1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 
— Трусливые,  гнусные твари! — пробормотал он, обнажая два ряда сверкающих зубов. —  Нет среди них никого, кто бы не притворился потрясенным и возмущенным… Ба!  Любой из них, будь он наделен властью и обладай он умом и смелостью, чтобы этой  властью воспользоваться, унизил бы гордость Домби и сокрушил ее так же  безжалостно, как я разбиваю эти угли!    

Дробя их  и размешивая золу в камине, он с задумчивой улыбкой смотрел на свою работу.    

— Да,  даже и без такой королевской приманки, — добавил он. — И есть  гордыня, о которой забывать не следует; доказательством служит наше знакомство.    

Он  погрузился в еще более глубокое раздумье и сидел, размышляя над темнеющей  золой, затем поднялся с видом человека, оторвавшегося от книги, и, осмотревшись  вокруг, взял шляпу и перчатки, направился туда, где стояла его лошадь, сел на  нее и поехал по освещенным улицам; был вечер.    

Он  поравнялся с домом мистера Домби, придержал лошадь и, проезжая шагом, посмотрел  вверх, на окна. Сначала его внимание было привлечено тем окном, в котором он  видел когда-то Флоренс с ее собакой, хотя сейчас оно не было освещено; но он  улыбнулся, окинув взглядом величественный фасад дома, и с каким-то высокомерием  отвернулся от этого окна.    

— Было  время, — сказал он, — когда стоило труда следить даже за твоей  восходящей звездочкой и разузнавать, где собираются облака, чтобы в случае  необходимости заслонить тебя. Но теперь взошла планета и затмила тебя своим  сиянием.    

Он  повернул свою белоногую лошадь за угол и отыскал среди освещенных окон с другой  стороны дома одно окно. С ним было связано воспоминание о величественной  осанке, о руке в перчатке, воспоминание о том, как сыпались на пол перья с  крыла прекрасной птицы, а легкий белый пух накидки трепетал, словно перед  надвигающейся бурой. Снова повернув лошадь, он увез с собой эти воспоминания;  ехал он быстро по темнеющим и безлюдным аллеям парков.    

Роковым  образом они были связаны с женщиной, с гордой женщиной, которая ненавидела его,  но благодаря его ловкости и своей гордыне и озлоблению медленно и неуклонно  приучалась терпеть его присутствие; она приучалась видеть в нем человека,  пользующегося привилегией говорить о ее пренебрежительном равнодушии к ее же  собственному мужу и о забвении ею уважения к самой себе. Воспоминания связаны  были с женщиной, которая глубоко его ненавидела, знала его и ему не доверяла,  потому что слишком хорошо они друг друга понимали; но она разжигала свое  жестокое озлобление, подпуская его к себе с каждым днем все ближе и ближе,  несмотря на всю ненависть, какую к нему питала. Несмотря на нее? Благодаря ей!  Ибо в той бездне, куда не в силах был проникнуть ее грозный взгляд, — хотя  она и могла мельком туда заглянуть, — таилось возмездие, и достаточно было  увидеть слабую тень его, вызывавшую содрогание, чтобы запятнать ее душу.    

Неужели  призрак такой женщины витал перед ним во время его поездки, призрак, отвечающий  реальности?    

Да, он  видел ее мысленно такой, какою она была: ее гордыню, озлобление, ненависть так  же ясно, как ее красоту, яснее всего — ненависть к нему самому. По временам он  видел ее подле себя — высокомерную и неприступную, а иногда — лежащую в пыли  под копытами его лошади. Но всегда он видел ее такой, какою она была, без  маски, и следил за ней на опасной тропе, по которой она шла.    

И после  своей прогулки верхом, когда он переоделся и вошел в ее ярко освещенную комнату, —  вошел со своею склоненной головой, тихим голосом и вкрадчивой улыбкой, —  он видел ее так же ясно. Он даже угадывал, почему была затянута в перчатку рука  и, в силу этой догадки, тем дольше удерживал ее руку в своей. На опасной тропе,  по которой она шла, он следил за ней, и как только она делала шаг, он ставил  свою ногу на отпечаток ее ноги.    

 Глава XLVII    

Грянул гром    

     

Время не  расшатало преграды между мистером Домби и его женой. Время — утешитель скорби и  укротитель гнева — ничем не могло помочь этой, плохо подобранной, паре.  Несчастные сами по себе и отравляющие существование друг другу, ничем не  связанные, кроме кандалов, соединявших их скованные руки, они, отшатываясь друг  от друга, столь сильно натягивали цепь, что она врезалась в тело до кости. Их  гордыни, различаясь характером, были одинаковой силы; словно кремень, их вражда  высекала искру, и огонь то тлел, то разгорался в зависимости от обстоятельств,  сжигая все в совместной их жизни и превращая их брачный путь в дорогу,  усыпанную пеплом.    

Будем  справедливы к мистеру Домби. Отдаваясь чудовищному заблуждению — оно разрасталось  с каждой песчинкой, падающей в песочных часах его жизни, — он гнал Эдит  вперед и мало думал о том, к какой цели и как она идет. Однако чувство его к  ней — каково бы оно ни было — оставалось таким же, каким было вначале. Она  провинилась перед ним в том, что, неведомо почему, отказалась признать  верховную его власть и всецело ей подчиниться, а стало быть, надлежало исправить  ее и смирить; но в других отношениях он по-прежнему, со свойственной ему  холодностью, почитал ее особой, которая при желании способна сделать честь его  выбору и имени, усугубить его славу и доверие к его коммерческим талантам.    

Со своей  стороны, Эдит, одержимая страстным и высокомерным негодованием, устремляла  мрачный взгляд ежедневно и ежечасно, начиная с той ночи, когда она сидела у  себя в спальне, глядя на тени, плывущие но стене, и вплоть до той, еще более  темной ночи, которая быстро надвигалась, — Эдит устремляла мрачный взгляд  на того, кто подверг ее бесконечным унижениям и оскорблениям, и это был ее муж.    

Был ли  главный порок мистера Домби, столь беспощадно им правивший, чертою противоестественной?  Быть может, стоило бы иной раз осведомиться о том, что есть природа, и о том,  как люди стараются ее изменить, и в результате таких насильственных искажений  не естественно ли быть противоестественным? Посадите любого сына или дочь нашей  могущественной матери-природы в тесную клетку, навяжите заключенному  одну-единственную идею, питайте ее раболепным поклонением окружающих робких или  коварных людей, и чем станет тогда природа для послушного узника, который ни  разу не воспарил на крыльях свободного разума, опушенных и уже бесполезных,  чтобы увидеть ее во всей полноте и реальности?    

Увы,  разве так уж мало в мире противоестественного, которое тем не менее является  естественным? Послушайте, как судья обращается с предостережением к  противоестественным отбросам общества; противоестественны их зверские обычаи,  противоестественно отсутствие порядочности, противоестественны представления о  добре и зле и смешение этих двух понятий: противоестественны они в своем  невежестве, пороке, безрассудстве, упорстве, взглядах, — словом, во всем.  Но пойдите по следам доброго священника или врача, который подвергает опасности  свою жизнь, вдыхая воздух, которым они дышат, и спускается в их логовища, куда  целый день доносится грохот колес наших экипажей и топот ног по мостовой.  Окиньте взором эти отвратительные норы — у многих миллионов бессмертных душ нет  другого места на земле; при малейшем упоминании о них человеческое чувство  возмущается, а брезгливая деликатность, живущая на соседней улице, затыкает уши  и говорит: «Я этому не верю!» Вдохните ядовитый воздух, отравленный миазмами,  гибельными для здоровья и жизни, пусть каждое чувство ваше, дарованное  человечеству для радости и счастья, будет оскорблено и возмущено, ибо только  весть о страдании и смерти донесет оно до вашего сознания. Может ли растение,  цветок или целебная трава, посаженные на зловонных грядках, расти естественно и  простирать свои листочки навстречу солнцу, как предназначено было богом? И  вызовите в памяти образ какого-нибудь хилого ребенка, малорослого, с порочным  лицом, и заведите речь о его противоестественной греховности и сокрушайтесь о  том, что он в таком раннем возрасте отвратился от неба. Но подумайте немножко и  о том, что он был зачат, рожден и вскормлен в аду!    

Люди,  занимающиеся науками и отыскивающие связь между ними и здоровьем человека, сообщают  нам, что, если бы видимы были глазу ядовитые частицы отравленного воздуха,  перед нами предстало бы густое черное облако, нависающее над трущобами;  медленно разрастаясь, оно заражает лучшие районы города. Но если бы можно было  разглядеть также ту моральную отраву, которая распространяется вместе с этими  частицами и в силу вечных законов оскорбленной Природы от них неотделима, —  каким бы это было ужасным откровением! Тогда увидели бы мы, что безнравственность,  святотатство, пьянство, воровство, убийство и длинный ряд безыменных  прегрешений против естественных склонностей и антипатий человечества нависли  над обреченными местами и ползут дальше, чтобы губить невинных и развращать  целомудренных. Тогда увидели бы мы, как эти ядовитые потоки, вливающиеся в наши  больницы и лазареты, захлестывают тюрьмы, увеличивают осадку судов для  перевозки каторжников и гонят их через моря насаждать преступление на обширных  материках. Тогда оцепенели бы мы от ужаса, узнав, что, порождая болезнь,  передающуюся нашим детям и гибельную для поколения, еще не родившегося, мы в то  же время, в силу того же закона, производим на свет детство, чуждое невинности,  юность, лишенную скромности и стыда, зрелость, в которой нет ничего зрелого,  кроме страданий и греха, гнусную старость, позорящую образ человеческий.  Противоестественное человечество! Когда мы будем собирать виноград с колючего  кустарника и винные ягоды с чертополоха, когда злаки вырастут из отбросов на  окраинах наших развращенных городов и розы расцветут на тучных  кладбищах, — вот тогда мы найдем естественное человечество и убедимся, что  оно произросло из таких семян.    

О, если  бы какой-нибудь добрый дух снял крыши с домов рукою более могущественной и милостивой,  чем рука хромого беса в романе[107],  и показал христианам, какие мрачные тени вылетают из их домов, присоединяясь к  свите ангела разрушения, шествующего среди них!    

О, если  бы в течение одной только ночи видеть, как эти бледные призраки поднимаются над  теми местами, которыми мы слишком долго пренебрегали, и из густого, хмурого  облака, где множатся пороки и болезни, проливают жестокое возмездие — дождь,  вечно льющийся и вечно усиливающийся! Светлым и благословенным было бы утро,  занимающееся после такой ночи: ибо люди, оставив позади камни преткновения, ими  самими созданные, эти пылинки на тропе, ведущей к вечности, принялись бы  строить лучший мир, как подобает существам единого происхождения, исполняющим  единый долг по отношению к отцу единой семьи и стремящихся к единой цели.    

Светлым  и благословенным был бы этот день также и потому, что у тех, кто никогда не обращал  внимания на окружающих, пробудилось бы сознание своей связи с ними; и им  открылось бы извращение природы в их собственных узких симпатиях и оценках —  извращение, столь же глубокое и, однако, столь же естественное, как самая  низшая ступень падения.    

Но заря  такого дня не занялась для мистера Домби и его жены, и каждый продолжал идти своим  путем.    

За шесть  месяцев, истекших после несчастного случая с мистером Домби, в их отношениях не  произошло никакой перемены. Мраморная скала не могла бы стоять на его пути с  большим упорством, чем стояла Эдит, и самый холодный родник в недрах глубокой  пещеры, куда не проникнет луч света, не мог быть более неприступным и холодным,  чем мистер Домби.    

Надежда,  вспыхнувшая в сердце Флоренс, когда ей померещилась картина нового домашнего  очага, к тому времени совсем угасла. Этот очаг существовал почти два года, и  даже терпеливая вера Флоренс не могла пережить жестоких испытаний каждого дня.  Если и оставалась еще у нее тень надежды, что в далеком будущем Эдит и ее отец  могут быть счастливы в совместной жизни, то сама она уже не надеялась завоевать  отцовскую любовь. Тот короткий промежуток времени, когда ей чудилось, что отец  слегка смягчился, изгладился в памяти; он вспоминался как горестное  заблуждение, и уверенность в постоянной холодности отца не ослабевала. Флоренс  любила его по-прежнему, но постепенно стала любить его скорее как человека,  который был ей дорог или мог быть дорог, чем как живое существо, находившееся  перед ее глазами. Умиротворенная грусть, с какою она любила умершего маленького  Поля или свою мать, окрашивала ее мысли о нем и словно превращала их в нежное  воспоминание. Она не могла сказать, почему отец, которого она любила,  становился для нее каким-то гуманным образом — потому ли, что он для нее умер,  или потому, что имел отношение к этим дорогим ей умершим и с ним так долго  связаны были ее надежды, теперь угасшие, и нежность, им убитая. Но этот  туманный образ вряд ли играл большую роль в ее действительной жизни, чем образ  умершего брата, когда она представляла себе, что он жив и стал взрослым  мужчиной, который любит ее и охраняет.    

Эта  перемена, если можно ее так назвать, произошла с ней незаметно, подобно  переходу от детства к юности, и наступила одновременно с этим переходом.  Флоренс было почти семнадцать лет, когда, размышляя в одиночестве, она это  осознала.    

Теперь  она часто бывала одна, потому что прежние отношения между нею и Эдит резко изменились.  Когда произошел несчастный случай с отцом и он лежал внизу, Флоренс впервые  заметила, что Эдит ее избегает. Обиженная, потрясенная, но не понимающая, как  можно это примирить с ее ласковым обращением при каждой встрече, Флоренс  однажды вечером снова пришла к ней в комнату.    

— Мама, —  сказала она, потихоньку подойдя к ней. — Я вас огорчила?    

Эдит  ответила:    

— Нет.    

— Должно  быть, я в чем-то провинилась, — продолжала Флоренс. — Скажите мне, в  чем? Вы изменили свое отношение ко мне, милая мама. Я даже рассказать вам не  могу, как быстро я чувствую малейшую перемену, потому что люблю вас всем  сердцем.    

— Так  же, как и я вас, — сказала Эдит. — Ах, Флоренс, верьте мне, никогда я  не любила вас сильнее, чем теперь!    

— Почему,  увидев меня, вы так часто уходите, почему вы избегаете меня? — спросила Флоренс. —  И почему вы так странно на меня смотрите, милая мама? Ведь я не ошибаюсь, да?    

Темные  глаза Эдит ответили ей утвердительно.    

— Почему? —  умоляюще повторила Флоренс. — Скажите, почему, чтобы я знала, как вам угодить.  И скажите мне, что теперь все будет иначе.    

— Дорогая  Флоренс, — ответила Эдит, сжимая руку, обвивавшую ее шею, и заглядывая в  глаза, смотревшие на нее с такой любовью, — причины я не могу вам сказать.  Не мне это говорить, не вам слушать; но так получилось и так должно быть, я  знаю. Неужели я бы поступала таким образом, если бы не была в этом уверена?    

— Значит,  мы должны быть чужими друг для друга, мама? — спросила Флоренс, глядя на  нее как бы в испуге.    

Эдит,  беззвучно пошевелив губами, ответила утвердительно.    

Флоренс  смотрела на нее все с большим страхом и недоумением, пока слезы, струящиеся по  лицу, не скрыли от нее Эдит.    

— Флоренс,  родная моя! — быстро проговорила Эдит. — Выслушайте меня. Я не могу  видеть вас такой печальной. Успокойтесь. Вы видите, что я сдерживаю себя. А  разве это мне легко?    

Ее голос  и лицо снова были спокойны, когда она произносила эти последние слова, а затем  добавила:    

— Не  совсем чужими. Отчасти. И только для виду, Флоренс, потому что в глубине души я  остаюсь для вас все тою же и всегда буду такой. А то, что я делаю, я делаю не  для себя.    

— Для  меня, мама? — спросила Флоренс.    

— Достаточно  знать то, что я вам сказала, — помолчав, ответила Эдит. — А зачем это  делается — не имеет значения. Дорогая Флоренс, так лучше… это необходимо… чтобы  мы встречались реже. Дружбу, которая связывала нас до сих пор, нужно разорвать.    

— Когда? —  вскричала Флоренс. — О мама, когда?    

— Теперь, —  сказала Эдит.    

— И  навсегда? — спросила Флоренс.    

— Этого  я не говорю, — ответила Эдит. — Я этого не знаю. Не скажу я также,  что дружеские отношения между нами неуместны и вредны, хотя мне следовало бы  знать, что добра от них не будет. Мой путь пролегал по тропам, по которым вы  никогда не пойдете, и отсюда мой путь ведет… бог весть куда… я его не вижу.    

Ее голос  замер; она сидела и смотрела на Флоренс, и в ее взгляде были непонятный страх и  отчужденность, которые однажды уже заметила Флоренс. А потом ею овладели те же  мрачная гордыня и злоба, словно гневный аккорд пробежал по струнам неистовой  арфы. Но на смену им не пришли кротость и смирение. На этот раз она не опустила  головы, не заплакала, не сказала, что вся ее надежда — это Флоренс. Она сидела  с высоко поднятой головой, точно прекрасная Медуза, которая смотрит на человека  в упор, чтобы убить его. И она бы это сделала, если бы обладала такими чарами.    

— Мама, —  с тревогой сказала Флоренс, — в вас произошла еще какая-то перемена, о  которой вы мне не сказали и которая меня пугает. Позвольте мне побыть немного с  вами.    

— Нет, —  возразила Эдит, — нет! дорогая! Мне лучше остаться одной, и я сделаю все,  чтобы видеть вас пореже. Не задавайте мне никаких вопросов, но верьте, что,  если я кажусь непостоянной или капризной по отношению к вам, я поступаю так не  по своей воле и не ради себя. Хотя теперь мы не так близки друг другу, как  раньше, верьте, что в глубине души я не изменилась. Простите мне, что я еще  более омрачила ваш мрачный дом. Я — тень, упавшая на него, и я это прекрасно  знаю. Больше никогда не будем говорить об этом.    

— Мама, —  всхлипывая, промолвила Флоренс, — неужели мы должны будем расстаться?    

— Мы  поступаем таким образом именно для того, чтобы нам не пришлось  расстаться, — сказала Эдит. — Не спрашивайте больше ни о чем.  Ступайте, Флоренс. С вами моя любовь и мое раскаяние.    

Она  поцеловала ее. Когда Флоренс выходила из комнаты, Эдит проводила взглядом удаляющуюся  фигуру, словно в этом образе отошел от нее добрый ангел и оставил ее добычей  высокомерных и негодующих страстей, которые теперь завладели ею и наложили свою  печать па ее чело.    

С этого  часа Флоренс и Эдит больше не проводили время вдвоем, как прежде. В течение многих  дней они редко встречались, разве что за столом и в присутствии мистера Домби.  В таких случаях Эдит, властная, непреклонная и молчаливая, даже не смотрела на  нее. Если при этом находился мистер Каркер — а это бывало часто в период  выздоровления мистера Домби и впоследствии, — Эдит еще больше сторонилась  ее и была еще сдержаннее, чем обычно. Но когда бы ни случалось ей встретиться с  Флоренс наедине, она обнимала ее так же нежно, как и раньше, хотя надменное ее  лицо уже не так смягчалось. И часто, вернувшись домой поздно вечером, она, как  в былые времена, тихонько входила в комнату Флоренс и шептала: «Спокойной  ночи», склонившись над ее подушкой. Не ведая во сне о ее посещениях, Флоренс  иногда просыпалась, словно ей приснились эти слова, произнесенные чуть слышно,  и как будто ощущала на своей щеке прикосновение губ. Но это случалось все реже  и реже, по мере того как шло время.    

И снова  Флоренс познала полное одиночество, которое и теперь, как прежде, пришло вслед  за пустотой в ее собственном сердце. Подобно тому как образ отца, которого она  любила, стал чем-то нереальным, так и Эдит, разделяя судьбу всех, кого Флоренс  любила, с каждым днем отступала, расплывалась, бледнела вдали. Мало-помалу она  отошла от Флоренс, точно призрак прежней Эдит; мало-помалу пропасть, их  разделявшая, расширилась и стала казаться глубже; мало-помалу вся прежняя ее  пылкость и нежность застыли, вытесненные той непреклонной, гневной отвагой, с  какой она стояла у края невидимой для Флоренс бездны, дерзая смотреть вниз.    

Мучительное  отчуждение между нею и Эдит возмещалось для Флоренс одною только мыслью; хотя  это было слабым утешением для ее измученного сердца, она старалась найти в ней  какое-то успокоение. Не разрываясь больше между любовью и долгом по отношению к  двоим, Флоренс могла любить обоих, не обижая ни того, ни другого. Она могла им  обоим, словно теням, созданным ее воображением, отвести место в своем сердце и  не оскорблять их никакими сомнениями.    

Так и  пыталась она делать. Случалось — и довольно часто, — что недоумение,  вызванное переменой, происшедшей с Эдит, овладевало ее мыслями и пугало ее. Но  она не любопытствовала, спокойно отдаваясь снова тихой грусти и одиночеству.  Флоренс нужно было только вспомнить о том, что звезда, сулившая ей счастье,  померкла во мраке, окутавшем весь дом, и она плакала и смирялась.    

Так  проводила Флоренс жизнь в мечтах, в которых любовь, переполнявшая ее юное  сердце, изливалась на призрачные тени, и в реальном мире, где этот могучий  поток ее любви почти всегда возвращался вспять; и вот ей минуло семнадцать лет.  Уединенная жизнь сделала ее застенчивой и скромной, но не ожесточила ее  кроткого нрава и пылкого сердца. Дитя — судя по невинному ее простодушию,  женщина — если судить по скромному ее достоинству и глубокому, напряженному чувству.  В ее прекрасном лице и нежной, хрупкой фигуре как бы сочетались и сливались  дитя и женщина; казалось, лето хотя и настало, весна не хочет отступить и  старается затмить прелестью бутонов распустившиеся цветы. Но в ее голосе,  проникавшем в душу, в ее тихом взоре, в каком-то странном сиянии, по временам  как бы озарявшем ее лицо, и в задумчивой ее красоте было что-то напоминающее  умершего брата. И на совете в зале слуг перешептывались об этом, покачивали  головой и тем с большим аппетитом ели и пили, еще теснее связанные узами дружбы.    

Эти  внимательные наблюдатели многое могли порассказать о мистере и миссис Домби и о  мистере Каркере, который как будто был посредником между супругами и приходил и  уходил, словно пытался их примирить, но всегда безуспешно. Все они сокрушались  о прискорбном положении дел, и все порешили на том, что миссис Пипчин  (неприязнь к которой оставалась нерушимой) приложила к этому руку; во всяком  случае, приятно было иметь такой прекрасный объект для насмешек, и они усердно  этим пользовались и очень веселились.    

Гости,  обычно бывавшие в доме, и знакомые, посещаемые мистером и миссис Домби,  считали, что они подходят друг к другу, — во всяком случае, если говорить  о высокомерии, — но особого внимания этому вопросу не уделяли. После  смерти миссис Скьютон молодая леди с обнаженной спиной довольно долго не  являлась, сообщив со свойственным ей очаровательным хихиканьем кое-кому из  близких друзей, что с этим семейством у нее неразрывно связано представление о  надгробных плитах и тому подобных ужасах. Но, придя в этот дом, она не нашла в  нем ничего ужасного, и только золотые брелоки на часовой цепочке мистера Домби  она с возмущением осудила как предрассудок[108].  Эта юная прелестница принципиально возражала против падчериц, — но ничего  предосудительного она не могла сказать о Флоренс, кроме того, что ей недостает  «изящества» — быть может, она подразумевала под этим спину. Многие из тех, кого  приглашали лишь в торжественных случаях, вряд ли знали, кто такая Флоренс, и,  возвращаясь домой, говорили: «Вот как? Так это мисс Домби сидела там в уголку?  Очень хорошенькая, но немножко хрупкая на вид и задумчивая».    

Да,  действительно по прошествии последних шести месяцев именно такою была Флоренс,  когда в замешательстве и едва ли не в испуге заняла место за обеденным столом  накануне второй годовщины бракосочетания своего отца с Эдит (первая годовщина  совпала с болезнью миссис Скьютон, разбитой параличом). Основаниями для ее  опасений служили только знаменательный день, мина ее отца, которую она  подметила, быстро бросив на него взгляд, и присутствие мистера Каркера, неприятное  ей всегда, а сегодня — больше чем когда бы то ни было.    

Эдит  была в роскошном туалете, так как она и мистер Домби должны были присутствовать  в тот день на званом вечере и обед был назначен на более поздний час. Она  появилась, когда все уже сидели за столом, и мистер Каркер встал и подвел ее к  ее месту. Как ни была она ослепительно прекрасна, что-то в выражении ее лица и  в осанке навеки и безнадежно отделяло ее от Флоренс и от всех остальных. И,  однако, был момент, когда Флоренс поймала на себе ее ласковый взгляд, и этот  взгляд заставил ее грустить еще больше и еще больше сожалеть о той пропасти,  которая их теперь разделяла.    

За  обедом почти не разговаривали. Флоренс слышала, как ее отец время от времени  заговаривал с мистером Каркером о делах, слышала его тихие ответы, но она мало  внимания обращала на их беседу и с нетерпением ждала конца обеда. Когда подали  десерт и слуги удалились, мистер Домби, который уж не раз откашливался, что не  предвещало добра, сказал:    

— Миссис  Домби, я уведомил экономку о том, что завтра к обеду у нас будут гости.  Полагаю, вам это известно?    

— Я  не обедаю дома, — отозвалась она.    

— Общество  небольшое, — невозмутимо продолжал мистер Домби, делая вид, будто не слышал  ее ответа, — человек двенадцать — четырнадцать. Моя сестра, майор Бегсток  и еще несколько лиц, с которыми вы мало знакомы.    

— Я  не обедаю дома, — повторила она.    

— Сколь  бы сомнительны ни были для меня основания именно теперь вспоминать это событие  с удовольствием, — сказал мистер Домби все тем же высокомерным тоном, как  будто она не проронила ни слова, — однако, миссис Домби, нужно соблюдать  приличия пред лицом света. Если вы, миссис Домби, не питаете к себе никакого  уважения…    

— Да,  никакого не питаю, — сказала она.    

— Сударыня, —  вскричал мистер Домби, ударив кулаком по столу, — будьте любезны выслушать  меня! Я говорю, что если вы никакого уважения к себе не питаете…    

— А  я говорю, что никакого не питаю, — сказала она.    

Он  посмотрел на нее, но лицо, повернувшееся к нему, не изменилось бы, даже если бы  ей в глаза заглянула смерть.    

— Каркер, —  обратился мистер Домби более спокойным тоном к этому джентльмену, — так  как вы и раньше служили посредником между мною и миссис Домби, а я не намерен  нарушать правила приличия, поскольку это касается лично меня, то я прошу вас  уведомить миссис Домби, что, если она не питает к себе никакого уважения, я к  себе некоторое уважение питаю и, следовательно, подтверждаю мои распоряжения на  завтра.    

— Передайте  вашему владыке, сэр, — сказала Эдит, — что я беру на себя смелость  переговорить с ним об этом предмете в ближайшее время и что я буду говорить с  ним с глазу на глаз.    

— Сударыня, —  сказал ее муж, — мистер Каркер освобожден от необходимости передавать мне  какие бы то ни было ваши поручения, и он знает причину, заставляющую меня  отказать вам в этом праве.    

Он  заметил, что она отвела глаза, и проследил за ее взглядом.    

— Здесь  находится ваша дочь, сэр, — сказала Эдит.    

— Моя  дочь здесь и останется, — сказал мистер Домби.    

Флоренс,  вставшая из-за стола, снова села, закрывая лицо руками и дрожа.    

— Моя  дочь, сударыня… — начал мистер Домби.    

Но Эдит  перебила его; хотя она не повысила голоса, он звучал так внятно, выразительно и  отчетливо, что его можно было бы расслышать и в бурю.    

— Повторяю  вам, что я хочу говорить с вами с глазу на глаз, — сказала она. —  Если вы не сошли с ума, прислушайтесь к моим словам.    

— Я  имею право, сударыня, — возразил ее муж, — говорить с вами, когда и  где мне угодно. А мне угодно говорить здесь и сейчас.    

Она  встала, словно хотела выйти из комнаты, но затем снова села и, глядя на него с  полным спокойствием, сказала тем же тоном:    

— Говорите!    

— Прежде  всего я должен сказать, сударыня, — произнес мистер Домби, — что этот  угрожающий вид не приличествует вам.    

Она  засмеялась. Потревоженные бриллианты в ее волосах дрогнули и затрепетали.  Говорят, будто некоторые драгоценные камни бледнеют, когда их владельцу грозит  опасность. Будь у нее такие камни, заключенные в них лучи света должны были бы  угаснуть в это мгновение; бриллианты потускнели бы, как свинец.    

Каркер  слушал, не поднимая глаз.    

— Что  касается моей дочери, сударыня, — продолжал мистер Домби, — ее долг  по отношению ко мне — знать, какого поведения следует остерегаться. В настоящий  момент вы служите весьма ярким примером для нее, и, надеюсь, она извлечет из этого  пользу.    

— Теперь  я не буду вас останавливать, — невозмутимо ответила его жена. — Я не  встану, не уйду и не лишу вас возможности высказать все, хотя бы в этой комнате  начался пожар.    

Мистер  Домби кивнул головой, как бы в знак саркастической благодарности за внимание, и  снова заговорил. Но уже не с таким самообладанием, как раньше: тревога Эдит в  связи с Флоренс и равнодушие Эдит к нему самому и к его неодобрению терзали  его, как незаживающая рана.    

— Миссис  Домби, — сказал он, — быть может, моей дочери для собственного ее  усовершенствования не мешает знать, сколь пагубно упрямство и как необходимо  его искоренять, в особенности, если кое-кто ему потворствует — проявляя при  этом неблагодарность, добавлю я, — потворствует, когда честолюбие и  корысть уже удовлетворены. Полагаю, и честолюбие и корысть сыграли свою роль,  побудив вас занять принадлежащее вам теперь место за этим столом.    

— Нет,  я не встану, не уйду и не лишу вас возможности высказать все, хотя бы в этой  комнате начался пожар, — повторила она слово в слово то, что сказала  раньше.    

— Быть  может, естественно, миссис Домби, — продолжал он, — что вам неловко  выслушивать такие неприятные истины в присутствии свидетелей. Но, признаюсь, я  не понимаю, — тут он не мог скрыть своих подлинных чувств и не мог не бросить  мрачного взгляда на Флоренс, — почему им может придать большую силу и  остроту кто-то другой, а не я, которого это так близко касается. Быть  может, — и это вполне естественно, — вам неприятно слушать при  свидетелях, что в вас живет заложенное в вас упрямство, которое советую вам  поскорее сломить, которое вы должны сломить, миссис Домби, и которое, говорю об  этом с сожалением, я не раз с неудовольствием наблюдал еще до нашей свадьбы,  когда оно проявлялось в отношении к вашей покойной матери. Но лекарство в ваших  руках. Начав этот разговор, я отнюдь не забывал, миссис Домби, о том, что здесь  присутствует моя дочь. А вас я прошу не забывать о том, что завтра здесь будут  присутствовать несколько человек и что вы, памятуя о приличиях, должны их  принять подобающим образом.    

— Значит,  мало вам того, что вы помните о происшедшем между вами и мною, — сказала  Эдит. — Мало вам того, что вы можете бросить взгляд сюда, — она  указала на Каркера, который по-прежнему слушал, не поднимая глаз, — и  оживить в памяти те оскорбления, какие вы мне нанесли. Мало вам того, что вы  можете бросить взгляд сюда, — она указала на Флоренс рукою, которая в первый  и последний раз слегка задрожала, — и подумать о том, что вы сделали и  какой утонченной пытке, ежедневной, ежечасной, постоянной, вы меня подвергли,  поступив таким образом. Мало вам того, что этот день из всех дней в году  памятен мне той борьбой (оправданной, но непонятной такому человеку, как вы),  которая, к сожалению, меня не убила! Ко всему этому вы добавляете еще последнюю,  завершающую подлость, делая ее свидетельницей моего падения, хотя вам известно,  что вы заставили меня пожертвовать ради ее спокойствия единственным теплым  чувством и привязанностью, какие остались у меня в жизни. Вам известно, что  ради нее я бы и теперь подчинилась, если бы могла — но я не могу, слишком  велико мое отвращение к вам, — подчинилась бы целиком вашей воле и была бы  самым покорным из ваших рабов!    

Не так  нужно было служить величию мистера Домби. Ее слова пробудили старое чувство, придав  ему небывалую силу и жестокость. Снова в этот суровый час его жизни заброшенная  дочь выдвинута на первый план, выдвинута даже этой непокорной женщиной, сильна  там, где он бессилен, и является для нее всем, тогда как он — ничто!    

Он  повернулся к Флоренс, как будто все это было сказано ею, и приказал ей выйти из  комнаты. Флоренс, закрыв лицо руками, повиновалась, дрожа н плача.    

— Я  понимаю, сударыня, — гневно и с торжеством сказал мистер Домби, — тот  дух противоречия, который заставил ваши нежные чувства направиться по этому  руслу, но им поставили преграду, миссис Домби, им поставили преграду и побудили  их повернуть вспять.    

— Тем  хуже для вас, — ответила она, не меняя ни тона, ни выражения лица. —  Да! — сказала она, когда он резко повернулся при этих словах. — То,  что худо для меня, в двадцать миллионов раз хуже для вас. Заметьте себе хотя бы  это, если ничто другое вы неспособны заметить.    

Усыпанный  бриллиантами полумесяц в ее темных волосах вспыхнул и засверкал, как звездный  мост. Драгоценные камни не несли в себе предостережения — иначе они стали бы  такими же тусклыми и мутными, как запятнанная честь. Каркер по-прежнему сидел и  слушал, не поднимая глаз.    

— Миссис  Домби, — сказал мистер Домби, вновь обретя, насколько это было для него возможно,  свое надменное спокойствие, — таким поведением вы меня не смягчите и не  заставите отказаться от моих намерений.    

— Тем  не менее оно одно только и является чистосердечным, хотя лишь в слабой степени  отражает то, что происходит у меня в душе, — ответила она. — Но если  бы я думала, что оно может вас смягчить, я бы его изменила, если только в  человеческих силах его изменить. Я не сделаю того, о чем вы меня просите.    

— Я  не привык просить, миссис Домби, — возразил он. — Я приказываю.    

— Завтра,  а также и в последующие годовщины я не желаю играть никакой роли в вашем доме.  Я ни перед кем не желаю выставлять себя напоказ, как строптивая рабыня,  купленная вами в такой-то день. Если я сохранила в памяти день моей свадьбы, то  исключительно как день позора. Уважение к себе! Приличия перед лицом света! Что  они значат для меня? Вы сделали все возможное, чтобы они стали для меня ничем,  и теперь они — ничто.    

— Каркер, —  сказал мистер Домби, сдвинув брови и минуту подумав, — миссис Домби до такой  степени забывает сейчас и о себе и обо мне и ставит меня в положение столь  неподобающее моей репутации, что я должен коренным образом изменить сложившуюся  ситуацию.    

— В  таком случае, — сказала Эдит ровным голосом, не изменившись в лице,  по-прежнему невозмутимо, — избавьте меня от тех уз, какими я связана.  Отпустите меня!    

— Сударыня! —  воскликнул мистер Домби.    

— Развяжите  меня! Отпустите меня на свободу!    

— Сударыня! —  повторил он. — Миссис Домби!    

— Скажите  ему, — повторила Эдит, обратив свое высокомерное лицо к Каркеру, —  что я хочу развестись с ним. Что так будет лучше. Что я ему это советую.  Скажите ему, что я приму любые его условия — его богатство не играет для меня  никакой роли, — но что чем скорее, тем лучше.    

— Боже  мой, миссис Домби! — с величайшим изумлением воскликнул ее супруг. —  Неужели вы воображаете, что я могу отнестись серьезно к такому предложению?  Знаете ли вы, кто я такой, сударыня? Знаете ли вы, что я собою представляю?  Слыхали вы когда-нибудь о фирме «Домби и Сын»? Будут говорить о том, что мистер  Домби — мистер Домби! — развелся со своей женой! Ничтожные люди будут  говорить о мистере Домби и семейных его делах! Неужели вы серьезно думаете,  миссис Домби, что я бы позволил позорить свое имя? Что вы, сударыня? Как вам не  стыдно! Какой вздор!    

Мистер  Домби рассмеялся от души.    

Но не  так, как она. Лучше было бы ей умереть, чем рассмеяться так, как рассмеялась  она в ответ, не сводя с него пристального взгляда. Лучше было бы ему умереть,  чем сидеть здесь, во всем своем великолепии, и слушать ее.    

— Нет,  миссис Домби, — продолжал он, — нет, сударыня. Не может быть и речи о  разводе, и тем настойчивее советую я вам опомниться и подумать о чувстве долга.  Так вот что я хотел вам сказать, Каркер…    

Мистер  Каркер, который все время сидел и слушал, поднял теперь глаза, загоревшиеся  ярким, необычным блеском.    

— …Вот  что я хотел вам сказать, — продолжал мистер Домби, — теперь, когда  дело принимает такой оборот, я прошу вас уведомить миссис Домби: правила моей  жизни не позволяют, чтобы мне кто бы то ни было противоречил — кто бы то ни  было, Каркер. Они не позволяют также, чтобы кого бы то ни было, кроме меня,  выдвигали на первый план, когда речь идет о повиновении мне. Упоминание о моей  дочери и то обстоятельство, что моя дочь привлечена для борьбы со мной, противоестественны.  Состоит ли моя дочь в союзе с миссис Домби, я не знаю и знать не хочу; но после  слов, сказанных сегодня миссис Домби, — их слышала моя дочь, — я  прошу вас довести до сведения миссис Домби следующее: если она по-прежнему  станет превращать этот дом в арену борьбы, я, в соответствии с собственным  признанием миссис Домби, буду считать дочь до известной степени ответственной,  и она навлечет на себя мой гнев. Миссис Домби спросила: «Разве мало того, что  она сделала то-то и то-то?» Будьте любезны ответить ей: «Да, этого мало!» —  Одну минутку! — перебил Каркер. — Разрешите! Как ни мучительно мое  положение, мучительно в особенности потому, что я с вами не совсем  согласен, — повернулся он к мистеру Домби, — я принужден спросить, не  лучше ли будет, если вы еще раз обдумаете вопрос о разводе. Я знаю, сколь это  представляется несовместимым с вашим высоким общественным положением, и знаю,  сколь велика ваша решимость, если вы даете миссис Домби понять, — его  сверкающий взгляд упал на нее, когда он с расстановкой произносил эти слова,  отчетливые, как удары колокола, — даете понять, что только смерть может  вас разлучить. Только смерть! Но если вы примете во внимание, что миссис Домби,  живя в этом доме и превращая его, как вы сказали, в арену борьбы, не только  участвует сама в этой борьбе, но и ежедневно навлекает ваше недовольство на  мисс Домби (ведь мне известна ваша непреклонность), то не избавите ли вы ее от  постоянной душевной тревоги и постоянного, почти невыносимого чувства, что она  — виновница чьих-то страданий? Я этого не утверждаю, но не может ли показаться,  будто вы приносите миссис Домби в жертву ради сохранения вашего высокого,  недосягаемого положения в обществе?    

Снова  его загоревшийся взор упал на нее, в то время как она стояла и смотрела на  мужа; теперь на лице ее была странная и зловещая улыбка.    

— Каркер, —  произнес мистер Домби, высокомерно нахмурившись, тон его не допускал возражений, —  вы не понимаете своего положения, если даете мне советы по такому вопросу, и  характер вашего совета (к удивлению моему) свидетельствует о том, что вы не  понимаете меня. Я больше ничего не имею сказать.    

— Быть  может, — сказал Каркер с несвойственной ему и едва уловимой  насмешкой, — вы не поняли моего положения, когда возложили на меня высокую  честь ведения этих переговоров, — он махнул рукой в сторону миссис Домби.    

— О  нет, сэр, — надменно возразил тот. — Вам было поручено…    

— Как  лицу подчиненному, способствовать унижению миссис Домби. Я забыл. О да, об этом  было упомянуто! — сказал Каркер. — Простите!    

Он  склонил голову перед мистером Домби с почтительным видом, который плохо согласовался  с этими словами, хотя они и были произнесены смиренно, затем повернулся в ее  сторону и посмотрел на нее пытливым взглядом.    

Уж лучше  бы она сделалась уродлива, как смертный грех, и упала мертвой, но не стояла бы  такая прекрасная, улыбаясь с величественным презрением падшего ангела. Она  подняла руку к драгоценной диадеме, сверкавшей у нее на голове, сорвала ее с  такой силой, что пышные черные волосы, которые она безжалостно дернула,  рассыпались по плечам, и швырнула диадему на пол. С обеих рук она сняла  усыпанные бриллиантами браслеты, бросила их и попрала ногами сверкающие камни.  Молча, все теми же горящими глазами, все с тою же странной улыбкой, она, не  отрываясь, смотрела на мистера Домби, направляясь к двери; затем она вышла.    

Прежде  чем уйти из комнаты, Флоренс слышала достаточно и поняла, что Эдит любит ее  по-прежнему, что она страдала из-за нее и не упоминала о принесенных ею  жертвах, опасаясь нарушить ее покой. Флоренс не собиралась говорить с нею об  этом — не могла говорить, помня, против кого она восстает, — но ей  хотелось молчаливым и нежным объятием уверить Эдит, что она все это поняла и  благодарна ей.    

В тот  вечер ее отец один отправился в гости, и Флоренс, выйдя вскоре после этого из  своей спальни, бродила по дому, тщетно отыскивая Эдит. Та не покидала своих  комнат, куда Флоренс давно уже не заглядывала и сейчас не посмела зайти,  опасаясь вызвать неумышленно новые недоразумения. Но, не теряя надежды  встретиться с ней перед сном, Флоренс переходила из комнаты в комнату и, нигде  не находя себе места, блуждала по всему дому, такому великолепному и такому  мрачному.    

Она шла  по коридору, выходившему на площадку лестницы и освещавшемуся только в торжественных  случаях, как вдруг увидела вдали, за аркой, какого-то мужчину, спускавшегося по  лестнице. Инстинктивно избегая встречи с отцом, за которого она приняла этого  человека, Флоренс остановилась в темноте, глядя туда, где горел свет. Но это  был мистер Каркер, который спускался один по лестнице и поверх перил  разглядывал холл. Звон колокольчика не возвестил об его уходе, и никто из слуг  не провожал его. Он потихоньку сошел вниз, сам открыл дверь, выскользнул на  улицу и бесшумно закрыл за собой дверь.    

Ее  непобедимое отвращение к этому человеку, — а быть может, слежка  исподтишка, которая даже при таких обстоятельствах мучительна и  постыдна, — заставила Флоренс содрогнуться с головы до пят. Казалось,  кровь застыла у нее в жилах. Как только силы к ней вернулись — а в первые минуты  непреодолимый страх мешал ей сдвинуться с места, — она быстро пошла к себе  и заперла дверь; но даже теперь, сидя взаперти со своей собакой, она не могла  преодолеть леденящее чувство ужаса, словно близка была какая-то грозная  опасность.    

Она  вторглась в ее сны и всю ночь нарушала ее покой. Встав утром с тяжелым  воспоминанием о семейных раздорах вчерашнего дня, она снова принялась искать  Эдит по всем комнатам и все утро то и дело возобновляла эти поиски. Но Эдит не  выходила из своей спальни, и Флоренс ее так и не увидела. Узнав, однако, что  званый обед отложен, Флоренс предположила, что Эдит поедет вечером в гости,  приняв приглашение, о котором говорила, и решила встретит ее на лестнице.    

Когда  настал вечер, Флоренс, поджидавшая в одной из комнат, — заслышала на  лестнице шаги, которые приняла за шаги Эдит. Поспешно выйдя и бросившись ей  навстречу, Флоренс увидела, что та одна спускается в холл.    

Каноны  же были испуг и удивление Флоренс, когда Эдит, увидев ее заплаканное лицо и простертые  руки, в ужасе отпрянула и крикнула:    

— Не  подходите ко мне! Прочь! Дайте мне пройти!    

— Мама! —  сказала Флоренс.    

— Не  называйте меня этим именем! Не говорите со мной! Не смотрите на меня!  Флоренс! — Она отшатнулась, когда Флоренс хотела подойти ближе. — Не  прикасайтесь ко мне!    

Флоренс,  оцепеневшая при виде искаженного лица и широко раскрытых глаз, заметила, как во  сне, что Эдит закрыла глаза руками и, дрожа веем телом, прижимаясь к стене,  проскользнула мимо нее, словно какое-то нечистое животное, а затем исчезла.    

Флоренс  упала в обморок на лестнице, и, по ее предположениям, здесь ее нашла миссис Пипчин.  Она знала только, что очнулась у себя на кровати, а вокруг нее стояли миссис  Пипчин и служанки.    

— Где  мама? — был первый ее вопрос.    

— Уехала  в гости, на обед, — сказала миссис Пипчин.    

— А  папа?    

— Мистер  Домби у себя в комнате, мисс Домби, — ответила миссис Пипчин, — а вам  надо раздеться и сию же минуту лечь в постель.    

Таково  было средство, применяемое этой проницательной женщиной против всех болезней, а  главным образом — против уныния и бессонницы, за каковые прегрешения многие  юные жертвы во времена брайтонского замка были осуждены на лежание в постели с  десяти часов утра.    

Не дав  обещания повиноваться, но выразив желание полежать спокойно, Флоренс поспешила  избавиться от заботливого ухода миссис Пипчин и ее помощниц. Оставшись одна,  она задумалась о том, что произошло на лестнице, сначала сомневаясь, было ли  это на самом деле, потом залилась слезами, потом почувствовала невыразимый и  беспредельный ужас, какой она испытала прошедшей ночью.    

Она  решила не ложиться спать, пока не вернется Эдит; если и не удастся поговорить с  ней, то по крайней мере она будет уверена, что та благополучно возвратилась  домой. Какие смутные и неясные опасения привели Флоренс к такому решению, она  не знала и не смела об этом думать. Она знала только, что не будет отдыха для  ее измученной головы и трепещущего сердца, пока не вернется Эдит.    

Вслед за  вечером пришла ночь, настала полночь — Эдит все еще нет.    

Флоренс  не могла заняться чтением и ни на минуту не находила покоя. Она ходила взад и  вперед по своей комнате, открывала дверь и бродила по коридору, смотрела из  окна в темноту, слушала, как завывает ветер и льет дождь, садилась и  всматривалась в образы, возникающие в пламени, снова вставала и следила, как  луна, словно гонимый ветром корабль, летит сквозь облака.    

Все в  доме улеглись спать, кроме двух слуг, которые ждали внизу возвращения своей  хозяйки.    

Час  ночи. Экипажи с грохотом пролетали вдали, сворачивали за угол или проезжали  мимо; тишина постепенно сгущалась и нарушалась все реже и реже, разве что  порывом ветра или шумом дождя. Два часа: Эдит еще нет.    

Флоренс,  все больше волнуясь, ходила взад и вперед по своей комнате, бродила по  коридору, смотрела из окна в темноту; все казалось ей неясным и расплывчатым от  дождевых капель на оконном стекле и от слез, застилавших глаза; она смотрела на  сумятицу в небе, столь отличную от покоя на земле и в то же время такую  безмятежную и далекую. Три часа! Ужас был в каждом угольке, рассыпавшемся в  камине. Эдит все еще нет.    

Все  больше волнуясь, Флоренс ходила взад и вперед по своей комнате, бродила по  коридору, смотрела на луну, и внезапно ей почудилось, что луна похожа на  побледневшую беглянку, которая спешит уйти и скрыть свое преступное лицо.  Пробило четыре часа! Пять! Эдит все еще нет!    

Но вдруг  в доме послышался какой-то шум; Флоренс догадалась, что один из бодрствовавших  слуг разбудил миссис Пипчин, которая встала, оделась и сошла вниз к двери  мистера Домби. Осторожно спускаясь по лестнице, Флоренс увидела отца, вышедшего  в халате из своей комнаты; он вздрогнул, когда ему сказали, что его жена не  вернулась домой. Он послал слугу на конюшню узнать, там ли кучер, а когда тот  ушел, поспешил одеться. Слуга вернулся впопыхах, ведя с собою кучера, который  сказал, что он уже с десяти часов был дома и лег спать. Он отвез свою хозяйку  на старую ее квартиру на Брук-стрит, где ее встретил мистер Каркер…    

Флоренс  стояла на том самом месте, где она была, когда увидела Каркера, спускающегося  по лестнице. Снова она задрожала в безотчетном страхе, так же, как при виде  его, и у нее едва хватило сил слушать и понимать происходившее.    

…Который  сказал ему, продолжал кучер, что хозяйке не понадобится карета, и отпустил его.    

Она  видела, как отец побледнел, слышала, как он торопливо, дрожащим голосом позвал  горничную миссис Домби. Все в доме были на ногах, и горничная тотчас же явилась,  тоже очень бледная и отвечавшая бессвязно.    

Она  сообщила, что одела свою госпожу рано, за добрых два часа до отъезда, и, как  бывало уже не раз, ей было сказано, что вечером ее услуги не потребуются.  Сейчас она только что вернулась из комнат своей хозяйки, но…    

— Но  что? Что случилось? — Флоренс услышала, как крикнул ее отец, словно  лишившись рассудка.    

— …Но  будуар заперт на ключ, а ключа нет.    

Отец  схватил свечу, горевшую на полу, — кто-то поставил ее здесь и забыл о  ней, — и бросился наверх в таком бешенстве, что Флоренс едва успела,  скользнув в сторону, освободить ему дорогу. Она бежала к себе в комнату, в  ужасе простирая руки, с развевающимися волосами, с лицом, искаженным как у  сумасшедшей, и слышала, что он ломится в дверь.    

Когда  дверь подалась и он ворвался в комнату, что он увидел там? Никто этого не знал.  Но на полу лежала груда драгоценностей, полученных ею от него со дня свадьбы,  платья, какие она носила, и все, что у нее было. Это была та самая комната, где  он видел, вон в том зеркале, надменное лицо, отвернувшееся от него, где он  безотчетно подумал о том, какова будет эта комната, когда он увидит ее в  следующий раз.    

Побросав  эти вещи в ящики и в безумной спешке заперев их на ключ, он увидел на столе какие-то  бумаги. Дарственную запись, сделанную им при бракосочетании, и письмо. Он  прочел, что она ушла. Он прочел, что он обесчещен. Он прочел, что в постыдную  для нее годовщину свадьбы она бежала с человеком, которого он избрал орудием ее  унижения; и он выскочил из комнаты и выскочил из дому, одержимый мыслью найти  ее там, куда ее отвезли, и своею рукою стереть все следы красоты с  торжествующего лица.    

Флоренс,  почти не сознавая, что она делает, надела шаль и шляпу, думая о том, что будет  бежать по улицам, пока не отыщет Эдит, а тогда сожмет ее в своих объятиях,  чтобы спасти и привести домой. Но когда она выбежала на площадку и увидела  слуг, сновавших со свечами вверх и вниз по лестнице, перешептывавшихся между  собой и шарахнувшихся в сторону от ее отца, когда тот прошел мимо, Флоренс  очнулась, осознав свою беспомощность. Спрятавшись в одной из великолепных  комнат — вот для чего разубранных! — она почувствовала, что сердце ее  готово разорваться от горя.    

Сострадание  к отцу было первым отчетливым чувством, пробившимся сквозь этот поток скорби,  захлестнувший ее. Верное сердце Флоренс обратилось к нему, когда его постигло  несчастье, с таким жаром и преданностью, словно в дни своего благополучия он  был воплощением ее мечты, которая постепенно стала столь туманной и призрачной.  Хотя она не имела полного представления о разразившейся катастрофе и только  строила догадки, рожденные безотчетным страхом, но он стоял перед ней,  оскорбленный и покинутый, и снова горячая любовь побуждала ее быть подле него.    

Он  отсутствовал недолго: Флоренс еще плакала в великолепной комнате и предавалась  этим мыслям, когда услышала его шаги. Он приказал слугам заниматься своими  обычными делами и удалился на свою половину, где принялся шагать из угла в  угол, так что она слышала его тяжелую поступь.    

Внезапно  поддавшись порыву любви, всегда такой робкой, но сейчас, когда отца постигло несчастье,  смелой и неудержимой, Флоренс, не сняв шали и шляпы, сбежала вниз. Когда ее  легкие шаги раздались в холле, он вышел из своей комнаты. Она бросилась к нему,  простирая руки и восклицая. «О папа, милый папа!» — словно хотела обвить руками  его шею.    

Это она  бы и сделала. Но в безумии своем он злобно поднял руку и ударил ее наотмашь с  такою силой, что она пошатнулась, едва не упав на мраморный пол. И, нанеся этот  удар, он ей крикнул, кто такая Эдит, и приказал идти к ней, раз они всегда были  в союзе против него.    

Она не  упала к его ногам, она не закрыла лицо дрожащими руками, чтобы не видеть его,  она не заплакала; она не попрекнула его ни единым словом. Но она посмотрела на  него, и горестный вопль вырвался из ее груди. Ибо, посмотрев на него, она  поняла, что в этот миг он убивает ту мечту о любви, которую, вопреки ему, она  лелеяла. Она увидела его жестокость, равнодушие, ненависть, возобладавшие над  этой мечтой и попирающие ее. Она поняла, что нет у нее отца, и, осиротевшая,  выбежала из его дома.    

Выбежала  из его дома! Мгновение — и ее рука лежала на дверном замке, крик замер на ее губах,  ее лицо казалось мертвенно бледным при желтом свете свечей, второпях  поставленных на пол и уже оплывающих, и при дневном свете, проникающем в окно  над дверью. Еще мгновение — и тесный сумрак запертого дома (ставни забыли  отворить, хотя давно уже рассвело) неожиданно уступил место сиянию и простору  утра. И Флоренс, опустив голову, чтобы скрыть неудержимые слезы, очутилась на  улице.    

 Глава XLVIII    

Бегство Флоренс    

     

Вне себя  от горя, стыда и ужаса одинокая девушка бежала в сиянии солнечного утра, словно  во мраке зимней ночи. Ломая руки и заливаясь горькими слезами, не чувствуя  ничего, кроме глубокой раны в сердце, ошеломленная утратой всего, что любила,  брошенная, подобно человеку на пустынном берегу, единственному, уцелевшему  после крушения большого судна, она бежала без мыслей, без надежд, без цели,  только бы бежать куда-нибудь — все равно куда!    

Веселая  перспектива длинной улицы, позолоченной утренним светом, синее небо и легкие облачка,  бодрящая свежесть дня, радостного и румяного после победы над ночью, — все  это не пробуждало никакого ответного чувства в ее измученной груди.  Куда-нибудь, все равно куда, только бы укрыться! Куда-нибудь, все равно куда,  только бы найти пристанище и никогда больше не видеть того места, откуда она  бежала!    

Но по  улице сновали пешеходы; открывались магазины, слуги появлялись у дверей домов;  нарастал шум и грохот повседневной борьбы. Флоренс видела изумление и  любопытство на лицах, мелькавших мимо нее; видела, как возвращаются назад  длинные тени на тротуаре; слышала незнакомые голоса, спрашивающие ее, куда она  идет и что случилось; и хотя это испугало ее еще больше и заставило ускорить  шаги, но в то же время сослужило добрую службу, вернув ей до известной степени  самообладание и напомнив о необходимости сохранять какое-то спокойствие.    

Куда  идти? Куда-нибудь, все равно куда! Только бы идти. Но куда? Она вспомнила о  том, как заблудилась однажды в дебрях Лондона, — но все же заблудилась не  так безнадежно, как теперь, и пошла к дому дяди Уолтера.    

Заглушая  рыдания, вытирая опухшие глаза, стараясь скрыть свое смятение, чтобы не привлекать  внимания прохожих, Флоренс, решив идти по менее людным улицам, продолжала путь  более спокойно, как вдруг по залитому солнцем тротуару скользнула знакомая  тень, остановилась, завертелась на месте, подбежала к ней, снова отскочила,  принялась прыгать вокруг нее, и Диоген, задыхаясь, но все-таки оглашая улицу  радостным лаем, очутился у ее ног.    

— О  Ди! Милый, верный, преданный Ди! Как ты попал сюда? Как я могла покинуть тебя,  Ди? Ведь ты бы меня никогда не покинул!    

Флоренс  нагнулась и прижала к своей груди его лохматую, старую, любящую, глупую голову,  потом они вместе поднялись и вместе пошли дальше. Диоген не столько шел по  земле, сколько несся над нею, стараясь поцеловать на лету свою хозяйку; падал  на спину и как ни в чем не бывало снова вскакивал, кидался на больших собак,  весело бросая вызов всему своему племени; тычась носом, пугал молоденьких  служанок, мывших ступени у входных дверей, и, предаваясь всевозможным сумасбродным  выходкам, поминутно останавливался, оглядывался на Флоренс и лаял, пока ему не  начали отвечать все находившиеся поблизости собаки и пока все собаки, которые  могли выйти на улицу, не вышли, чтобы посмотреть на него.    

С таким  союзником Флоренс бежала в загорающихся лучах утреннего солнца по направлению к  Сити. Вскоре грохот стал громче, движение усилилось, магазины оживились, и,  наконец, ее подхватил поток жизни, устремляющийся в эту сторону и равнодушно  текущий мимо аукционных зал и дворцов, мимо тюрем, церквей, рыночных площадей,  мимо богатства, бедности, добра и зла, подобно той широкой реке, которая  струится рядом, пробужденная от грез о тростнике, ивах и зеленых мхах и, мутная  и взбаламученная, катит свои воды среди трудов и забот человеческих к глубокому  морю.    

Наконец  показались вдали владения Маленького Мичмана. Еще немного — и появился сам  Маленький Мичман, стоявший на своем посту и, как всегда, погруженный в наблюдения.  Еще немного — и открытая дверь приглашала ее войти. Приближаясь к концу своего  путешествия, Флоренс снова ускорила шаги, перебежала через дорогу (за ней по  пятам следовал Диоген, слегка смущенный уличной сутолокой), вбежала в дом и  упала на пороге памятной ей маленькой гостиной.    

Капитан  в своей глянцевитой шляпе стоял перед камином и варил себе на завтрак какао, а  элегантные его часы лежали на каминной полке, чтобы ему удобнее было  справляться с ними в процессе стряпни. Заслышав шаги и шорох юбки, он с  трепетом вспомнил об ужасной миссис Мак-Стинджер и обернулся в тот момент,  когда Флоренс простерла к нему руку, пошатнулась и упала на пол.    

Капитан,  побледнев не меньше, чем Флоренс, побледнев так, что все шишки у него на лице побелели,  поднял ее, как ребенка, и положил на тот самый старый диван, на котором она  когда-то спала.    

— Это  Отрада Сердца! — сказал капитан, пристально всматриваясь в ее лицо. —  Это прелестная малютка, которая стала взрослой!    

Капитан  Катль так уважал ее и такое почтение почувствовал к ней, в новом ее облике, что  и за тысячу фунтов не согласился бы держать ее в своих объятиях, пока она не  придет в себя.    

— Отрада  моего Сердца! — отступив на шаг, продолжал капитан, чья физиономия  выражала величайшую тревогу и сочувствие. — Если вы можете подать Нэду  Катлю сигнал хотя бы пальцем, сделайте это!    

Но  Флоренс не пошевельнулась.    

— Отрада  моего Сердца! — повторил трепещущий капитан. — Ради Уолтера,  утонувшего в пучине морской, гоните к ветру и, если возможно, поднимите хоть  какой-нибудь флаг!    

Видя,  что она остается нечувствительной даже к такому выразительному заклятью,  капитан Катль схватил стоявшую на столе чашку с холодной водой и спрыснул ей  лицо. В виду серьезности положения капитан своей огромной ручищей с  удивительной нежностью снял с нее шляпку, смочил ей губы и лоб, откинул волосы  со лба, укутал ей ноги своим собственным фраком, который снял специально для  этой цели, погладил ее руку — такую маленькую, что, прикоснувшись к ней, он  пришел в изумление, — и, видя, как затрепетали у нее ресницы и губы  пошевелились, с более легким сердцем продолжал применять эти спасительные меры.    

— Веселей! —  сказал капитан. — Веселей! Держитесь крепче, моя красавица, держитесь крепче!  Вот так. Теперь вам лучше. Спокойно. Так держать! Выпейте капельку, — продолжал  капитан. — Ну, вот! Как дела, моя красавица, как дела?    

Когда  она стала приходить в себя, капитан Катль, смутна связывая представление о  часах с врачебной помощью больному, достал часы с каминной полки, повесил их на  свой крючок и, взяв руку Флоренс в свою, стал переводить взгляд с руки на часы,  словно ждал чего-то от циферблата.    

— Как  дела, красавица? — осведомился капитан. — Как дела? Мне кажется, вы  ей принесли пользу, любезные, — шепотом добавил капитан, бросив  одобрительный взгляд на часы. — Переводите их на полчаса назад каждое утро  и примерно на четверть часа вечером, и у вас будут часы, равных которым мало, а  лучше их и вовсе нет. Ну, как дела, моя маленькая леди?    

— Капитан  Катль! Это вы? — воскликнула Флоренс, слегка приподнимаясь.    

— Да,  да, моя маленькая леди, — сказал капитан, избрав впопыхах эту изящную  форму обращения как самую учтивую, какую он только мог придумать.    

— Дядя  Уолтера здесь? — спросила Флоренс.    

— Здесь,  милочка? — переспросил капитан. — Его здесь нет уже много дней. О нем  не слыхали с той поры, как он пустился в плавание по следам бедного Уольра.  Но, — добавил капитан в виде цитаты, — хоть нет его здесь, но память  о нем… и да здравствует Англия, Родина и Красота!    

— Вы  здесь живете? — осведомилась Флоренс.    

— Да,  моя маленькая леди, — ответил капитан.    

— О  капитан Катль! — вне себя воскликнула Флоренс, сжимая руки. — Спасите  меня! Оставьте меня здесь. Пусть никто не знает, где я! Скоро я соберусь с  силами и расскажу о том, что случилось. У меня нет никого, к кому бы я могла  пойти. Не прогоняйте меня!    

— Прогнать  вас, моя маленькая леди! — вскричал капитан. — Вас, Отрада моего  Сердца! Подождите минутку. Мы наглухо задраим иллюминатор и дважды повернем  ключ в замке.    

С этими  словами капитан, пользуясь удивительно ловко своей единственной рукою и  крючком, достал щит, которым на ночь прикрывалась дверь, приладил его и запер  дверь на ключ.    

Когда он  вернулся к Флоренс, она взяла его руку и поцеловала. Беспомощность, мольба, обращенная  к нему, и доверие, выразившиеся в этом поступке, бесконечная скорбь, омрачавшая  ее лицо, душевная боль, от которой она несомненно страдала раньше и страдала  сейчас, ее прошлая жизнь, хорошо ему известная, и этот одинокий, измученный и  беспомощный ее вид — все это до такой степени потрясло доброго капитана, что он  преисполнился нежности и сочувствия.    

— Моя  маленькая леди, — сказал капитан, растирая рукавом переносицу, пока она не  засверкала, как отполированная медь, — не говорите Эдуарду Катлю ни слова  до той поры, пока не убедитесь, что плаваете в тихих водах; а этого не случится  ни сегодня, ни завтра. А что касается того, чтобы выдать вас, донести, где вы  находитесь, то поистине и с божьей помощью я так не поступлю, перелистайте  катехизис и отметьте это место!    

Все это  вместе с ссылкою на катехизис капитан произнес единым духом и с большой торжественностью;  при слове «поистине» он снял шляпу и снова надел ее по окончании речи.    

Флоренс  ничего не оставалось, как поблагодарить его и выразить ему полное свое доверие,  что она и сделала. Прильнув к этому грубоватому человеку, как к последнему  прибежищу для ее измученного сердца, она положила голову на плечо честного  капитана, обняла его за шею и опустилась бы перед ним на колени, чтобы  поблагодарить, если бы он не угадал ее намерения и не удержал ее, что и  полагалось сделать настоящему мужчине.    

— Спокойно! —  сказал капитан. — Спокойно. Знаете ли, моя красавица, вы слишком слабы,  чтобы стоять, вам нужно опять прилечь. Вот так.    

Стоило  отказаться от многих замечательных зрелищ, чтобы видеть, как капитан уложил ее  на диван и прикрыл своим фраком.    

— А  теперь, — сказал капитан, — вы должны позавтракать, маленькая леди, и  собаке тоже следует закусить. А потом вы подниметесь наверх, в комнату старого  Соля Джилса, и заснете там ангельским сном.    

Упомянув  о Диогене, капитан Катль погладил его, а Диоген милостиво пошел ему навстречу,  приняв эту ласку. Пока применялись спасительные меры, он явно колебался,  следует ли наброситься на капитана, или заключить с ним дружбу. И эту борьбу  чувств он выразил в том, что попеременно вилял хвостом и скалил зубы, а  несколько раз принимался рычать. Но теперь все его сомнения рассеялись. Было  ясно, что он считает капитана одним из приятнейших людей, знакомство с коим является  честью для любой собаки.    

Придя к  такому заключению, Диоген не отходил от капитана, пока тот заваривал чай и  готовил гренки, и проявил живейший интерес к его хозяйству. Но незачем было  доброму капитану делать такие приготовления для Флоренс, которая тщетно  пыталась воздать им должное, но ничего не могла есть и только плакала и плакала.    

— Ну-ну! —  сказал сочувственно капитан. — Вам нужно поспать, Отрада моего Сердца,  потом у вас прибавится сил. Сейчас ты получишь свой паек, приятель, —  обратился он к Диогену, — а затем тебе придется караулить свою хозяйку  наверху.    

Хотя у  Диогена потекли слюнки и глаза заблестели при виде завтрака, однако, когда этот  завтрак был ему предложен, он не набросился на него, но навострил уши, побежал  к дверям лавки и залился бешеным лаем, тыкаясь носом в порог, словно хотел  прорыть себе выход.    

— Там  кто-нибудь есть? — в тревоге спросила Флоренс.    

— Нет,  моя маленькая леди, — отозвался капитан. — «Кто бы мог подойти сюда и  не постучаться? Смелей, моя красавица! Это, видно, прохожие.    

Тем не  менее Диоген лаял и лаял и с бешеным упрямством царапал пол когтями; изредка он  прислушивался и как будто снова получал подтверждение, потому что опять  принимался лаять и царапать пол. Когда его уговорили вернуться к завтраку, он  приблизился с весьма нерешительным видом и, не проглотив ни кусочка, бросился  опять к двери в новом припадке бешенства.    

— Что,  если кто-нибудь подслушивает там и караулит? — прошептала Флоренс. —  Быть может, кто-нибудь видел, как я вошла сюда… кто-нибудь следил за мной?    

— Не  пришла ли сюда та, молодая женщина, маленькая леди? — осведомился капитан,  осененный блестящей идеей.    

— Сьюзен? —  сказала Флоренс, покачав головой. — О нет! Сьюзен давно уже ушла от меня.    

— Надеюсь,  не сбежала с корабля? — спросил капитан. — Не говорите, мне, моя  красавица, что эта молодая женщина удрала.    

— О  нет! — воскликнула Флоренс. — Сьюзен — самое преданное создание во  всем мире.    

Такой  ответ доставил капитану великое облегчение, и он выразил свое удовольствие тем,  что снял твердую глянцевитую шляпу, вытер голову носовым платком и с  бесконечным удовлетворением, с сияющей физиономией несколько раз повторил, что  он это знал.    

— Ну,  вот ты и успокоился, не так ли, братец? — обратился капитан к  Диогену. — Там никого не было, господь с вами, моя маленькая леди!    

Диоген  был в этом не очень-то уверен. Время от времени дверь снова притягивала его к  себе, и он обнюхивал ее и ворчал, не в силах забыть о предмете своих  подозрений. Это обстоятельство, а также подмеченные капитаном утомление и  слабость Флоренс привели к тому, что капитан Катль решил немедленно приготовить  ей приют в спальне Соля Джилса. Поэтому он тотчас отправился наверх и  постарался убрать комнату как можно лучше, руководствуясь своим воображением и  средствами, находившимися у него под рукой.    

Там и  без того было очень чисто; капитан, будучи человеком аккуратным и привычным к порядку,  превратил кровать в кушетку, накрыв ее чистым белым покрывалом. Он проявил не  меньшую изобретательность, превратив туалетный столик в некое подобие алтаря,  на котором разместил две серебряные чайные ложки, горшок с цветами, свои  знаменитые часы, карманный гребень и песенник — маленькую коллекцию редкостей,  производившую наилучшее впечатление. Завесив окно и расправив ковер на полу,  капитан снова спустился в маленькую гостиную, чтобы проводить Флоренс в ее  будуар.    

Ничто не  могло бы убедить капитана в том, что у Флоренс хватит сил самой подняться по  лестнице. Если бы даже эта мысль и взбрела ему в голову, он счел бы  возмутительным нарушением правил гостеприимства разрешить Флоренс идти  самостоятельно. Флоренс была слишком слаба, чтобы оспаривать такую точку  зрения, и капитан немедленно перенес ее на руках наверх, уложил и накрыл  широким вахтенным плащом.    

— Моя  маленькая леди, — сказал капитан, — здесь вы в такой же безопасности,  как если бы забрались на купол собора святого Павла, а лестницу бы потом убрали.  Прежде всего вам нужен сон, и, быть может, вы почувствуете себя бодрее, когда  этот бальзам утолит боль раненой души. Если вам, Отрада моего Сердца,  что-нибудь понадобится и это можно раздобыть здесь в доме, или же в Лондоне,  скажите только словечко Эдуарду Катлю, который будет стоять на страже за  дверью, и этим вы доставите ему величайшую радость.    

В  заключение капитан с учтивостью странствующего рыцаря былых времен поцеловал  руку, протянутую ему Флоренс, и на цыпочках вышел из комнаты.    

Спустившись  в маленькую гостиную, капитан Катль после торопливого совещания с самим собой  решил открыть на несколько минут дверь лавки и удостовериться, что уж  теперь-то, во всяком случае, никто не слоняется поблизости. Итак, он распахнул  дверь и остановился на пороге, зорко посматривая во все стороны и обозревая всю  улицу.    

— Как  поживаете, капитан Джилс? — раздался голос у самого его уха.    

Капитан,  взглянув вниз, увидел, что, пока он обозревал горизонт, его абордировал мистер  Тутс.    

— А  как ваши дела, приятель? — откликнулся капитан.    

— Ничего  себе, благодарю вас, капитан Джилс, — сказал мистер Тутс. — Ведь вам  известно, что теперь я никогда не чувствую себя так хорошо, как было бы  желательно. Да я и не надеюсь, что это когда-нибудь может случиться.    

В беседе  с капитаном Катлем мистер Тутс никогда не позволял себе более ясных намеков на  самый дорогой для него предмет, ибо помнил о заключенном договоре.    

— Капитан  Джилс, — сказал мистер Тутс, — если бы я мог иметь удовольствие  поговорить с вами… дело важное.    

— Видите  ли, приятель, — сказал капитан, уводя его в маленькую гостиную, — я,  собственно говоря, сегодня утром занят; и, стало быть, если вы отплывете сейчас  на всех парусах, меня это не обидит.    

— Конечно,  капитан Джилс, — ответил мистер Тутс, который редко понимал, что именно хочет  сказать капитан. — Я как раз и хочу отплыть на всех парусах. Само собой  разумеется.    

— В  таком случае, приятель, вы так и поступайте, — ответствовал капитан.    

Капитан  был столь ошеломлен хранимой им потрясающей тайной — пребыванием мисс Домби в  этот момент под его крышей, о чем не ведает сидящий перед ним Тутс, — что  пот выступил у него на лбу. Украдкой отирая его и держа в руке глянцевитую  шляпу, он не мог отвести глаз от лица мистера Тутса. Мистер Тутс, у которого  тоже имелись, по-видимому, какие-то тайные причины для волнения, был до такой  степени сбит с толку пристальным взглядом капитана, что, посмотрев на него  молча, растерянно заерзал на стуле и сказал:    

— Прошу  прощения, капитан Джилс, вы ничего особенного во мне не замечаете?    

— Нет,  приятель, — ответил капитан. — Ничего.    

— Дело,  знаете ли, в том, — хихикнув, сказал мистер Тутс, — что я чахну.  Можете говорить об этом не стесняясь. Мне… мне это будет приятно. Я так  исхудал, что Берджес и Кo  заново сняли с меня мерку. Для меня это  счастье. Я… я этому рад. Если бы это от меня зависело, я бы… я бы с большим  удовольствием покатился под гору. Я всего-навсего скотина, да будет вам  известно, капитан Джилс, скотина, которая пасется на поверхности земли.    

Чем  больше распространялся на эту тему мистер Тутс, тем больше угнетала капитана  его собственная тайна и тем пристальнее смотрел он на собеседника. Пребывая в  замешательстве и желая избавиться от мистера Тутса, капитан имел такой  испуганный и странный вид, что вряд ли мог прийти в большее смущение, даже если  бы вел разговор с привидением.    

— Но  вот что я хотел сказать, капитан Джилс, — продолжал мистер Тутс, —  сегодня рано утром я очутился в этих краях… по правде сказать, я хотел  позавтракать с вами. Что касается сна, то я, знаете ли, совсем перестал теперь  спать. Я все равно что ночной сторож, с той только разницей, что мне не платят  жалованья, а у сторожа нет ничего тяжелого на душе.    

— Валяйте  дальше, приятель, — предостерегающим тоном сказал капитан.    

— Правильно,  капитан Джилс, — сказал мистер Тутс. — Совершенно верно! Очутившись в  этих краях рано утром (примерно с час тому назад) и увидев, что дверь заперта…    

— Как!  Значит, это вы, братец, вертелись под дверью? — осведомился капитан.    

— Ничуть  не бывало, капитан Джилс, — ответил мистер Тутс. — Я здесь ни на секунду  не останавливался. Я думал, что вас нет дома. Но один человек сказал… Кстати,  капитан Джилс, ведь у вас в доме нет собаки?    

Капитан  покачал головой.    

— Ну,  конечно, — подтвердил мистер Тутс, — я так и сказал. Я знал, что у  вас ее нет. Дело в том, капитан Джилс, что речь идет о собаке, принадлежащей…  Простите. Об этом запрещено упоминать.    

Капитан  таращил глаза на мистера Тутса, пока тот не показался ему чуть ли не вдвое  больше, чем был на самом деле; и снова на лбу у капитана выступил пот. когда он  подумал о том, что Диоген, быть может, вздумает спуститься вниз и  присоединиться к компании в гостиной.    

— Этот  человек, — продолжал мистер Тутс, — сказал, что он слышал собачий лай  в лавке, а я знал, что этого быть не может, и так ему и заявил. Но он остался  при своем убеждении, как будто видел собаку собственными глазами.    

— Что  это за человек, приятель? — осведомился капитан.    

— Вот  в том-то и дело, капитан Джилс, — сказал мистер Тутс, проявляя еще большее  волнение. — Не мне говорить о том, что могло случиться и чего не могло  случиться. Право же, я не знаю. Я чего-то не понимаю, и мне кажется, что-то у  меня не в порядке — короче говоря, голова у меня не совсем в порядке.    

Капитан  в знак согласия кивнул головой.    

— Но  когда мы отошли от двери, — продолжал мистер Тутс, — этот человек  заявил, будто вы знаете, что может случиться при данных обстоятельствах, —  слово «может» он произнес весьма выразительно, — и что, если вас попросит  о том, чтобы вы подготовились, вы, конечно, подготовитесь.    

— Что  это за человек, приятель? — повторил капитан.    

— Право  же, капитан Джилс, я не знаю, что это за человек, — ответил мистер  Тутс. — Я понятия об этом не имею. Но, подойдя к двери, я увидел, что он  здесь стоит. А он спросил, вернусь ли я сюда еще раз. Я ответил утвердительно,  и он спросил, знаю ли я вас. Я сказал — да, я имею честь быть с вами знакомым,  вы удостоили меня этой чести после моих просьб. Тогда он сказал: в таком случае  не сообщу ли я вам то, что я уже сообщил о данных обстоятельствах, и о том,  чтобы вы подготовились, и, как только мы с вами увидимся, не попрошу ли я вас  завернуть за угол и зайти хотя бы на одну минутку к маклеру Броли по очень  важному делу? И вот что я вам скажу, капитан Джилс: неизвестно, какое это дело,  но я убежден, что оно очень важное, и если вы не прочь пойти сейчас, я здесь  подожду вашего возвращения.    

Капитан,  который боялся, что как-нибудь скомпрометирует Флоренс, если откажется идти, и  в то же время страшился оставить мистера Тутса одного в доме, где он может  случайно открыть тайну, пришел в смятение, не укрывшееся даже от мистера Тутса.  Но этот молодой джентльмен, полагая, что его друг-моряк просто-напросто  готовится к предстоящему свиданию, был вполне удовлетворен и, хихикая,  припоминал собственное свое благоразумное поведение.    

Наконец  капитан, выбирая из двух зол меньшее, решил забежать к маклеру Броди, а предварительно  запереть дверь, ведущую наверх, и ключ положить к себе в карман.    

— Уж  вы простите, что я это сделал, приятель, — не без стыда и смущения сказал  капитан мистеру Тутс.    

— Капитан  Джилс, — ответил мистер Тутс, — что бы вы ни сделали, я всем останусь  доволен.    

Капитан  искрение поблагодарил его и, обещав вернуться не позже чем через пять минут, отправился  разыскивать человека, доверившего мистеру Тутсу это таинственное поручение.  Бедняга мистер Тутс, предоставленный самому себе, лег на диван, отнюдь не  подозревая, кто покоился здесь совсем недавно, и, глядя на окно под самым  потолком и предаваясь мечтам о мисс Домби, потерял представление о времени и  пространстве.    

Для него  это было к лучшему, ибо, хотя капитан отсутствовал недолго, но все-таки гораздо  дольше, чем предполагал. Вернулся он очень бледный и в сильном волнении, и даже  похоже было на то, что он всплакнул. Казалось, он утратил дар речи и обрел его  вновь лишь вслед за тем, как наведался в буфет и хлебнул рому из  четырехугольной бутылки, после чего испустил глубокий вздох и сел на стул,  прикрывая лицо рукой.    

— Капитан  Джилс, — участливо сказал мистер Тутс, — я верю и надеюсь, что ничего  плохого не случилось.    

— Благодарю  вас, приятель, ровно ничего, — ответил капитан. — Как раз наоборот.    

— Вы  как будто чем-то ошеломлены, капитан Джилс, — заметил мистер Тутс.    

— Что  и говорить, приятель, меня захватили врасплох, — согласился  капитан. — Верно.    

— Не  могу ли я чем-нибудь помочь, капитан Джилс? — осведомился мистер  Тутс. — В таком случае, располагайте мною.    

Капитан  отнял руку от лица, посмотрел на мистера Тутса с какою-то странной жалостью и сочувствием,  взял его за руку и крепко ее пожал.    

— Нет,  благодарю вас, ничем не можете, — сказал капитан. — Но вы оказали бы  мне услугу, если бы распрощались сейчас со мной. Мне кажется, братец, — он  снова пожал ему руку, — вы чудеснейший парень в мире после Уольра, хотя и  в другом роде, чем он.    

— Честное  слово, капитан Джилс, — отозвался мистер Тутс, предварительно похлопав  капитана по руке, а затем пожав ее вторично, — я в восторге от вашего  доброго мнения обо мне. Благодарю вас.    

— Держитесь  крепче и не падайте духом, — сказал капитан, поглаживая его по  спине. — Велика беда! На свете много хорошеньких девушек.    

— Не  для меня, капитан Джилс, — торжественно ответил мистер Тутс. — Не для  меня, уверяю вас! Чувства мои по отношению к мисс Домби столь неописуемы, что  мое сердце превратилось в необитаемый остров, на котором живет она одна. Я  худею с каждым днем и горжусь этим. Если бы вы посмотрели на мои ноги, когда я  снимаю башмаки, вы бы поняли, что такое любовь без взаимности. Мне прописали  хинин, но я не принимаю, потому что вовсе не хочу укреплять свое здоровье. Да,  не хочу. Впрочем, об этом запрещено упоминать. До свидания, капитан Джилс!    

Капитан  Катль, сердечно ответив на прощальное приветствие мистера Тутса, запер за ним  дверь, покачал головой с тою же странной жалостью и сочувствием, с какими  смотрел на него раньше, и пошел наверх узнать, не нуждается ли Флоренс в его  услугах.    

Когда  капитан поднимался по лестнице, выражение его лица совершенно изменилось. Он вытирал  глаза платком, он полировал рукавом переносицу так же, как делал это утром, но  выражение его лица резко изменилось. Он казался то чрезвычайно счастливым, то  печальным, но какая-то глубокая серьезность, разлитая во всех его чертах, была  совершенно ему несвойственна и очень его красила, как будто его лицо  подверглось некоему очистительному процессу.    

Раза два  или три он тихонько постучал своим крючком в дверь Флоренс, но, не получив никакого  ответа, осмелился сначала заглянуть, а потом войти в комнату; быть может, он  отважился на этот последний шаг благодаря тому, что был встречен, как старый  знакомый, Диогеном, который, растянувшись на полу возле кровати, завилял  хвостом и, не потрудившись встать, посмотрел, моргая, на капитана.    

Она  спала тяжелым сном и во сне стонала. А капитан Катль, поистине благоговея перед  ее юностью, красотой и скорбью, поправил ей подушку, разгладил сбившийся плащ,  которым она была прикрыта, плотнее задернул занавески, чтобы она хорошенько  выспалась, и, на цыпочках выйдя из комнаты, стал караулить на лестнице. Все  движения его и походка стали такими же легкими, как у самой Флоренс.    

В этом  сложном мире долго еще останется неразрешенным вопрос, что есть наилучшее доказательство  благости всемогущего — нежные ли пальцы, созданные для сочувственного,  ласкового прикосновения и для утоления боли и горя, или грубая, жесткая рука,  рука капитана Катля, которую сердце в один миг может направить и смягчить.    

Флоренс  спала на своем ложе, забыв о своей бесприютности и сиротстве, а капитан Катль  сторожил на лестнице. Всхлипывание или особенно громкий стон по временам  заставляли его подойти к двери, но постепенно сон ее стал спокойнее, и вахта  капитана протекала мирно.    

 Глава XLIX    

Мичман делает открытие    

     

Флоренс  долго не просыпалась. День разгорался, день угасал, а она, потрясенная телесно  и душевно, по-прежнему спала, не сознавая, что лежит на чужой кровати, что на  улице шум и суета и свет сияет за занавешенным окном. Полное забвение того, что  произошло в родном доме, переставшем для нее существовать, не могло быть дано  даже глубоким сном, который был вызван крайним утомлением. Какое-то смутное и  горестное воспоминание об этом, тревожно дремлющее, но не засыпающее,  вторгалось в ее покой. Тупая скорбь, подобно приглушенному ощущению боли, не  покидала ее ни на минуту, и бледная ее щека орошалась слезами чаще, чем  хотелось бы это видеть преданному капитану, который время от времени потихоньку  просовывал голову в полуоткрытую дверь.    

Солнце  стояло низко на западе и, выглядывая из-за красноватой дымки, пронизывало  лучами бойницы и резные украшения на шпицах городских церквей, словно втыкая в  них золотые стрелы. Оно сияло вдали, пересекая реку с ее плоскими берегами  огненной полосой, и озаряло паруса судов на море, а если смотреть на него с  тихих кладбищ, расположенных на холмах за городом, оно окутывало дали заревом,  которое как бы соединяло землю и небо, заливая их ярким румянцем. Солнце стояло  низко на западе, когда Флоренс, подняв отяжелевшие веки, лежала, глядя  бессознательно и безучастно па незнакомые стены и столь же равнодушно  прислушиваясь к уличному шуму. Но вдруг она вскочила с постели, удивленно и  растерянно осмотрелась вокруг и вспомнила все.    

— Красавица  моя! — сказал капитан, постучав в дверь. — Как дела?    

— Дорогой  друг! — воскликнула Флоренс, бросившись ему навстречу. — Это вы?    

Капитан  так возгордился, услышав этот титул, и так был восхищен ее просиявшим от  радости лицом, когда она его увидела, что вместо ответа поцеловал крючок, без  слов выражая свое удовольствие.    

— Как  дела, мой светлый алмаз? — осведомился капитан.    

— Должно  быть, я очень долго спала, — сказала Флоренс. — Когда я пришла сюда?  Вчера?    

— Сегодня,  сегодня, моя маленькая леди, — ответил капитан.    

— Значит,  ночь еще не настала? Сейчас еще день? — спросила Флоренс.    

— Дело  идет к вечеру, моя красавица, — сказал капитан, отдергивая  занавеску. — Смотрите!    

Флоренс,  опираясь на руку капитана, такая печальная и робкая, и капитан с его грубоватым  лицом и крепкой фигурой, так спокойно охраняющий Флоренс, стояли, не говоря ни  слова, в розовом сиянии ясного вечернего неба. Если бы капитан облек свои  чувства в слова, он, быть может, прибег бы к очень странным оборотам речи, но  он понимал не хуже, чем самый красноречивый человек, что этот тихий вечерний  час и умиротворенная его красота заставят излиться слезами раненое сердце  Флоренс и что лучше всего дать волю этим слезам. Итак, не единого слова не  проронил капитан Катль. Но когда он почувствовал, что она крепче обхватила его  руку, когда он почувствовал, что голова одинокой девушки ближе склонилась к  нему и прильнула к его грубому синему рукаву, он ласково прижал ее своей  шершавой рукой, понял все, и Флоренс поняла его.    

— Вот  и легче стало, моя красавица, — сказал капитан. — Веселей, веселей! Я  пойду вниз и приготовлю чего-нибудь к обеду. Вы сами спуститесь потом, моя  красавица, или же Нэду Катлю вернуться и отнести вас?    

Когда  Флоренс уверила его, что прекрасно может сойти вниз сама, капитан, хотя и явно  сомневаясь, допускается ли это правилами гостеприимства, позволил ей поступить  по собственному желанию и немедленно принялся жарить курицу на огне, пылавшем в  камине маленькой гостиной. Дабы лучше справиться со стряпней, он снял фрак,  подвернул манжеты и надел глянцевитую шляпу — без этого помощника он никогда не  приступал ни к одному деликатному или трудному делу.    

Освежив  наболевшую голову и горящее лицо холодной водой, которую капитан заботливо припас  для нее, пока она спала, Флоренс подошла к маленькому зеркальцу, чтобы привести  в порядок растрепавшиеся волосы. Тогда она увидела — на одну секунду, ибо  тотчас отвернулась, что на груди у нее остался темный след от удара,  нанесенного жестокой рукой.    

Когда  она увидела этот след, слезы снова брызнули у нее из глаз. Она стыдилась его,  но он не вызвал негодования против отца. Бездомная и осиротевшая, она простила  отцу все: вряд ли думала она о том, что должна его простить, или о том, что  прощает, но она бежала от самой мысли о нем так же, как убежала от действительности.  И он окончательно ушел и перестал существовать. Не было на свете такого  человека.    

Что  делать, где жить — об этом Флоренс, бедная, неопытная девушка, не могла еще  думать. Она смутно мечтала о том, чтобы где-нибудь, далеко отсюда, обучать  маленьких девочек, сестер, которые ее полюбят, а она, живя под чужим именем, в  свою очередь привяжется к ним; они вырастут у своего счастливого домашнего  очага, выйдут замуж, но не забудут старой гувернантки и, быть может, со  временем поручат ей воспитание своих дочерей. Она думала о том, как странно и  грустно стать седовласой женщиной, уносящей свою тайну в могилу, когда Флоренс  Домби будет забыта. Но все это представлялось ей теперь туманным. Она знала  только, что нет у нее отца на земле, и много раз повторяла это, когда,  оставшись одна, обращалась с мольбой к отцу на небесах.    

Ее  скудный запас денег состоял из нескольких гиней. Часть этих денег следовало  потратить на покупку белья и платьев, потому что у нее было только то, что на  ней надето. Она была слишком опечалена, чтобы думать о том, скоро ли ее деньги  иссякнут, и по-детски неопытна в житейских делах, чтобы из-за этого чересчур  огорчаться, даже если бы других огорчений у нее не было. Она постаралась  успокоиться и осушить слезы, привести в порядок мысли, убедить себя в том, что  события произошли всего только несколько часов назад, — а не месяцев и  недель, как ей казалось, — и, наконец, спустилась вниз к своему доброму  покровителю.    

Капитан  очень заботливо накрыл стол скатертью и приготовлял яичный соус в кастрюльке;  при этом он с живейшим интересом поливал жиром курицу, в то время как эта  курица подрумянивалась на вертеле над огнем. Обложив Флоренс подушками — а  диван для большего ее удобства был уже передвинут в теплый уголок, —  капитан продолжал с изумительным мастерством заниматься стряпней, приготовил  горячую подливку во второй кастрюльке, сварил несколько картофелин в третьей,  не забывая при этом о яичном соусе в первой и не переставая поминутно поливать  жиром и поворачивать курицу. Помимо этих забот, на капитане лежала еще  обязанность присматривать за небольшой сковородкой, на которой в высшей степени  музыкально шипели сосиски; и не бывало еще на свете такого сияющего повара,  каким казался капитан в разгар этой работы: немыслимо было определить, что  блестит ярче — лицо его или глянцевитая шляпа.    

Когда  обед был, наконец, готов, капитан Катль сервировал его и подал с не меньшей  ловкостью, чем состряпал. Затем он нарядился к обеду, иными словами — снял свою  глянцевитую шляпу и надел фрак. Покончив с этим, он придвинул стол к дивану, на  котором сидела Флоренс, прочитал молитву, отвинтил свой крючок, ввинтил вместо  него вилку и приступил к исполнению обязанностей хозяина дома.    

— Моя  маленькая леди, — сказал капитан, — развеселитесь и постарайтесь  хорошенько покушать. Держитесь крепче, милочка! Вот крылышко. Вот соус. Вот  сосиски. И картофель!    

Все это  капитан симметрически разложил на тарелке и, полив горячей подливкой, поставил  тарелку перед своей дорогой гостьей.    

— Все  иллюминаторы задраены наглухо, маленькая леди, — ободряющим тоном заметил  капитан, — и все в полном порядке. Постарайтесь покушать, моя красавица.  Если бы Уольр был здесь…    

— Ах,  если бы он был здесь и заменил мне брата! — воскликнула Флоренс.    

— Полно,  полно, красавица! — сказал капитан. — Перестаньте, прошу вас. Он был  вашим испытанным другом, правда, милочка?    

Флоренс  ничего не могла ответить. Она сказала только:    

— Ах,  милый, милый Поль! Ах, Уолтер!    

— Даже  палубу, по которой она ходила, почитал Уольр, — прошептал капитан, глядя  на ее поникшую головку, — почитал не меньше, чем вечно жаждущий чтит ручьи  и источники. Я как сейчас его вижу в тот день, когда его занесли в судовой  журнал Домби, и за обедом он говорил о ней, и лицо его сияло, словно только что  распустившаяся роза, — если не от росы, то, во всяком случае, от целомудренных  чувств. Если бы наш бедный Уольр был здесь, моя маленькая леди… или если бы он  мог быть здесь… но ведь он утонул, не так ли?    

Флоренс  кивнула головой.    

— Да,  да, утонул, — успокоительно произнес капитан. — Так вот, я говорил,  что, будь он здесь, он бы вас просил и умолял, мое сокровище, чтобы вы немножко  покушали. Итак, крепитесь, моя маленькая леди, как вы крепились бы ради Уольра,  и держитесь носом против ветра.    

Чтобы  доставить удовольствие капитану, Флоренс попыталась съесть кусочек. Тем  временем капитан, который как будто совсем позабыл о своем собственном обеде,  положил нож и вилку и придвинул свой стул к дивану.    

— Уольр  был молодчина, не правда ли, мое сокровище? — сказал капитан, который в  течение некоторого времени молча потирал подбородок и смотрел на нее. — И  он был славным парнем, добрым парнем?    

Флоренс  со слезами подтвердила это.    

— И  он утонул, красавица, не правда ли? — успокоительным тоном сказал капитан.    

И снова  Флоренс могла только подтвердить.    

— Он  был старше вас, моя маленькая леди, — продолжал капитан, — но сначала  вы были словно двое ребятишек, не правда ли?    

Флоренс  ответила:    

— Да.    

— А  Уольр утонул, — сказал капитан. — Не правда ли?    

Этот  многократно повторяемый вопрос вряд ли мог служить источником утешения, но, казалось,  он служил таковым для капитана Катля, ибо капитан задавал его снова и снова.  Флоренс, отказавшись от обеда и откинувшись на спинку дивана, протянула ему  руку, чувствуя, что она его огорчила, и всей душой желая ему угодить после всех  его хлопот. Но он, удержав ее руку в своей (которая при этом задрожала) и  словно забыв об обеде и об отсутствии у нее аппетита, время от времени  принимался бормотать глубокомысленным и сочувственным тоном: «Бедный Уольр! Да,  да! Утонул. Не правда ли?» И каждый раз ждал ее ответа, словно этот вопрос он  задавал только для того, чтобы услышать ответ Флоренс.    

Курица и  сосиски остыли, подливка и яичный соус перестоялись, прежде чем капитан вспомнил  о том, что они поданы на стол, и прибег к помощи Диогена, после чего они вдвоем  быстро покончили с пиршеством. Восторг и изумление капитана при виде Флоренс,  которая как ни в чем не бывало стала помогать ему убирать со стола, приводить в  порядок гостиную и выметать золу из очага, — с этими чувствами мог  состязаться лишь пламенный его протест, когда она принялась ему помогать, —  постепенно возросли до таких пределов, что он только и мог, сложа руки, стоять  и смотреть на нее, словно на какую-то фею, грациозно исполнявшую за него эту  работу: красный ободок у него на лбу снова воспламенился от неописуемого  восхищения.    

Но когда  Флоренс, взяв трубку с каминной полки, подала ее ему и попросила закурить,  добрый капитан был потрясен ее вниманием до предела, и держал эту трубку с  таким видом, словно первый раз в жизни держит в руках трубку. Когда же Флоренс,  заглянув в маленький буфет, достала четырехугольную бутылку и, не дожидаясь его  просьбы, приготовила ему стакан превосходного грога и поставила подле него,  капитан почувствовал себя столь возвеличенным, что даже багровый его нос  побелел. Пребывая в блаженном состоянии, он набил трубку, а Флоренс подала ему  огня закурить — капитан не в силах был возражать или помешать ей — и, заняв  прежнее свое место на диване, посмотрела на него с нежной и благодарной  улыбкой, столь ясно говорившей, что ее одинокое сердце обратилось к нему так  же, как обращено ее лицо; тогда дым от трубки забился капитану в горло, и  заставил его раскашляться, и попал капитану в глаза, и заставил его заморгать и  прослезиться.    

В высшей  степени было приятно наблюдать, как капитан старался убедить ее, будто причина,  вызвавшая такие последствия, сокрыта в самой трубке, и как он в поисках этой  самой причины заглядывал в чашечку трубки и, не найдя ее там, сделал вид, будто  выдувает ее из мундштука. Как только трубка была приведена в порядок, он  погрузился в блаженное состояние, приличествующее завзятому курильщику, но  глаза его были устремлены на Флоренс, и с неописуемо добродушной и сияющей  физиономией он время от времени выпускал облачко дыма, которое, вырываясь из  его рта, медленно развертывалось, подобно свитку с надписью: «Да, да, бедный  Уольр! Утонул, не правда ли?», после чего он продолжал курить с величайшим  благодушием.    

Как ни  были они внешне непохожи друг на друга — Флоренс в расцвете ее нежной юности и  красоты и капитан Катль с его усеянным шишками лицом, грузной, закаленной  бурями фигурой и грубым голосом, — но что касается простодушного незнания  жизни, ее трудностей и опасностей, — в этом отношении они стояли почти на  одном уровне. Ребенок не мог бы превзойти капитана Катля в полном неведении  того, что не касается ветров и ненастья, в наивности, легковерии и великодушной  доверчивости. Вера, надежда и доброта владели всем его существом. К этим  качествам присоединялся какой-то странный романтизм, отнюдь не питающий  воображения, но чуждый реальности и не тревожимый размышлениями о житейском  благоразумии или выгодах. Когда капитан сидел, курил и смотрел на Флоренс,  одному богу известно, какие рисовались ему фантастические картины, в которых  она занимала первое место. Не менее туманны и расплывчаты, хотя и не столь  жизнерадостны, были мысли Флоренс о будущей ее жизни; и подобно тому, так слезы  преломляли свет, на который она смотрела, так и сквозь новое и тяжкое свое горе  она уже видела радугу, слабо мерцающую в далеком небе. Странствующая принцесса  и доброе чудовище из книги сказок могли бы сидеть так у камелька, и беседа их  соответствовала бы мыслям капитана Катля и бедной Флоренс, — причем между  ними было бы и внешнее сходство.    

Капитана  нимало не тревожили затруднения, вызванные пребыванием у него Флоренс, или ответственность,  с этим связанная. Закрыв ставни и заперев дверь, он совершенно успокоился на  этот счет. Будь она даже малолетней, опекаемой Канцлерским судом[109], это  не имело бы ни малейшего значения для капитана Катля. Такого человека, как он,  меньше всего могли обеспокоить подобные соображения.    

Итак,  капитан преспокойно курил свою трубку; Флоренс и он размышляли каждый  по-своему. Когда трубка была выкурена, они напились чаю, а затем Флоренс  попросила проводить ее в какую-нибудь лавку по соседству, где бы она могла  купить самые необходимые вещи. Было уже совсем темно, а потому капитан дал свое  согласие, но сначала выглянул осторожно на улицу, как привык делать в то время,  когда скрывался от миссис Мак-Стинджер, и вооружился большою палкой на случай,  если непредвиденные обстоятельства заставят его прибегнуть к оружию.    

Великую  гордость испытал капитан Катль, когда подал руку Флоренс и прошел вместе с нею  каких-нибудь двести или триста ярдов, все время зорко посматривая вокруг и привлекая  внимание прохожих своею чрезвычайною бдительностью и многочисленными мерами  предосторожности. По прибытии в лавку капитан из деликатности счел необходимым  удалиться на время, так как Флоренс предстояло купить принадлежности туалета;  но предварительно он поставил на прилавок свою жестяную чайницу и, сообщив  молодой леди, служащей в лавке, что в чайнице находится четырнадцать фунтов два  шиллинга, попросил ее, в случае если этих денег не хватит на покрытие расходов  по обмундированию его племянницы — при слове «племянница» он бросил  многозначительный взгляд на Флоренс, сопровождая его пантомимой, исполненной  лукавства и таинственности, — попросил ее окликнуть его, и он уплатит  недостающую сумму из своего кармана. Взглянув как бы невзначай на огромные свои  часы с целью поразить продавцов и внушить им мысль о богатстве владельца этих  часов, капитан поцеловал затем свой крючок, приветствуя племянницу, и, выйдя из  магазина, расположился перед витриной; истинным удовольствием было созерцать  его широкую физиономию, появлявшуюся время от времени среди шелков и лент, так  как он явно опасался, что Флоренс может улетучиться через заднюю дверь.    

— Дорогой  капитан Катль, — сказала Флоренс, выйдя из лавки со свертком, размеры  коего весьма огорчили капитана, надеявшегося увидеть носильщика, следующего за  нею с тюком товаров, — право же, мне не нужны эти деньги. Я ничего из них  не истратила. У меня есть деньги.    

— Моя  маленькая леди, — отозвался разочарованный капитан, глядя прямо перед  собой вдоль улицы, — будьте так добры, поберегите их для меня, пока я их у  вас не попрошу.    

— Можно  мне положить их туда, где они раньше были, — спросила Флоренс, — и  хранить их там?    

Капитан  был отнюдь не в восторге от этого предложения, но тем не менее ответил:    

— Да,  да, моя маленькая леди, кладите их, куда хотите, только бы вы знали, где их  найти. Мне они совсем не нужны, — сказал капитан. — Удивляюсь, как  это я их до сих пор не спустил!    

В первую  минуту капитан был совершенно обескуражен, но ожил, почувствовав прикосновение  руки Флоренс, и они вернулись домой с теми же предосторожностями, с какими  ушли; капитан открыл дверь каюты Маленького Мичмана и нырнул туда с быстротою,  которую можно было объяснить только долгой практикой. Утром, пока Флоренс  спала, он нанял дочь некоей пожилой леди, обычно восседавшей под синим зонтом  на Леднхоллском рынке и торговавшей птицей, и договорился, чтобы она приходила  убирать комнату Флоренс и оказывать ей разные мелкие услуги. Теперь эта девица  явилась, и Флоренс нашла свою комнату такой же удобной и опрятной, если и не  такой же красивой, как в том старинном призрачном доме, который она когда-то  называла своим.    

Когда  они снова остались вдвоем, капитан настоял на том, чтобы она поела гренков и  выпила стакан негуса (приготовляемого им безупречно), и, подбодрив ее всеми  ласковыми словами и бессвязными изречениями, какие только мог придумать, повел  наверх, в спальню. Но и у него было что-то на душе, и он казался смущенным.    

— Спокойной  ночи, сердце мое, — сказал ей капитан Катль у двери ее спальни.    

Флоренс  поцеловала его.    

В другое  время капитан был бы ошеломлен этим знаком ее привязанности и благодарности;  правда, он и сейчас не оставался к нему нечувствительным, однако он посмотрел  ей в лицо с еще большим смущением, чем раньше, и как будто не хотел от нее  уходить.    

— Бедный  Уольр! — сказал капитан.    

— Бедный,  бедный Уолтер! — со вздохом отозвалась Флоренс.    

— Утонул,  не правда ли? — сказал капитан. Флоренс кивнула головой и вздохнула.    

— Спокойной  ночи, моя маленькая леди! — сказал капитан Катль, протягивая ей руку.    

— Да  благословит вас бог, добрый, славный друг! Но капитан все еще не уходил.    

— Ничего  не случилось, дорогой капитан Катль? — спросила Флоренс, которую, принимая  во внимание ее состояние, нетрудно было встревожить. — Вы хотите мне  что-то сказать?    

— Что-то  сказать вам, маленькая леди? — отозвался капитан, в замешательстве  встретив ее взгляд. — Ничуть не бывало. Ну, что бы я мог вам сказать,  красавица? Ведь вы, конечно, не надеетесь, что я мог бы сказать вам что-нибудь  хорошее?    

— Нет, —  промолвила Флоренс, покачав головой.    

Капитан  пристально посмотрел на нее и повторил: «Нет», все еще мешкая у двери и все еще  пребывая в смущении.    

— Бедный  Уольр! — сказал капитан. — Мой Уольр, как я, бывало, называл тебя.  Племянник старого Соля Джилса! Любимый всеми, как цветы в мае! Где ты теперь,  мой храбрый мальчик! Утонул, не правда ли?    

Заключив  свою речь этим неожиданным обращением к Флоренс, капитан пожелал ей спокойной  ночи и спустился вниз, а Флоренс со свечой осталась на площадке лестницы, чтобы  посветить ему. Он скрылся во мраке и, судя по звуку удаляющихся шагов,  собирался войти в маленькую гостиную, как вдруг голова его и плечи снова  вынырнули, словно из пучины, по-видимому, с единственной целью повторить еще  раз: «Он утонул, не правда ли, красавица?» Ибо, произнеся эти слова нежным и  сострадательным тоном, он скрылся из виду.    

Флоренс  очень сожалела о том, что, приютившись здесь, невольно пробудила эти воспоминания  у своего покровителя, что, впрочем, было вполне естественно. Сидя за маленьким  столиком, на котором капитан поместил подзорную трубу, песенник и прочие  диковинки, она думала об Уолтере и обо всем с ним связанном в прошлом, пока не  захотелось ей лечь в постель, заснуть и не проснуться. Но в то время, как она с  тоскою вспоминала об умерших, которых любила, у нее ни разу не мелькнула мысль  о родном доме, о возможности туда вернуться, о том, что он еще существует и под  его кровом живет ее отец. Она видела, как совершено было убийство. Тот  последний, неугасавший образ отца, который она долгие годы лелеяла, несмотря ни  на что, был исторгнут из ее сердца, искажен, уничтожен. Мысль о нем казалась ей  столь страшной, что она закрыла глаза и с содроганием оттолкнула от себя  малейшее воспоминание о содеянном и о жестокой руке, в этом повинной. Если бы после  случившегося образ его мог сохраниться в ее любящем сердце, оно бы разбилось.  Но это было невозможно, и пустоту заполнил безумный страх, который заставлял  бежать от всего, что было связано с обломками этого образа, — страх,  который могла породить только такая глубокая любовь, столь жестоко  оскорбленная.    

Она не  смела посмотреть в зеркало, потому что темное пятно на груди внушало ей страх  перед самою собой, словно на ней было какое-то клеймо. В темноте она торопливо  прикрыла его дрожащей рукой и, плача, опустила усталую голову на подушку.    

Капитан  долго не ложился спать. В течение целого часа он ходил взад и вперед по  магазину и по маленькой гостиной и, по-видимому, успокоенный этой прогулкой,  уселся с серьезной и глубокомысленной миной и прочитал по молитвеннику те  молитвы, какие полагается читать на море. С ними не так-то легко было  покончить: капитан был чрезвычайно медлительным чтецом и частенько запинался  перед трудным словом, подбадривая себя восклицаниями, вроде: «Ну, смелей,  приятель!» или «Держись, Эдуард Катль, держись!», которые очень помогали ему  преодолевать все препятствия. Вдобавок очки в значительной степени ухудшали его  зрение. Но, невзирая на это капитан, всерьез принявшись за дело, прочитал все  молитвы до последней строки, и притом с глубоким чувством; весьма одобрив их,  он с легким сердцем и с благодушнейшей физиономией улегся спать под прилавком  (побывав предварительно наверху и послушав, что делается за дверью Флоренс).    

Ночью  капитан несколько раз поднимался наверх узнать, спокойно ли спит его питомица,  а на рассвете обнаружил, что она проснулась, так как Флоренс, услышав шаги у  своей двери, спросила, он ли это.    

— Да,  моя маленькая леди, — хриплым шепотом ответил капитан. — Хорошо ли вы  себя чувствуете, мой алмаз?    

Флоренс  поблагодарила его и ответила утвердительно.    

Капитан,  не желая упускать столь удобного случая, прижался губами к замочной скважине и  произнес голосом, звучавшим, как хриплое завывание ветра:    

— Бедный  Уольр! Утонул, не правда ли?    

После  этого он ушел, снова лег в постель и спал до семи часов утра.    

И весь  день он не мог отделаться от смущения и замешательства, хотя Флоренс, занимаясь  шитьем в маленькой гостиной, была оживленнее, чем накануне. Чуть ли не каждый  раз, когда ей случалось поднимать глаза от работы, она замечала, что капитан  смотрит на нее и задумчиво поглаживает подбородок; и он так часто придвигал к  ней свое кресло, словно намереваясь сообщить нечто весьма конфиденциальное, и  так часто отодвигал его снова, как бы не зная, с чего начать, что в течение дня  он на этом утлом суденышке совершил рейс вокруг гостиной и не раз, в весьма  плачевном состоянии, садился на мель, налетев на стену или дверь чулана.    

Только в  сумерках капитан Катль, бросив, наконец, якорь возле Флоренс, начал говорить  более или менее связно. Когда отблески огня, пылавшего в камине, упали на стены  и потолок маленькой комнаты, на чайный поднос, чашки и блюдца,, расставленные  на столе, и на спокойное лицо Флоренс, обращенное к пламени, отражавшемуся в ее  полных слез глазах, капитан прервал долгое молчание такими словами:    

— Вы  никогда не бывали в море, моя прелесть?    

— Никогда, —  ответила Флоренс.    

— Это  могущественная стихия, — с благоговением произнес капитан. — Много  чудес в пучине морской, моя красавица! Подумайте о море, когда веет ветер и  вздымаются волны. Подумайте о нем, когда в грозовую ночь бывает так  темно, — продолжал капитан, торжественно поднимая свой крючок, — что  вы собственную руку разглядеть не можете, разве что ее осветит вспышка молнии,  а вы плывете, плывете, плывете сквозь бурю и тьму, как будто несетесь стремглав  к миру бесконечному, во веки веков, аминь, а когда найдете это место —  отметьте. Бывают такие времена, моя красавица, когда впору сказать своему  приятелю (перелистав предварительно книгу): «Дует жестокий северо-восточный,  Билл; слышишь, как он ревет? Как я жалею всех несчастных, прибитых к берегу, да  поможет им бог!»    

Эту  последнюю цитату, дающую наилучшее представление об ужасах океана, капитан  произнес внушительным тоном и закончил свою речь громким возгласом: «Держись  крепче!»    

— А  вам случалось попадать в шторм? — спросила Флоренс.    

— Как  же, моя маленькая леди, и на мою долю пришлось немало бурь, — сказал  капитан, с волнением вытирая голову, — и мне не раз приходилось рыскать по  волнам. Но… но я не о себе хотел поговорить. О нашем дорогом мальчике, —  он ближе придвинулся к ней, — об Уольре, который утонул.    

Капитан  говорил таким дрожащим голосом и повернул к Флоренс такое бледное и встревоженное  лицо, что она в испуге схватила его за руку.    

— Вы  изменились в лице! — воскликнула Флоренс. — Вы вдруг стали совсем  другим. Что случилось? Милый капитан Катль, у меня мороз пробегает по спине,  когда я смотрю на вас!    

— Нет,  нет! Не робейте, маленькая леди, — ответил капитан, поддерживая ее  рукой. — Все в порядке, все в порядке, моя дорогая. Так вот, я говорил…  Уольр… он… он утонул. Не правда ли?    

Флоренс  пристально смотрела на него. Она то краснела, то бледнела и прижимала руку к  груди.    

— Всякие  беды и опасности подстерегают человека на море, моя красавица, — сказал  капитан. — И над многими доблестными кораблями и многими и многими  храбрыми сердцами сомкнулись немые воды, и так и не проронили ни словечка. Но и  на море можно ускользнуть от смерти, и, случалось, один человек из двадцати —  быть может, и из сотни, милочка, — был спасен милостью божьей и  возвращался домой, когда его уже считали умершим, а весь экипаж погибшим. Я… я  знаю одну такую историю, Отрада моего Сердца, — заикаясь, продолжал  капитан, — когда-то мне ее рассказали. И раз уж я взял этот курс и мы с  вами сидим вдвоем у камина, то, быть может, вы хотите, чтобы я вам рассказал  ее? Хотите, милочка?    

Флоренс,  дрожа от волнения, которого она не могла ни преодолеть, ни осмыслить, невольно  проследила за его взглядом, обратившимся к лавке, где горела лампа.    

Как  только она повернула голову, капитан вскочил с кресла и заслонил ей глаза  рукою.    

— Там  ничего нет, моя красавица, — сказал капитан. — Не смотрите туда!    

— Почему? —  спросила Флоренс.    

Капитан  забормотал о том, что там ничего веселого нет, а здесь ярко пылает огонь в  камине. Он слегка прикрыл дверь, которая раньше была распахнута настежь, и  снова уселся на свое место. Флоренс следила за ним взглядом и пристально  всматривалась в его лицо.    

— Речь  шла о корабле, моя маленькая леди, — начал капитан, — который отплыл  из лондонского порта с попутным ветром и в прекрасную погоду, направляясь в… Не  робейте, моя маленькая леди, корабль просто пустился в плаванье, милочка,  просто пустился в плаванье!    

Выражение  лица Флоренс встревожило капитана, который и сам был очень разгорячен и возбужден  и вряд ли казался менее взволнованным, чем она.    

— Продолжать  ли рассказ, моя красавица? — спросил капитан.    

— Да,  да, прошу вас! — воскликнула Флоренс. Капитан как будто проглотил что-то,  застрявшее у него в горле, и нервически продолжал:    

— Так  вот этот самый злосчастный корабль попал там, в открытом море, в такой шторм,  какой бывает раз в двадцать лет, моя дорогая. Бывали такие ураганы на берегу,  которые вырывали с корнем деревья и разрушали города, и бывали такие бури на  море в тех широтах, что их не выдержало бы и самое крепкое из всех спущенных на  воду судов. Мне говорили, моя милочка, что день за днем этот злосчастный  корабль доблестно держался и исполнял свой долг, но вдруг одна волна разбила  борт, унесла мачты и руль, смыла лучших моряков, и корабль был отдан на милость  шторма, который не знал милосердия и бушевал все пуще и пуще, так что волны  перекатывались через судно, и наносили ему удары, и, набрасываясь на него,  разбивали его в щепы. Каждое черное пятно на гребне волны было либо обломком  живого корабля, либо живым человеком, и корабль был разбит, как скорлупка, моя  красавица, и трава никогда не вырастет на могилах тех, кто вел это судно.    

— Но  не все же они погибли! — воскликнула Флоренс. — Кто-то спасся? Хотя  бы один человек?    

— На  борту этого злосчастного корабля, — продолжал капитан, поднимаясь с кресла  и сжимая руку в кулак с видом весьма энергическим и торжествующим, —  находился юноша, доблестный юноша — так мне о нем говорили, — который еще  мальчиком любил читать и рассуждать о смелых подвигах при кораблекрушениях — я  слышал его речи!.. Я слышал его речи!.. И он вспомнил об этом в роковой час,  так как он не утратил мужества и бодрости, когда самые неустрашимые сердца и самые  испытанные моряки пали духом. Храбрым он был не только потому, что на суше  оставались те, кого он любил! Нет! Такова была его натура. Я это подмечал в  чертах его лица — много раз! — и тогда я думал, что он просто миловиден,  да благословит его бог!    

— И  он спасся? — воскликнула Флоренс. — Он спасся?    

— Этот  храбрый юноша… — продолжал капитан, — смотрите на меня, милочка! Не оглядывайтесь…    

У  Флоренс едва хватило сил спросить: «Почему?»    

— Потому  что там ничего нет, дорогая моя, — сказал капитан. — Не робейте,  милочка! Не робейте — ради Уольра, который был дорог всем нам! Так вот, этот  юноша, — продолжал капитан, — работал вместе с храбрецами, ободрял  робких, ни разу не пожаловался, и, казалось, ничего не боялся, и поддерживал  бодрость духа у всех матросов, и внушил им такое уважение к себе, как будто он  был адмиралом; этот юноша, говорю я, второй помощник и один матрос, только они  и уцелели из всех бывших на борту. Единственные оставшиеся в живых — они  привязали себя к обломкам разбитого корабля и носились по бурному морю.    

— Они  спаслись? — вскричала Флоренс.    

— Дни  и ночи носились они на этих обломках по безбрежному морю, — сказал  капитан, — и, наконец… нет, не смотрите туда, милочка… наконец, показался  парус, и, по милости божьей, они были подняты на борт: двое оставшихся в живых,  один умерший.    

— Кто  из них умер? — вскричала Флоренс.    

— Не  тот юноша, о котором я говорил, — сказал капитан.    

— Слава  богу! О, слава богу!    

— Аминь, —  поспешно отозвался капитан. — Не робейте! Подождите еще минутку, моя маленькая  леди! Ободритесь!.. Находясь на борту этого корабля, они отправились в долгое  плавание (потому что негде было пристать), и во время этого плавания моряк,  которого подобрали вместе с ним, умер. Но он остался в живых и…    

Не  сознавая, что делает, капитан отрезал кусок хлеба, насадил его на свой крючок  (обычно служивший ему вилкой для поджаривания гренков) и поднес к огню, с  волнением посматривая на что-то, находившееся за спиной Флоренс, и не замечая,  как обугливается хлеб.    

— Он  остался в живых, — повторила Флоренс. — И…    

— И  на этом корабле вернулся на родину, — продолжал капитан, глядя все в том  же направлении, — и… не пугайтесь, милочка… и высадился на сушу. И однажды  утром, зная, что друзья считают его умершим, он осторожно подошел к двери  своего дома, чтобы произвести разведку, но изменил курс, неожиданно услышав…    

— Лай  собаки? — быстро подхватила Флоренс.    

— Да! —  заревел капитан. — Держитесь крепче, дорогая моя! Смелей! Не  оглядывайтесь. Посмотрите сюда! На стену!    

Возле  нее на стене видна была чья-то тень. Флоренс вскочила, оглянулась и громко  вскрикнула, увидев Уолтера.    

Она  думала о нем только как о брате, о брате, восставшем из могилы, о брате,  который потерпел крушение, спасся и вернулся к ней, и бросилась в его объятия.  Казалось, он был единственной ее надеждой, ее утешением, прибежищем и  защитником. «Позаботьтесь об Уолтере, я любил Уолтера!» Воспоминание о милом  жалобном голоске, произнесшем эти слова, ворвалось ей в душу, словно музыка в  ночи. «О, добро пожаловать, дорогой Уолтер!» Она почувствовала это, хотя  высказать не могла, и невинно заключила его в объятия.    

Капитан  Катль, окончательно потеряв голову, попытался вытереть лоб обуглившимся  гренком, насаженным на крючок, но, убедившись, что сей предмет не подходит для  этой цели, положил гренок в свою глянцевитую шляпу, не без труда нахлобучил  глянцевитую шляпу себе на голову, попробовал спеть стишок из «Красотки Пэг»,  споткнулся на первом же слове и удалился в лавку. Оттуда он не замедлил  вернуться с раскрасневшимся, перепачканным лицом и в совершенно размякшем крахмальном  воротничке и произнес:    

— Уольр,  мой мальчик, вот маленькое имущество, которое я бы хотел передать в совместное  владение!    

Капитан  поспешно предъявил большие часы, чайные ложки, щипцы для сахара и чайницу и,  положив все эти вещи на стол, смел их своей огромной рукой в шляпу Уолтера;  однако, вручая эту оригинальную копилку Уолтеру, он снова расчувствовался до  такой степени, что принужден был вторично удалиться в лавку и отсутствовал  дольше, чем в первый раз.    

Но  Уолтер отыскал его и привел назад, а тогда капитана охватил страх, как бы  Флоренс не пострадала от этого нового потрясения. Столь велик был этот страх,  что капитан совершенно образумился и решительно запретил упоминать в течение  ближайших дней о приключениях Уолтера. Затем капитан Катль настолько  успокоился, что мог освободиться от гренка, помещавшегося в шляпе, и занять  место за чайным столом; но с одной стороны Уолтер обнимал его за плечи, а с  другой стороны Флоренс со слезами на глазах шептала поздравления, и капитан  снова обратился в бегство и отсутствовал добрых десять минут.    

Никогда  еще физиономия капитана не сияла и не лоснилась так, как в тот момент, когда он  прочно занял место за чайным столом, переводя взгляд с Флоренс на Уолтера и с  Уолтера на Флоренс. Такой эффект отнюдь не был вызван или усилен тем  обстоятельством, что он в течение получаса старательно полировал себе лицо  обшлагом. Это был только результат душевного его волнения. Радость и восторг,  испытываемые капитаном, разливались по всей его физиономии и делали ее поистине  лучезарной.    

Гордость,  с какою капитан смотрел на загорелые щеки и смелые глаза своего мальчика, вновь  обретенного, гордость, какую он испытывал при виде его молодости и благородной  энергии, при виде оживленного лица, дышавшего искренностью, могла бы зажечь  этот свет, озаривший лицо капитана. Восхищение и сочувствие, с какими он  обращал взгляд на Флоренс, чья красота, грация и невинность вряд ли завоевали  бы ей более преданного и ревностного приверженца, чем он, также могли возыметь  такое действие. Но это сияние, которое он разливал вокруг, могло достигнуть полного  блеска только благодаря тому, что он созерцал обоих вместе, и из этого  созерцания рождались ослепительные мечты, реявшие вокруг них и бросившиеся в  голову капитану.    

Капитан  Катль прекрасно понимал, — хотя все время пребывал в смятении и не раз  убегал ненадолго в лавку, — понимал, что они беседовали о бедном старом  дяде Соле и обсуждали мельчайшие подробности, имевшие отношение к его  исчезновению; что отсутствие старика и невзгоды Флоренс умеряли их радость; что  они освободили Диогена, которого капитан заблаговременно заманил наверх,  опасаясь, как бы он снова не залаял. Но ему и в голову не приходило, что Уолтер  смотрел на Флоренс как-то по-новому и словно с далекого расстояния; не  приходило в голову, что Уолтер часто посматривал на милое лицо, но когда она  поднимала на Уолтера глаза, тот избегал ее открытого взгляда, говорившего о  сестринской любви. Такую возможность капитан мог допустить не больше, чем  поверить, что возле него находится не сам Уолтер, а его призрак. Он видел их  вместе, юных и прекрасных, он знал их прошлое, и под его широким синим жилетом  не оставалось местечка для каких бы то ни было чувств, кроме восхищения такой  парой и благодарности за то, что они снова вместе.    

Они  засиделись до позднего часа. Капитан охотно просидел бы так целую неделю. Но  Уолтер встал и начал прощаться.    

— Вы  уходите, Уолтер! — воскликнула Флоренс. — Куда?    

— Временно  он повесил свою койку за углом у Броли, маленькая леди, — ответил  капитан. — На расстоянии оклика, Отрада Сердца!    

— Вам  из-за меня приходится уйти, Уолтер, — сказала Флоренс. — Ваше место  заняла бесприютная сестра.    

— Дорогая  мисс Домби, — нерешительно отозвался Уолтер, — если не будет  дерзостью называть вас так…    

— Уолтер! —  воскликнула она с удивлением.    

— …Теперь,  когда я так счастлив, имея возможность видеть вас и говорить с вами, лишь сознание,  что я оказываю вам маленькую услугу, может сделать меня еще счастливее! Куда бы  я только не пошел и чего бы я не сделал ради вас!    

Она  улыбнулась и назвала его братом.    

— Вы  так изменились, — сказал Уолтер.    

— Я  изменилась? — перебила она.    

— Для  меня, — тихо сказал Уолтер, словно размышляя вслух. — Для меня  изменились. Я оставил вас, когда вы были ребенком, а теперь вижу вас… о, совсем  другую…    

— Но  по-прежнему вашей сестрой, Уолтер! Вы не забыли, что мы обещали друг другу,  когда прощались?    

— Можно  ли забыть! — Но больше он ничего не добавил.    

— Но  если бы вы… если бы страдания и опасности изгнали это обещание из вашей памяти  — к счастью, этого не случилось! — вспомнили бы вы о нем теперь, Уолтер,  когда вы видите меня бедной и покинутой? Когда у меня нет другого дома, кроме  этого, и никаких друзей, кроме тех двух, которые меня сейчас слушают?    

— Вспомнил!  Видит бог, что вспомнил бы! — воскликнул Уолтер.    

— Уолтер! —  сквозь слезы сказала Флоренс. — Милый брат! Укажите мне какой-нибудь путь  в жизни… какой-нибудь скромный путь, чтобы я могла идти этим путем одна,  трудиться и думать иногда о вас — о человеке, который защитит меня и  позаботится обо мне, как о сестре! О, помогите мне, Уолтер, я так нуждаюсь в  помощи!    

— Мисс  Домби! Флоренс! Я готов умереть за вас! Но у вас есть друзья, гордые и богатые.  Ваш отец…    

— Нет,  нет! Уолтер! — Она вскрикнула и сжала голову руками с таким ужасом, что он  замер на месте. — Не произносите этого слова!    

С тех  пор он никогда не мог забыть ее голоса и взгляда в тот миг. Он чувствовал:  проживи он еще по лет — никогда ему этого не забыть.    

Куда-нибудь,  куда угодно — только не домой! Все миновало, все исчезло, все потеряно и разбито!  Нерассказанная повесть о нанесенном ей оскорблении и страданиях заключалась в  этом возгласе и взгляде. И он почувствовал, что никогда ему этого не забыть, и  он не забыл.    

Она  прильнула своим кротким личиком к плечу капитана и рассказала, как и почему она  убежала. Если бы каждая пролитая ею при этом горькая слеза была проклятием,  упавшим на голову того, кого она не называла и не порицала, — со страхом  подумал Уолтер, — для него это было бы меньшим злом, нежели утрата такой  глубокой и сильной любви.    

— Полно,  милочка! — сказал капитан, когда она умолкла (пока она говорила, капитан  слушал ее с величайшим вниманием, сдвинув набекрень глянцевитую шляпу и разинув  рот). — Стоп, стоп, мое сокровище! Уольр, мой дорогой мальчик, отчаливай  на ночь, а красавицу оставь на мое попечение.    

Уолтер  обеими руками взял ее руку, поднес к губам и поцеловал. Теперь он знал, что она  и в самом деле была бесприютной беглянкой. Хотя такой она была ему еще дороже,  чем окруженная богатством и роскошью, подобающей ей по положению, но ему  казалось, что теперь она более недосягаема, чем даже в те времена, когда стояла  на высоте, которая вызывала головокружение у него, отдавшегося мальчишеским  грезам.    

Капитан  Катль, отнюдь не смущаемый подобными размышлениями, проводил Флоренс до ее  комнаты и время от времени становился на стражу на зачарованной площадке перед  ее дверью — ибо для него это место было поистине зачарованным, — пока не  успокоился на ее счет и не улегся спать под прилавком. Покидая свой пост, он не  мог удержаться, чтобы не крикнуть восторженно в замочную скважину: «Утонул! Не  правда ли, красавица?» — а спустившись вниз, еще раз попытался спеть строфу из «Красотки  Пэг». Но она почему-то застряла у него в горле, и он ничего не мог с ней  поделать. Тогда он лег спать, и ему приснилось, что старый Соль Джилс женился  на миссис Мак-Стинджер и сия леди держит его в плену, в потайной комнате, и  морит голодом.    

 Глава L    

Сетования мистера Тутса    

     

В  мансарде в доме Деревянного Мичмана пустовала комната, которая в былые времена  служила Уолтеру спальней. Разбудив капитана рано утром, Уолтер предложил  перенести туда из маленькой гостиной наилучшую мебель для украшения комнаты, чтобы  Флоренс, проснувшись, могла вступить во владение ею. Так как для капитана Катля  ничего не могло быть приятнее, чем раскраснеться и запыхаться, потрудившись  ради такого дела, то он (по собственному его выражению) приступил с охотой. И  часа через два мансарда превратилась в своеобразную каюту на суше, украшенную избранными  вещами из гостиной, включая даже восточный фрегат; капитан повесил его над камином  и пришел в такой восторг, что в течение получаса ничего не мог делать и только  созерцал его с восхищением, то отступая от камина, то снова подходя к нему.    

Никакие  увещания Уолтера не могли заставить капитана завести большие часы, взять назад  чайницу или прикоснуться к щипцам для сахара и чайным ложкам.    

— Нет,  мой мальчик, — неизменно отвечал капитан на такую просьбу, — это  маленькое имущество я передал в совместное владение.    

Эти  слова он повторял торжественно и внушительно, очевидно предполагая, что они  имеют силу парламентского акта и что в такой форме передача будет  окончательной, если он сам не испортит дела, вновь признав себя владельцем.    

Переселение  Флоренс в другую — более уединенную — комнату было удобно для нее и в то же  время давало возможность водворить Мичмана на обычный его наблюдательный пост,  а также снять ставни с окон лавки. Хотя ничего не подозревавший капитан  придавал мало значения этой последней церемонии, она была отнюдь не лишней:  ставни, оставшиеся накануне закрытыми, вызвали такое волнение в этих краях, что  дом мастера судовых инструментов удостоился необычайного внимания, и с восхода  до заката солнца на него таращили глаза группы зевак, расположившихся на  противоположном тротуаре. Бездельники и гуляки были чрезвычайно заинтересованы  судьбой капитана; они ползали по грязи, заглядывая сквозь решетку в погреб под  окном лавки, и воображали, будто могут разглядеть фрак капитана, повесившегося  в углу. Однако такое решение его участи энергически оспаривалось противной  партией, полагавшей, что он убит молотком и лежит на лестнице. Вот почему все  почувствовали некоторое разочарование, когда предмет этих толков появился рано  поутру в дверях лавки, бодрый и жизнерадостный, словно ничего с ним не  случилось. Бидл из этого квартала, человек честолюбивый, который надеялся  присутствовать при взламывании двери и в полной парадной форме давать показание  перед коронером[110],  не удержался, чтобы не сказать соседу, что лучше бы этот парень в глянцевитой  шляпе не проделывал таких штук — каких именно он не объяснил, —  присовокупив, что он, бидл, будет за ним следить.    

— Капитан  Катль, — задумчиво сказал Уолтер, когда они стояли в дверях лавки, отдыхая  после трудов и глядя на знакомую старую улицу; час был еще очень ранний, —  все это время не было никаких известий о дяде Соле?    

— Никаких,  мой мальчик, — ответил капитан, покачивая головой.    

— Отправился  разыскивать меня, добрый, славный старик, — сказал Уолтер, — а вам ни  разу не написал! Но почему? Вот здесь, в этом письме, которое вы передали  мне, — он достал из кармана пакет, вскрытый в присутствии мудрого  Бансби, — он говорит, что вы можете почитать его умершим, если ни разу не  услышите о нем до того дня, как вскроете этот пакет. Сохрани нас бог от такого  несчастья! Но, ведь вы бы услыхали о нем, даже если бы он и в самом деле умер!  Конечно, кто-нибудь написал бы вам по его просьбе, если бы он сам не мог этого  сделать, и сообщил бы: «Такого-то числа умер в моем доме», или «у меня на  руках», или еще что-нибудь в этом роде «мистер Соломон Джилс из Лондона,  который просил передать вам свой последний привет и последние свои пожелания».    

На  капитана, который доселе никогда еще не достигал таких высот умозаключений,  произвела огромное впечатление открывшаяся перед ним широкая перспектива, и он  ответил, глубокомысленно покачивая головой:    

— Хорошо  сказано, мой мальчик, хорошо сказано!    

— Вот  о чем я думал, — впрочем, о многом я думал в эту бессонную ночь, —  краснея, сказал Уолтер — и я твердо верю, капитан Катль, что мой дядя Соль (да  благословит его бог!) жив и вернется к нам. Я не очень удивляюсь тому, что он  уехал! Не говоря уже об этом тяготении ко всему чудесному, которое всегда было  ему свойственно, и о горячей его любви ко мне, перед которой все в его жизни  отступало на задний план, — а ведь никто не знает этого лучше, чем я,  нашедший в нем самого доброго отца (голос Уолтера стал невнятным и хриплым, и  он отвернулся, глядя куда-то вдоль улицы), — так вот, не говоря уже обо  всем этом, мне часто приходилось читать и слышать о том, как люди, у которых  близкий и дорогой им родственник потерпел кораблекрушение, переселялись в такие  места на берегу моря, куда вести о пропавшем судне могли дойти хотя бы на час  или на два часа раньше, а иногда они даже совершали весь рейс до места  назначения судна, словно это путешествие могло доставить им какие-нибудь  сведения. Мне кажется, я бы и сам так сделал, и, быть может, даже скорее, чем  многие другие. Но почему дядя не написал вам, хотя он несомненно собирался  написать, или как мог он умереть где-то на чужбине, а вы об этом не  узнали, — я решительно не понимаю!    

Капитан  Катль, покачивая головой, заметил, что даже Джек Бансби этого не понимал, а ведь  он-то мог высказать хорошо оснащенное мнение.    

— Будь  мой дядя легкомысленным юношей, которого веселая компания вздумала бы заманить  в какой-нибудь трактир, чтобы там расправиться с ним и завладеть находящимися  при нем деньгами, — сказал Уолтер, — или будь он бесшабашным  матросом, сошедшим на берег с жалованием за два-три месяца в кармане, я бы мог  допустить, что он исчез. Но я не могу этому поверить, зная, каков он был… и  каков он есть, надеюсь.    

— Уольр,  мой мальчик, как же это ты в таком случае объясняешь? — осведомился  капитан, глядя на нею пристально и пребывая в глубоком раздумье.    

— Капитан  Катль, — ответил Уолтер, — я не знаю, чем это объяснить. Должно быть,  он ни разу не написал. Ведь это не подлежит сомнению?    

— Если  бы Соль Джилс что-нибудь написал, мой мальчик, то где же его депеша? —  осведомился капитан, приводя веский довод.    

— Допустим,  он дал кому-нибудь поручение, — сказал Уолтер, — а тот забыл о  письме, или выбросил по небрежности, или потерял. Даже такая догадка кажется  мне более вероятной, чем то — другое предположение. Короче говоря, капитан  Катль, я не в силах обсуждать другое предположение, не могу и не хочу этого.    

— Это  надежда, Уольр, — глубокомысленна заметил капитан, — надежда! Это она  тебя воодушевляет. Надежда — это буй, а чтобы найти это место, перелистай свою  «Певчую птичку»[111],  раздел чувствительных песен: но знаешь ли, мой мальчик, надежда, как и всякий  другой буй, только плавает на одном месте, а направить ее никуда нельзя. Кроме  изображения надежды на носу корабля есть еще якорь, — продолжал  капитан, — но какой толк от якоря, если я не нахожу дна, чтобы бросить  его?    

Капитан  Катль произнес эту речь не столько от своего собственного имени, сколько от  лица разумного, рассудительного гражданина, который обязан уделить крупицу  своей мудрости неопытному юнцу. Но при этом лицо его сияло, озаренное новой  надеждой, которой он заразился от Уолтера, и в заключение он весьма кстати  похлопал его по спине и с энтузиазмом воскликнул:    

— Ура,  мой мальчик! Я разделяю твое мнение. Уолтер ответил ему веселым смехом и  сказал:    

— Еще  одно слово о дяде, капитан Катль. Я думаю, быть не может, что он послал письмо  обычным Порядком — через почтовую контору или с почтовым пароходом.  Понимаете?..    

— Да,  да, мой мальчик, — одобрительно сказал капитан.    

— И  вы не могли прозевать письмо. Не так ли?    

— Уольр, —  сказал капитан, тщетно стараясь принять суровый вид, — разве я не был  начеку в ожидании вестей от человека науки, старого Соля Джилса, твоего дяди,  разве я не был начеку день и ночь с той поры, как его потерял? Разве не было у  меня тяжело на сердце, и разве я не поджидал все время и его и тебя? Во сне и  наяву разве не стоял я на своем посту и разве унизился бы до того, чтобы его  покинуть, пока этот Мичман еще дел и невредим?    

— О  да, капитан Катль! — воскликнул Уолтер, схватив его за руку. —  Знаю! — И знаю также, сколько преданности и искренности во всем, что вы  говорите и чувствуете. Я в этом уверен. А вы не сомневайтесь в моей уверенности  так же, как и в том, что я переступил через порог этой двери и снова держу в  своей руке эту честную руку. Ведь вы не сомневаетесь?    

— Нет,  нет, Уольр, — ответил капитан с сияющей физиономией.    

— Больше  я не рискую делать никаких предположений, — сказал Уолтер, горячо пожимая  жесткую руку капитана, который в свою очередь с не меньшей охотой пожал ему  руку. — Добавлю только одно, капитан Катль: боже меня сохрани, чтобы я  прикоснулся к имуществу моего дяди! Все, что он здесь оставил, находится на  попечении честнейшего из всех управляющих и лучшего из всех людей, и если этого  человека зовут не Катль, то, значит, нет у него имени. А теперь, лучший из друзей,  поговорим о… мисс Домби.    

Что-то  изменилось в манере Уолтера, прежде чем он вымолвил эти два слова; а когда он  их произнес, доверчивость и бодрость как будто покинули его.    

— Я  полагал, прежде чем мисс Домби остановила меня вчера вечером, когда я заговорил  об ее отце… вы помните, как было дело? — начал Уолтер.    

Капитан  прекрасно это помнил и кивнул головой.    

— Да,  прежде я полагал, — продолжал Уолтер, — что на нас лежит тяжелая  обязанность убедить ее, чтобы она вступила в общение со своими друзьями и  вернулась домой.    

Капитан  слабым голосом пробормотал: «Стоп!», или «Держись крепче!», или еще что-то подходящее  к случаю; но вследствие величайшего смятения, вызванного подобным сообщением,  голос у него был такой слабый, что можно было только строить догадки.    

— Но  с этим покончено! — сказал Уолтер. — Теперь я думаю иначе. Я бы  скорее согласился вновь очутиться на том обломке разбитого судна, на котором я  со дня своего спасения так часто плавал во сне по волнам, остаться на нем,  пойти ко дну и умереть!    

— Ура,  мой мальчик! — воскликнул капитан в порыве неудержимого восторга. —  Ура! Ура! Ура!    

— Подумать  только, что она, такая юная, такая добрая и прекрасная, — продолжал  Уолтер, — которой уготована была другая судьба, должна вступить в борьбу с  этим жестоким миром! Но мы видели ту пропасть, какая отрезала ее от всего  прошлого, хотя никто, кроме нее самой, не знает глубины этой пропасти. И  возврата нет.    

Капитан  Катль, не совсем понимая смысл этих слов, отнесся к ним с величайшим одобрением  и заметил глубоко сочувственным тоном, что ветер дует попутный.    

— Ей  не следует оставаться здесь одной, не так ли, капитан Катль? — с  беспокойством осведомился Уолтер.    

— Право  же, мой мальчик, я этого не знаю, — ответил капитан. — Ты теперь  здесь и можешь составить ей компанию, и раз вас соединяет…    

— Дорогой  капитан Катль! — перебил Уолтер. — Вы говорите — я теперь здесь! Мисс  Домби по чистосердечию своему и невинности смотрит на меня, как на брата; но  каково было бы мое коварство, если бы я притворился, будто верю в свои права на  родственные отношения… если бы я притворился, будто забыл о том, что долг чести  запрещает мне так поступать!    

— Уольр,  мой мальчик, — сказал капитан, снова обнаруживая некоторые признаки смятения, —  разве не может быть никаких прав, кроме…    

— О! —  воскликнул Уолтер. — Неужели вы бы хотели, чтобы она перестала меня  уважать — она! — и между мною и ее ангельским лицом навсегда опустилась  завеса, если я стану добиваться ее любви, пользуясь тем, что она, такая  доверчивая и такая беззащитная, нашла здесь приют? Да что же это я говорю! Ведь  нет в мире никого, кто бы осудил меня с большею строгостью, чем вы, если бы я  мог это сделать!    

— Уольр,  мой мальчик, — сказал капитан, все больше и больше омрачаясь, — если  есть какая-нибудь помеха, препятствующая двум людям соединиться узами во храме  — а ты перечитай это место и отметь его, — я бы объяснил это тем, что они  уже помолвлены с кем-то еще. Но, стало быть, не может быть никаких иных прав?  Неужели их нет, мой мальчик?    

Уолтер  махнул рукой, давая отрицательный ответ.    

— Знаешь  ли, мой мальчик, — медленно проговорил капитан, — не стану отрицать,  что меня это ошеломило, и я растерялся. Но что касается маленькой леди, Уольр,  то, как бы я ни был разочарован, почтение и уважение к ней я почитаю своим  долгом, а потому я иду за тобою в кильватере, мой мальчик, и чувствую, что ты  поступаешь надлежащим образом. Так, стало быть, нет никаких иных прав? —  снова повторил капитан, с удрученным видом созерцая развалины своего рухнувшего  замка.    

— Мне  кажется, капитан Катль, — сказал Уолтер, переходя к новой теме разговора с  большей бодростью, чтобы развеселить капитана, хотя его ничто не могло  развеселить, так как он был слишком озабочен, — мне кажется, мы должны  найти какую-нибудь особу, которая была бы подходящей компаньонкой для мисс  Домби, пока она живет здесь, и которой можно было бы доверять. Никто из ее  родственников для этого не подходит. Мисс Домби несомненно понимает, что все  они пресмыкаются перед ее отцом. А где Сьюзен?    

— Молодая  женщина? — отозвался капитан. — Мне кажется, ее уволили против  желания Отрады Сердца. Я о ней запрашивал сигналом, когда маленькая леди только  что пришла сюда, и маленькая леди дала о ней прекрасный отзыв и сказала, что  она давным-давна уехала.    

— В  таком случае, — сказал Уолтер, — спросите мисс Домби, куда она  уехала, а мы постараемся ее найти. Время идет, и мисс Домби скоро проснется. Вы  — ее лучший друг. Позаботьтесь о ней там, наверху, а мне предоставьте навести  порядок внизу.    

Капитан,  впавший в полное уныние, ответил вздохом на вздох, с каким Уолтер произнес эти  слова, и повиновался, Флоренс пришла в восторг от своей новой комнаты, горела  желанием увидеть Уолтера и рада была бы встретиться со своим старым другом  Сьюзен. Но Флоренс не могла сообщить, куда уехала Сьюзен, знала только, что в  Эссекс, и, — насколько она припоминает, — никто не мог бы этого  сообщить, кроме мистера Тутса.    

Получив  эти сведения, загрустивший капитан вернулся к Уолтеру и поведал ему, что мистер  Тутс — тот самый джентльмен, которого он встретил у двери, — друг его,  капитана Катля, богатый молодой джентльмен, безнадежно влюбленный в мисс Домби.  Капитан рассказал также о том, как привело его к знакомству с мистером Тутсом  известие о предполагаемой гибели Уолтера и как между ними был заключен  торжественный договор, обязывающий мистера Тутса не заикаться о предмете своей  любви.    

Затем  возник вопрос, может ли Флоренс доверять мистеру Тутсу, а когда Флоренс с  улыбкой ответила: «О да, всем сердцем!» — оказалось необходимым установить, где  живет мистер Тутс. Этого Флоренс не знала, а капитан позабыл. И в тот самый  миг, как в маленькой гостиной капитан говорил Уолтеру, что мистер Тутс  несомненно будет в скором времени здесь, появился сам мистер Тутс.    

— Капитан  Джилс, — сказал мистер Тутс, вез всяких церемоний вбегая в  гостиную, — я нахожусь на грани помешательства!    

Мистер  Тутс выпалил эти слова словно из пушки, прежде чем заметил Уолтера, которого  затем приветствовал каким-то жалостным хихиканьем.    

— Вы  меня простите, сэр, — сказал мистер Тутс, схватившись за голову, — но  в настоящее время я нахожусь в таком состоянии, что рассудок меня покидает,  если уже не покинул, и всякая попытка быть учтивым, принимая во внимание мое  положение, была бы пустым притворством. Капитан Джилс, смею просить разрешения  побеседовать с вами наедине!    

— Приятель, —  ответил капитан, беря его за руку, — как раз вас-то мы и поджидали.    

— О  капитан Джилс, — сказал мистер Тутс, — поджидать такого субъекта, как  я! Я не рискнул побриться — вот в каком я взбудораженном состоянии! Волосы у  меня всклочены. Я сказал Петуху, что укокошу его, если он вздумает вычистить  мне башмаки!    

Все эти  признаки умопомешательства подтверждались внешним видом мистера Тутса, диким и  непонятным.    

— Послушайте,  братец, — сказал капитан, — вот это Уольр, племянник старого Соля  Джилса. Тот самый, которого мы считали погибшим в море.    

Мистер  Тутс отнял руки от головы и, выпучив глаза, посмотрел на Уолтера.    

— Господи,  помилуй! — пробормотал мистер Тутс. — Вот не было беды! Как  поживаете? Я… я… боюсь, что вы очень промокли. Капитан Джилс, разрешите мне  сказать вам словечко в лавке?    

Он  схватил капитана за фалду фрака и, выходя вместе с ним, прошептал:    

— Так,  значит, капитан Джилс, это и есть тот самый человек, о котором вы говорили, что  он и мисс Домби созданы друг для друга?    

— Да,  приятель, — сказал безутешный капитан, — так думал я когда-то.    

— И  вот теперь!.. Как раз в такой момент!.. — вскричал мистер Тутс, снова  хватаясь за голову. — Ненавистный соперник! Впрочем, нет, для меня он не  является ненавистным соперником, — запнувшись и поразмыслив, сказал мистер  Тутс, отнимая руку ото лба. — За что мне его ненавидеть? Нет! Если любовь  моя поистине бескорыстна, капитан Джилс, позвольте мне доказать это теперь!    

Мистер  Тутс снова ринулся в гостиную и сказал, схватив Уолтера за руку:    

— Как  поживаете? Надеюсь, вы не простудились. Я… я… буду очень рад, если вам угодно будет  со мной познакомиться. Поздравляю вас от всей души! Клянусь честью, —  сказал мистер Тутс, разгорячившись после того, как пристальнее всмотрелся в  лицо Уолтера, — я очень рад вас видеть!    

— Благодарю  вас, большое спасибо, — сказал Уолтер. — Я бы и пожелать не мог более  сердечного и искреннего приветствия.    

— Да  неужели? — воскликнул мистер Тутс, все еще пожимая ему руку. — Это  очень мило с вашей стороны. Я вам чрезвычайно признателен. Как вы поживаете?  Надеюсь, вы оставили всех в добром здоровье там зато есть на… я хочу, понимаете  ли, сказать, там, откуда вы приехали.    

На все  эти добрые пожелания и еще лучшие намерения Уолтер отвечал, как подобает мужчине.