1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 
— Ну, ладно. Иди ужинать, Давид. Ты с утра ничего не лопал.
    
— Да… Не мешало бы перекусить чего-нибудь. Говорят, сегодня на ужин замечательная бабка из макарон с мясом.
    
Он сладко зажмурился и, широко разевая пасть, сочно повторил:
    
— С мясом!
    
Он вдруг повернулся, прислушался.
    
В шуме ветра, в грохоте бурана его ухо уловило слабый звук пошедшей машины и опрокинувшегося барабана.
    
— Пошли, начали, — сказал он возбужденно и тотчас отметил в уме: «Двести девяносто три».
    
Он двинулся к настилу.
   
   
    
     
LV
    
    
Двести девяносто три. Двести девяносто четыре. Двести девяносто пять…шесть…. семь…. восемь…
    
Сорок бочек с отбитыми крышками густо клубились на ветру.
    
Одна за другой подъезжали дымящиеся тачки и опрокидывались в ковш.
    
Тачка щебенки. Тачка цемента. Тачка песку.
    
— Ковш!
    
Моторист передвигал один рычаг — начинал подниматься ковш; передвигал другой — начинала литься вода.
    
Вода задерживала барабан.
    
Пока поднимался ковш — лилась вода. Ковш опрокидывался в барабан — лилась вода. Барабан крутился — вода лилась.
    
Ханумов не отходил от машины.
    
Буран разогнал любопытных. Они попрятались в тепляке, в сарае, в конторе.
    
А Ханумов не уходил.
    
С плотно сжатыми губами, с булыжными скулами, с узкими голубыми глазками на сильно рябом, курносом лице он валко бегал вокруг помоста, всюду совал нос, трогал руками, записывал в книжечку.
    
— Что, Ханумов, шпионишь? — весело кричал Ищенко, пробегая в работе мимо Ханумова. — Шпионишь за мной? Записывай, записывай! Снимай мои планы, может, пригодится!
    
— За меня не беспокойся, — бормотал сквозь зубы Ханумов. — Я свое не пропущу.
    
Он был раздражен. Главным образом его злил настил. Как он мог не сообразить такой простой вещи!
    
Настил сразу перевернул все дело. Ищенко показывал класс. Ищенко бил мировой рекорд. Ханумов не мог об этом равнодушно подумать.
    
— За меня не беспокойся, я свое возьму, — бормотал он. — Я свое возьму. Будьте уверены.
    
То, что Харьков уже побит, — в этом не было никаких сомнений. Еще каких-нибудь десять замесов — пятнадцать минут — и крышка. Харькова нет.
    
Кроме того, у Ищенко впереди остается три часа смены. Правда, ребята устали. Все же за три часа он еще кое-что сделает.
    
Ищенко обеспечен паровоз. Это верно.
    
Но потом — смена Ханумова. И тогда Ищенко получит от него хорошее перо.
    
Ханумов уже заметил кое-что.
    
Во-первых — щебенка. Прежде всего Ханумов с ребятами расчистит хорошую площадку справа от полотна, чтобы тачки не пришлось возить через рельсы. Это значительно облегчит работу.
    
Во-вторых — маленький недостаток в конструкции бетономешалки. Одним движением руки моторист подымает ковш, другим — пускает воду. Между одним и другим движением проходит секунд пять. Таким образом, время каждого перемеса задерживается из-за воды на пять секунд.
    
А пять лишних секунд в работе — это немало!
    
Ханумов внимательно осмотрел рычаги управления.
    
Он понял, что можно очень просто соединить оба рычага хотя бы обыкновенной проволокой. Тогда вода пойдет одновременно с ковшом.
    
Будет выиграно время.
    
Ханумов будет держать это открытие при себе до последней минуты, а потом — как шарахнет, как козырнет!
    
Ханумов с тайным наслаждением предвкушал эту минуту.
    
Буран валил его с ног, бил, крутил, засыпал глаза землей. Он видел себя на аэроплане.
    
Но он не уходил.
    
Одна за другой опрокидывались ищенковские тачки и ковш.
    
Тачка щебенки.
    
Тачка цемента.
    
Тачка песку.
    
— Ковш!
    
Лязг ковша, шум шестеренки, вода и мокрый грохот вываливаемого бетона.
    
Двести девяносто девять. Триста. Триста один. Триста два.
    
…три…
    
…четыре…
    
…пять…
    
…шесть…
    
— Ура-а-а!
    
Мося в неистовстве подкидывает кепку. Вихрь подхватывает ее и уносит по траектории ракеты, высоко в черное небо. Маленькая, как воробей, она летит на уровне бетонолитной башни. Она скрывается в туче пыли.
    
Грохает барабан.
    
Корнеев смотрит на часы. Маргулиес заглядывает через плечо.
    
Девять часов семь минут. Триста семь замесов. Уровень Харькова достигнут. Мировой рекорд побит. И еще остается два часа пятьдесят три минуты работы.
    
Маленький Тригер опускается на кучу щебенки. Лопата валится из рук. Ладони в волдырях, в кровоподтеках.
    
Сметана садится на рельс. Он садится в проходе, между двумя расцепленными платформами. Тачка стоит рядом с ним, уткнувшись колесом в шпалы.
    
Оля Трегубова садится против Сметаны.
    
Пот льется по их лицам. Глаза блаженно сияют. Они молчат. Одну минуту можно передохнуть.
    
На одну минуту работа замирает.
    
Маргулиес бежит через настил, среди остановившихся ребят. Они замерли в тех положениях, в которых их застал триста седьмой замес.
    
Они стоят неподвижно, повернувшись к машине.
    
— Ребята, ребятишки, — бормочет Маргулиес, — шевелись, шевелись. Не сдавай темпов. Отдыхать потом будем.
    
Налетает Мося:
    
— Давид Львович! Не доводите меня до мата! Кто отвечает за рекорд? Идите ужинать, ну вас, в самом деле, к черту.
    
Ищенко стоит, упершись в лопату, и смотрит на Ханумова.
    
Ханумов быстро проходит мимо, не глядя на Ищенко.
    
— Слезай с паровоза! — кричит ему вслед бригадир. Ковш медленно ползет вверх.
    
Шура Солдатова бежит через тепляк. Сквозняки рвут у нее из рук рулон бумаги. Она прижимает его к груди.
    
Она бежит, плотно сдвинув русые колосистые брови.
    
Грубо подрубленные волосы больно бьют ее по глазам. Она мотает головой, отбрасывает их. Они опять бьют. Она опять отбрасывает. Они опять бьют.
    
Шура кусает бледно-розовые полные губы, сердится.
    
За ней бегут оба мальчика. У одного в руках гвозди, у другого — молоток.
    
Она взбирается на помост, осматривает стену тепляка. Рядом с машиной — подходящее место.
    
Шура Солдатова вскакивает на перила. Она прикладывает рулон к доскам.
    
Ветер шатает ее, валит с ног.
    
— Васька, гвозди! Котя — молоток!
    
Она балансирует молотком. Молоток служит ей противовесом.
    
Она старательно, крепко приколачивает четырьмя гвоздями верхнюю полосу рулона к стене.
    
Она медленно разворачивает рулон, катит его вниз.
    
Появляются крупные синие буквы первой строки:
    
     
БРИГАДА БЕТОНЩИКОВ
    
    
Шура Солдатова аккуратно приколачивает развернутое место с боков.
    
Ветер надувает бумагу, но не может ее сорвать.
    
Появляются буквы второй строки. Крупные зеленые буквы:
    
     
КУЗНЕЦКСТРОЯ
    
    
Стучит молоток, и возникает следующая строка, желтая:
    
     
ДАЛА СЕГОДНЯ НЕВИДАННЫЕ ТЕМПЫ.
    
    
И дальше — громадная красная:
    
     
ЗА ОДНУ СМЕНУ 402 ЗАМЕСА, ПОБИВ МИРОВОЙ РЕКОРД ХАРЬКОВА.
    
    
И внизу мелкие коричневые буковки:
    
Довольно стыдно, това. това. сидеть в калоши до сих пор.
    
Грохнул барабан.
    
— Опоздали! — сквозь зубы сказал Ищенко.
    
Он плюнул и швырнул лопату.
    
Но тотчас ее поднял.
    
— Давид Львович…
    
Мося жалобно болтал развинченными руками.
    
— Давид Львович… Что же это делается? Вы ж видите — опоздали! Я говорил.
    
И вдруг не своим голосом:
    
— Сойдите с площадки! Все посторонние, сойдите с фронта! Давид Львович! Товарищ начальник! Кто отвечает за смену? Идите, ради бога, ужинать, Давид Львович!
    
Маргулиес подавил топкую, веселую улыбку:
    
— Ладно, ладно.
    
Он озабоченно пошарил в кармане и бросил в рот последний кусочек цуката.
    
— Ребята, ребятишки, — сказал он шепеляво, — пошевеливайтесь, пошевеливайтесь. Еще у нас три часа времени. Не дрейфь.
    
— Давид Львович!!!
    
— Иду, иду.
    
— Нажимай! Шевелись! Не срывай! Разговорчики… Темпочки, темпочки.
    
Все тронулось с места, все пошло.
    
Маленький Тригер вскочил на ноги. Он изо всех сил всадил лопату под щебенку.
    
— Катись!
    
Оля подхватила тачку. Ладони ожгло. Она натужилась, нажала, густо покраснела до корней волос и с грохотом, с лязгом покатила тяжело прыгающую тачку через рельсы, между двумя расцепленными платформами.
    
— Следующий!
    
Сметана тотчас занял ее место.
    
— Давай грузи! Давай грузи! Нажимай!
    
Его лицо было мокрым и пламенным, как взрезанный арбуз. Лазурно сияли глаза, опушенные серо-зелеными ресницами.
    
Буран резко переменил направление.
    
Буран опять шел с востока на запад по своим следам, в обратном порядке обрушиваясь на участки ураганным огнем.
    
Он ударил, нажал в хвост расцепленного состава. Один за другим загремели сталкиваемые буфера. Сметана рывком вкатил тачку на полотно.
    
Покатились платформы.
    
— Берегись!
    
Расцепленные платформы столкнулись буферами. Сметана крикнул:
    
— Рука… рука…
    
Его лицо сразу переменило цвет. Из пламенно-алого оно стало рисово-белым.
    
Тачку разнесло вдребезги.
    
Сметана стоял па полотне, между стукнувшимися буферами.
    
Брезентовая варежка на его левой руке болталась, как тряпка. Она быстро промокала, темнела.
    
Сметана согнулся, сполз с полотна и сел на землю.
    
К нему бежали.
    
Он сдернул правой рукой варежку с левой. Он увидел свою раздробленную, окровавленную желто-красную кисть и, дрожа, заплакал.
    
Боль началась немного позже.
   
   
    
     
LVI
    
    
Загиров бежал в беспамятстве.
    
Он не понимал, по какой дороге бежит. Он не узнавал местности, изуродованной бураном.
    
Он бежал по следам бурана.
    
Он натыкался на поваленные заборы. Он продирался сквозь колючую проволоку, оставляя на ней лоскутья рубахи.
    
Пил, захлебываясь, воду из кипучего озера. Пил, пил, пил до тяжести в животе, до тошноты — и никак не мог напиться, утолить непомерную жажду.
    
Загиров лез в гору, скользя по кварцам, падал, обдирал лицо и опять лез, помогая себе руками, как обезьяна.
    
Он бросил разодранные в клочья чуни.
    
Шел босиком.
    
Его широко мотало.
    
Между небом и землей, впереди, обгоняя друг друга и сшибаясь, ходили черные косяки огромной пыли. Он шел у них на поводу.
    
Он не соображал, что с ним происходит и что происходит вокруг.
    
Отчаяние и страх гнали его вперед и вперед, подальше от станицы, от Саенко, от темного сарая и синей бегущей конопли.
    
Ему казалось, что Саенко идет по его следам, так же как сам он идет по следам бурана.
    
В беспамятстве бежал Загиров в бригаду.
    
Он очнулся, опомнился, осмотрелся — он шел через какое-то поле.
    
Было что-то знакомое. Но — какая тишина, какой жар, какой невыносимо сильный янтарный свет!
    
Он узнал окрестность.
    
Это был косяк первобытной степи, еще не тронутой планировкой. Он примыкал к западной стороне тепляка.
    
Здесь еще сохранились цветы и травы.
    
Воздух был огненный, мертвый. Буран кончился.
    
Над головой неподвижно висела низкая, громадная, сухая туча, черная, как деревянный уголь.
    
Она тянулась от горизонта к горизонту — с запада на восток.
    
На востоке она сливалась с аспидной землей. Но на западе не доходила до земли, до волнистой черты Уральского хребта.
    
Над западным горизонтом она круто обрывалась. Ее волнистые края, траурно опоясанные магнием, резко соприкасались с чистейшим небом.
    
Солнце уже коснулось горизонта, но не потеряло своей степной ярости и силы. Оно было ослепительно и лучисто, как в полдень. Только немного желтее.
    
Оно било ослепительными горизонтальными лучами вдоль янтарно-желтой, точно отлакированной, земли.
    
Панорама строительства в мельчайших подробностях рисовалась на черном горизонте, освещенная бенгальским огнем заката.
    
Тень от самой тонкой былинки тянулась через степь на десятки метров.
    
Загиров шел к тепляку, и перед ним, по яркой земле, шатаясь, шагала его костлявая тень, такая громадная и длинная, точно он шел на ходулях.
    
Он подходил к фронту работы с запада.
    
Тени людей и колес двигались во всю высоту восьмиэтажной стены тепляка.
    
Шура Солдатова вела Сметану к плетенке. Нежная и долговязая, она осторожно поддерживала его за плечи.
    
Он шел в мокрой рубахе, опустив круглую белую голову, жмурясь против солнца, плача и кусая губы. Он хромал и поддерживал правой рукой левую, забинтованную, большую, как баклуша. Он нес ее бережно, приживая к груди, как ребенка.
    
У Шуры Солдатовой через плечо висела санитарная сумка с красным крестом.
    
Они поравнялись.
    
Сметана поднял голову и посмотрел на Загирова. Ни удивления, ни злобы не отразилось на его широком бледном лице.
    
— Видал? Вот…
    
Он показал глазами на руку. Жалкая улыбка искривила его пепельные губы.
    
— Вот… Видал… Была рука…
    
— Болит? — спросил Загиров.
    
Сметана стиснул зубы и замотал головой.
    
Тени гигантов метались по стене тепляка.
    
Шура Солдатова терпеливо отбросила со лба волосы.
    
— Иди.
    
Загиров подошел к настилу.
    
Мося бежал с тачкой.
    
Загиров удивился.
    
Это было нарушение порядка. Обычно десятник сам никогда не работает. Он только наблюдает за работой. Но теперь он работал.
    
Маленький Тригер ожесточенно грузил тачку Оли Трегубовой.
    
— Шевелись! Шевелись! Темпочки, темпочки! — кричал Ищенко.
    
До черноты мокрый чуб лез ему в глаза. У бригадира не было времени его убрать. Со всех сторон к фронту работы бежал народ. С грохотом опрокидывался барабан.
    
— Триста двадцать девять, триста тридцать, триста тридцать один… — шептали в толпе.
    
Цифры переходили от человека к человеку. Ханумов стоял возле машины, не спуская с моториста маленьких напряженных глаз.
    
— Давай, давай, — бормотал он, крутя в руке и ломая щепку.
    
Минутами он забывал, что это была не его бригада, а чужая.
    
Пробежал в пятнистых туфлях Корнеев. Он на ходу теребил ремешок часов.
    
— Тридцать две минуты десятого. Ребятишки-ребятишки-ребятишки…
    
Его лицо сводили короткие судороги. Он подергивал носом, кашлял, хватался за пустой портсигар.
    
Загиров подошел еще ближе.
    
Он нерешительно озирался по сторонам. Вокруг было множество глаз, и все они смотрели мимо него.
    
Он стороной пробрался к переезду.
    
Тригер с остановившимся стеклянным взглядом садил под щебенку лопату за лопатой.
    
— Катись! Следующий!
    
Загиров постоял некоторое время молча, потом подтянул привычным движением штаны, сплюнул и сказал:
    
— Давай.
    
Тригер посмотрел на него через плечо и кивнул назад головой.
    
— Вон… там… — сказал он, задыхаясь. — Лопата… другая…
    
Загиров поднял с земли лопату, поплевал в ладони и стал рядом с Тригером.
    
Он нерешительно посмотрел на Мосю. Мося отвернулся. Посмотрел на Ищенко. Ищенко смотрел мимо, вдаль. Загиров крякнул и всадил лопату под щебенку.
    
— Следующий.
   
   
    
     
LVII
    
    
Фома Егорович вытер свои русые полтавские усы большим, легким носовым платком с разноцветной каемкой.
    
Он спрятал платок в нагрудный карман синего комбинезона.
    
Он только что плотно поужинал, вымылся с мылом, причесался.
    
На ужин давали вкусную бабку из макарон с мясом.
    
Теперь можно отдохнуть.
    
Он медленно шел домой, в отель. Там будет курить и читать. Он оттягивал эту вожделенную минуту.
    
— Ну, как наши дела, товарищ Эдисон? — спросил Фома Егорович, проходя мимо Маргулиеса. — Воткнули Харькову?
    
Маргулиес молча кивнул на плакат.
    
— «Бригада бетонщиков», — с удовольствием, не торопясь, прочитал Фома Егорович вслух, — «Кузнецкстроя дала сегодня невиданные темпы. За одну смену четыреста два замеса, побив мировой рекорд. Довольно стыдно, това. това. сидеть в калоши до сих пор».
    
Он весело захохотал.
    
— Хорошо! — воскликнул он, сияя твердыми, светлыми глазами. — Браво, бис! Они пришли раньше. Теперь их надо хорошенько бить, чтобы они не задавались на макароны. Бить!
    
Он взял Маргулиеса под руку.
    
— Я вас ждал в столовой обедать — вы не пришли. Ждал ужинать — то же самое. Вы можете целую неделю не кушать, как верблюд, товарищ Эдисон. Пойдем, я вам покажу интересный американский журнал, последний номер.
    
Грохнула новая порция бетона.
    
— Триста сорок два, — сказал автоматически Маргулиес.
    
Он остановился и стал прислушиваться. Он хотел на слух определить продолжительность замеса. Он медленно считал про себя: «Раз, два, три, четыре, пять, шесть…»
    
— Пойдем, товарищ Маргулиес. Нельзя не отдыхать подряд двадцать четыре часа. Они сами без вас воткнут Кузнецку. Будьте в этом уверены. Я уже вижу, как они работают, эти чертенята. Пойдем. Делу время, потехе, как это говорится, один час. У меня есть для вас одна бутылочка коньяку.
    
Маргулиес не слышал.
    
«Семь, восемь, девять, десять, одиннадцать…»
    
Теперь, для того чтобы побить Кузнецк, надо было делать каждый замес не больше чем одну минуту и десять секунд.
    
Фома Егорович приложил руку к глазам и следил за бригадой.
    
Он невольно залюбовался ритмом и четкостью работы.
    
Через ровные промежутки, один за другим, катились большеколесные стерлинги, проносились друг мимо друга тачки, взлетали лопаты, дымился цемент.
    
И все это свежее, сильное, молодое движение, в невероятно увеличенном размере, проектировалось, как на золотом экране, на гигантской стене тепляка.
    
Это был великолепный китайский театр теней.
    
Тени гигантов двигались по экрану тепляка, изломанные и рассеченные неровностями его досок и впадинами окон.
    
Гиганты-рикши гуськом катили коляски. Крутились колеса, высокие, как пятиэтажный дом. Тень колеса мелькала частыми спицами китайского зонтика. Колесо накатывало на колесо. Колеса сходились и расходились. Спицы скрещивались среди них в свежем и сильном ритме.
    
Маргулиес медленно просчитал до семидесяти. Барабан не опрокидывался.
    
Он просчитал до восьмидесяти. Шума вываливаемого бетона не было.
    
Он просчитал до восьмидесяти пяти.
    
Стоп!
    
Машина остановилась.
    
— Вода! — закричал кто-то сорванным голосом.
    
— Виноват, Фома Егорович, одну минуточку.
    
Маргулиес бросился к машине.
    
— В чем дело?
    
— Вода! — хрипло кричал моторист. — Вода-с!
    
Фома Егорович отошел в сторонку, сел на доски и вытащил из кармана журнал. Он медленно развернул толстую, тяжелую, свернутую в трубку тетрадь глянцевой меловой бумаги и разложил ее на коленях.
    
Три четверти журнала занимали рекламы. Читать и рассматривать рекламы было любимым занятием Фомы Егоровича.
    
Со сладостной медлительностью, страница за страницей, он погружался в роскошный мир идеальных вещей, материй и продуктов.
    
Здесь было все необходимое для полного и совершенного удовлетворения человеческих потребностей, желаний и страстей.
    
Муза дальних странствий предлагала кругосветные путешествия. Она показывала трансатлантические пароходы, пересекающие океаны.
    
Нежный дым валил из четырех блистательных труб. Неподвижная волна круто стояла вдоль непомерно высокого носа с вывернутым глазом якорного люка.
    
Каюты люкс обольщали чистотой нарядных кроватей, комфортом каминов и кожаных кресел.
    
И все это было, в сущности, не так дорого.
    
Все было доступно, наглядно, осязаемо, возможно, желанно.
    
Сигареты «Верблюд» сыпались из желтой пачки. Их толстые овальные срезы обнаруживали волокна идеально золотистого табака, говорившего о сладости финика и аромате меда.
    
Элегантные ручные часы и зажигалки последних конструкций.
    
Стильная мебель. Бронза. Картины. Ковры. Гобелены. Тончайшая копенгагенская посуда. Игрушки. Газовые экономические плиты. Книги. Башмаки. Костюмы. Галстуки. Ткани. Цветы. Собаки. Коттеджи. Духи. Экстракты. Фрукты. Лекарства. Автомобили.
    
Фома Егорович с наслаждением всматривался в предметы, любовался ими, снисходительно критиковал.
    
    
Они все в отдельности были доступны для него. Но он хотел, чтобы они принадлежали ему все вместе.
    
Восемнадцать тысяч долларов!
    
Он почти держал в руках этот мир вещей.
    
Через год — двадцать тысяч и через десять — двести тысяч.
    
Тогда все вещи вместе будут принадлежать ему.
    
За исключением, конечно, самых дорогих.
    
Но зачем ему моторная яхта?
    
Он любил выбирать автомобили. Он сравнивал марки и модели. Он знал все их достоинства и недостатки.
    
Но самое сладкое, самое сокровенное было для него приготовлено на последней странице.
    
Усовершенствованный, патентованный комнатный холодильник.
    
Это был цветной рисунок — целая картина — во всю страницу.
    
Стоял небольшой изящный шкаф на фаянсовых ножках. Шкаф был открыт. И в нем, в строгом порядке, на полках была разложена еда.
    
Розовая ветчина, крепкие и кудрявые овощи, булка, консервы, сало, крем, пикули, яйца, цыпленок, варенье; и все это — идеальной свежести и нежнейших натуральных красок.
    
И, склонясь к шкафу, стояла разноцветная женщина. Молодая, розовая, синеглазая, медноволосая, милая веселая Мэгги. Она радостно улыбалась. Ее вишневый ротик был раскрыт, как футляр с маленьким жемчужным ожерельем. Она смотрела на Фому Егоровича, как бы говоря: «Ну, поцелуи свою маленькую женку. Ну же».
    
А услужливые Лары и Пенаты рассыпали вокруг нее, как букеты, рубчатые формочки для желе, медные кастрюли, утюги, каминные щипцы, мясорубки.
    
Фома Егорович смотрел на нее и забывал о своей немолодой жене, о своих некрасивых детях, о своей полной лишений и трудов, бродячей, суровой жизни в чужих краях.
    
Солнце село.
    
Туча, черная, как деревянный уголь, отодвигалась на восток. Расчистилось небо. Горел бенгальский закат. Его горячим стеклянно-малиновым пламенем были освещены глянцевитые листы журнала.
    
    
У ног американца ало блестела черная, уж почти высохшая грязь лужи, вся полопавшаяся на квадратики, как лаковый ремень.
   
   
    
     
LVIII
    
    
Маргулиес подбежал к машине.
    
— Почему остановка?
    
— Вода.
    
— В чем дело?
    
— Нет воды.
    
Каждая секунда была на счету. От каждой секунды зависел мировой рекорд. Мировой рекорд висел на волоске.
    
— Ох, не вытянем!
    
Работа остановилась. Люди замерли в тех позах, в каких застал их перерыв. Они отдыхали.
    
Кутайсов кричал в телефон:
    
— Алло! Водопровод! У телефона начальник аварийного штаба «Комсомольской правды». Почему на шестом участке нет воды? Что? Вода есть? Не закрывали?
    
Как же, дорогой товарищ, вода есть, когда воды нет? Что? А я тебе говорю, что нет! А кто же знает? Виноват, кто это говорит? Как фамилия? Ну, имей в виду, Николаев, ты будешь персонально отвечать за свои слова. Значит, ты утверждаешь, что вода есть? Добре.
    
Корнеев, обдирая туфли, карабкался по доскам в тепляк.
    
Там, на противоположной стороне, работала другая бетономешалка шестого участка, большая стационарная машина «Рансома».
    
Громадный воздух, пробитый и рассеченный по всем направлениям красными, клубящимися балками заката, мелькал движущимися тенями людей и колес.
    
С глухим шершавым шумом точильного камня медленно вращался большой барабан. Корнеев поставил к губам ладони рупором:
    
— Эй! Кто там! На «Рансоме»! У вас идет вода?
    
Он повернулся и поднес ладонь к уху.
    
— Идет! Иде-ет!
    
Слова гулко и медленно перелетали от человека к человеку сквозь громадный воздух тепляка.
    
— Ийот… ийот… ийот… — защелкало эхо на высоте восьмиэтажного дома.
    
Эхо считало стальные балки перекрытий.
    
— Идет!
    
Корнеев бросился назад.
    
— На «Рансоме» вода идет. Водопровод в порядке.
    
Маргулиес обошел вокруг машины.
    
— Идет?
    
— Не идет.
    
— Что т…такое?
    
Моторист рвал рычаг вперед и назад. Воды не было. Бежали Ищенко, Мося, Нефедов, Тригер.
    
— В чем дело? Что случилось?
    
— Авария на водопроводной?
    
— Нет.
    
— Поломка?
    
— Нет.
    
Маргулиес сбросил пиджак и засучил рукава. Он взбежал па помост, стал на станину и залез головой в водяной бак.
    
Он долго и внимательно осматривал его. Он стучал кулаком по водомеру. Он вынул из голенища французский ключ.
    
Цедя сквозь зубы страшную ругань, он развинчивал и завинчивал гайки, трогал винты, выстукивал клепку, прикидывал ухо к стенкам.
    
Все было в полном порядке.
    
Он спустился вниз с помоста и надел пиджак, не счистив с него пыли.
    
Задрал голову.
    
— Как это случилось?
    
Моторист дернул плечами и со свистом плюнул.
    
— Да никак не случилось. Просто вода шла и вдруг перестала. Прямо как отрубила. Бац — и нет воды!
    
Он взялся за рычаг и стал его рвать с тупым упрямством: вперед — назад, вперед — назад.
    
— Давид Львович! — жалобно проговорил Мося. — Ну что вы скажете на такое дело? Прямо как назло, прямо как нарочно!
    
Он хватил кулаком по столбу помоста. Ханумов ломал железными пальцами, крошил щепку на мелкие кусочки и с силой швырял их под ноги.
    
Маргулиес твердо сдвинул густые брови и, расталкивая локтями людей, побежал, спотыкаясь, в тепляк.
    
— Что ж они там, — бормотал он, — что же они там делают… этот самый знаменитый аварийный штаб? Взяли на себя водопровод, а воды нет. И никого нет. Кто у них там… Семечкин, кажется?. Где же Семечкин?
    
Он остановился и закричал громовым голосом:
    
— Семечкин! Где Семечкин? Кто видел Семечкина? Семечкин!
    
Он побежал в другую сторону.
    
— Ну? В чем дело? Что за паника? — сказал густой неодобрительный басок Семечкина.
    
Маргулиес остановился. Голос Семечкина исходил откуда-то из-под пола. Маргулиес посмотрел вниз.
    
Здесь пол тепляка был разобран. Зияла квадратная дыра. Из нее, как из театрального трапа, в черных очках медленно, с отдышкой, поднималась фигура Семечкина с парусиновым портфелем под мышкой.
    
Его нос был испачкан суриком.
    
— В чем дело?
    
— Ты — на водопроводе?
    
— Я.
    
— Вода!
    
Семечкин вылез из трапа, аккуратно обчистил галифе на коленях и, солидно покашляв, сказал:
    
— Все в порядке. Уже.
    
— Что?
    
— Уже ставят. Я распорядился.
    
— Ставят? Что ставят?
    
— Счетчик.
    
— Какой счетчик?
    
Семечкин размашисто и несколько покровительственно похлопал Маргулиеса по плечу.
    
— Эх вы, производственнички! Мировые рекорды бьете, а хозрасчет забываете. Ну, ничего, хозяин, не дрейфь. Я распорядился.
    
Маргулиес смотрел на него в упор неподвижно суженными глазами. Его лицо было твердо и угловато, как камень.
    
— Что ты распорядился? — с расстановкой и с ударением на каждом слове произнес он. — Что ты распорядился?
    
Семечкин небрежно пожал плечами.
    
— Распорядился поставить счетчик. Через полтора часа будет уже работать. Какой же иначе хозрасчет?
    
— Это ты приказал развинтить трубы и закрыть воду?
    
Маргулиес был страшен.
    
— Ну, допустим. Проверка рублем, — авторитетным баском заметил Семечкин.
    
— Немедленно… слышишь? Немедленно…
    
Маргулиес задыхался.
    
— Немедленно свинтить трубы и дать воду! — закричал он пронзительно и визгливо.
    
Семечкин побледнел. Губы его дрогнули.
    
— Ни под каким видом. Я отвечаю за водопровод.
    
— Дурак! — загремел Маргулиес. — Болван! Идиот! Немедленно! Я приказываю — немедленно!.
    
— Я бы вас попросил, товарищ Маргулиес, не выражаться.
    
Коленки Семечкина попрыгивали.
    
Маргулиес схватился за крайнюю доску и спрыгнул в трап.
    
Горела пятисотсвечовая рефлекторная лампа.
    
Два водопроводчика сидели на земле и, подстелив газету, ужинали рыбными консервами. «Белуга в томате», — прочел Маргулиес на коробке. На этикетке была нарисована курносая севрюга на велосипеде. Его охватило бешенство.
    
Водопроводная труба была развинчена. Один ее конец был забит деревянным кляпом. Нарезка другого густо намазана суриком. Большой счетчик лежал на пакле.
    
Вокруг валялись обрезки водопроводных труб и инструмент.
    
— Немедленно свинтить! — сказал Маргулиес сквозь зубы.
    
Сверху блеснули серые очки Семечкина.
    
— Ставьте счетчик. Сначала ставьте счетчик.
    
— Немедленно!
    
— Не свинчивайте.
    
— Я — приказываю свинтить.
    
— Приказываю не свинчивать. Я уполномоченный аварийного штаба. Я — отвечаю.
    
— Немедленно свинтить и дать воду!
    
Маргулиес схватился за крайнюю доску, подтянулся на мускулах, раскачался и выскочил из трапа. Он вплотную надвинулся на Семечкина.
    
— Молчать! — заорал Маргулиес. — Мальчишка!
    
— Я бы вас попросил…
    
— Что? Что-о-о?
    
Маргулиес вырвал из кармана свисток. Он судорожно, дрожащими руками совал его в рот.
    
Длинная канареечная трель пронзительно прохватила тепляк.
    
— Эй! Кто там! Охрана!
    
Гремя прикладом по доскам, бежал стрелок.
    
— Вы меня знаете, товарищ? — спокойно спросил Маргулиес.
    
— Так точно, вы — начальник шестого участка.
    
— Правильно.
    
Маргулиес кивнул головой на Семечкина.
    
— Взять!
    
— Этого?
    
— Этого самого.
    
Стрелок взял Семечкина за рукав.
    
— Посади в пожарный сарай.
    
Стрелок с любопытством и некоторым сожалением осмотрел Семечкина, многочисленные значки на лацкане его пиджака, носки, проколотые поверх галифе большими английскими булавками, бантики на туфлях, страшные черные очки, красный кадык.
    
— Пойдем, товарищ.
    
— Вы не имеете права! — закричал Семечкин, багровея. — Я никуда не пойду. Я уполномоченный аварийного штаба. Вы за это ответите. Я буду писать в областную прессу.
    
Он рванулся из рук стрелка. Но стрелок держал его крепко. Черные очки свалились с его носа. Под страшными очками обнаружились небольшие голубенькие золотушные глазки. Они испуганно бегали по сторонам.
    
— Я подчиняюсь грубому насилию…
    
— Пойдем, пойдем, браток.
    
— Через два часа выпустишь, — заметил через плечо Маргулиес.
    
Он подошел к трапу, нагнулся и сказал спокойно:
    
— Свинтить.
    
Маргулиес побежал к машине.
    
Каленый рельс заката медленно гас, покрывался сизо-лиловым налетом во всю длину далекого Уральского хребта.
    
— Вода!
    
С лязгом пошел ковш. Опрокинулся барабан.
    
«Триста сорок три», — отметил в уме Маргулиес.
    
— Который час?
    
Корнеев посмотрел на часы.
    
— Три минуты одиннадцатого.
    
— Сколько стояли?
    
— Двенадцать минут. Еще времени — один час пятьдесят семь минут.
    
— Не вытянем.
    
Маргулиес бросился на середину настила.
    
— Ребята! — закричал он. — Хлопцы! Нажми, навались! Не подкачай!
    
Все бросилось с места, все пошло.
    
Вокруг на участке один за другим, низко на земле и высоко на светлом воздухе зажигались бледные жидкие звезды тысячесвечовых ламп.
    
— Эх, не вытянут! Не вытянут!
    
Ханумов не находил себе места. Он ходил взад-вперед вдоль настила и бросал короткие взгляды на моториста.
    
Вдруг он круто свернул и побежал к Ищенко.
    
— Эх!
    
Он поймал Ищенко за рубаху.
    
— Слушай, Костя! Черт с тобой… Два рычага. Один подымает ковш, другой пускает воду. Разница пять — семь секунд. Соедини проволокой. Будет давать ковш и воду сразу, десять секунд выиграешь на замес. Эх, для себя держал. Ну, ничего, пользуйся. Пей мою кровь. Я тебе все равно — и так и так — воткну. Мои хлопцы лучше твоих.
    
Он резко повернулся и быстро пошел прочь, снимая и надевая на ходу тюбетейку.
    
Ищенко остановился и наморщил лоб. В один миг он ухватил суть дела. Правильно. Два рычага — в один рычаг.
    
Он бросился к настилу:
    
— Слесарный ремонт! Кто там на слесарном ремонте? Морозов, соедини рычаги дротом!
    
— Щебенка! Щебенка! — исступленно кричал Мося. — Щебенка кончается!
    
Шарахая короткими отсечками пара, медленно подходил паровоз.
    
Винкич и Георгий Васильевич соскочили с первой площадки. Загремели крюки. Упали борты.
    
— Принимай щебенку!
    
Георгий Васильевич был весь, с ног до головы, в белом каменном порошке.
    
Его ночные туфли, разодранные в клочья, имели смешной и жалкий вид.
    
Грязный пот струился по его лицу.
    
В голове еще стоял адский шум камнедробилки, лязг грохотов. Перед глазами мелькал передаточный ремень, плавно бегущий от громадного медленного махового колеса к маленьким, страшно быстрым шкивам.
    
Расстояние между маховым колесом и шкивами было так велико, что ремень трансмиссии в метр шириной, залетая на головокружительную высоту камнедробилки, казался не шире тесемки.
    
И сама камнедробильная машина стояла, как гигантская кофейная мельница, и сыпались бледные, редкие искры из перегрызаемых и перемалываемых каменных глыб.
    
— Ну и денек! — тяжело отдуваясь, сказал Георгий Васильевич и сел на землю. — Ну, ладно!
    
Мимо бежал Корнеев.
    
— Понимаете, — сказал он Корнееву, сияя круглыми возбужденными глазами. — Мы им доказываем, как дважды два четыре, что щебенка необходима, а они заявляют, что не имеют права выходить из нормы. Так повысьте же норму, черт возьми, говорим мы, а они ссылаются на заводоуправление. Мы им весьма резонно указываем на необходимость всемирного повышения, а они, изволите ли видеть…
    
Корнеев посмотрел вокруг ничего не соображающими глазами, подергал носом, заглянул в пустой портсигар и, сказав: «Извините», — побежал дальше.
    
Кутайсов, надрываясь, кричал в телефонную трубку:
    
— Что? Не слышу. У вас тоже нету? Но пойми же ты, друг мой дорогой, что нам необходимо двадцать анкет. Ну да. Простых, обыкновенных печатных анкет для вступления в комсомол. Да! Вся ищенковская бригада. Что? В горком я звонил. В горкоме нету. В бюро? В бюро звонил — в бюро нету. Ну хоть пятнадцать штук! Нету? А, шут с вами совсем, я не знаю, что у вас есть в таком случае! Что? Мало того, что все вышли! Надо новые печатать! Вот мы
    
вас протянем… Что? Нет, друг, ты меня только, пожалуйста, не пугай. Я не маленький!. Пожалуйста. Хоть в Политбюро… До свиданья… Хоть в Политбюро. Куда хочешь! До свиданья. Он повесил трубку.
    
— Слободкин!
   
   
    
     
LIX
    
    
Время — одиннадцать часов сорок пять минут.
    
Маргулиес про себя считает замесы: «Триста восемьдесят восемь, триста восемьдесят девять, триста девяносто…»
    
Толпа теснится к настилу. Толпа шумит. Толпа вслух считает замесы:
    
— Триста девяносто, триста девяносто один, триста девяносто два…
    
— Три…
    
— …четыре…
    
— …пять…
    
С крыши тепляка вниз бьют снопы прожекторов. Прожектора установлены группами. В каждой группе — шесть штук. Шесть ослепительных стеклянных пуговиц, пришитых в два ряда к каждому щиту.
    
По всем направлениям ярко освещенного настила бегут фигуры с тачками. Каждая фигура отбрасывает от себя множество коротких радиальных теней.
    
Равноугольные звезды теней пересекаются, скрещиваются, сходятся и расходятся в четком, горячем, молодом ритме.
    
Ритм выверен с точностью до одной секунды, и люди работают как часы.
    
Тачка щебенки.
    
Тачка цемента.
    
Тачка песку.
    
— Ковш и вода!
    
Один поворот рычага. Теперь ковш и вода даются одновременно, одним движением руки.
    
— Не вытянут!
    
— Вытянут!
    
Грохот вываливаемого бетона.
    
— Триста девяносто шесть…
    
— Триста девяносто семь…
    
— …восемь…
    
— …девять…
    
— Время?
    
Корнеев держит перед глазами часы. Прожектора бьют в глаза. Корнеев закрывается от света ладонью. Он нервно подергивает носом, кашляет. На глазах — острые слезы.
    
— Без двух ноль.
    
— Вытянут!
    
— Не вытянут!
    
Налбандов во тьме шагает к фронту работы. Со всех сторон низкие и яркие звезды огней. Они мешают видеть. Он натыкается на штабеля леса, на проволоку. Он оступается, шарит перед собой палкой.
    
Впереди — свет и темная масса толпы.
    
Слава!
    
Это называется славой?
    
Да, это слава.
    
Налбандов раздвигает палкой толпу. Он вдвигается в толпу размашистым плечом.
    
Грохает барабан.
    
— Четыреста.
    
В толпе мертвая тишина. С виляющим визгом катятся тачки. Шумит мотор. Из мотора летят синие искры. С лязгом и скрежетом ползет ковш.
    
Грохает барабан.
    
— Четыреста один…
    
— Ноль часов, — негромко произносит Корнеев. Но его голос слышат все.
    
— Не вытянули.
    
— На один не дотянули. — Эх!
    
Тишина и слабый шум плавно останавливающегося барабана.
    
И в этой тишине вдруг раздается далекий, но отчетливый голос трубы.