1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 
    
А потом ещё отдельно нагонял своих молодой рабочий парень лет 18-ти, тоже с винтовкой на ремне. Сестра Женя спросила его:
    
– А вы с какого завода?
    
– С Трубочного.
    
– А куда идёте?
    
– На общий сбор.
    
– А зачем?
    
– Будем Еремеевскую ночь делать.
    
– А что это значит?
    
– А бить направо и налево, забирать банки и капиталы. Довольно буржуазничать!
    
Прошло всё шествие туда, к Казанскому собору, – а тут теперь собирались кучки, и кто улизнул в подворотню, в парадное – тоже выходили из укрытия, и все тут лихостились. Какой-то господин в мягкой серой шляпе, размахивая тросточкой и от крика обливаясь потом, раскраснелый, – звал всех составить колонну в пользу Временного правительства и идти вослед тем разбойникам. И ещё студент-путеец звал. Начало их собираться на мостовой – немного штатских, немного юнкеров, солдат, – а вся публика с панелей только махала платочками, шапками, а примыкать никто не хотел. Закричал на них студент-путеец:
    
– Эй вы, что топчетесь? Напугались? Присоединяйтесь к нам, за правительство! Не бойтесь, идите скорей!
    
А другой студент взлез по стене Пассажа и снял большой красный флаг, висевший там с праздника. Флаг этот распластали на панели, один принёс из магазина мела – и стали писать по нему: „Доверие Временному правительству!”, – но мел плохо держался, и надпись еле видна, не то что у рабочих, загодя заготовлена, писана кистями. Вынесли флаг перед кучкой – стало к ней ещё добавляться, и несколько солдат. А Кирпичников с Марковым не знали, – идти ли, нет? Своих никого близко нет. И обидно, что правительство хотят скидывать, и обидно, что они прорвали нашу цепь, – а как повидали в их серёдке притомлённых, чёрных, да и бабы, а чистая публика вот вся жмётся, так чего её нам защищать? – это которые по ресторанам ночами лопают да в экипажах разъезжают, – они нам не чета, что они нам?
    
Но тут один раненый офицер крикнул:
    
– Товарищи солдаты и офицеры! Пойдёмте с ними! Военные должны идти, и впереди!
    
И сестра Женя тоже:
    
– Пойдёмте, ребята!
    
Ну, пошли. Солдат сразу десятков несколько подбавилось, тогда и штатских, осмелели.
    
А пошли – стыдно смотреть, солдату невзгодно и брести с ними: не строем никаким, а кучей, где плотней, где реже. Знамя впереди, а сзади ещё одно знамя, тоже „доверие”, едва прочтёшь. Всего в двух кучах – человек по двести, дважды.
    
И прошли сколько-то, мимо Гостиного, до городской думы, до башни.
    
Но рабочие уже порядочно ушли, их сразу не догонишь – говорят, они пошли ко дворцу, где правительство, и мы туда же.
    
А Кирпичников из первых услышал, что сзади, от по-за Елисеевского магазина, доносится новый сильный гул. Глянули – а там валит чёрная толпа ещё и побольше, тысячи и две. И тоже у них красные флаги, и тоже большой двудревковый щит с белыми буквами, а отсюда не прочтёшь. Одни стали говорить: поддержка нам, подождать. Другие наоборот: скорей пошли, вперёд, они против.
    
Кирпичникову ясно, что – против. А ого-ого сколько их. Перетолковались военные: нет, пошли – этих встречать, будем опять цепь делать и отговаривать. А кто полегче, гимназисты, уже сбегали в ту сторону и вернулись:
    
– Против! Против!
    
И тут эта публика, что собралась вдогонку шествием идти – так и кинулась врассыпную, и флаг первый, с доверием, кинули на мостовую. А второй флаг – и не заметил Кирпичников, что с ним, и не заметил, пошло ли сколько-нибудь вдогонку той первой колонне, – уже всё внимание было ко второй, озирались, сколько нас тут, серых шинелей. Офицеры хоть и были, но два-три и обчёлся, и то раненые: офицеры от февральских дней пришибленные, им ничего делать нельзя. А юнкера – есть, и солдат человек тридцать-сорок, опять все сбродных полков, без команды, без старшего, без единого оружия, да гвардейский моряк. Одни военные стягивались поперёк Невского, а Невский куда пошире Садовой, тут трудней задержать. (Трамваи и с той и с другой стороны поостановились.)
    
Теперь в подходящей сзаду колонне уже ясно было крупно видно: „Долой Временное правительство!” Оркестра нет, так слышно крики лучше: „Долой Милюкова!… Долой Гучкова!… Долой буржуев!”, свист и ругань. И опять так же: впереди отряд рабочих с винтовками, строй неплохой (и опять красные повязки на рукавах), по бокам мальчишки трясут открытыми револьверами, штыками, а дальше, сколько глаз хватает – чёрная колонна, уже разглядывать некогда.
    
А вне цепи стоял у панели дюжий санитар и крикнул тем:
    
– Что вы делаете! Вы продаёте Россию! Вы должны слушать правительство и Совет!
    
А ему револьвером в морду целят:
    
– Убьём! Иди с нами!
    
– Да хоть убивайте, с вами не пойду!
    
– Ну, узнаешь!
    
Из публики кричали:
    
– Предатели!… Ленинцы!… – но никто с панелей не сошёл.
    
Рядом с Марковым – солдат автомобильной роты:
    
– Да братцы, неужели мы, фронтовики, их не остановим? По чьему распоряжению идут? Остановим!
    
А два офицера сбоку:
    
– Не надо свалки, товарищи! Пусть себе пройдут, а мы вслед устроим демонстрацию за правительство.
    
Ну да, в пустой след. Не такие офицеры у нас были на войне.
    
– Остановись, изменники!
    
А санитар не унимается:
    
– По какой причине идёте? Почему не доверяете правительству? Может и мы с вами пойдём?
    
– Это не вам знать! Знают, кто повыше вас!
    
– А кого ж вместо Милюкова?
    
– Не ваше дело, узнаете потом.
    
– А, так вы не рабочие, а ленинцы! – крикнул санитар. – Долой тогда ваше знамя!
    
И кинулся к ихнему флагу.
    
А всё равно уже сошлись, сейчас кому-то подвигаться. Цепь наша редкая, цепи не удержишь – а нападать! И оба волынца, и тот из автомобильной роты – переглянулись и кинулись вперёд! – ломнись, ребята!
    
Первей всего – винтовки себе вырвать, они ж и держать их не умеют, и стрелять не знают, с какого конца. Кирпичников шеметнулся к усатому дядьке, схватился за дуло и у ложа, крутанул, вырвал – и двинул усатого прикладом в грудь:
    
– Не ваше имущество! Не воруйте!
    
И другие серые шинели кинулись, и быстро пошло, не уследить, кто-то древко ломал, кто-то флаг топтал, а рядом – выстрел!
    
Не усмотрел Тимофей, кто в кого, а только увидел в мёт ока, как русый парень на него револьвер наставляет, – и свободной от винтовки рукой поддал ему под руку! Тот и выстрелил – да в воздух. А Тимофей цап за револьвер – и вырвал.
    
А тут ещё от рабочих – выстрел! выстрел! – разов шесть-семь, – и упал солдат рядом, семеновед, и поодаль ещё один.
    
Ах вы, гады, вот как! Вскрапивились солдаты, заревели и кинулись как в атаку, круша, – кого с ног сбили, кому по морде, да прикладом, у кого ещё винтовку вырвали, уже и по две несут – и прут вперёд!
    
А что в рабочей колонне поднялось!
    
– Стреляют!… Убивают! -
    
там же необстрелянные да бабы – вырвались из цепи, да кто куда – в магазины, в цветочный, в парадные, в подъезды, а кто и с винтовками убегает, да суёт её, швыряет в подвальное окно, мол я безоружный.
    
Миша Марков – с двумя винтовками. А винтовки – все заряженные, вот что! Ах вы стервы, говнюки, на кого ж вы пошли!
    
До этой самой минуты не верили, что рабочие будут стрелять.
    
Рядом с Тимофеем моряк дослал патрон – Тимофей его за дуло:
    
– Не, погоди! Разберёмся.
    
Ещё какая-то сестра милосердия, другая, рвёт ихний потерянный флаг.
    
Нынче офицеры без шашек, а вот один – с шашкой, и кинулся в гущу, где устояли, – те сорвали с него погоны, шашку отняли, и кровь с лица течёт.
    
– Ребята, не надо стрелять! Мы вышли безоружные, пусть так и будет.
    
Свалка кончилась – отдышка. С панелей барышни, дамы, господа – посбегали, кто куда. А из той колонны кто не убежал – отступили, опять сомкнулись, штыки выставили, и злобятся – а не стреляют. А два-три легли на мостовую с винтовками, на прицеле.
    
И повисла во всём квартале брань – „убийцы! ленинцы!” – и женщина ранена, и два солдата.
    
А семёновец… Семёновец – мёртв.
    
Где, браток, ты воевал, на каких полях? Здесь ли смерти ждал, в Питере?…
    
А что им сделаешь? Их много. Вон, сзади ещё отряд надвигается.
    
Да где ж наша силанька, наш строй, всех мы растеряли, уже не армия.
    
А кто-то кричит:
    
– Звоните, вызывайте Преображенский батальон! Он им покажет!
    
А наш Волынский – и не соберёшь теперь.
    
А с панели нам:
    
– Только не стреляйте, а то будут большие жертвы!
    
– Да мы голыми руками их разоружим, мерзавцы, подлецы!
    
Панельная публика снова возвращается, и ну поливать их! и ну поливать!
    
– Убийцы!… Предатели!… Немецкие пособники!
    
Сзади подъехал санитарный автомобиль, подбирает раненых.
    
Уцелевшая колонна сощерилась в оборону. Но молчит, не отвечает.
    
Санитар тот им:
    
– Положьте винтовки! И идите спокойно, куда хотите!
    
Марков: – Ходите без оружия! Зачем вы с оружием?
    
Молчат. А – угрозно.
    
Не, их много больше нас, Миша. Не положат.
    
Придётся пропускать.
    
Тут и простая милиция появилась, с белыми повязками. И просят ленинцев, даже умоляют: да вы поверните к Николаевскому вокзалу, ничего и не будет.
    
Не, не повернут.
    
А Гостиный Двор – гляди, весь захлопнулся, закрылись лавки.
    
А рабочие-дружинники стоят с винтовками на изготовку. Сплочены.
    
Сила – их, придётся пропускать.
    
С нашей стороны кричали сильней – а расступались.
    
    
    ********
    
    
    
     
      
Бушуй же, вихрь народной воли,
      
Еще стихийней и грозней – 
      
Не родовые страшны боли
      
Прекрасных дней!
     
     (Вас. Немирович-Данченко)
    
    
   
   
    
     
76
    
    
Пока правительство наконец собралось во втором часу дня у Гучкова в довмине – очень уже было тревожно в городе, необычные обильные манифестации и за и против, враждебно сходящиеся на Невском.
    
Собрались-то собрались – но ведь без Керенского. И Милюков так был этим недоволен, что едва не стал настаивать – отложить обсуждение на завтра. Ему непременно хотелось разложить ответственность и на Керенского.
    
И недоволен он был предложенным „Разъяснением”, слишком уступительно, извинительно, и почему это вырабатывалось помимо него? Вот – и то слово неудачно поставлено, и это, и требуется теперь обдумывание не в один час. Павел Николаевич должен теперь перетереть все слова. А главное: не может быть и речи утвердить этот документ без включения, что нота была предметом тщательного и продолжительного обсуждения всем составом Временного правительства, и принята единогласно, министр иностранных дел не может становиться за всех козлом отпущения.
    
А Гучков – даже и тут уходил с заседания в свой кабинет: вчерашним порывом он исчерпался повлиять на правительство, а теперь – ждал его Алексеев, остались с ним часы.
    
Но хорошо хоть не проведали манифестации, что правительство в довмине, не валили сюда по Мойке.
    
Про Керенского не говорили вслух, но министры, кажется, все понимали загадку его отсутствия.
    
Некрасов заменял Керенского тем, что расхаживал по комнате, выражая крайнее возмущение: что за кровавый раскол? какая безответственность (не называя – чья)! Какое было единство в февральские дни – и как же допустить его потерять? (Но – не кто именно потерял.)
    
А Милюков всё тянул, тянул, уходил в другую комнату обдумывать, – может быть рассчитывал, что обойдётся как-нибудь без „Разъяснения”?
    
А князь Львов нервничал, что ему же надо принимать Братиану, неудобно.
    
Тем временем заседание министров пошло по рутине, по повестке, по решениям, подготовленным секретариатом.
    
По министерству внутренних дел докладывал застенчивый Щепкин, что пора наконец законно оформить увольнение прежде отстранённых простым распоряжением губернаторов, вице-губернаторов, градоначальников и их помощников; признать, что не может быть когда-либо возвращения их к занимавшимся должностям; предложить подать прошения об отставке, установить пенсионное обеспечение их, а кто не получит пенсии – то месячный оклад содержания.
    
Уже обожглись на этих пенсиях, уже такой скандал получился громкий – безопасней правительству было бы ничего этим не назначать. Но противоречит всем понятиям государственной службы, и что вообще останется от государственного порядка? и какая судьба ждёт служащих сегодняшних?
    
Затем, всё от Щепкина: во многих городах стихийно возникшие исполнительные комитеты требуют на своё содержание средств казначейства. Всех удовлетворить невозможно, предлагается финансировать лишь тех, кто выполняют свои обязанности по поручению комиссаров правительства, но не на поддержку агитационно-партийной и общественно-политической работы, и не на содержание партийных, классовых и профессиональных организаций.
    
– И, – предусмотрел Терещенко, – государство не гарантирует займов, уже сделанных этими организациями за минувшие месяцы.
    
Предусмотрел, потому что он с подобными случаями уже встречался. Да чего ни коснись и куда ни глянь – вся общественная Россия как тысячезевный крокодил – требовала только денег, денег и денег! Откуда их набраться министру финансов, когда вот и Заём Свободы повис и не идёт из-за той же всё ноты.
    
Да чёрт возьми, да занимая место великого изобретательного Витте, стыдно и не хочется каждую свою проблему вытаскивать на заседание правительства. Столько ли мог бы он тут накидать, сам находясь даже в отчаянии от этих проблем! (Да многие из них уже и обсуждались, бесплодно.)
    
Сами же в эти недели опрометчиво повысили оклады сельским учителям, железнодорожникам, почтово-телеграфным служащим, а теперь ещё и солдатам, – откуда всё платить? В российском бюджете была незаполнимая брешь с тех самых пор, как царь отменил винную монополию. Не слишком усердно собирали и налоги, не говоря, что подоходный был в России чрезмерно мал, всегда надеялись на иностранные займы. А после революции вместе со всею полицией исчезла и полиция по сбору налогов, так теперь вообще никто не собирает, остаётся посылать призывы к населению. Государственный бюджет на 1917 год Дума до революции не удосужилась утвердить, а теперь нет ни Думы, ни бюджета. Внешняя государственная задолженность – 40 миллиардов рублей, на одни проценты надо в год 2 с половиной миллиарда. Каждый день войны тратим 50 миллионов, и с начала революции каждый же день выпускали 30 миллионов бумажных, до первых дней Займа. И рубль, от революции было даже поднявшийся, теперь на западных биржах падает. Подписку на Заём Свободы начали громовещательно, но несмотря на честную поддержку московского купечества и повсюду еврейства – результаты пока скромные. А за успехом займа следят и друзья, и враги, поражение с займом – как поражение в войне. (Ещё и такая неурядица, что к открытию подписки не успели приготовить сами облигации, а даём пока квитанции, а многие так не хотят.) И самое досадное – неподдержка Советом и большинством социалистических газет. Вместо этого преподносят утопические предложения: одноразовый поимущественный налог, граничащий с конфискацией имуществ: прогрессия, а у кого свыше миллиона – отдать 50%, тогда мол рабочие поверят, что капиталисты тоже любят родину. Да если провести такую конфискацию (не говоря, что сам же Терещенко не сумасшедший всё отдавать) – будут закрываться предприятия, расстроится хозяйство всей страны, сами же рабочие и пострадают. Увеличить подоходный налог и ограничить военную прибыль – неизбежно, но такие мероприятия не разработаешь и не проведёшь в неделю. Без участия всего народа укрепить российские финансы не удастся. Большая надежда была на состоятельное крестьянство, у него накопилось за войну много денег, – но тут нужна помощь демократической агитации. Пока – успели только провести повышение железнодорожных тарифов с грузов и пассажиров.
    
Честно говоря, министерство финансов оказалось такой морокой и дела так запутаны, что Терещенко рад будет освободиться, и занять пост куда более интересный и свободный в движениях.
    
А между тем заседание шло. Мануйлов, за последние дни, после учительского съезда, где его разносили, и он утерял свою прежнюю либеральную славу, обозлившийся и огрызчивый, и в ужасе от призрака анархии, выносил на обсуждение открытие и финансирование новых гимназий, прогимназий и реальных училищ, для обучения обоего пола и с преподаванием обоего пола. Ещё: Гримму надо было утвердить личное содержание 14 тысяч в год, да по 10 тысяч попечителям учебных округов.
    
Коновалов просил утвердить кожную монополию: передачу всех кож в распоряжение государства, как это сделано с хлебом, для того создать по всем губерниям комитеты по кожевенным делам, с правом реквизиции кож.
    
А Зарудный от министерства юстиции просил помилования каким-то троим, осуждённым за грабёж с насилием: ведь теперь дарование помилования от царя перешло тоже к Временному правительству.
    
Да это всё было только приступ – а вот уже готов был Шингарёв, охмуренный, вспотевший, с красными от бессонницы глазами, – теперь предстоял его часовой доклад об утверждении долгожданного Положения о земельных комитетах и воззвание к населению по этому поводу. И здесь ждала министров ещё худшая детализация – о Главном Земельном комитете, губернских, уездных и волостных, их составе по представительству от партий и организаций, их задачах, их съездах…
    
А Милюков всё ещё не мог выдавить согласия на „Разъяснение”.
    
Как вдруг вызванный Набоков вышел и едва не бегом тотчас ввёл:
    
– Господа! Генерал Корнилов с экстренным заявлением.
    
Шашкою на боку, шинелью не снятой, собранный, бесшумный, да с хмурым своим азиатским видом – произвёл он ударное впечатление, ещё не раскрыв и рта.
    
В самом деле, они тут затягивались, проворачивались в своей мотательной рутине – а ведь день был какой! И наверно, неужели, ещё не кончилось?
    
Князь Львов, и всегда слабым, а тут ещё ослабевшим, предчувствующим голосом, пригласил генерала сесть.
    
Но генерал не сел, и даже не расслабился в стойке, негнутко, прямой на прямых ногах, без фуражки:
    
– Князь! Господа министры! Только что на Невском в двух местах произошла стрельба в жителей. Есть убитые. Я прошу чётких указаний: уполномочен ли я использовать воинские части для охраны порядка?
    
Он ещё не сказал – где стрельба, кто стрелял, сколько жертв, что он понимает под охраной, – но все члены правительства разом подкинули брови, стали клониться назад, назад, кто-то поднял пальцы, кисть, или руку – как от привидения или от чёрта, – и в этой общей несрепетированной мимической сцене генерал уже прочёл ответ.
   
   
    
     
77
    
    
Более досадной поездки в Петроград нельзя было, наверное, и сочинить. И в довершение всех неудач или в едкую насмешку – именно сегодня „Биржевые ведомости” поместили скандальненькую статью о гибели „Императрицы Марии”. Скандальную, потому что усилиями Колчака вся эта надрывная история миновала газеты и, с октября, почти никто никаких подробностей не знал до сих пор.
    
От гибели Толля в Ледовитом океане, Макарова в Порт-Артуре, от Цусимы – большего горя, чем гибель „Марии”, Колчак не переживал в жизни. Он любил этот великолепный дредноут – как живое существо. И похоронил его таким. Все похороны длились – час с небольшим. В чёрном дыму, в языках огня Колчак распоряжался спокойно, после нескольких взрывов приказал открыть кингстоны и затопить – потому что взрыв главного погреба взорвал бы и рядом „Императрицу Екатерину”, – а цепь „Марии” к причалу почему-то оказалась приклёпана неверно, и не удавалось быстро освободить её. Омертвелыми ногами опустился с кораблём в воду едва не до подошв. Потопил – и вернулся к себе на „Георгий” в отчаянии: лучше бы рискнул большим взрывом, и сам там погиб.
    
Ещё месяц потом он был способен говорить только о гибели „Марии”. Но невыносимо было ему, что, ничего того не чувствуя, поспешат писать, „обличать” журналистские перья – и всё на радость Германии. В те дни Колчак не допустил ни донесений судебных гражданских властей, ни их расследований – и только через трое суток (как теперь верно и печатали) министерство юстиции узнало из шифрованной телеграммы прокурора симферопольского окружного суда. Колчак действовал сам.
    
К тому времени дредноут служил всего только шесть месяцев. Участвовал в походах, и вдруг открылось, что важные электротехнические работы недоделаны, – а таких рабочих не было ни в Крыму, ни в Николаеве (странно), и понадобилось везти 45 человек с Путиловского завода из Петрограда. „Мария” только что вернулась от болгарских берегов – и начались эти работы.
    
Невместимость всех дел в голову молодого командующего! Ты занят – самим флотом, боевыми задачами, а ещё же на тебе административные обязанности, к которым ты не готовился никогда, и крепость (с раздутым штатом) на тебе, и город, – и как за всем уследить или даже как успеть проверить и поставить всех тех, кто будет услеживать?… Эти рабочие жили на берегу и ежедневно на катерах доставлялись на баржу, причаленную к „Марии”. Тут у всех у них должен был проверять документы офицер, но, как выяснилось, поручил боцману, а боцман затем матросу, а матрос – никому. А затем и на самой „Марии” уменьшились строгости подхода к бомбовым погребам. И получилось, что непроверенный человек мог бы принести непроверенный свёрток и вбросить его в вентиляционное окошко.
    
За следующие двое суток арестовал двух инженеров, нескольких рабочих – а двое исчезли. (Могли беспрепятственно уехать, и в Петрограде их тоже не нашли.) Колчак неистовствовал: разгружать Севастополь! выселять лишних жителей, лишние учреждения! (Ещё эти подозрительные греки шныряют всюду около кораблей.) Нужны какие-то новые меры строгости, о которых мы и понятия не имеем. (Да почти никакие и не удались.) Одни члены комиссии были убеждены в злом умысле. Другие высказывали, что это – непредусмотренные процессы в больших массах порохов, которые во время войны вырабатываются поспешно, без достаточного технического контроля.
    
А Колчака пронизало, что может быть он сам к этому отчасти приложился? Были невольные его движения: после закованного Эбергарда – нравиться матросам! чтоб они обожали своего командующего. Он освободил матросов от посадки на сухопутную гауптвахту: провинившихся сдавать на шлюпки и на корабль. (А там, бывает, и простят.) Разрешил матросам на нескольких улицах Севастополя курить, лишь вынимая папиросу изо рта при отдании чести офицеру. (А что нелепее этого запрета нижним чинам курить?) В конце лета, едва он принял флот, в праздничный день семеро пьяных матросов устроили на базаре дебош. Полиция и сухопутные патрули арестовали их и повели. Но стали сбегаться матросы, напали на конвой и освободили их. Начальник севастопольского жандармского управления полковник Редров доложил в Департамент полиции: крепость на осадном положении, а вот… Оттуда переслали морскому министру, а Григорович – Колчаку. Колчак вспылил, вызвал Редрова к себе, накричал на него и запретил когда-либо ещё заниматься доносами, всё надо решать тут, в Севастополе. Редров снова донёс и об этом разговоре, Департамент полиции запросил объяснений у Григоровича, тот – снова у Колчака, а Колчак приказом по флоту отрешил Редрова и с немедленным выбытием из города. На внутренние дела тут как раз сел Протопопов, он не решился спорить с Колчаком, и отрешенье прошло. (И было замечено матросами.)
    
А пожалуй, поддался Колчак этому общему настроению – подсвистеть жандарму, направление общества невольно затягивает. Он этим подавил жандармский контроль в Севастополе.
    
И как раз за месяц до взрыва „Марии”…
    
Но – и эта же самая слава Колчака у матросов дала состроить нынешний заповедный демократический Севастополь.
    
Только – удержится ли?
    
Да – держится ли ещё сегодня?
    
Там, в Севастополе, уже отцвели абрикосы и персики, теперь – розы, миндаль, ароматный воздух, безоблачное небо. Как нет войны и не было революции – бульвары переполнены расфранченной гуляющей публикой, синематографы, летний театр на Приморском бульваре.
    
И немыслимо позвать туда Аню.
    
И невозможно достичь её тут.
    
Тут – из пропащего времени выкроил час съездить к Плеханову (и Родзянко советовал так), – да и тоже неудачно. Сухонький, приятный старичок. Да, когда-то знаменитый революционер, но в 60 лет уже конченный человек. Совсем плох здоровьем, еле сидел, лежать бы ему, уже виделось в нём предсмертное усыхание и пожелтение. Отвечал: „Правительство не управляет событиями. Всё идёт не так, как мы ожидали, и отдельные группы мало что могут сделать. А отказаться от Босфора и Дарданелл – это жить с горлом, зажатым чужими руками.” Всё верно. Но, не сказал он прямо, а из разговора понял Колчак: у Плеханова и вовсе не было таких сильных агитаторов, которых послать бы в Севастополь. С ним было таких же несколько отработанных старичков, как он сам. А молодые не пошли за ним.
    
Не всякому долголетию и позавидуешь. Много лет нужно человеку, но только если они полны силой и способностью действовать. А тянуть десятилетия без того и другого – нет, лучше сгореть в борьбе.
    
А уж в логово Исполнительного Комитета, хотя правительство и гнётся перед ним, Колчак не мог идти унижаться.
    
Вот, он искренно готов служить новому строю – ведь это и есть сегодняшняя родина. Но – кому же служить?…
    
Вот – бушевал Петроград второй день, расколыханность хмурого города небывалая. Вернулся от Плеханова – узнал, что вооружённые рабочие на углу Садовой полчаса назад стреляли в безоружных солдат. Невозможно?!?
    
Но вышел на свой третьеэтажный балкон, прямо на Невский у Караванной, – с той стороны Фонтанки переваливало через Аничков мост и проходило вот под ногами ещё новое крупное рабочее шествие, впереди – с винтовками мрачные рабочие, а ещё впереди плакат: „Красная гвардия”. Несколько матросов, наверно кронштадтских, а солдат ни одного. И – крики при поднятых кулаках:
    
– Милюкова в крепость!
    
– Смерть Гучкову!
    
– Покажем буржуям нашу силу!
    
– Бить буржуев!
    
– Да здравствует Германия!
    
После этой „Германии” Колчак вот тут, с балкона бы, из пулемёта сам их охотно косанул.
    
В солнце всё резко видно. Есть красные знамёна, расписанные и сусальным золотом, а одно знамя – чёрное, зловеще. Подошли ближе – на нём череп со скрещенными костями и „Да здравствует Коммуна!”.
    
С тротуаров бранились, но потом – дрогнули, стали разбегаться. Захлопывались ставни магазинов.
    
И так, разметая Невский, они победно шли – мимо Екатерининского сквера, к Гостиному двору, и дальше, Колчак провожал их зорким взглядом – и там, увидел, у городской думы: блеснула поднятая шашка, а спустя – донеслись выстрелы. Да – десятка три!
    
Сумятица. Разбег. Во все стороны, за углы, сотни людей, свалка, а кто-то остался лежать?
    
Уверенность Колчака доплотилась: Временное правительство не способно управлять государством.
    
Нужна диктатура.
    
Всероссийская.
    
Да откуда её теперь взять?
   
   
    
     
78
    
    
А голод Колю раздирал среди дня когтями: не позавтракал дома как следует, а потом уже ни домой, ни к друзьям сбегать, и французской булки теперь так просто нигде не купишь. Но погорячило в желудке, пожгло – утихло. И даже весело: так – и надо сегодня. Легко!
    
В этот многолюдный многосолнечный день – где только с приятелями не побывали, потолкались, поспорили всыть, – а вот к стрельбе на Невский не попали, даже и ко второй. По слуху – кинулись сюда, бежали, насилу отпыхались.
    
Дохнуло грозным, какого не было утром.
    
Весь Невский – кипение. Промелькнули два санитарных автомобиля. Пробегал какой-то студент без пальто и фуражки и кричал-умолял, что нужна ещё карета скорой помощи: в вестибюле Волжско-Камского банка лежат ещё раненые. Начинали идти и трамваи, но с трудом, сильно звоня, потому что возбуждённые кучки собирались и на трамвайных путях. Затолпило извозчиков.
    
И все друг другу с живостью передавали, кто что видел, кто чего не видел, но верно слышал. Это была „рабочая милиция”. Нет, они называли „красная гвардия”. Просто – ленинцы. На Михайловской ещё сейчас лежит труп. Это был – завод Парвиайнен. Солдаты голыми руками геройски разоружили вооружённую чернь. Всего только 5 раненых, но есть и штатские. Нет, человек пятнадцать. Шашкой ранена в голову женщина. Другой студент, истерически рыдая:
    
– Мало нас фараоны расстреливали! Теперь будем друг друга расстреливать!
    
– Вооружённые против безоружной толпы! По старому пути идут!
    
С сигарой в зубах, с менторским видом:
    
– А почему с ними не расправились судом Линча?
    
Говорят, пули попадали и в верхние этажи. Но сейчас все балконы переполнены любопытными.
    
Грузин в тонкорунной завитой козьей папахе:
    
– Никаких убитых не было.
    
– Ну как же так, если вот люди видели?!
    
Говорят: не умея стрелять, сами же своего рабочего подстрелили сзади.
    
Негодуют:
    
– Когда в манифестациях самые страшные – Винавер и гимназисты, кто смеет брать в руки оружие?!
    
– А что ж новая теперешняя милиция – что ж они не остановят? Куда они попрятались?
    
А вот солдаты задержали штатского, рабочего вида, – обыскивают, нет ли оружия.
    
Матрос, сплёвывая:
    
– Да Петроград полон шпиёнов! Они тут как головастики в луже.
    
– Обратите внимание: все военные – за Временное правительство!
    
– Долой Ленина! Это из-за него стреляли! Арестовать его!
    
Но уже и снова высовываются, шныряют:
    
– Это тёмные силы стреляли, чтобы поссорить рабочих с солдатами! Это буржуазия подстрекала стрелять в безоружную толпу!
    
– Вон этих! Долой! Не хотим слушать!
    
Безногий солдат: – Вот я готов костылём бить провокаторов!
    
Ещё матрос: – Мутят одни смутьяны. Родины они не любят, не слушайте их, гоните прочь!
    
Говорят: были не только с Выборгской стороны, но ещё с Полюстровской, и с Васильевского острова. Говорят: многие совсем нехотя шли… Женщин спросили: „А почему долой?” – „А мы почём знаем? Мы работали, к нам пришли, сказали – бросайте, идите на Невский! Мы и пошли.”
    
– А по номерам отобранных винтовок – нельзя узнать, кто стрелял?
    
– Винтовки – все незарегистрированные, расхватаны в первые дни революции.
    
У Коли с друзьями просто ноги-руки вытягивает: куда бежать? кого найти? чем помочь?
    
На верхушке думских ступеней – городской голова с коллегами. Стоят в бессилии – разве они управляют городом? Тут же, против этих ступеней, была и первая стрельба 25 февраля. Тут же и сегодня.
    
Что будет дальше с правительством? И с нами всеми?
    
Но стрельба – всех объяла и объединила. Солдат с георгиевскими крестами объясняет „котелкам” и „шляпкам”:
    
– Я пять раз ранен врагом и не могу помириться, чтобы здесь, в Питере, стреляли в наших солдат. Власть должна быть крепкой в руках Временного правительства.
    
А прибыли от дворца Кшесинской свидетели, что ленинцы там открыто раздают пятирублёвки хулиганью и сброду – чтобы только шли по городу, кричали „долой Милюкова”, „долой правительство”.
    
Митинги перемешиваются друг с другом, перетекают, уже, кажется, все на улице, никто нигде не работает. Стрельба показала всем, что надо что-то делать.
    
А вот что! – снимали со стен первомайские флаги, из Гостиного Двора вынесли ведёрки чёрного лака и белой краски, кисти. Распластали флаги и плакаты под аркадами Гостиного, и Коля, лучший в классе шрифтовик, выписывал: „Доверие А.И. Гучкову и П.Н. Милюкову!”, а Дима Сабуров попроще: „Долой анархию!” И ещё люди писали: „Авторитет Временного правительства – залог спасения родины!” – „Сепаратному миру не быть!” – „Долой германский милитаризм!” – „Берегите Временное Правительство!”
    
Дали подсохнуть, флаги с надписями поднялись – и под них стекались люди. Сговаривались: теперь всем как есть – шагать. Кричали:
    
– Идите к Казанскому, там назначено!
    
– Идите на Мариинскую, там назначено!
    
Со стороны от Знаменской подошла уже состроившаяся манифестация служащих Управления Николаевской железной дороги – и Невский расступался, и кричали им:
    
– Да здравствует Милюков!
    
– Долой Ленина, наёмника кайзера!
    
А те несут: „Арестовать Ленина и его приспешников!” И: „Только согласие Временного правительства с Советом рабочих депутатов спасёт родину”.
    
Да уже не напуганы тут, – все рады, все в победу верят!
    
И постепенно – двинулись. Толпа необозримо росла. Толпяное шествие, и ещё большие толпы с тротуаров, с аплодисментами. И со всех балконов рукоплеск, кричат с энтузиазмом, и „ура”.
    
– Расправьтесь с Лениным и всё пойдёт как следует!
    
– В Германию его!
    
А навстречу шёл, его охотно пропускали, – открытый легковой автомобиль, в нём стоял пригорбый Алексинский, размахивал шляпой – и кричал согласное с толпой, и против Ленина.
    
Восторг толпы всё рос. Сейчас, кажется, и стрелять бы начали – так просто бы не разогнали.
    
– Ура-а-а, за нами!
    
– К Мариинскому!
   
   
    
     
79
    
    
Утренних часа два, после ухода Алексеева, Корнилов спокойно занимался.
    
Спокойно!… Спокойно он в этом городе ни одного дня не провёл, от самого назначения. Но – не случилось за два часа ничего нового. И он пока работал за своего отсутствующего начальника штаба (Рубца-Масальского нельзя было дальше держать из-за Совета, и нового ему не давали назначить, какого он хотел).
    
А как глупо трусит правительство арестовать ленинскую шайку, всех там, у Кшесинской. Да послать ночью пару грузовиков с вооружёнными командами, да с парой пулемётов. И всё.
    
Верные команды были у него. А ещё – надёжны и все училища. Собрать силу он мог. Но правительство – манная каша.
    
Сидел, занимался. Тут стали докладывать о телефонных звонках из воинских частей. Снова какие-то агитаторы мутят солдат выходить на улицу, идти в центр. И только потому ещё никто не вышел, что вчера вечером Исполнительный Комитет приказал частям оставаться в казармах. Но из заводов рабочие – вываливают. И – вооружённые! И направляются в центр.
    
Так!
    
Но и тут бы не поехал ещё в правительство, если б не стрельба и убитые на Невском.
    
Рванулся к ним на заседание. Отказали. Посоветовали: обратиться в Исполнительный Комитет.
    
В Исполнительный Комитет? Надо себя презирать, чтобы к ним за помощью. Они-то – и есть главные разлагатели армии.
    
Да чёрт возьми, командующий ты или нет? И что тут терять, на этой собачьей службе? Он ещё три недели назад просил Гучкова отчислить его на фронт.
    
Неужели ждать, когда придут ворованными винтовками махать под эти окна?
    
Все училища – послушны. Но есть одно, своё родное, Михайловское, кого и вызвать, как не их. Распорядился передать телефонограммой: две училищных батареи с боевым комплектом выслать немедленно на Дворцовую площадь.
    
Посмотри, городская сволочь, на наши пушки.
    
Сегодня Корнилов решил действовать, ни на кого уже не оглядываясь. Напомнить, что всё-таки в этой стране и в этом городе есть военная власть.
    
А по телефонам доносили: рабочие пошли, впереди – отряды с винтовками. И с Выборгской. И с Васильевского. И от Московской заставы.
    
Хорошо, хорошо, идите.
    
Послал распоряжение ещё в Гренадерский батальон (мимо Кшесинской невредно протопать): выслать на Дворцовую площадь крупную роту, с боекомплектом.
    
Однако пушки что-то не шли (уже и в окно на площадь выглядывал). Так – с горшками на базар ездят. Протелефонировать – почему не идут.
    
Оттуда – глухой ответ: распоряжение командующего пришло во время общеюнкерского собрания, в присутствии офицеров и подсобных солдат. Нельзя было исполнить, не объявив на собрании. И началось общее обсуждение – высылать ли батареи.
    
Это - своё училище!
    
Узкая шея у Корнилова, и привычная к военному воротнику, а стало жать.
    
Но начал идти – иди, хуже нет останавливаться.
    
Наконец – броневики!? (Большая ошибка Хабалова не использовать броневиков в февральские дни.) Распорядился в броневую команду: немедленно выслать на Дворцовую площадь два взвода броневиков.
    
И уже ничем заниматься не мог, военным шагом ходил по кабинету и каждый раз у окна: не идут?
    
Не идут.
    
А по телефонам доносят в штаб Округа: толпы вооружённых и невооружённых рабочих переходят мосты, идут в центр.
    
Да это – и похуже февраля?
    
Но какой генерал что-нибудь значит, если ему не подчиняются?
    
В бешенстве ходил.
    
Вот тут – сидел Крымов, и ему говорил. Тогда – ещё не было поздно.
    
Адъютант: прибыла делегация из Михайловского училища.
    
– Что-о? Ну, введите.
    
Два офицера, два юнкера, два солдата училищной обслуги. Без этих солдат сказали бы откровенно? – а тут:
    
– Мы посланы узнать, действует ли командующий с согласия Совета рабочих и солдатских депутатов?
    
Ах так? (Ах, мать вашу…)
    
Командующий напоминает господам офицерам и господам юнкерам, что в штаб Округа да ещё в учебное время они могут прибыть только по вызову. Они не вызваны. Можете идти.
    
Гренадеры обошлись без депутации, по телефону: роту выслать не можем, на основе вчерашнего приказа Совета не выводить частей из казарм.
    
Ах, вот как повернулся тот приказ? А ведь Корнилов вчера сразу не догадался, думал – к лучшему.
    
Оставалось метнуться к Гучкову, там и Алексеев, всё военное командование, думайте вы!
    
Но адъютант просил Корнилова взять трубку, его вызывают.
    
Не доспросив – схватил, отозвался.
    
Требовала Корнилова – власть! Чхеидзе из Совета рабочих депутатов. Верно ли, что генерал вызвал артиллерию и броневики?
    
Да провалитесь вы, банда, почему командующий должен разговаривать с шантрапой? Что за грязная, нечестная служба для воина – начать с ареста царицы, а кончать угодничеством перед этой шайкой?
    
Так вот, Исполнительный Комитет хочет объяснить генералу Корнилову: вызов воинских частей может сильно осложнить положение. Мы высылаем к вам делегатов. А пока, для приличия и соблюдения вашего лица, мы предлагаем вам самому отменить все вызовы.
    
Ну, этого унижения он им никогда не забудет!!
    
А – правительству?…
    
    
    *****
    
    ОДНОЙ РУКОЙ УЗЛА НЕ ЗАВЯЖЕШЬ
    
    *****
    
   
   
    
     
80
    
    
Костя Гримм с Вадимом Андрусовым тоже шли на Мариинскую площадь. Костя говорил:
    
– И как неблагородны эти нападки на Англию, на Францию! А откуда же мы и получили семена нашей революции? Каков бы был идейный багаж и наших революционеров без культурного наследия Западной Европы? Все наши революционные деятели XIX века, больше ли, меньше, были напитаны западным просвещением. Печальная, но необходимая истина: Россия не является Мессией среди народов, она отсталая европейская страна, но идущая тем же путём. Её судьбы тесно связаны с судьбами остального мира. Никакая действенная инициатива не может принадлежать России. Если в Европе и в Америке после войны не будет социальной революции – то и в России ей не бывать.
    
Да, конечно это так, – тем более думал и внук Шлимана.
    
Когда вчера вечером часть Павловского батальона самовольно вышагивала на Мариинскую площадь,- оба прапорщика, да и почти все офицеры – никто не пошли за их колонной подсеменивать. Та неповторимая радость слияния со своими солдатами, какую Андрусов и Гримм испытали 28 февраля, ходя по казармам с криком „Подымайсь на революцию!”, – давно в них растаяла, разрушилась, ничего не осталось. Солдат сносило куда-то косо в сторону – в непослушание, под комитеты, и вот против молодого правительства.
    
Но и какая ж общественная стена поднялась против бунта!
    
Вот и здесь с каждым четвертьчасом стекалась публика со всех семи втоков на площадь, – сперва перед дворец, а потом и позади Николая I. И во всех группах нашлись ораторы – все за правительство, за порядок, за победу в войне, все – разумные люди. И много же набродных солдат – и солдаты же все разумные. „Солдаты – с нами!”
    
(Если бы…)
    
Рядом с прапорщиками:
    
– Да, против мирных лозунгов всё трудней становится спорить. Опора может быть – только на честь, на патриотизм. А у них – расчёт на шкурное чувство.
    
– Не скажите, – раздумчиво возражал седой господин. – В этом позыве к немедленному миру – не просто шкурность. Тут угадана русская душа. Тут народным сердцам слышится вековечная правда.
    
Костя с Вадимом переглянулись. Неужели так? Если так – то не довоюем, нет.
    
С трибунки – железнодорожник:
    
– Петроград много на себя берёт. С ним не согласны и Москва, и фронт, и страна! Я – делегат Юго-Западной дороги. 70 тысяч железнодорожников послали меня сказать: мы готовы недоедать! недосыпать! умереть! – но ни за что не согласимся на позорный мир!
    
„Ура” ему!
    
И студенты – за правительство! (Когда это было в России, чтоб студенты – и за правительство?!)
    
Офицер:
    
– У нас, в Кавказской армии, только за последние дни узнали о вредной агитации Ленина тут, и что она делается совершенно свободно. Кавказская армия удивляется, почему эта вредная агитация до сих пор не пресечена. Кавказская армия лучше умрёт, чем допустит позорный мир! Долой Ленина!!
    
Солдат с жёлтой клочкастой бородой:
    
– У меня пуля вот: под глазом вошла, около уха вышла. Я бы сам эту войну убил, но дайте разума: как?
    
Собрались уже тысячи – и росло нетерпение, чтобы вышли, выступили сами министры. Послали депутацию во дворец. Где ж оно, наше правительство? (Гримм – молчал, он – знал, где.)
    
Только на верхнем балконе, спугнутые с мостовой, разгуливали голуби.
    
И всё так же висело через весь дворец: „Да здравствует Интернационал!” А германское посольство, сзади, с массивными решётками, всё так же глядело пустыми глазницами окон. А „да здравствуют германские рабочие” – кто-то, видимо, ночью снял.
    
Выступает без переводчика английский морской офицер: воюйте заодно с союзниками! Германский флот заперт в Кильском канале. С каждым днём мы приближаемся к победе.
    
Французский лейтенант. Капитан сербской армии. Жена бельгийского офицера:
    
– Не покидайте нас! Не заключайте сепаратного мира!
    
Им сильно аплодировали.
    
А тут подъехали на автомобиле члены Исполнительного Комитета Скобелев и Богданов и, вставая в рост, уговаривали толпу разойтись, не нарушать порядка, это вносит раскол, опасный для революционных стремлений.
    
Оба прапорщика – соседям:
    
– А мы и не нарушаем. Почему надо расходиться, кто за правительство?
    
Исполнительный Комитет примет меры, чтобы не было эксцессов.
    
Ну, и принимайте.
    
Уехали.
    
А толпа на площади множится – уже тысячи, тысячи, и все заодно. И уже тесно становится, много не походишь, кучки сливаются.
    
Ко дворцу стали подъезжать автомобили. Расступались перед ними, смотрели, спрашивали – кто. Оказались товарищи министров, съезжались на своё совещание. Толпа приветствовала их – но требовала речей.
    
Выступили – военный, земледелия. Тут подъехал и председатель всех товарищей и сам товарищ министра просвещения профессор Гримм, старший. Он обратился со ступенек:
    
– Верьте, граждане, что Временное правительство в эти тяжёлые дни не отдаст на растерзание такими усилиями добытую свободу. Тем, что вы, много тысяч, пришли сюда на площадь, вы показали, как дорога вам родина. Чтобы явно вредная ленинская пропаганда не получила бы распространения – идите к менее сознательным и непросвещённым массам и разъясняйте им, что в свободной стране не может быть места насилиям!
    
Сын слушал с гордостью за отца.
    
Аплодировали, кричали: „Доверяем! Доверяем!” – но никто никуда не уходил разъяснять, а хотели сами слушать дальше.
    
И ещё одного задержали, заставили говорить,- товарища министра юстиции адвоката Зарудного, со смоляными бакенбардами:
    
– Граждане! Мы – не чиновники, мы такие же, как и вы, граждане Великой России. И если мы признаем, что Временное правительство стало на ложный путь, – мы первые об этом скажем, открыто и громогласно…
    
Господа! Наконец-то у России честное правительство. Наконец-то в России свобода!
    
– … К счастью, мы не наблюдаем ложного пути. Но пока разыгрываются страсти – тормозится наша творческая работа. К сожалению, по-видимому, сохранились тёмные силы, которым нужны смуты, и они их вызывают…
    
Неискоренимая распутинско-протопоповская агентура!
    
Прошли товарищи министров.
    
А толпа всё густела, сама не зная, в ожидании чего. Уже забрались и на массивные столбы по обе стороны дворца. И тут
    
– тут – достиг с краю толпы и огненно передавался дальше ужасающий слух: что на Невском было – кровавое столкновение?…
    
Да – стреляли! убили!!
    
Кто? кого? сколько?
    
Кто – против кого?
    
Бросаться туда? (Или и самим тут небезопасно?)
    
А вот и на трибунку поднялся очевидец, типа торгового приказчика, и рассказал: группа рабочих, вооружённых винтовками, стреляла в сторонников правительства.
    
Толпа загудела в гневе.
    
Кричали разное, что теперь делать.
    
Тут с Морской подъехал грузовик, переполненный солдатами. Перед ним расступались, и он въехал в середину. К борту вышел штатский в пальто, с окровавленным рукавом, не перевязывал даже:
    
– Вот, в меня попали. Стреляли в упор.
    
Что поднялось!!
    
– Позор!
    
– Окрестили революцию стрельбой!
    
– Арестовать их!
    
С грузовика солдат:
    
– Это стреляли тёмные силы, и не без немцев. Они только прикрылись рабочей курткой, или шинелью.
    
Не стало ясней. Матрос гвардейского экипажа:
    
– Стрелявшие называли себя ленинцами. Соберём депутацию, и пусть с очевидцами пойдут сообщить Временному правительству.
    
Охотно собрали, и пошёл тот с окровавленным рукавом, и два солдата очевидца.
    
Вскоре на балкон вышел тот же смоляной Зарудный, спугивая голубей. Оттуда его далеко было слышно, только щуриться на него против солнца.
    
– … Мы решили принять самые строгие меры. Немедленно мною будет сформирована специальная следственная комиссия, которая, я уверен, будет санкционирована министром юстиции Керенским. И она немедленно приступит к выяснению виновных. Через несколько минут сюда прибудут представители следственной власти и прокурорского надзора. Очень прошу прибывающих очевидцев не расходиться и дать показания.
    
Вся площадь залилась „ура-а-а-а!…”
    
Нет, мы не уступаем! Мы – русское общество! Насилием – нас не взять!
    
Правительство не бездействовало! Граждане не были покинуты на произвол. Всех – накажут.
    
По всей Мариинской площади крики:
    
– Они начинают гражданскую войну!
    
– Они её и проповедывали всё время!
    
– Дайте нам возможность разоружить тёмные силы!
    
– Мы требуем ареста Ленина!
    
Забывалось, что не сами же министры тут перед ними.
    
Зарудный:
    
– Об этом вашем желании мы сообщим Керенскому.
    
На помощь ему вышел и Гримм:
    
– … Будут приняты самые энергичные меры к борьбе с насильниками… В стране, где отменена смертная казнь, не может иметь место натравливание брата на брата.
    
Молодчина, отец!
    
Восплески толпы.
    
И долго продолжалось, и долго гудело уже перед опустевшим балконом. Придумали сочинять резолюцию, и кто-то собирал мнения, а кто-то записывал, и потом оглашали трижды, в три разных стороны:
    
– … Граждане просят правительство стать на защиту закона и личной безопасности граждан…
    
Понесли во дворец, но чтобы передали непременно лично Керенскому.
    
А между тем с Морской вливались на площадь целые манифестации. И несли: „Полное доверие гражданину Милюкову!” – „Да здравствует Гучков!”
    
Да весь Петроград был здесь! Да весь Петроград заодно!
    
Кто же стреляет?… Кто же мутит?
    
Манифестации прибывали – но тут уверяли, что сейчас ещё большее торжество начинается у Казанского собора.
    
Возбуждённой колонной многие потекли туда.
   
   
    
     
81 (На петроградских улицах, 21 апреля)
    
    * * *
    
    
На приметной внешней каменной лестнице городской думы висит: „Ленина и К° – в Германию!”
    
Имя Ленина на Невском не сходит с уст. Требовать указа об аресте Ленина.
    
– Это Ленин и объявил войну Временному правительству!
    
– Он и приехал вносить смуту в армию.
    
– „Всё решит бронированный кулак” – этот лозунг Вильгельма теперь переняли большевики.
    
– Ленинцы протестуют против братоубийственной войны на фронте – а как же они развязывают её внутри страны?
    
– А вот когда подпишем мир – тогда они и устроят нам настоящую войну!
    
– Да ничего подобного! Ленинцы вовсе не хотят вести гражданской войны! И даже взять власть они не хотят: знают, что не справятся.
    
– И как это: заменить победу свободой? Свободу мы завоевали, а победа не в наших руках!
    
Старик лет семидесяти:
    
– У меня четыре сына на фронте, но я считаю: войну довести до победы!
    
    * * *
    
    
В открытом легковом автомобиле едет пятеро раненых георгиевских кавалеров с плакатом: „Доверие Временному правительству!” Их шумно приветствуют.
    
У Надеждинской они встречают толпу человек 500-600, и есть вооружённые: „Доверие только Совету Рабочих и Солдатских депутатов!”
    
Из автомобиля кричат тем:
    
– Эй, тыловые герои! Вы оружие на фронт передайте, оно нужно там! Стыдно тут выходить с оружием!
    
Та колонна заминается.
    
    * * *
    
    
Идут по Невскому рядом две враждебные манифестации. Плакатов друг у друга не рвут, но переругиваются:
    
– Это буржуазия идёт. Им легко живётся! Поработали б с наше.
    
– Ходите „долой правительство” и думаете – сокращаете войну? Нет, вы отдаляете мир! Вы ведёте к гражданской войне!
    
– А Гучкову и Милюкову – штык в горло!
    
    * * *
    
    
„Вся власть Совету!” „Доверие только Совету!”
    
На углу Литейного и Невского кучка рабочих и солдат набросились на мотор и сорвали плакат: „Полное доверие Временному правительству”.
    
У Фонтанки, напротив, рвут ленинские плакаты и бросают их в воду.
    
А студент кричит:
    
– Милюков и Шингарёв – крупнейшие землевладельцы!
    
    * * *
    
    
Студент-путеец Балыков подошёл к колонне ленинцев и попросил объяснения, почему они вооружены. Ленинцы набросились на него, прикладом в голову, и сильно побили, прежде чем солдаты выручили.
    
К другой колонне ленинцев на Садовой наискось подошёл вольноопределяющийся Гинзбург, тоже из студентов, и строго кричал на них:
    
– Судьба России не решается на улице! Только по зову депутатов вы можете выйти, иначе вы не граждане! Преступные плакаты должны исчезнуть! На Невский вы попадёте только через мой труп!
    
На него направили несколько дул, но не выстрелили. Какой-то старый крестьянин обнял Гинзбурга и стал его целовать.
    
А в хвосте колонны шёл всякий сброд, и растрёпанные бабы в платках. Одну спросили, чего она добивается, ответила:
    
– Уничтожить старое правительство и Николая Второго.
    
Над ней смеялись:
    
– Да старого правительства уже нет давно.
    
    * * *
    
    
Толпа тысяч десять – „Временное правительство – залог спасения родины”, „Да здравствует гражданин Милюков”, „Да здравствуют союзники” – пришла к Казанскому собору. Говорят: тут будут выступать Родзянко и генерал Алексеев.
    
Море голов. Возвышается на чьих-то руках большой портрет Керенского. Ждут.
    
Но ни Родзянко, ни Алексеев так и не прибыли. А студент с грузовика:
    
– Появились люди с керосином, поджигающие родину. А один среди них привёз из Германии целую бочку.
    
Офицер с красной розой в руках, помахивая ею ко вниманию:
    
– Сегодня знаменательный день. Снова чувствуется, что русские люди объединяются любовью к родине. Люди, на словах стоящие за свободу, стреляли в волынцев, давших нам свободу. Пусть из нечистых уст таких людей не раздаются слова о мире! Свежая и радостная, как этот цветок, душа русского народа найдёт путь к миру. Но невозможен мир без победы.
    
Инвалид из немецкого плена: о мучениях наших там.
    
– А ленинцы поехали по Германии, пропитанной русской кровью!
    
Кричат солдаты снизу:
    
– Долой Ленина!… Расстрелять ленинцев!…
    
Кто-то вроде председателя убеждает, что надо действовать только словами.
    
– А они стреляют!
    
Грузовик уехал. Митинг продолжается. Штатский интеллигент:
    
– Я – беспартийный. Кучка людей с оружием, пришедшая с Каменноостровского, позволяет себе призывать народ к свержению правительства. Сейчас на Марсовом поле я слышал призывы к избиению интеллигенции! И это – идейные борцы? Да разве можете вы не отдать должное Милюкову как политическому деятелю? – (Крики: да здравствует Милюков!) – Подобные ему люди – цвет русской интеллигенции, и мы должны им гордиться!
    
Военный врач:
    
– Я вернусь на фронт – и как мне нарисовать здешнюю картину? Не нанесите нам предательского удара из тыла! Армия должна знать, что может спокойно стоять к вам спиной. Иначе ей придётся стать вполоборота, и создастся опасное положение. Кучка бездарных людей пытается разъединить даровитую возглавившую нас власть. Временное правительство должно объединиться с Советом на общей платформе любви к родине.
    
Его качают.
    
Взошёл депутат от другого митинга, с Мариинской площади. Там Зарудный обещал, что все законные меры к стрелявшим будут приняты. И прокурор уже начал следствие по делу об убийстве…
    
Туда! Туда! Там – главное. Там – правительство, там будут выступать министры!
    
Необозримая толпа стала промешиваться, разворачиваться – на Мариинскую!
    
    * * *
    
    
Появилось гуще автомобилей – легковых и грузовых. Ездят от квартала к кварталу, останавливаются, и с них – речи.
    
– Происшедшее показало, что у нас есть элементы, которые добиваются гражданской войны. Но благоразумие удержит наш народ от этих призывов.
    
Из толпы пронзительно:
    
– Вы же сами, кадеты, в Пятом году звали народ на захватный путь! Что же вам теперь не нравится?
    
На площадях, где митинги, дежурят кареты и автомобили Красного Креста. Некоторые и движутся медленно, вместе с демонстрациями.
    
    * * *
    
    
К пяти часам дня рабочие колонны прошли и ушли – а Невский залит разношерстной толпой. Настроение самое приподнятое и уверенное: берёт верх – за правительство, за Милюкова!
    
– Смотрите! Не капитал манифестирует за правительство, а та же демократия!
    
– Мы шли на каторгу, на виселицы, а теперь мы, разночинная интеллигенция, – „буржуазия”?
    
– А кто – не „буржуазия”? А крестьяне – не „буржуазия”? Да большинство российского населения! Оттого и смешны притязания „пролетариата”, каких-нибудь трёх процентов, на какую-то свою диктатуру…
    
– Теперь – мы сами должны охранять закон. Это – не в царской России, где он ничего не стоил.
    
Идёт колонна учащихся младших классов с плакатом: „Да здравствует Временное правительство!” С тротуаров – восторженная встреча, машут платками.
    
Проезжал Терещенко в открытом автомобиле. Его узнал Невский и шумно приветствовал.
    
    * * *
    
    
А со стороны Адмиралтейства всё врываются и катят по Невскому – оливковые военные грузовые автомобили, в победной февральской манере наполненные солдатами и публикой, но без оружия, – и машут толпе шапками, гимназическими картузами, круглыми матросскими шапочками, обнажая короткостриженные головы. Над кабинами развеваются флаги: „За Временное правительство!” – „Работа здесь, победа там!”
    
Их встречают рёвом, встречно машут платками и шляпами.
    
С одного грузовика разбрасывается кадетское воззвание к поддержке Временного правительства. С другого – в напоминание, листки с речью Вильгельма к его гвардии, зовущие к полному разгрому России,- их расхватывают, читают вслух. Когда грузовики останавливаются для речей – на них ещё пытаются взлезать из толпы.
    
Машут и раненые из дворца Сергея Александровича и других лазаретов.
    
Кажется: весь Петроград – за правительство! И – кто же ещё против!
    
Вот уже и на трамваях появились углём и мелом надписи: „Долой Ленина!” – „Вильгельм! Забери своего Ленина!” И каждый такой проходящий трамвай Невский осыпает аплодисментами.
    
– Да никогда со времён Петра в этом городе не было подобного! Удивился бы великий император!
    
И Коля с двумя друзьями – счастливые, неслись в грузовом кузове.
    
    * * *
    
    
В одном грузовике – солдат с дорогими цветами в руках. Ему аплодирует толпа.
    
В другом – опять георгиевские кавалеры. Стоит офицер, снял с груди бело-эмалевый крестик на золотой петельке и вытянутой рукой держит перед собой. Из толпы – аплодисменты.
    
С грузовиков разбрасывают: „Оставьте частные интересы! Соединимся для защиты России!”
    
Мостовые – это дороги революции. Кто владеют мостовыми – те направляют революцию.
    
    * * *
    
    
Потом – слух на Невском: шесть вооружённых автомобилей поехали арестовывать Ленина.
    
К Троицкому мосту повалили любопытные.
   
   
    
     
82
    
    
Заседание Исполкома растянулось изнурительно долго. Уговоренный текст своего Разъяснения Временное правительство не слало, не слало, не слало, – хотя большинство ИК давно уже было на него согласно, только пришлите.
    
А между тем заводы, возбуждённые кем-то… Никто тут не смел сказать, что большевиками, – хотя сегодня и главарей их здесь не было. Никто не смел сказать, что – большевиками, потому что это не доказано строго… Но заводы шли и шли вооружёнными колоннами в центр, и поездки Чхеидзе и Скобелева никого ни на волос не остановили. А в центре – всё более распоясывалась обывательская публика в защиту правительства, и легко было ожидать столкновений, – и они произошли, со стрельбой и убитыми.
    
Немного тех убитых – но какой сигнал о неуправляемости событий! А главная опасность: что стреляли вооружённые рабочие в безоружных солдат! Что ж это могло развернуться? Только-только успокоили вражду солдат к рабочим из-за 8-часового дня – а что произойдёт сейчас? Слали несколько членов ИК в несколько мест на Невский успокоителями.
    
Не называли вслух, но что за тревожная неожиданность: маленькая ленинская группа распоряжалась массами помимо Исполнительного Комитета? И массами – вооружёнными!
    
Вероятно кто-нибудь – не Церетели, обессилевший без Разъяснения Временного правительства, на что он всё поставил; и конечно не дипломат Чернов; и тем более не Гоц, на вторых теперь ролях; и не сдержанный Дан; но может быть Станкевич или вскипчивый Либер – с минуты на минуту вылепят это большевикам. (Либер – так взверчен против большевиков, что, кажется, разбуди его среди ночи – и он тотчас готов продолжать неистовую речь против Ленина.) Вылепят – и тут произойдёт взрыв? разрыв? раскол Исполнительного Комитета? И гибель вообще всей революции? -
    
– если бы не вбежали доложить: Михайловское училище получило от генерала Корнилова распоряжение вывести две пушечных батареи на Дворцовую площадь! Но михайловцы не идут без согласия ИК.
    
Удар в спину?! Ах, предатель, генерал Галифе!!
    
И так же – с броневиками, которые Корнилов вызвал!
    
И – грозная тень Контрреволюции, зловещей контрреволюции, всегда губившей все революции, – поднялась над смятенным заседанием. Вот где наша главная опасность всегда – справа! справа! – не надо этого забывать.
    
Исполком сплотился мгновенно, и с большевиками: нам надо держаться заодно! С Корниловым – не прямо конфронтировать, но поручить Чхеидзе выговорить ему тотчас по телефону, что никакой вызов войск ни для каких целей невозможен. А затем послать к нему и комиссию. (Да приставить же наконец постоянных комиссаров, чтоб такое не повторялось!)
    
А почему михайловцы и броневики не пошли? Да благодаря счастливому вчерашнему распоряжению солдатской комиссии Станкевича – чтобы полки не ходили самовольно манифестировать против правительства, а на всякий выход из казарм ждали бы распоряжения ИК.
    
Пригодилось! Спасло! Но теперь именно такое распоряжение надо развить и усилить: чтобы солдаты не вздумали сами выйти расправиться с рабочими!
    
Горячечно вырабатывали ещё новое воззвание, ко всему населению… Граждане, в минуты, когда решается судьба страны и каждый опрометчивый шаг грозит… Во имя спасения революции… Верьте, что Совет найдёт пути… Сохраняйте спокойствие…
    
А главное: солдатам – не выходить с оружием из казарм без зова Исполнительного Комитета.
    
Товарищи! Это не конкретно! А если поддельный телефонный звонок? Или явится кто, как Линде?
    
Хорошо, так: каждое распоряжение о выходе воинской части на улицу должно быть сделано на бланке Исполнительного Комитета. И скреплено печатью.
    
Ерунда! У нас кто хочет может поставить печать на нашем бланке.
    
Хорошо: и подписано не менее чем двумя членами ИК. А у нас их – девяносто. Всегда наберётся два таких, которые…
    
Хорошо, не просто два, но двое из определённых лиц, например следующих семи – ну кто? Чхеидзе, Скобелев, Богданов, Либер… Ну от солдат Бинасик, от военных Филипповский…
    
Смеялись: семь диктаторов.
    
Революции любят откалывать такие номера. Они и в историю потом входят: „Семь диктаторов”.
    
И ещё дополнительно: чтобы каждое распоряжение проверяли по нашему телефону.
    
А к рабочим? Им так не прикажешь (и большевики не дадут приказать)… Товарищи рабочие и милиционеры! Оружие у вас служит лишь защите революции. В манифестациях и на собраниях оно вам не нужно. Здесь оно становится угрозой делу свободы. Идя на собрание, не берите оружие с собой…
    
Ну, ещё из литературной части… Никакие насилия граждан друг над другом не могут быть допущены в свободной России… Кто ведёт к смуте, тот враг народа!
    
Теперь – скорей печатать, размножать, рассылать, сообщать по телефону во все казармы! Расклеивать по городу, как будет готово.