин голосок жалостный, — закричал-застонал из-под земли Петенька ангельская душенька, — загрыз ведь он его на смерть, окаянный.
     
Ну что мне, ну что мне теперь делать, думаю, что мне делать со старухой полоумною и разбойником этим душегубом? А время-то идет. Только я это подумала, слышь под окном Удалой заржал, нераспряженный ведь он все время стоял. Да. Заржал Удалой, словно хочет сказать, давай, Танюша, скорей к добрым людям поскачем, помощь позовем. А я гляжу, дело к рассвету. Будь по-твоему, думаю, спасибо, Удалой, надоумил, — твоя правда, давай слетаем. И только я это подумала, чу, слышу, словно мне опять кто из лесу: «Погоди, не торопись, Танюша, мы это дело по-другому обернем». И опять я в лесу не одна. Словно бы петух по-родному пропел, знакомый паровоз снизу меня свистком аукнул, я этот паровоз по свистку знала, он в Нагорной всегда под парами стоял, толкачем назывался, товарные на подъеме подпихивать, а это смешанный шел, каждую ночь он в это время мимо проходил, — слышу я, стало быть, снизу меня знакомый паровоз зовет. Слышу, а у самой сердце прыгает. Нужли, думаю, и я вместе с тетей Марфушей не в своем уме, что со мной всякая живая тварь, всякая машина бессловесная ясным русским языком говорит?
     
Ну да где тут думать, поезд-то уж близко, думать некогда.
     
Схватила я фонарь, не больно-то ведь как развиднело, и как угорелая на рельсы, на самую середку, стою промеж рельс фонарем размахиваю взад и вперед.
     
Ну что тут говорить. Остановила я поезд, спасибо он из-за ветра тихо-тихо, ну просто сказать, тихим шагом шел.
     
Остановила я поезд, машинист знакомый из будки в окошко высунулся, спрашивает, не слышно, что спрашивает, — ветер. Я машинисту кричу, нападение на железнодорожный пост, смертоубийство и ограбление, разбойник в доме, заступитесь, товарищ дяденька, требуется спешная помощь. А пока я это говорю, из теплушек красноармейцы на полотно один за другим, воинский был поезд, да, красноармейцы на полотно, говорят «в чем дело?», удивляются, что за притча поезд в лесу на крутом подъеме ночью остановили, стоит.
     
Узнали они про все, вытащили разбойника из погреба, он потоньше Петеньки тоненьким голоском пищит, смилуйтесь, говорит, люди добрые, не губите, больше не буду. Вытащили его на шпалы, руки ноги к рельсам привязали и по живому поезд провели — самосуд.
     
Уж я в дом за одежей не ворочалась, так было страшно.
     
Попросилась: возьмите меня, дяденьки, на поезд. Взяли они меня на поезд, увезли. Я потом, не соврать, полземли чужой и нашей объездила с беспризорными, где только не была. Вот раздолье, вот счастье узнала я после горя моего детского! Но, правда, и беды всякой много и греха. Да ведь это все потом было, это я в другой раз расскажу. А тогда с поезда служащий железнодорожный в сторожку сошел, казенное имущество принять и об тете Марфуше сделать распоряжение, её жизнь устроить. Говорят, она потом в сумасшедшем доме в безумии померла. А другие говорили, поправилась, выходилась.
     
Долго после услышанного Гордон и Дудоров в безмолвии расхаживали по лужайке. Потом прибыл грузовик, неуклюже и громоздко завернул с дороги на поляну. На грузовик стали погружать ящики. Гордон сказал:
     
— Ты понял, кто это, эта бельевщица Таня?
     
— О, конечно.
     
— Евграф о ней позаботится. — Потом, немного помолчав, прибавил:
     
— Так было уже несколько раз в истории. Задуманное идеально, возвышенно, — грубело, овеществлялось. Так Греция стала Римом, так русское просвещение стало русской революцией.
     
Возьми ты это Блоковское «Мы, дети страшных лет России», и сразу увидишь различие эпох. Когда Блок говорил это, это надо было понимать в переносном смысле, фигурально. И дети были не дети, а сыны, детища, интеллигенция, и страхи были не страшны, а провиденциальны, апокалиптичны, а это разные вещи. А теперь все переносное стало буквальным, и дети — дети, и страхи страшны, вот в чем разница.
    
    
     
      
5
     
     
Прошло пять или десять лет, и однажды тихим летним вечером сидели они опять, Гордон и Дудоров, где-то высоко у раскрытого окна над необозримою вечернею Москвою. Они перелистывали составленную Евграфом тетрадь Юрьевых писаний, не раз ими читанную, половину которой они знали наизусть. Читавшие перекидывались замечаниями и предавались размышлениям. К середине чтения стемнело, им стало трудно разбирать печать, пришлось зажечь лампу.
     
И Москва внизу и вдали, родной город автора и половины того, что с ним случилось, Москва казалась им сейчас не местом этих происшествий, но главною героиней длинной повести, к концу которой они подошли с тетрадью в руках в этот вечер.
     
Хотя просветление и освобождение, которых ждали после войны, не наступили вместе с победою, как думали, но все равно, предвестие свободы носилось в воздухе все послевоенные годы, составляя их единственное историческое содержание.
     
Состарившимся друзьям у окна казалось, что эта свобода души пришла, что именно в этот вечер будущее расположилось ощутимо внизу на улицах, что сами они вступили в это будущее и отныне в нем находятся. Счастливое, умиленное спокойствие за этот святой город и за всю землю, за доживших до этого вечера участников этой истории и их детей проникало их и охватывало неслышною музыкой счастья, разлившейся далеко кругом. И книжка в их руках как бы знала все это и давала их чувствам поддержку и подтверждение.
    
   
   
    
     
ЧАСТЬ семнадцатая.
     
СТИХОТВОРЕНИЯ ЮРИЯ ЖИВАГО
    
    
     
      
1. ГАМЛЕТ
     
     
      
Гул затих. Я вышел на подмостки.
      
Прислонясь к дверному косяку,
      
Я ловлю в далеком отголоске
      
Что случится на моем веку.
     
     
      
На меня наставлен сумрак ночи
      
Тысячью биноклей на оси.
      
Если только можно, Авва Отче,
      
Чашу эту мимо пронеси.
     
     
      
Я люблю твой замысел упрямый
      
И играть согласен эту роль.
      
Но сейчас идет другая драма,
      
И на этот раз меня уволь.
     
     
      
Но продуман распорядок действий,
      
И неотвратим конец пути.
      
Я один, все тонет в фарисействе.
      
Жизнь прожить — не поле перейти.
     
    
    
     
      
2. МАРТ
     
     
      
Солнце греет до седьмого пота,
      
И бушует, одурев, овраг.
      
Как у дюжей скотницы работа,
      
Дело у весны кипит в руках.
     
     
      
Чахнет снег и болен малокровьем
      
В веточках бессильно синих жил.
      
Но дымится жизнь в хлеву коровьем,
      
И здоровьем пышут зубья вил.
     
     
      
Эти ночи, эти дни и ночи!
      
Дробь капелей к середине дня,
      
Кровельных сосулек худосочье,
      
Ручейков бессонных болтовня!
     
     
      
Настежь все, конюшня и коровник.
      
Голуби в снегу клюют овес,
      
И всего живитель и виновник, —
      
Пахнет свежим воздухом навоз.
     
    
    
     
      
3. НА СТРАСТНОЙ
     
     
      
Еще кругом ночная мгла.
      
Еще так рано в мире,
      
Что звездам в небе нет числа,
      
И каждая, как день, светла,
      
И если бы земля могла,
      
Она бы Пасху проспала
      
Под чтение Псалтыри.
     
     
      
Еще кругом ночная мгла.
      
Такая рань на свете,
      
Что площадь вечностью легла
      
От перекрестка до угла,
      
И до рассвета и тепла
      
Еще тысячелетье.
     
     
      
Еще земля голым-гола,
      
И ей ночами не в чем
      
Раскачивать колокола
      
И вторить с воли певчим.
     
     
      
И со Страстного четверга
      
Вплоть до Страстной субботы
      
Вода буравит берега
      
И вьет водовороты.
     
     
      
И лес раздет и непокрыт,
      
И на Страстях Христовых,
      
Как строй молящихся, стоит
      
Толпой стволов сосновых.
     
     
      
А в городе, на небольшом
      
Пространстве, как на сходке,
      
Деревья смотрят нагишом
      
В церковные решетки.
     
     
      
И взгляд их ужасом объят.
      
Понятна их тревога.
      
Сады выходят из оград,
      
Колеблется земли уклад:
      
Они хоронят Бога.
     
     
      
И видят свет у царских врат,
      
И черный плат, и свечек ряд,
      
Заплаканные лица —
      
И вдруг навстречу крестный ход
      
Выходит с плащаницей,
      
И две березы у ворот
      
Должны посторониться.
     
     
      
И шествие обходит двор
      
По краю тротуара,
      
И вносит с улицы в притвор
      
Весну, весенний разговор
      
И воздух с привкусом просфор
      
И вешнего угара.
     
     
      
И март разбрасывает снег
      
На паперти толпе калек,
      
Как будто вышел человек,
      
И вынес, и открыл ковчег,
      
И все до нитки роздал.
     
     
      
И пенье длится до зари,
      
И, нарыдавшись вдосталь,
      
Доходят тише изнутри
      
На пустыри под фонари
      
Псалтырь или Апостол.
     
     
      
Но в полночь смолкнут тварь и плоть,
      
Заслышав слух весенний,
      
Что только-только распогодь,
      
Смерть можно будет побороть
      
Усильем Воскресенья.
     
    
    
     
      
4. БЕЛАЯ НОЧЬ
     
     
      
Мне далекое время мерещится,
      
Дом на Стороне Петербургской.
      
Дочь степной небогатой помещицы,
      
Ты — на курсах, ты родом из Курска.
     
     
      
Ты — мила, у тебя есть поклонники.
      
Этой белою ночью мы оба,
      
Примостясь на твоем подоконнике,
      
Смотрим вниз с твоего небоскреба.
     
     
      
Фонари, точно бабочки газовые,
      
Утро тронуло первою дрожью.
      
То, что тихо тебе я рассказываю,
      
Так на спящие дали похоже.
     
     
      
Мы охвачены тою же самою
      
Оробелою верностью тайне,
      
Как раскинувшийся панорамою
      
Петербург за Невою бескрайней.
     
     
      
Там вдали, по дремучим урочищам,
      
Этой ночью весеннею белой,
      
Соловьи славословьем грохочущим
      
Оглашают лесные пределы.
     
     
      
Ошалелое щелканье катится,
      
Голос маленькой птички ледащей
      
Пробуждает восторг и сумятицу
      
В глубине очарованной чащи.
     
     
      
В те места босоногою странницей
      
Пробирается ночь вдоль забора,
      
И за ней с подоконника тянется
      
След подслушанного разговора.
     
     
      
В отголосках беседы услышанной
      
По садам, огороженным тесом,
      
Ветви яблоновые и вишенные
      
Одеваются цветом белёсым.
     
     
      
И деревья, как призраки, белые
      
Высыпают толпой на дорогу,
      
Точно знаки прощальные делая
      
Белой ночи, видавшей так много.
     
    
    
     
      
5. ВЕСЕННЯЯ РАСПУТИЦА
     
     
      
Огни заката догорали.
      
Распутицей в бору глухом
      
В далекий хутор на Урале
      
Тащился человек верхом.
     
     
      
Болтала лошадь селезенкой,
      
И звону шлепавших подков
      
Дорогой вторила вдогонку
      
Вода в воронках родников.
     
     
      
Когда же опускал поводья
      
И шагом ехал верховой,
      
Прокатывало половодье
      
Вблизи весь гул и грохот свой.
     
     
      
Смеялся кто-то, плакал кто-то,
      
Крошились камни о кремни,
      
И падали в водовороты
      
С корнями вырванные пни.
     
     
      
А на пожарище заката,
      
В далекой прочерни ветвей,
      
Как гулкий колокол набата
      
Неистовствовал соловей.
     
     
      
Где ива вдовий свой повойник
      
Клонила, свесивши в овраг,
      
Как древний соловей-разбойник
      
Свистал он на семи дубах.
     
     
      
Какой беде, какой зазнобе
      
Предназначался этот пыл?
      
В кого ружейной крупной дробью
      
Он по чащобе запустил?
     
     
      
Казалось, вот он выйдет лешим
      
С привала беглых каторжан
      
Навстречу конным или пешим
      
Заставам здешних партизан.
     
     
      
Земля и небо, лес и поле
      
Ловили этот редкий звук,
      
Размеренные эти доли
      
Безумья, боли, счастья, мук.
     
    
    
     
      
6. ОБЪЯСНЕНИЕ
     
     
      
Жизнь вернулась так же беспричинно,
      
Как когда-то странно прервалась
      
Я на той же улице старинной,
      
Как тогда, в тот летний день и час.
     
     
      
Те же люди и заботы те же,
      
И пожар заката не остыл,
      
Как его тогда к стене Манежа
      
Вечер смерти наспех пригвоздил.
     
     
      
Женщины в дешевом затрапезе
      
Так же ночью топчут башмаки.
      
Их потом на кровельном железе
      
Так же распинают чердаки.
     
     
      
Вот одна походкою усталой
      
Медленно выходит на порог
      
И, поднявшись из полуподвала,
      
Переходит двор наискосок.
     
     
      
Я опять готовлю отговорки,
      
И опять все безразлично мне.
      
И соседка, обогнув задворки,
      
Оставляет нас наедине.
     
     
      
Не плачь, не морщь опухших губ,
      
Не собирай их в складки.
      
Разбередишь присохший струп
      
Весенней лихорадки.
     
     
      
Сними ладонь с моей груди,
      
Мы провода под током.
      
Друг к другу вновь, того гляди,
      
Нас бросит ненароком.
     
     
      
Пройдут года, ты вступишь в брак,
      
Забудешь неустройства.
      
Быть женщиной — великий шаг,
      
Сводить с ума — геройство.
     
     
      
А я пред чудом женских рук,
      
Спины, и плеч, и шеи
      
И так с привязанностью слуг
      
Весь век благоговею.
     
     
      
Но как ни сковывает ночь
      
Меня кольцом тоскливым,
      
Сильней на свете тяга прочь
      
И манит страсть к разрывам.
     
    
    
     
      
7. ЛЕТО В ГОРОДЕ
     
     
      
Разговоры вполголоса
      
И с поспешностью пылкой
      
Кверху собраны волосы
      
Всей копною с затылка.
     
     
      
Из-под гребня тяжелого
      
Смотрит женщина в шлеме,
      
Запрокинувши голову
      
Вместе с косами всеми.
     
     
      
А на улице жаркая
      
Ночь сулит непогоду,
      
И расходятся, шаркая,
      
По домам пешеходы.
     
     
      
Гром отрывистый слышится,
      
Отдающийся резко,
      
И от ветра колышится
      
На окне занавеска.
     
     
      
Наступает безмолвие,
      
Но по-прежнему парит,
      
И по-прежнему молнии
      
В небе шарят и шарят.
     
     
      
А когда светозарное
      
Утро знойное снова
      
Сушит лужи бульварные
      
После ливня ночного,
     
     
      
Смотрят хмуро по случаю
      
Своего недосыпа
      
Вековые, пахучие,
      
Неотцветшие липы.
     
    
    
     
      
8. ВЕТЕР
     
     
      
Я кончился, а ты жива.
      
И ветер, жалуясь и плача,
      
Раскачивает лес и дачу.
      
Не каждую сосну отдельно,
      
А полностью все дерева
      
Со всею далью беспредельной,
      
Как парусников кузова
      
На глади бухты корабельной.
      
И это не из удальства
      
Или из ярости бесцельной,
      
А чтоб в тоске найти слова
      
Тебе для песни колыбельной.
     
    
    
     
      
9. ХМЕЛЬ
     
     
      
Под ракитой, обвитой плющом.
      
От ненастья мы ищем защиты.
      
Наши плечи покрыты плащом.
      
Вкруг тебя мои руки обвиты.
     
     
      
Я ошибся. Кусты этих чаш
      
Не плющом перевиты, а хмелем
      
Ну так лучше давай этот плащ
      
В ширину под собою расстелим.
     
    
    
     
      
10. БАБЬЕ ЛЕТО
     
     
      
Лист смородины груб и матерчат.
      
В доме хохот и стекла звенят,
      
В нем шинкуют, и квасят, и перчат,
      
И гвоздики кладут в маринад.
     
     
      
Лес забрасывает, как насмешник,
      
Этот шум на обрывистый склон,
      
Где сгоревший на солнце орешник
      
Словно жаром костра опален.
     
     
      
Здесь дорога спускается в балку,
      
Здесь и высохших старых коряг,
      
И лоскутницы осени жалко,
      
Все сметающей в этот овраг.
     
     
      
И тою, что вселенная проще,
      
Чем иной полагает хитрец,
      
Что как в воду опущена роща,
      
Что приходит всему свой конец.
     
     
      
Что глазами бессмысленно хлопать,
      
Когда все пред тобой сожжено,
      
И осенняя белая копоть
      
Паутиною тянет в окно.
     
     
      
Ход из сада в заборе проломан
      
И теряется в березняке.
      
В доме смех и хозяйственный гомон,
      
Тот же гомон и смех вдалеке.
     
    
    
     
      
11. СВАДЬБА
     
     
      
Пересекши край двора,
      
Гости на гулянку
      
В дом невесты до утра
      
Перешли с тальянкой.
     
     
      
За хозяйскими дверьми
      
В войлочной обивке
      
Стихли с часу до семи
      
Болтовни обрывки.
     
     
      
А зарею, в самый сон,
      
Только спать и спать бы,
      
Вновь запел аккордеон,
      
Уходя со свадьбы.
     
     
      
И рассыпал гармонист
      
Снова на баяне
      
Плеск ладоней, блеск монист,
      
Шум и гам гулянья.
     
     
      
И опять, опять, опять
      
Говорок частушки
      
Прямо к спящим на кровать
      
Ворвался с пирушки.
     
     
      
А одна, как снег, бела,
      
В шуме, свисте, гаме
      
Снова павой поплыла,
      
Поводя боками.
     
     
      
Помавая головой
      
И рукою правой,
      
В плясовой по мостовой,
      
Павой, павой, павой.
     
     
      
Вдруг задор и шум игры,