1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 
   
— И вот так в этой стране все…
   
Они медленно двинулись по набережной. Один охранник шел впереди, двое сзади. Парни были громадные, и встречные прохожие пугливо перебегали на другую сторону. Аварцев некоторое время шагал молча, глядя на свои маленькие блестящие ботинки. Башмаков заметил, что кожаные морщины на обоих ботинках миллионера совершенно одинаковые, почти симметричные. Затем он перевел взгляд на свою собственную обувь и убедился, что его полуботинки стареют каждый по-своему и скукоживаются совершенно индивидуально.
   
— Елизавета мне все рассказала, — промолвил Аварцев.
   
— Кто?
   
— Елизавета. Мою дочь, к вашему сведению, зовут Елизаветой. Мать ее всегда звала Лизой. Ветой называл ее я, но очень редко. Чаще — Лайзой.
   
— Почему Лайзой?
   
— Не знаю. Может быть, из-за Лайзы Минелли.
   
— Мою бабушку по отцовской линии звали Елизаветой Павловной.
   
— Ну вот видите! Даже не знаю, почему в банке она всем объявила себя Ветой. Не знаю…
   
— Мне она тоже никогда не говорила, что ее зовут Елизаветой.
   
— Странно. Непростая она у нас с вами девочка. Сложная девочка. Ну да ладно. Честно говоря, когда я увидел вас с ней на юбилее, мне и в голову не могло прийти…
   
— Мне тоже.
   
— М-да. Но что случилось — то случилось. Вы любите мою дочь?
   
— Да, люблю, — твердо ответил Башмаков.
   
— Это хорошо. Любовь — это хорошо.
   
Олегу Трудовичу вдруг померещилось: скажи он «люблю» с мельчайшей неуверенностью, и «шкафандр», идущий сзади, по неуловимому приказу тут же выстрелил бы ему в затылок.
   
— Она вас тоже любит. — Аварцев гигиенически улыбнулся. — И надо что-то решать. Ребенок измучился. А ей нервничать нельзя. Вы знаете об этом?
   
— Знаю.
   
— Тем более. Вы ведь женаты? У вас дочь…
   
— Женат.
   
— И давно женаты?
   
— Давно.
   
— Я вас понимаю. Я сам прожил с женой шестнадцать лет. Это очень тяжело
   
— уходить… Словно отрываешь и выбрасываешь на помойку часть самого себя. Но все равно — надо решать. Ваша жена знает о Лайзе?
   
— У меня с женой очень сложные отношения. Я боюсь…
   
— Бояться надо было раньше, когда вы мою дочь в постель укладывали.
   
— Я не укладывал.
   
— Только не рассказывайте мне, что это она вас уложила. Я навел справки: вы всегда были большим специалистом по служебным романам. Но что сделано
   
— то сделано. Главное, чтобы не было скандалов. Она уже один раз прошла через это — и второго раза быть не должно. Поэтому предлагаю вам вот что. У меня на Кипре есть дом. Неплохой дом. Вы когда-нибудь видели кровать, которая автоматически поднимается из спальной на крышу?
   
— Слышал.
   
— Уже неплохо. Это очень романтично, поверьте! Кроме того, я открываю на Кипре представительство телекоммуникационной фирмы «Меркурий плюс». Оффшорная зона, сами понимаете! Итак, я предлагаю следующее: вы просто исчезаете — садитесь в самолет, летите на Кипр и живете в моем доме. Никаких разборок и скандалов с вашей женой. Лайзе нельзя нервничать. Вы знаете, какой у нее диагноз?
   
— Не знаю.
   
— Вот и хорошо. Вам лучше не знать. И если она из-за вас попадет в больницу… Ладно, не буду уточнять. А то обо мне и так в последнее время ужастики рассказывают. Вы не слышали?
   
— Только хорошее.
   
— Ну и чудесно. Вы знаете, что она хочет венчаться?
   
— Нет.
   
— Теперь знаете. Неподалеку от моего дома на Кипре есть православный храм. Там и обвенчаетесь, если она не передумает. Развод и все формальности я организую без вас. Документы пришлю. Сомневаетесь?
   
— Нет, — ответил Башмаков, вспомнив печальный опыт Джедая.
   
— Купайтесь, отдыхайте, развлекайтесь. Катайтесь на кровати вверх-вниз, пока не надоест. Захотите поработать — пожалуйста в «Меркурий плюс». Я наводил справки — специалист вы вроде бы неплохой. Но пока никакого потомства. Вы меня поняли? Я знаю, она хочет от вас ребенка. Но вы же взрослый человек, мы с вами ровесники… Я на вас рассчитываю, Олег Трудович!
   
— Я, конечно, постараюсь, но…
   
— Уж постарайтесь! Не стерилизовать же мне вас, ей-богу! — Аварцев весело засмеялся и посмотрел на Башмакова злыми глазами. — Внуки от вас мне не нужны. Я вообще думаю, она скоро в вас разочаруется. Я даже в этом убежден.
   
— Почему же?
   
— Олег Трудович, надеюсь, вы понимаете, что девушки случайно в ровесников своих отцов не влюбляются? Конечно, я виноват перед ней… Но что же делать, у меня теперь новая жизнь. И любой нормальный мужик с мозгами за эти годы мог себе заработать на новую жизнь. Это было проще простого, потому что у власти мерзавцы, а деньги кучами валяются под ногами. Надо только нагнуться чуть раньше других или хотя бы одновременно с другими. А вы вообще даже не нагнулись! Одно из двух: вы — или дурак, или лентяй. Чем вы занимались? За державу переживали? На демонстрации ходили? Или у жены под жопой сидели?
   
— Я ведь могу обидеться и уйти, — тихо предупредил Башмаков, чувствуя, как от ненависти к Аварцеву у него похолодел кончик носа.
   
— Обидеться вы, конечно, можете. И даже хорошо, если обидитесь. Но уйти — не можете. Моя дочь вас хочет. И получит. Даже если вы ее не любите — придется потерпеть, пока она вас расхочет. Не волнуйтесь, когда это произойдет, я компенсирую вам все издержки. На старость хватит. Господи, как все-таки бежит время! Пятнадцать лет назад я с квартальной премии покупал ей на птичьем рынке хомяка. А теперь вот…
   
— А венчание? — тихо спросил Башмаков.
   
— Проснитесь, Олег Трудович! Вы где? Бандюков подстреленных в лавре рядом с мощами за деньги кладут. А вы… Как повенчают, так и развенчают.
   
— А если она не расхочет?
   
— Тогда я буду думать. Очень серьезно буду думать. На сборы вам даю две недели. А насчет вашей жены я, наверное, погорячился. В свое время я ушел, ничего не сказав. И напрасно. Если ты прожил с женщиной много лет, то одного она все-таки заслуживает — уведомления об отставке. Тут уж вы сами решайте: сбежать тайком или уйти с развернутыми знаменами… Но без скандалов. Лайзе нельзя волноваться.
   
Он сделал еле заметный жест, охранник что-то крикнул в портативную рацию — и буквально через мгновение из переулка выскочили «мерседес» и джип. Башмаков, во время разговора копивший в себе злое истерическое правдолюбие, уже был готов сказать такое, отчего все разлетится к черту, а его жизнь будет кончена. А почему только сказать? Сделать! Взять и треснуть по этой самоуверенной морде, по этой гигиенической улыбке! Отхлестать по щекам… Нагнулся он, сволочь! Не нагнулся, а сам всех нагнул… Скотина!
   
— Что с вами? — удивился Аварцев. Башмаков уже сжимал в кармане кулак, как вдруг заметил рулек на капоте. За десять минут водитель успел поставить новый сверкающий рулек. И это мелкое эстетическое обстоятельство почему-то так ударило, так накренило и обезволило Олега Трудовича, что он чуть не заплакал.
   
— У вас как со здоровьем? — участливо спросил Аварцев.
   
— Нормально. Просто иногда…
   
— Берегите себя! Лайзе расстраиваться нельзя ни в коем случае. Итак, две недели…
   
«Никогда! — подумал Башмаков, глядя вслед исчезающим автомобилям. — Никогда!»
   
   
…Через несколько дней Олег Трудович лежал в постели, откинувшись на подушку и заложив руки за голову, а Вета участливо склонялась над ним, касаясь коричневыми, похожими на изюмины сосками его волосатой груди.
   
— Тебе со мной хорошо?
   
— Очень.
   
— Очень или очень-очень? — она заглянула ему в глаза.
   
— Очень-очень!
   
— А ты, между прочим, понравился папе!
   
— В каком смысле?
   
— Во всех. Он хочет, чтобы мы обязательно обвенчались!
   
— Если папа хочет, значит, обвенчаемся…
   
— Ты будешь ей что-нибудь объяснять?
   
— Наверное, нет. Просто соберусь и уйду.
   
— А если она спросит?
   
— Отвечу, что люблю другую.
   
— А если она спросит: «Кого?»
   
— Не спросит.
   
— Я бы тоже не спросила. Из гордости.
   
— Она не спросит из усталости.
   
— Боже! Как можно устать…
   
Вета подперла ладонью щеку и уставилась на Башмакова с таким обожанием, что он даже застеснялся вскочившего на щеке прыщика.
   
— Олешек, знаешь, мне кажется, лучше все-таки ей сказать, а то как-то нечестно получается. Если ты все объяснишь, она тебя отпустит. Ведь ты сам говоришь — между вами уже ничего нет.
   
— А если не отпустит?
   
— Тогда мы убежим. А потом ты ей с Кипра напишешь письмо.
   
— Как будет «побег» по-английски?
   
— А вы разве еще не проходили? «Escape». «Побег» будет «escape»…
   
— Значит, «беглец» будет «искейпер»? Нет, лучше — «эскейпер». Это как «эсквайр».
   
— «Эскейпер»? Такого слова, кажется, нет… — она нахмурилась, припоминая. — Точно нет. «Беглец» будет «runaway».
   
— Жалко.
   
— Чего жалко?
   
— Что нет такого слова — «эскейпер». Представляешь, тебя спрашивают: «Вы беглец?» А ты отвечаешь: «Нет, я — эскейпер!»
   
— Не забудь, эскейпер, — она чмокнула его в щеку, — мы улетаем в понедельник вечером!
   
— То fly away. Это мы уже проходили…
   
— Ты нарочно дурачишься?
   
— Я не дурачусь. В понедельник я буду готов.
   
— Не слышу радости в голосе!
   
— Буду готов! — пионеристо повторил Башмаков.
   
— Слушай, Олешек, — засмеялась Вета, — а я тебе прямо сейчас еще одно прозвище придумала!
   
— Да-а?
   
— Да! Эс-кей-пер-чик!
   
— Какой еще такой «перчик»?
   
— Даже и не знаю какой…
   
— Сейчас узнаешь!
   
— Ах, пощадите мою невинность!
   
— Не пощажу!
   
— Что вы делаете, гражданин?!
   
— Сейчас узнаете, гражданка!
   
— Погоди! Не так. Поцелуй меня… всю!
   
— Всю или всю-всю? — спросил он, стараясь принять более типичную для сфинксов позу.
   
— Всю-всю-всю…
   
   
Поцелованная вся-вся-вся, Вета лежала в полубеспамятстве. Теперь уже Башмаков склонился над ней:
   
— А я придумал тебе имя!
   
— Какое? — еле слышно спросила она.
   
— Лиска.
   
— Какая еще Лизка? — Вета возмущенно открыла антрацитовые глаза.
   
— Не Лизка, а Лиска — маленькая такая лисичка, и очень молоденькая.
   
— Почему это я — лиска? Я не рыжая и не хитрая! Ты думаешь, я специально папу попросила?
   
— Ничего я не думаю. Эскейперам думать не положено.
   
— Я тебе уже объяснила: нет такого слова — эскейпер.
   
— Есть.
   
— Нет!
   
— Есть.
   
— Ладно, если ты такой полиглот, скажи мне, как будет по-английски «я беременна»?
   
— Нет такого слова! — похолодел он.
   
— Есть такое слово.
   
— Ты сказала отцу?
   
— Нет еще.
   
— Не говори. Может, просто задержка — так иногда бывает.
   
— Вряд ли. Я схожу к врачу… Но, знаешь, кажется, во мне уже что-то тикает…
   
   
Накануне отлета, в воскресенье, Башмаков решил все-таки объясниться с Катей и даже мысленно репетировал свой монолог во время прощальной утренней пробежки. Он трусил привычным маршрутом, кивал знакомым бегунам, то ускорял, то замедлял движение вспотевшего тела, а тем временем душа его не просто вспотела — душа была в мыле и металась между всеми этими дурацкими «очень сильное чувство!», «это сильней меня!», «ты должна меня понять!», «бывают в жизни минуты!»…
   
«Хренуты!» — как сказал бы Игнашечкин.
   
Пробегая мимо храма в последний раз, Башмаков вдруг решил зайти и укрепить себя, поставив свечку, но вовремя сообразил, что в спортивном костюме и кроссовках в храм забегать как-то неловко. Да и ставить свечку праведнице Анне в связи с побегом из семьи неприлично. Принимая душ, он наконец нашел нужные слова, окончательно выстроил прощальный монолог, но Катя визгливо отругала его за воду на полу ванной, Олег Трудович обиделся и решил, чтобы снова собраться с духом, поменять воду в аквариуме, чего давно уже не делал. Честно говоря, в последнее время, занятый в основном Ветой, Башмаков почти забросил рыбное свое хозяйство. Аквариум зарос, трава, переплетясь, осела почти до гальки, подернулась толстым слоем ила, готового взбаламутиться от любого движения. Стекла покрылись бархатистым салатовым налетом, а кое-где появились даже темно-зеленые комки, напоминающие намокший войлок. Рыбок почти не было видно в этих остекленных подводных джунглях… Он нагрел в эмалированном баке, не доводя до кипения, воду и оставил остывать. Затем через резиновый шланг слил старую, настоявшуюся, пахнущую озерной гнильцой воду, осторожно, чтобы не повредить корни, вынул из грунта растения и сложил в специальный лоток. Потом Башмаков собрал в отдельную баночку всех улиток и, на мелководье легко выловив рыбок, поместил их во временные банки. У него даже мелькнула мысль сразу отсадить сомиков, но он не стал этого делать, опасаясь вызвать Катины подозрения. Странное дело! С одной стороны, он, как честный эскейпер, собирается вывалить супруге все как есть, а с другой стороны, боится вызвать Катины подозрения. Дурдом!
   
Продолжая аквариумные работы, Башмаков переложил гальку в тазик и промывал ее в ванной, сливая и сливая воду до тех пор, пока не очистил от накопившейся гнили. Потом песочком оттер зеленую цветь со стекол аквариума и с раковины-грота. Теперь надо было вернуть все на место: насыпать гальку, установить раковину, укоренить растения и осторожно, через шланг, залить новую воду. Дальше оставалось каждую рыбку прополоснуть для дезинфекции в слабеньком растворе соли. Перед тем как запустить живность, Башмаков долго сидел перед обновленным аквариумом. Свежая вода, в отличие от прежней, настоявшейся, была белесо-голубой. И мертвой: ни снующих рыбок, ни медлительных улиток, ни бархатного ила, ни подгнивших желтых стебельков, ни пустотелых раковин, ни копошливых мотылей, похожих на ожившие крошечные кровяные колбаски… Ничего! Наверное, именно так выглядит начало новой жизни с новой женщиной.
   
Он решил поговорить с Катей после ужина, но после ужина показывали фильм «Москва слезам не верит», и они сообща в десятый, наверное, раз до слез переживали за юную лимитчицу, Катину тезку, завоевывающую жестокую столицу. Башмаков представил себе, что никуда он завтра не летит, остается с Катей, а Вета, наоборот, исчезает. Куда? Неважно — просто исчезает. Проходит двадцать, нет, пятнадцать лет. Ему — под шестьдесят. Кате тоже. Открывается дверь — и входит Вета, тоже уже не юная, а с ней девочка… Нет, девушка… Нет, все-таки лучше девочка. «Это твоя дочь!» — тихо говорит Вета…
   
— Тапочкин, ложимся! — приказала жена, выключая телевизор.
   
Лежа в постели, Олег Трудович вдруг осознал, что если он скажет все сейчас, то Катя, как женщина, станет для него навсегда недоступна, а он, как на грех, вдруг почувствовал небывалую, прямо-таки ошеломляющую потребность в ее плоти. «Скажу потом», — решил он.
   
Катя тоже была в аппетите. Такого уже давно не случалось. Их слаженные объятия напоминали, грубо говоря, движения пары фигуристов, катающихся вместе Бог знает сколько лет. Они не проронили ни слова, объясняясь дыханием.
   
Когда вернулись мысли, Олег Трудович понял: признаться сейчас будет чудовищной подлостью.
   
— Ну, Тапочкин, — Катя с благодарностью склонилась над мужем и специально включила лампу, чтобы получше рассмотреть его, — теперь-то я знаю, на что ты способен… И пощады не жди!
   
— Я и не жду.
   
— Погоди-ка! А у тебя прыщик на щеке. Свеженький. Давай я выдавлю!
  
  
   
    
34
   
   
Эскейпер снова хотел набрать Ветин номер, но в снятой трубке вместо длинного гудка вдруг услышал ее голос:
   
— Алло, это я…
   
— Наконец-то! Ну нельзя же так!
   
— Извини, так получилось…
   
— Ты где? У врача? Что он сказал?
   
— Я не у врача. Я внизу.
   
— В каком смысле?
   
— Я внизу, около твоего дома.
   
— Зачем ты приехала? Я же просил!
   
— Так получилось.
   
Башмаков с трубкой выскочил на балкон и увидел внизу рядом с «фордом» и «газелью» розовый джипик. Вета — в белом коротком платьице — стояла запрокинув голову и прижав мобильный телефон к уху. Телефона видно не было, и казалось, она держится рукой за щеку. Анатолич и водила, оторвавшись от мотора, с удивлением взирали на девушку.
   
— Ну здравствуй, эскейперчик! — Башмаков услышал в трубке Ветин голос и увидел, как она махнула ему ладошкой. В ответ он поднял руку в каком-то идиотском индейском приветствии. Его поразило, что фигурка Веты отсюда, с одиннадцатого этажа, кажется крошечной, а голос звучит громко и отчетливо. Маленькая Вета и большой голос…
   
Маленькая Вета снова помахала Олегу Трудовичу, а большой голос сообщил:
   
— Я не одна.
   
— В каком смысле?
   
Анатолич и водила, изумленные таким балконно-телефонным способом общения, тоже задрали головы и смотрели теперь на эскейпера. Затем газельщик повернулся к бывшему полковнику, спрашивая, должно быть, тот ли это самый исчезнувший заказчик. Анатолич кивнул задранной головой.
   
— В каком смысле? — повторил эскейпер.
   
— Понимаешь…
   
Тут распахнулась дверца джипика, и оттуда высадилась Катя собственной персоной. Она тоже помахала мужу рукой. Даже сверху Олег Трудович заметил, что жена побывала в парикмахерской и сделала укладку. «Когда только успела!»
   
Анатолич и водила уставились теперь на Катю. У эскейпера потемнело в глазах, и он, хватаясь за пульс, решил, что теряет сознание, но потом сообразил: это дымное облако тьмы наползло на солнце и золотой купол храма Зачатия праведной Анны угас.
   
«Если свет, который внутри тебя, это тьма…» — вспомнил он.
   
— Ты почему молчишь? — беспокойно спросила Вета.
   
— Зачем ты это сделала?
   
— Это не я… Екатерина Петровна сама меня нашла. И вы, оказывается, спите совсем не в разных комнатах!
   
— Какая разница, в каких комнатах мы спим! Вета…
   
— Огромная разница!
   
Маленькая Катя вдруг отобрала у маленькой Веты мобильный телефон, и в трубке послышался большой Катин голос:
   
— Алло, дорогой, ты собрался в поход?
   
— Откуда ты узнала?
   
— Ты меня недооцениваешь. Я давно все знаю…
   
— Давно? А почему…
   
— А потому!
   
— Что ты хочешь?
   
— Я? Ничего. Это ты все время чего-то хочешь. А я просто хочу посмотреть тебе в глаза. На дорожку. Хочу услышать от тебя: «До свиданья, Катя! Спасибо тебе за все хорошее!» И больше ничего. Я прожила с тобой двадцать лет. Имею право…
   
— Катя, звонил Костя…
   
— Давай не по телефону. Это смешно. Сейчас мы поднимемся и все спокойно обсудим. Спокойно! Вета очень славная девочка. Тебе с ней будет хорошо. На Кипре. И если ты захочешь, я тебя отпущу. Если захочешь… Ставь чайник. Ты купил чего-нибудь вкусненького?
   
— Торт.
   
— Какой?
   
— «Триумф».
   
— Свежий?
   
— Свежайший…
   
— Тогда мы идем!
   
В телефоне запищали короткие гудки. Маленькая Катя обняла маленькую Вету за плечи, и они направились к дверям. За ними следом побарбосил газельщик. Все трое скрылись под козырьком подъезда. Но водитель сразу вернулся, в ярости пнул ногой колесо «газели», влез в кабину, взревел мотором и уехал. Анатолич продолжал смотреть на соседа. Эскейпер развел руками, объясняя другу трагизм текущего момента, и побрел в комнату.
   
От сквозняка узкая тюлевая занавеска втянулась внутрь и напоминала странную белую кружевную лестницу, уводящую куда-то вверх. Эскейпер огляделся и застыл взглядом на бочонке, где метался, как безумный, «сомец», то ударяясь о прозрачное дно, то почти выпрыгивая из воды. В его черных, обведенных перламутром глазах были отчаяние и тоска.
   
«Свежайший! — улыбнулся Башмаков, щелкнув ногтем по стеклу. — Свежайший!» — повторил он с ненавистью. И вдруг, схватив бочонок, метнул его в стену. Вода и осколки брызнули во все стороны. На обоях, влажно темнея, проступили контуры неведомого материка. Гневный стыд, сгустившись в омерзительное слово — «свежайший», ел сердце. Эскейпер увидел возле кресла трепещущее каллихтовое тельце и с хрустом растер его ногой по паркету. Запахло рыбьим жиром.
   
Оглушительно затилибомкал звонок.
   
Башмаков замер, тупо соображая, как нужно вести себя с Катей и Ветой. Улыбнуться и пошутить…
   
Послышалась металлическая возня ключей.
   
Улыбнуться и поцеловать в щеку сначала Катю, а потом Вету. По старшинству…
   
— Да идите вы все — в орхидею!
   
Эскейпер бегом, поднырнув под занавеску, метнулся на балкон, вскочил на перила и хотел спрыгнуть к соседям, но подошва, испачканная рыбьей мокрядью, соскользнула. Путаясь в веревках, он сорвался и повис, успев в последний момент ухватиться за край ящика с землей. Скрежетнули гвозди, а доски, скрепленные железной скобой, прогнулись, но выдержали. Он глянул вниз: на далеком асфальтовом дне безучастный Анатолич по-страусиному уткнулся в мотор «форда».
   
«Помогите!» — хотел крикнуть Башмаков. Но из горла, сжатого вздыбленной грудью, выбрался лишь невнятный хрип. Он попробовал подтянуться и не смог: изнывающие от тяжести пальцы потеряли сразу половину своей цепкости.
   
— Тапочкин, мы пришли! — донесся из квартиры Катин голос.
   
«Вдвоем они меня вытащат!» — подумал Башмаков и зарыдал.
   
Но зарыдал внутренне, боясь пошевелить даже лицом, потому что от малейшего движения гвозди вытаскивались из пробоин, доски кряхтели, а пальцы изнемогали. Он плакал, но глаза были совершенно сухие — слезы, тоже внутренние, соленой горечью переполняли рот. И тут Олег Трудович услышал:
   
— Не плачь, шкет!
   
Голос был мужской, тяжелый и пространный, как колокольный звон. Эскейпер ощутил порыв густого табачно-одеколонного ветра, с трудом поворотил голову и обмер: перед ним возвышался инвалид Витенька, выросший до невероятных размеров. Его тележка величиной с платформу для перевозки экскаваторов занимала весь проезд, от тротуара до тротуара. На груди висела медаль «За отвагу» размером в башенный циферблат. Бурое морщинистое лицо, почти достигавшее балкона, напоминало растрескавшуюся землю, поросшую какими-то пустынными злаками, а перхоть в волосах белела, словно газетные страницы, брошенные в лесную чащу. Глаза же у Витеньки были не голубые, как прежде, а зияли чернотой потухших кратеров.
   
— Не плачь! Видишь, я без ног, а не плачу!
   
— Я боюсь!
   
— Не бойся. Я тебя схороню!
   
— Но я не хочу прятаться. Я эскейпер…
   
— Да какой ты, к едреням, эскейпер! Тележку-то мою зачем разломал? Ну ладно, я тебя простил. Прыгай! — Витенька подставил бугристую ладонь с мозолями, похожими на вросшие в почву сердоликовые валуны.
   
— А куда ты меня спрячешь?
   
— А вот куда…
   
Витенька быстро сжал пальцы, словно поймал пролетавшего мимо невидимого ангела, и поднес кулак к уху. На тыльной стороне ладони Башмаков увидел огромную синюю наколку: «ТРУД».
   
— Прыгай, не бойся! Все равно ты никуда не убежишь, а я спрячу. Тебе у меня здесь хорошо будет, как у мамки. Никто не найдет…
   
— Честное-пречестное?
   
— Честное-пречестное!
   
Через распахнутую балконную дверь были слышны взволнованные женские голоса:
   
— Тапочкин, хватит дурачиться, выходи!
   
— А почему — Тапочкин?
   
— Убежал… Точно — убежал!
   
— Как это убежал? От кого убежал?..
   
— От нас. Он на балконе. У соседей. Я сейчас посмотрю…
   
«Вдвоем они меня вытащат!» — снова подумал Башмаков и хотел позвать на помощь.
   
Но не позвал. Даже сейчас, изнемогая, он не понимал, чье имя должен прохрипеть. А на два имени сил у него уже не было. И пальцев на руках тоже не было, а была лишь бесполезная боль, намертво вцепившаяся в спасительный край ящика.
   
— Тапочкин, ты здесь? — голос жены раздался у него прямо над головой.
   
Витенька улыбнулся, сияя зубами, закованными в стальные кирасы, и снова подставил огромную ладонь:
   
— Прыгай, бабашка!
   
   
    1997–1999