1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 
— Можете  вы вполне полагаться на меня и верить всему, что я говорю, Эстер?    

— Безоговорочно! —  ответила я от всего сердца.    

— Моя  дорогая девочка, — сказал опекун, — дайте мне руку.    

Он взял  мою руку, легонько обнял меня, глядя мне в лицо все с той же неподдельной  искренностью и дружеской преданностью, с той же прежней готовностью защищать  меня, которые сразу превратили этот дом в мой родной дом, и сказал мне:    

— С  того зимнего дня, когда мы с вами ехали в почтовой карете, вы заставили меня  перемениться, милая моя. Но, главное, вы с тех пор сделали мне бесконечно много  добра.    

— Ах,  опекун, а вы? Чего только не сделали вы для меня с той поры!    

— Ну, —  сказал он, — об этом теперь вспоминать нечего.    

— Но  разве можно это забыть?    

— Да,  Эстер, — сказал он мягко, но серьезно, — теперь Это надо забыть…  забыть на некоторое время. Вам нужно помнить только о том, что теперь ничто не  может меня изменить — я навсегда останусь таким, каким вы меня знаете. Можете  вы быть твердо уверенной в этом, дорогая?    

— Могу;  твердо уверена, — сказала я.    

— Это  много, — промолвил он. — Это все. Но я не должен ловить вас на слове.  Я не стану писать того, о чем думаю, пока вы не будете убеждены, что ничто не  может изменить меня, такого, каким вы меня знаете. Если вы хоть чуть-чуть  сомневаетесь, я не буду писать ничего. Если же вы, по зрелом размышлении,  утвердитесь в этой уверенности, пошлите ко мне Чарли «за письмом» ровно через  неделю. Но не присылайте ее, если не будете уверены вполне. Запомните, в этом  случае, как и во всех остальных, я полагаюсь на вашу правдивость. Если у вас не  будет уверенности, не присылайте Чарли!    

— Опекун, —  отозвалась я, — да ведь я уже уверена. Я так же не могу изменить свое  убеждение, как вы не можете перемениться ко мне. Я пошлю Чарли за письмом. Он  пожал мне руку и не сказал больше ни слова. И в течение всей следующей недели  ни он, ни я не говорили об этом. Когда настал назначенный им вечер, я, как  только осталась одна, сказала Чарли:    

— Чарли,  пойди постучись к мистеру Джарндису и скажи ему, что пришла от меня «за  письмом».    

Чарли  спускалась по лестнице, поднималась по лестнице, шла по коридорам, а я  прислушивалась к ее шагам, и в тот вечер извилистые ходы и переходы в этом  старинном доме казались мне непомерно длинными; потом она пошла обратно, по  коридорам, вниз по лестнице, вверх по лестнице и, наконец, принесла письмо.    

— Положи  его на стол, Чарли, — сказала я.    

Чарли  положила письмо на стол и ушла спать, а я сидела, глядя на конверт, но не  дотрагивалась до него и думала о многом.    

Сначала  я вспомнила свое угрюмое детство, когда была такой робкой и застенчивой, потом  — тяжелые дни, когда моя тетка лежала мертвая и ее непреклонное лицо было таким  холодным и неподвижным, а потом — то время, когда я жила вдвоем с миссис Рейчел  и чувствовала себя такой одинокой, как будто мне не с кем было перемолвиться  словом, не на кого бросить взгляд. Затем я вспомнила иные дни, когда мне было  даровано счастье находить друзей среди всех окружающих и быть любимой. Я  вспоминала все вплоть до того дня, когда впервые увидела мою дорогую девочку,  принявшую меня с той сестринской любовью, которая так украсила и обогатила мою  жизнь. Я вспомнила яркие приветственные огни, которые в одну холодную звездную  ночь засверкали нам навстречу из этих самых окон, впервые озарив наши полные  ожидания лица, и с тех пор уже не меркли. Я вновь пережила свою счастливую  жизнь, перебрала в памяти дни своей болезни и выздоровления. Я думала о том,  как изменилась я сама и как неизменно ласковы со мной все мои друзья, и все это  счастье сияло мне, словно яркий свет, исходя от лучшего из друзей, который  сейчас прислал мне письмо, лежащее на столе.    

Я  вскрыла и прочла его. Я была так потрясена любовью, бескорыстной заботливостью,  вниманием ко мне, которые проглядывали в каждом слове этого письма, что слезы  то и дело застилали мне глаза, и я не сразу дочитала его до конца. Но потом я  прочла его три раза подряд и только тогда положила обратно на стол. Я и раньше  догадывалась о его содержании, и не ошиблась. В письме мне был задан вопрос:  соглашусь ли я стать хозяйкой Холодного дома?    

Это было  не любовное письмо, хотя оно дышало любовью ко мне, — опекун писал так,  как говорил со мной всегда. В каждой строчке я видела его лицо, слышала его  голос, чувствовала его доброту и стремление защитить меня. Он писал так, как  будто мы поменялись местами, как будто все добрые дела исходили от меня, а все  чувства, пробужденные ими, — от него.    

В письме  он говорил о том, что я молода, а он уже пережил свою лучшую пору и достиг  зрелости в то время, когда я была еще ребенком; а теперь у него уже седая  голова и он пишет мне, отлично понимая значение разницы в возрасте, и  напоминает мне о ней, чтобы я хорошенько подумала. Говорил, что, согласившись на  этот брак, я ничего не выиграю, а отказавшись от него, ничего не потеряю, ибо  никакие новые отношения не могут углубить его нежность ко мне, и, как бы я ни  решила поступить, он уверен, что мое решение будет правильным. Свое предложение  он обдумал еще раз, уже после нашего последнего откровенного разговора, и решил  сделать его, хотя бы для того, чтобы на одном скромном примере показать мне,  что весь мир готов опровергнуть суровое предсказание, омрачившее мое детство.  Он писал, что я и представить себе не могу, какое счастье я способна ему дать,  но об этом он больше ничего не скажет, ибо мне всегда следует помнить, что я  ничем ему не обязана, а вот он — мой неоплатный должник. Он часто думал о нашем  будущем; он предвидел, что настанет время, — как ни грустно, — очень  скоро настанет время, когда Ада (которая уже почти достигла совершеннолетия)  уйдет от нас и нам больше не придется жить, как мы живем теперь; а предвидя  это, он постоянно размышлял о своем предложении. Вот как вышло, что он его  сделал. Если я и чувствую, что могу дать ему законное право быть моим  защитником, что могу радостно и охотно сделаться нежно любимой спутницей его  последних лет во всех превратностях жизни и до самой смерти, он все же не  хочет, чтобы я навеки связала себя согласием, пока это письмо еще так ново для  меня; нет, даже если я все это чувствую, я должна дать себе много времени для  размышления. Так ли я решу, или иначе, он хочет сохранить наши прежние  отношения, хочет обращаться со мною по-прежнему, хочет, чтобы я по-прежнему называла  его опекуном. Что же касается его чудесной Хлопотуньи, его маленькой Хозяюшки,  он знает, что она навсегда останется такой, какая она теперь.    

Вот  главное, что он сказал в этом письме, где каждая строчка от первой до последней  была внушена чувством справедливости и собственного достоинства; и написал он  его в таком тоне, словно и правда был моим опекуном по закону, беспристрастно  передающим мне предложение своего друга и бескорыстно перечисляющим все, что  можно сказать за и против него.    

Но он ни  одним намеком не дал мне понять, что обдумывал все это еще в то время, когда я  была красивее, чем теперь, но тогда решил ничего мне не говорить. Он не сказал,  что, когда мое лицо изменилось и я подурнела, он продолжал любить меня так же,  как и в лучшую мою пору. Не сказал, что, когда открылась тайна моего рождения,  это не было для него ударом. Что его великодушие выше обезобразившей меня  перемены и унаследованного мною позора. Что чем больше я нуждаюсь в подобной  верности, тем больше могу полагаться на него до конца.    

Впрочем,  я теперь сама  знала все это: знала очень хорошо. Это было для меня как  бы завершением возвышенной повести, которую я читала, и я уже видела, к какому  решению должна прийти — других решений быть не могло. Посвятить мою жизнь его  счастью в благодарность за все, что он для меня сделал? Но этого мало, думала  я, и чего же я хотела в тот вечер, несколько дней назад, как не придумать, чем  еще я могу отблагодарить его?    

И все  же, прочитав письмо, я долго плакала, и не только от полноты сердца, не только от  неожиданности Этого предложения, — ибо оно все-таки оказалось неожиданным  для меня, хоть я и предвидела его; нет, я чувствовала, что безвозвратно  утратила что-то, чему нет названия и что неясно для меня самой. Я была очень  счастлива, очень благодарна, очень спокойна за свое будущее, но я долго  плакала.    

Немного  погодя я подошла к своему старому зеркалу. Глаза у меня были красные и опухшие;  и я сказала себе: «Ах, Эстер, Эстер, ты ли это?» Лицо в зеркале, кажется, снова  собиралось расплакаться от этого упрека, но я погрозила ему пальцем, и оно  стало спокойным.    

— Вот  это больше похоже на то сдержанное выражение, которым ты утешила меня, моя  прелесть, когда я заметила в тебе такую перемену! — сказала я, распуская  волосы. — Когда ты станешь хозяйкой Холодного дома, тебе придется быть  веселой, как птичка. Впрочем, тебе постоянно надо быть веселой; поэтому начнем  теперь же.    

Я начала  расчесывать волосы и совсем успокоилась. Правда, я все еще немножко  всхлипывала, но только потому, что плакала раньше; а сейчас я уже не плакала.    

— Так  вот, милая Эстер, ты счастлива на всю жизнь. Счастлива своими лучшими друзьями,  счастлива своим старым родным домом, счастлива возможностью делать много добра,  счастлива незаслуженной тобой любовью лучшего из людей.    

И вдруг  я подумала: а что, если бы опекун женился на другой, как бы я себя  почувствовала и что стала бы делать? Вот уж когда действительно изменилось бы  все вокруг меня. Я вообразила свою жизнь после этого события, и она  представилась мне такой непривычной и пустой, что я немного побренчала своими  ключами и поцеловала их, а потом положила в корзиночку.    

Расчесывая  на ночь волосы перед зеркалом, я стала думать о том, как часто я сама сознавала  в душе, что неизгладимые следы болезни и обстоятельства моего рождения тоже  требуют, чтобы я была всегда, всегда, всегда занята делом… полезна для других,  приветлива, услужлива, и все это — искренне и без всяких претензий. Вот уж,  право, самое подходящее время теперь унывать и лить слезы! А если мысль о том,  чтобы сделаться хозяйкой Холодного дома, сначала показалась мне странной (хотя  это и не оправдание для слез), то, в сущности, что же в ней странного? Если не  мне, то другим людям она уже приходила в голову.    

— Разве  ты не помнишь, милая моя дурнушка, — спросила я себя, глядя в  зеркало, — что говорила миссис Вудкорт о твоем замужестве, когда ты еще не  была рябой?..    

Быть  может, это имя напомнило мне о… засушенных цветах. Теперь лучше было расстаться  с ними. Конечно, они хранились лишь в память о том, что совсем прошло и  кончилось, но все-таки лучше было с ними расстаться.    

Они были  заложены в книгу, которая стояла на полке в соседней комнате — нашей гостиной,  отделявшей спальню Ады от моей. Я взяла свечу и, стараясь не шуметь, пошла туда  за этой книгой. Сняв ее с полки, я заглянула в открытую дверь, увидела, что моя  милая красавица спит, и тихонько прокралась к ней, чтобы поцеловать ее.    

Я знаю,  что это была слабость, и плакать мне было совершенно не от чего, но я все-таки  уронила слезу на ее милое личико, потом другую, еще и еще. Слабость еще большая  — я вынула засохшие цветы и на мгновение приложила их к губам Ады. Я думала о  ее любви к Ричарду… хотя, в сущности, цветы не имели к этому никакого  отношения. Потом я принесла их в свою комнату, сожгла на свечке, и они  мгновенно обратились в пепел.    

Наутро,  сойдя в столовую к первому завтраку, я нашла опекуна таким же, как  всегда, — по-прежнему искренним, откровенным и непринужденным. В его  обращении со мной не чувствовалось ни малейшей натянутости; не было ее (или мне  так казалось) и в моем обращении с ним. В это утро я несколько раз оставалась с  ним вдвоем и думала тогда, что он, вероятно, сейчас заговорит со мной о письме;  но об этом он не сказал ни слова.    

Не  сказал ни на другое утро, ни на следующий день, ни в один из тех дней, которые  прожил у нас мистер Скимпол, задержавшийся в Холодном доме на целую неделю. Я  каждый день ждала, что опекун заговорит со мной о письме, но он молчал.    

Тогда я  стала волноваться и решила, что мне следует написать ответ. По вечерам,  оставшись одна в своей комнате, я не раз пыталась приняться за него, но не  могла даже начать как следует — что бы я ни написала, все мне не нравилось, и  каждый вечер я думала, что лучше подождать еще денек. Так я прождала еще семь  дней, но опекун по-прежнему ничего не говорил.    

Наконец,  как-то раз после обеда, когда мистер Скимпол уже уехал, а мы трое собирались  покататься верхом, я переоделась раньше Ады и, спустившись в гостиную, подошла  к опекуну, который стоял ко мне спиной и смотрел в окно.    

Когда я  вошла, он оглянулся и сказал с улыбкой:    

— А,  это вы, Хлопотунья? — и снова повернулся к окну.    

Я решила  поговорить с ним теперь же. Точнее, для этого только я и пришла сюда.    

— Опекун, —  промолвила я, запинаясь и дрожа, — когда бы вы хотели получить ответ на  письмо, за которым ходила Чарли?    

— Когда  он будет готов, дорогая моя, — ответил он.    

— Мне  кажется, он готов, — сказала я.    

— Его  принесет Чарли? — с улыбкой спросил он.    

— Нет;  я сама принесла его, опекун, — ответила я.    

Я обвила  руками его шею и поцеловала его, а он спросил, считаю ли я себя хозяйкой  Холодного дома, и я сказала: «Да»; но пока что все осталось по-старому, и мы  все вместе уехали кататься, и я даже ничего не сказала своей милой девочке.    

 Глава XLV    

Священное поручение    

     

Как-то  раз утром, кончив бренчать ключами, я вместе с моей красавицей прогуливалась по  саду и, случайно посмотрев в сторону дома, увидела, что в него вползает  какая-то длинная, узкая тень, которая смахивает на мистера Воулса. В это самое  утро Ада говорила мне о своих надеждах на то, что Ричард, может быть, скоро  охладеет к канцлерской тяжбе, — охладеет именно потому, что теперь  занимается ею с таким пылким увлечением, и, вспомнив об этом, я ничего не  сказала о тени мистера Воулса моей дорогой девочке, чтобы не огорчить ее.    

Немного  погодя появилась Чарли и кинулась в нашу сторону, легко обегая кусты и мчась  вприпрыжку по дорожкам, румяная и хорошенькая, словно спутница Флоры[168], а  не просто моя служанка, и на бегу крикнула мне:    

— С  вашего позволения, мисс, извольте пойти домой, поговорить с мистером  Джарндисом!    

У Чарли  была одна особенность: когда ее посылали передать что-нибудь, она начинала  говорить, едва завидев, хотя бы издалека, того, к кому ее послали. Поэтому я  поняла, что Чарли, в обычных для нее выражениях, просит меня «изволить пойти  домой, поговорить с мистером Джарндисом» гораздо раньше, чем услышала ее голос.  Когда же я, наконец, его услышала, она успела столько раз произнести эти слова,  что совсем запыхалась.    

Я  сказала Аде, что скоро вернусь, а направляясь к дому, спросила у Чарли, не  приехал ли к мистеру Джарндису какой-нибудь джентльмен. Чарли, чье знание  грамматики, к стыду моему, никогда не делало чести моим педагогическим  способностям, ответила:    

— Да,  мисс, который был приехавши в деревню с мистером Ричардом.    

Трудно  было представить себе людей, более разных, чем опекун и мистер Воулс. Когда я  вошла, они сидели за столом друг против друга, и один был такой открытый,  другой — такой скрытный; один — такой широкоплечий и прямой, другой — такой  узкогрудый и сутулый; один откровенно высказывал то, что хотел сказать, сочным,  звучным голосом, другой — все чего-то недосказывал и говорил бесстрастно,  разевая рот как-то по-рыбьи, — словом, мне показалось, будто я в жизни не  видывала людей, столь разительно несходных.    

— Вы  уже знакомы с мистером Воулсом, дорогая, — сказал опекун, надо сознаться,  не слишком любезным тоном.    

Мистер  Воулс, как всегда в перчатках и застегнутый на все пуговицы, встал, затем снова  сел, совершенно так же, как в тот раз, когда он садился рядом с Ричардом в  двуколку. Поскольку у него не было перед глазами Ричарда, он смотрел прямо  перед собой.    

— Мистер  Воулс, — начал опекун, глядя на эту черную фигуру, как на какую-то  зловещую птицу, — привез нам очень печальные вести о нашем столь  несчастном Рике. — Он сделал сильное ударение на словах «столь несчастном»,  словно желал подчеркнуть, что они характеризуют отношение мистера Воулса к  Ричарду.    

Я села  между собеседниками. Мистер Воулс сидел недвижный, как истукан, только украдкой  трогал рукой в черной перчатке один из красных прыщиков, усеявших его желтое  лицо.    

— Вы,  к счастью, очень дружны с Риком, дорогая, — сказал опекун, — поэтому  мне хотелось бы знать, что вы обо всем этом думаете. Будьте добры, мистер  Воулс, высказаться как можно… как можно яснее.    

И мистер  Воулс, высказываясь отнюдь не ясно, начал так:    

— Как  я уже говорил, мисс Саммерсон, будучи поверенным мистера Карстона, я осведомлен  о том, что он теперь находится в очень стесненных обстоятельствах, и дело не  столько в общей сумме его долгов, сколько в особых условиях и срочности  векселей, выданных мистером Карстоном, и в его возможностях погасить эти  векселя, иными словами — уплатить долги. Я много раз добивался для мистера  Карстона отсрочек по мелким платежам, но всяким отсрочкам есть предел, и мы до  него дошли. Я не раз выручал его ссудами из собственного кармана, дабы уладить  все эти неприятности, но, разумеется, хочу получить деньги обратно, ибо не  выдаю себя за богача и к тому же обязан содержать отца, проживающего в  Тоунтонской долине, не говоря уж о том, что стремлюсь оставить маленькое  состояние своим трем дорогим дочерям, проживающим вместе со мною. Я опасаюсь,  что мистер Карстон попал в такое положение, выпутаться из коего он может только  продав свой патент; а если так, об этом, во всяком случае, желательно поставить  в известность его родных.    

Во время  своей речи мистер Воулс не сводил с меня глаз, а теперь, погрузившись в  молчание, — которого он, можно сказать, и не нарушал, такой глухой у него  был голос, — снова устремил недвижный взгляд куда-то в пространство.    

— Подумать  только, — бедный юноша останется даже без того небольшого жалованья,  которое получает теперь, — сказал мне опекун. — Но что я могу  поделать? Вы знаете его, Эстер. Теперь он ни за что не согласится принять от  меня помощь. Предлагать ее или даже намекать на это — значит довести его до  крайности, если только он уже не доведен до нее чем-нибудь другим.    

Мистер  Воулс снова обратился ко мне:    

— Мнение  мистера Джарндиса, мисс, несомненно соответствует истине, и в ртом вся  трудность. Я не считаю, что надо что-нибудь сделать. Я не говорю, что надо  что-то сделать. Отнюдь нет. Я просто приехал сюда строго конфиденциально, и  рассказал обо всем с целью вести дела начистоту, так, чтобы впоследствии не  говорили, будто дела не велись начистоту. Я всегда стремлюсь вести все дела  начистоту. Я хочу оставить после себя доброе имя. Если бы я, заботясь лишь о  своих собственных интересах, посоветовался с мистером Карстоном, меня бы здесь  не было, ибо, как вам хорошо известно, он горячо восстал бы против моей  поездки. Наши сегодняшние переговоры не носят характера юридической  консультации. Платы за них я не требую. Я заинтересован в них лишь в качестве  члена общества, отца… и  сына, — добавил мистер Воулс, чуть было не  позабыв о родителе, проживающем в Тоунтонской долине.    

Нам  стало ясно, что, сообщая о своем намерении разделить с нами ответственность,  которую он нес как человек осведомленный о положении Ричарда, мистер Воулс  сказал истинную правду. Я могла придумать лишь один выход: надо мне съездить в  Дил[169],  где теперь служит Ричард, увидеться с ним и по мере сил попытаться  предотвратить беду. Не считая нужным советоваться с мистером Воулсом, я отвела  опекуна в сторону, чтобы изложить ему свой план действий, а мистер Воулс,  унылый и длинный, крадучись подошел к камину и протянул к огню свои траурные  перчатки.    

Опекун,  конечно, сейчас же заспорил со мной, доказывая, что путешествие меня утомит, но  других возражений у него не было, а мне очень хотелось поехать, так что я  добилась его согласия. Теперь надо было только отделаться от мистера Воулса.    

— Так  вот, сэр, — сказал мистер Джарндис, — мисс Саммерсон повидается с  мистером Карстоном, а нам остается лишь уповать на то, что его положение еще не  безнадежно. Позвольте мне приказать, чтобы вам подали завтрак; вам не худо  подкрепиться с дороги, сэр.    

— Благодарю  вас, мистер Джарндис, — отозвался мистер Воулс, протягивая свой длинный  черный рукав, чтобы остановить опекуна, который хотел было позвонить, —  завтракать я никак не могу. Благодарю вас, — нет, нет, ни кусочка.  Пищеварение у меня совершенно испорчено, и я всегда ем очень умеренно, а если  бы я позволил себе принять сытную пищу в такой час дня, не знаю, какие  получились бы последствия. Поскольку все выяснено начистоту, сэр, я теперь, с  вашего позволения, распрощаюсь с вами.    

— Хотелось  бы мне, — с горечью проговорил опекун, — чтобы и вы, мистер Воулс, и  все мы навсегда распрощались с тяжбой, столь хорошо вам знакомой.    

Мистер  Воулс, чье одеяние, от сапог до цилиндра, было так густо покрыто черной  краской, что она испарялась от близости к огню, распространяя очень неприятный  запах, коротко и как-то криво кивнул, потом медленно покачал головой.    

— Если  мы, практикующие юристы, претендуем на то, чтобы нас уважали, сэр, мы должны  налегать плечом на колесо. И мы налегаем, сэр. По крайней мере я налегаю и хочу  думать, что все мои собратья по профессии поступают так же. Вы не забудете,  мисс, что обещали не упоминать обо мне в разговоре с мистером Карстоном?    

Я  ответила, что ни слова о нем не скажу.    

— Пожалуйста,  мисс. До свиданья. Мистер Джарндис, желаю вам всего доброго, сэр.    

Мистер  Воулс прикоснулся к моим пальцам, потом к пальцам опекуна своей холодной  перчаткой, в которой, казалось, не было руки, и длинный, узкий — ни дать ни  взять тень — уполз прочь. А мне представилось, как эта «тень», взобравшись на  империал почтовой кареты, будет ползти по озаренным солнцем полям, между  Холодным домом и Лондоном, замораживая на своем пути даже семена в земле.    

Я,  конечно, вынуждена была сказать Аде, куда еду и с какой целью, а она,  разумеется, очень встревожилась и расстроилась. Но она была так предана  Ричарду, что только жалела и оправдывала его, и в порыве все более глубокой  любви — милая моя, любящая девочка! — написала длинное письмо, которое я  обещала передать ему.    

Пришлось  взять с собой Чарли, хотя мне, конечно, не нужно было никаких провожатых, и я  охотно оставила бы ее дома. В тот же день мы вместе выехали в Лондон, и узнав,  что в почтовой карете есть два свободных места для пассажиров, уплатили за них.  В тот час, когда у нас обычно ложились спать, мы с Чарли покатили к морю вместе  с письмами, адресованными в Кент.    

Во  времена почтовых карет ехать до Дила приходилось целую ночь, но в карете мы  были одни, и эта ночь не показалась нам слишком утомительной. Я провела ее так,  как, наверное, провел бы каждый, будь он на моем месте. В иные минуты моя  поездка казалась мне многообещающей, в другие — безнадежной. То я думала, что  мне удастся помочь Ричарду, то удивлялась, как это могло взбрести мне в голову.  То приходила к выводу, что, тронувшись в путь, поступила очень умно, то — что  совсем не умно. В каком состоянии я найду Ричарда, что я скажу ему, что он  скажет мне — все эти вопросы поочередно занимали меня, сочетаясь с моими  противоречивыми чувствами; а колеса всю ночь отстукивали одну и ту же песню, и  письмо опекуна казалось мне ее припевом.    

Наконец  мы въехали в узкие улицы Дила, очень унылые в это сырое туманное утро. Длинное  плоское взморье с беспорядочно разбросанными домишками — деревянными и  кирпичными, — загроможденное кабестанами, большими лодками, навесами,  шестами с талями и блоками, и рядом обширные пустыри, усыпанные галькой,  поросшие травой и сорняками, — все это показалось мне невыносимо скучным.  Море волновалось под слоем густого белого тумана; а на суше все словно  оцепенело, если не считать нескольких канатчиков, которые встали спозаранку и,  обмотавшись пенькой, имели такой вид, словно, тяготясь своим теперешним  существованием, собрались вплести в канаты самих себя.    

Но когда  мы вошли в теплую комнату превосходной гостиницы, умылись, переоделись и сели  завтракать (ложиться спать уже не стоило), Дил стал казаться наиболее веселым.  Наша комнатка чем-то напоминала каюту, и Чарли была от нее в восторге. Но вот  туман начал подниматься, как занавес, и мы увидели множество кораблей, о  близости которых раньше и не подозревали. Не помню, сколько всего их было, хотя  слуга назвал нам число судов, стоявших на рейде. Были там и большие корабли —  особенно один, только что прибывший на родину из Индии; и когда солнце засияло,  выглянув из-за облаков, и бросило на темное море светлые блики, казавшиеся  серебристыми озерками, изменчивая игра света и тени на кораблях, суета  маленьких лодок, снующих между ними и берегом, жизнь и движение на судах и во  всем, что их окружало, — все это стало необычайно красивым.    

Огромный  корабль, прибывший из Индии, больше других привлекал наше внимание, потому что  он стал на рейд этой ночью. Он был окружен лодками, и мы с Чарли толковали о  том, как, должно быть, радуются люди на его борту, что наконец-то могут сойти  на берег. Чарли хотелось знать, по каким океанам он плыл, правда ли, что в  Индии очень жарко, какие там змеи и тигры и так далее; а так как подобные  сведения она запоминала гораздо лучше, чем грамматические правила, то я  рассказала ей все, что сама об этом знала. Я добавила также, что во время  морских путешествий иногда случаются кораблекрушения, море выбрасывает людей на  скалы, и тут несчастных спасает один-единственный человек, бесстрашный и  добрый. Чарли спросила, как это может быть, и я рассказала ей, что мы дома  узнали об одном таком случае.    

Я хотела  было послать Ричарду записку, чтобы известить его о своем приезде, но потом  решила, что гораздо лучше пойти к нему без предупреждения. Он жил в казармах, и  я немного сомневалась, удобно ли нам туда идти; но мы все-таки отправились на  разведку. Заглянув в ворота казарменного двора, мы увидели, что в этот ранний  час там почти безлюдно, и я спросила сержанта, стоявшего на крыльце гауптвахты,  где живет Ричард. Он дал мне в провожатые солдата, а тот, поднявшись с нами по  лестнице с голыми стенами, постучал в какую-то дверь и ушел.    

— Кто  там? — крикнул Ричард из комнаты. Я оставила Чарли в коридорчике и,  подойдя к полуоткрытой двери, спросила:    

— Можно  войти, Ричард? Это я, Хлопотунья.    

Ричард  что-то писал за столом, а вокруг, на полу, в полном беспорядке валялись  костюмы, жестянки, книги, сапоги, щетки, чемоданы. Он был полуодет, — и не  в военном, а в штатском, — не причесан, и вид у него был такой же  растерзанный, как у его комнаты. Все это я заметила лишь после того, как он  радостно поздоровался со мной, а я села рядом с ним, — ведь едва он  услышал мой голос, как вскочил из-за стола и немедленно заключил меня в свои  объятья. Милый Ричард! Со мной он был все тот же. Вплоть до… ах, бедный,  бедный, мальчик! — вплоть до конца он всегда встречал меня с прежней  мальчишеской веселостью.    

— Праведное  небо! — воскликнул он. — Милая моя Старушка, как вы очутились здесь?  Мог ли я думать, что увижу вас? Ничего плохого не случилось? Ада здорова?    

— Вполне  здорова. И еще больше похорошела, Ричард!    

— Эх! —  вздохнул он, откинувшись на спинку кресла. — Бедная моя кузина! А я,  Эстер, сейчас писал вам.    

Он  сидел, развалившись в кресле, комкая мелко исписанный лист бумаги, и такой он  был молодой, красивый — в самом расцвете, — но какой измученный,  издерганный!    

— Раз  уж вы потрудились столько написать, неужели мне не удастся прочесть ваше  письмо? — спросила я.    

— Эх,  дорогая, — ответил он, безнадежно махнув рукой, — только поглядите на  эту комнату, и вы прочтете все, что я написал. Вот оно — всюду, во всех углах!    

Я  ласково уговаривала его не унывать. Сказала, что, случайно узнав о его тяжелом  положении, приехала, чтобы поговорить с ним и вместе найти какой-нибудь выход.    

— Это  похоже на вас, Эстер; но это — бесполезно, а потому — не  похоже на  вас! — отозвался он с грустной улыбкой. — Сегодня я уезжаю в отпуск —  должен был уехать через час, — чтобы уладить дело с продажей моего  патента. Пускай! Что сделано, того не воротишь. Итак, военная служба кончилась  тем же, чем и прочие мои занятия. Не хватало только, чтобы я сделался  священником, а не то я обошел бы полный круг всех профессий.    

— Ричард, —  начала я, — неужели вы действительно не можете остаться в полку?    

— Никак  не могу, Эстер, — ответил он. — Мне угрожает позор, да так скоро, что  «власть имущим» (как говорится в катехизисе) гораздо удобнее обойтись без меня,  чем оставить меня на службе. И они правы. Не говоря уже о моих долгах,  настойчивых кредиторах и тому подобных неприятностях, я и сам не гожусь даже  для этой службы. Ни к чему у меня не лежит душа; ни к какому делу, кроме  одного, нет у меня ни интереса, ни охоты, ни любви. Если бы этот мыльный пузырь  и не лопнул, — добавил он, разорвав в клочки свое письмо и разбрасывая  обрывки, — все равно я не мог бы уехать из Англии. Ведь меня должны были  командировать за границу, но как могу я уехать? Как могу я, умудренный горьким  опытом, доверять ведение тяжбы даже Воулсу, если сам не стою у него над душой!    

Очевидно,  он прочел на моем лице то, что я хотела ему сказать, и взяв мою руку, лежавшую  у него на плече, поднес ее к моим губам, чтобы помешать мне произнести хоть  слово.    

— Her,  Хлопотунья! Я запрещаю… вынужден запретить всякие разговоры на некоторые темы.  Их две: первая — Джон Джарндис. Вторая… сами знаете что. Назовите это  помешательством, а я скажу, что теперь уж ничего не поделаешь, — я не могу  остаться в здравом уме. Но это не помешательство — у меня есть  одна-единственная цель, и к ней я стремлюсь. Жаль, что меня заставили свернуть  с моего настоящего пути ради каких-то других целей. Вы, чего доброго, скажете,  что теперь, после того как я ухлопал на это дело столько времени, после того  как я столько мучился и тревожился, надо его бросить, и это будет разумно! Да,  разумно, чего уж разумней! А также очень приятно некоторым лицам; только я  никогда этого дела не брошу.    

Он был в  таком состоянии, что я решила не возражать ему, чтобы не укреплять его  решимости (хотя крепче она, пожалуй, и быть не могла). Я вынула и отдала ему  письмо Ады.    

— Вы  хотите, чтобы я прочел его сейчас? — спросил он.    

Я  ответила утвердительно, а он положил письмо перед собой, облокотился на стол и,  опустив голову на руки, начал читать. Но не прочтя и нескольких строк, обеими  руками прикрыл лицо, чтобы я его не видела. Немного погодя он встал под тем  предлогом, что за столом ему не хватает света, и отошел к окну. Там он читал  письмо стоя ко мне спиной, а дочитав, сложил его и, не выпуская из рук, молча  стоял еще несколько минут. Когда он вернулся на прежнее место, я заметила на  его глазах слезы.    

— Вы,  Эстер, конечно, знаете, о чем она мне пишет?    

Он  сказал это мягче, чем говорил раньше, и поцеловал письмо.    

— Да,  Ричард.    

— Она  предлагает мне свое маленькое наследство, которое вскоре должна  получить, — сказал он и топнул ногой, — денег как раз столько,  сколько я промотал, — и она просит и умоляет принять их, чтобы я мог  уладить свои дела и остаться на военной службе.    

— Я  знаю, что ничего она так не желает, как вашего счастья, — сказала  я. — Ах, дорогой Ричард, у нее золотое сердце, у вашей Ады.    

— Я  это знаю. Я… лучше бы мне умереть!    

Он снова  отошел к окну и, взявшись за раму, опустил голову на руку. Мне было очень  больно видеть его в таком состоянии, но я надеялась, что, быть может, он  сделается более уступчивым, и не говорила ни слова. Однако я его плохо знала.  Могла ли я ожидать, что он от волнения перейдет к новой вспышке чувства обиды?    

— И  тот самый Джон Джарндис, чье имя мы с вами в других случаях не упоминаем,  пытался оторвать от меня это сердце! — воскликнул он негодующим  тоном. — А милая девушка делает мне великодушное предложение, живя в доме  этого самого Джона Джарндиса и, наверное, с милостивого согласия и при  поддержке того же Джона Джарндиса, который вновь пытается меня подкупить, чтобы  я отказался от своих прав.    

— Ричард! —  воскликнула я, вскочив с места. — Я не хочу слышать от вас такую постыдную  клевету! — Первый раз в жизни я тогда по-настоящему рассердилась на него,  но и то лишь на мгновение. Стоило мне взглянуть на его осунувшееся молодое  лицо, уже выражавшее раскаяние, как я положила руку ему на плечо и сказала: —  Пожалуйста, дорогой Ричард, не говорите так со мной. Одумайтесь!    

Он принялся  беспощадно осуждать себя самым искренним тоном, сказал, что был глубоко неправ  и тысячу раз просит у меня прощения. На это я улыбнулась, но не очень весело,  потому что все еще дрожала после своей гневной вспышки.    

— Принять  это предложение, моя дорогая Эстер, — сказал он, садясь рядом со мной и  возвращаясь к нашему разговору, — еще раз умоляю вас, простите меня, я  глубоко раскаиваюсь, — принять это предложение невозможно; как ни дорога  мне Ада, об этом и говорить нечего. Кроме того, я могу показать вам всякие  официальные бумаги и документы, которые убедят вас, что с военной службой я  покончил. Верьте мне, я уже снял с себя красный мундир. Но как бы я ни  тревожился, как бы ни волновался, меня утешает сознание, что, заботясь о своих  интересах, я защищаю интересы Ады. Воулс «налег плечом на колесо», а раз он  работает для меня, то, значит, и для нее, благодарение богу!    

В нем  снова вспыхнули какие-то радужные надежды, и черты его прояснились, но видеть  его таким мне было еще больнее.    

— Нет,  нет! — с жаром воскликнул Ричард. — Если бы все маленькое состояние  Ады было моим, так и то не стоило бы тратить из него ни фартинга, чтоб удержать  меня на том пути, для которого я не гожусь, которым не интересуюсь, который мне  надоел. Лучше отдать эти деньги на дело, которое вернет их сторицей, лучше  истратить их там, где перед Адой открывается гораздо больше возможностей. А обо  мне не беспокойтесь! Теперь я буду думать только об одном, и мы с Воулсом будем  работать для этой цели. Без средств я не останусь. Продам патент и частично  расплачусь с некоторыми мелкими ростовщиками, которые теперь, по словам Воулеа,  ничего не хотят слышать и пристают со своими векселями. Во всяком случае, у  меня еще осталось кое-что, а будет больше. Ну, довольно об этом! Отвезите Аде  мое письмо, Эстер, и обе вы побольше верьте в меня — не думайте, что я уже  совсем погиб, дорогая.    

Не буду  повторять того, что я говорила Ричарду. Я знаю: все это были скучные увещания,  и, конечно, ничего умного я сказать не могла. Но я говорила от всего сердца. Он  выслушал меня терпеливо и сочувственно; но я поняла, что говорить с ним сейчас  на «запретные» темы — дело безнадежное. Во время этой встречи я поняла, как  прав был опекун, когда сказал, что, пытаясь разубеждать Ричарда, мы повредим  ему больше, чем если оставим его в покое.    

Поэтому  я, наконец, попросила Ричарда дать мне доказательства того, что он говорит  правду и с военной службой у него действительно все кончено. Он охотно показал  мне целую переписку, из которой явствовало, что на его прошение об отставке уже  получено согласие. И тут я услышала от него самого, что у мистера Воулса  имеются копии всех этих бумаг и что Ричард не раз советовался с ним о продаже  патента. Итак, я узнала, как обстоят дела Ричарда, привезла ему письмо Ады и  обещала (а я уже обещала) вернуться вместе с ним в Лондон — вот и все; больше  никакого толку из моей поездки не вышло. С грустью признав это в душе, я  сказала, что вернусь в гостиницу и там подожду его, а он, накинув на плечи  плащ, проводил меня и Чарли до ворот, и мы вдвоем с нею пошли обратно по  взморью.    

В одном  месте собралось много любопытных, — они окружили морских офицеров,  выходивших из шлюпки на берег, и старались подойти поближе к ним. Я сказала  Чарли, что эта шлюпка, наверное, с того огромного корабля, который прибыл из Индии,  и мы тоже остановились посмотреть.    

Офицеры  медленно поднимались на набережную, оживленно болтая друг с другом и с  окружившими их людьми, и смотрели по сторонам, явно радуясь своему возвращению  в Англию.    

— Чарли,  Чарли! — сказала я. — Уйдем отсюда! — И я вдруг так заспешила,  что моя маленькая горничная не могла скрыть своего удивления.    

Лишь  тогда, когда мы с ней остались вдвоем в нашей комнатке-каюте и я смогла  перевести дух, начала я понимать, почему так поторопилась уйти. В одном из этих  загорелых моряков я узнала мистера Аллена Вудкорта, и мне стало страшно — а  вдруг он узнает меня? Мне не хотелось, чтобы он видел мое изменившееся лицо. Я  была застигнута врасплох и совсем растерялась.    

Но я  поняла, что так не годится, и сказала себе: «Слушай, милая моя, у тебя нет  никаких оснований — нет и не может быть никаких оснований — страдать от этого  больше, чем всегда. Какой ты была в прошлом месяце, такая ты и сегодня — не  хуже, не лучше. Ты не выполняешь своего решения. Вспомни его, Эстер! Вспомни!»  Я вся дрожала — от быстрой ходьбы — и вначале никак не могла успокоиться, но  потом мне стало лучше, и я Этому очень обрадовалась.    

Моряки  вошли в гостиницу. Я слышала, как они разговаривают на лестнице. Не было  сомнений, что это они, так как я узнала их голоса… вернее, узнала голос мистера  Вудкорта. Мне было бы гораздо легче уехать, не повидавшись с ним, но я твердо  решила не спасаться бегством. «Нет, милая моя, нет. Нет, нет и нет!»    

Я  развязала ленты своей шляпы и приподняла вуаль — лучше сказать, наполовину  опустила ее, хотя это почти одно и то же, — написала на своей визитной  карточке, что нахожусь здесь вместе с мистером Ричардом Карстоном, и послала  карточку мистеру Вудкорту. Он пришел сейчас же. Я сказала ему, что очень рада  случайно оказаться в числе первых соотечественников, встретивших его по  возвращении на родину, в Англию. И я поняла, что ему очень жаль меня.    

— За  то время, что мы не виделись с вами, мистер Вудкорт, вы многое испытали —  кораблекрушение, опасности, — сказала я, — но едва ли можно назвать  несчастьем то, что позволило вам сделать столько добра и проявить такое  мужество. Мы читали об этом с самым искренним сочувствием. Я впервые узнала все  от вашей прежней пациентки, бедной мисс Флайт, когда выздоравливала после своей  тяжкой болезни.    

— А!  Маленькая мисс Флайт! — отозвался он. — Она живет по-прежнему?    

— По-прежнему.    

Я уже  настолько овладела собой, что могла обойтись без вуали и сняла ее.    

— Она  вам так благодарна, мистер Вудкорт, что это просто трогательно. И ведь она  очень любящая душа, — я ее хорошо знаю.    

— Вы…  вы так думаете? — проговорил он. — Мне… мне это очень приятно.    

Ему было  до того жаль меня, что он едва мог говорить.    

— Верьте  мне, — сказала я, — я была глубоко тронута ее сочувствием и вниманием  в те трудные для меня дни.    

— Я  очень огорчился, когда узнал, что вы были тяжело больны.    

— Да,  я была очень больна.    

— Но  теперь вы совсем поправились?    

— Да,  совсем поправилась и по-прежнему жизнерадостна, — сказала я. — Вы  знаете, как добр мой опекун и как счастливо мы живем; словом, мне есть за что благодарить  судьбу и решительно нечего желать.    

Я  чувствовала, что он жалеет меня больше, чем я когда-либо сама жалела себя.  Оказалось, что это я должна его успокаивать, и на меня нахлынул прилив новых  сил, я ощутила в себе новый источник спокойствия. Я стала говорить с ним о его  путешествии и планах на будущее, спросила, не собирается ли он вернуться в  Индию. Он ответил, что вряд ли вернется туда. В Индии судьба его баловала не  больше, чем здесь. Как был он бедным судовым врачом, когда уехал, так и вернулся  бедняк бедняком.    

Пока мы  беседовали и я радовалась, что облегчила ему (если только я имею право  употребить это слово) тяжесть встречи со мной, Ричард вошел в комнату. Он узнал  внизу, какой гость сидит у меня, и они встретились с искренним удовольствием.    

После  того как они поздоровались и поговорили о делах Ричарда, мистер Вудкорт,  видимо, начал догадываться, что с юношей не все ладно. Он часто поглядывал на  него с таким выражением, словно что-то в лице Ричарда вызывало в нем жалость;  не раз бросал он взгляд и на меня, будто желая убедиться, знаю я истину или  нет. А ведь Ричард в тот день был оживлен, весел и от души радовался мистеру  Вудкорту, который всегда ему нравился.    

Ричард  предложил ему отправиться в Лондон с нами, но мистер Вудкорт должен был еще  немного задержаться на корабле и потому не мог сопутствовать нам. Но пообедали  мы все вместе, — было еще довольно рано, — и вскоре он стал почти  таким же, каким был прежде, так что я все больше успокаивалась при мысли о том,  что сумела смягчить остроту его сострадания ко мне. Зато о Ричарде он все еще  беспокоился. Когда карета была уже почти готова к отъезду и Ричард сбежал вниз  присмотреть за своими вещами, мистер Вудкорт заговорил со мною о нем.    

Я  сомневалась, имею ли я право откровенно рассказать ему обо всем, что происходит  с Ричардом, и только коротко объяснила, что он разошелся с мистером Джарндисом  и запутался в злополучной канцлерской тяжбе. Мистер Вудкорт выслушал мой  рассказ сочувственно и выразил сожаление, что все обстоит так плохо.    

— Я  заметила, что вы довольно внимательно за ним наблюдали, — сказала  я. — Вы находите, что он очень переменился?    

— Да,  переменился, — ответил мистер Вудкорт, покачав головой.    

Впервые  в тот день я почувствовала, как кровь бросилась мне в лицо, но волнение мое  было лишь мимолетным. Я отвернулась, и оно прошло.    

— Не  то чтобы он казался моложе или старше, — сказал мистер Вудкорт, —  худощавее или полнее, бледнее или румяней, чем раньше, но лицо у него стало  какое-то странное. Никогда в жизни я не видел такого странного выражения у  человека еще очень молодого. Нельзя сказать, что дело тут только в тревоге или  в усталости, хотя он, конечно, устал и постоянно встревожен, и все это похоже  на уже зародившееся отчаяние.    

— Вам  не кажется, что он болен?    

— Нет.  На вид он здоров.    

— А  что у него неспокойно на душе, это нам слишком хорошо известно, —  продолжала я. — Мистер Вудкорт, ведь вы поедете в Лондон?    

— Да,  завтра или послезавтра.    

— Ричард  ни в чем так не нуждается, как в друге. Он всегда был расположен к вам. Прошу  вас, зайдите к нему, когда приедете. Навещайте его время от времени, если  можете. Очень вас прошу, — этим вы его поддержите. Вы не знаете, как это  может ему помочь. Вы и представить себе не можете, как Ада, мистер Джарндис и  даже я… как все мы будем благодарить вас, мистер Вудкорт!    

— Мисс  Саммерсон, — проговорил он, волнуясь все больше, — видит небо, я буду  ему верным другом! Раз вы доверили его мне, я принимаю на себя это поручение и  буду почитать его священным!    

— Благослови  вас бог! — сказала я, и глаза мои быстро наполнились слезами, но я  подумала: пускай, раз они льются не из-за меня самой. — Ада любит его… мы  все его любим, но Ада любит его так, как мы любить не можем. Я передам ей ваши  слова. Благодарю вас, и да благословит вас бог за нее!    

Едва мы  успели наскоро обменяться этими словами, как Ричард вернулся и, взяв меня под  руку, пошел вместе со мной садиться в карету.    

— Вудкорт,  давайте будем встречаться в Лондоне! — сказал он, не подозревая, какое  значение имеет его просьба.    

— Обязательно! —  отозвался мистер Вудкорт. — У меня там, кажется, не осталось ни одного  приятеля, кроме вас. А где мне вас найти?    

— Мне,  конечно, придется где-нибудь обосноваться, но где, я еще и сам не знаю, —  сказал Ричард, раздумывая. — Спросите у Воулса в Саймондс-Инне.    

— Хорошо!  И чем скорей мы увидимся, тем лучше.    

Они  горячо пожали друг другу руки. Когда я уже сидела в карете, а Ричард еще стоял  на улице, мистер Вудкорт дружески положил ему руку на плечо и взглянул на меня.  Я поняла его и в благодарность помахала ему рукой.    

Мы  тронулись в путь, а он все еще не отрывал от меня глаз, и в этом последнем  взгляде я прочла его глубокое сострадание ко мне. И я была рада этому. На себя  прежнюю я теперь смотрела так, как мертвые смотрят на живых, если когда-нибудь  вновь посещают землю. Я была рада, что меня вспоминают с нежностью, ласково  жалеют и не совсем забыли.    

 Глава XLVI    

«Держи его!»    

     

Тьма  покрыла Одинокий Том. Все расползаясь и расползаясь с тех пор, как вчера  вечером зашло солнце, она расползлась так широко, что постепенно заполнила все  пустоты этого гиблого места. Некоторое время здесь кое-где еле теплились  бледные, словно под землей горящие, огоньки, — как еле теплится в Одиноком  Томе светильник Жизни, — с трудом, с великим трудом пробиваясь сквозь  тяжелый зловонный воздух и мигая, как подмигивает этот светильник в Одиноком  Томе многим мерзостям. Но все огни потухли. Луна часами смотрела тусклым  холодным взглядом на Тома, словно признавая в нем слабого своего соперника и  видя отдаленное сходство с собой в этой пустыне, непригодной для жизни и пожираемой  внутренним пламенем; во луна зашла и исчезла. Ужасные кошмары, словно чернейшие  кони из конюшни ада, что вышли на свое пастбище, носятся над Одиноким Томом, а  Том крепко спит.    

Много  произносилось речей и в парламенте и в других местах по поводу Тома и много  было ожесточенных споров насчет того, как лучше исправить этот самый Том —  вернуть ли его на путь истинный при помощи полицейских, или приходских  надзирателей, или колокольного звона, или цифровых данных, или правильно  развитого вкуса, или Высокой церкви, или Низкой церкви[170], или вовсе обойдясь без  церкви; приказать ли ему расщеплять кривым ножом его разума полемическую  солому, или же заставить его дробить камни. Из всей этой суеты и шумихи  вытекает лишь одно несомненное следствие, а именно: Том сможет или сумеет,  захочет или будет исправляться только в чьей-то теории, которую никто к нему не  приложит на практике. А тем временем, тем многообещающим временем Том  по-прежнему неуклонно летит вниз головой в пропасть вечной погибели.    

Но он  мстит. Самые ветры служат ему посланцами и работают на него в эти часы мрака.  Нет капли в испорченной крови Тома, которая не занесла бы куда-нибудь заразы и  болезни. Вот этой нынешней ночью она осквернит поток избранной крови (которую  химики, сделав ее анализ, наверное, признают подлинно благородной) — крови  одного норманского рода[171], —  и его светлость не сможет отречься от позорного родства. Нет атома в грязи,  покрывающей Том, нет частицы в том отравленном воздухе, которым он дышит, нет  непотребства и низости, ему свойственных, нет деяния, совершенного им по  невежеству, злобе или жестокости, которые не обратились бы в возмездие за его  обиды, проникнув во все слои общества вплоть до надменнейших из надменных и  высочайших из высоких. Осквернением, грабежом, развратом Том поистине мстит за  себя.    

Трудно  сказать, когда Одинокий Том безобразнее — днем или ночью, — но если  признать, что чем лучше он виден, тем он противней на вид, и что никакое  воображение не может представить его себе хуже, чем он есть в действительности,  то придется сделать вывод, что он безобразнее днем. А день как раз наступает;  но было бы лучше для славы нации, чтобы солнце все-таки иногда заходило во  владениях Британской империи, чем всходило над таким мерзостным чудищем, как  Том.    

Смуглый,  загорелый джентльмен, которому, видимо, не спится и поэтому приятнее бродить по  улицам, чем метаться в постели, считая ночные часы, заходит сюда в эти тихие  предрассветные минуты. Все здесь возбуждает его любопытство, и он часто  останавливается и окидывает взглядом убогие переулки. Однако он, должно быть,  испытывает не только любопытство, — когда он смотрит по сторонам, в его  живых темных глазах светятся сострадание и участие, словно он понимает весь  ужас подобной нищеты и, вероятно, когда-то уже познакомился с нею.    

По краям  забитой грязью зловонной канавы — главной улицы Одинокого Тома — стоят, еле  держась на месте, полуразрушенные лачуги, запертые и безмолвные. Нигде ни живой  души, кроме этого путника да какой-то одинокой женщины, примостившейся на чужом  пороге. Путник направляется в ее сторону. Приблизившись, он догадывается, что  она пришла пешком издалека — ноги у нее стерты и покрыты дорожной пылью. Она  сидит на пороге, облокотившись на колено, опустив голову на руку, и, должно  быть, ждет кого-то. Рядом с нею лежит парусиновый мешок или узел, который она  принесла с собой. Женщина, вероятно, задремала — она не слышит приближающихся  шагов.    

Выщербленный  тротуар так узок, что Аллен Вудкорт вынужден свернуть на мостовую, чтобы обойти  эту женщину. Заглянув ей в лицо, он встречается с нею взглядом и  останавливается.    

— Что  с вами?    

— Ничего,  сэр.    

— Вы  не можете достучаться? Хотите войти в этот дом?    

— Да  нет; просто дожидаюсь, пока не откроется ночлежка — это в другом доме… не  здесь, — терпеливо объясняет женщина. — А села я на пороге потому,  что скоро тут солнышко пригреет, а я озябла.    

— Вы,  должно быть, устали. Смотреть жалко, как вы сидите на улице.    

— Спасибо  вам, сэр. Ничего, посижу.    

Он  привык разговаривать с бедняками, и говорит он не тем покровительственным, или  снисходительным, или ребяческим тоном, каким с ними беседуют обычно (ведь, по  мнению многих, самый утонченный способ подойти к бедняку — это заговорить с ним  языком прописей), поэтому женщина быстро перестает робеть и стесняться.    

— Покажите-ка  мне лоб, — говорит он, наклоняясь к ней. — Я лекарь. Не бойтесь. Я не  сделаю вам больно.    

Он  знает, что, прикоснувшись к ней искусной и опытной рукой, он быстрее рассеет ее  недоверие. Она сначала отнекивается, твердя: «Не надо, это пустяк», но не успел  он тронуть пальцем пораненное место, как она подняла голову, чтоб ему было  лучше видно.    

— Да!  Сильный ушиб и большая ссадина. Наверное, очень больно.    

— Побаливает,  сэр, — отвечает женщина, и слеза катится по ее щеке.    

— Давайте-ка  я вас полечу. Вот только оботру носовым платком, и все, — от платка  больней не будет.    

— Ну,  конечно, сэр, я понимаю.    

Он  очищает пораненное место, обтирает его и, внимательно осмотрев, осторожно  прижимает ладонью; потом, вынув из кармана коробочку с перевязочными  материалами, промывает и бинтует рану. Занимаясь своим делом, он подшучивает  над тем, что устроил хирургический кабинет на улице, потом спрашивает:    

— Значит,  ваш муж кирпичник?    

— А  вы почем знаете, сэр? — спрашивает женщина с удивлением.    

— Просто  я заметил, какого цвета глина на вашем мешке и платье, вот и догадался. И я  знаю, что кирпичники бродят по разным местам в поисках сдельной работы. Как ни  грустно, но знавал я и таких кирпичников, что поколачивают своих жен.    

Женщина,  быстро подняв глаза, кажется, хочет сказать, что ушиблась сама, а муж тут ни  при чем. Но она чувствует, как лекарь кладет руку ей на лоб, видит, какое у  него спокойное, сосредоточенное лицо, и молча опускает глаза.    

— Где  же сейчас ваш муж? — спрашивает лекарь.    

— Вчера  вечером с ним беда приключилась, сэр, — попал в кутузку; а выйдет — придет  за мной в ночлежку.    

— Не  миновать ему беды похуже, если он часто будет давать волю кулакам, — ведь  он же ударил вас. Но сами вы его, грубияна, прощаете, так что я больше не буду  о нем говорить; только от души пожелаю, чтобы он заслужил ваше прошение. У вас  есть ребенок?    

Женщина  качает головой.    

— Есть-то  есть, только не я его родила, — это ребенок Лиз; но для меня он все равно  что свой.    

— Значит,  ваш умер. Понимаю! Бедный малыш!    

Он уже  кончил перевязывать рану и убирает коробочку.    

— Наверное,  у вас есть где-нибудь постоянное жилье. Далеко отсюда? — спрашивает он,  добродушно отмахиваясь от благодарности, когда женщина встает и приседает перед  ним.    

— Далеко  ли отсюда? Пожалуй, добрых двадцать две мили будет, сэр, а не то и все двадцать  три. В Сент-Олбенсе. А вы, сэр, слыхали про Сент-Олбенс? Должно быть, слыхали —  мне показалось, будто вы вздрогнули.    

— Да,  слыхал. А теперь я еще спрошу у вас кое о чем. У вас есть деньги на ночлег?    

— Да,  сэр, — отвечает она, — денег у меня хватит.    

И она  показывает ему деньги. Потом застенчиво и горячо благодарит его, а он отвечает:  «Не за что», — прощается с нею и уходит прочь. Одинокий Том все еще спит,  и ничто в нем даже не шевелится.    

Нет,  что-то все-таки шевелится! Молодой человек, вернувшись на место, с которого  издали заметил женщину, сидящую на пороге, видит, как оборванец-нищий очень  осторожно пробирается вперед, боязливо протянув перед собой руку и прижимаясь к  грязным стенам, от которых и самым последним нищим лучше бы держаться подальше.  Это подросток с изможденным лицом и голодным блеском в горящих глазах. Он так  старается пройти незамеченным, что даже появление чужого в этих краях прилично  одетого человека не соблазняет его оглянуться назад. Перейдя на другую сторону  улицы, он ковыляет по ней, прикрыв лицо истрепанным рукавом, и то вдруг  отшатнется назад, то снова двинется вперед, крадучись и в тревоге протянув  перед собой руку, а его бесформенные лохмотья висят на нем клочьями, и  невозможно догадаться, из чего сотканы эти лохмотья и для какой цели. По цвету  и ветхости они смахивают на охапку прелых листьев болотного кустарника, гниющих  уже давно.    

Аллеи  Вудкорт останавливается, смотрит ему вслед и, разглядев его, смутно вспоминает,  что когда-то видел этого мальчика. Он не может вспомнить — где и когда; но  оборванец что-то напомнил ему. Наконец Аллен решает, что видел его где-нибудь в  больнице или приюте, но все-таки не может понять, почему этот мальчишка ему  запомнился.    

Раздумывая  об этом, он постепенно выходит из Одинокого Тома на те улицы, где утро уже  наступило, как вдруг слышит, что кто-то бежит сзади него, и, оглянувшись,  видит, как мальчик мчится куда-то во всю прыть, а женщина с пораненным лбом  несется за ним вдогонку.    

— Держи  его! Держи! — кричит женщина, задыхаясь. — Держите его, сэр!    

Перебежав  дорогу, Аллен Вудкорт кидается наперерез подростку, но тот оказался проворней —  бросился вбок, пригнулся, выскользнул из рук Аллена и, отбежав на несколько  ярдов, выпрямился и снова понесся во весь дух. Женщина гонится за ним, крича:  «Держите его, сэр! Держите, ради бога!» У Аллена мелькает подозрение, что  мальчишка только что украл у женщины деньги, и, приняв участие в погоне, он  бежит так быстро, что то и дело нагоняет беглеца; но тот всякий раз бросается  вбок, пригибается, ускользает из рук и мчится дальше. Поравнявшись с ним, можно  было бы хватить его кулаком, сбить с ног и задержать, но преследователь не  может на это решиться, и безобразная, нелепая погоня продолжается. Поняв,  наконец, что деться ему некуда, беглец ныряет в узкий проход и попадает во  двор, из которого нет выхода. Здесь, у гнилого забора, путь его оканчивается, и  мальчик валится на землю, задыхаясь и глядя на своего преследователя, который  стоит, тоже задыхаясь и глядя на него, пока не подбегает женщина.    

— Ох,  Джо, ты, Джо! — кричит женщина. — Вот ты какой! Наконец-то я тебя  нашла!    

— Джо! —  повторяет Аллен, внимательно его разглядывая. — Джо! Погодите… Ну, конечно  — он и есть! Да ведь этого малого приводили на допрос к коронеру.    

— Ну  да, я вас видел раз, на дознании, — жалобно лепечет Джо. — Ну и что?  Неужто нельзя оставить в покое такого горемыку, как я? Может, вам мало моего  горя? Хотите, чтоб мне еще горше было? Меня все гнали да гнали, то один из вас,  то другой, пока от меня только кожа да кости остались. А что дознание было, так  неужто это я  виноват? Я  -то ведь ничего худого не сделал. Тот  очень добрый был, жалел меня; кто-кто только не ходил по моему перекрестку, а  разговаривал со мной он один. Да неужто это я затеял, чтоб дознавались про его  смерть? Лучше б уж про мою. Лучше бы уж мне пойти на реку да просверлить  головой дырку в воде. Право, лучше.    

Он  бормочет таким жалобным голосом, его грязные слезы кажутся такими искренними,  он лежит в углу под забором, до того похожий на гриб или какой-то болезненный  нарост, который вырос тут среди грязи и мерзости, что Аллеи Вудкорт растроган.  Он спрашивает у женщины:    

— Вот  несчастный! Что он такого натворил?    

Не  отвечая, она только покачивает головой, глядя на лежащего мальчика не сердито,  но удивленно, и бормоча: «Эх, Джо, ты, Джо! Наконец-то я тебя отыскала!»    

— Что  он натворил? — спрашивает Аллен. — Ограбил вас?    

— Да  нет, сэр, что вы! Разве он станет у меня воровать! Мне он не сделал ничего,  кроме хорошего; в том-то и чудо.    

Аллен  смотрит то на Джо, то на женщину, ожидая, чтобы кто-нибудь разгадал ему эту  загадку.    

— Он  как-то раз пришел ко мне, сэр… — говорит женщина, — эх, Джо!., пришел ко  мне, сэр, в Сент-Олбенс, совсем больной, но я не посмела оставить его у себя, а  одна молодая леди (которая много мне помогала, спасибо ей!) пожалела его и  увела к себе домой…    

Аллен в  ужасе отшатывается от мальчика.    

— Да,  сэр, да! Оставила его ночевать у себя в доме, накормила, напоила, а он,  неблагодарный этакий, взял да и сбежал ночью, и с тех пор ни слуху ни духу о  нем не было, пока он вот сейчас не попался мне на глаза. А молодая леди (такая  она была милая и красивая) заразилась от него оспой, потеряла свою красоту, и  теперь ее, пожалуй, и не узнать бы, если бы не остались при ней ее ангельская  душа, да ладное сложение, да нежный голос… Знаешь ты это? Неблагодарный этакий,  знаешь ты, что все это приключилось из-за тебя и через ее доброту к  тебе? — спрашивает женщина, начиная сердиться на мальчика при этом  воспоминании и вдруг заливаясь горючими слезами.    

Мальчик,  ошеломленный этой новостью, растерянно трет грязный лоб грязной ладонью,  смотрит в землю и так дрожит всем телом, что скрипит ветхий забор, к которому  он прислонился.    

Взмахом  руки Аллен останавливает женщину, и она умолкает.    

— Ричард  рассказывал мне… — начинает он, запинаясь, — то есть я вообще слышал обо  всем этом. Подождите минуту, не обращайте на меня внимания; я сейчас поговорю с  ним.    

Отойдя в  сторону, он некоторое время стоит близ крытого прохода и смотрит в  пространство. Возвращается он уже овладев собой, но борясь с желанием бросить  этого мальчишку на произвол судьбы, и внутренняя борьба его так заметна, что  женщина не сводит с него глаз.    

— Ты  слышишь, что она говорит? Впрочем, встань-ка лучше, встань!    

Дрожа и  пошатываясь, Джо медленно поднимается на ноги и становится, — как и все  его собратья, когда они в затруднительном положении, — боком к  собеседнику, опираясь костлявым плечом о забор и украдкой почесывая правой  рукой левую ладонь, а левой ступней правую ногу.    

— Ты  слышал, что она сказала; я знаю, что все это правда. Ты бывал здесь с тех пор?    

— Помереть  мне на этом месте, если я был в Одиноком Томе до нынешнего проклятого  утра, — отвечает Джо хриплым голосом.    

— А  зачем ты пришел сюда теперь?    

Джо  оглядывает тесный двор, смотрит на собеседника, не поднимая глаз выше его  колен, и, наконец, отвечает:    

— Я  ведь никакого ремесла не знаю и никакой работы найти не могу. Совсем обнищал,  да и заболел к тому же, ну и подумал: дай-ка я вернусь сюда, покуда все еще  спят, спрячусь тут в одном знакомом месте, полежу до темноты, а тогда пойду  попрошу милостыни у мистера Снегсби. Он, бывало, всегда подаст мне  сколько-нибудь, хотя миссис Снегсби, та всякий раз меня прогоняла… как и все  отовсюду.    

— Откуда  ты пришел?    

Джо  снова оглядывает двор, переводит глаза на колени собеседника и, наконец, опять  прижимается щекой к забору, как видно покорившись своей участи.    

— Слышишь,  что я говорю? Я спрашиваю, откуда ты пришел?    

— Ну,  бродяжничал, коли на то пошло, — отвечает Джо.    

— Теперь  скажи мне, — продолжает Аллен, с большим трудом превозмогая отвращение, и,  подойдя вплотную к мальчику, наклоняется к нему, стараясь завоевать его  доверие, — скажи, отчего ты сбежал из того дома, когда добрая молодая леди  пожалела тебя на свое горе и взяла к себе?    

Тупая  покорность Джо внезапно сменяется возбуждением, и, обращаясь к женщине, он  горячо говорит, что знать не знал о том, что случилось с молодой леди, — и  слыхом не слыхал, — и не за тем он пошел к ней, чтоб ей повредить, да он  лучше сам себе повредил бы, лучше дал бы отрезать несчастную свою голову, кабы  можно было так сделать, чтоб он и не подходил к ней; а она добрая была, очень  добрая, пожалела его… — и все это он говорит таким тоном и с таким выражением  лица, что искренность его не оставляет сомнений, а в заключение заливается  горькими слезами.    

Аллен  Вудкорт видит, что это не притворство. Он заставляет себя дотронуться до  мальчика.    

— Ну-ка,  Джо, скажи мне всю правду!    

— Нет;  не смею, — говорит Джо, снова отворачиваясь. — Не смею, а смел бы,  так сказал бы.    

— Но  мне нужно знать, почему ты сбежал, — говорит Аллен. — Ну, Джо,  говори!    

Он  повторяет это несколько раз, и Джо, наконец, поднимает голову, снова обводит  глазами двор и говорит негромко:    

— Ладно,  кое-что скажу. Меня увели. Вот что!    

— Увели?  Ночью?    

— Ага!    

Очень  опасаясь, как бы его не подслушали, Джо оглядывается кругом и даже смотрит на  самый верх высокого, футов в десять, забора и сквозь щели в нем, как будто  предмет его опасений может вдруг заглянуть через этот забор или спрятаться за  ним.    

— Кто  тебя увел?    

— Не  смею сказать, — отвечает Джо. — Не смею, сэр.    

— Но  я хочу знать все — это нужно ради молодой леди. Можешь на меня положиться — я  никому не перескажу. Говори, никто не услышит.    

— Вот  уж не знаю, — сомневается Джо, опасливо покачивая головой. — Один  человек, пожалуй, услышит!    

— Ну  что ты! Здесь же никого нет, кроме нас.    

— Нет,  по-вашему? — говорит Джо. — А если есть? Ведь он бывает и тут и там —  во многих местах зараз.    

Аллен  смотрит на него в недоумении, но чувствует в этих нелепых словах какую-то  правду, а что они сказаны искренне, в этом сомневаться нельзя. Он терпеливо  ожидает подробного объяснения, а Джо, потрясенный не столько его  настойчивостью, сколько терпением, наконец сдается и в отчаянии шепчет ему на  ухо чье-то имя.    

— Вот  оно что! — говорит Аллен. — Но почему? Что ты наделал?    

— Ничего,  сэр. Никогда я ничего худого не делал, разве что задерживался на одном месте,  да вот еще к дознанию меня притянули. Ну а теперь уж я не задерживаюсь — все  иду да иду. На кладбище иду — вот куда.    

— Нет,  нет; туда мы тебя не пустим. Но что он сделал с тобой?    

— Положил  в больницу, — шепчет в ответ Джо, — ну я и лежал, покуда не выписали;  потом деньжонок дал… четыре монеты, то есть четыре полукроны, и говорит:  «Убирайся прочь! Никому ты здесь не нужен, говорит, ну так и убирайся подальше.  Ступай бродяжничать, говорит. Не задерживайся на одном месте, говорит. Чтоб  глаза мои тебя больше не видели ближе, чем за сорок миль от Лондона, а не то  каяться будешь». Да и буду каяться, дай ему только меня увидеть — а уж он  увидит, будьте покойны, если только я сквозь землю не провалюсь, —  заключает Джо и в тревоге снова озирается по сторонам.    

Некоторое  время Аллен раздумывает обо всем этом; потом обращается к женщине, не сводя с  Джо ободряющего взгляда:    

— Он  не такой неблагодарный, как вы думали. У него была причина сбежать, хоть и  неуважительная.    

— Спасибо  вам, сэр, спасибо! — восклицает Джо. — Вот видите! Сами видите,  тетушка, что зря вы на меня поклеп взвели. Только обязательно скажите молодой  леди, как джентльмен про меня говорил, вот и ладно будет. Что ж, вы   ведь тоже меня пожалели, я понимаю.    

— Ну,  Джо, — говорит Аллеи, не сводя с него глаз, — пойдем-ка теперь со  мной, и я найду тебе место получше; там ты ляжешь и спрячешься. Я пойду по  одной стороне улицы, а ты по другой, чтобы на нас не обратили внимания, и ты  обещай мне, что не убежишь; а свое обещание ты сдержишь, в этом я уверен.    

— Не  убегу… вот разве только увижу, что он  идет, сэр.    

— Отлично,  верю на слово. Сейчас полгорода уже встает, а через час проснется весь город.  Пойдем… До свиданья, сестрица.    

— До  свиданья, сэр; премного вам благодарна.    

Женщина  все время сидела на своем мешке и внимательно слушала, а теперь поднимается и  берет мешок в руки. Джо повторяет: «Только вы обязательно скажите молодой леди,  что не хотел я ей повредить, и передайте, что говорил про меня джентльмен!»,  потом, кивнув ей, идет, волоча ноги, дрожа, размазывая на лице грязь и мигая;  кричит ей что-то на прощанье, не то смеясь, не то плача, и крадучись плетется  позади Аллена Вудкорта, прижимаясь к домам на другой стороне улицы. Таким  порядком оба они выходят из Одинокого Тома туда, где ярко светит солнце и где  воздух чище.    

 Глава XLVII    

Завещание Джо    

     

Проходя  вместе с Джо по улицам, где в утреннем свете высокие шпили церквей да и все  отдаленные предметы кажутся такими отчетливыми и близкими, что невольно  чудится, будто самый город обновился после ночного отдыха, Аллен Вудкорт  обдумывает, как и где ему приютить своего спутника. «До чего это  странно, — думает он, — что в самом сердце цивилизованного мира  труднее приютить человека, чем бездомную собаку». Да, как ни странно, но так  оно и есть, — и вправду труднее.    

Первое  время Аллен то и дело оглядывается — не убежал бы Джо. Но, сколько бы он ни  смотрел, он всякий раз видит, как мальчик жмется к стенам домов на той стороне  улицы, осторожной рукой нащупывая себе путь от кирпича к кирпичу и от двери к двери,  и крадучись двигается вперед, настороженно следя глазами за спутником.  Уверившись вскоре, что Джо не собирается удирать, Аллен идет дальше, обдумывая,  как быть.    

Увидев  съестной ларек на углу, Аллен понимает, что нужно сделать прежде всего. Он  останавливается, оглядывается и кивком подзывает Джо. Перейдя улицу, Джо  приближается, то и дело останавливаясь, волоча ноги и медленно растирая правым  кулаком согнутую ковшиком левую ладонь, — кажется, будто он, получив в дар  от природы пестик и ступку, мешает тесто из грязи. Джо подают завтрак, который  представляется ему роскошным, и мальчик начинает глотать кофе и жевать хлеб с  маслом, тревожно озираясь по сторонам, как испуганное животное.    

Но он  чувствует себя таким больным и несчастным, что ему теперь даже есть не хочется.    

— Я  думал — с голоду помираю, — говорит Джо немного погодя и перестает  есть, — а выходит — и тут ошибся… ничего-то я не знаю, ничего понять не  могу. Не хочется мне ни есть, ни пить.    

И Джо  стоит, дрожа всем телом и в недоумении глядя на завтрак.    

Аллен  Вудкорт щупает его пульс и кладет руку ему на грудь.    

— Дыши  глубже, Джо.    

— Трудно  мне дышать, — говорит Джо, — ползет оно еле-еле, дыхание-то… словно  повозка тяжелая тащится. — Он мог бы добавить: «И скрипит, как повозка»,  но только бормочет: — Нельзя мне задерживаться, сэр.    

Аллен  ищет глазами аптеку. Аптеки по соседству нет, но есть трактир, и это, пожалуй,  даже лучше. Он приносит рюмку вина и приказывает Джо отпить немножко. Мальчик  начинает оживать после первого же глотка.    

— Можешь  выпить еще чуть-чуть, Джо, — говорит Аллен, внимательно наблюдая за  ним. — Вот так! Теперь отдохнем минут пять и пойдем дальше.    

Мальчик  сидит на скамье у съестного ларька, прислонившись спиной к железной решетке, а  Аллен Вудкорт прохаживается взад и вперед по улице, освещенной утренним  солнцем, и время от времени бросает взгляд на своего спутника, стараясь не  показать, что следит за ним. Не нужно особой наблюдательности, чтобы заметить,  как согрелся и подкрепился мальчик. Его лицо немного проясняется, если только  может проясниться лицо столь хмурое, и он постепенно доедает ломоть хлеба с  маслом, от которого раньше отказывался. Подметив эти благоприятные признаки,  Аллен заговаривает с ним и, к своему немалому удивлению, узнает о встрече с  леди под вуалью и обо всем, что из этого вышло. Медленно пережевывая хлеб, Джо  медленно рассказывает, как было дело. После того как он покончил и с рассказом  и с хлебом, путники идут дальше.    

Не зная,  где найти временное убежище для мальчика, Аллен решает посоветоваться со своей  бывшей пациенткой, услужливой старушкой мисс Флайт, и направляется к тому  переулку, где впервые встретился с Джо. Но в лавке старьевщика теперь все  по-другому. Мисс Флайт уже не живет здесь; лавка закрыта; девица  неопределенного возраста, с жесткими чертами лица, потемневшего от пыли, —  не кто иная, как прелестная Джуди, — резко и скупо отвечает на вопросы.  Все-таки посетитель узнает, что мисс Флайт переселилась со своими птичками к  миссис Блайндер, и тогда идет вместе с Джо в Белл-Ярд, который находится по  соседству; а там мисс Флайт (которая встает рано, чтобы не опаздывать на «Суд  скорый и правый», где председательствует ее добрый друг канцлер) мчится вниз по  лестнице, проливая радостные слезы и раскрыв объятия.    

— Мой  дорогой доктор! — восклицает мисс Флайт. — Мой заслуженный,  доблестный, уважаемый офицер!    

Выражается  она, правда, немного вычурно, но она так же приветлива и сердечна, как и самые  здравые умом люди, — пожалуй, даже больше. Аллен, всегда терпеливый с нею,  ждет, пока она не истощит всех своих запасов восторга, и, показав рукой на Джо,  который стоит в дверях, весь дрожа, объясняет, зачем он сюда пришел.    

— Нельзя  ли мне поместить его на время где-нибудь поблизости? Вы такая опытная, такая  рассудительная, — посоветуйте что-нибудь.    

Мисс  Флайт, весьма польщенная комплиментом, задумывается; но блестящая мысль  приходит ей в голову не сразу. У миссис Блайндер весь дом занят, а сама мисс  Флайт живет в комнате бедного Гридли.    

— Гридли! —  восклицает вдруг мисс Флайт, хлопнув в ладоши после того, как раз двадцать сказала,  что живет в его комнате. — Гридли! Ну, разумеется! Конечно! Мой дорогой  доктор! Нам поможет генерал Джордж.    

Бесполезно  было бы спрашивать, что это за «генерал Джордж», даже если бы мисс Флайт уже не  умчалась наверх, чтобы нацепить на себя общипанную шляпку и ветхую шаль и  вооружиться своим ридикюлем с документами. Но вот она возвращается в парадном  туалете и, как всегда бессвязно, объясняет доктору, что «генерал Джордж», у  которого она часто бывает, знаком с ее дорогой Фиц-Джарндис и принимает близко к  сердцу все, что ее касается, и тогда Аллен начинает думать, что, пожалуй, он  избрал правильный путь. Желая подбодрить Джо, он говорит, что теперь их  путешествие скоро кончится, и все вместе они отправляются к «генералу». К  счастью, он живет недалеко.    

Наружный  вид «Галереи Джорджа», длинный коридор и открывающееся за ним просторное, почти  пустое помещение кажутся Аллену Вудкорту подходящими. Располагает его к себе и  внешность самого мистера Джорджа, который совершает свой утренний моцион,  расхаживая по галерее с трубкой во рту и без сюртука, так что мускулы его рук,  развитых фехтованием и гимнастическими гирями, отчетливо выделяются под  рукавами тонкой рубашки.    

— Ваш  слуга, сэр, — говорит мистер Джордж, кланяясь по-военному.    

Добродушная  улыбка расплывается по всему его лицу вплоть до широкого лба и вьющихся волос,  когда он здоровается с мисс Флайт, которая очень чинно и довольно медленно  совершает торжественную церемонию представления. В заключение он повторяет:  «Ваш слуга, сэр», — и снова кланяется.    

— Простите,  сэр, вы — моряк, если не ошибаюсь? — спрашивает мистер Джордж.    

— Я  горжусь тем, что меня принимают за моряка, — отвечает Аллен, — но я  был только судовым лекарем.    

— Вот  как, сэр! А я было подумал, что вы настоящий морской волк.    

Аллен  выражает надежду, что мистер Джордж тем охотнее извинит его за вторжение и  снова закурит трубку, которую хотел было отложить в сторону из вежливости.    

— Очень  благодарен, сэр, — говорит кавалерист. — Я знаю по опыту, что мисс  Флайт относится снисходительно к моему куренью, и если вы тоже… — и, не  докончив фразы, он снова берет трубку.    

Аллен  рассказывает ему все, что знает про Джо, а кавалерист слушает, и лицо у него  очень серьезное.    

— Значит,  это и есть тот парень, сэр, — спрашивает он, выглянув наружу и увидев Джо,  который стоит, уставившись на огромные буквы, начертанные на выбеленной  передней стене здания и не имеющие для него никакого смысла.    

— Он  самый, — отвечает Аллен. — И вот, мистер Джордж, я прямо не знаю, как  мне с ним быть. Не хочется помешать его в больницу, даже если бы мне удалось  выхлопотать, чтобы его туда приняли немедленно — ведь если его и примут, все  равно пробудет он там недолго. Сбежит он и из работного дома, даже если у меня  хватит терпения добиться, чтобы его приняли, — ведь когда чего-нибудь добиваешься,  только и слышишь, что разные отговорки да увертки и тебя то и дело гоняют из  одного места в другое; а это мне не по вкусу.    

— Никому  это не по вкусу, сэр, — отзывается мистер Джордж.    

— Он  ни в коем случае не останется ни в больнице, ни в работном доме, потому что  смертельно боится того человека, который велел ему «убраться подальше». В своем  невежестве он верит, что этот человек вездесущ и всеведущ.    

— Простите,  сэр, — говорит мистер Джордж, — но вы не сказали, как его фамилия.  Или ее нужно хранить в тайне, сэр?    

— Да  нет, просто мальчик делает из нее тайну. Фамилия этого человека Баккет.    

— Тот  Баккет, что служит в сыскной полиции, сэр?    

— Он  самый.    

— Я  его знаю, сэр, — говорит кавалерист, выпустив клуб дыма и расправляя  грудь, — а мальчишка прав в том смысле, что этот Баккет бесспорно хитрая  бестия.    

И мистер  Джордж продолжает курить с многозначительным видом, молча поглядывая на мисс  Флайт.    

— Видите  ли, мне хочется, чтобы мистер Джарндис и мисс Саммерсон узнали, что этот  Джо, — который сейчас рассказал мне такую невероятную историю, —  наконец-то нашелся, и чтобы они смогли поговорить с ним, если пожелают. Поэтому  я хочу нанять для него угол у порядочных людей, которые согласились бы принять  его. Джо очень редко общался с порядочными людьми, мистер Джордж, — говорит  Аллен, заметив, что кавалерист смотрит в сторону входа. — В этом вся  трудность. Может, вы знаете кого-нибудь по соседству, кто согласится принять  его к себе ненадолго, если я заплачу за него вперед?    

Задавая  этот вопрос, он замечает грязнолицего маленького человека с причудливо  искривленным телом и перекошенным лицом, который стоит рядом с кавалеристом и  смотрит ему в глаза снизу вверх. Еще немного попыхтев трубкой, кавалерист  вопросительно смотрит сверху вниз на маленького человека, а тот подмигивает  ему.    

— Надо  вам знать, сэр, — говорит мистер Джордж, — что я хоть сейчас дал бы  голову себе проломить, если бы только это могло доставить удовольствие мисс  Саммерсон, и, стало быть, почитаю за честь оказать этой молодой леди любую  услугу, пусть хоть самую малую. Мы сами живем тут, как бродяги, сэр, и Фил и я.  Видите, какая у нас обстановка. Если хотите, мы охотно отведем мальчику уголок,  где ему будет спокойно. Никакой платы не нужно, кроме как за питание. Дела наши  идут не блестяще, сэр. Нас когда угодно могут вышвырнуть отсюда вон со всеми  потрохами. Тем не менее, сэр, располагайте этим помещением, худо ли оно, хорошо  ли, пока мы сами еще живем здесь.    

Сделав  широкий жест трубкой, мистер Джордж как бы предоставляет все здание галереи в  распоряжение гостя.    

— Я  полагаю, сэр, — добавляет он, — вы, как медик, можете сказать, что на  этот раз болезнь у бедняги не заразительная?    

Аллен в  этом совершенно уверен.    

— Потому  что заразой, сэр, мы сыты по горло, — поясняет мистер Джордж, печально  покачав головой.    

Его новый  знакомый так же печально соглашается с этим.    

— Я  все же обязан сказать вам кое-что, — говорит Аллен, повторив, что болезнь  у Джо не заразная, — мальчик очень плох, очень ослабел, и, может быть —  наверное я знать не могу, — болезнь его так запущена, что он не  выздоровеет.    

— Вы  находите, что он в опасности, сэр? — осведомляется кавалерист.    

— Да,  к сожалению.    

— В  таком случае, сэр, — решительно говорит кавалерист, — мне  кажется, — ведь я и сам бродяга, — мне кажется, что чем скорей он  войдет в дом, тем лучше. Эй, Фил! Веди-ка его сюда!    

Мистер  Сквод, весь перекосившись, бросается выполнять приказ, а кавалерист, докурив  трубку, кладет се на место. Мальчика приводят в галерею. Он не индеец из  племени Токехупо, о котором хлопочет миссис Пардигл: он не ягненок из стада  миссис Джеллиби, так как не имеет ни малейшего отношения к Бориобула-Гха; он не  приукрашен отдаленностью и экзотикой; он не настоящий дикарь, не такой дикарь,  который рожден и вырос в чужих странах; он самый обыкновенный продукт  отечественного производства. Грязный, некрасивый, неприятный для всех пяти  чувств; телом — заурядное детище заурядных улиц, и только душой — язычник.  Доморощенная грязь оскверняет его, доморощенные паразиты пожирают его, точат  его доморощенные болезни, покрывают его домотканые отрепья; отечественное  невежество — порождение английской почвы и английского климата — так принизило  его бессмертную природу, что он опустился ниже зверей, обреченных на погибель.  Предстань, Джо, в своем неприкрашенном облике! От подошв на ступнях твоих и до  темени на голове твоей нет в тебе ничего интересного.    

Медленно,  волоча ноги, входит Джо в галерею мистера Джорджа и стоит, сжавшись в комок и  блуждая глазами по полу. Он как будто знает, что этим людям хочется  отстраниться от него, и их желание отчасти вызвано им самим, отчасти тем горем,  которое он причинил. И он тоже сторонится их. Он не из их среды, не из их мира.  Он не принадлежит ни к какой среде, ему нет места ни в каком мире — ни в  зверином, ни в человеческом.    

— Слушай,  Джо! — говорит Аллен. — Вот это мистер Джордж.    

Джо еще  некоторое время шарит взглядом по полу, потом на миг поднимает глаза, но сейчас  же снова опускает их.    

— Он  твой добрый друг — хочет приютить тебя здесь у себя.    

Джо  вместо поклона загребает воздух рукой, сложенной ковшиком. Немного подумав и  переступив с ноги на ногу, он бормочет: «Большое спасибо».    

— Здесь  тебе ничто не грозит. Будь послушным и поправляйся — вот все, что от тебя  сейчас требуется. И ты всегда должен говорить нам правду, Джо, запомни это.    

— Помереть  мне на этом месте, — произносит Джо свое излюбленное выражение, —  если не буду слушаться, сэр! Ничего я худого не сделал, кроме того, о чем вы  знаете. И ничего худого со мной не случалось, сэр, только то и было, что ничего  я знать не знал да чуть с голоду не подох.    

— Верю.  Теперь послушай, что скажет мистер Джордж. Я вижу, он хочет поговорить с тобой.    

— Я  только хотел, сэр, показать ему место, где он может улечься и выспаться как  следует, — говорит мистер Джордж, такой прямой и широкоплечий, что  подивиться можно. — Пойдем-ка! — Кавалерист уводит Джо в дальний угол  галереи и открывает чуланчик. — Видишь, вот ты и дома! Вот тебе тюфяк, и  если будешь хорошо себя вести, можешь тут лежать, пока мистер… простите, сэр… —  он с виноватым видом смотрит на визитную карточку, которую дал ему  Аллен, — пока мистер Вудкорт не позволит тебе встать. Не пугайся, если  услышишь выстрелы, — стрелять будут не в тебя, а в мишень. И еще вот что я  посоветую, сэр, — говорит кавалерист, обращаясь к гостю. — Фил,  поди-ка сюда!    

Фил  бросается к ним, не преминув соблюсти все правила своей тактики.    

— Этот  человек сам был подкидышем, сэр, его в канаве нашли грудным младенцем. Значит,  он, надо полагать, жалеет беднягу. Что, Фил, жалеешь ведь?    

— Еще  бы не жалеть, командир! — отвечает Фил.    

— Я  так думаю, сэр, — начинает мистер Джордж, и лицо у него такое, словно он,  уверенный в собственной правоте воин, который сейчас высказывает свое мнение на  заседании военного совета, — надо бы Филу сводить парня помыться да купить  ему на несколько шиллингов какой-нибудь одежонки попроще…    

— Вот  какой вы заботливый, мистер Джордж, — перебивает его Аллен, вынимая  кошелек, — а я как раз сам хотел попросить вас об этом.    

Филу  Скводу немедленно поручают привести Джо в более приличный вид, и они уходят.  Мисс Флайт в полном восторге от своего успеха, но она торопится в суд, очень  опасаясь, как бы ее друг канцлер не стал о ней беспокоиться или не вынес в ее  отсутствие того решения, которого она так долго ждала, а это, «мои дорогие  доктор и генерал, — добавляет она, — было бы чрезвычайно досадной  неудачей после стольких лет ожидания!» Аллен пользуется возможностью выйти на  улицу, чтобы купить кое-какие подкрепляющие лекарства, а достав их по  соседству, возвращается и, видя, что кавалерист шагает по галерее, тоже  принимается шагать в ногу с ним.    

— Мне  кажется, сэр, — говорит мистер Джордж, — вы довольно коротко знакомы  с мисс Саммерсон.    

— Да,  довольно коротко.    

— Но  вы не в родстве с нею?    

— Нет,  не в родстве.    

— Простите  за любопытство, — говорит мистер Джордж, — но мне показалось, будто вы  потому принимаете такое большое участие в этом несчастном, что мисс Саммерсон  однажды пожалела его на свою беду. Что до меня , мне хочется помочь ему  именно по этой причине.    

— И  мне тоже, мистер Джордж.    

Кавалерист  искоса поглядывает на загорелое лицо Аллена, смотрит в его живые темные глаза,  быстро измеряет взглядом его рост и телосложение и, кажется, остается доволен.    

— С  тех пор как вы ушли, сэр, я все думал, что догадываюсь, даже знаю наверное, в  чью квартиру на Линкольновых полях водил Банкет мальчишку. Мальчишка не знает,  как фамилия хозяина этой квартиры, а я могу назвать ее вам. Талкингхорн. Вот к  кому водили Джо.    

Аллеи,  вопросительно глядя на него, повторяет:    

— Талкингхорн?    

— Да,  Талкингхорн. Он самый, сэр. Я его знаю и знаю, что раньше он, тоже с помощью  Банкета, разыскивал одного человека, — теперь уже умершего, — который  его когда-то оскорбил. Кто-кто, а я , сэр, хорошо знаю этого  Талкингхорна… на свое горе.    

Аллен,  естественно, спрашивает, что это за человек.    

— Что  за человек? Вы хотите знать, какой он с виду?    

— С  виду-то я его и сам знаю. Я спрашиваю, каков он с людьми. Вообще, что он за  человек?    

— Так  вот что я вам скажу, сэр, — отвечает кавалерист, внезапно останавливаясь и  скрестив руки на широкой груди в таком гневе, что все лицо его вспыхивает и  пылает. — Это прескверный человек. Это человек, который пытает людей  медленной пыткой. Души в нем не больше, чем в каком-нибудь старом ржавом  карабине… Это тот человек! — могу поклясться! — который заставил меня  столько тревожиться, волноваться, раскаиваться, сколько всем прочим людям и  ввек не заставить. Вот что он за человек, этот мистер Талкингхорн!    

— Простите,  я задел ваше больное место, — говорит Аллен.    

— Еще  бы не больное! — расставив ноги и лизнув широкую ладонь правой руки,  кавалерист поглаживает ею то место, где некогда у него были усы. — Вы тут  ни при чем, сэр! Но судите сами. Я у него во власти. Это я про него говорил,  когда сказал вам давеча, что меня могут вышвырнуть вон отсюда со всеми  потрохами. Он вечно держит меня в неизвестности, — живешь, будто на доске  качаешься. И в покое не хочет оставить и добить не добивает. Если мне нужно  внести ему проценты, или попросить отсрочки, или вообще поговорить с ним по  делу, он не желает меня видеть, не желает слышать… отсылает к Мельхиседеку в  Клиффордс-Инн; а Мельхиседек отсылает меня из Клиффордс-Инна обратно к нему,  Талкингхорну… так вот и хожу, по его милости, взад-вперед, вокруг да около,  словно я из того же теста, что и он. Э, да что там говорить — я теперь чуть не  полжизни провожу у его дверей; все стою, дожидаюсь да время теряю. А ему что?  Ничего! Все равно что старому ржавому карабину, с которым я его сравнил. Он  меня так изводит, так раздражает, что, пожалуй, доведет до того… Ну, да ладно!  чушь… я немного забылся. Мистер Вудкорт, — кавалерист снова начинает  шагать, — скажу вам только: хорошо, что он старый человек; хорошо, что мне  никогда не случится пришпорить коня да ринуться на него в открытом поле. Но  если бы такой случай представился, а я бы до того дошел, до чего он меня  частенько доводит… ему бы несдобровать, сэр!    

Мистер  Джордж так разволновался, что вынужден отереть потный лоб рукавом рубашки. Он  старается успокоиться, насвистывая национальный гимн, но все-таки голова у него  судорожно дергается, а грудь все еще вздымается; не говоря уж о том, что время  от времени он обеими руками хватается за отложной воротник рубашки, должно быть  находя его слишком тугим и боясь задохнуться. Короче говоря, Аллеи Вудкорт  почти не сомневается, что «в открытом поле» мистеру Талкингхорну несдобровать.    

Вскоре  возвращается Джо вместе со своим проводником и, приняв лекарство,  собственноручно приготовленное Алленом, укладывается на тюфяк с помощью  заботливого Фила, которому Аллен поручает уход за больным и дает все  необходимые указания и медикаменты. Таким образом, утро проходит быстро. Аллен  идет домой переодеться и позавтракать, а потом, даже не отдохнув, отправляется  к мистеру Джарндису, чтобы рассказать ему о своей находке.    

Он  возвращается вместе с мистером Джарндисом, который очень заинтересовался его  рассказом и по секрету предупредил его, что есть причины тщательно хранить все  эти события в тайне. Джо в общих чертах и почти без изменений повторяет мистеру  Джарндису все, что рассказывал утром. Но ему все тяжелее тянуть свою «повозку»,  и тянется она со все более глухим скрипом.    

— Только  бы мне полежать здесь спокойно, да не гнали бы меня никуда, — бормочет  Джо, — и нашелся бы добрый человек, сходил бы на перекресток, где я  подметал, да сказал бы мистеру Снегсби, что известный, мол, ему Джо идет себе  да идет, не задерживаясь, как полагается, — очень я тогда рад буду! Еще  больше, чем сейчас, хоть мне и сейчас так хорошо, что такому горемыке, как я,  лучшего и желать невозможно.    

Прошло  дня два, а Джо все вспоминает о владельце писчебумажной лавки, да так часто,  что Аллен, посоветовавшись с мистером Джарндисом, решает отправиться в  Кукс-Корт — с тем большей готовностью, что «повозка», должно быть, вот-вот  сломается.    

Итак,  Аллен приходит в Кукс-Корт. Мистер Снегсби стоит за прилавком в своем сером  сюртуке и нарукавниках, перелистывая недавно принесенный переписчиком контракт,  на который ушло немало бараньих кож, и блуждает глазами по этой исписанной,  писарским почерком необъятной пергаментной пустыне, где оазисы заглавных букв  лишь изредка нарушают ее ужасающее однообразие, давая отдых взору и спасая  «путника» от отчаяния. Мистер Снегсби останавливается у одного из этих  чернильных колодцев и приветствует незнакомца кашлем, выражая готовность  приступить к деловым переговорам.    

— Вы  не припоминаете меня, мистер Снегсби?    

Сердце у  мистера Снегсби начинает тяжело стучать, ибо его давние опасения еще не  исчезли. Он едва находит в себе силы ответить:    

— Нет,  сэр; не могу сказать, что припоминаю. Я скорей думаю, говоря напрямик, что  никогда вас не видывал, сэр.    

— Мы  встречались два раза, — говорит Аллен Вудкорт. — В первый раз у  смертного одра одного бедняка, во второй…    

«Вот оно  — пришло-таки, наконец! — с ужасом думает торговец, внезапно вспомнив  все. — Нарыв созрел: сейчас прорвется!» Однако у него хватает присутствия  духа увести посетителя в комнатушку, где лежат счетные книги, и закрыть дверь.    

— Вы  не женаты, сэр?    

— Нет,  не женат.    

— Пожалуйста,  сэр, — просит мистер Снегсби удрученным шепотом, — хоть вы и  холостой, постарайтесь говорить как можно тише. Дело в том, что моя женушка,  наверное, подслушивает где-нибудь за дверью, готов держать пари на все свое  предприятие и пятьсот фунтов в придачу!    

Совершенно  подавленный, мистер Снегсби садится на табурет, прислонившись спиной к  конторке, и начинает оправдываться:    

— У  меня никогда не было никаких собственных секретов, сэр. Не могу припомнить,  чтобы хоть раз я пытался обмануть свою женушку с того самого дня, как она  согласилась выйти за меня замуж. Да я и не стал бы ее обманывать, сэр. Говоря  напрямик, я не мог бы ее обмануть, просто не посмел бы. Но, несмотря на это и  тем не менее, я положительно опутан всякими секретами и тайнами, так что мне  прямо жизнь не мила.    

Посетитель  выражает ему соболезнование и спрашивает, помнит ли он Джо.    

— Как  не помнить! — отвечает мистер Снегсби, подавляя стон.    

— Если  не считать меня самого, нет человека, против которого моя женушка была бы так  решительно вооружена и настроена, как против Джо, — объясняет мистер  Снегсби.    

Аллен  спрашивает — почему?    

— Почему? —  повторяет мистер Снегсби, в отчаянии хватаясь за пучок волос, торчащий на  затылке его лысого черепа. — Да как же мне  знать, почему? Впрочем,  ведь вы холостяк, сэр, и дай вам бог еще долго оставаться в блаженном неведении  супружеской жизни и задавать подобные вопросы женатым!    

Высказав  это доброе пожелание, мистер Снегсби кашляет — кашлем, выражающим унылую  покорность судьбе, — и заставляет себя выслушать посетителя.    

— Ну  вот, опять! — говорит мистер Снегсби, весь бледный от обуревающих его  чувств и необходимости говорить шепотом. — Вот опять, с другой стороны!  Одно лицо строжайше запрещает мне говорить о Джо кому бы то ни было, даже моей  женушке. Потом приходит другое лицо в вашем лице, — то есть вы, — и  столь же строго запрещает мне говорить о Джо любому другому лицу и особенно  первому лицу. Да это просто какой-то сумасшедший док! Говоря напрямик, это  форменный Бедлам[172],  сэр! — заключает мистер Снегсби.    

Не в  конце концов оказывается, что дело вовсе уже ее так плохо, как он думал, —  мина не взрывается у его ног, и яма, в которую он упал, не разверзается еще  глубже. Мягкосердечный и огорченный тяжелым состоянием Джо, он охотно обещает  «забежать вечерком», пораньше, как только можно будет тихонько выбраться из  дому. И когда наступает вечер, он действительно потихоньку уходит; но кто  знает, может быть миссис Снегсби не хуже его умеет делать свои дела втихомолку.    

Джо  очень обрадовался своему старому приятелю, и когда они остаются вдвоем,  говорит, что «мистер Снегсби» чудо какой добрый, если сделал такой большей крюк  из-за такого никудышного малого, как он, Джо. Тронутый видом больного, мистер  Снегсби немедленно кладет на стол полкроны — свой волшебный бальзам, исцеляющий  все раны.    

— Ну,  как ты себя чувствуешь, бедняга? — спрашивает торговец, сочувственно  кашляя.    

— Мне  повезло, мистер Снегсби. вот повезло-то, — отвечает Джо, — так что  ничего мне больше не нужно. А уж как мне тут хорошо, вы и представить себе не  можете. Мистер Снегсби! Очень я горько каюсь, что натворил такое, но ведь я не  затем туда пошел, сэр.    

Торговец  тихонько кладет на стол еще полкроны и спрашивает Джо, почему он кается и что  именно он натворил?    

— Мистер  Снегсби, — отвечает Джо, — я пошел и заразил одну леди, что там была,  только она была не та, другая леди, и никто из них мне за это худого слова не  сказал, потому что они такие добрые, а я такой несчастный. А леди вчера сама  пришла меня навестить и говорит: «Эх, Джо! говорит. А мы думали, ты пропал,  Джо!» говорит. А сама сидит, улыбается до того спокойно — ни словечком меня не  попрекнула за то, что я натворил, даже косо не глянула — вот какая; а я к стене  отвернулся, мистер Снегсби. И вижу я — мистер Джарндис тоже волей-неволей, а  отвернулся. А мистер Вудкот, тот пришел накапать мне чего-то, чтоб мне  полегчало, — он день и ночь мне капает, — и вот наклонился он надо  мной и стал говорить до того весело, а я вижу — у него слезы полились, мистер  Снегсби.    

Растроганный  торговец кладет на стол еще полкроны. Если что и может облегчить его душу, так  лишь повторное применение этого испытанного средства.    

— Знаете,  про что я думаю, мистер Снегсби, — продолжает Джо, — может, вы умеете  писать очень большими буквами, а?    

— Конечно,  Джо, как не уметь! — отвечает торговец.    

— Большими-пребольшими  буквами, громадными, а? — спрашивает Джо в волнении.    

— Да,  бедный мой мальчик.    

Джо  смеется, очень довольный.    

— Так  вот я про что думаю, мистер Снегсби: ведь мне велели не задерживаться на месте,  все гнали и гнали, а я все шел да шел, а больше гнать некуда, так вот уж вы  сделайте милость, напишите очень большими буквами, чтобы всякий мог разобрать,  повсюду, что, мол, очень я горько каюсь, правда истинная, что натворил такое,  хоть я вовсе не затем туда пошел и даже вовсе ничего знать не знал, а все-таки  смекнул, когда мистер Вудкот из-за этого заплакал раз, да он и всегда о том  горюет, и, может, он, бог даст, простит меня в душе. Вот написать про это  большущими буквами, может он тогда меня и простит.    

— Так  и напишем, Джо. Большущими буквами.    

Джо  снова смеется.    

— Спасибо  вам, мистер Снегсби. Очень вы добрый, сэр, а мне теперь стало еще лучше  прежнего.    

Отрывисто  кашлянув, кроткий маленький торговец кладет на стол четвертую полукрону —  первый раз в жизни пришлось ему истратить на подобные нужды столько полукрон —  и неохотно уходит. Никогда больше он не встретится с Джо на нашей маленькой  земле… никогда.    

Ибо  повозка, которую так тяжело влачить, близится к концу своего пути и тащится по  каменистой земле. Сутками напролет ползет она вверх по обрывистым кручам,  расшатанная, изломанная. Пройдет еще день-два, и когда взойдет солнце, оно уже  не увидит эту повозку на ее тернистом пути.    

Фил Сквод,  закопченный и обожженный порохом, исполняет обязанности сиделки и одновременно  работает в качестве оружейника за своим столиком в углу, то и дело оглядываясь,  кивая головой в зеленой суконной ермолке и твердя: «Держись, мальчуган!  Держись!» Нередко сюда приходит мистер Джарндис, а Аллен Вудкорт сидит тут  почти весь день, и оба они много думают о том, как причудливо Судьба вплела  этого жалкого отщепенца в сеть стольких жизненных путей. Кавалерист, могучий,  пышущий здоровьем, тоже часто заглядывает в чулан и, загородив выход своим  атлетическим телом, излучает на Джо столько энергии и силы, что мальчик, как бы  немного окрепнув, отвечает на его ободряющие слова более твердым голосом.    

Сегодня  Джо весь день спит или лежит в забытьи, а Аллен Вудкорт, который только что  пришел, стоит подле него и смотрит на его изнуренное лицо. Немного погодя он  тихонько садится на койку, лицом к мальчику, — так же, как сидел в комнате  переписчика судебных бумаг, — выстукивает ему грудь и слушает сердце.  «Повозка» почти остановилась, но все-таки тащится еле-еле.    

Кавалерист  стоит на пороге, недвижно и молча. Фил, тихонько стучавший по какому-то  металлу, перестал работать и замер с молоточком в руке. Мистер Вудкорт  оглядывается; его сосредоточенное лицо поглощенного своим делом врача очень  серьезно, и, бросив многозначительный взгляд на кавалериста, он делает знак  Филу унести рабочий столик. Когда Фил снова возьмет в руки свой молоточек, на  нем будет ржавое пятнышко от слезы. — Ну, Джо! Что с тобой? Не пугайся.    

— Мне  почудилось, — говорит Джо, вздрогнув и оглядываясь кругом, — мне  почудилось, будто я опять в Одиноком Томе. А здесь никого нет, кроме вас,  мистер Вудкот?    

— Никого.    

— И  меня не отвели обратно в Одинокий Том? Нет, сэр?    

— Нет.    

Джо  закрывает глаза и бормочет:    

— Большое  вам спасибо.    

Аллен  внимательно смотрит на него несколько мгновений, потом, приблизив губы к его  уху, тихо, но отчетливо произносит:    

— Джо,  ты не знаешь ни одной молитвы?    

— Никогда  я ничего не знал, сэр.    

— Ни  одной коротенькой молитвы?    

— Нет,  сэр. Вовсе никакой. Мистер Чедбендс, тот молился раз у мистера Снегсби, и я его  слушал; только он как будто разговаривал сам с собой, а вовсе не со мной.  Молился он куда как много, только я-то ничего понять не мог. Другие  джентльмены, те тоже кое-когда приходили молиться в Одинокий Том; только они  все больше говорили, что другие молятся не так, как надо, других, значит,  осуждали, а то сами с собой разговаривали, а не с нами вовсе. Mы  -то  никогда ничего не знали. Кто-кто, а я знать не знал, об чем это они.    

Эти  слова он произносит очень медленно, и только опытный и внимательный слушатель  способен услышать их, а услышав, понять. Ненадолго заснув или забывшись, Джо  вдруг порывается соскочить с постели.    

— Стой,  Джо! Куда ты?    

— На  кладбище пора, сэр, — отвечает мальчик, уставившись безумными глазами на  Аллена.    

— Ляг  и объясни мне. На какое кладбище, Джо?    

— Где  его зарыли, того, что был добрый такой, очень добрый, жалел меня. Пойду-ка я на  то кладбище, сэр, — пора уж, — да попрошу, чтоб меня рядом с ним  положили. Надо мне туда — пускай зароют. Он, бывало, часто мне говорил: «Нынче  я такой же бедный, как ты, Джо», говорит. А теперь я хочу ему сказать, что я,  мол, такой же бедный, как он, и пришел, чтоб меня рядом с ним положили.    

— Успеешь,  Джо. Успеешь.    

— Кто  его знает! Может, и не захотят там зарыть, если я туда один пойду. Так уж вы  обещайте, сэр, что меня туда отнесут и с ним рядом положат.    

— Обещаю,  Джо.    

— Спасибо  вам, сэр. Спасибо вам. Придется ключ от ворот достать, чтоб меня туда втащить,  а то ворота день и ночь заперты. А еще там ступенька есть, — я ее своей  метлой подметал… Вот уж и совсем стемнело, сэр. А будет светло?    

— Скоро  будет светло, Джо.    

Скоро.  «Повозка» разваливается на части, и очень скоро придет конец ее трудному пути.    

— Джо,  бедный мой мальчик!    

— Хоть  и темно, а я вас слышу, сэр… только я иду ощупью… ощупью… дайте руку.    

— Джо,  можешь ты повторить то, что я скажу?    

— Повторю  все, что скажете, сэр, — я знаю, это хорошее.    

— Отче  наш…    

— Отче  наш!.. да, это очень хорошее слово, сэр.    

— Иже  еси на небесех…    

— Иже  еси на небесех… скоро будет светло, сэр?    

— Очень  скоро. Да святится имя твое…    

— Да  святится… твое…    

Свет  засиял на темном мрачном пути. Умер!    

Умер,  ваше величество. Умер, милорды и джентльмены. Умер, вы, преподобные и  неподобные служители всех культов. Умер, вы, люди; а ведь небом вам было  даровано сострадание. И так умирают вокруг нас каждый день.    

 Глава XLVIII    

Последняя схватка    

     

Дом в  Линкольншире снова смежил свои бесчисленные глаза, а дом в Лондоне бодрствует.  В Линкольншире Дедлоки былых времен дремлют в рамах своих портретов, и чудится,  будто это не ветер тихо шепчет в продолговатой гостиной, а портреты дышат мерно  и ровно. В Лондоне Дедлоки наших времен с грохотом катят в огнеоких каретах,  сквозь ночную тьму, а дедлоковские заспанные Меркурии, посыпав головы пеплом  (то есть пудрой) в знак своего великого смирения, все утро просиживают в  вестибюле, лениво развалясь и глазея в окошки. Большой свет — этот огромный  мир, достигающий чуть не пяти миль в окружности, — мчится во весь опор, а  светила солнечной системы почтительно вращаются на указанном им расстоянии.    

Там, где  светская толпа всего гуще, где огни всего ярче, где все чувства сдерживаются  изысканностью и утонченностью, доведенными до совершенства, там пребывает леди  Дедлок. Никогда она не спускается с тех сияющих высот, на которые поднялась и  которыми овладела. Хоть и рушится ее многолетняя вера в свое уменье скрыть все,  что она хочет, под покровом гордости, хоть и не уверена она сегодня, что до  завтра останется для всех окружающих прежней леди Дедлок, но не в ее натуре  сдаться и пасть, когда в нее впиваются завистливые глаза. Поговаривают, будто с  некоторых пор она стала еще прекраснее и еще надменнее. Изнемогающий кузен  находит, что кгасоты у ней хватит… на це'ый магазин кгасоток… но от нее как-то  не по себе… вгоде той неугомонной особы[173]…  что вскакивала с постели и бгодила по ночам… где-то у Шекспига.    

Мистер  Талкингхорн не говорит ничего, и лицо его ничего не выражает. Теперь, как и  раньше, его можно увидеть на пороге какой-нибудь светской гостиной, в мягком  белом галстуке, свободно завязанном старомодным узлом, и, как и раньше, он  принимает знаки покровительственного внимания от аристократии, но ничем себя не  выдает. По-прежнему его никак нельзя заподозрить в том, что он имеет хоть  какое-нибудь влияние на миледи. По-прежнему ее никак не заподозришь в том, что  она хоть сколько-нибудь его боится.    

Со дня  их последнего разговора в его башенке, в Чесни-Уолде, миледи много думала об  одном вопросе. Теперь она приняла решение и готова выполнить его.    

В  большом свете еще только утро, хотя, судя по столь незначительному светилу, как  солнце, полдень уже миновал. Меркурии, эти роскошные красавцы, выбились из сил  — они больше не в состоянии глазеть в окна и теперь отдыхают в вестибюле,  понурив тяжелые головы на манер перезрелых подсолнечников. И столько на них  всякой мишуры и позолоты, что кажется, будто их тоже оставили на семена. Сэр  Лестер почивает в библиотеке на благо родине, заснув над отчетом Парламентской  комиссии. Миледи сидит в той комнате, где принимала молодого человека, некоего  Гаппи. Роза при ней; она что-то писала по приказу миледи и читала ей вслух.  Сейчас Роза вышивает, а может быть, занимается каким-то другим девичьим  рукоделием, а миледи в молчании смотрит на ее склоненную головку — уже не  первый раз за этот день.    

— Роза!    

Деревенская  красавица повертывается в сторону миледи, и ее личико сияет улыбкой. Но миледи  очень серьезна, и сияющее личико принимает удивленное, недоумевающее выражение.    

— Поди  посмотри, заперта ли дверь? Да, заперта. Подойдя к двери и вернувшись, Роза  смотрит на миледи с еще большим удивлением.    

— Я  хочу сказать тебе кое-что по секрету, дитя мое, — ты хоть и не все  понимаешь, но привязана ко мне. О том, что я собираюсь сделать, я буду говорить  вполне откровенно — с тобой во всяком случае. Но я тебе доверяю. Никому не  рассказывай о нашем разговоре.    

Застенчивая  молоденькая красавица очень серьезно обещает оправдать доверие миледи.    

— Ты  ведь заметила, — спрашивает леди Дедлок, делая ей знак сесть  поближе, — ты заметила, Роза, что с тобой я не такая, как с другими  людьми?    

— Да,  миледи. Со мной вы гораздо ласковее. И я часто думаю, что знаю вас такой, какая  вы на самом деле.    

— Ты  часто думаешь, что знаешь меня такой, какая я на самом деле? Бедное ты дитя,  бедное дитя!    

Она  говорит это с какой-то горькой досадой, — но не на Розу, — и в  глубокой задумчивости устремляет на девушку затуманенные глаза.    

— А  ты знаешь, Роза, как мне с тобой легко и хорошо? Тебе не приходило в голову,  что ты мне приятна потому, что ты молода и простодушна, любишь меня и благодарна  мне?    

— Не  знаю, миледи; почти не смею на это надеяться. Но мне всем сердцем хотелось бы,  чтобы так оно и было.    

— Так  оно и есть, девочка моя.    

Хорошенькое  личико чуть было не вспыхнуло от радости, но радость быстро померкла — так  скорбно прекрасное лицо другой женщины. И девушка робко ждет объяснений.    

— Если  бы я сегодня сказала тебе: «Уходи! Оставь меня!», мне было бы очень больно и  горько, дитя мое, и я осталась бы совсем одинокой.    

— Миледи!  Я вам чем-то не угодила?    

— Нет,  что ты! Сядь сюда.    

Роза  опускается на скамеечку у ног миледи. Миледи кладет руку на ее темноволосую  головку, прикасаясь к ней так же нежно, по-матерински, как и в тот памятный  вечер, когда приезжал «железных дел мастер»; и уже не отнимает руки.    

— Я  говорила тебе, Роза, что хотела бы видеть тебя счастливой, и сделала бы тебя  счастливой, если бы только могла хоть кому-нибудь принести счастье. Но я не  могу. Я лишь теперь узнала о некоторых обстоятельствах, и хотя тебя они не  касаются, но есть причины, по которым лучше тебе не оставаться здесь. Ты не  должна здесь оставаться. Я твердо решила, что ты здесь не останешься. Я  написала отцу твоего жениха, и он сегодня приедет сюда. Все это я сделала ради  твоего блага.    

Девушка,  заливаясь слезами, осыпает поцелуями ее руки и говорит: как же ей жить, когда  они расстанутся? Миледи вместо ответа целует ее в щеку.    

— А  теперь, дитя мое, желаю тебе счастья там, где тебе будет лучше. Будь счастлива  и любима!    

— Ах,  миледи, я иногда думала… простите, что я осмеливаюсь… думала, что сами   -то вы несчастливы.    

— Я!    

— Неужели  вам будет лучше, когда вы меня отошлете? Прошу вас, прошу, передумайте.  Позвольте мне остаться у вас еще немножко!    

— Я  уже сказала тебе, дитя мое: все то, что я делаю, я делаю ради твоего блага, а  не ради себя. Впрочем, это все уже сделано. В эту минуту, Роза, я говорю с  тобой так, как чувствую; но не так я буду говорить немного погодя. Запомни это  и сохрани в тайне мое признание. Сделай эта ради меня; а сейчас мы расстанемся  навсегда!    

Миледи  легонько отстраняет от себя свою простодушную наперсницу и выходит из комнаты.  Когда она снова появляется на лестнице к концу дня, вид у нее еще более  надменный и холодный, чем всегда: она так равнодушна, словно все человеческие  страсти, чувства, интересы, отжив свой век в древнейшие эпохи мира, исчезли с лица  земли вместе с некогда населявшими ее и вымершими чудовищами.    

Меркурий  доложил о приходе мистера Раунсуэлла — вот нечему миледи вышла из своих покоев.  Мистер Раунсуэлл ожидает ее не в библиотеке; но миледи идет в библиотеку. Там  сейчас сидит сэр Лестер, а миледи хочет «начала поговорить с ним.    

— Сэр  Лестер, я хочу… впрочем, вы, кажется, заняты.    

О, боже  мой, нет! Вовсе нет! Ведь у него только мистер Талкингхорн.    

Всегда  он где-то поблизости. Какой-то вездесущий. Нет от него спасения и покоя ни на  миг.    

— Виноват,  леди Дедлок. Вы позволите мне удалиться?    

Бросив  на него взгляд, которым ясно сказано: «Вы же знаете, что вольны остаться, если  сами этого захотите», — она говорит, что в этом нет надобности, и  направляется к креслу. Мистер Талкингхорн с неуклюжим поклоном слегка подвигает  к ней кресло и отходит к окну напротив. Вклинившись между нею и меркнущим  светом дня на утихшей улице, он отбрасывает свою тень на миледи и погружает во  мглу все, что она видит перед собой. Вот так он потопил во мраке и всю ее жизнь.    

Улица за  окном и при самом красивом освещении все равно — скучная улица, на которой два  длинных ряда домов уставились друг на друга с такой чопорной строгостью, что  кажется, будто некоторые из стоящих здесь роскошных особняков были выстроены не  из камня, во мало-помалу окаменели, завороженные этими взглядами. Улица за  окном преисполнена столь унылого величия, так твердо решила не снисходить до  оживления, что даже двери и окна здесь мрачно кичатся своей черной окраской и  пылью, а гулкие конюшни на задних дворах имеют такой безжизненный,  монументальный вид, словно в них должны стоять только каменные кони, сошедшие с  пышных постаментов. На этой величественной улице ступени подъездов украшены  замысловатыми железными решетками и, приютившись в их омертвелых гирляндах,  гасители для устаревших факелов дивятся на выскочку — газ. Кое-где, еле держась  на месте в ржавой листве, торчит железный обручик, сквозь который  сорванцы-мальчишки стараются пропихнуть шапки своих товарищей (только на это он  теперь и годится), а оставили его, как священную память о тех временах, когда в  него втыкали фонарь с горящим маслом, ныне исчезнувшим. Нет, даже само масло  хоть и редко, но еще встречается кое-где, налитое в маленькую смешную  стеклянную плошку с шишечкой на дне, напоминающей устрицу, и каждую ночь оно  мигает и хмурится на новые источники света, уподобляясь в этом своему  отставшему от века ретрограду-хозяину, заседающему в палате лордов.    

Поэтому  леди Дедлок, сидящей в кресле, пожалуй, не на что смотреть в окно, у которого  стоит мистер Талкингхорн. И все же… и все же… она бросает на него такой взгляд,  словно всем сердцем желает, чтобы эта тень сошла с ее пути.    

Сэр  Лестер просит извинения у миледи. Она желала сказать?..    

— Только  то, что у нас мистер Раунсуэлл (он приехал по моему приглашению) и что надо  нам, наконец, решить вопрос об этой девушке. Мне до смерти надоела вся эта  история.    

— Чем  же… я могу… помочь вам? — спрашивает сэр Лестер в полном недоумении.    

— Примем  его здесь и покончим с этим делом. Велите пригласить его сюда.    

— Мистер  Талкингхорн, позвоните, пожалуйста. Благодарю вас… Попросите… — говорит сэр  Лестер Меркурию, не сразу припоминая, как величают мистера Раунсуэлла в деловом  мире, — попросите железного джентльмена прийти сюда.    

Меркурий  отправляется на поиски «железного джентльмена», отыскивает и приводит его. Сэр  Лестер радушно встречает эту «железистую личность».    

— Надеюсь,  вы здоровы, мистер Раунсуэлл. Присядьте. (Мой поверенный, мистер Талкингхорн.)  Миледи пожелала, мистер Раунсуэлл, — торжественным мановением руки сэр  Лестер дипломатично отсылает его к миледи, — пожелала побеседовать с вами.  Хм!    

— Буду  очень счастлив, — отзывается «железный джентльмен», — с величайшим  вниманием выслушать все то, что леди Дедлок изволит сказать мне.    

Обернувшись  к ней, он находит, что она нравится ему меньше, чем в их первую встречу.  Холодом веет от ее отчужденного и высокомерного лица, и теперь уже ничто в ней  не поощряет собеседника к откровенности.    

— Позвольте  спросить вас, сэр, — начинает леди Дедлок равнодушным тоном, — вы  говорили со своим сыном относительно его блажи?    

Когда  она задает этот вопрос, кажется, будто ее томным глазам не под силу даже  взглянуть на собеседника.    

— Если  мне не изменяет память, леди Дедлок, я сказал, когда в прошлый раз имел  удовольствие вас видеть, что настоятельно буду советовать сыну преодолеть эту…  блажь.    

Заводчик  повторяет ее слово, делая на нем упор.    

— И  вы ему это посоветовали?    

— Ну  да, конечно!    

Сэр  Лестер одобрительно кивает. Очень достойно. Если «железный джентльмен»  что-нибудь обещал, он был обязан выполнить обещание. В этом отношении простые  металлы не должны отличаться от драгоценных. Очень, очень достойно.    

— Он  так и сделал?    

— Право  же, леди Дедлок, я не могу дать вам определенный ответ. Боюсь, что не  преодолел. Вероятно, еще нет. Наш брат, то есть человек нашего звания, иной раз  связывает свои планы на будущее со своей… блажью, а значит, ему не так-то легко  отказаться от нее. Пожалуй, нам вообще свойственно относиться серьезно ко всему  на свете.    

Сэр  Лестер, заподозрив, что за этой фразой скрывается «уот-тайлеровское  умонастроение», вскипает. Мистер Раунсуэлл безукоризненно деликатен и вежлив;  но тон его, хоть и учтивый, не менее холоден, чем оказанный ему прием.    

— Видите  ли, — продолжает миледи, — я думала об Этой истории… которая мне  надоела.    

— Очень  сожалею, смею заверить.    

— И  еще о том, что говорил по этому поводу сэр Лестер, а я с ним вполне  согласна, — сэр Лестер польщен, — и я решила, что девушке лучше  расстаться со мной, конечно, лишь в том случае, если вы не можете утверждать,  что блажь у вашего сына прошла.    

— Утверждать  это я не могу, леди Дедлок, никоим образом.    

— В  таком случае, девушке лучше уехать.    

— Простите,  миледи, — учтиво вмешивается сэр Лестер, — но, быть может, этим мы  обидим девушку, и обидим незаслуженно. Вот молодая девушка, — начинает сэр  Лестер величественно излагать вопрос, помахивая правой рукой (кажется, будто он  расставляет серебряный столовый сервиз), — девушка, которая имела счастье  привлечь к себе внимание и благосклонность высокопоставленной леди и пользуется  покровительством этой высокопоставленной леди, а также всевозможными  преимуществами подобного положения, бесспорно очень значительными, — я  полагаю, бесспорно очень значительными, сэр, — для молодой девушки ее  звания. Итак, возникает вопрос, справедливо ли это — лишать молодую девушку тех  многочисленных преимуществ и того счастья, которые выпали ей на долю, лишать  только потому, что она, — сэр Лестер, как бы желая извиниться, но с очень  важным видом, подчеркивает эту фразу, наклонив голову в сторону заводчика, —  только потому, что она привлекла внимание отпрыска мистера Раунсуэлла?  Заслужила ли она такую кару? Справедливо ля это по отношению к ней? Разве это  мы раньше имели в виду?    

— Виноват! —  вставляет свое слово родитель этого «отпрыска». — Сэр Лестер, вы позволите  мне высказаться»? Мне кажется, мы можем сократить разговор. Прошу вас, не  придавайте значения всему этому. Быть может, вы не забыли, — впрочем,  нельзя ожидать, чтобы вы помнили такие пустяки, — а если забыли, то я вам  напомню, что я с самого начала был против того, чтобы девушка оставалась здесь.    

Не  придавать значения покровительству Дедлоков? Ого! Сэр Лестер должен верить  своим ушам, унаследованным от столь благородных предков; не будь этого, он  подумал бы, что не расслышал слов «железного джентльмена».    

— Ни  нам, ни вам уже незачем распространяться об этом, — ледяным тоном говорит  миледи, пока ее супруг еще не успел опомниться в только тяжело дышит в полном  изумлении. — Девушка очень хорошая; я ни в чем не могу ее упрекнуть, но  она так равнодушна к этим своим многочисленным преимуществам и к счастью,  которое выпало ей на долю, что влюбилась, — или воображает, что влюбилась,  бедная глупышка! — и неспособна оценить все это по достоинству.    

Сэр  Лестер позволяет себе заметить, что это совершенно меняет дело. Он должен был  знать, что миледи имеет достаточные причины и основания придерживаться своего  мнения. Он вполне согласен с миледи. Девушке лучше уехать.    

— Как  сказал сэр Лестер в прошлый раз, когда мы так устали от этих разговоров, мистер  Раунсуэлл, — томно продолжает леди Дедлок, — мы не можем заключать с  вами никаких соглашений. А если так, то при создавшихся условиях девушке здесь  делать нечего, и ей лучше уехать. Так я ей и сказала. Желаете вы, чтобы мы  отослали ее в деревню, или вы намерены взять ее с собой, или как вы вообще  хотите с ней поступить?    

— Леди  Дедлок, разрешите мне говорить откровенно…    

— Пожалуйста.    

— Я  предпочел бы как можно скорее избавить вас от этого бремени, а девушке дать  возможность уволиться безотлагательно.