1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 
— Ничего-ничего…
    
Рассказ Обояровой будил в Андрее Львовиче странные чувства, словно бы он одетый забрел на пляж нудистов и теперь колеблется: уйти поскорей прочь или немедленно раздеться самому?
    
— …Выписавшись из больницы, Флер и Аннет несколько лет счастливо жили вместе, но потом художница снова села на иглу и умерла от передозы. Флер каждый день ходила к ней на могилу и поклялась больше никогда не привязываться ни сердцем, ни телом — ни к мужчине, ни к женщине. Понимаете? Она, как и я, решила стать головой профессора Доуэля! Друзья, видя ее состояние, выхлопотали место в московской редакции «Пари-матч», подальше от горькой кладбищенской земляники. И мы встретились в Суздале. Две головы профессора Доуэля. Ведь правда, это рок?
    
— Безусловно! — подтвердил писатель, представив себе в супружеской постели два юных женских тела с бородатыми головами.
    
— …Пока Флер работала в Москве, мы виделись каждый день, сидели в кафе, бродили по подмосковным усадьбам, иногда я оставалась у нее…
    
— А Вадик? — Кокотов ощутил мужскую солидарность с жадным фотографом, которого Наталья Павловна оснастила столь затейливыми гендерными рогами.
    
— Вадик? Я говорила ему: ночую у мамы. Пришлось объяснить, что мы с ним окончательно переросли физиологию, потому наш брак теперь нерушим и вечен. Это его вполне устраивало, ведь у него была Нелли из Реутова. Когда Флер приходила к нам в гости, он торопился оставить нас наедине…
    
— Неужели он ни о чем не догадывался? — изумился автор «Преданных объятий», но вспомнил: когда к вероломной Веронике забегали однокурсницы, он тоже всегда норовил куда-нибудь смыться.
    
— Нет, не догадывался! Вадик понимал, как мне с ним скучно, и радовался, что у меня появилась отдушина. А вообще-то мужья обычно переоценивают свою роль в жизни жен, и главное, их в этом не разубеждать. Так советовала моя мама. Но потом у Флер закончился контракт. Боже, как она рыдала в аэропорту, когда мы ее провожали! Даже Вадик немого удивился, но я объяснила, что несчастная журналистка оставляет в России любимого человека. Заметьте, не соврала! И он тоже кинулся ее успокаивать: у мужчин в мозгах одностороннее движение. Ну, не хмурьтесь, Андрюша, не у вас! Вы же писатель!
    
— А я и не хмурюсь! — отозвался он, слегка потрясенный.
    
— Нет, хмуритесь. Я вижу! Полюбите нас черненькими — беленькими нас всякий полюбит! В общем, Флер уехала домой, но мы почти каждый день говорили с ней по телефону. Потом она несколько раз покупала путевки и прилетала в Москву, а я — в Париж. Начальник отдела был в меня влюблен и безропотно выписывал командировки. Флер снимала милую квартирку без кухни в Латинском квартале, и наша кровать с видом на Сену занимала почти всю комнату. А может быть, и почти весь мир… Флер была на седьмом небе и повезла меня в Ним, знакомить со своими родителями. Вы бывали в Ниме?
    
— Не приходилось… — ответил Андрей Львович, дважды в жизни выезжавший за рубеж: один раз с делегацией детских писателей в Болгарию, а второй — с Вероникой, сразу после свадьбы, в Анталью, где юркие турки всех молодых русских женщин, в особенности блондинок, зовут Наташами.
    
— Роскошный город! Море, римские развалины, магазины… Ее родители оказались потомственными парикмахерами и владели сетью салонов. На фронтоне их дома, построенного еще в семнадцатом веке, красовались расческа, ножницы и завитой парик. Ее отец, мсье Лоран, уверял, что именно его предок послужил прототипом Фигаро, а в Севилью Бомарше перенес действие из политической осторожности…
    
— И что родители? — мрачно поинтересовался писатель, уязвленный своей географической убогостью. — Они тоже ни о чем не догадались?
    
— Ну что вы! Они все знали про Аннет, очень жалели дочь, потерявшую любимую, и обрадовались, когда у нее появилась новая подруга. Вообще я им понравилась, особенно мсье Лорану. Это он посоветовал мне короткие стрижки, раньше я носила длинные волосы. Вместе с родителями за долгими семейными обедами (французы едят часами!) мы обсуждали, кого бы нам с Флер удочерить или усыновить. Тогда были в моде сироты с Мадагаскара. Потом мы вернулись в Париж, я подумывала о поступлении в Сорбонну, а она уговорила одного голубого журналиста фиктивно на мне жениться, чтобы оформить французское гражданство. Это теперь у них там кругом однополые браки, а тогда — ни-ни… Но однажды я проснулась ночью в нашей кровати с видом на Сену, посмотрела на Флер, чуть похрапывавшую во сне, и поняла…
    
— Что?
    
— Я с ужасающей отчетливостью поняла: все это неправильно и бессмысленно, все это — затянувшаяся детская игра, вроде пирожков из мокрого песка. Но только их лепят и угощают ими друг друга не девочки, а две взрослые женщины, лежащие в широкой супружеской постели. Одну бросил муж, и она обиделась на всех мужчин. А другая чудит в ненормальном, подарочном браке. И все это надо немедленно заканчивать! Наутро я сообщила Флер, что еду в Москву разводиться, а потом вернусь к ней навсегда. Она пообещала к моему приезду подыскать другую квартиру — побольше, с детской комнатой, и даже купить гидроматрас. В те времена — последний писк! А еще она сказала, что хочет умереть со мной в один день. Если люди не хотят умереть в один день, то и жить, конечно, вместе не стоит. Правда же, Андрюша?
    
— Правда, — кивнул Кокотов и вообразил, как его и Наталью Павловну под истошные звуки духовой меди хоронят в дорогом двуспальном гробу.
    
— Я приехала в Москву и затаилась, оборвав с Флер все связи. Она пыталась до меня дозвониться, отбивала телеграммы, заваливала письмами, подсылала ко мне знакомых, и все это с одним лишь вопросом: «Натали, что случилось?». Мадам Лоран, обеспокоенная судьбой дочери, дозвонилась до моей мамы, чтобы узнать, почему я веду себя хуже, чем Настасья Филипповна? Но поскольку мама французского не учила, а мадам Лоран, как и положено гордой галлке, презирала английский, они друг друга не поняли. Мама вообразила, будто я заняла у Флер деньги, и страшно меня бранила. Наконец в очередной раз ко мне примчался Сирил, ее сменщик из «Пари-матч» и, коверкая от волнения слова, закричал, что если я «не открикнусь», Флер «закончит собой». Я «открикнулась», передала через Сирила, уезжавшего в отпуск, короткое письмо, в котором, клялась в вечной любви, но намекнула, что на самом деле работаю тайным агентом КГБ под крышей АПН… Мне было приказано завербовать Флер, но я отказалась и теперь стала навек «невыездной». Более того — за мной по пятам ходят громилы из «отдела убийства инакомыслящих». И знаете, Андрей Львович, сработало!
    
— Не может быть! — вздрогнул Кокотов, огорченный возвращением имени-отчества.
    
— Да! Все-таки из меня могла выйти великая шпионка. Тактику я выбрала безошибочно. Напиши я, что встретила другого мужчину или другую женщину, Флер стала бы за меня бороться. Объяви, что у меня СПИД, она бы бросилась на помощь и сама бы инфицировалась в знак любви… Не отстала бы. Нет! Никогда. Но КГБ — эти три буквы излечивают западников от всего, даже от большой однополой любви. Флер мгновенно остыла, словно ее опустили в жидкий азот, и написала, что никогда не простит мне пакт Молотова — Риббентропа!
    
— А пакт тут при чем? — опешил писатель.
    
— Не знаю… Странные они все-таки, европейцы. И ладно. Главное — отстала! Теперь надо было избавиться от Вадика. Когда я слышала его шаги в прихожей, меня начинало тошнить. Рядом с ним я чувствовала себя засахарившимся подарочным зайцем, которого забыли съесть. План я разработала заранее, зная, что Вадик регулярно запирается с Нелли в фотолаборатории. Я сделала, как и положено шпионке, дубликат ключа.
    
— Зачем? — удивился автор «Знойного прощания». — Неужели нельзя было…
    
— Нельзя! Вы не знаете Вадика. Во-первых, по-своему он любил меня, а во-вторых, ему страшно нравилось жить в моей квартире на Плющихе и ездить на дедушкину академическую дачу в Кратово. Он бы ни за что не отвязался. Провинциалы вообще народ приставучий и трудновыводимый!
    
— Это верно! — согласился Андрей Львович, вспомнив Веронику.
    
— Когда, осторожно отперев дверь, я вошла в лабораторию, то обнаружила в тусклом красном свете забавную картину: Нелли стояла на коленях и, казалось, надувала большую резиновую куклу, удивительно похожую на моего мужа. Вадик смотрел вверх и морщился, словно мучительно вспоминал чью-то забытую фамилию. Я невольно отметила, как он располнел и округлился за годы нашего брака. Завидев меня, девушка взвизгнула и, хватая одежду, умчалась. Он сначала потерял дар речи, а потом сказал, заикаясь: «Это не я!» Пока оформляли развод и лечили Вадика, пытавшегося отравиться химикалиями, я размышляла, чего теперь хочу от жизни. И поняла: я хочу стать богатой и независимой. Я не желала, как мой дедушка, сначала дружить с Вавиловым против Лысенко, а потом с Лысенко против Вавилова только ради сохранения академической дачи. Не желала, как моя мать, всю жизнь трепетать, что очередной главный редактор попрет ее из эфира. Я готова была отнять, украсть, убить, но любой ценой разбогатеть, а значит — получить независимость! Это стало моим новым наваждением! Тут и подвернулся Лапузин. А сколько времени?
    
— Без пяти десять…
    
— Я должна срочно звонить адвокату. Вы его видели! Но мы с вами обязательно продолжим нашу роскошную беседу. Вы завтра здесь? Никуда не уезжаете?
    
— Вообще-то мы собираемся с Дмитрием Антоновичем к одному серьезному человеку — отстаивать «Ипокренино». Но вряд ли завтра. А вы позвоните из моего номера! Я выйду… Потом еще посидим. Вино вот осталось… — неуклюже предложил Кокотов.
    
— Нет, нет, у этого вина слишком грустное послевкусие… Спокойной ночи! Я тоже завтра никуда не еду. Видите, как много у нас общего! И помните, Андрюша, вы герой моих первых эротических фантазий!
    
С этими загадочными словами она поцеловала его в щеку и ушла. Андрей Львович, допив кислое бордо, долго ворочался, стараясь как-то примирить свое новое знание о Наталье Павловне с неодолимым влечением к ней. Большеротая пионерка, сбежавшая от безответной любви в луга… Юная шпионка, умиравшая в объятьях спортивного кокаиниста… Голова профессора Доуэля, вышедшая из великодушия замуж за жадного фотографа… Наконец, грустная лесбиянка, хотевшая усыновить мадагаскарского младенца… И всех этих мысленных Обояровых он старался совместить и упрятать, как в большую матрешку, в нынешнюю, красивую, мудрую, тонкую, манящую Наталью Павловну, которая вдруг оказалась Железной Тоней. Писатель нежно отобрал у нее пистолет, чтобы «голая прокурорша» не застрелилась, и стал закапывать оружие в землю — все глубже, глубже и глубже… Из ямы его вытащил звонок внутреннего телефона:
    
— Алло, коллега, поздравьте меня! Я только что взял Керчь! — пьяным голосом доложил Жарынин.
   
   
    
     
Глава 55
     
Игровод и писодей
    
    
Утром дверь номера с грохотом распахнулась, и в комнату вшатнулся Жарынин, не то чтобы пьяный, но и трезвым назвать его никто бы не отважился. Он был бледен, слегка неверен в движениях, но одет с той тщательной аккуратностью, с какой обычно одеваются, выйдя из долгого неряшливого запоя. Режиссер, если сказать по совести, находился в том особенном состоянии, когда организм и алкоголь, устав друг от друга, затаились до выяснения.
    
— Па-адъем! — по-казарменному рявкнул незваный гость и сорвал с писателя одеяло.
    
— А что случилось?
    
— Звонил Вова из Коврова. В двенадцать нас ждет сам Скурятин. Собирайтесь!
    
— А где Розенблюменко? — поинтересовался Кокотов, поднимаясь с постели и чувствуя в теле бодрую оторопь.
    
— Бесчувствует, — ответил соавтор в несколько странной манере, что, впрочем, объяснялось вчерашним излишеством. — Ну и как ваше свидание?
    
— Откуда вы знаете?
    
— Я знаю всё! Ох, смотрите, Кокотов, она опасная женщина и большая специалистка по сравнительному членоведению!
    
— Прекратите! Как вы смеете! Я никуда с вами не поеду! — Андрей Львович возмутился настолько, что снова улегся на кровать.
    
— Может быть, вы и сценарий писать со мной не станете?
    
— Если будете продолжать в подобном тоне, не стану! — твердо ответил сочинитель женских романов.
    
— И не надо! Влюбленный соавтор так же бесполезен, как снайпер с конъюнктивитом. Вставайте, нас ждет Скурятин!
    
— Только ради стариков… — буркнул писатель, ища ногами тапочки.
    
— Не гневайтесь, коллега! Умывайтесь поскорей! Я желаю вам добра! Поверьте, есть женщины-мышеловки: сунулся — и конец!
    
— Вы мне завидуете! Наталья Павловна — очень интересный человек! — отозвался автор «Кандалов страсти», от досады выдавливая на зубную щетку пасту со щедростью авангардного живописца.
    
— «Интересный человек»? Так обычно говорят о даме, когда оч-чень интересуются ее гениталиями.
    
— Опять?!
    
— Молчу! Слушайте, Львович, а как вам выражение «гений талии»?
    
— Где-то уже слышал.
    
— Я тоже. Ненавижу этих всех экспериментаторов, которые играют словом, как дурак соплей!
    
— Вы кого имеете в виду? — поинтересовался писатель, не вынимая щетку изо рта.
    
— Да всех! Ну этого хотя бы, который задохся в шкафу…
    
— Прыгов?
    
— Да, Прыгов. Это ж надо придумать, чтобы тебя в шифоньере на тридцатый этаж тащили! Пер-р-рфоманс!
    
— Не в шкафу, а в комоде.
    
— Какая разница! Уж лучше бы сразу в гробу понесли. Идиот! А все ваш Хлебников виноват! Бормотун он, этот ваш Хлебников, и псих!
    
— При чем тут Хлебников? Мы с вами о Хлебникове еще слова не сказали! — возразил Кокотов, вытираясь древним, как Туринская плащаница, полотенцем.
    
— Бросьте! Знаю я вас, баюнов! Как, кстати, Велемирка называл зрителей в театре, вы помните?
    
— Помню, — подтвердил писатель, освежаясь новым одеколоном.
    
— Врете, не помните!
    
— «Зенкопялы».
    
— Верно! А театр он называл «деюгой».
    
— Нет, «деюгой» он называл драму, а театр — «зерцогом». Оперу — «голосыней». Балет — «прыжкиней». Оперетту — «плясопевой», — доложил, выходя из ванной, Андрей Львович. Лорина Похитонова страстно увлекалась Председателем Земного Шара и часто, в минуты послесодрогательного покоя, рассказывала ему о своем кумире.
    
— А кинематограф? Как он называл кинематограф?
    
— Его он, кажется, никак не называл, — засомневался Кокотов, распечатывая свежую рубашку.
    
— А если «лучезрелище»? — воскликнул режиссер с нетрезвым восторгом. — Нет, «лучигрище»! Как? Давайте с этого дня будем называть кинематограф «лучигрищем», и никак иначе. Договорились?
    
— Я подумаю. А как будет в таком случае «режиссер»?
    
— Ну, если актер у Велемирки — «игрец», режиссер будет «игродум».
    
— Нет, игродум — это скорее теоретик театра, вроде Станиславского, — не согласился Кокотов.
    
— Приемлю. А как будет «критик», какой-нибудь мерзавец, вроде Мишки Засланского, который хвалит только за деньги?
    
— Критик? — натягивая брюки, задумался писатель. — Критик… Игроруб!
    
— Отлично, коллега! А режиссер?
    
— Игровод!
    
— Великолепно, мой гениальный соавтор, сразу видно, вы вчера совсем не пили…
    
— Чуть-чуть. Сухого.
    
— Правильно! Посмотрите на меня и ужаснитесь! Горилка с перцем — оружие украинских националистов. А «сценарист», как будет «сценарист»? — тяжело озаботился, качнувшись к косяку, игровод.
    
— Не знаю. Надо подумать.
    
— Думайте! Если «пьеса» — «деюга», тогда… может, деюгопис?
    
— Плохо звучит.
    
— Верно… — огорчился Жарынин и грустно наморщил лысину.
    
— А этот ваш Розенблюменко — он все-таки режиссер или сценарист? — спросил Андрей Львович, повязывая галстук.
    
— Он… он… Он — игрохап.
    
— Кто-о?
    
— Продюсер.
    
— Смешно!
    
— Нет, нет, не смешно, мой великотрезвый друг! Господь жестоко наказал Украину государственностью. Но русские-то в чем виноваты? Нет, не смешно, когда бедных русских людей терроризируют этим нелепым мовоязом! А Крым, коллега, почему наш Крым у них? Вы мне можете ответить? И никто не может! Екатерина Великая в гробу перевернулась! Князь Потемкин Таврический себе в могиле от бешенства второй глаз вышиб! Бред! Андрюха Розенблюм, мой однокурсник, арбатский мальчик, злой судьбой заброшенный после ВГИКа на студию Довженко, — теперь украинский националист Андрий Розенблюменко. Ядрена плерома! И вместо того чтобы без звука отдать мне Крым, он, подлец, запросил у меня Ростов-на-Дону и Ставрополь. Представляете! А Севастополь, понимаешь ли, основан древними украми, и поэтому: русский флот, гэть до Сочи! Но и это еще не все!
    
— А что еще? — удивился Кокотов, зашнуровывая ботинки.
    
— Эта незалежная морда потребовала, чтобы за Голодомор пятьдесят лет бесплатно снабжали неньку Украину нефтью и газом! Нет, вы поняли?!
    
— Это уж слишком! — возмутился автор «Преданных объятий», полируя запылившиеся башмаки краем портьеры.
    
— А я согласился!
    
— Как? Разве можно?! Ну хотя бы Севастополь отспорили!
    
— Нет. Я сказал: берите всё.
    
— Ну, вы прямо как Хрущев!
    
— Берите всё, но при одном условии… — На лице режиссера появилась загадочно-победная ухмылка, наподобие той, что любил смухортить в прямом эфире пьяный Ельцин.
    
— При каком условии? — Андрей Львович, с интересом глядя на себя в зеркало, окончательным движением поправил волосы.
    
— Если перепьешь меня — забирай все! Обойдусь.
    
— Согласился?
    
— Согласился. Всю ночь бились!
    
— Как это?
    
— Просто. Делаем ставки. Скажем, Таганрог против Керчи. Наливаем по стакану горилки. И — в один прием. Поперхнулся, не допил — пожалуйте сюда Керчь. Ставим Луганск против Белгорода. Наливаем. Поперхнулся, не допил — пожалуйте сюда Луганск!
    
— А если не поперхнулся?
    
— Второй запив, третий запив — пока кто-то не поперхнется. Тот, кто вырубается за столом, теряет все! Вроде нокаута…
    
— Ну и что Розенблюменко?
    
— Бесчувствует! — повторил Жарынин, гордый своей геополитической викторией. — Пойдемте-ка, коллега, завтракать! К Скурятину опаздывать нельзя!
    
По коридорам они шли в сосредоточенном молчании, Дмитрий Антонович не всегда удачно вписывался в повороты и чуть не снес мосфильмовского богатыря Иголкина, игравшего когда-то русских богатырей, чаще всего Добрыню Никитича. Возле номера Жукова-Хаита высилась горка грязной посуды, а из-за двери доносился громкий спор. Соавторы невольно замедлили шаг.
    
— Ради вашей драной свободы и мерзкой демократии вы готовы пожертвовать Россией! — грохотал знакомый бас.
    
— А вы… вы готовы пожертвовать свободой ради вашей немытой России и вашего народа-рогоносца! — отвечал нервный тенорок.
    
— Что-о?
    
— Что слышал!
    
— Я тебя задушу!
    
— Не задушишь!
    
— Почему это?
    
— Сам знаешь!
    
— Не знаю.
    
— Знаешь-знаешь… — хихикнул тенорок.
    
— Коробится… — сочувственно молвил игровод. — Теперь уж скоро…
    
— Как это коробится? Что — скоро? Да объясните же, наконец! — рассердился невыспавшийся Кокотов.
    
— Эх, Андрей Львович, это долгая и грустная история…
    
— Расскажите!
    
— Непременно, только не сейчас. Такое с похмелья нельзя рассказывать.
    
В «зимнем саду», как всегда, сидела в своем кресле Ласунская и смотрела на цветок кактуса. Писатель подумал, что со времен фильмов Пырьева и Ромма черты ее лица, постарев, остались такими же прекрасными и благородными, даже морщинки казались неким изысканным тиснением на коже.
    
— Здравствуйте, Вера Витольдовна! — поклонился Жарынин.
    
— Здравствуйте, голубчик! — очнулась она и улыбнулась сама себе.
    
Столовая уже опустела. Лишь в отдаленье никак не мог наесться Проценко: после проработки на собрании ветеранов он в знак протеста объявил голодовку и поэтому теперь приходил питаться позже всех, чтобы не видели.
    
— Татьяна! — гаркнул игровод, тяжко опускаясь на стул. — Опаздываем!
    
Официантка стремглав прибежала с кухни и, пока она, ворча, накрывала стол, Дмитрий Антонович жадно выпил два стакана темно-коричневого, совершенно безвкусного чая и, вытерев с лысины выступивший пот, не без самодовольства заметил:
    
— Если бы я был генсеком ООН, то все мировые проблемы решал бы за столом. В ресторане. Никаких локальных войн. Хочешь свергнуть Саддама — выставляй человека, умеющего пить. Никаких карательных экспедиций, никаких бомбежек Белграда. Налил водки — выпил. Поперхнулся — извини!
    
— А вы уверены, что они согласятся? Немцы могут, например, предложить пиво. Итальянцы — спагетти. Негры — танцы. А французы…
    
— Секс? Кто кого пере…т? — в лучших традициях современной интеллектуальной прозы матернулся режиссер и лукаво посмотрел на соавтора.
    
— Сексуальные способности французов сильно преувеличены, — буркнул Кокотов, запихивая в рот бутерброд с сиротским ломтиком сыра, таким тонким, что сквозь него, как сквозь закопченное стеклышко, вполне можно наблюдать солнечное затмение.
    
— Ешьте быстрее, франкофоб, мы из-за вас опоздаем!
    
Выйдя на улицу, соавторы нос к носу столкнулись с Обояровой, возвращавшейся с пробежки. На бывшей пионерке был дорогой темно-сиреневый спортивный костюм в обтяжку, подчеркивающий тяжеловатые бедра и видную грудь, на ногах — ослепительно-белые кроссовки, а на голове — малиновая бейсболка, повернутая козырьком назад. Ее лицо разрумянилось на утреннем холодке, а взгляд лучился веселым жизнелюбием. Эти радостные глаза, эта залихватская кепка, эти счастливые женственные излишки, соединяясь, ударили автора «Роковой взаимности» в самое сердце.
    
— Здра-авствуйте, Наталья Павловна! — Жарынин стащил с лысины только что нахлобученный берет и, поклонившись с мушкетерской галантностью, обмел головным убором свои ботинки.
    
— Здравствуйте!..
    
— Куда бегали-с?
    
— К дальней беседке и обратно… — ответила она, чуть нахмурившись.
    
— Правильно! Как сказал Сен-Жон Перс, ноги кормят голову. И умер на пробежке… Мементо мори! Кстати, Верлен Тимофеевич заранее сочинил эпитафию, которую выбьют на его досточке в колумбарии. Прочесть?
    
— Не стоит…
    
— А вы все-таки послушайте:
    
     
      
Прохожий, как бы далеко
      
Ты ни был устремлен,
      
Придешь сюда, где Бездынько
      
Лежит, испепелен!
     
    
    
Прочитав надгробное четверостишье, игровод посмотрел на Обоярову с грустью нездешнего знания, затем, обернулся к соавтору и произнес с той глумливой интонацией, с какой подростки обычно обращаются к дружку, постыдно втюрившемуся в девчонку.
    
— А вас, коллега, я жду в авто!
    
— Что это с ним? — глядя вслед режиссеру, спросила Наталья Павловна.
    
— Он всю ночь бился за Крым и устал.
    
— Как Владимир Борисович над Понырями? — уточнила она.
    
— Примерно.
    
— Андрей Львович, а вы мне говорили, никуда сегодня не поедете! — с чуть заметной обидой упрекнула бывшая пионерка.
    
— Я… Я… — ликуя от упрека и кляня злую долю, пробормотал Кокотов. — Но я скоро вернусь. Я не знал… Мы только к Скурятину и обратно…
    
— К кому-у-у? — ахнула бегунья, и ее глаза потемнели, как от страсти.
    
— К Скурятину. Мы боремся за «Ипокренино»!
    
— Боже! К Скурятину! — Наталья Павловна схватила Кокотова за уши, приблизила к себе и поцеловала в нос. — Господи, я же никак к нему не прорвусь! Он может все! Как вам это удалось? Как?!
    
— Ну, мы тоже кое-что можем! — туманно полусоврал писатель, произнеся местоимение «мы» так, будто встречу организовал именно он.
    
— Андрей Львович, возьмите меня с собой! Я буду сидеть как мышка и скажу только одно слово. Возьмите, мой рыцарь! Господи, они идут к Скурятину!
    
— Боюсь, не получится…
    
— Почему? — воскликнула Обоярова, и ее брови надломились в голливудском отчаянье. — Хотите, я встану на колени?
    
— Нет-нет, не надо! — испугался автор «Знойного прощания» и, удивляясь собственной находчивости, объяснил: — Встреча организована по спецканалам.
    
— Ну конечно, по каким же еще! Ах, как жаль! — она в отчаянье ломала пальцы. — Скурятин может решить все мои проблемы одним звонком. Одним! Не хотите взять меня — возьмите мои документы и передайте ему! Прошу вас!
    
— Х-хорошо. Это, думаю, можно…
    
— Когда у вас встреча?
    
— В двенадцать.
    
— Ах, какая досада! Все против меня! Бумаги у юриста. Не успею… — По розовой щеке покатилась самая настоящая слеза, искрящаяся на утреннем солнышке.
    
— Ну что вы… ну не надо! — Кокотов сам готов был заплакать.
    
— Андрей Львович, умоляю! Попросите его, скажите, что я ваша родственница, подруга, любовница, сестра, невеста… Скажите что хотите! Но пусть он прикажет Краснопролетарской межрайонной прокуратуре снова открыть уголовное дело на Лапузина по моему заявлению. Запомните?
    
— Запомню, конечно.
    
— Я лучше вам напишу. Минуту, я вам напишу, напишу…
    
Послышался долгий автомобильный сигнал: Жарынин сердился.
    
— Не надо, я запомнил: Краснопролетарская межрайонная прокуратура. Лапузин. Открыть дело по вашему заявлению.
    
— Понимаете, Федя дал им взятку, и они закрыли дело о махинациях с нашей общей недвижимостью. Он переписал виллу в Созополе и еще кое-что на свою дочь и жену от первого брака. Запомните!
    
— Запомню!
    
— Только про взятку ни в коем случае не говорите! Не любят они этого. Намекните…
    
— Намекну.
    
Снова послышался сигнал: соавтор терял терпение.
    
— Вы мой герой! — воскликнула Обоярова и обняла писателя, словно провожая на фронт. — Какой приятный у вас одеколон! Вы вообще сегодня роскошно выглядите! Ну, бегите, бегите, а то опоздаете к Скурятину!
    
Игровод сидел за баранкой с таким лицом, будто ждал со вчерашнего вечера.
    
— Я готов! — весело доложил Андрей Львович, пристегиваясь.
    
— Неужели вас отпустили?
    
— Не злитесь! Поехали! Слушайте, а как вы поведете? Вы же… — вдруг сообразил Кокотов.
    
— Ведите вы! — предложил Жарынин и опустил голову на руль.
    
— Я не умею.
    
— Тогда зачем вы живете?
    
— А давайте я позову Наталью Павловну! Она поведет. Она хорошо водит! Ей тоже нужно к Скурятину…
    
— А к Медведеву ей не нужно? Не бойтесь: садясь за руль, я трезвею, как устрица во льду! А вы будете протирать…
    
— Что протирать?
    
— Увидите.
    
И действительно, режиссер тряхнул головой, на его лице появилось знакомое выражение дорожного хищника, и машина тронулась с места. Однако вел он автомобиль без обычного лихачества, даже осторожно и — что уж совсем удивительно — молча. Не зная его, можно было подумать, что за рулем прилежный новичок шоссейной жизни, еще не научившийся болтать за баранкой. Стекла вскоре сильно запотели, и стало казаться, будто едут они в тумане. Жарынин достал из бардачка ветошь — и всю дорогу Кокотов работал протиральщиком, что не мешало радостно вспоминать кончиком носа влажную мягкость губ Обояровой.
    
— Писодей! — вдруг ни с того ни с сего рявкнул режиссер, когда они почти беспрепятственно въехали в Москву.
    
— Что? — не понял Андрей Львович.
    
— Писодей — это сценарист. И чтобы я больше никогда не слышал от вас ни слова о Хлебникове!
   
   
    
     
Глава 56
     
Главначфукс
    
    
…Машину удалось припарковать только у метро «Краснопресненская». Пока сложно сворачивали с Садового кольца и искали место, Жарынину дважды позвонил Мохнач — беспокоился. Наконец режиссер воткнулся между новеньким синим «Фордом» и раскуроченными — без стекол и сидений — останками желтых «Жигулей», брошенных тут, судя по наметенной прошлогодней листве, давным-давно. Дмитрий Антонович, подгоняя соавтора, выскочил из «Вольво», на бегу пикнул брелоком, включая сигнализацию, и они во весь дух помчались в сторону знаменитого Белого дома, похожего издали на огромное мраморное надгробье русской демократии, погибшей двух лет от роду под танковыми залпами в девяносто третьем.
    
— Знакомые… места… — прохрипел игровод.
    
Бег с похмелья давался ему нелегко: берет сбился набок, по вискам и лбу струился пот, капая с кустистых бровей, а намокшая на спине замшевая куртка напоминала шкуру загнанного скакуна.
    
— Вы… здесь… уже… были? — толчками выдохнул Кокотов.
    
— Да… В девяносто третьем…
    
— Зачем?
    
— Пере… стреливался.
    
— С кем?
    
— С бейтаровцами.
    
— С каким еще бейтаровцами?
    
— Которые… там… сидели… — Жарынин оторвал руку от сердца и, задыхаясь, махнул в сторону высокого здания, что стоит напротив дома-«книжки» через дорогу.
    
— Я думал… это… вранье… красно… коричневых…
    
— А вы-то… где… были?
    
— Дома.
    
— Почему?
    
— Из принципа! — соврал автор «Космической плесени».
    
Он тоже собирался к Белому дому, но у него, как помнит читатель, не оказалась денег на метро.
    
— Умираю… Полцарства… за коньяк! — простонал режиссер, багрово-сизый, будто кожура спелого граната.
    
Из последних сил он помахал Мохначу, нервно дожидавшемуся на Горбатом мостике, где любили запоздало стучать о землю касками шахтеры, прошляпившие социализм в девяносто первом. Увидев тяжело бегущих соавторов, Вова из Коврова всплеснул руками и показал пальцем на свои золотые часы величиной с хоккейную шайбу.
    
— Ну что же вы! Я тут чуть инфаркт не получил! — запричитал хороший человек.
    
— Прости, прости… — игровод то ли примирительно обнял друга, то ли оперся на него, чтобы отдышаться. — Как… тебе… удалось?
    
— Я нашел ему Аркаим.
    
— Это на Урале?
    
— Да, наша уральская Помпея! Древний город, тайна, вырванная из земли. Двадцать тысяч лет!
    
— А зачем ему… наши Помпеи? — спросил, усмиряя дыхание, Кокотов.
    
— Потом, потом, мы опаздываем!
    
Однако хороший человек повел их не через центральную проходную, напоминающую блокпост, а в обход, вдоль черной чугунной ограды. Дорогой он успел торопливо рассказать, что Скурятин сидит сбоку, в отдельном здании, которое было выстроено в ударные сроки, пока турки восстанавливали раскуроченный снарядами Белый дом, соскребали со стен защитников и наводили гигиену евроремонта. Прежде там была небольшая раздевалка для спортсменов, тренировавшихся на Краснопресненском стадионе. Когда по команде сверху оборудовали теннисный корт и сюда стали наезжать Ельцин с Тарпищевым, раздевалку перевели на спецрежим. Шептались, будто от нового посольства США, расположенного через дорогу, заокеанцы прорыли туда подземный ход. Вынутый грунт тайно вывозили в багажниках автомобилей с дипломатическими номерами и выбрасывали за городом. Будущий президент, тогда еще только забузивший председатель Президиума Верховного Совета РСФСР, мог, таким образом, оперативно сношаться с американским послом, советоваться, как поскорее покончить с тоталитаризмом, развалить СССР и обустроить Россию. Подозрений никаких. Ну, выпил-закусил человек после трех геймов, ну, отлучился в сауну, ну, прилег отдохнуть в отдельной комнатке. А сам тем временем!.. Кстати, на случай победы ГКЧП именно по этому подземному коридору Ельцин с соратниками планировал перебраться в американское посольство и отсидеться там, пока в его защиту не выступят все цивилизованные страны вместе с Шестым флотом США. Став президентом, он первое время еще наведывался к американцам по тайному ходу, но потом забурел и стал посылать к Пикерингу Гайдара или Бурбулиса. Старенькая раздевалка теперь не соответствовала его государственному статусу, и под шумок реставрации Белого дома на месте раздевалки построили скромный на вид, но довольно просторный особнячок. Ельцин и его помощники порой туда наведывались, чтобы обсудить с товарищами по общечеловеческим ценностям очередные задачи строительства капитализма в отдельно взятой стране. Только теперь по тайному ходу к ним спешили сами американцы, почуявшие, как Россия, подобно огромному леднику, начинает медленно, но верно сползать в пропасть имперских амбиций. Став президентом, Путин хотел поначалу подземный ход засыпать, но, подумав, приказал установить бронированную дверь, а ключ от нее хранил в ядерном чемоданчике, который и передал потом Медведеву. В здание же после суровой межведомственной схватки въехала очень серьезная организация.
    
     ФЕДЕРАЛЬНОЕ УПРАВЛЕНИЕ
     КОНСТИТУЦИОННОЙ СТАБИЛЬНОСТЬЮ
     (ФУКС) —
    
    
прочел Кокотов на латунной доске, пригвожденной к черной мраморной стене четырьмя двуглавыми орлятами.
    
Пока проходили дотошный осмотр, неизбежный в важных присутственных местах, пока выгребали из карманов ключи и мелочь, пока постовой искал фамилии Жарынина и Кокотова в списках, а потом, нехорошо прищурившись, сверял паспортные фотографии с предъявленными лицами, игровод и писодей немного отдышались. Хороший человек тем временем свободно прошел мимо охраны, взмахнув какой-то зацеллофанированной ксивой. Он явно нервничал, поглядывая на часы. Но вот соавторов пропустили. В лифте, зеркальном, как спальня содержанки, Мохнач торопливо проинструктировал:
    
— Запомните: говорить надо кратко и четко!
    
— Вова, не учи ученого! — возразил Жарынин, к которому вместе с ритмичным дыханием вернулась уверенность в себе.
    
— Докладывает кто-то один, — продолжил тот, с подозрением глянув на режиссера. — Второй не перебивает. Можно только кивать. Кто будет докладывать?
    
— Естественно, я! — объявил игровод.
    
— Значит, вы будете кивать! — Хороший человек определил функцию Кокотова и слегка потянул носом воздух. — Но прежде чем заговорить о деле, надо обязательно спросить у Эдуарда Степановича, где можно достать его последний диск.
    
— Он дискобол? — хохотнул режиссер. — Там, значит, в футбол гоняют, а здесь диски мечут!
    
— Ну, поет человек в свободное от работы время. Поет. Есть такая слабость! — вздохнул Мохнач.
    
— Вот так они отечество пропили и пропели! Еле Крым вернул!
    
Троица уже покинула лифт и шла по коридору, выстланному ковром.
    
— Дима, я тебя умоляю, спроси про диск! Иначе все бессмысленно! А может, все-таки Андрей Львович доложит? — осторожно предложил Мохнач, разгадав горький анамнез застольного геополитика.
    
— Нет, он будет кивать!
    
— Хорошо-хорошо…
    
Они остановились возле двери, не имевшей ручки, а только стекляшечку камеры диаметром с металлический рубль.
    
— Мохнач к Эдуарду Степановичу…
    
Дверь щелкнула и сама собой отворилась. У конторки перед входом в приемную стоял еще один офицер охраны. Он тщательно проверил квитки, словно выдало их не бюро пропусков Федерального управления, а какая-то враждебная организация. Наблюдательный писатель сразу вспомнил, как Регина Федоровна и Валентина Никифоровна оформляли ему путевку в «Ипокренино». А вот на удивительное удостоверение хорошего человека страж даже не взглянул.
    
Просторная приемная была украшена тропическими икебанами. Правая стена представляла собой огромную выставочную витрину, плотно заставленную спортивными кубками разного достоинства и крючковатыми клюшками с залихватскими автографами чемпионов. Левая стена напоминала скорее художественную галерею: сверху донизу висели портреты разинутых оперных знаменитостей. Во весь рост пел Шаляпин, одной рукой великий бас сжимал окровавленный посох, а другой удерживал на голове шапку Мономаха, чтобы не свалилась.
    
Визитеров встретила секретарша не первой и даже не второй, а, пожалуй, третьей молодости, но зато по всему было видно: эту свою окончательную молодость она сохранит навсегда любой ценой. На ней был макияж в манере позднего Климта, волосы марсианской расцветки и грудь, которая могла бы, без сомнений, взять первое место на конкурсе «Миссис Силиконовая долина». Улыбнувшись противоестественно пухлыми устами, напоминающими зад павиана, и усадив посетителей на кожаный диванчик, она предложила на выбор чай или кофе.
    
— А если коньячку? — хохотнул режиссер.
    
— Тут вам не кабак! — строго ответила она и ушла за напитками.
    
Все трое проводили оценивающими взглядами ее ягодицы, изготовленные, видимо, там же, где и бюст с губами.
    
— Личная секретарша? — поиграв бровями, спросил Жарынин.
    
— Тише! Очень личная. А что делать? У Степаныча вся жизнь на царевой службе! — прошептал хороший человек.
    
— Мы не опоздали? — осторожно поинтересовался писодей, которому не терпелось выполнить просьбу Натальи Павловны.
    
— Нет, сейчас прибежит Дадакин — и сразу пойдем, — успокоил Вова из Коврова.
    
— А кто это — Дадакин?
    
— Помощник.
    
— Без него нельзя?
    
— Нет, нельзя… — подтвердил режиссер. — Государством российским, Андрей Львович, управляют помощники.
    
Не успели они отхлебнуть кофе, мало отличающийся от ипокренинской бурды, как появился Дадакин — худосочное, узкорылое существо, предположительно мужского пола, затянутое в дорогой темно-серый костюм с приподнятыми плечами. Кивнув соавторам и обнявшись с хорошим человеком, он глянул на часы, от одного вида которых брови Жарынина изумленно взлетели.
    
— У вас пять минут! Не больше! — произнес помощник так тихо, точно прощался с жизнью.
    
— Про Аркаим лучше в начале или в конце? — заискивающе спросил Мохнач.
    
— В конце. А что у вас? — Дадакин посмотрел на писодея с игроводом усталым взглядом участкового психиатра.
    
— Нужна помощь! — с излишним трагизмом проговорил режиссер.
    
— «За» или «против»?
    
— Э-э… хм-м… Скорее против! — не сразу ответил Дмитрий Антонович.
    
— Против кого?
    
— Против рейдеров.
    
— Рейдеров? — зевнул помощник.
    
— Да, рейдеров! Они хотят захватить дом ветеранов культуры «Ипокренино». А это двадцать пять народных артистов и художников, шесть Героев Соцтруда… — гневно вострубил Жарынин, явно пробуя голос для выступления перед Скурятиным.
    
— Знаю-знаю… Милое местечко! — перебил Дадакин. — У рейдеров есть фамилии?
    
— Есть. Ибрагимбыков.
    
— Ибрагимбыков? — он поморщил узенький умненький лобик. — А заявление написали?
    
— Нет, мы пока так, на словах… посоветоваться…
    
— Это хорошо! Не любит шеф бумагу, даже в хорошем настроении звереет. А сегодня с самого с утра расстроен.
    
— Что такое? — озаботился хороший человек. — Может, мы не вовремя?
    
— Вчера белорусам продули…
    
— Ай-ай-ай…
    
— Кто проиграл? — солидно уточнил Жарынин.
    
— Российская сборная по хоккею на траве, — недоуменно и холодно глянув на режиссера, объяснил помощник.
    
— Ну и что?
    
— А то, что Эдуард Степанович — президент Национальной лиги хоккея на траве.
    
— Ай-ай-ай… — снова покачал головой Мохнач.
    
— Ну ничего, бог даст, обойдется, — вздохнул Дадакин. — Не забудьте про диск спросить! Ты предупредил?
    
— С этого начал! — закивал Вова из Коврова.
    
— А можно я еще… — тонким голосом взмолился Кокотов.
    
— Ни в коем случае! — отрубил помощник. — Один подход — одна просьба, как договаривались!
    
— Конечно-конечно! — друг Высоцкого с упреком глянул на писателя.
    
— Тамара Николаевна, доложите!
    
— Сейчас. Мобильники отключили? Покажите часы!
    
Все мужчины, кроме Дадакина, с удивленной готовностью выдернули запястья из рукавов. Она внимательно осмотрела золотую шайбу Мохнача и весь утыканный рифлеными головками жарынинский «Брайтлинг» с синим циферблатом. На скромный «Полет» в экспортном исполнении, купленный подлой Вероникой за копейки на тотальной распродаже после банкротства Первого Московского часового завода, секретарша даже не взглянула.
    
— С этими часами можно, — разрешила она писодею. — А ваши, господа, придется снять! Пожалуйста, выберите себе что-нибудь попроще!
    
— Зачем? — раскатисто изумился Жарынин.
    
— Так надо! — шепнул Мохнач.
    
Тамара Николаевна открыла полированную шкатулку, похожую на те, в которых гостям подносят дорогие сигары, однако внутри лежали не табачные торпедки, а несколько пар часов: старые советские «Чайки», «Победы», «Славы», «Лучи», «Ракеты» с выцветшими циферками, потрескавшимися ремешками и потертыми браслетами. Мохнач покорно снял свою шайбу, положил в шкатулку, а взамен выбрал измызганную «Победу». Игровод недоуменно отстегнул синий «Брайтлинг» и, обуреваемый похмельной строптивостью, заявил:
    
— Мне ничего не надо!
    
— Возьмите! — тихо настоял Дадакин.
    
— А вы?
    
— Возьмите, вам говорят!
    
Дмитрий Антонович пожал плечами и неуступчиво покорился, брезгливо напялив на запястье облезший браслет с дешевеньким «Лучом». Помощник придирчиво осмотрел всех троих и спросил:
    
— Кто излагает?
    
— Дмитрий Антонович, — неуверенно ответил Мохнач.
    
— Вы хорошо подумали? — Дадакин испытующе глянул на него.
    
Так, наверное, посмотрел бы командир диверсантов, идущих за линию фронта, если бы усомнился в одном из своих головорезов. Хороший человек отвел глаза. Но менять что-либо было поздно: зеленая ракета уже взмыла и осыпалась в ночном небе.
    
— Тамара Николаевна, доложите!
   
   
    
     
Глава 57
     
Степь да степь
    
    
Огромный, как сборочный цех, кабинет Скурятина еле вмещал стол для совещаний — такой длинный, что с него вполне мог, разогнавшись, взлететь прогулочный самолет. Сам Эдуард Степанович сидел в высоком кожаном кресле у дальней стены, опустив кулаки на идеально чистую, ничем не омраченную полированную поверхность. Лишь бронзовый бюстик Есенина стоял перед ним, да еще полдюжины дистанционных пультов были аккуратно разложены по ранжиру. Прямо за креслом висела большая цветная фотография: радостно изумленный президент, одетый в трехцветный туристический комбинезон, неловко тащит из водяной пыли на выгнувшемся спиннинге здоровенного, готового сорваться лосося. А глава ФУКСа в таком же государственном комбинезоне откуда-то сбоку просовывает сачок, при этом его лицо странным образом сочетает в себе иерархическое почтение и досаду на неопытность законно избранного рыболова.
    
Однако Скурятин на отдыхе, пусть и статусном, весьма отличался от Эдуарда Степановича при исполнении. На руководителе управления конституционной стабильностью был просторный темно-синий со сдержанным переливом костюм, белоснежная сорочка и голубой шелковый галстук в горошек. В петлице серебрился маленький двуглавый орел, держащий в когтях золотую клюшку для хоккея на траве. Лицо чиновник имел обвисшее, как у брудастого пса, и апоплексически красное. Казалось, он только что наорал на кого-то, опасно багровея, и теперь успокаивается. Возможно, именно так и случилось: Скурятин смотрел не на депутацию, скромно остановившуюся у порога, а на гербовый телефон, причем смотрел с ненавистью, видимо, договаривал мысленно то, что не решился доверить правительственной связи. Четверо вошедших почтительно ждали, когда их заметят. Наконец начфукс безмолвно выговорил «вертушке» все наболевшее и медленно перевел строгий взгляд на робких посетителей.
    
— Проходите, присаживайтесь!
    
Трое сели, а Дадакин остался стоять, по-официантски изогнувшись в стане, вынув из кармана золотую авторучку и маленький еженедельник в голубом переплете — точно готовился принять заказ.
    
— Ну, а вы как сыграли вчера? — угрюмо спросил начфукс у хорошего человека.
    
— Нормально сыграли… — деликатно уклонился тот от прямого ответа.
    
— Сам сколько забил?
    
— Шесть.
    
— А ты?
    
— Три.
    
— Молодец! А мои х…ы вчера п…и, как последние м…ы! — чистосердечно выругался Эдуард Степанович. — Надо что-то делать! Это ж прямой плевок в морду российскому спорту! Дадакин, сколько стоит этот бульбаш, который вчера два гола нам в…л?
    
Помощник чиркнул что-то в еженедельнике, обошел кресло шефа сзади и, склонившись с аппаратной гибкостью, показал написанное.
    
— Дороговато, — крякнул Скурятин. — Но брать надо. Звони Канторидзе!
    
— Но ведь… — Дадакин покосился на депутацию, — дело по «Русьимпортнефти» закрыто.
    
— Как — закрыто?
    
— Так получилось.
    
— Открыть! — начал снова багроветь президент хоккея на траве. — Ишь ты! Как нашу нефть задарма качать и в Куршевель б…й таскать, они первые, а как русскому спорту помочь, не дозовешься. Открыть дело!
    
— Понял.
    
— Ничего ты не понял! А ну, покажи «котлы»! Нет, ты не мне — ты им покажи!
    
Дадакин покорно продемонстрировал свои роскошные часы.
    
— Видели? «Картье»! Теперь посмотрите на мои! — Скурятин резким движением, мелькнув бриллиантовой запонкой, выпростал волосатое запястье из белоснежной манжеты. — Первый часовой завод. Сорокового года выпуска. Отец всю войну с ними прошел, рейхстаг с ними брал, целину поднимал и мне оставил. Идут! Послушайте! Ну!
    
Каждый с покорным умилением приблизил ухо к реликтовым часикам на старинном ремешке с портретиком Гагарина, заключенным в прозрачную линзочку. Ловя стрекот заслуженного механизма, Андрей Львович случайно поймал мучительный взгляд Жарынина, который изнывал от идиотизма происходящего, усиленного похмельной немочью.
    
— Тикают! — благоговейно шепнул хороший человек.
    
— Власть должна думать не о себе, а о государстве! — значительно молвил начфукс. — Иначе, Дадакин, выковыряет нас народ из кресел вилами! Понял?
    
— Понял, Эдуард Степанович! — Помощник низко, как двоечник, опустил голову, отстегнул золотой браслет и, конфузясь, спрятал «Картье» в карман.
    
— То-то! И чтобы я этих часов больше у тебя не видел! — Скурятин пристукнул кулаком по столу и повернулся к депутации. — Ну, а у вас что?
    
— Беда, Эдуард Степанович, — голосом черного вестника взвыл Жарынин. — Беда! Изнемогает в алчных лапах рейдеров «Ипокренино»! Эта гавань чудесных талантов, всю жизнь бороздивших океан вдохновения…
    
— Обождите! Какая пристань? — нахмурился начфукс. — Часы ваши покажите! Все трое. Та-ак! Эти — нормально. Эти тоже нормально. А вам, — он исподлобья глянул на похолодевшего писодея, — можно бы и поскромнее!
    
— Виноват, — промямлил автор «Жадной нежности», сознавая, что позорно провалил задание Натальи Павловны.
    
— Володя, ты кого ко мне привел?
    
— Это, Эдуард Степанович, мои друзья: знаменитый режиссер Жарынин и э-э… видный писатель Кокотов…
    
— Кокотов? А ты Кокотову, который проходил по делу «Велес-банка», не родственничек?
    
— У того фамилия Крокотов — виновато поправил Дадакин.
    
— Да, верно! Молодец, Володя, что привел! Знаешь: люблю творцов. Сам, как говорится, далеко не чужд… — Скурятин пожал гостям руки, усадил их и замолк, явно чего-то ожидая. — Ну, что там у вас?
    
— Беда, Эдуард Степанович… — снова завел шарманку Жарынин, сгустив трагизм до апокалиптического отчаянья. — Большая беда! Гавань талантов…
    
— Ясное дело — беда! — с неудовольствием оборвал его начфукс. — Ко мне с радостью не ходят…
    
Он посмотрел на депутацию с тем выражением, какое бывает у серьезного мужчины, если поутру жена, неприбранная, сонная, в бигуди, противным голосом требует немедленно починить туалетный бачок, подтекающий уже полгода. Вова из Коврова незаметно нарисовал пальцем в воздухе круг, напоминая режиссеру про диск. Но Дмитрий Антонович после двух заполошных фальстартов сник от естественного изнеможения организма и утратил всякую бдительность. Кокотов с огорчением подумал, что переупотребление алкоголя способно выбить из формы даже такого мастера человеческого общения, как Жарынин. А тут еще, точно специально, из замшевой куртки соавтора грянул «Полет валькирий». Скурятин окаменел. Хороший человек зажмурился в отчаянье, а Дадакин посмотрел на режиссера, как на серийного самоубийцу. Игровод, сунув руку в карман, попытался на ощупь выключить телефон, но не тут-то было: по кабинету неслась победная музыка крылатых дев-воительниц. Бедный Дмитрий Антонович наморщил лысину, побагровел, пошел пятнами, но мобильник не умолкал. В такие минуты невольно заподозришь, что все эти технические штучки давно уж обзавелись электронными мозгами и мелко мстят человечеству за потребительское отношение. Писодей понял: положение надо спасать, — и, преодолевая природную робость, исключительно ради Натальи Павловны, спросил хриплым от волнения голосом:
    
— Эдуард Степанович, мне, конечно, страшно неловко, но другого случая просто не будет…
    
— Что такое?! — Начфукс с недоверием уставился на писателя, опасаясь очередного взвыва про гавань талантов.
    
— Где, где можно достать ваш последний диск? В магазинах нет, я спрашивал… — взмолился автор «Сумерек экстаза» и сжался в ожидании ответа.
    
Жарынин, заткнувший наконец валькирий, выразил лицом такое изумление, будто заговорил не Андрей Львович, а бюстик Есенина на столе. Красная обиженная физиономия Скурятина просветлела, заинтересовалась жизнью и задышала той нежной отзывчивостью, какая случается у солидных мужчин, если юная, свежая, прибранная любовница заводит за ужином речь о новой шубке.
    
— И не достанете! — ответил он. — А предпоследний диск у вас есть?
    
— С русскими народными! — восторженно ввернул хороший человек.
    
— И с народными тоже. Разве достанешь… Но я слышал у знакомых, — соврал писодей. — Фантастика!
    
— А что же особенно понравилось?
    
Поняв, что влип, Кокотов незаметно глянул на Мохнача, а тот, поняв трагизм ситуации, произвел руками по полированной поверхности некое равнинное движение. У писателя было всего несколько секунд, чтобы сообразить: или «Степь да степь…», или «Среди долины ровныя…» Надо решаться… Пауза неприлично затягивалась.
    
— «Степь да степь…»! — бухнул Андрей Львович, как прыгнул в прорубь, — и угадал.
    
— Соображаешь! — тепло кивнул начфукс. — Хочешь послушать?
    
— Конечно! Скорей! Господи ты боже мой! — вскричали все, включая Дадакина, но исключая Жарынина, сникшего от осознания ошибки и падения содержания алкоголя в крови.
    
— Ну да ладно уж! — Скурятин взял со стола и сдавил один из пультиков.
    
Автоматически закрылись плотные шторы на окнах, в кабинете стало полутемно. Второй пультик отодвинул деревянную панель и обнажил огромный плазменный монитор. Третий включил видеомагнитофон, и на экране появилась волнуемая ветром степь, ковыли, курганы, высокое синее небо, задумчивые скифские каменные бабы… А посреди всего этого раздолья обнаружился большой симфонический оркестр с инструментами и пюпитрами, словно велением джинна принесенный сюда из ямы Большого театра. Знаменитый дирижер, чьи гастроли расписаны на пять лет вперед, церемонно пожал руку первой скрипке, сделал свирепое лицо, затем женственно махнул палочкой — и со всех углов обширного кабинета полилась знаменитая мелодия. В кадр въехал расписной возок, запряженный тройкой вороных. На облучке сидел начфукс в синем армяке, подпоясанном красным кушаком, и похлестывал кнутом по сафьяновому сапожку. Из-под мерлушковой шапки выбивались золотые есенинские кудри. Мгновенье — и он запел неприкаянным природным баском, который так хорош в разгар дружеского застолья:
    
     
      
Степь да степь кругом,
      
Путь далек лежит.
      
В той степи глухой
      
Замерзал ямщик…
     
    
    
Скурятин слушал себя, полузакрыв глаза и шевеля губами. Дадакин чуть покачивался на крокодиловых мысках, готовый улететь в горние сферы, подхваченный могучим пеньем шефа. Вова из Коврова блаженно улыбался, переводя восторженный взгляд с Кокотова на Жарынина, словно говоря им: «Как же нам повезло! Слушайте, слушайте! Такое бывает раз в жизни!» Писодей без труда изобразил благоговейное смятение, а чтобы выглядело натуральнее, твердил про себя голосом Обояровой: «Вы мой рыцарь! Мне та-ак с вами интересно!» Лишь Дмитрий Антонович, то ли от самолюбивых переживаний, то ли от тоски естественного происхождения, то ли от того и другого вместе сидел хмурый, не охваченный общим восторгом.
    
     
      
А жене скажи,
      
Что в степи замерз,
      
А любовь ее
      
Я с собой унес…
     
    
    
Допел ямщик Скурятин, бросил голову на грудь, и возок медленно выехал из кадра. Проводив его уважительным взглядом, дирижер еще несколько раз взмахнул палочкой, а затем ласковым движением словно усыпил затихающий оркестр, который в следующую минуту растаял в воздухе. Остались лишь степь с перекатами ковылей, да забытый, трепетный лист партитуры у ног каменной бабы, скрестившей руки на животе.
    
— Еще, еще! — воскликнул хороший человек, захлопав в ладоши.
    
— Карузо! — ляпнул Кокотов и сообразил, что итальянец был тенором.
    
— Чего тебе еще? — очнувшись, ласково спросил начфукс.
    
— «Средь шумного бала»!
    
— Губа-то не дура! — Скурятин нажал кнопку пультика.
    
На экране возник Колонный зал, где роскошествовал великосветский бал. Высоко на ажурном балконе гремел оркестрик во главе с капельдинером, извивавшимся всем телом и размахивавшим смычком. Военные в парадной форме и статские в птичьих фраках кружили голоплечих дам с изящной сноровкой профессиональных танцоров. Меж летающих пар неторопливо скитался кудлатый, с начесанными бачками начфукс, затянутый в белые лосины и красный гусарский мундир с ментиком. Он безуспешно выслеживал таинственную даму в игривом маскарадном костюме, которая, закрываясь маской на палочке, пряталась от него, перебегая между колоннами. Могучий горельеф бюста и улыбчивое излишество губ выдавали в незнакомке Тамару Николаевну. Отчаявшись поймать лукавую скрытницу, Эдуард Степанович присел на оттоманку, устроил между колен генеральский живот и запел:
    
     
      
Средь шумного бала, случайно,
      
В тревоге людской суеты,
      
Тебя я увидел, но тайна
      
Твои покрывала черты…
     
    
    
Дадакин слушал, изнемогая от наслажденья. Мохнач, зажмурившись, мучительными движениями бровей переживал нежную печаль великого романса. Писодей млел, вспоминая, что он, оказывается, герой первых эротических фантазий Обояровой. Заметив неуместную самоустраненность соавтора, он склонился к Жарынину и беззвучно шепнул:
    
— Оправьте лицо!
    
И тот, как ни странно, повиновался. Слушая романс, Андрей Львович, возможно, из-за необычности исполнения, отметил одну странность стихов, прежде от него ускользавшую:
    
     
      
В часы одинокие ночи
      
Люблю я, усталый, прилечь…
     
    
    
Ишь, ты — какой оригинал! Он, видите ли, прилечь ночью любит! А мы, грешные, значит, стоя спим, как лошади? Тут пенье закончилось, маска, мелькнув задом, едва вместившимся в кринолин, окончательно скрылась за колоннами, а гусар Скурятин, обхватив руками кудрявый парик, так и остался на оттоманке в лирической безысходности.
    
— Еще, еще! — закричали все наперебой.
    
— «По диким степям»! — умолял Вова из Коврова.
    
— «Мы только знакомы»! — просил Дадакин.
    
— «Я встретил вас»! — настаивал Кокотов.
    
— «Блоху»! — фальшивя и переигрывая, требовал очнувшийся Жарынин.
    
— Хватит! Чай не на отдыхе, а на службе государевой! — Начфукс нажал кнопки пультов: экран погас, стенная панель задвинулась, а шторы разошлись, впуская солнце.
    
Вздох разочарования пронесся по кабинету.
    
— Дома послушаете! — с этими словами Скурятин достал из стола три компакт-диска и царственно протянул просителям.
    
На красочной обложке Эдуард Степанович в виде Стеньки Разина стоял в струге, широко, как метательным снарядом, размахнувшись несчастной княжной. Причем в испуганной персиянке, приготовленной пасть за борт в надлежащую волну, писатель признал всю ту же Тамару Николаевну.
    
«Сколько же стоят такие забавы?» — мысленно ужаснулся автор «Жадной нежности».
    
Большой симфонический оркестр в степи, великий дирижер за пультом, аренда Колонного зала, кордебалетная массовка, струги, бороздящие Волгу-матушку… Это ведь не считая костюмов, декораций, грима, телекамер, транспортных расходов, постановки, монтажа, качественной звукозаписи, цифровой обработки, изготовления дисков… Да тут миллионы!
    
Перехватив недужный взгляд соавтора, писодей понял, что игровод думает о том же самом, но в гораздо более отчетливых выражениях.
    
— Одно плохо! — скорбно заметил Скурятин. — Не люблю я это слово нерусское «клип». Будто «кляп» или «клоп» какой выходит…
    
— А если «очепение»? — вдруг предложил Жарынин в надежде на реабилитацию.
    
— Какое еще «очепение»? — брезгливо переспросил Эдуард Степанович.
    
— Пение для очей! — неловко разъяснил режиссер, чувствуя, что промахнулся, как Акела, да и вообще сегодня не его день.
    
— Нет, уж пусть остается клип, пока ничего получше не придумают. Так что там у вас? — спросил начфукс — и его лицо вдруг стало добрым и внимательным, как у платного доктора.
    
— Ибрагимбыков! Рейдер! «Ипокренино» — детище Горького — в опасности! — с телеграфным трагизмом отбил Жарынин, обойдясь на этот раз без «большой беды» и «гавани талантов».
    
— Разберемся! — перебил, посуровев, Скурятин. — Дадакин, есть у нас что-нибудь на этого урода?
    
— Найдем! — Помощник чиркнул в голубую книжицу.
    
— Ишь ты, Ибрагим Быков! — набычился сановный певец.
    
— Ибрагимбыков, — подтвердили Мохнач и Жарынин, а Кокотов, согласно инструкции, кивнул.
    
— Нерусский, что ли?
    
Ответом ему было политкорректное молчание, означавшее примерно следующее: «Да разве ж настоящий, коренной русский человек способен выгнать заслуженных стариков на улицу? Нет, на такое способен лишь какой-нибудь подлый инородец!»
    
— А не он ли на днях у Имоверова выступал? — уточнил Дадакин.
    
— Он! — побагровев, подтвердил режиссер. — Но это чистая ложь! Монтаж. Эфир куплен! Готовилась совсем другая передача! Разоблачительная!
    
— У Имоверова, говоришь? — усмехнулся Скурятин. — Да ведь он же пидор, твой Имоверов!
    
Ответом ему было еще более политкорректное молчание, означавшее примерно следующее: «Да разве ж настоящий человек с нормальной сексуальной ориентацией способен на такую гадость? Не-ет, на такое способны только гнусные пидоры и прочие извращенцы!»
    
— Ты вот что, Дадакин, — приказал начфукс, — изучи вопрос и доложи мне эдак… — Он полистал настольный календарь, — в следующую среду!
    
— Никак нельзя в следующую среду! — взмолился Жарынин.
    
— Почему?
    
— Опоздаем. Скоро суд!
    
— Суд? М-да… Ты вот что, Дадакин, займись сегодня же!
    
— Есть! — по-военному ответил помощник, выпятив птичью грудь.
    
— Ну и складно! — подытожил Скурятин, хлопнув ладонью по столу. — Не переживайте, построим мы ваших чурок и гомосеков! Не дадим в обиду заслуженную старость!
    
— Спасибо, Эдуард Степанович! — сказал, вставая, Вова из Коврова. — Ты настоящий русский мужик!
    
— Спасибо! — поднялся со стула и игровод. — За ветеранов спасибо!
    
Андрей Львович понял: если он сейчас не одолеет в себе эту леденящую метафизическую робость, которая всегда поражала его в начальственных кабинетах, то навек погибнет в глазах Натальи Павловны.
    
— Эдуард Степанович, есть еще один вопросик!
    
— Еще? — начал скучнеть начфукс, но, видимо, вспомнив, что именно Кокотов завел речь о диске, смягчился: — Что еще за вопросик?
    
— Маленький! Понимаете, моя родственница… сестра… разводится… А муж… бывший… незаконные махинации с общей недвижимостью… Она подала заявление в Краснопролетарскую межрайонную прокуратуру. А там, понимаете, как-то странно не хотят возбуждать дело!
    
— Знаем мы эти странности! — Скурятин нажал кнопку. — Том, соедини-ка меня с Осламчиевым, — дожидаясь отзыва, он глянул на почтительно стоявших просителей и нахмурился. — Вот ведь мужик пошел! Ну бросил бабу, все бывает, кинь ей на жизнь, не жадись! Хуже педерастов, ей-богу! — Тут на пульте замигала красная лампочка. — Слушай, Наиль Раисович, разберись-ка ты с Краснопролетарской прокуратурой! У них там лежит заявление этой… Как фамилия?
    
— Обоярова… Нет, Лапузина… — залепетал, путаясь, писодей.
    
— Так Лапузина или Обоярова? — начал серчать начфукс.
    
— Лапузина, Лапузина…
    
— Значит, заявление Лупузиной. Махинации с имуществом при разводе. Сегодня же разберись! Пусть откроют дело на мужа. Хуже пидора, честное слово. Работай!
    
— Спасибо! — еле вымолвил Кокотов и поймал на себе недоуменно-уважительный взгляд соавтора.
    
— Идите! — махнул рукой Скурятин.
    
— А как насчет Аркаима? — спросил, пятясь к двери, хороший человек.
    
— Что там у тебя еще за Аркаим? Это где?
    
— Урал. Северная Помпея! Двадцать тысяч лет. Вот если бы вам на развалинах с «Уральскими самоцветами» спеть?
    
— С «Самоцветами»? Что там у нас с «Уралмашем»?
    
— Задержка зарплаты, — с готовностью ответил помощник.
    
— Неплохая мыслишка! Северная Помпея! Ты, Володь, останься! И ты, Дадакин, тоже!
   
   
    
     
Глава 58
     
Слезы императрицы
    
    
Соавторы вышли из кабинета и расправили плечи. Жарынин хотел даже сказать что-нибудь ехидное о поющем начфуксе, но заметил осуждающий взгляд Кокотова, промолчал, виновато поморщив лысину.
    
В приемной, раскинувшись в бархатном кресле, дожидался своей очереди мелкий блондин с личиком продвинутого примата. Коротая время, он показывал снимки, сделанные мобильным телефоном, секретарше, усевшейся всем своим искусственным богатством на изогнутый ампирный подлокотник.
    
— А вот здесь я носорога завалил! — хвастал блондинистый.
    
— Бедненький! — Тамара Николаевна щедро склонялась к цветному экранчику, чтобы лучше рассмотреть картинку. — А он вкусный?
    
— Не знаю, не ел, — отвечал стрелок, осторожно опуская глаза в неисследованные глубины ее декольте. — Но если поделить живой вес на стоимость лицензии, то килограмм выходит дороже черной икры.
    
— Значит, вкусный!
    
— Скоро на жирафа пойду! Не хочешь со мной?
    
— Хочу, но меня Эдуард Степанович не отпустит… — вздохнула неувядаемая девушка.
    
Присмотревшись, Кокотов узнал в зверобое известного бизнесмена Уткина, который часто появлялся в телевизоре с рассказами о том, как заработал первый миллион. Причем всякий раз он излагал новую версию своего обогащения. На самом деле в начале девяностых, как пострадавшему от советской власти (осудили его за спекуляцию ароматизированными презервативами), ему отписали дальневосточный завод, делавший торпеды. До своего далекого частного предприятия за все годы хозяин так ни разу и не долетел, выбивая в Москве бюджетную поддержку и льготные кредиты на «оборонку». В случае отказа он грозил продать завод японцам. Добившись очередного финансового вливания, торпедозаводчик улетал обычно на сафари, а когда возвращался в Первопрестольную с трофеями, снова начинал клянчить деньги у государства. Тем временем штаб Дальневосточного флота жаловался: торпеды давно кончились, и обнаглевшие японцы в открытую требуют возврата Курил! Об этом и многом другом, включая коллекционную страсть Уткина к женщинам знойных рас, Андрей Львович узнал недавно из телепередачи «Большие люди» с Тасей Козинаки.
    
Увидев соавторов, секретарша неохотно оторвалась от фотографий сафари, произвела обмен часов и спросила:
    
— Вам что-нибудь еще?
    
— Мы ждем Мохнача, — объяснил Жарынин.
    
— Вова тоже здесь? — вскинулся на знакомое имя Уткин. — Как они вчера сыграли?
    
— Нормально. Девять — один.
    
— Сам сколько забил?
    
— Шесть, — ответил режиссер таким тоном, словно не меньше половины мячей влетели в ворота с его подачи.
    
— Ну и ладненько! — улыбнулся зверобой, посмотрел на писодея с игроводом и, не найдя в них ничего стоящего, снова углубился в телефонные фотографии. — А вот это я бью акул у атолла Бигпигстоун…
    
— А они вкусные?
    
Тут из кабинета выскользнули Дадакин и Мохнач, который тут же бросился обнимать Уткина, принимавшего восторги хорошего человека со снисходительной мукой. Помощник с неудовольствием глянул на Жарынина и, поморщившись, тихо приказал:
    
— Все будет хорошо. Я позвоню. Ступайте!
    
— Не забудьте, скоро суд! — напомнил режиссер.
    
— Я никогда ничего не забываю! А вот вы, Дмитрий Антонович, про диск-то спросить забыли и чуть не испортили все впечатление!
    
— Да, Дим, ты на себя сегодня не похож! — подтвердил Вова, не отрываясь от торпедозаводчика. — Спасибо, хоть Андрей Львович выручил!
    
— Да уж… ладно… — зарделся писодей.
    
— Ну и что мне теперь — выпить цикуты? — обидчиво воскликнул игровод.
    
— Лучше вам вообще не пить! — холодно заметил помощник, вынимая из кармана поруганные «Картье» и застегивая на запястье. — Господин Уткин, Эдуард Степанович вас ждет!
    
— Попрошу часики! — игриво затребовала Тамара.
    
— Какие порекомендуете? — спросил вип-охотник, снимая свой неброский хронометр, от одного вида которого Дадакин, Мохнач и Жарынин облагоговели.
    
— А вот хоть эти — «Луч» пятьдесят шестого года… Шефу понравятся! — предложила секретарша.
    
— А если еще поскромней? — улыбнулся истребитель носорогов.
    
— Только для вас! «Победа». Сорок шестой год! И не забудьте спросить про новый диск!
    
…Друзья вышли из приемной и направились к выходу мимо дежурного офицера, снова зачем-то проверившего документы, словно в кабинете Скурятина посетителей могли подменить. Вдруг Вова остановился и звонко шлепнул себя по лбу:
    
— Ё-моё! Мне же Уткин на обеде у патриарха денег обещал. Храм строим. Мужики, вы меня не ждите! А то улетит родезийских гусей стрелять — ищи-свищи! — С этими словами хороший человек пожал соавторам руки и, отнекиваясь от благодарностей, потрусил назад.
    
На первом этаже Жарынин заволновался, потянул носом воздух и страстно повлек Кокотова в боковой коридор, приведший к ресторану «Царский поезд». Внутри заведение действительно напоминало старинный спальный вагон, отделанный красным деревом и медью. Однако купе с отъезжающими вбок зеркальными дверями располагались не с одной, а с обеих сторон узкого, выстланного ковром прохода, который упирался в резную стойку бара. Официант, одетый в мундир дореволюционного инженера-путейца, приветливо указал на свободные кабинки.
    
— Во как! Все продумано: тут тебе и кухня, и комнаты для переговоров! — удовлетворенно заметил режиссер, усевшись на малиновый диванчик и торопливо раскрыв меню с тисненым имперским орлом на кожаной обложке.
    
— Да, тут очень мило! — кивнул писодей, боясь заглянуть в цены.
    
— А что если, дорогой мой Андрей Львович, нам заодно и пообедать? Времени-то — скоро час! Пока доедем, то-сё… Да и, честно говоря, эти ипокренинские сосиски размером с личинку комара мне порядком надоели. Как — побалуемся? — весело вопрошал Жарынин, пряча виноватый взгляд.
    
— Даже не знаю, даже не знаю, — занервничал писодей, не понимая, зачем питаться в этом, судя по интерьеру, безумно дорогом ресторане, если в Доме ветеранов их ждет пусть скромный, но оплаченный обед.
    
— Не переживайте, коллега, — угадав его сомнения, улыбнулся игровод. — Я угощаю. Должен же я загладить вину! Давно со мной такого не случалось! Как говорил Сен-Жон Перс, вино усиливает наши желания и уменьшает наши возможности. По-французски это звучит гораздо изящнее…
    
Он ударил в прицепленный у двери вокзальный колокол, в точности похожий на те, что висели в давние времена на всех станциях. Мгновенно возник официант-путеец:
    
— Чего прикажете?
    
— А вот что, милейший, водочка у вас какая самая лучшая?
    
— «Слеза императрицы». Платиновая-с…
    
— Отлично! Сто. Нет, сто пятьдесят «слез императрицы». Икорки, севрюжки с хреном а-ля Витте, соленых грибочков, селедочку по-столыпински, ушицу «Царскосельскую» тройную с расстегаями… Коллега, не возражаете?