1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 
– Любопытно мне знать, сеньора Горевана, как зовут того  коня? – спросил Санчо.    

– Его зовут, – отвечала Горевана, – не так,  как коня Беллерофонта,[445]  коему имя было Пегас, не так, как коня Александра Великого, именовавшегося  Буцефалом, не так, как коня неистового Роланда, которого звали Брильядором, и  не зовут его ни Баярдом, как звали коня Ринальда Монтальванского, ни Фронтином,  как звали коня Руджера, ни Боотосом и Перифоем,[446] как звали, кажется,  коней Солнца, равно как не зовут его и Орельей, по имени коня, на котором  несчастный Родриго, последний король готов, вступил в бой, стоивший ему и жизни  и королевства.    

– Бьюсь об заклад, – молвил Санчо, – что коли  этому коню не было дано ни одного из славных имен столь знаменитых коней, то не  носит он также имени коня моего господина – Росинант, которое своею меткостью  превосходит все перечисленные вами прозвища.    

– То правда, – подтвердила бородатая  графиня, – но и ему дано имя весьма подходящее: его зовут Клавиленьо  Быстроногий, – леньо, то есть кусок дерева, показывает, из чего он  сделан, клави – это от слова клавиха, то есть колок, и намекает  это на колок, который у него во лбу, определение же удостоверяет быстроту его  бега, так что по части клички он смело мог бы поспорить со знаменитым  Росинантом.    

– Кличка мне, пожалуй, нравится, – заметил  Санчо, – ну, а как же им правят-то: есть у него уздечка или недоуздок?    

– Я же сказала, что при помощи колка, – отвечала  Трифальди. – Рыцарь, сидящий на нем, поворачивает колок то в одну сторону,  то в другую, и конь едет, куда надобно всаднику: то взметнется под облака, то  едва не касается копытами земли, а то как раз посредине, каковой средины и  должно искать и придерживаться во всех благоразумных предприятиях.    

– Я ничего бы не имел против взглянуть на того  коня, – молвил Санчо, – но ждать, что я на него сяду, в седло ли, на  круп ли, куда бы то ни было, это все равно что на вязе искать груш. Скажите  спасибо, что я на сером-то кое-как держусь, и при этом седло у меня мягче  шелка, а вы хотите, чтоб я сидел на деревянном крупе безо всякой подушки и  подстилки! Черт побери! Не желаю я трястись на таком коне ради того, чтобы  кто-то там избавился от бороды: пусть каждый освобождается от нее, как ему  заблагорассудится, а я не намерен пускаться с моим господином в столь  длительное путешествие. Тем паче для удаления означенных бород я, верно уж, не  так нужен, как для расколдования сеньоры Дульсинеи.    

– Еще как нужен, друг мой, – возразила  Трифальди, – думаю, что без твоего участия у нас ничего не выйдет.    

– Караул! – воскликнул Санчо. – Какое дело  оруженосцам до приключений, которые затевают господа? Вся слава от них  господам, а нам одни хлопоты. Нет, черта с два! И если бы еще авторы историй  писали: «Такой-то рыцарь вышел победителем из такого-то и такого-то приключения,  и помощь ему в том оказал оруженосец имярек, без чьего участия победа была бы  невозможна…» А то ведь они просто-напросто пишут: «Дон Паралипоменон, Рыцарь  Трех Звезд, вышел победителем из приключения с шестью чудовищами», про  оруженосца же, который принимал во всем этом участие, ни слова, как будто его и  на свете не было! Итак, сеньоры, повторяю: мой хозяин пусть себе едет, желаю  ему успеха, а я останусь здесь, в обществе сеньоры герцогини, и может статься,  что к его приезду дело сеньоры Дульсинеи сдвинется с мертвой точки, потому я  намерен в часы досуга и безделья всыпать себе такую порцию плетей, что потом  нельзя будет ни лечь, ни сесть.    

– Как бы то ни было, милый Санчо, тебе в случае нужды  придется сопровождать своего господина, все добрые люди будут тебя об этом  просить: нельзя же, чтоб из-за напрасного твоего страха лица этих сеньор  остались такими заросшими, – ведь это же просто непристойно.    

– Еще раз говорю: караул! – воскликнул  Санчо. – Если б надобно было помочь каким-нибудь молодым монастыркам или  же девочкам из сиротской школы, то ради этого еще стоило бы претерпеть мытарства,  но мучиться из-за того, чтоб избавить от бороды дуэний? Как бы не так! Пусть  все до одной разгуливают с бородами, от самой старшей до самой младшей, от  первой кривляки и до последней ломаки.    

– Ты не любишь дуэний, друг Санчо, – заметила  герцогиня, – сейчас видно, что ты ярый сторонник толедского аптекаря. Но,  скажу по чести, ты не прав, ибо в моем доме есть примерные дуэньи: вот перед  тобой донья Родригес – один вид ее говорит сам за себя.    

– Даже больше, чем угодно сказать вашей  светлости, – подхватила Родригес, – ну да бог правду видит, и какие  бы мы, дуэньи, ни были, хорошие или же дурные, бородатые или же безбородые,  наши матери произвели нас на свет так же точно, как производят на свет всех  других женщин, и коли господь даровал нам жизнь, стало быть, он знает, зачем, и  я уповаю на его милосердие, а не на чью бы то ни было бороду.    

– Довольно об этом, сеньора Родригес, – заметил  Дон Кихот, – я надеюсь, сеньора Трифальди и вы все, составляющие ее свиту,  что небо очами сострадания взглянет на ваше горе, и Санчо исполнит все, что я  ему ни прикажу. Скорей бы только являлся Клавиленьо, и я тотчас же вызову на  бой Злосмрада; не сомневаюсь, что ни одна бритва не побреет ваши милости с  такой быстротой, с какою лезвие моего меча сбреет с плеч голову  Злосмрада, – господь терпит злодеев, но до поры до времени.    

– Ах! – воскликнула тут Горевана. – Пусть  приветными очами взглянут на ваше величие, доблестный рыцарь, все звезды  горнего мира, да пошлют они вам всяческое благополучие и исполнят дух ваш  отвагою, дабы вы соделались щитом и ограждением всего посрамленного и утесненного  рода дуэний, презираемого аптекарями, поносимого слугами, обманываемого пажами,  и чтоб ей пусто было, той мерзавке, которая во цвете лет, вместо того чтобы  пойти в монашки, первая пошла в дуэньи! Несчастные мы, дуэньи! Если бы даже мы  со стороны отца вели свое происхождение от самого Гектора троянского, все равно  наши сеньоры обращались бы к нам, точно к горничным: «Послушайте, моя милая»,  как будто от этого они сами становятся королевами! О великан Злосмрад! Хоть ты  и волшебник, но все же ты тверд в своих обещаниях, так пошли нам бесподобного  Клавиленьо, дабы кончилась наша невзгода, ибо если настанет жара, а щеки наши  все еще будут покрыты брадою, то горе нам тогда, горе злосчастным!    

Трифальди произнесла это с таким чувством, что на глазах у  всех присутствовавших навернулись слезы, даже Санчо – и того прошибла слеза, и  мысленно он дал себе слово сопровождать своего господина хотя бы на край света,  если от этого будет зависеть удаление шерсти с сих благородных лиц.    

     

    

 Глава XLI    

     

О том, как появился Клавиленьо, и о том, чем кончилось  затянувшееся это приключение    

     

    

     

Между тем смерклось, то есть настал условленный час, когда  надлежало появиться знаменитому коню Клавиленьо, коего опоздание уже начало  тревожить Дон Кихота, – ему казалось, что Злосмрад медлит с посылкой коня  или потому, что это приключение назначено в удел другому рыцарю, или же что сам  Злосмрад не осмеливается вступить с ним в единоборство. Но в это время  неожиданно вошли в сад четыре дикаря, увитые зелеными стеблями плюща, а на  плечах у них высился громадный деревянный конь. Они поставили его на землю, и  тут один из дикарей сказал:    

– Пусть воссядет на сие сооружение тот рыцарь, у  которого достанет для этого храбрости.    

– Только не я, – прервал его Санчо, –  во-первых, у меня не достанет для этого храбрости, а во-вторых, я не рыцарь.    

А дикарь продолжал:    

– Если же у рыцаря есть оруженосец, то пусть он сядет  на круп, и пусть оба вверят себя доблестному Злосмраду, ибо за исключением меча  Злосмрадова никакой другой меч и ничье коварство не властны причинить им зло.  Стоит только повернуть колок, вделанный в шею этого коня, и он перенесет по  воздуху и рыцаря и оруженосца туда, где их дожидается Злосмрад, но чтобы от  высоты полета у обоих не закружилась голова, им надлежит завязать себе глаза и  не снимать повязки, покуда конь не заржет, каковое ржание явится знаком, что  путешествие окончилось.    

Засим дикари оставили Клавиленьо и чинно направились туда,  откуда пришли. Горевана, как скоро увидела коня, почти со слезами обратилась к  Дон Кихоту:    

– Доблестный рыцарь! Злосмрад исполнил свое обещание:  конь – вот он, между тем бороды наши все растут и растут, и каждая из нас  каждым волоском бороды своей тебя заклинает остричь ее и сбрить, и того ради  тебе надлежит лишь сесть на коня вместе с твоим оруженосцем и положить удачное  начало необычайному вашему путешествию.    

– Я так и сделаю, сеньора графиня Трифальди, вполне  добровольно и по собственному моему хотению, и, чтобы не задерживаться, я даже  не возьму подушки для сиденья и не надену шпор – так сильно во мне желание  увидеть вас, сеньора, и всех прочих дуэний с гладкими, лишенными растительности  лицами.    

– Ну, а я так не сделаю, – объявил Санчо, –  ни добровольно, ни принудительно, никак не сделаю. Если же это бритье может  быть произведено только после того, как я сяду на круп коня, то мой господин  может тогда искать себе в спутники другого оруженосца, а сеньоры дуэньи – другой  способ лощить себе лица, а я не колдун, чтобы находить удовольствие в летании  по воздуху. Да и что скажут мои островитяне, когда узнают, что их губернатора  ветер носит? А потом еще вот что: отсюда до Кандайи три тысячи с чем-то миль, и  если конь притомится или же великан рассердится, то на возвратный путь мы  потратим лет этак шесть, а тогда, стало быть, всякие там острова да разострова  мне улыбнутся. И ведь не зря говорится, что промедление опаснее всего, а еще:  дали тебе коровку – беги скорей за веревкой, и, да простят мне бороды этих  сеньор, хорошо апостолу Петру в Риме, – я хочу сказать, что мне и здесь хорошо:  меня в этом доме держат в холе, а от хозяина я ожидаю великой милости, то есть  назначения губернатором.    

На это герцог ему сказал:    

– Друг Санчо! Остров, который я тебе обещал, не  принадлежит к числу движущихся или плавучих, корни его столь глубоки, что  доходят до самых недр земли, и его в три приема не выкорчевать и с места не  сдвинуть. Кроме того, ты знаешь не хуже меня, что добиться назначения на любой  высокий пост можно только за большую или меньшую мзду, я же в уплату за  губернаторство хочу, чтобы ты отправился вместе со своим господином Дон Кихотом  и достославное это приключение завершил и довел до конца. Но возвратишься ли ты  верхом на Клавиленьо с той быстротою, какой должно ожидать от его резвости, или  же, при неблагоприятном стечении обстоятельств, пробираясь от одной харчевни до  другой и от одного постоялого двора до другого, приплетешься и прибредешь  пешком, словом, когда и как бы ты ни возвратился, ты найдешь остров на прежнем  месте, твои островитяне с прежним нетерпением будут ждать, когда ты начнешь  управлять ими, я, со своей стороны, также не изменю своего решения, и ты,  Санчо, во всем этом не сомневайся, иначе я почту себя оскорбленным в лучших  чувствах, какие я к тебе питаю.    

– Довольно, сеньор! – сказал Санчо. – Я  бедный оруженосец, и подобные учтивости мне не по чину. Пусть мой господин  сядет на коня, потом завяжите мне глаза, помолитесь за меня богу и скажите:  когда мы будем лететь там, в вышине, могу ли я поручить себя господу богу и  призвать на помощь ангелов?    

Трифальди же ему на это ответила так:    

– Ты, Санчо, имеешь полное право поручать себя богу и  кому угодно: Злосмрад хотя и волшебник, а все-таки христианин, и ворожит он с  великою осмотрительностью и великою осторожностью, стараясь ни с кем не  связываться.    

– Ну, тогда ничего, – молвил Санчо. – Да  хранит меня господь и Гаэтская пресвятая троица!    

– Со времени достопамятного приключения с  сукновальнями, – заметил Дон Кихот, – никогда я еще не видел Санчо в  таком страхе, как сейчас, и, будь я столь же суеверен, как другие, его  малодушие могло бы сломить мое мужество. Ну-ка, поди сюда, Санчо! С дозволения  этих сеньоров я хочу сказать тебе два слова наедине.    

И, уведя Санчо под деревья, он схватил его за обе руки и  сказал:    

– Ты видишь, брат Санчо, что нам предстоит длительное  путешествие, бог знает, когда мы возвратимся и будет ли у нас досуг и удобный  случай, вот почему мне бы хотелось, чтобы ты сейчас пошел к себе в комнату,  будто бы тебе что-то нужно захватить в дорогу, и в мгновение ока влепил себе  для начала, в счет трех тысяч трехсот плетей, с тебя причитающихся, хотя бы пятьсот, –  что-то, по крайней мере, было бы уже сделано, – а начать какое-нибудь дело  – значит уже наполовину его кончить.    

– Ей-богу, у вашей милости не все дома! –  воскликнул Санчо. – Это мне напоминает пословицу: «Я ребенка донашиваю, а  ты с меня девичества спрашиваешь». Мне на голой доске сидеть придется, а ваша  милость требует, чтобы я себе задницу отлупцевал? Ей-ей, ваша милость, это вы  не подумавши. Давайте-ка лучше брить дуэний, а потом, когда мы вернемся, –  вот вам честное слово оруженосца, – я так быстро покончу с моим  обязательством, что ваша милость будет ублаготворена, и кончен разговор.    

На это ему Дон Кихот сказал:    

– Ну что ж, добрый Санчо, я удовольствуюсь твоим  обещанием и буду надеяться, что ты его исполнишь, – по правде говоря, хоть  ты и простоват, а все же ты человек солидный.    

– Вовсе я не страховидный, а очень даже  благовидный, – возразил Санчо, – впрочем, каков бы я ни был, а слово  свое сдержу.    

Тут они направились к Клавиленьо, и Дон Кихот, собираясь садиться  верхом, сказал:    

– Завяжи себе глаза, Санчо, и садись: ведь если за нами  посылают из таких далеких стран, то, разумеется, не станут нас обманывать, ибо  обманывать тех, кто тебе верит, – это занятие не из весьма доблестных, но  хотя бы даже все обернулось по-другому, никакое коварство не сможет помрачить  ту славу, которою мы себя покрываем, решаясь на этот подвиг.    

– Едемте, сеньор, – молвил Санчо, – бороды и  слезы этих сеньор надрывают мне душу, и я куска в рот не возьму, пока не увижу  своими глазами, что лица их обрели первоначальную гладкость. Садитесь прежде  вы, ваша милость, и завязывайте себе глаза: ведь я поеду на крупе, стало быть,  ясно, что, кому ехать в седле, тот должен садиться первым.    

– Твоя правда, – согласился Дон Кихот.    

Засим он достал из кармана платок и попросил Горевану как  можно лучше завязать ему глаза; когда же она это сделала, он вдруг скинул  повязку и сказал:    

– Если память мне не изменяет, я читал у Вергилия о  троянском Палладиуме:[447]  то был деревянный конь, которого греки поднесли богине Палладе и внутри  которого находились вооруженные воины, впоследствии не оставившие от Трои камня  на камне, а потому не худо было бы прежде узнать, что у Клавиленьо в брюхе.    

– Узнавать незачем, – возразила Горевана. – Я  за него ручаюсь и твердо знаю, что Злосмрад – не какой-нибудь вероломный  предатель. Можете, сеньор Дон Кихот, без всяких опасений садиться на коня – даю  голову на отсечение, что ничего с вами не случится.    

Дон Кихот подумал, что забота о собственной безопасности  может разрушить сложившееся о нем мнение как о смельчаке, а потому он без  дальних слов сел верхом на Клавиленьо и попробовал колок: оказалось, что колок  поворачивается совершенно свободно; а как стремян не было, то ноги у Дон Кихота  висели в воздухе, и в эту минуту он живо напоминал фигуру, нарисованную или,  вернее, вытканную на каком-нибудь фламандском ковре, изображающем римский  триумф. Санчо влезал на коня медленно и неохотно, наконец, расположился на  крупе поудобнее, но все же нашел, что круп коня совсем не мягкий, а очень даже  твердый, и потому обратился к герцогу с просьбой, нельзя ли выдать ему какую ни  на есть подушку – ну хотя бы из диванной комнаты сеньоры герцогини или же с  кровати кого-нибудь из ее слуг, ибо круп этого коня скорее, дескать, можно  назвать мраморным, нежели деревянным. На это Трифальди сказала, что Клавиленьо  никакой упряжи и никакого убранства на своей спине не потерпит, –  единственный, дескать, выход, это сесть на дамский манер, тогда ему будет  мягче. Санчо так и сделал и, попрощавшись со всеми, позволил завязать себе  глаза, но потом снова их развязал и, бросив умоляющий взгляд на всех, кто  находился в саду, начал со слезами просить их не оставить его в этом испытании  своими молитвами и прочитать несколько раз «Pater noster» и несколько раз «Ave  Maria», а за это, мол, когда и на их долю выпадет подобное испытание, господь  пошлет им человека, который помолится за них. Но тут вмешался Дон Кихот:    

– Разве тебя на виселицу ведут, мерзавец, разве тебе  пришел конец, что ты вздумал обращаться с подобными просьбами? Разве ты,  бессовестное и жалкое создание, не сидишь на том самом месте, на котором  восседала прелестная Магелона и с которого она, если верить летописцам, сошла  отнюдь не в могилу, а на французский престол? И разве я, сидящий рядом с тобою,  уступаю в чем-либо доблестному Пьеру, занимавшему то самое место, которое ныне  занимаю я? Ну же, завязывай себе глаза, малодушная тварь, и не показывай виду,  что ты боишься, – по крайней мере, в моем присутствии.    

– Добро, завязывайте мне глаза, – молвил  Санчо. – Не хотят, чтобы я молился богу, не хотят, чтобы другие за меня  помолились, – чего же после этого удивляться, что я боюсь, как бы нам не  повстречался легион бесов и не потащил нас в Перальвильо?[448]    

Оба завязали себе глаза, затем Дон Кихот, удостоверившись,  что все в надлежащем порядке, тронул колок, и едва он прикоснулся к нему  пальцами, как все дуэньи и все, кто только при сем присутствовал, начали  кричать:    

– Храни тебя господь, доблестный рыцарь!    

– Господь с тобой, бесстрашный оруженосец!    

– Вот, вот вы уже взлетели на воздух и теперь  разрезаете его быстрее стрелы!    

– Вот уже все, кто глядит на вас снизу, дивятся и  приходят в изумление!    

– Сиди прямо, доблестный Санчо, не качайся! Смотри не  упади, а не то твое падение будет горше падения того дерзновенного юноши,[449]  который вздумал править колесницею своего отца, то есть Солнца!    

Услышав эти выкрики, Санчо прижался к своему господину и,  обхватив его руками, молвил:    

– Сеньор! Как же это они говорят, что мы уже  высоко-высоко, а между тем до нас доносятся их голоса, и при этом до того  явственно, что кажется, будто они разговаривают вот здесь, рядом с нами?    

– Не обращай внимания, Санчо: все эти происшествия и  полеты идут вразрез с обыкновенным течением вещей, вот почему ты все, что  угодно, увидишь и услышишь даже за тысячу миль. И не наваливайся – этак ты меня  столкнешь. Право, я не возьму в толк, чего ты беспокоишься и чего ты  боишься, – я готов поклясться, что ни разу в жизни не приходилось мне  ездить на коне, у которого был бы такой плавный ход: кажется, будто мы не  двигаемся с места. Рассей, дружище, страх: поверь мне, все обстоит, как должно,  и ветер дует попутный.    

– Ваша правда, – подтвердил Санчо, – с этой  стороны на меня дует такой сильный ветер, что кажется, будто это не ветер, а  невесть сколько мехов.    

И так оно и было на самом деле: поднимали ветер несколько  больших мехов; герцог и герцогиня совместно с домоправителем всесторонне  обдумали это приключение, и всякая мелочь была ими возведена на возможную  степень совершенства.    

Ощутив дуновение, Дон Кихот сказал:    

– Я не сомневаюсь, Санчо, что мы уже достигли второй  области воздуха,[450]  где зарождаются град и снег, а в третьей области зарождаются гром, молния и  солнечные лучи, и если мы и дальше будем так быстро ехать, то скоро попадем в  область огня, вот только я не знаю, в какую сторону должно повернуть колок,  чтобы не взлететь туда, где мы можем сгореть.    

Как раз в это время Дон Кихоту и Санчо стало жарко от  намотанных на камышовые стебли горящих волокон пакли, а пакля, как известно,  легко воспламеняется и легко может быть погашена на расстоянии. Почувствовав  жар, Санчо сказал:    

– Убейте меня, если мы уже не попали в полосу огня или  не приблизились к ней: у меня полбороды обгорело, так что я, сеньор, хочу снять  повязку и поглядеть, где мы.    

– Не делай этого, – возразил Дон Кихот, – припомни  правдивую историю лиценциата Торральбы, которого черти верхом на тростинке, с  завязанными глазами подняли на воздух: через двенадцать часов он прибыл в Рим,  спустился на землю на Тор ди Нона, – так называется улица, – явился  свидетелем знаменитого разгрома и приступа,[451]  а также гибели герцога Бурбонского, а на другое утро уже очутился в Мадриде и  рассказал обо всем, что видел. Между прочим, он сообщил, что, когда он летел по  воздуху, дьявол велел ему открыть глаза, а когда он открыл их, то ему показалось,  будто он так близко от луны, что может схватить ее рукой, на землю же он из  боязни головокружения так и не решился взглянуть. Поэтому, Санчо, нам не должно  снимать повязки. Кто нам ручался, тот за нас и ответит, и вполне возможно, что  мы поднялись и кружим теперь на такой высоте для того, чтобы потом мгновенно  низринуться в королевство Кандайское, подобно как сокол или же кречет падают на  цаплю с огромной высоты, и хотя нам кажется, что с тех пор, как мы вылетели из  сада, не прошло и получаса, однако уверяю тебя, что мы проехали весьма значительное  расстояние.    

– Ума не приложу, в чем тут дело, – признался  Санчо Панса, – одно могу сказать: если сеньоре Наглеоне – или как бишь ее:  Магелона? – доставляло удовольствие сидеть на крупе этого коня, значит, вряд  ли у нее была уж очень нежная седалищная часть.    

Герцог, герцогиня, а равно и все, находившиеся в саду, от  слова до слова слышали беседу двух храбрецов и были от нее в совершенном  восторге; затем, вознамерившись положить конец этому необычайному и умело разыгранному  приключению, они велели поднести к хвосту Клавиленьо горящую паклю, Клавиленьо  же был набит трескучими ракетами, и потому он тотчас же с невероятным грохотом  взлетел на воздух, а Дон Кихот и Санчо, слегка опаленные, грянулись оземь.    

Тем временем бородатый отряд дуэний во главе с Трифальди  исчез из сада, все же остальные, как будто бы в обмороке, лежали ниц на земле.  Дон Кихот и Санчо сильно ушиблись при падении; когда же они стали на ноги, то  огляделись по сторонам и так и обомлели: перед ними был все тот же сад, откуда  они выехали, а на земле вповалку лежали люди; но каково же было их изумление,  когда в одном углу сада они обнаружили воткнутое в землю длинное копье, к коему  были привязаны два зеленых шелковых шнура, на шнурах висел белый гладкий  пергамент, а на нем крупными золотыми буквами было написано следующее:    

     

«Достославный рыцарь Дон Кихот  Ламанчский завершил и довел до конца приключение с графиней Трифальди,  именуемою также дуэньей Гореваной, и со всею ее компанией одним тем, что на  приключение это отважился. Злосмрад не имеет к нему более никаких претензий, подбородки  дуэний стали гладкими и растительности лишенными, королевская же чета: дон  Треньбреньо и Метонимия возвратились в первоначальное свое состояние. Когда же  будет завершено оруженосцево бичевание, то белая голубка вырвется из когтей  зловонных коршунов, ныне ее терзающих, и очутится в объятиях своего воркующего  возлюбленного, ибо так судил мудрый Мерлин, всем волшебникам волшебник».    

     

Прочитав надпись на пергаменте, Дон Кихот ясно понял, что  речь идет о расколдовании Дульсинеи, и, возблагодарив небо за то, что ему  удалось с таким малым риском совершить столь великое деяние и возвратить  первоначальную гладкость лицам почтенных дуэний, которые, впрочем, больше не  показывались, приблизился к герцогу и герцогине, но те все еще лежали в забытьи, –  тогда Дон Кихот взял герцога за руку и сказал:    

– Полно, добрый сеньор, смелей, смелей, все хорошо!  Приключение окончилось вполне благополучно, как это ясно показывает надпись на  мемориальной колонне.    

Герцог, как бы медленно пробуждаясь от глубокого сна,  наконец очнулся, герцогиня же и все остальные, лежавшие в саду на земле,  последовали его примеру, до того правдоподобно изображая ужас и изумление, что  можно было подумать, будто вышеописанные события происходили на самом деле, а  не были преискусно разыграны шутки ради. Герцог полуоткрытыми глазами прочитал  грамоту, а затем с распростертыми объятиями направился к Дон Кихоту, обнял его  и сказал, что такого, как он, славного рыцаря не было от сотворения мира. Санчо  между тем искал глазами Горевану: ему хотелось посмотреть, какой вид имеет она  без бороды и соответствует ли красота ее лика стройности ее стана, но ему  сказали, что как скоро Клавиленьо, объятый пламенем, рухнул наземь, весь отряд  дуэний во главе с Трифальди скрылся, однако перьев на их лицах уже не осталось, –  все дуэньи были тщательно выбриты. Герцогиня осведомилась, как себя чувствовал  Санчо во время длительного путешествия. Санчо же ей на это ответил так:    

– Сеньора! Когда мы пролетали, как объяснил мне мой  господин, по области огня, мне захотелось чуть-чуть приоткрыть глаза. Я  попросил позволения у моего господина снять повязку, но он не позволил, ну да  ведь я ух какой любопытный, только скажи, что это вот запретное и недозволенное,  и мне уже не терпится знать. Тихохонько и неприметно приподнял я у самой  переносицы платок, который закрывал мне глаза, самую малость приподнял – и  глянул вниз, и показалось мне, будто вся земля не больше горчичного зерна, а  люди по ней ходят величиной с орешек: стало быть, уж очень мы тогда высоко  забрались.    

Герцогиня же ему сказала:    

– Друг Санчо! Подумай, что ты говоришь, – выходит,  что ты видел не землю, а людей, которые по ней ходили: ведь если земля  показалась тебе с горчичное зерно, а каждый человек с орешек, то ясно, что один  человек должен закрыть собою всю землю.    

– Ваша правда, – согласился Санчо, – а  все-таки с одного боку она виднелась, и я ее разглядел всю.    

– Помилуй, Санчо, – возразила герцогиня, – с  одного боку невозможно разглядеть весь предмет, на который ты смотришь.    

– Да что там миловать или не миловать, – заметил  Санчо, – я одно могу сказать: пора бы вашему величию смекнуть, что летели  мы силою волшебства, а значит, и я по волшебству мог увидеть всю землю и всех  людей, откуда бы я на них ни смотрел, и если ваша милость этому не верит, то не  поверит она и другому, а именно: сдвинул я повязку на брови, гляжу – небо-то  вот оно, пяди полторы до него, не больше, и какое же оно, не сойти мне с этого  места, государыня моя, огромное! И случилось нам пролетать мимо семи козочек,[452]  а ведь я в детстве был у нас в селе козопасом, и вот, клянусь богом и спасением  души, увидел я их – и до чего же мне тут захотелось хоть чуточку с ними  повозиться!.. Кажется, не доберусь я до них, так сей же час лопну с досады. Ну  что ты будешь делать? Вот я, никому ни слова не сказав, особливо моему господину,  потихоньку да полегоньку соскочил с Клавиленьо – и провозился с козочками почти  три четверти часа, а уж козочки-то – ну прямо цветочки, гвоздики, да и только,  и за все это время Клавиленьо не сдвинулся с места и не сделал ни шагу вперед.    

    

– А пока добрый Санчо возился с козочками, чем же был  занят сеньор Дон Кихот? – спросил герцог.    

Дон Кихот же ему на это ответил так:    

– Все эти события и происшествия не подчиняются естественному  порядку вещей, а потому рассказ Санчо не должен нас удивлять. О себе скажу, что  я не поднимал и не опускал повязку и не видел ни неба, ни земли, ни моря, ни  песков. Правда, я тотчас почувствовал, что мы пролетаем область воздуха, а  затем, что мы приближаемся к области огня, но чтобы мы поднялись еще выше,  этого я не думаю, ибо область огня находится между лунным небом и последней  областью воздуха, стало быть, не обгоревши, мы не могли достигнуть той небесной  сферы, где находятся семь козочек, о которых толковал Санчо, а коль скоро мы не  опалены, значит, Санчо или лжет, или грезит.    

– Я не лгу и не грежу, – возразил Санчо. –  Коли на то пошло, спросите у меня приметы этих козочек, и тогда увидите, правду  я говорю или нет.    

– Ну так какие же это приметы, Санчо? – спросила  герцогиня.    

– Две из этих козочек зеленые, – отвечал  Санчо, – две красные, две голубые и одна пестрая.    

– Это какая-то новая порода, – заметил  герцог, – в нашей, земной, области таких цветов не бывает, то есть коз  таких цветов.    

– Это понятно, – рассудил Санчо, – должна же  быть разница между козами небесными и земными.    

– А скажи, Санчо, – спросил герцог, – не было  ли среди тех коз рогатого козла?    

– Нет, сеньор, – отвечал Санчо, – но я слыхал  другое: будто до рогов месяца не достать рогами ни одному рогоносцу на свете.    

Больше вопросов по поводу путешествия не последовало; видно  было, что Санчо способен, не выходя из сада, прогуляться по поднебесью и  рассказать обо всем, что там происходит.    

Таков был конец приключения с дуэньей Гореваной, над которым  герцог и герцогиня от души смеялись не только тогда, но и во все продолжение  своей жизни и о котором Санчо Пансе хватило бы разговоров на несколько  столетий, если бы он столько прожил; Дон Кихот же, приблизившись к Санчо,  сказал ему на ухо:    

– Санчо! Если вы желаете, чтобы люди поверили вашим  рассказам о том, что вы видели на небе, то извольте и вы, со своей стороны,  поверить моим рассказам о том, что я видел в пещере Монтесиноса. Вот и все, что  я хотел сказать.    

     

    

 Глава ХLII    

     

О советах, которые Дон Кихот преподал Санчо Пансе перед  тем, как тот отправился управлять островом, а равно и о других весьма важных  вещах    

     

    

     

Герцог и герцогиня, довольные тем, что приключение с  Гореваною так благополучно окончилось, и видя, что шутки их без малейших  колебаний принимаются за правду, вознамерились шутить и дальше; того ради  герцог указал и отдал распоряжения слугам своим и вассалам, как должно вести  себя с Санчо, когда он начнет управлять обещанным островом, а на другой день после  полета Клавиленьо объявил Санчо, чтобы он привел себя в надлежащий порядок и  был готов занять пост губернатора, ибо островитяне ждут его, дескать, как  майского дождичка. Санчо низко ему поклонился и сказал:    

– С тех пор как я спустился с неба, и с тех пор как я с  поднебесной высоты окинул взглядом землю и увидел, какая она маленькая, мое  огромное желание стать губернатором слегка ослабело: в самом деле, что ж тут  такого величественного – владеть горчичным зерном, что ж это за высокая  должность и что ж это за владычество – управлять полдюжиною людей с орешек  ростом? А ведь мне тогда показалось, что на всей земле больше никого и нет. Вот  если б вы, ваша светлость, соизволили пожаловать мне малую толику неба, хотя бы  этак с полмили, я бы ей обрадовался больше, нежели величайшему острову в мире.    

– Послушай, друг Санчо, – заговорил герцог, –  я не властен кого бы то ни было наделять ни единым кусочком неба, будь он даже  величиною с ноготь, – подобные милости и щедроты могут исходить только от  господа бога. Я даю тебе, что могу, а именно самый настоящий остров, круглый и  аккуратный, в высшей степени плодородный и обильный, так что если тебе удастся  прибрать его к рукам, то при наличии стольких земных благ ты приобретешь и  блага небесные.    

– Ин ладно, – молвил Санчо, – остров так  остров, я постараюсь быть таким губернатором, чтобы назло всем мошенникам душа  моя попала на небо. И это я не из корысти мечу в высокие начальники и залетаю в  барские хоромы, – просто мне хочется попробовать, какое оно, это губернаторство.    

– Раз попробуешь, Санчо, язык проглотишь, –  заметил герцог – нет ничего слаще повелевать и видеть, что тебе повинуются.  Могу ручаться, что когда твой господин сделается императором – а судя по тому,  как идут его дела, он будет таковым непременно, – то этого сана никакими  силами у него уже не отнимешь, и в глубине души он будет сожалеть и досадовать,  что так поздно стал императором.    

– Сеньор! – объявил Санчо. – Я нахожу, что  повелевать всегда приятно, хотя бы даже стадом баранов.    

– У нас с тобой, Санчо, вкусы сходятся, и во всем-то ты  разбираешься, – заметил герцог, – я надеюсь, что и управлять ты  будешь столь же мудро, сколь мудры твои речи. Ну, вот пока и все, помни только,  что ты отправишься управлять островом самое позднее завтра, а сегодня вечером  тебе выдадут приличное новому твоему званию платье и снарядят в дорогу.    

– Пусть одевают как хотят, – сказал Санчо, –  я в любом наряде останусь Санчо Пансою.    

– И то правда, – согласился герцог, – но  все-таки одежда должна соответствовать роду занятий и занимаемой должности:  так, например, законоведу неудобно одеваться, как солдат, а солдату – как священник.  Ты же, Санчо, будешь одет наполовину как судейский, а наполовину как военачальник,  ибо на том острове, который я тебе жалую, в военных такая же нужда, как и в  ученых, а в ученых, – такая же, как и в военных.    

– Вот по ученой-то части я как раз слабоват, –  признался Санчо, – я даже азбуки – и той не знаю. Впрочем, хороший  губернатор должен уметь вместо подписи крестик поставить – и ладно. Если же мне  выдадут оружие, то с божьей помощью я не выпущу его из рук, доколе не упаду.    

– Всегда руководствуйся высокими этими соображениями,  Санчо, и ты избежишь ошибок, – заметил герцог.    

В это время вошел Дон Кихот и, узнав, о чем идет речь и что  Санчо спешно принимает бразды правления, взял его за руку и с дозволения  герцога увел к себе, дабы преподать советы, как ему в той должности подобает  себя вести. Итак, войдя в свой покой, он запер дверь, почти насильно усадил  Санчо рядом с собою и нарочито медленно заговорил:    

– Я возношу бесконечные благодарения богу, друг Санчо,  за то, что прежде и раньше, чем счастье улыбнулось мне, на тебя свалилась и на  твою долю выпала такая удача. Я надеялся, что счастливый случай поможет мне  вознаградить тебя за верную службу, и вот я только-только начинаю преуспевать,  а твои чаяния прежде времени вопреки здравому смыслу уже сбылись. Иные  действуют подкупом, докучают, хлопочут, встают спозаранку, выпрашивают, упорно  добиваются – и цели своей, однако ж, не достигают, а другой, неизвестно как и  почему, сразу получает должность и службу, коей столь многие домогались, и тут  кстати и к месту будет привести пословицу, что как, мол, ни старайся, а на все  – судьба. По мне, ты – чурбан, и ничего более, ты спозаранку не вставал,  допоздна не засиживался, ты палец о палец не ударил, но тебя коснулся дух  странствующего рыцарства – и вот ты уже, здорово живешь, губернатор острова.  Все это, Санчо, я говорю к тому, чтобы ты не приписывал собственным своим  заслугам оказанной тебе милости, – нет, прежде возблагодари всевышнего,  который отеческою рукою все направляет ко благу, а затем возблагодари орден  странствующего рыцарства, наивысшего благородства исполненный. Итак, постарайся  всем сердцем воспринять то, что я тебе сказал, а затем, о сын мой, выслушай со  вниманием своего Катона, желающего преподать тебе советы и быть твоим вожатаем  и путеводною звездою, которая направила бы и вывела тебя к тихому пристанищу из  того бурного моря, куда ты намереваешься выйти, ибо должности и высокие  назначения суть не что иное, как бездонная пучина смут.    

Прежде всего, сын мой, тебе надлежит бояться бога, ибо в  страхе господнем заключается мудрость, будучи же мудрым, ты избежишь ошибок.    

Во-вторых, загляни внутрь себя и постарайся себя познать,  познание же это есть наитруднейшее из всех, какие только могут быть. Познавши  самого себя, ты уже не станешь надуваться, точно лягушка, пожелавшая сравняться  с волом, если же станешь, то, подобно павлину, смущенно прячущему свой пышный  хвост при взгляде на уродливые свои ноги, ты невольно будешь прятать хвост  безрассудного своего тщеславия при мысли о том, что в родном краю ты некогда  пас свиней.    

– Справедливо, – согласился Санчо, – но в ту  пору я мальчонкой был, а когда подрос маленько, то уж гусей пас, а не свиней.  Но только, думается мне, это к делу не идет: ведь не все правители королевского  рода.    

– Твоя правда, – заметил Дон Кихот, – и вот  почему людям происхождения незнатного, занимающим важные посты, надлежит  проявлять мягкость и снисходительность, каковые в сочетание с благоразумною  осторожностью избавляют от злостной клеветы, а иначе от нее ни в какой  должности не убережешься.    

О своем худородстве, Санчо, говори с гордостью и  признавайся, не краснея, что ты из крестьян, ибо никому не придет в голову тебя  этим стыдить, коль скоро ты сам этого не стыдишься; вообще стремись к тому, чтобы  стать смиренным праведником, а не надменным грешником. Бесчисленное множество  людей, в низкой доле рожденных, достигали наивысших степеней и были возводимы в  сан первосвященнический или же императорский, чему я мог бы привести столько  примеров, что ты устал бы меня слушать.    

Помни, Санчо: если ты вступишь на путь добродетели и будешь  стараться делать добрые дела, то тебе не придется завидовать делам князей и  сеньоров, ибо кровь наследуется, а добродетель приобретается, и она имеет  ценность самостоятельную, в отличие от крови, которая таковой ценности не  имеет.    

А когда так, то в случае если кто-нибудь из родственников  твоих вздумает навестить тебя на твоем острове, то не гони его и не обижай, но,  напротив того, прими с честью и обласкай – этим ты угодишь богу, который не  любит, когда гнушаются кем-либо из его созданий, и вместе с тем соблюдешь  мудрый закон природы.    

Если привезешь с собою жену (ибо нехорошо, когда люди,  призванные к исполнению служебных своих обязанностей на долгий срок, пребывают  в разлуке с супругами), то поучай ее, наставляй и шлифуй природную ее  неотесанность, ибо что умный губернатор приобрел, то может растерять и  расточить глупая его и неотесанная жена.    

Если ты овдовеешь (что всегда может случиться) и благодаря  своему положению составишь себе более блестящую партию, то смотри, как бы новая  твоя жена не превратилась в удочку с крючком и не начала приговаривать:  «Ловись, ловись, рыбка большая и маленькая», – истинно говорю тебе, что за  все взятки, которые вымогает жена судьи, в день Страшного суда ответит ее муж,  и после смерти он в четырехкратном размере заплатит за те побочные статьи  дохода, на которые он при жизни не обращал внимания.    

Ни в коем случае не руководствуйся законом личного  произвола: этот закон весьма распространен среди невежд, которые выдают себя за  умников.    

Пусть слезы бедняка вызовут в тебе при одинаково сильном  чувстве справедливости больше сострадания, чем жалобы богача.    

Всячески старайся обнаружить истину, что бы тебе ни сулил и  ни преподносил богач и как бы ни рыдал и ни молил бедняк.    

В тех случаях, когда может и должно иметь место  снисхождение, не суди виновного по всей строгости закона, ибо слава судьи  сурового ничем не лучше славы судьи милостивого.    

Если когда-нибудь жезл правосудия согнется у тебя в руке, то  пусть это произойдет не под тяжестью даров, но под давлением сострадания.    

Если тебе когда-нибудь случится разбирать тяжбу недруга  твоего, то гони от себя всякую мысль о причиненной тебе обиде и думай лишь о  том, на чьей стороне правда.    

Да не ослепляет тебя при разборе дел личное пристрастие,  иначе ты допустишь ошибки, которые в большинстве случаев невозможно бывает  исправить, а если возможно, то в ущерб доброму твоему имени и даже твоему  достоянию.    

Если какая-нибудь красавица будет просить, чтобы ты за нее  заступился, то отврати очи от ее слез и уши от ее стенаний и хладнокровно  вникни в суть ее просьбы, иначе разум твой потонет в ее слезах, а добродетель  твоя – в ее вздохах.    

Если ты накажешь кого-нибудь действием, то не карай его еще  и словом, ибо с несчастного довольно муки телесного наказания, и прибавлять к  ней суровые речи нет никакой надобности.    

Смотри на виновного, который предстанет пред твоим судом,  как на человека, достойного жалости, подверженного слабостям испорченной нашей  природы, и по возможности, не в ущерб противной стороне, будь с ним милостив и  добр, ибо хотя все свойства божества равны, однако же в наших глазах свойство  всеблагости прекраснее и великолепнее, нежели свойство всеправедности.    

Если же ты, Санчо, наставления эти и правила соблюдешь, то  дни твои будут долги, слава твоя будет вечной, награду получишь ты превеликую,  блаженство твое будет неизреченно, детей ты женишь по своему благоусмотрению,  дети твои и внуки будут иметь почетное звание, уделом твоим будет мир и  всеобщее благорасположение, а затем, в пору тихой твоей и глубокой старости, в  урочный час за тобою явится смерть, и нежные, мягкие ручки правнуков твоих  закроют тебе очи. Все эти назидания должны послужить к украшению твоей души, а  теперь послушай назидания, имеющие своею целью украшение тела.    

     

    

 Глава XLIII    

     

О второй части советов, преподанных Дон Кихотом Санчо Пансе    

     

    

     

Кто бы из тех, кто слышал вышеприведенные рассуждения Дон  Кихота, не признал бы его за человека совершенно здравомыслящего и  преисполненного самых благих намерений? Но, как это на протяжении великой нашей  истории не раз было замечено, он начинал нести околесную, только когда речь  заходила о рыцарстве, рассуждая же о любом другом предмете, он выказывал ум  ясный и обширный, так что поступки его неизменно расходились с его суждениями,  а суждения с поступками; что же касается второй части правил, коим он обучал  Санчо, то здесь он выказал остроумие чрезвычайное и в рассудительности своей и  в своем помешательстве дошел до наивысшей точки. Санчо слушал его с неослабным вниманием  и старался удержать в памяти его советы: видно было, что он намерен хорошенько  запомнить их, дабы с их помощью рождение нового губернатора протекло  благополучно. Дон Кихот между тем продолжал:    

– Касательно того, как надлежит держать свой дом и самого  себя, Санчо, то прежде всего я советую тебе соблюдать чистоту и стричь ногти, а  ни в коем случае не отращивать их, как это делают некоторые, по невежеству  своему воображающие, будто длинные ногти составляют украшение рук, меж тем как  если не обстригать грязные эти наросты, то они смахивают на когти хищной птицы:  это чудовищное безобразие и нечистоплотность.    

Никогда не ходи, Санчо, распоясанным и неопрятным:  беспорядок в одежде есть признак расслабленности духа, если только это не  нарочитая небрежность и распущенность, в чем, например, подозревали Юлия  Цезаря.    

Установи с наивозможною точностью, сколь важен твой пост, и  если занимаемое тобою положение дозволяет людям твоим носить ливреи, то  позаботься, чтобы эти ливреи были не столько ярки и пышны, сколько приличны и  прочны, и распредели их между своими лакеями и нищими, то есть, вместо того  чтобы одеть шесть слуг, лучше одень трех слуг и трех нищих, и тогда у тебя будут  слуги и на земле, и на небе: этот новый способ распределения ливрей недоступен  пониманию людей тщеславных.    

Не потребляй ни чеснока, ни лука, дабы по запаху нельзя было  догадаться, что ты из мужиков.    

Ходи медленно, говори раздельно, но не до такой степени,  чтобы можно было подумать, будто ты сам себя слушаешь, ибо всякая напыщенность  противна.    

За обедом ешь мало, а за ужином еще меньше, ибо здоровье  всего тела куется в кузнице нашего желудка.    

Будь умерен в питье из тех соображений, что человек,  выпивший лишнее, не хранит тайн и не исполняет обещаний.    

Не вздумай, Санчо, жевать обеими челюстями сразу, а также  эрутировать в присутствии кого бы то ни было.    

– Я не понимаю, что значит эрутировать, –  объявил Санчо.    

Дон Кихот же ему пояснил:    

– Эрутировать, Санчо, значит рыгать, но это одно  из самых грубых слов во всем испанском языке, хотя оно и весьма выразительно,  по сему обстоятельству люди с нежным слухом прибегли к латыни и слово «рыгать»  заменили словом эрутировать, слово же «рыгание» – словом эрутация,  а что не все пока еще понимают вновь образованные слова, то этого бояться  нечего, со временем слова эти войдут в наш обиход и станут всем понятны: язык  находится под властью обычая и под властью темного народа, а таким путем он  обогащается.    

– Честное слово, сеньор, – молвил Санчо, –  изо всех ваших советов и наставлений я особенно постараюсь запомнить вот это,  насчет того, чтобы не рыгать, потому со мной это частенько случается.    

– Не «рыгать» должно говорить, Санчо, а эрутировать,  – поправил его Дон Кихот.    

– С сегодняшнего дня стану говорить эрутировать,  – сказал Санчо, – будьте спокойны, что не забуду.    

– Равным образом, Санчо, оставь привычку вставлять в  свою речь уйму пословиц, ибо хотя пословицы суть краткие изречения, однако ж ты  в большинстве случаев притягиваешь их за волосы, вот почему в твоих устах они  представляются уже не изречениями, а просто-напросто бреднями.    

– От этого един господь властен меня избавить, –  возразил Санчо, – потому в голове у меня больше пословиц, нежели в книжке,  и когда я говорю, они вертятся у меня на языке все сразу, толкаются, каждую так  и тянет сорваться прежде других, однако ж язык выбалтывает первую попавшуюся,  хотя бы и совсем некстати. Ну, а теперь я все-таки постараюсь приводить такие  пословицы, которые не уронят моего достоинства, потому где богато живут, там  мигом и на стол подают, кому сдавать, тому уже не тасовать, и кто в набат бьет,  тот уж на пожар не идет, и кто умом горазд, тот себя в обиду не даст.    

– Правильно, Санчо! – воскликнул Дон Кихот. –  Вплетай, нанизывай, накручивай пословицы – никто тебя за язык не держит! Мать с  кнутом, а я себе все с волчком! Я тебе говорю, чтобы ты избегал пословиц, а ты  в одну секунду насыпал их целый воз, хотя они и подходят к предмету нашего  разговора, как корове седло. Пойми, Санчо: я отнюдь не против пословиц,  приводимых к месту, но если ты громоздишь и нанизываешь их как придется, то  речь твоя становится скучной и растянутой.    

Когда сидишь на коне, не откидывайся на заднюю луку седла,  не вытягивай и не расставляй ног, а держи их поближе к конскому брюху, и не  сиди раскорякой, будто бы едешь на своем сером, ибо по тому, как человек сидит  на коне, всегда можно определить, кто он, – знатный верхоконный или же  простой конюх.    

Спи умеренно: кто не встает вместе с солнцем, тот не знает  радостей дня; прими в соображение, Санчо, что расторопность есть мать удачи,  врагиня же ее, леность, всегда препятствует достижению благой цели.    

Последний мой совет, который я тебе сейчас преподам, не  относится к украшению тела, и все же я хочу, чтобы ты свято сохранил его в  своей памяти, ибо полагаю, что он будет тебе не менее полезен, нежели предыдущие:  итак, никогда не оспаривай знатности чьего-либо рода, во всяком случае, не  сравнивай один род с другим, оттого, что при сравнении один род невольно окажется  более знатным, и тот, кого ты унизил, возненавидит тебя, тот же, кого ты  превознес, ничем тебя не отблагодарит.    

Одежда твоя должна состоять из длинных штанов, долгополого  камзола и еще более длинного плаща; о шароварах же и не помышляй, ибо шаровары  не подходят ни рыцарям, ни губернаторам.    

Вот пока и все, о чем мне пришло в голову поговорить с тобою,  Санчо. Со временем, глядя по обстоятельствам, я дам тебе новые наставления, ты  же постарайся уведомлять меня о состоянии своих дел.    

– Сеньор! – заговорил Санчо. – Я отлично  понимаю, что ваша милость учит меня вещам благим, святым и полезным, но могут  ли они мне пригодиться, раз я их все до одной позабуду? Впрочем, насчет того,  чтобы не отращивать ногтей и жениться вторично, если представится  случай, – это уж я себе втемяшил, но все прочие хитросплетения, вавилоны и  закорючки мне не запомнились, и буду я о них помнить, как о прошлогодних тучах,  а потому не мешало бы вам записать все это на бумажке и дать мне: правда, я сам  ни читать, ни писать не умею, но я передам бумагу моему духовнику – пусть он по  мере надобности твердит и напоминает мне об этом.    

– Беда мне с тобой! – воскликнул Дон Кихот. –  Как плохо, когда губернатор не умеет ни читать, ни писать! Надобно тебе  сказать, Санчо, что если кто не знает грамоты или же если кто левша, то это  означает одно из двух: либо он из очень скромной или даже совсем простой семьи,  либо он сам по себе настолько испорчен и дурен, что на него не могли оказать  воздействие ни благой пример, ни благое учение. Это твой большой недостаток;  мне бы хотелось, чтобы ты, по крайней мере, научился подписывать свою фамилию.    

– Поставить-то свою подпись я умею, – сказал  Санчо. – Когда я был старшиной в нашем селе, я научился выводить буквы  наподобие тех, которые ставят на тюках с грузом, и мне говорили, что у меня получалась  моя фамилия. А затем я всегда могу сделать вид, что у меня отнялась правая  рука, и велю кому-нибудь подписываться за меня: все на свете поправимо, кроме  одной смерти, а как я буду там царь и бог, то, стало быть, мое слово – закон.  Недаром говорится: у кого папаша алькальд, тот на суд идет весело. А ведь я не  какой-нибудь там алькальд, а целый губернатор – со мной шутки плохи. Ну-ка,  попробуй тронь меня: идешь за шерстью – гляди, как бы самого не обстригли, а  кого господь возлюбит, того он на дне моря разыщет, и потом: глупые речи богача  сходят за мудрые изречения, а ведь я буду богат, коли буду губернатором, и к  тому же я намерен быть губернатором щедрым, а значит, все мои недостатки будут  не видны. Нет, мы тоже себе на уме, «сколько имеешь, столько ты и  стоишь», – говаривала моя бабушка, с человеком великого достатка ссориться  несладко.    

– А, чтоб ты пропал, Санчо! – воскликнул тут Дон  Кихот. – Шесть тысяч чертей взяли бы тебя со всеми твоими пословицами!  Целый час ты ими сыплешь, а для меня это, как медленная пытка. Можешь мне  поверить, что в один прекрасный день эти пословицы доведут тебя до виселицы.  Из-за пословиц тебя низложат твои вассалы, они не потерпят их и взбунтуются.  Скажи, невежда, где ты их берешь и как ты их применяешь, глупец? Ведь для меня  вспомнить хотя бы одну пословицу и к месту ее привести – это каторжный труд.    

– Ей-богу, хозяин, вы сердитесь из-за сущей безделицы.  Черт подери! Вам жалко, что я пользуюсь собственным достоянием? А ведь у меня  только и достояния и имущества, что пословицы да пословицы. Вот и сейчас  вертится у меня на языке сразу несколько, и до того подходят они к нашему  разговору – прямо как все равно по мерке сделаны, но только я вам их не скажу:  «За благое молчание все тебя будут звать Санчо».[453]    

Дон Кихот же ему на это возразил:    

– Ты – Санчо, да не тот: ты не только не благой  молчальник, ты скверный болтун и скверный упрямец. Но все же мне любопытно  знать, какие такие пословицы пришли тебе на память и будто бы кстати: я порылся  в своей памяти, а ведь она у меня недурная, но так и не мог припомнить ничего  подходящего.    

– Да что может быть лучше этих пословиц, – сказал  Санчо: – «Гляди-поглядывай, под зуб мудрости пальца не подкладывай», и еще:  «Скажут тебе: а ну, подобру-поздорову, и с женой моей чтоб ни полслова, –  ты рот на замок и молчок», и еще: «Плетью обуха не перешибешь», – ну разве  они сюда не подходят? Никогда не связывайся с губернатором и ни с каким другим  начальником, не то взвоешь, все равно как если подложить палец под зуб  мудрости, – впрочем, мудрость не обязательна, все дело в коренном зубе. Затем,  что бы губернатор ни сказал, перечить ему нельзя, все равно как если тебе  скажут: «А ну, подобру-поздорову, и с женой моей чтоб ни полслова!» А насчет  плети и обуха – это и слепому ясно. Вот оно как, а кто замечает сучок в глазу  ближнего своего, тому не мешает заметить бревно в своем собственном, чтобы про  тебя не сказали: «Испугалась покойница убитой», притом же вашей милости хорошо  известно, что дурак в своем доме лучше смекает, нежели умник в чужом.    

– Ну уж нет, Санчо, – возразил Дон Кихот, –  глупец ни в своем, ни в чужом доме ничего не смекает по той причине, что на  основе глупости разумного здания не возведешь. И довольно об этом, Санчо: будешь  плохо управлять – в ответе ты, а позор на мне. Впрочем, я утешаю себя тем, что  сделал все от меня зависящее и постарался наделить тебя советами  глубокомысленными и возможно более благоразумными: я исполнил свой долг и свое  обещание. Да поможет тебе бог, Санчо, да управляет он тобою в твоем правлении,  и да утишит он мою тревогу, а тревожусь я о том, как бы ты однажды не полетел  вместе со всем своим островом вверх пятами, между тем я мог бы это  предотвратить, открыв герцогу, кто ты таков, и объяснив ему, что, несмотря на  свою дородность и представительность, ты не что иное, как мешок, набитый пословицами  и плутнями.    

– Сеньор! – возразил Санчо. – Коли ваша  милость думает, что я не гожусь в губернаторы, то я тут же, не сходя с места,  сложу с себя это звание, потому малюсенькая частица моей души, величиною с  черный кончик ногтя, мне дороже всего моего тела: останусь-ка я просто-напросто  Санчо, и на одном хлебе с луком я проживу не хуже губернатора со всеми его  куропатками да каплунами, и то сказать: когда мы спим, мы все равны – и  начальники, и подначальные, и бедные, и богатые. И если вы, ваша милость, над  этим делом подумаете, то, конечно, вспомните, что сами же вы и толкнули меня на  губернаторство, а я во всех этих губернаторствах и островах понимаю, как свинья  в апельсине, и если вы полагаете, что из-за губернаторства меня черт схватит,  то я предпочитаю как простой Санчо отправиться в рай, нежели губернатором – в  ад.    

– Ей-богу, Санчо, – сказал Дон Кихот, – я  считаю, что за эти последние твои слова тебя можно назначить губернатором  тысячи островов. У тебя доброе сердце, а ведь без этого никакая наука впрок не  пойдет. Поручи себя господу богу и старайся не уклоняться от первоначального  своего решения: я хочу сказать, что ты должен поставить себе за правило и  твердо наметить себе цель – добиваться своего в любом деле, а небо всегда  споспешествует благим желаниям. Теперь пойдем обедать, – полагаю, что хозяева  нас уже ждут.    

     

    

 Глава XLIV    

     

О том, как Санчо Панса принял бразды правления и об одном  необычайном приключении Дон Кихота в герцогском замке    

     

    

     

Говорят, будто из подлинника этой истории явствует, что  переводчик перевел эту главу не так, как Сид Ахмет ее написал, написал же ее  мавр в виде жалобы на самого себя, что ему вспало, дескать, на ум взяться за  такой неблагодарный и узкий предмет, как история Дон Кихота, ибо он поставлен в  необходимость все время говорить только о Дон Кихоте и Санчо и лишен возможности  прибегать к отступлениям и вводить разные другие эпизоды, более значительные и  более занимательные; и еще мавр замечает, что все время следить за тем, чтобы  мысль, рука и перо были направлены на описание одного-единственного предмета, и  говорить устами ограниченного числа действующих лиц – это труд непосильный,  коего плоды не вознаграждают усилий автора, и что, дабы избежать этого  ограничения, он в первой части прибегнул к приему вкрапления нескольких  повестей, как, например, Повести о Безрассудно-любопытном и Повести о  пленном капитане, которые находятся как бы в стороне от самой истории,  между тем другие входящие в нее повести представляют собою случаи, происшедшие  с Дон Кихотом и в силу этого долженствовавшие быть описанными. Далее мавр говорит,  что, по его разумению, большинство читателей, коих внимание будет поглощено  подвигами Дон Кихота, не захотят его уделить первого рода повестям: они пробегут  их второпях, даже с раздражением, и не заметят, сколь изящно и искусно повести  эти написаны, каковые их качества означатся со всею резкостью, когда повести  будут изданы особо, вне всякой связи с безумными выходками Дон Кихота и глупыми  речами Санчо, – вот почему он, автор, порешил-де вместо повестей как  отъединенных, так и пристроенных,[454]  ввести во вторую часть лишь несколько эпизодов, которые, как ему  представляется, вытекают из естественного хода событий, да и те он почитает за  нужное изложить сжато, в самых кратких словах; и вот, поелику он, дескать,  вводит себя и замыкается в тесные рамки повествования, несмотря на то что у  него достало бы уменья, способностей и ума, чтобы описать всю вселенную, он  просит не презирать его труд и воздавать ему хвалу не за то, о чем он пишет, а  за то, что он о многом не стал писать.    

Тут автор снова обращается к своему предмету и говорит, что  Дон Кихот в тот самый день, когда он давал Санчо советы, занялся после обеда  изложением таковых в письменном виде для того, чтобы потом кто-нибудь мог  прочитать их Санчо; не успел он, однако ж, вручить ему эту бумагу, как Санчо ее  потерял, и она попала в руки герцога, а герцог прочитал ее герцогине, и оба  вновь подивились помешательству и уму Дон Кихота; далее, продолжая свои затеи,  они в тот же вечер отправили Санчо со многочисленною свитою в городок, которому  надлежало сойти за остров. Проводником же Санчо до места его назначения  оказался домоправитель герцога, человек весьма остроумный и большой забавник  (впрочем, неостроумных забав не бывает), тот самый, который с вышеописанною  приятностью изображал графиню Трифальди; и вот, обладая таковыми свойствами, да  еще будучи научен хозяевами, как должно обходиться с Санчо, он блестяще справился  со своею задачею. Случилось, однако ж, так, что при первом взгляде на  домоправителя Санчо заметил, что он напоминает лицом Трифальди, и, обратясь к  своему господину, сказал:    

– Сеньор! Я мигом провалюсь в преисподнюю, если ваша  милость не признает, что лицо у герцогского домоправителя, вот у этого самого,  точь-в-точь как у Гореваны.    

Дон Кихот впился глазами в домоправителя и, вглядевшись в  него, молвил:    

– Тебе незачем проваливаться в преисподнюю, Санчо, ни  мигом, ни еще как-либо (я не понимаю, к чему ты это говоришь): лицом  домоправитель, точно, похож на Горевану, но из этого не следует, что домоправитель  и есть Горевана, ибо отсюда возникло бы величайшее противоречие, а сейчас не  время для подобного рода исследований, иначе это заведет нас в безвыходный  лабиринт. Поверь, друг мой, что нам надлежит обратиться с жаркою молитвою к  богу о том, чтобы он избавил нас от злых колдунов и злых волшебников.    

– Но это не шутка, сеньор, – возразил  Санчо, – я слышал давеча, как он разговаривал, и мне прямо послышался  голос Трифальди. Ну да ладно, я больше говорить про это не стану, но только  буду теперь глядеть в оба, не открою ли еще какой приметы, и, может, эта примета  усилит мои подозрения, а может, наоборот, рассеет.    

– Так и сделай, Санчо, – сказал Дон Кихот, –  и уведомляй меня обо всем, что бы ты в рассуждении сего ни обнаружил, а равно и  обо всем, что касается твоего губернаторства.    

Наконец Санчо выехал; его окружала многочисленная свита; на  нем был костюм, какой носят важные судейские; верхняя одежда, весьма широкая,  была сшита из рыжеватого с разводами камлота, а на голове у него красовалась  такой же материи шапочка; восседал он на муле, а за мулом, по особому  распоряжению герцога, шел серый в новенькой шелковой сбруе и соответствующих  ослиному его званию украшениях. Время от времени Санчо оглядывался на осла,  коего общество доставляло ему такое большое удовольствие, что он не поменялся  бы местами с самим императором германским. Прощаясь с герцогом и герцогинею, он  поцеловал им руки, а затем попросил своего господина благословить его, и тот  благословил его со слезами. Санчо же принял его благословение, вот-вот готовый  расплакаться.    

Отпусти же доброго Санчо с миром, любезный читатель, и  пожелай ему счастливого пути, – ты еще вдоволь посмеешься, когда узнаешь,  как он вел себя в новой должности, а пока узнай, что произошло в эту ночь с его  хозяином, и если ты не покатишься со смеху, то, по крайности, как мартышка, оскалишь  зубы, ибо приключения Дон Кихота таковы, что их можно почтить только удивлением  или же смехом. Словом, в истории далее говорится, что не успел Санчо выехать,  как Дон Кихот почувствовал одиночество, и если бы это зависело от него, он, уж  верно, отменил бы назначение Санчо и лишил его губернаторства. Герцогиня  заметила, что он грустит, и спросила, что тому причиною; если же, мол, это от  разлуки с Санчо, то в ее замке есть много служителей, дуэний, горничных  девушек, и они исполнят любое его желание.    

– Ваша правда, сеньора, – отвечал Дон  Кихот, – я чувствую отсутствие Санчо, но не в этом главная причина моей  грусти; многочисленные же милости, которые ваша светлость мне оказывает, я  принимаю и ценю только как знак вашего ко мне расположения, а что касается  всего прочего, то я прошу вашего дозволения и согласия, чтобы в моем покое я  пользовался своими собственными услугами.    

– Право, не стоит, сеньор Дон Кихот, – заметила  герцогиня, – вам будут прислуживать четыре девушки, мои горничные,  прекрасные, как цветы.    

– Мне они покажутся не цветами, но шипами, ранящими  душу, – возразил Дон Кихот. – Ни они, ни кто-либо другой в этом роде  ни за что на свете в мой покой не проникнут. Если же вашему величию благоугодно  продолжать осыпать меня милостями, коих я, однако же, недостоин, то дозвольте  мне самому ухаживать за собою и прислуживать себе при закрытых дверях,  дозвольте мне воздвигнуть стену между желаниями моими и моим  целомудрием, – я бы не хотел из-за той любезности, какую выказывает ко мне  ваша светлость, изменять своим привычкам. Одним словом, скорее я лягу спать  одетым, нежели соглашусь, чтобы кто-нибудь меня раздевал.    

– Что вы, что вы, сеньор Дон Кихот! – возразила  герцогиня. – Клянусь вам, я распоряжусь, чтобы муха не смела проникнуть в  ваш покой, а не то что девушка: я не так воспитана, чтобы оскорблять скромность  сеньора Дон Кихота, – сколько я понимаю, из многочисленных добродетелей,  присущих вам, особенно вас украшает целомудрие. Ваша милость вольна раздеваться  и одеваться в полном одиночестве и по своему хотению, как и когда вам  вздумается, – никто вам мешать не будет: вы у себя в комнате найдете  сосуды, которые могут понадобиться тому, кто спит с запертою дверью и не  желает, чтобы какая-либо естественная потребность принудила его отпереть ее. Да  живет тысячу веков великая Дульсинея Тобосская, и да прославится имя ее в целом  свете, ибо она удостоилась того, что ее полюбил такой бесстрашный и такой  целомудренный рыцарь, и да подвигнут благодетельные небеса нашего губернатора  Санчо Пансу как можно скорее покончить с бичеванием, дабы весь мир мог снова  наслаждаться красотою бесподобной этой сеньоры!    

Дон Кихот ей на это сказал:    

– По речам вашей высокочтимости сейчас видно, кто их  произносит, ибо из уст доброй сеньоры худое слово изойти не может, и похвальное  слово вашего величия принесет Дульсинее больше счастья и больше славы, нежели  все хвалы, какие только могут воздать ей лучшие витии мира.    

– Отлично, сеньор Дон Кихот, – сказала  герцогиня, – а теперь пора ужинать: герцог, должно думать, нас уже ждет.  Пойдемте отужинаем, ваша милость, и вы можете пораньше лечь спать: вчерашнее  ваше путешествие в Кандайю было довольно продолжительным и, вероятно, вас  слегка утомило.    

– Я не чувствую усталости, сеньора, – возразил Дон  Кихот. – Смею уверить ваше высокопревосходительство, что никогда в жизни  не приходилось мне ездить на четвероногом более смирного нрава и у которого был  бы такой ровный шаг, как у Клавиленьо, – я не могу взять в толк, что  понудило Злосмрада расстаться с таким легконогим и благородным верховым  животным и ни за что ни про что сжечь его.    

– Можно предположить, – заметила герцогиня, –  что Злосмрад раскаялся в том, что причинил горе Трифальди, ее подругам и всем  прочим, а равно и во всех тех злодеяниях, которые он, должно полагать, учинил,  будучи колдуном и чародеем, и, решившись покончить с орудиями своего ремесла,  прежде всего, как главное орудие, сжег Клавиленьо, который не давал ему ни  минуты покоя и мчал его из страны в страну, пепел же Клавиленьо и грамота  Злосмрада, являющая собою трофей, пребудут вечными памятниками доблести  великого Дон Кихота Ламанчского.    

Дон Кихот снова поблагодарил герцогиню, затем отужинал и  удалился один в свой покой, попросив, чтобы никто не являлся к нему для  услуг, – так его пугала мысль, что какая-нибудь случайность побудит и заставит  его нарушить обет целомудрия, который он дал владычице своей Дульсинее, ибо  добродетель Амадиса, цвета и зерцала странствующих рыцарей, навеки пленила его  воображение. Он запер за собою дверь и при свете двух восковых свечей разделся,  а когда стал разуваться (о незаслуженное злополучие!), то не он испустил вздох  или же еще что-либо, могущее бросить тень на безупречную его  благовоспитанность, а у него на чулке спустилось до двух дюжин петель вдруг,  так что чулок сделался похож на оконную решетку. Добрый наш сеньор весьма этим  огорчился: он с радостью отдал бы сейчас целую унцию серебра за ниточку  зеленого шелка, говорю – зеленого, потому что у него были зеленые чулки.    

Тут у Бен-инхали вырывается следующее восклицание:    

«О бедность, бедность! Не понимаю, что побудило великого  кордовского поэта[455]  сказать о тебе:    

     

Священный, но неоцененный дар.    

     

Я хоть и мавр, однако ж соприкасался с христианами и отлично  знаю, что святость заключается в милосердии, смирении, вере, послушании и  бедности, но со всем тем я утверждаю, что человек, который в бедности находит  удовлетворение, должен быть во многих отношениях богоподобен, если только это  не та бедность, о которой говорится у одного из величайших святых:  «Пользующиеся миром сим должны быть как не пользующиеся», то есть так  называемая нищета духа. Но ты, второй вид бедности (я о тебе сейчас говорю)!  Зачем ты преимущественно избираешь своими жертвами идальго и прочих людей  благородного происхождения? Зачем принуждаешь их чистить обувь сажей и носить  одежду с разнородными пуговицами: шелковыми, волосяными и стеклянными? Зачем их  воротники по большей части бывают только разглажены, а не гофрированы?»    

Отсюда явствует, что употребление крахмала и гофрированные  воротники восходят к глубокой древности.    

Бен-инхали продолжает: «Жалок тот дворянин, который дома ест  впроголодь, а на улице напускает на себя важность и лицемерно ковыряет во рту  зубочисткой, меж тем как он не ел ничего такого, после чего ему требовалось бы  поковырять в зубах! Жалок тот, говорю я, у кого честь стыдлива и которому  кажется, будто всем издали видно, что башмаки у него в заплатах, шляпа лоснится  от пота, накидка обтрепана, а в животе пусто!»    

На такие мысли навели Дон Кихота спустившиеся петли, однако  ж он утешился, заметив, что Санчо оставил ему дорожные сапоги, и решил, что  завтра наденет их. Наконец он лег, озабоченный и расстроенный, во-первых, тем,  что с ним не было Санчо, а во-вторых, непоправимою бедою с чулками, которые он  готов был заштопать даже другого цвета шелком, хотя это одна из последних степеней  падения, до которой может дойти оскудевший идальго. Он потушил свечи; было  жарко, и ему не спалось; он встал с постели и приотворил зарешеченное окно,  выходившее в чудесный сад; как же скоро он отворил его, то ему показалось и  послышалось, что в саду гуляют и разговаривают. Он насторожился. В саду  заговорили громче, и он различил такие речи:    

– Не проси у меня песен, Эмеренсья! Ты же знаешь, что с  того самого мгновенья, когда сей путник прибыл к нам в замок и очи мои его  узрели, я уже не пою, а только плачу. Кроме того, сон моей госпожи скорее  легок, чем крепок, а я за все сокровища в мире не согласилась бы, чтобы нас  здесь застали. И хотя бы даже она продолжала спать и не пробудилась, все равно  мне не к чему петь, если будет спать и не проснется, чтобы послушать мое пение,  сей новорожденный Эней,[456]  который прибыл в наши края, видно, для того, чтобы надо мной насмеяться.    

– Не бойся, милая Альтисидора, – отвечали  ей, – герцогиня и все, кто только есть в замке, разумеется, спят, –  не спит лишь властелин твоего сердца и пробудитель твоей души: мне сейчас послышалось,  что зарешеченное окно в его покое отворилось, значит, он, верно, не спит. Пой  же, бедняжка, под звуки арфы голосом тихим и нежным, а если герцогиня услышит  нас, мы скажем, что в комнате душно.    

– Не этого я опасаюсь, Эмеренсья, – отвечала  Альтисидора, – я бы не хотела, чтобы пение выдало сердечную мою склонность  и чтобы люди, не испытывавшие на себе всемогущей силы любви, признали меня за  девицу взбалмошную и распутную. Впрочем, будь что будет: лучше краска стыда на  лице, чем заноза в сердце.    

И тут послышались нежнейшие звуки арфы. При этих звуках Дон  Кихот остолбенел, ибо в сей миг ему припомнились бесчисленные приключения в  этом же роде: с окнами, решетками и садами, с музыкой, объяснениями в любви и  обмороками, словом, со всем тем, о чем Дон Кихот читал в рыцарских романах,  способных обморочить кого угодно. Он тотчас вообразил, что одна из горничных  девушек герцогини в него влюбилась и что только девичий стыд не позволяет ей признаться  в сердечном своем влечении, и, испугавшись, как бы она его не пленила, мысленно  дал себе слово держаться твердо; всей душой и всем помышлением отдавшись под  покровительство сеньоре Дульсинее Тобосской, он решился, однако ж, послушать  пение и, дабы объявить о своем присутствии, притворно чихнул, что чрезвычайно  обрадовало девиц: ведь им только того и нужно было, чтобы Дон Кихот их слышал.  Итак, настроивши арфу и взявши несколько аккордов, Альтисидора запела вот этот  романс:    

     

Ты, что меж простынь голландских    

Возлежишь на мягком ложе    

Предаваясь дреме сладкой    

От заката до восхода;    

     

Ты, храбрейший сын Ламанчи,    

Рыцарства краса и гордость,    

Всех сокровищ аравийских    

И прекрасней и дороже!    

     

Внемли пеням девы ражей,    

Но обиженной судьбою.    

Ибо душу иссушили    

Ей твои глаза – два солнца.    

     

Опьяненный жаждой славы,    

Ты лишь скорбь другим приносишь:    

Ранишь их, а сам лекарство    

Им от ран подать не хочешь.    

     

Смелый юноша! Ответь,    

Уж не в Ливии ли знойной    

Или на бесплодной Хаке[457]    

Ты родился, мне на горе?    

     

Уж не змеями ли был ты    

Вспоен сызмала и вскормлен,    

Иль тебя взрастили дебри    

И угрюмые утесы?    

     

Да, по праву Дульсинея,    

Дева, налитая соком,    

Хвастается, что смирила    

Тигра лютого такого.    

     

Пусть Арланса, Писуэрга,    

Мансанарес, Тахо вольный.    

И Энарес, и Харама[458]    

Вечно славят этот подвиг!    

     

Чтоб уделом поменяться    

Со счастливицей подобной,    

Я б отдать не пожалела    

Юбку с золотой каймою.    

     

Ах, лежать в твоих объятьях    

Иль хотя б с тобой бок о бок    

И в твоих кудрях копаться,    

Истребляя насекомых!    

     

Но, не стоя этой чести,    

Буду я вполне довольна,    

Если ты себе хотя бы    

Ноги растереть позволишь.    

     

Сколько от меня в подарок    

Получал бы ты сорочек,    

Гребешков, штанов атласных    

И чулок с ажурной строчкой!    

     

Сколько редкостных жемчужин,    

Драгоценных и отборных,    

Коих за красу и крупность    

Именуют «одиночки»!    

     

Долго ли, Нерон Ламанчский,    

На пожар, тобой зажженный,    

Со своей Тарпейской кручи[459]    

Будешь ты взирать спокойно?    

     

Бог моим словам порукой:    

Я еще дитя, подросток,    

И пятнадцать лет мне минет    

Больше чем через полгода.    

     

Всем взяла, всем хороша я:    

Не хрома, не кривонога;    

Вслед за мной, пышнее лилий,    

По земле влачатся косы.    

     

Хоть широк мой рот не в меру,    

Да и малость я курноса,    

Два ряда зубов-топазов    

Придают мне облик райский.    

     

Голос у меня приятный,    

Как и сам ты слышать можешь;    

Росту ж я, чтоб не соврать,    

Ниже среднего немного.    

     

Я, чью красоту ты насмерть    

Ранил взором, как стрелою,    

Состою при этом замке    

И зовусь Альтисидорой.    

     

На этом пение раненной любовью Альтисидоры окончилось, а для  предмета ее страсти, Дон Кихота, настали мгновенья ужасные; тяжело вздохнув, он  сказал себе: «Неужели же я такой несчастный странствующий рыцарь, что ни одна  девушка при виде меня не может не влюбиться?.. Неужели же так печальна судьба  несравненной Дульсинеи Тобосской, что ей не удастся насладиться вполне моею  бесподобною верностью?.. Чего вы хотите от нее, королевы? Зачем вы преследуете  ее, императрицы? Зачем вы терзаете ее, девушки от четырнадцати до пятнадцати  лет? Оставьте ее, бедную, пусть она ликует, пусть она наслаждается и гордится  тем счастьем, которое даровал ей Амур, отдав ей во владение мое сердце и вручив  ей мою душу. Послушайте, сонм влюбленных в меня: для одной лишь Дульсинеи я –  мягкое тесто и миндальное пирожное, а для всех остальных я – кремень; для нее я  – мед, а для вас – алоэ; для меня одна лишь Дульсинея прекрасна, разумна,  целомудренна, изящна и благородна, все же остальные безобразны, глупы, развратны  и худородны, и меня произвела на свет природа для того, чтобы я принадлежал ей,  а не какой-либо другой женщине. Пусть Альтисидора плачет или поет, пусть горюет  дама, из-за которой меня избили в замке очарованного мавра, – так или  иначе я должен принадлежать Дульсинее, и я пребуду непорочным, добродетельным и  целомудренным наперекор всем колдовским чарам на свете».    

И тут он с силой захлопнул окно и, опечаленный и удрученный,  как если бы на него свалилось большое несчастье, лег в постель, где мы его пока  и оставим, ибо нас призывает к себе премудрый Санчо Панса, намеревающийся  положить славное начало своему губернаторству.    

     

    

 Глава XLV    

     

О том, как премудрый Санчо Панса вступил во владение своим  островом и как он начал им управлять    

     

    

     

О, извечный обозреватель антиподов, всемирный факел,  небесное око, сладостный вращатель кувшинов, здесь – Тимбрий, там – Феб,  стрелок для одних, врач для других,[460]  отец поэзии, изобретатель музыки, ты, вечно восходящее и, вопреки тому, что нам  представляется, не заходящее вовек светило! К тебе взываю я, о солнце, с чьей  помощью человек рождает человека! К тебе взываю я, да окажешь ты мне свое  покровительство и просветишь темноту моего разума, дабы я проследил шаг за  шагом историю правления премудрого Санчо Пансы, ибо без твоей поддержки я  чувствую себя вялым, бессильным и смущенным.    

Итак, Санчо со всею своею свитою прибыл в городок,  насчитывавший до тысячи жителей и являвшийся одним из лучших владений герцога.  Санчо Пансе сообщили, что остров называется Баратария:[461] быть может,  название это было образовано от названия городка, а быть может, оно намекало на  то, что губернаторство досталось Санчо Пансе дешево. Как скоро губернатор со свитою  приблизился к воротам обнесенного стеною города, навстречу вышли местные  власти, зазвонили колокола, жители, единодушно изъявлявшие свой восторг, с  великою торжественностью повели Санчо в собор, и там было совершено  благодарственное молебствие, а засим с уморительными церемониями вручили ему  ключи от города и объявили его пожизненным губернатором острова Баратарии.  Одеяние, борода, брюшко и низкорослость нового губернатора приводили в  изумление не только тех, кто понятия не имел, в чем здесь загвоздка, но даже и  людей, осведомленных обо всем, а таких было множество. Наконец из собора Санчо  Пансу провели в судебную палату, усадили в кресло, и тут герцогский  домоправитель сказал:    

– На нашем острове, сеньор губернатор, издревле ведется  обычай: кто вступает во владение славным этим островом, тому задают некоторые  вопросы, иногда довольно запутанные и трудные, он же обязан на них ответить, и  по его ответам горожане составляют себе мнение о сметливости нового своего  губернатора и радуются его прибытию или же, напротив, приунывают.    

Пока домоправитель это говорил, Санчо занимался  рассматриванием длинной надписи, выведенной крупными буквами на стене прямо  против кресла; а как он читать не умел, то спросил, что это там намалевано. Ему  ответили так:    

– Сеньор! Там записан и отмечен день, когда ваше превосходительство  изволило вступить во владение островом, а гласит сия надпись следующее:  «Сегодня, такого-то числа, месяца и года, вступил во владение этим островом  сеньор дон Санчо Панса, многие ему лета».    

– А кого это зовут дон Санчо Панса? – спросил Санчо.    

– Вас, ваше превосходительство, – отвечал  домоправитель, – на наш остров не прибыло никакого другого Пансы, кроме  того, который сейчас восседает в этом кресле.    

– Ну так запомни, братец, – объявил Санчо, –  что я не дон, и никто в моем роду не был доном: меня зовут просто  Санчо Пансою, и отца моего звали Санчо, и Санчо был мой дед, и все были Панса,  безо всяких этих донов да распродонов. Мне сдается, что на вашем  острове донов куда больше, чем камней, ну да ладно, господь меня  разумеет, и если только мне удастся погубернаторствовать хотя несколько дней, я  всех этих донов повыведу: коли их тут такая гибель, то они, уж верно, надоели  всем хуже комаров. А теперь, сеньор домоправитель, задавай скорее свои вопросы,  я отвечу на них, как могу, а горожане хотят – унывают, хотят – не унывают: это  их дело.    

В это время в судебную палату вошли два человека: один из  них был одет крестьянином, другой был одет портным и держал в руках ножницы;  он-то и повел речь:    

– Сеньор губернатор! Мы с этим сельчанином явились к  вашей милости вот из-за чего. Вчера этот молодец пришел ко мне в мастерскую (я,  извините за выражение, портной и, слава тебе господи, мастер своего дела), сует  мне в руки кусок сукна и спрашивает: «Сеньор! Выйдет мне колпак из этого  куска?» Я прикинул, говорю: «Выйдет». Тут, думается мне, он, наверно, подумал,  и подумал неспроста, что я, конечно, хочу толику малую сукна у него  украсть, – либо это он судил по себе, либо уж такая дурная слава идет про  портных, и вот он мне и говорит: погляди, мол, не выйдет ли двух колпаков. Я  смекнул, что он обо мне подумал. «Выйдет», – говорю. Он же, утвердившись в  первоначальной своей и оскорбительной для меня мысли, стал все прибавлять да прибавлять  колпаки, а я все: «Выйдет» да «Выйдет», и, наконец, дошли мы до пяти. Нынче он  за ними явился, я ему их выдал, а он отказывается платить за работу да еще  требует, чтобы я ему заплатил или же вернул сукно.    

– Так ли все это было, братец? – спросил Санчо.    

– Да, сеньор, – подтвердил крестьянин, – но  только велите ему, ваша милость, показать все пять колпаков, которые он мне  сшил.    

– С моим удовольствием, – молвил портной.    

Нимало не медля, он высвободил из-под плаща руку, на каждом  пальце которой было надето по колпачку, и сказал:    

– Вот все пять колпачков, которые мне заказал этот  человек, и больше у меня, клянусь богом и совестью, ни клочка сукна не  осталось, я готов представить мою работу на рассмотрение цеховых старшин.    

Количество колпачков и необычность самой тяжбы насмешили  всех присутствовавших, Санчо же, немного подумав, сказал:    

– Я полагаю, что нам с этим делом долго задерживаться  не приходится: решим его сей же час, как нам подсказывает здравый смысл. Вот  каков будет мой приговор: портному за работу не платить ничего, крестьянину  сукна не возвращать, колпачки пожертвовать заключенным, и дело с концом.    

Если нижеследующий приговор по делу о кошельке скотовода  вызвал у окружающих удивление, то этот приговор заставил их рассмеяться, однако  же все было сделано так, как распорядился губернатор. Засим к губернатору  явились два старика; одному из них трость заменяла посох, другой же, совсем без  посоха, повел такую речь:    

– Сеньор! Я дал взаймы этому человеку десять золотых –  я хотел уважить покорнейшую его просьбу, с условием, однако ж, что он мне их  возвратит по первому требованию. Время идет, а я у него долга не требую: боюсь  поставить его этим в еще более затруднительное положение, нежели в каком он  находился, когда у меня занимал; наконец вижу, что он и не собирается платить  долг, ну и стал ему напоминать, а он мало того что не возвращает, но еще и  отпирается, говорит, будто никогда я ему этих десяти эскудо взаймы не давал, а  если, дескать, и был такой случай, то он мне их давным-давно возвратил. У меня  нет свидетелей ни займа, ни отдачи, да и не думал он отдавать мне долг. Нельзя  ли, ваша милость, привести его к присяге, и вот если он и под присягой скажет,  что отдал мне деньги, то я его прощу немедленно, вот здесь, перед лицом господа  бога.    

– Что ты на это скажешь, старикан с посохом? –  спросил Санчо.    

Старик же ему ответил так:    

– Сеньор! Я признаю, что он дал мне взаймы эту  сумму, – опустите жезл, ваша милость, пониже. И коли он полагается на мою  клятву, то я клянусь в том, что воистину и вправду возвратил и уплатил ему  долг.    

Губернатор опустил жезл, после чего старик с посохом  попросил другого старика подержать посох, пока он будет приносить присягу, как  будто бы посох ему очень мешал, а затем положил руку на крест губернаторского  жезла[462]  и объявил, что ему, точно, ссудили десять эскудо, ныне с него взыскиваемые, но  что он их передал заимодавцу из рук в руки, заимодавец же, мол, по ошибке  несколько раз потом требовал с него долг. Тогда великий губернатор спросил  заимодавца, что тот имеет возразить противной стороне, а заимодавец сказал, что  должник, вне всякого сомнения, говорит правду, ибо он, заимодавец, почитает его  за человека порядочного и за доброго христианина, что, по-видимому, он  запамятовал, когда и как тот возвратил ему десять эскудо, и что больше он их у  него не потребует. Должник взял свой посох и, отвесив поклон, направился к выходу;  тогда Санчо, видя, что должник, как ни в чем не бывало, удаляется, а истец покорно  на это смотрит, опустил голову на грудь, и, приставив указательный палец правой  руки к бровям и переносице, погрузился в раздумье, но очень скоро поднял голову  и велел вернуть старика с посохом, который уже успел выйти из судебной палаты.  Старика привели, Санчо же, увидев его, сказал:    

– Дай-ка мне, добрый человек, твой посох, он мне нужен.    

– С великим удовольствием, – сказал старик, –  нате, сеньор.    

И он отдал ему посох. Санчо взял посох, передал его другому  старику и сказал:    

– Ступай с богом, тебе заплачено.    

– Как так, сеньор? – спросил старик. – Разве  эта палка стоит десять золотых?    

– Стоит, – отвечал губернатор, – а если не  стоит, значит, глупее меня никого на свете нет. Сейчас вы увидите, гожусь я  управлять целым королевством или не гожусь.    

И тут он велел на глазах у всех сломать и расколоть трость.  Как сказано, так и сделано, и внутри оказалось десять золотых; все пришли в  изумление и признали губернатора за новоявленного Соломона. К Санчо обратились  с вопросом, как он догадался, что десять эскудо спрятаны в этой палке. Санчо же  ответил так: видя, что старик, коему надлежало принести присягу, дал подержать  посох на время присяги истцу, а поклявшись, что воистину и вправду возвратил  долг, снова взял посох, он, Санчо, заподозрил, что взыскиваемый долг находится  внутри трости. Отсюда, мол, следствие, что сколько бы правители сами по себе ни  были бестолковы, однако вершить суд помогает им, видно, никто как бог; притом о  подобном случае он, Санчо, слыхал от своего священника, память же у него  изрядная, и если б только он не имел привычки забывать как раз то, о чем ему  подчас нужно бывает вспомнить, то другой такой памяти нельзя было бы сыскать на  всем острове. Наконец старик устыженный и старик удовлетворенный вышли из  судебной палаты, оставшиеся были изумлены, тот же, кому было поручено  записывать слова, действия и движения Санчо, все еще не мог решить: признавать  и почитать Санчо за дурака или же за умника.    

Тотчас по окончании этой тяжбы в судебную палату вошла  женщина, крепко держа за руку мужчину, коего по одежде можно было бы принять за  богатого скотовода; она кричала истошным голосом:    

– Правосудия, сеньор губернатор, правосудия! Если я не  найду его на земле, то пойду искать на небе! Дорогой сеньор губернатор! Этот  негодяй напал на меня среди поля и обошелся с моим телом, как с какой-нибудь  грязной ветошкой. И что же я за несчастная! Он похитил у меня сокровище,  которое я хранила более двадцати трех лет, которое я берегла и от мавров, и от  христиан, от своих и от заезжих, я всегда была непоколебима, как дуб, всегда  была целенькая, как саламандра в огне или же как платье, что зацепилось за  куст, и вот теперь этот молодчик всю меня истискал!    

– Вот мы этого голубчика сейчас самого к стене  притиснем, – сказал Санчо.    

Обратясь к мужчине, он спросил, что может тот сказать и  возразить на жалобу этой женщины. Мужчина, весьма смущенный, ответил так:    

– Сеньоры! Я бедный свиновод. Нынче утром, продавши  нескольких, извините за выражение, свиней, я ехал из вашего города, и продал-то  я их в убыток: почти все, что выручил, ушло на пошлины да на взятки.  Возвращаюсь к себе в деревню, встречаю по дороге вот эту приятную даму, и тут  дьявол, который во все вмешивается и всех будоражит, устроил так, что мы с ней  побаловались. Я уплатил ей сколько полагается, а ей показалось мало: как  вцепится в меня, так до самого этого дома все и тащила. Она говорит, что я ее  изнасиловал, но, клянусь вам и еще готов поклясться, она врет. Я выложил всю  как есть правду, – вот чего не утаил.    

Тогда губернатор спросил скотовода, нет ли у него при себе  серебряных монет; тот ответил, что у него за пазухой в кожаном кошельке около  двадцати дукатов. Губернатор приказал ему достать кошелек и, ничего с ним не  делая, передать просительнице; скотовод, весь дрожа, исполнил повеление;  женщина взяла кошелек, вцепилась в него обеими руками и, кланяясь на все  стороны и моля бога о здравии и долгоденствии сеньора губернатора, который так  заботится о сирых и беззащитных девицах, вышла из судебной палаты; впрочем,  первым ее движением было удостовериться, точно ли в кошельке лежит серебро. Как  скоро она удалилась, Санчо обратился к скотоводу (а у того уже слезы лились из  глаз и вся душа его и взоры стремились вослед кошельку):    

– Добрый человек! Догони эту женщину, не добром, так  силой возьми у нее кошелек и приведи опять сюда.    

Скотовод не заставил себя долго ждать и упрашивать; он  вихрем полетел в указанном направлении. Присутствовавшие в недоумении ожидали,  чем кончится эта тяжба, и вот немного погодя мужчина и женщина возвратились,  сцепившись и держа друг дружку еще крепче, чем в прошлый раз; у женщины завернулся  подол, и было видно, что кошелек она прижимает к самому животу, а мужчина  пытался его вырвать, но это было свыше его сил – столь яростно защищалась  женщина и при этом еще орала:    

– Взываю к правосудию небесному и земному! Поглядите,  сеньор губернатор, ни стыда ни совести нет у этого разбойника: вздумал в  городе, на улице, отнять у меня кошелек, который ваша милость приказала отдать  мне.    

– Что же, отнял он у тебя кошелек? – спросил  губернатор.    

– Как бы не так! – воскликнула женщина. – Да  я скорей с жизнью расстанусь, нежели с кошельком! Нашли какую малолеточку!  Подавайте мне кого другого, а не этого грязнулю несчастного. Никакие клещи и  гвоздодеры, никакие отвертки и стамески, никакие львиные когти не вырвут у меня  из рук кошелек: легче мою душу из тела вытрясти!    

– Она права, – сказал мужчина, – я сдаюсь,  признаю себя побежденным, объявляю, что не в силах отнять кошелек, и пусть он  остается у нее.    

Тогда губернатор сказал женщине:    

– Дай-ка сюда кошелек, почтенная и отважная дама.    

Она тотчас протянула губернатору кошелек, губернатор же,  вернув его мужчине, обратился к весьма сильной, но вовсе не изнасилованной  женщине:    

– Вот что, милая моя: выкажи ты при защите своего тела  хотя бы половину того воинственного духа и бесстрашия, какие ты выказала при  защите кошелька, то и Геркулес со всею своею силою не мог бы учинить над тобой  насилие. Ступай себе с богом, нет, лучше: ступай ко всем чертям, чтобы ни на  самом острове, ни на расстоянии шести миль от него тобой и не пахло, не то  получишь двести плетей. Да ну же, убирайся вон, бесстыжая врунья и мошенница!    

Женщина перепугалась и с унылым и недовольным видом ушла, а  губернатор сказал скотоводу:    

– Держи крепче свои деньги, добрый человек, и иди с  богом к себе в деревню, но вперед смотри: хочешь, чтоб они у тебя были  целы, – с бабами лучше не балуйся.    

Скотовод пролепетал слова благодарности и удалился,  присутствовавшие же снова подивились решениям и приговорам нового своего  губернатора. Все это было занесено в летопись, каковую ее составитель  незамедлительно отослал к герцогу, ожидавшему ее с великим нетерпением.    

Но тут мы оставим доброго Санчо и поспешим к его господину,  смущенному пением Альтисидоры.    

     

    

 Глава XLVI    

     

Об ужасающей кутерьме с колокольчиками и котами, прервавшей  объяснения Дон Кихота с влюбленною Альтисидорою    

     

    

     

Мы оставили Дон Кихота погруженным в раздумье, коего  причиною было пение влюбленной девицы Альтисидоры. С этими мыслями он лег спать,  и от них, точно от блох, ему не было ни отдыха, ни сна, а к ним еще  примешивалась мысль о спустившихся на чулке петлях; но как время быстролетно и  нет на свете такого обрыва, который преградил бы ему путь, то, оседлав ночные  часы, оно с великим проворством достигло часа утреннего. Тут Дон Кихот покинул  мягкую перину, облачился нимало не медля в свое одеяние из верблюжьей шерсти и,  чтобы скрыть прискорбный изъян на чулке, натянул походные сапоги; сверху он  накинул на себя алую мантию, на голову надел зеленого бархата шапочку с  серебряными позументами, через плечо перекинул перевязь со своим добрым  булатным мечом, взял в руки длинные четки, которые были при нем постоянно, и  весьма величественно и торжественно проследовал в гостиную, где герцог и герцогиня,  уже вполне одетые, по-видимому, ожидали его. В галерее же, через которую ему  надлежало пройти, его дожидалась Альтисидора со своей подругой; и, едва увидев  Дон Кихота, Альтисидора притворилась, будто ей дурно, а подруга подхватила ее  на руки и с чрезвычайною поспешностью начала расшнуровывать ей корсаж. Дон  Кихот все это заметил; приблизившись к девушкам, он сказал:    

– Мне ясно, чем вызываются подобного рода обмороки.    

– А мне неясно, – сказала подруга. –  Альтисидора – самая здоровая девушка в замке, за время нашего знакомства я ни  оха, ни вздоха от нее не слыхала. Будь прокляты все странствующие рыцари, какие  только есть на свете, если все они столь бесчувственны! Проходите, сеньор Дон  Кихот: пока ваша милость будет здесь стоять, до тех пор бедная девочка не  придет в себя.    

Дон Кихот же ей на это сказал:    

– Распорядитесь, сеньора, чтобы вечером в мой покой  принесли лютню: я, сколько могу, утешу страждущую эту девицу, ибо скорое  разочарование, наступающее в первоначальную пору любви, – это самое верное  средство.    

Засим он поспешил удалиться, дабы никто его здесь не застал.  Стоило ему скрыться из виду, как лишившаяся чувств Альтисидора очнулась и  сказала подруге:    

– Непременно нужно отнести ему лютню: по всей  вероятности, Дон Кихот намерен усладить наш слух музыкой, и у него это может  получиться недурно.    

Они тотчас отправились к герцогине, рассказали о своей  встрече с Дон Кихотом и о том, что он просит лютню, герцогиня, чрезвычайно  обрадовавшись, немедленно сговорилась с герцогом и девушками сыграть с Дон  Кихотом веселую, но не злую шутку, и все, предвкушая удовольствие, стали ждать  вечера, между тем вечер наступил так же быстро, как быстро наступил этот день,  который, кстати сказать, их светлости провели в приятной беседе с Дон Кихотом.  И в этот же день герцогиня воистину и вправду послала своего слугу (того  самого, что изображал в саду заколдованную Дульсинею) к Тересе Панса с письмом  от ее мужа Санчо Пансы и с узлом с одеждой, которую тот оставил для Тересы, и  велела этому слуге дать ей потом подробный отчет о своей поездке. Слуга отбыл,  а в одиннадцать часов вечера Дон Кихот нашел у себя в комнате виолу;[463]  он подтянул струны, затем отворил решетчатый ставень и услыхал, что в саду  кто-то гуляет; тогда он быстро перебрал лады, с крайним тщанием настроил виолу,  прочистил себе гортань, откашлялся, а затем сипловатым, но отнюдь не фальшивым  голосом запел романс, который он сам же предварительно сочинил:    

     

С петель разума срывать    

Душу страсть умеет ловко,    

Расслабляющую праздность    

Применяя вместо лома.    

     

Но работа, и шитье,    

И домашние заботы –    

Верное противоядье    

От тревог и мук любовных,    

     

Честной девушке, о браке    

Помышляющей законном,    

Скромность служит и приданым,    

И завидной похвалою.    

     

Ведь и странствующий рыцарь,    

И столичный франт-придворный    

Бойким только строят куры,    

А берут в супруги скромниц.    

     

Грех считать любовью чувство,    

Что живет лишь миг короткий,    

Что при встрече возникает,    

А при расставанье блекнет.    

     

Это лишь каприз минутный,    

Что назавтра же проходит,    

И не может он оставить    

В нашем сердце след глубокий.    

     

Кто по старой краске пишет,    

Тот маляр, а не художник;    

Там, где страсть жива былая,    

Места нет для страсти новой.    

     

Так мне в душу врезан образ    

Дульсинеи из Тобосо,    

Что никто ее оттуда    

Вытеснить уже не может.    

     

В человеке постоянство –    

Драгоценнейшее свойство:    

С помощью его влюбленных    

До себя Амур возносит.    

     

Только успел Дон Кихот, которого слушали герцог, герцогиня,  Альтисидора и почти все обитатели замка, дойти до этого места, как вдруг с  галереи, находившейся прямо над его окном, спустилась веревка с бесчисленным  множеством колокольчиков, а вслед за тем кто-то вытряхнул полный мешок котов, к  хвостам которых также были привязаны маленькие колокольчики. Звон колокольчиков  и мяуканье котов были до того оглушительны, что оторопели даже герцог с герцогиней,  которые все это и затеяли, а Дон Кихот в испуге замер на месте; и нужно же было  случиться так, чтобы некоторые из этих котов пробрались через решетку в  Дон-Кихотов покой и заметались туда-сюда, так что казалось, будто в комнату  ворвался легион бесов. Коты опрокинули свечи, горевшие в комнате, и всё  носились и носились в поисках выхода; между тем веревка с большими колокольцами  беспрерывно опускалась и поднималась. Большинство обитателей замка, не имевших  понятия, в чем суть дела, были изумлены и озадачены. Дон Кихот же вскочил,  выхватил меч и стал наносить удары через решетку, громко восклицая:    

– Прочь, коварные чародеи! Прочь, колдовская орава! Я  Дон Кихот Ламанчский, и, что бы вы ни злоумышляли, вам со мною не справиться и  ничего не поделать.    

Тут он накинулся с мечом на котов, метавшихся по комнате, и  начал осыпать их ударами; коты устремились к решетке и выпрыгнули через нее в  сад, но один кот, доведенный до бешенства ударами Дон Кихота, бросился ему  прямо на лицо и когтями и зубами впился в нос, Дон Кихот же от боли закричал не  своим голосом. Услышав крик и тотчас сообразив, в чем дело, герцог и герцогиня  поспешили на место происшествия и, общим ключом отомкнув дверь в покой Дон  Кихота, увидели, что бедный рыцарь изо всех сил старается оторвать кота от  своего лица. Сбежались люди с огнями и осветили неравный бой; герцог хотел было  разнять бойцов, но Дон Кихот закричал:    

– Не гоните его отсюда! Дайте мне схватиться  врукопашную с этим демоном, с этим колдуном, с этим волшебником. Я ему покажу,  кто таков Дон Кихот Ламанчский.    

Но кот, не обращая внимания на угрозы, визжал и еще глубже  запускал когти; наконец герцог отцепил его и выкинул в окно.    

У Дон Кихота все лицо было в царапинах, досталось и его  носу, однако ж он весьма досадовал, что ему не дали окончить ожесточенную битву  с этим злодеем-волшебником. Принесли апарисиево масло,[464] и сама Альтисидора  белоснежными своими ручками перевязала ему раны; и, накладывая повязки, она  шептала:    

– Все эти беды посылаются тебе, твердокаменный рыцарь,  в наказание за суровость и непреклонность твою. Дай бог, чтобы оруженосец твой  Санчо позабыл, что ему надлежит бичевать себя, дай бог, чтобы столь горячо  любимая тобою Дульсинея так и не вышла из-под власти волшебных чар и чтобы ты  ею не насладился и не взошел с нею на брачное ложе – во всяком случае, пока жива  я, тебя обожающая.    

Ничего не ответил ей Дон Кихот, а лишь из глубины души  вздохнул; затем он лег на свою кровать и поблагодарил герцогскую чету за  оказанную услугу, которая дорога ему, дескать, не потому, что эта орава котов и  чародеев с колокольчиками в самом деле нагнала на него страху, а лишь как  изъявление доброго намерения их светлостей ему помочь. Герцог и герцогиня  пожелали ему спокойной ночи и удалились; неудачный конец шутки огорчил их, но  они не могли предполагать, что приключение это так дорого обойдется Дон Кихоту  и причинит ему такую неприятность, Дон Кихоту же оно и в самом деле стоило пятидневного  лежания в постели, и за это время с ним случилось новое приключение, еще  забавнее предыдущего, однако жизнеописатель Дон Кихота не намерен сейчас об  этом рассказывать и спешит к Санчо Пансе, который между тем чрезвычайно усердно  и весьма потешно занимался государственными делами.    

     

    

 Глава XLVII,    

     

в коей продолжается рассказ о том, как Санчо Панса вел себя  в должности губернатора    

     

    

     

В истории сказано, что из залы суда Санчо провели в пышный  дворец, в одной из громадных палат коего был накрыт роскошный по-королевски  стол; и только Санчо появился в этой палате, как заиграла музыка и навстречу  ему вышли четыре лакея, держа все необходимое для омовения рук, каковой обряд  Санчо совершил с большим достоинством. Музыка смолкла, и Санчо сел на  председательское место; впрочем, никаких других мест за столом и не было, как  не было на скатерти никакого другого прибора. Подле Санчо стал какой-то человек  с палочкой из китового уса в руке, – как выяснилось впоследствии, доктор.  Со стола сняли богатейшую белую скатерть, накрывавшую фрукты и многое множество  блюд со всевозможными яствами. Еще один незнакомец, по виду – духовного звания,  благословил трапезу, слуга повязал Санчо кружевную салфетку, а другой слуга,  исполнявший обязанности дворецкого, на первое подал ему блюдо с фруктами,  однако ж не успел Санчо за него взяться, как к блюду прикоснулась палочка из  китового уса, и его тут же с молниеносной быстротой убрали со стола; тогда  дворецкий подставил ему другое блюдо. Санчо хотел было его отведать, однако ж  прежде чем он к нему потянулся и распробовал, его уже коснулась палочка, и  лакей унес его с таким же точно проворством, как и первое. Санчо пришел в недоумение  и, оглядев присутствовавших, спросил, что это значит: хотят ли накормить его  обедом или выказать ловкость рук. На это человек с палочкой ответил следующее:    

– Сеньор губернатор! Так принято и так полагается  обедать на всех островах, где только есть губернаторы. Я, сеньор, –  доктор, я состою при губернаторах этого острова и получаю за это жалованье, и  уж забочусь я о здоровье губернатора пуще, нежели о своем собственном: я  наблюдаю за губернатором денно и нощно, изучаю его сложение, дабы суметь излечить  его, когда он заболеет, главная же моя обязанность заключается в том, что я  присутствую при его обедах и ужинах, позволяю ему есть только то, что найду возможным,  и отвергаю то, что, по моему разумению, может причинить ему вред и испортить  желудок. Так, я велел убрать со стола блюдо с фруктами, ибо во фруктах  содержится слишком много влаги, и еще одно блюдо я также велел убрать, оттого  что оно чересчур горячительно и приправлено всякого рода пряностями,  возбуждающими жажду, между тем кто много пьет, тот уничтожает в себе и истощает  запас первоосновной влаги, а от нее-то и зависит наша жизнеспособность.    

– Стало быть, вон то блюдо с жареными куропатками, на  вид отменно вкусное, уж верно, не причинит мне никакого вреда.    

Но доктор на это сказал:    

– Пока я жив, сеньор губернатор к нему не притронется.    

– Это почему же? – спросил Санчо.    

Доктор ему ответил:    

– Потому что учитель наш Гиппократ, светоч и путеводная  звезда всей медицины, в одном из своих афоризмов говорит: Omnis saturatio  mala, perdicis autem pessima. Это значит: «Всякое объядение вредно,  объядение же куропатками паче других».[465]    

– Ну, коли так, – рассудил Санчо, – выберите  мне, сеньор доктор, изо всех кушаний, какие есть на столе, самое полезное и  наименее вредное, не колотите по нему палочкой и дайте мне его спокойно съесть,  потому, клянусь жизнью губернатора, дай бог мне пожить подольше, я умираю с  голоду, и что бы вы там ни говорили, сеньор доктор, и хотите вы этого или не  хотите, но, отнимая у меня пищу, вы не только не продлите, а скорей укоротите мой  век.    

– Ваша правда, сеньор губернатор, – заметил  доктор, – а потому я полагаю, что вам не должно кушать вон того рагу из  кроликов, ибо оно плохо переваривается. Вот этой телятины, если б только это  была не жареная телятина и притом без подливки, вам еще можно было бы отведать,  но в таком виде – не советую.    

Санчо же сказал:    

– А вот там, подальше, стоит большое блюдо, и от него  пар валит, – мне сдается, что это олья подрида, а в олью подриду кладут  много разных вещей, и я, верно уж, найду себе там что-нибудь вкусное и  полезное.    

– Absit! [466]  – воскликнул доктор. – Гоните прочь от себя столь опасные мысли: нет на  свете более вредной пищи, чем олья подрида. Пусть ее подают у каноников, у  ректоров учебных заведений или же на деревенской свадьбе, но ей не место на  обеденном столе губернатора, где все должно быть верхом совершенства и  изысканности, не место потому, что простым снадобьям всюду и везде отдают  предпочтение перед составными: в простом снадобье ошибиться нельзя, а в составном  можно, ибо ничего не стоит перепутать количество веществ, входящих в его  состав. Возвращаясь же к тому, что может сейчас скушать сеньор губернатор, если  желает сохранить и укрепить свое здоровье, я скажу: сотню вафель и несколько  тоненьких ломтиков айвы, – это укрепляет желудок и способствует  пищеварению.    

    

Послушав такие речи, Санчо откинулся на спинку кресла,  посмотрел на доктора в упор и строгим тоном спросил, как его зовут и где он  обучался. Доктор же ему на это ответил так:    

– Меня, сеньор губернатор, зовут доктор Педро Нестерпимо  де Наука, я уроженец местечка Тиртеафуэра,[467]  что между Каракуэлем и Альмодоваром дель Кампо, только чуть поправей, получил  же я степень доктора в университете Осунском.    

Тут Санчо, пылая гневом, вскричал:    

– Ну вот что, сеньор доктор Педро Нестерпимо де Докука,  уроженец местечка Тиртеафуэра, или же Учертанарогера, которое останется вправо,  если ехать из Каракуэля в Альмодовар дель Кампо, и получивший степень в Осуне:  убирайтесь отсюда вон, а не то, ручаюсь головой, я возьму дубину и, начавши с  вас, выгоню с острова всех лекарей, какие только здесь есть, по крайней мере,  всех тех, которых я признаю за неучей, докторов же умных, толковых и  просвещенных я буду беречь, как зеницу ока, и чтить, как святыню. Еще раз  повторяю: прочь с глаз моих, Педро Нестерпимо, а не то я схвачу вот это самое  кресло, на котором сижу, сломаю его об вашу голову и буду оправдан по суду: я  скажу, что убить плохого лекаря, врага моего государства, – это дело богоугодное.  А теперь накормите меня или же отберите губернаторство, потому должность,  которая не может прокормить того, кто ее занимает, не стоит и двух бобов.    

Видя, что губернатор так расходился, доктор оторопел и  порешил бежать хотя бы и к черту на рога, но в эту минуту на улице  загудел почтовый рожок, дворецкий выглянул в окно, а затем, приблизившись к  Санчо, объявил:    

– Прибыл гонец от сеньора герцога и, как видно, с  важной депешей.    

Вошел гонец, потный, встревоженный, и, достав из-за пазухи  пакет, вручил его губернатору, Санчо, в свою очередь, тотчас передал его  герцогскому домоправителю и велел прочитать адрес; адрес же был таков: «Дону  Санчо Пансе, губернатору острова Баратарии, в собственные руки или же в руки  его секретаря». Тут Санчо спросил:    

– А кто будет мой секретарь?    

На это ему один из присутствовавших ответил:    

– Я, сеньор: я умею читать и писать, и притом я  бискаец.    

– Добавление существенное, – заметил Санчо, –  коли так, то вы можете быть секретарем у самого императора. Распечатайте пакет  и поглядите, что там написано.    

Новоиспеченный секретарь повиновался и, прочитав послание,  объявил, что это дело секретное. Санчо велел очистить залу, попросив остаться  лишь герцогского домоправителя и дворецкого, прочие же, в том числе доктор,  удалились, и тогда секретарь огласил письмо следующего содержания:    

     

«Мне стало известно, сеньор дон  Санчо Панса, что враги мои и Ваши намерены подвергнуть Ваш остров стремительной  ночной атаке, когда именно – не знаю, Вам же надлежит бодрствовать и быть на  страже, дабы Вас не застали врасплох. Еще я узнал через моих надежных  лазутчиков, что четыре злоумышленника, переодевшись, пробрались на Ваш остров с  намерением лишить Вас жизни, ибо мудрость Ваша их пугает. Будьте начеку,  подвергайте осмотру посетителей Ваших и отказывайтесь от всех кушаний, которые  Вам будут предложены. Если Вы будете находиться в опасности, я окажу Вам  поддержку, Вы же действуйте, как Вам подскажет Ваше благоразумие. Писано в  нашем замке, августа шестнадцатого дня, в четыре часа утра.    

Ваш друг герцог».    

     

Письмо огорошило Санчо, окружающие также, казалось, были  изумлены; обратясь же к домоправителю, Санчо сказал:    

– Прежде всего нам надлежит, и притом немедленно,  упрятать в тюрьму доктора Нестерпимо, потому если кто и собирается меня убить,  так это он, и к тому же смертью медленной и наихудшей, сиречь голодной смертью.    

– Полагаю, однако ж, – заметил дворецкий, –  что вашей милости не должно притрагиваться ни к одному из кушаний, которые  стоят на столе: их готовили монахини, а ведь недаром говорится, что за крестом  стоит сам дьявол.    

– Согласен, – молвил Санчо, – но все-таки  дайте мне пока что краюху хлеба и несколько фунтов винограду: в этом отравы  быть не может. В самом деле, не могу же я ничего не есть, тем более мы должны  быть готовы к предстоящим боям – значит, нам надобно подкрепиться: ведь желудок  питает отвагу, а не отвага желудок. Вы же, секретарь, ответьте сеньору герцогу  и напишите, что все, что он приказал, будет исполнено именно так, как он  приказал, без малейшего упущения. Передайте также сеньоре герцогине, что я  целую ей ручки и прошу не забыть послать нарочного к моей жене Тересе Панса с  письмом и узелком от меня: этим она окажет мне большую услугу, а уж я ее потом  отблагодарю, чем только смогу. Заодно, чтобы мой господин Дон Кихот Ламанчский  не подумал, что я человек неблагодарный, можете вставить, что я целую ему руки,  а к этому вы, как добрый секретарь и добрый бискаец, можете прибавить от себя  все, что вам вздумается и заблагорассудится. Ну, а теперь пусть уберут со стола  и принесут мне чего-нибудь другого, а уж я справлюсь со всеми лазутчиками,  убийцами и волшебниками, какие только нападут на меня и на мой остров.    

В это время появился слуга и сказал:    

– Тут пришел к вам один проситель, из крестьян, и хочет  поговорить с вашей милостью по очень важному будто бы делу.    

– Удивительный народ эти просители, – сказал  Санчо. – Неужто они так глупы и не понимают, что в это время никто по делу  не приходит? Или они воображают, что мы, правители и судьи, не живые люди и что  у нас нет определенных часов для удовлетворения естественных наших потребностей,  и желают, чтоб мы были каменные? Клянусь богом и честью своей, что если я и  впредь буду губернатором (в чем я, однако ж, начинаю сомневаться), то  непременно подтяну моих просителей. А уж на сей раз впусти этого человека,  только прежде удостоверься, что это не лазутчик и не убийца.    

– Нет, сеньор, – возразил слуга, – по-моему,  у него душа нараспашку; сколько я понимаю, он сущий теленок.    

– Бояться нечего, – заметил домоправитель, –  нас здесь много.    

– А нельзя ли мне, дворецкий, – спросил  Санчо, – раз доктора Педро Нестерпимо здесь нет, съесть чего-нибудь  поплотнее и посущественнее, скажем, кусок хлеба с луком?    

– Вечером, за ужином, вы наверстаете упущенное за  обедом, и ваше превосходительство почтет себя вознагражденным и  удовлетворенным, – отвечал дворецкий.    

– Дай бог, – сказал Санчо.