1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 
— Семьсот пятьдесят фунтов.    

Мистер Пиквик снял очки, старательно протер стекла, уложил  очки в футляр и спрятал в карман; затем, натянув с большой аккуратностью  перчатки и не спуская при этом глаз со старшины, он машинально вышел из суда  вслед за мистером Перкером и его синим мешком.    

Они задержались в боковой комнате, пока Перкер делал  полагающиеся судебные взносы; здесь к мистеру Пиквику присоединились его  друзья. И здесь же он встретил мистеров Додсона и Фогга, потиравших руки, не  скрывая удовольствия.    

— Ну, как, джентльмены? — сказал мистер Пиквик.    

— Ну, как сэр? — сказал Додсон за себя и за  партнера.    

— Вы воображаете, что получите свои издержки, не так  ли, джентльмены? сказал мистер Пиквик.    

Фогг сказал, что они считают это довольно вероятным. Додсон  улыбнулся и сказал, что они постараются.    

— Вы можете стараться, стараться и еще раз стараться,  мистеры Додсон и Фогг! — с жаром воскликнул мистер Пиквик. — Но ни  единого фартинга издержек и вознаграждения за убытки вы от меня не получите,  хотя бы мне пришлось провести конец жизни в долговой тюрьме! —  Ха-ха! — рассмеялся Додсон. — Вы еще передумаете, прежде чем начнется  следующая сессия, мистер Пиквик.    

— Хи-хи-хи! Скоро мы это увидим, мистер Пиквик! —  осклабился Фогг.    

Онемев от негодования, мистер Пиквик позволил увести себя  своему поверенному и друзьям и усадить в карету, которую нанял всегда  бдительный Сэм Уэллер.    

Сэм закрепил подножку и уже собирался вскочить на козлы,  когда почувствовал, что кто-то дотронулся до его плеча, и, оглянувшись, увидел  перед собою отца. Физиономия старого джентльмена выражала уныние, он серьезно  покачал головой и сказал укоризненным тоном:    

— Я так и знал, что выйдет из такого способа вести  дела. О Сэмми, Сэмми, почему не было алиби!    

 Глава XXXV,    

     

в которой мистер Пиквик убеждается, что лучше всего ему  отправиться в Бат, и поступает соответственно [120]    

     

— Разумеется, уважаемый сэр, вы не предполагаете в  самом деле и всерьез — оставим раздражение в стороне — не платить судебных  издержек и вознаграждения за убытки? — сказал маленький Перкер, явившись к  мистеру Пиквику на следующее утро после суда.    

— Ни полпенни, — твердо сказал мистер Пиквик. и  полпенни!    

— Ура! Да здравствует принцип, как сказал ростовщик,  когда не хотел переписать вексель, — заметил мистер Уэллер, который убирал  со стола после завтрака.    

— Сэм, — сказал мистер Пиквик, — будьте так  добры, ступайте вниз.    

— Есть, сэр, — ответил мистер Уэллер и, повинуясь  деликатному намеку мистера Пиквика, удалился.    

— Нет, Перкер, — сказал мистер Пиквик весьма  серьезно, — мои друзья, здесь присутствующие, пытались отговорить меня от  этого решения, но безуспешно. Я буду жить по-старому, пока противная сторона не  получит полномочия привести в исполнение постановление суда; если они окажутся  настолько подлы, что воспользуются этим и арестуют меня, я подчинюсь с полным  спокойствием и безропотно. Когда они могут добиться этого?    

— Они могут получить исполнительное решение, уважаемый  сэр, на сумму вознаграждения за убытки и судебных издержек в следующую  сессию, — ответил Перкер, — ровно через два месяца, уважаемый сэр.    

— Очень хорошо, — сказал мистер Пиквик. — До  тех пор, дорогой мой, не заговаривайте со мной об этом деле. А теперь, —  продолжал мистер Пиквик, оглядывая своих друзей с добродушной улыбкой и  поблескивая глазами, и этого блеска не могли ни затуманить, ни скрыть никакие  очки, — единственный вопрос сводится к тому, куда нам направиться прежде  всего?    

Мистер Тапмен и мистер Снодграсс были слишком потрясены  героизмом своего друга, чтобы дать какой-нибудь ответ; мистер Уинкль еще не  настолько справился с воспоминанием о своих показаниях на суде, чтобы сделать  какое бы то ни было замечание по какому бы то ни было поводу, и мистер Пиквик  тщетно ждал ответа.    

— Ну, что ж, — сказал сей джентльмен, — если  вы предоставляете мне выбрать место, я предлагаю Бат. Мне кажется, никто из нас  там никогда не бывал.    

Никто там не бывал; и так как эта идея была горячо  поддержана Перкером, который считал весьма вероятным, что перемена обстановки и  развлечение побудят мистера Пиквика изменить свое решение на лучшее и свое  мнение о долговой тюрьме на худшее, то предложение было принято единогласно, и  Сэм немедленно отправился в «Погреб Белого Коня» заказать пять мест в карете,  отходившей в половине восьмого следующего утра.    

Оставалось два внутренних места и три на крыше; поэтому Сэм  Уэллер взял билеты на все места и, обменявшись с клерком билетной кассы  несколькими комплиментами по поводу оловянной полукроны, которую ему предложили  в счет сдачи, вернулся в «Джордж и Ястреб», где был не на шутку занят до ночи,  стараясь компактнее уложить одежду и белье и изощряя свои способности в области  механики на изобретение различных хитроумных способов приладить крышки к  ящикам, не имеющим ни замков, ни петель.    

Следующее утро было весьма неблагоприятно для путешествия —  туманное, сырое и дождливое. Лошади, запряженные в пассажирские кареты, проехав  по городу, окутаны были таким облаком пара, что наружные пассажиры стали  невидимками. Газетчики промокли, и от них пахло плесенью; вода стекала со шляп  торговцев апельсинами, когда они просовывали головы в окна кареты и освежали  пассажиров струей воды. Евреи, торговавшие перочинными ножами с пятьюдесятью  лезвиями, в отчаянии закрыли их. Продавцы карманных записных книжек спрятали их  в карманы. Цепочки от часов и вилки для поджаривания гренков продавались по  пониженной цене, а на пеналы и губки спроса вовсе не было.    

Предоставив Сэму Уэллеру спасать багаж от семи-восьми  носильщиков, которые неистово на него набросились, как только карета  остановилась, и убедившись, что они приехали минут на двадцать раньше, чем  следовало, мистер Пиквик и его друзья нашли приют в зале для пассажиров —  последнем пристанище человеческой скорби.    

Зал для пассажиров в «Погребе Белого Коня», конечно, не  комфортабелен, иначе он не был бы залом для пассажиров. Комната эта расположена  направо от входа, и в нее как будто ввалился честолюбивый кухонный очаг в  сопровождении мятежной кочерги, щипцов и совка. Она разбита на отделения для  одиночного заключения пассажиров и снабжена часами, зеркалом и живым сервантом,  каковой предмет обстановки содержится в маленькой конуре для мытья стаканов, в  углу комнаты.    

Одно из отделений было занято на сей раз человеком лет  сорока пяти, с сердитыми глазами, блестящей лысиной, обрамленной довольно  густыми черными волосами, и с большими черными бакенбардами. Его коричневый  сюртук был застегнут до подбородка, а большая дорожная шапка из тюленьей кожи,  пальто и плащ лежали на скамье подле него. Когда вошел мистер Пиквик, он  оторвался от своего завтрака со свирепым и решительным видом, преисполненным  достоинства; осмотрев критически этого джентльмена и его спутников, к своему  полному удовлетворению, он начал сквозь зубы напевать какой-то мотив, как бы  желая выразить подозрение, что его хотят задеть, но из этого ничего не выйдет.    

— Лакей! — крикнул джентльмен с бакенбардами.    

— Сэр? — отозвался человек с грязным лицом и таким  же полотенцем, вылезая из вышеупомянутой конуры.    

— Еще гренков.    

— Слушаю, сэр. — С маслом, не забудьте, —  свирепо сказал джентльмен.    

— Сию минуту, сэр, — ответил лакей.    

Джентльмен с бакенбардами продолжал напевать себе под нос и  в ожидании прибытия гренков подошел к очагу и, заложив под мышки фалды сюртука,  посмотрел на свои башмаки и задумался.    

— Интересно, где останавливается в Бате эта  карета, — тихо сказал мистер Пиквик, обращаясь к мистеру Уинклю.    

— Гм… э… что такое? — проговорил незнакомец.    

— Я обратился к своему другу, сэр, — ответил  мистер Пиквик, всегда готовый вступить в разговор. — Я хотел бы знать, у  какой гостиницы в Бате останавливается карета? Быть может, вы мне сообщите?    

— Вы едете в Бат? — спросил незнакомец.    

— Да, сэр, — отозвался мистер Пиквик.    

— И эти джентльмены?    

— И они также, — сказал мистер Пиквик.    

— Не внутри, надеюсь? Будь я проклят, если вы  собираетесь ехать внутри! — воскликнул незнакомец.    

— Не все, — сказал мистер Пиквик.    

— Надеюсь, не все! — выразительно произнес  незнакомец. — Я занял два места. Если они попробуют всунуть шестерых в  этот адский ящик, который вмещает только четверых, я найму дорожную карету и  подам в суд. Я заплатил за проезд. Это не пройдет. Я сказал клерку, когда брал  места, что это не пройдет. Я знаю, как это у них делается… Я знаю, что они  проделывают это ежедневно, но со мной они этого никогда не проделают. Тем, кто  меня знает, это хорошо известно, черт побери!    

Свирепый джентльмен неистово позвонил в колокольчик и объявил  лакею, чтобы тот подал гренки через пять секунд, иначе ему придется плохо.    

— Мой дорогой сэр, — сказал мистер Пиквик, —  разрешите мне заметить, что такое волнение совершенно излишне. Я взял только  два места внутри кареты.    

— Рад это слышать, — отозвался свирепый  человек. — Беру назад свои слова. Прошу извинения. Вот моя карточка.  Разрешите познакомиться.    

— С большим удовольствием, сэр, — ответил мистер  Пиквик. — Нам предстоит быть попутчиками, и, надеюсь, мы будем довольны  обществом друг друга.    

— Надеюсь, — сказал свирепый джентльмен. —  Уверен, что будем. Мне нравятся ваши лица, они приятны. Джентльмены, ваши руки  и фамилии. Познакомимся.    

Разумеется, за этой любезной речью последовал обмен  дружескими приветствиями, и свирепый джентльмен тотчас же начал сообщать  друзьям теми же короткими, резкими, отрывистыми фразами, что его фамилия  Даулер, что он едет в Бат для развлечения, что прежде он служил в армии, что  теперь он занялся коммерцией, как подобает джентльмену, что он живет на  получаемые от этого доходы и что лицо, для которого заказано второе  место, — не более и не менее как миссис Даулер, его законная супруга.    

— Она прекрасная женщина, — сказал мистер  Даулер. — Я горжусь ею. У меня есть для этого основания.    

— Надеюсь, я буду иметь удовольствие судить об этом, —  с улыбкой заметил мистер Пиквик.    

— Будете, — отозвался Даулер. — Она  познакомится с вами… она оценит вас. Я ухаживал за ней при своеобразных  обстоятельствах. Я добился ее, дав опрометчивую клятву. Я ее увидел; я ее  полюбил; я сделал предложение, она мне отказала. «Вы любите другого?» —  «Пощадите мою стыдливость». — «Я его знаю?» — «Знаете». «Очень хорошо;  если он не уедет отсюда, я сдеру с него кожу».    

— Помилуй бог! — невольно воскликнул мистер  Пиквик.    

— Вы содрали кожу с этого джентльмена, сэр? — осведомился  мистер Уинкль, сильно побледнев.    

— Я написал ему записку. Я сказал, что это мучительная  вещь. И это так.    

— Несомненно, — вставил мистер Уинкль.    

— Я сказал, что дал слово джентльмена содрать с него  кожу. Моя репутация была поставлена на карту. У меня не было иного выхода. Как  офицер службы его величества, я был обязан содрать с него кожу. Я жалел о такой  необходимости, но я должен был это сделать. Он внял убеждениям, он понял, что  законы службы выше всего. Он бежал. Я женился на ней. Вот и карета. Это ее  голова.    

Тут мистер Даулер указал на только что подъехавшую карету,  из открытого окна которой выглядывала довольно хорошенькая особа в ярко-синей  шляпе, отыскивавшая глазами кого-то в толпе на тротуаре, — должно быть,  этого неистового человека.    

Мистер Даулер расплатился и выбежал со своей дорожной  шапкой, пальто и плащом; мистер Пиквик и его друзья последовали за ним, чтобы  занять места.    

Мистер Тапмен и мистер Снодграсс уселись на задних наружных  местах кареты; мистер Уинкль расположился внутри, и мистер Пиквик готовился  последовать за ним, как вдруг Сэм Уэллер подошел к своему хозяину и, шепча ему  на ухо с видом глубоко таинственным, попросил разрешения поговорить с ним.    

— Ну, Сэм, — сказал мистер Пиквик, — что  случилось?    

— Чудные дела делаются, сэр, — ответил Сэм.    

— Что такое? — осведомился мистер Пиквик.    

— А вот что, сэр, — отозвался Сэм. — Я очень  боюсь, сэр, что владелец этой-вот кареты хочет сыграть с нами дерзкую штуку.    

— В чем дело, Сэм? — спросил мистер Пиквик. Наши  фамилии не занесены в список пассажиров?    

— Фамилии не только занесены в список пассажиров,  сэр, — отозвался Сэм, — но одну из них они вдобавок еще написали на  дверце кареты.    

С этими словами Сэм указал на ту часть каретной дверцы, на  которой обычно значится фамилия владельца; а там и в самом деле золотыми  буквами внушительных размеров была начертана магическая фамилия «Пиквик»  .    

— Ах, боже мой! — воскликнул мистер Пиквик,  совершенно потрясенный таким совпадением. — Какая изумительная вещь!    

— Да, но это не все, — сказал Сэм, снова привлекая  внимание своего хозяина к дверце кареты. — Им мало было написать «Пиквик»,  они еще поставили перед ним «Мозес», а это уж я называю прибавлять к обиде  оскорбление, как сказал попугай, когда его не только увезли из родной страны,  но заставили еще потом говорить по-английски.    

— Конечно, это довольно странно, Сэм, — сказал  мистер Пиквик, — но если мы будем стоять тут и разговаривать, мы останемся  без мест.    

— Как! Да разве ничего не нужно сделать поэтому случаю,  сэр? — воскликнул Сэм, совершенно ошеломленный тем хладнокровием, с каким  мистер Пиквик собирался лезть в карету.    

— Сделать? — повторил мистер Пиквик. — А что  же можно сделать?    

— Разве никого не нужно вздуть за такую вольность,  сэр? — спросил мистер Уэллер, который надеялся, что ему будет поручено по  меньшей мере вызвать тут же кучера и кондуктора на кулачный бой.    

— Конечно, нет! — с живостью ответил мистер  Пиквик. — Ни под каким видом! Немедленно полезайте на свое место.    

— Я очень боюсь, — бормотал про себя Сэм,  удаляясь, — что с хозяином случилось что-то неладное, иначе он никогда бы  не снес этого так спокойно. Надеюсь, этот-вот процесс не пришиб его, но похоже,  что дело дрянь, совсем дрянь!    

Мистер Уэллер задумчиво покачал головой; и следует отметить  для иллюстрации того, сколь близко к сердцу он принял это обстоятельство, что  он не произнес больше ни слова, пока карета не остановилась у Кенсингтонской  заставы. Для Сэма такой промежуток времени, проведенный в безмолвии, был столь  длителен, что этот факт можно рассматривать как не имеющий прецедентов.    

Ничего заслуживающего особого упоминания за время  путешествия не случилось. Мистер Даулер рассказывал различные анекдоты,  иллюстрирующие его собственную удаль и неустрашимость, и обращался к миссис  Даулер за подтверждением своих слов; миссис Даулер неизменно сообщала, в виде  приложения, какой-нибудь замечательный факт или обстоятельство, которые были  забыты мистером Даулером или пропущены им из скромности; эти добавления, в  каждом отдельном случае, должны были доказать, что мистер Даулер был еще  большим молодцом, чем он сам себя изображал. Мистер Пиквик и мистер Уинкль  слушали с большим восторгом, а в промежутках беседовали с миссис Даулер, весьма  приятной и очаровательной особой. Итак, благодаря рассказам мистера Даулера,  чарам миссис Даулер, добродушию мистера Пиквика и умению слушать мистера Уинкля  пассажиры в карете коротали время самым дружественным образом.    

Наружные пассажиры вели себя так, как всегда ведут. себя  наружные пассажиры. Они были очень беззаботны и болтливы после каждой  остановки, и очень хмуры и сонливы на полпути, и снова очень веселы и оживленны  перед остановкой. Один молодой джентльмен в резиновом плаще курил все время  сигары; другой молодой джентльмен, облаченный в пародию на пальто, закуривал их  в огромном количестве и, чувствуя себя явно не по себе после второй затяжки,  выбрасывал их, когда ему казалось, что никто на него не смотрит. Третий молодой  человек, который интересовался скотоводством, сидел на козлах, а сзади  помещался пожилой джентльмен, хорошо знакомый с сельским хозяйством. Постоянно  сменялись рабочие блузы и белые куртки, которые получали от кондуктора  предложение «подвезти» их и знали каждую лошадь и каждого конюха на этой дороге  и в стороне от нее. Обед по полкроны с едока был бы дешев, если бы умеренное  количество едоков могло поглотить его во время краткой остановки. В семь часов  пополудни мистер Пиквик со своими друзьями и мистер Даулер с супругой разошлись  по своим комнатам в гостинице «Белый Олень» против Большой галереи минеральных  вод Бата, где лакеев можно принять по костюму за учеников Вестминстерской  школы, если бы они не нарушали иллюзии тем, что держат себя гораздо учтивее.    

На следующее утро, едва был убран со стола завтрак, лакей  подал визитную карточку (мистера Даулера, который просил разрешения представить  своего друга. Немедленно вслед за визитной карточкой явился собственной  персоной мистер Даулер со своим другом.    

Друг оказался очаровательным молодым человеком, не старше  пятидесяти лет, одетым в очень яркий синий фрак с ослепительными пуговицами,  черные панталоны и пару тончайших и безукоризненно вычищенных башмаков. Золотой  лорнет висел на короткой черной ленте; золотая табакерка зажата в левой руке;  бесчисленные золотые кольца блестели на пальцах, и булавка с большим  бриллиантом в золотой оправе сверкала у него в жабо. На нем были золотые часы и  золотая цепочка с массивными золотыми печатями; в руке гибкая трость черного  дерева[121] с тяжелым золотым  набалдашником. Белье у него было самое белоснежное, тонкое и туго  накрахмаленное; парик самый глянцевитый, самый черный и самый кудрявый. Его  нюхательный табак назывался «Смесью принца»; его духи — «Bouquet du roi». На  лице его всегда сияла улыбка, а его зубы были в таком безупречном порядке, что  на небольшом расстоянии не удалось бы отличить настоящие от вставных.    

— Мистер Пиквик, — сказал мистер Даудер, —  это мой друг Энджело-Сайрес Бентам, эсквайр, церемониймейстер Бентам; мистер  Пиквик, познакомьтесь.    

— Добро пожаловать в Ба-ат, сэр. Вот это поистине  приобретение. Еще раз добро пожаловать в Ба-ат, сэр. Давно, очень давно, мистер  Пиквик, вы не бывали на здешних водах. Кажется, будто целый век прошел, мистер  Пиквик. За-амечательно.    

С этими словами Энджело-Сайрес Бентам, эсквайр,  церемониймейстер, взяв руку мистера Пиквика и задержав в своей руке, приподнял  плечи и, не переставая, кланялся, словно для него было мучительным испытанием  выпустить ее.    

— Несомненно, очень много времени прошло с тех пор, как  я не бывал на водах, — отозвался мистер Пиквик, — ибо, насколько мне  известно, я никогда здесь не бывал.    

— Не бывали в Ба-ате, мистер Пиквик? — воскликнул  церемониймейстер, в изумлении выпуская его руку. Не бывали в Ба-ате? Хи-хи!  Мистер Пиквик, вы шутник. Недурно, недурно! Хорошо! Хи-хи-хи! За-амечательно!    

— К стыду своему, должен сказать, что я не шучу, —  возразил мистер Пиквик. — Я действительно никогда не бывал здесь раньше.    

— О, понимаю! — воскликнул церемониймейстер с  чрезвычайно довольным видом. — Да, да… хорошо, хорошо… все лучше и лучше.  Вы тот самый джентльмен, о котором мы столько слышали. Да, мы вас знаем, мистер  Пиквик, мы вас знаем!    

«Судебные отчеты в этих проклятых газетах, — подумал  мистер Пиквик. Здесь все обо мне знают!»    

— Вы — джентльмен, проживающий в Клепхем-Грине[122], — продолжал Бентам,  у вас отнялись руки и ноги оттого, что вы по неосторожности простудились после  портвейна. Вас нельзя было перевозить вследствие острых болей, вы приказали  наполнить бутылки водой в сто три градуса из королевского источника и доставить  целую фуру в вашу спальню в Лондоне, где вы выкупались, чихнули и в тот же день  выздоровели! За-амечательно!    

Мистер Пиквик поблагодарил за комплимент, заключавшийся в  таком предположении, но у него хватило скромности отклонить его; и,  воспользовавшись минутным молчанием церемониймейстера, он попросил разрешения  представить своих друзей, мистера Тапмена, мистера Уинкля и мистера Снодграсса,  знакомство с коими преисполнило церемониймейстера радостью и гордостью.    

— Бентам, — сказал мистер Даулер, — мистер  Пиквик и его друзья — приезжие. Они должны вписать свои фамилии. Где книга?    

— Регистрационная книга знатных посетителей Ба-ата  будет в галерее сегодня в два часа, — ответил церемониймейстер. —  Быть может, вы приведете наших друзей в это роскошное помещение и предоставите  мне возможность получить их автографы?    

— Хорошо, — отозвался Даулер. — Мы засиделись.  Пора идти. Я вернусь через час. Идемте.    

— Сегодня вечером будет бал, — сказал  церемониймейстер и, вставая, чтобы удалиться, снова завладел рукой мистера  Пиквика. — Балы в Ба-ате минуты, похищенные из рая; им придает очарование  музыка, красота, элегантность, мода, этикет и… и прежде всего отсутствие  торговцев, которые совершенно несовместимы с раем и которые устраивают свои  собственные собрания в Гилд-холле каждые две недели — собрания, по меньшей  мере, замечательные. До свиданья, до свиданья!    

И, уверяя все время, пока спускался по лестнице, что он в  высшей степени доволен, и в высшей степени восхищен, и в высшей степени  потрясен, и в высшей степени польщен, Энджело-Сайрес Бентам, эсквайр,  церемониймейстер, уселся в элегантный экипаж, который дожидался его, и укатил.    

В назначенный час мистер Пиквик и его друзья, эскортируемые  Даулером, отправились в Залы ассамблей и записали свои имена в книге —  любезность, которая привела Энджело Бентама в еще большее восхищение. Так как  всем нужно было запастись билетами на вечернее собрание и так как они еще не  были готовы, мистер Пиквик решил, несмотря на все протесты Энджело Бентама,  послать за ними Сэма в четыре часа дня на квартиру церемониймейстера на  Квин-сквер. Совершив небольшую прогулку по городу и придя к единогласному  заключению, что Парк-стрит очень напоминает те перпендикулярные улицы, которые  случается видеть во сне, но по которым ни за какие блага в мире не удается  пройти, они вернулись к «Белому Оленю» и послали Сэма с поручением, которое  передал ему хозяин.    

Сэм Уэллер надел шляпу весьма небрежно и элегантно и,  засунув руки в карманы жилета, отправился не спеша к Квин-сквер, насвистывая  при этом самые популярные мотивы, аранжированные совершенно по-новому для  такого благородного инструмента, как шарманка или губная гармоника. Дойдя до  того дома на Квин-сквер, куда его послали, он перестал свистеть и беззаботно  постучался в дверь; на стук немедленно вышел лакей с напудренной головой, в  превосходной ливрее и симметрического телосложения.    

— Здесь живет мистер Бентам, старина? —  осведомился Сэм Уэллер, нимало не смущенный тем ослепительным великолепием,  какое явилось перед ним в лице напудренного лакея, облаченного в превосходную  ливрею.    

— Что нужно, молодой человек? — последовал  высокомерный вопрос напудренного лакея.    

— Если он живет здесь, то ступайте к нему с этой-вот  карточкой и скажите, что мистер Уэллер ждет, понимаете? — сказал Сэм.    

С этими словами он хладнокровно вошел в вестибюль и уселся.    

Напудренный лакей очень громко хлопнул дверью и очень  величественно нахмурился: но ни хлопанье, ни хмурый вид не произвели  впечатления на Сэма, который разглядывал с критическим одобрением стойку  красного дерева для зонтов.    

По-видимому, отношение хозяина к визитной карточке  расположило напудренного лакея в пользу Сэма, ибо, когда он передал ее и  вернулся, он улыбался дружелюбно и сказал, что ответ сейчас будет готов.    

— Очень хорошо, — отозвался Сэм. — Скажите  старому джентльмену, чтобы он не вгонял себя в пот. Дело не к спеху, приятель,  ну и верзила же вы… Я уже пообедал.    

— Вы обедаете рано, сэр, — сказал напудренный  лакей.    

— Я нахожу, что лучше справляюсь с ужином, если обедаю  рано, — ответил Сэм.    

— Давно ли вы в Бате, сэр? — осведомился  напудренный лакей. — Я не имел удовольствия слышать о вас раньше.    

— Я пока еще не произвел здесь поразительной  сенсации, — пояснил Сэм, потому что я и другие модные джентльмены приехали  только вчера вечером.    

— Славное местечко, сэр, — сказал напудренный  лакей.    

— Похоже на то, — заметил Сэм.    

— Хорошее общество, сэр, — продолжал напудренный  лакей. — Лучшая прислуга, сэр.    

— Я бы тоже так сказал, — отозвался Сэм. —  Приветливые, простые ребята, слова из них не вытянешь.    

— О, совершенно верно, вот именно, сэр! —  подтвердил напудренный лакей, истолковав замечание Сэма как величайший  комплимент. — Вот именно. Вы это употребляете, сэр? — осведомился  рослый лакей, извлекая маленькую табакерку с лисьей головой, на крышке.    

— Да, но чихаю, — ответил Сэм.    

— Признаюсь, это нелегко, сэр, — согласился рослый  лакей. — К этому нужно привыкать постепенно, сэр. Лучше всего  практиковаться на кофе. Я долго носил с собой кофе. Он очень напоминает pane[123], сэр.    

Резкий звонок поставил напудренного лакея перед постыдной  необходимостью спрятать лисью голову в карман и поспешить со смиренной  физиономией в «рабочий кабинет» мистера Бентама. Кстати, знал ли кто человека,  который ничего не читает и ничего не пишет, но у которого не было бы маленькой  задней комнаты, именуемой «рабочим кабинетом»?    

— Вот ответ, сэр, — сказал напудренный лакей.  Боюсь, что он покажется вам обременительным по величине.    

— Не стоит об этом говорить, — отозвался Сэм, беря  письмо в самодельном конвертике. — Есть надежда, что мое истощенное тело  как-нибудь выдержит.    

— Надеюсь, мы еще встретимся, сэр, — сказал  напудренный лакей, потирая руки и провожая Сэма до порога.    

— Благодарю вас, сэр, — отозвался Сэм, — но  не трудитесь, не утомляйтесь чрезмерно; вы очень любезны. Подумайте, как вы  нужны обществу, и не допускайте, чтобы вам повредила непосильная работа. Ради  ваших ближних берегите свое спокойствие; вы только подумайте, какая бы это была  потеря!    

С такими патетическими словами Сэм Уэллер удалился. —  Это очень странный молодой человек, — сказал напудренный лакей, глядя в  след мистеру Уэллеру; физиономия лакея явно выражала, что он не может его  раскусить.    

Сэм ничего не сказал. Он подмигнул, тряхнул головой, снова  подмигнул и весело удалился; лицо его, казалось, свидетельствовало о том, что  он весьма позабавился.    

Вечером, ровно в восемь часов без двадцати минут,  Энджело-Сайрес Бентам, эсквайр, церемониймейстер, вышел из своего экипажа у  входа в Залы ассамблей, все в том же парике, с теми же зубами, с тем же  лорнетом, с теми же часами и печатками, с теми же кольцами, с той же булавкой,  с тою же тростью.    

Единственным заметным изменением в его внешности было то,  что он надел более яркий синий фрак на белой шелковой подкладке, черные туго  натянутые панталоны, черные шелковые чулки и бальные туфли, белый жилет и, если  это только возможно, чуть-чуть сильнее надушился.    

В этом наряде церемониймейстер, приступая к исполнению  важных обязанностей, возлагаемых на него ответственной должностью, занял место  в зале, чтобы принимать гостей.    

В Бате был съезд, гости и шестипенсовики за чай вливались  потоком. В бальном зале, в длинном игорном зале, в восьмиугольном игорном зале,  на лестницах и в коридорах гул многочисленных голосов и шарканье многочисленных  ног буквально оглушали. Платья шелестели, перья развевались, огни сияли,  драгоценные камни сверкали. Слышалась музыка — не оркестра, ибо кадриль еще не  началась, — а музыка тихих, легких шагов, в которую врывался чистый  веселый смех — мягкий и нежный женский смех, очень приятный для слуха в Бате,  так же как и в других местах. Блестящие глаза, разгоревшиеся от предвкушаемого  удовольствия, сияли, и куда бы вы ни взглянули, какая-нибудь очаровательная  фигура грациозно скользила в толпе и не успевала скрыться, как ее уже заменяла  другая, такая же изысканная и обольстительная.    

В чайном зале и вокруг карточных столов толпилось  основательное количество чудных старых леди и дряхлых старых джентльменов,  обсуждавших все мелкие сплетни и скандалы истекшего дня с таким вкусом и  смаком, которые в достаточной мере свидетельствовали о степени удовольствия,  извлекаемого ими из этого занятия. К этим группам примыкали три-четыре  охотящиеся за женихами мамаши, делая вид, будто всецело поглощены разговором,  но не забывая время от времени поглядывать искоса и с тревогой на своих  дочерей, которые, помня материнский наказ использовать свою молодость наилучшим  образом, уже начали предварительный флирт, теряя шарфы, путая перчатки,  опрокидывая чашки и так далее, — все это как будто мелочи, но опытные  особы добиваются благодаря им поразительно успешных результатов.    

У дверей и в дальних углах расположились группами глупые  юноши, демонстрирующие разнообразные виды фатовства и тупости, забавляя всех  разумных людей, находившихся поблизости, своим шутовством и самодовольством и  пребывая в блаженной уверенности, что они — предмет всеобщего восхищения.  Таково мудрое и милосердное распределение даров провидением, против которого не  будет возражать ни один добрый человек.    

И, наконец, на задних скамьях, где они уже заняли места на  весь вечер, сидели различные незамужние леди, перешагнувшие критический  возраст, которые не танцевали, ибо кавалеров для них не было, и не играли в  карты из боязни прослыть безнадежными старыми, девами, а потому занимали  выгодную позицию, имея возможность злословить обо всех и самим оставаться в  тени. И они злословили обо всех, ибо здесь были все. Зрелище было веселое,  блестящее и пышное: роскошные наряды, прекрасные зеркала, натертые до блеска  полы, жирандоли и восковые свечи; и всюду, молчаливо скользя с места на место,  кланяясь подобострастно одной группе, кивая фамильярно другой и улыбаясь  самодовольно всем, двигалась элегантно одетая фигура Энджело-Сайреса Бентама,  эсквайра, церемониймейстера.    

— Зайдите в чайный зал, приготовьте шестипенсовики. Они  наливают горячей воды и называют это чаем. Отведайте! — произнес мистер  Даулер громким голосом, ведя мистера Пиквика, который шел во главе своей  маленькой группы под руку с миссис Даулер.    

Мистер Пиквик повернул в чайный зал, и, завидев его, мистер  Бентам штопором ввинтился в толпу и восторженно приветствовал его:    

— Дорогой мой сэр, я весьма польщен, Ба-ат  осчастливлен. Миссис Даулер, вы — украшение зала. Поздравляю вас — какие перья!  За-амечательно!    

— Кто-нибудь есть здесь? — подозрительно  осведомился Даулер.    

— Кто-нибудь?! Сливки Ба-ата! Мистер Пиквик, видите вы  эту леди в газовом тюрбане?    

— Полную пожилую леди? — простодушно спросил  мистер Пиквик.    

— Тес, дорогой мой сэр! В Ба-ате нет ни полных, ни  пожилых. Это вдовствующая леди Снафенаф.    

— Вот как! — сказал мистер Пиквик.    

— Она самая, уверяю вас, — подтвердил  церемониймейстер. — Тише! Подойдите ближе, мистер Пиквик. Видите, сюда  идет великолепно одетый молодой человек?    

— Вот этот, с длинными волосами и удивительно маленьким  лбом? — осведомился мистер Пиквик.    

— Да. В настоящее время самый богатый молодой человек в  Ба-ате. Молодой лорд Мютенхед.    

— Что вы говорите? — откликнулся мистер Пиквик.    

— Да. Через секунду вы услышите его голос, мистер  Пиквик. Он заговорит со мной. Другой джентльмен, в красном жилете и с темными  усами, — почтенный мистер Краштон, его закадычный друг. Как поживаете,  милорд?    

— Очень жарко, Бентам, — сказал его лордство.    

— Действительно, очень жарко, милорд, — ответил  церемониймейстер.    

— Чертовски! — подтвердил почтенный мистер  Краштон.    

— Видели ли вы колясочку его лордства, Бентам? —  осведомился почтенный мистер Краштон после недолгого молчания, пока молодой  лорд Мютенхед пытался смутить своим взором мистера Пиквика, а мистер Краштон  размышлял о том, на какую тему предпочтительно мог бы поговорить милорд.    

— Ах, боже мой! — воскликнул церемониймейстер.  Колясочка! Какая превосходная идея! За-амечательно!    

— Милосегдное небо! — сказал милорд. — Я  думал, что все видели новую колясочку. Это пгостейшая, кгасивейшая,  элегантнейшая вещь, котогая когда-либо двигалась на колесах. Выкгашена в  кгасный цвет, лошадь молочно-пегая.    

— Настоящий ящик для писем, и все на месте, —  сказал почтенный мистер Краштон.    

— И маленькое сиденье впегеди, с железной пегекладиной  для кучега, добавил его лордство. — На днях я ездил в Бгистоль, в  ягко-кгасном фгаке, а двое слуг ехали сзади на гасстоянии четвегти мили. И будь  я пгоклят, если нагод не выбегал из коттеджей, останавливал меня и спгашивал,  не почтальон ли я! Чудесно, чудесно!    

Рассказав этот анекдот, милорд рассмеялся от души, что,  конечно, сделали и слушатели. Затем, продев свою руку под руку подобострастного  мистера Краштона, лорд Мютенхед удалился.    

— Очаровательный молодой человек милорд, — сказал  церемониймейстер.    

— Да, как будто, — сухо отозвался мистер Пиквик.    

Когда начались танцы, и со всеми необходимыми официальными  представлениями было покончено, и все приготовления сделаны, Энджело Бентам  вернулся к мистеру Пиквику и повел его в игорный зал.    

В тот самый момент, когда они вошли, вдовствующая леди  Снафенаф и еще две леди, на вид очень древние и преданные висту, бродили вокруг  ломберного стола. Завидев мистера Пиквика под конвоем Энджело Бентама, они переглянулись  и решили, что это как раз то лицо, которого недоставало для роббера.    

— Дорогой мой Бентам, — ласково сказала леди  Снафенаф, — найдите нам какого-нибудь приятного человека, чтобы составить  партию, будьте так любезны.    

В этот момент мистер Пиквик смотрел в другую сторону, и  миледи кивнула головой, указывая на него и выразительно сдвигая брови.    

— Мой друг, мистер Пиквик, миледи, будет очень  счастлив, я уверен, весьма-а счастлив, — сказал церемониймейстер, поняв  намек.    

— Мистер Пиквик, леди Снафенаф, полковница Уагсби, мисс  Боло.    

Мистер Пиквик поклонился каждой из этих леди и, убедившись,  что ускользнуть нельзя, взял колоду карт и снял. Мистер Пиквик и мисс Боло  против леди Снафенаф и полковницы Уагсби.    

В начале второй сдачи, лишь только был открыт козырь, две  молоденькие леди вбежали в комнату и стали по обе стороны полковницы Уагсби,  терпеливо выжидая окончания партии.    

— Ну, Джейн, в чем дело? — спросила полковница  Уагсби, обращаясь к одной из девушек.    

— Я пришла спросить, мама, можно ли мне танцевать с  мистером Кроули, прошептала младшая и более миловидная.    

— Боже мой, Джейн, как ты могла об этом  подумать? — с негодованием отозвалась мама. — Разве ты не слышала  много раз, что у его отца всего восемьсот фунтов ежегодного дохода, который  прекращается с его смертью? Мне стыдно за тебя. Ни под каким видом!    

— Мама! — прошептала другая, которая была гораздо  старше своей сестры, очень вялая и чопорная. Мне был представлен лорд Мютенхед.  Я сказала, что, кажется, я еще не ангажирована.    

— Ты умница, моя милая, — ответила полковница  Уагсби, прикасаясь веером к щеке дочери, — и на тебя всегда можно  положиться. Он чрезвычайно богат, моя дорогая. Да благословит тебя бог!    

С этими словами полковница Уагсби ласково поцеловала старшую  дочь и, бросив в виде предостережения хмурый взгляд на младшую, принялась  разбирать карты.    

Бедный мистер Пиквик! Он никогда не играл с тремя искусными  игроками женского пола. Они были так сообразительны, что совсем запугали его.  Если он ходил не с той карты, мисс Боло пронзала его взглядом, словно целым  арсеналом кинжалов; если он медлил, обдумывая, с какой карты пойти, леди  Снафенаф откидывалась на спинку стула и улыбалась с нетерпением и жалостью  полковнице Уагсби; в ответ на это полковница Уагсби пожимала плечами и кашляла,  как будто хотела намекнуть, что не уверена, пойдет ли он вообще когда-нибудь. В  конце каждой игры мисс Боло осведомлялась с печальной миной и укоризненным  вздохом, почему мистер Пиквик не повторял бубен или треф, или пропустил, или не  прорезал червей, или не проводил онера, или не снес туза, или не ходил под  короля, или еще что-нибудь; и в ответ на все эти серьезные обвинения мистер  Пиквик решительно ничего не мог сказать в свое оправдание, забыв за это время  все правила игры. Вдобавок публика подходила и глазела, что действовало мистеру  Пиквику на нервы. Наконец, очень отвлекали разговоры, которые велись близ стола  между Энджело Бентамом и двумя мисс Метинтерс, незамужними и капризными девами,  которые очень ухаживали за церемониймейстером в надежда заполучить случайного кавалера.  Все это вместе взятое, а также шум и непрерывная ходьба привели к тому, что  мистер Пиквик играл неважно; вдобавок ему не везло; и когда в десять минут  двенадцатого игра была закончена, мисс Боло поднялась из-за стола заметно  взволнованная и отправилась прямо домой в слезах и в портшезе.    

Соединившись со своими друзьями, которые все до единого  заявили, что вряд ли они могли провести вечер с большим удовольствием, мистер  Пиквик направился вместе с ними к «Белому Оленю» и, успокоив свои чувства  каким-то горячим напитком, лег в постель и заснул почти мгновенно.    

 Глава XXXVI,    

     

содержанием коей главным образом является правдивое  изложение легенды о принце Блейдаде и в высшей степени необычайное бедствие,  постигшее мистера Уинкля     

     

Предполагая остаться в Бате по крайней мере два месяца,  мистер Пиквик счел за лучшее нанять на это время частную квартиру для себя и  друзей, и так как им представился случай за умеренную цену снять на  Ройел-Кроссент верхний этаж дома, который был просторнее, чем им требовалось, мистер  и миссис Даулер предложили занять у них спальню и гостиную.    

Это предложение мистера и миссис Даулер было тотчас же  принято, и через три дня все разместились в новой квартире, после чего мистер  Пиквик начал пить воды с величайшим усердием. Мистер Пиквик пил их  систематически. Он выпивал четверть пинты перед завтраком и затем поднимался на  холм, еще четверть пинты выпивал после завтрака и спускался с холма; после  каждой новой четверти пинты мистер Пиквик объявлял в самых торжественных и  энергических выражениях, что чувствует себя значительно лучше, чему его друзья  очень радовались, хотя до сей поры не знали, что у него не все обстоит  благополучно.    

Большая галерея — поместительный зал, декорированный  коринфскими колоннами, эстрадой для оркестра, томпионовскими часами[124], статуей Нэша[125] и золотою надписью, на  которую должны обращать внимание все пьющие воду, ибо она взывает к их  милосердию. Здесь находится большой бювет с мраморной вазой, из которой  служитель черпает воду, и множество желтоватых стаканов, из которых гости пьют  ее. В высшей степени поучительно и приятно наблюдать ту настойчивость и  серьезность, с какими они ее поглощают. Поблизости находятся ванны, в которых  купается часть гостей; а после этого играет оркестр, чтобы поздравить их с  окончанием купанья. Есть еще одна галерея, куда привозят больных леди и  джентльменов на стульях и в креслах в таком изумительном количестве, что любой  предприимчивый индивид, который входит сюда с нормальным числом пальцев на  ногах, неминуемо рискует выйти без них; есть и третья галерея, где собираются  люди тихие, ибо там менее шумно. Тьма народу прогуливается на костылях и без  них, с палками и без палок, и всюду говор, оживление, веселье.    

Каждое утро лица, регулярно пившие воду, в том числе мистер  Пиквик, встречались в галерее, выпивали свою четверть пинты и совершали моцион.  Во время послеполуденной прогулки лорд Мютенхед и почтенный мистер Краштон,  вдовствующая леди Снафенаф, полковница Уагсби, и все великие особы, и все  пьющие по утрам воду встречались в большом обществе. После этого они  отправлялись на прогулку пешком, или верхом, или передвигались в батских  креслах[126] и встречались снова.  После этого джентльмены шли в читальные залы и встречались отдельными группами.  После этого они шли домой. Если бывал вечерний спектакль, они могли встретиться  в театре; если бывало вечернее собрание, они встречались в залах, а если не  бывало ни того, ни другого, они встречались на следующий день. Очень приятная  рутина, не лишенная, быть может, легкого привкуса однообразия.    

Мистер Пиквик сидел в одиночестве после дня, проведенного  таким образом, и делал заметки в дневнике, когда его друзья уже улеглись спать;  вдруг он услышал тихий стук в дверь.    

— Прошу прощенья, сэр, — сказала миссис Креддок,  квартирная хозяйка, заглядывая в комнату. — Вам больше ничего не  понадобится, сэр?    

— Больше ничего, сударыня, — ответил мистер  Пиквик.    

— Моя служанка легла спать, сэр, — сказала миссис  Креддок, — а мистер Даулер был так любезен, что обещал посидеть до прихода  миссис Даулер, так как она вернется домой не очень поздно, вот я и подумала,  что, если вам больше ничего не нужно, мистер Пиквик, я могу идти спать.    

— Безусловно, сударыня, — ответил мистер Пиквик.    

— Желаю вам спокойной ночи, сэр, — сказала миссис  Креддок.    

— Спокойной ночи, сударыня, — отозвался мистер  Пиквик.    

Миссис Креддок закрыла дверь, и мистер Пиквик продолжал  писать.    

Через полчаса записи были закончены. Мистер Пиквик  старательно приложил к последней странице пропускную бумагу, закрыл тетрадь,  вытер перо о фалду фрака с изнанки и открыл ящик письменного стола, чтобы  аккуратно спрятать чернильницу. Там, в ящике, лежало несколько листков писчей  бумаги, мелко исписанных и сложенных таким образом, что заглавие, написанное  разборчивым, круглым почерком, было ясно ему видно. Убедившись по заглавию, что  это не частный документ, а какая-то рукопись, по-видимому относящаяся к Бату, и  притом очень короткая, мистер Пиквик развернул ее, оправил ночник, чтобы он  получше горел во время чтения, и, придвинув стул ближе к огню, стал читать ниже  следующее:    

     

     Правдивая легенда о принце Блейдаде    

     

Не более двухсот лет назад на одной из общественных купален  нашего города красовалась надпись в честь его могущественного основателя,  прославленного принца Блейдада. Эта надпись ныне стерта.    

За много столетий до той эпохи из века в век передавалась  старая легенда о знаменитом принце, который, будучи поражен проказой по  возвращении своем из Афин, где собрал богатую жатву знаний, покинул двор своего  царственного отца и, погруженный в печаль, общался с землепашцами и свиньями. В  стаде (так повествует легенда) была свинья с глубокомысленной и важной  физиономией, к которой принц питал приятельские чувства, — ибо он тоже был  мудр, — свинья степенного и сдержанного поведения, животное, стоявшее выше  своих собратьев, животное, чье хрюканье было ужасно и чьи укусы болезненны.  Молодой принц глубоко вздыхал, взирая на физиономию величественной свиньи; он  думал о своем царственном отце, и его глаза заволакивались слезами.    

Эта премудрая свинья любила купаться в жирной н жидкой  грязи. Не в летнюю пору, как простые свинья купаются теперь, чтобы освежиться,  и купались даже в те далекие века (свидетельство того, что свет цивилизации уже  начал загораться, хотя и слабо), но в холодные зимние дни. Ее щетина всегда  была такой гладкой, а кожа такой светлой, что принц решил испробовать  очистительное действие воды, к которой прибегала его приятельница. Он сделал  эту пробу. Под черной грязью были горячие источники Бата. Он выкупался и  исцелился. Поспешив ко двору своего отца, он засвидетельствовал ему свое  глубочайшее почтение и, скоро вернувшись сюда, основал этот город с его  знаменитыми целебными купаньями.    

Он разыскивал свинью со всем пылом прежней дружбы, но —  увы! — воды были причиной ее смерти. Она приняла по неосторожности слишком  горячую ванну и прирожденного философа не стало. По ее стопам следовал Плиний[127], который также пал  жертвой своей жажды знаний.    

Такова легенда. Теперь выслушайте правдивую историю.    

Очень много веков назад жил во славе и благоденствии великий  и знаменитый Лад Гудибрас, король Британии. Это был могущественный монарх.  Земля тряслась, когда он ходил, — такой он был толстый. Его народ грелся в  лучах его физиономии — такая она была красная и блестящая. Он был поистине  королем до последнего дюйма. А у него было очень много дюймов, ибо хотя он не  отличался высоким ростом, зато был замечателен своим объемом, и дюймы, которых  ему не хватало в вышину, он восполнял в ширину. Если какой-либо выродившийся  монарх новейших времен может выдержать какое бы то ни было сравнение с ним, то,  на мой взгляд, только высокочтимый король Коль мог бы быть этим славным  властелином.    

У этого доброго короля была королева, восемнадцать лет назад  родившая сына, которого назвали Блейдадом. Он был отправлен в приготовительную  школу во владениях своего отца, а когда ему исполнилось десять лет, послан под  охраной верного слуги в высшую школу в Афины; а так как там за время каникул не  взималось никакой добавочной платы и не требовалось предупреждать заранее об  уходе ученика, то он пробыл там восемь долгих лет, а по истечении этого срока  король, его отец, послал туда лорда камергера уплатить по счету и привезти его  домой; исполнив это поручение, лорд камергер был встречен торжественными  кликами и награжден пенсией.    

Когда король Лад увидел принца, своего сына, и нашел, что он  стал очень красивым молодым человеком, он сразу сообразил, как хорошо было бы  женить его без промедления, дабы его дети могли стать орудием продления  славного рода короля вплоть до последнего дня существования мира. С этой целью  он отправил специальное посольство, составленное из знатных дворян, не имевших  никакого определенного дела и нуждавшихся в прибыльном занятии, к соседнему  королю и потребовал его прекрасную дочь в жены своему сыну, заявляя в то же  время, что он желает быть в наидружественнейших отношениях со своим братом и  другом, но что, если они не придут к соглашению касательно этого брака, он  вынужден будет подчиниться неприятной необходимости — вторгнуться в его  королевство и выколоть ему глаза. На это другой король (он был слабее соседа)  ответил, что он весьма признателен своему другу и брату за всю его доброту и  великодушие и что дочь его готова выйти замуж, как только принц Блейдад  пожелает приехать и взять се.    

Едва этот ответ дошел до Британии, как весь народ  преисполнился радости. Со всех сторон слышался гул празднеств и пирушек, а  также звон монет, уплачиваемых народом сборщику королевской казны на покрытие  расходов, связанных со счастливой церемонией. И вот по этому-то случаю король  Лад, восседавший на троне в зале совета, встал под наплывом чувств и приказал  лорду верховному судье распорядиться, чтобы подали лучшие вина и привели  придворных менестрелей: акт снисхождения, который, по неведению легендарных  историков, был приписан королю Колю в тех знаменитых строках, где о его величестве  сказано, что он    

     

Потребовал трубку, потребовал кружку,    

Потребовал трех скрипачей, —    

     

что являются явной несправедливостью по отношению к памяти  короля Лада и бесчестным преувеличением добродетелей короля Коля.    

Но в разгар всех этих празднеств и веселья был здесь один  человек, который не пил, когда рекой лились искристые вина, и не плясал, когда  играли менестрели. Это был не кто иной, как сам принц Блейдад, ради счастья  которого весь народ в это самое время надрывал глотки и завязки кошельков. Дело  в том, что принц, забыв о неоспоримом праве министра иностранных дел влюбляться  за него, уже влюбился сам за себя, вопреки всем прецедентам в политике и  дипломатии, и тайно обручился с прекрасной дочерью благородного афинянина.    

Здесь мы имеем поразительный пример одного из многих  преимуществ цивилизации и утонченности. Живи принц в позднейшее время, он мог  бы немедленно жениться на той, кого выбрал его отец, а затем всерьез взяться за  дело, чтобы освободиться от бремени, которое его тяготило. Он мог бы попытаться  разбить ей сердце систематическими оскорблениями и пренебрежением; если же дух  ее пола и гордое сознание многих перенесенных обид дали бы ей силу выдержать  это дурное обращение, он мог бы лишить ее жизни и таким образом избавиться от  нее окончательно. Но ни один из этих способов освобождения не пришел в голову  принцу Блейдаду; поэтому он добился частной аудиенции и открылся своему отцу.    

Такова старая прерогатива королей — управлять всем, кроме  своих страстей. Король Лад пришел в страшную ярость, подбросил свою корону к  потолку и снова ее поймал, — ибо в те времена короли хранили свои короны  на голове, а не в Тауэре, — топнул о землю, хлопнул себя по лбу, изумился,  что его собственная плоть и кровь восстала против него, и, наконец, призвав стражу,  приговорил принца к немедленному заключению в высокой башне: метод обхождения,  к которому обычно прибегали короли старых времен по отношению к своим сыновьям,  если матримониальные устремления последних случайно не совпадали с отцовскими.    

Когда принц Блейдад провел в заключении в высокой башне  больше полугода, не имея перед телесными своими очами ничего, кроме каменной  стены, а перед духовными — ничего, кроме длительного заточения, он,  естественно, начал обдумывать план бегства, который после многих месяцев, посвященных  приготовлениям, он и осуществил, предусмотрительно оставив свой обеденный нож в  сердце тюремщика, чтобы бедняга (который имел семью) не был заподозрен в  пособничестве и соответствующим образом наказан взбешенным королем.    

Монарх был вне себя, лишившись сына. Он не знал, на ком  сорвать свою скорбь и гнев, пока не вспомнил, по счастью, о лорде камергере,  который привез его сына, и не лишил камергера одновременно и пенсии и головы.    

В это время молодой принц, искусно замаскированный, скитался  пешком по владениям отца, находя утешение и поддержку в своих страданиях при  мысли об афинской девушке, которая была невинной причиной его тяжелых  испытаний. Однажды он остановился на отдых в деревне и, увидев веселые пляски,  устроенные на лугу, и веселые лица, мелькавшие всюду, осмелился спросить у  одного из пирующих, стоявшего подле него, о причине такого веселья.    

— Разве не знаете вы, о странник, — последовал  ответ, — о последнем воззвания нашего милостивейшего короля?    

— О воззвании? Нет. Какое воззвание? — спросил  принц, ибо он путешествовал по глухим и пустынным тропам и ничего не знал о  том, что происходило на больших дорогах.    

— Да неужто не знаете? — воскликнул крестьянин.  Чужеземная леди, на которой хотел жениться наш принц, вышла замуж за знатного  иностранца, своего соотечественника, и король объявляет об этом, а также о  большом народном празднестве, ибо теперь, конечно, принц Блейдад вернется и  женится на леди, избранной для него отцом, которая, говорят, так же прекрасна,  как полуденное солнце. Будьте здоровы, сэр! Боже, храни короля!    

Принц не стал слушать дальше. Он бежал оттуда и углубился в  чащу соседнего леса. Он шел все дальше и дальше днем и ночью, под палящим  солнцем и холодной, бледной луной, в сухой жаркий полдень и сырою холодною  ночью, в серых лучах рассвета и в красном зареве заката. Так мало думал он о  времени и цели, что, держа путь на Афины, забрел в Бат.    

В те времена там, где находится Бат, не было города. Не было  никаких признаков человеческого жилья, ничего, что заслуживало бы название  города. Но это был все тот же благодатный край, те же бесконечные холмы и  долины, тот же прекрасный пролив[128],  видневшийся вдали, те же высокие горы, которые, подобно житейским невзгодам,  созерцаемые на расстоянии и отчасти затемненные яркой утренней дымкой, теряют свою  суровость и резкость и кажутся мягкими и приятными. Растроганный мягкой  красотой этого пейзажа, принц опустился, на зеленый дерн и омыл слезами свои  распухшие ноги.    

— О! — воскликнул несчастный Блейдад, сжимая руки  и горестно возводя очи к небу. — О, если бы мои скитания смогли окончиться  здесь! О, если бы эти тихие слезы, которыми я ныне оплакиваю обманутую надежду  и оскорбленную любовь, могли вечно струиться в покое!    

Его желание было услышано. Это было во времена языческих  богов, которые иной раз ловили людей на слове с быстротой, в некоторых случаях  чрезвычайно неуместной. Земля разверзлась под ногами принца, он провалился в  пропасть, и мгновенно земля сомкнулась над его головой навеки, но его горячие  слезы пробивались сквозь нее и с тех пор продолжают струиться.    

Замечено, что и по сей день многие пожилые леди и  джентльмены; которым не посчастливилось найти спутников, — и почти столько  же молодых леди и джентльменов, стремящихся найти их, посещают ежегодно Бат,  чтобы пить воды, дарующие им силу и утешение. Это делает честь добродетельным  слезам принца и подтверждает правдивость легенды».    

     

     

Мистер Пиквик зевнул несколько раз, когда дочитывал эту  маленькую рукопись, заботливо свернул ее и снова спрятал в ящик с письменными  принадлежностями, а затем, с лицом, выражающим крайнюю усталость, зажег свечу и  пошел наверх в спальню.    

Он остановился, по заведенному обычаю, у двери мистера  Даулера и постучался, чтобы пожелать ему спокойной ночи.    

— А! — сказал Даулер. — Ложитесь спать? Хотел  бы и я лечь. Скверная ночь. Ветрено, не правда ли?    

— Очень ветрено, — согласился мистер Пиквик.  Спокойной ночи!    

— Спокойной ночи!    

Мистер Пиквик ушел в свою спальню, а мистер Даулер снова  занял место у камина, исполняя опрометчиво данное обещание бодрствовать, пока  не вернется жена.    

Мало на свете вещей более неприятных, чем ожидание  кого-нибудь, в особенности если этот кто-нибудь где-то развлекается. Вы  невольно думаете о том, как быстро летит для него время, которое столь  томительно тянется для вас; и чем больше вы об этом думаете, тем слабее  становится у вас надежда на его скорое возвращение. Громко тикают часы, когда  вы бодрствуете в одиночестве, и вам кажется, будто вы окутываетесь паутиной.  Сначала что-то щекочет вам правое колено, потом такое же ощущение начинается в  левом. Не успели вы изменить позу, как то же самое происходит с руками. Когда  вы вывернули руки и ноги самым фантастическим образом, вы неожиданно ощущаете  рецидив зуда в носу, который вы трете, словно хотите его оторвать, — что  несомненно вы бы и сделали, если бы только могли. Глаза тоже причиняют одни  неприятности, а фитиль одной свечи вырастает в полтора дюйма, пока вы снимаете  нагар с другой. Эти и другие мелкие раздражающие неудобства превращают долгое  бодрствование, когда все остальные улеглись спать, в развлечение отнюдь не из  приятных.    

Именно таково было мнение мистера Даулера, когда он сидел у  камина и справедливо негодовал на бесчеловечных участников вечеринки, которые  заставляли его бодрствовать. Его расположение духа не улучшилось при мысли, что  ему взбрело в голову в начале вечера пожаловаться на головную боль и в  результате остаться дома. Наконец, после того как он несколько раз задремывал,  падая вперед на каминную решетку и откидываясь назад как раз вовремя, чтобы не  выжечь клейма на лице, мистер Даулер решил, что он приляжет на кровать в задней  комнате и будет думать, но, конечно, не спать.    

— Я сплю крепко, — сказал мистер Даулер, бросаясь  на кровать. — Надо думать, здесь я услышу стук. Да. Несомненно. Я слышу  шаги сторожа. Вот он! Сейчас слышно глуше. Он заворачивает за угол. А!    

Когда мистер Даулер дошел до этого пункта, он тоже завернул  за угол, на котором долго топтался, и крепко заснул.    

В тот момент, когда часы пробили три, на Крессент показался  портшез с миссис Даулер внутри, подгоняемый ветром и несомый одним низкорослым  и толстым носильщиком и одним длинноногим и худым, которым большого труда  стоило удержать в перпендикулярном положении свои тела, не говоря уже о  портшезе. А здесь, на высоком месте, и притом расположенном в виде полумесяца,  где ветер носился по кругу, словно собирался вырвать булыжники из мостовой,  бешенство ветра было беспредельно. Они с радостью поставили портшез и раза два  громко ударили в парадную дверь.    

Некоторое время они подождали, но никто не выходил.    

— Должно быть, слуги в объятиях Морфа, — сказал  низкорослый носильщик, грея руки у факела ночного проводника, сопровождавшего  их.    

— Хотел бы я, чтобы он их ущипнул и разбудил, —  заметил долговязый.    

— Постучите, пожалуйста, еще раз! — крикнула  миссис Даулер из портшеза. — Постучите, пожалуйста, несколько раз.    

Низкорослому не терпелось развязаться со всем этим делом, а  потому он поднялся на ступеньку и раз пять или шесть оглушительно постучал в  дверь; тем временем долговязый стоял на мостовой и смотрел, не покажется ли  свет в окнах.    

Никто не подошел к двери; во всем доме было тихо и темно  по-прежнему.    

— Боже мой! — сказала миссис Даулер. —  Постучите еще раз, будьте так добры!    

— А колокольчика здесь нет, сударыня? — спросил  низкорослый носильщик.    

— Есть, — вмешался мальчишка с факелом. — Я  все время его дергаю.    

— Это только ручка, — отозвалась миссис Даулер.  Проволока оборвана.    

— Жаль, что не головы слуг! — проворчал  долговязый.    

— Я попрошу вас постучать снова, будьте так  добры! — сказала миссис Даулер с величайшей вежливостью.    

Низкорослый постучал еще несколько раз, не добившись никаких  результатов. Затем долговязый, потеряв терпение, сменил его и начал без устали  колотить двойными ударами, словно сошедший с ума почтальон.    

В это время мистеру Уинклю снилось, будто он находится в  клубе, и так как члены его громко пререкаются, то председатель должен все время  стучать молоточком, чтобы поддерживать порядок; затем у него мелькнула туманная  мысль об аукционе, на котором никто не предлагает цен, и аукционер сам все  скупает; и, наконец, он начал допускать возможность, что кто-то стучится в  парадную дверь. Впрочем, дабы убедиться в этом, он спокойно пролежал в постели  минут десять и прислушивался; насчитав тридцать два или тридцать три удара, он  остался вполне удовлетворен чуткостью своего сна и поздравил себя с такой  бдительностью.    

Тук, тук-тук, тук-тук, тук-ту-ту, ту-ту-ту,  ту-ту-тук! — продолжал стучать молоток.    

Мистер Уинкль вскочил с постели, недоумевая, что бы это  могло быть, и, поспешно надев чулки и туфли, завернулся в халат, зажег свечу от  ночника, горевшего в камине, и побежал вниз.    

— Наконец-то кто-то идет, сударыня, — сообщил  низкорослый носильщик.    

— Хотел бы я идти за ним с шилом, — проворчал  долговязый.    

— Кто там? — крикнул мистер Уинкль, снимая дверную  цепочку.    

— Нечего задавать вопросы, чугунная башка! — с  великим презрением отозвался долговязый, вполне уверенный в том, что говорит с  лакеем. — Открой!    

— Ну-ка, поживее, соня! — поощрительно добавил  второй.    

Мистер Уинкль спросонья машинально исполнил приказание,  приоткрыл дверь и выглянул. Первое, что он увидел, был красный огонь факела.  Испуганный внезапной мыслью, что в доме пожар, он широко распахнул дверь и,  держа свечу над головой, стал напряженно всматриваться, не совсем уверенный в  том, видит он портшез или пожарную машину. В этот момент налетел неистовый  порыв ветра; свечу задуло; мистер Уинкль почувствовал, что его с непреодолимой  силой вытолкнуло на ступеньки подъезда, и вслед за ним захлопнулась с  оглушительным треском дверь.    

— Ну-с, молодой человек, наделали вы дел! — сказал  низкорослый носильщик.    

Мистер Уинкль, увидав лицо леди в окне портшеза, поспешно  повернулся, и изо всех сил стал стучать молотком, в отчаянии взывая к  носильщику, чтобы тот унес портшез.    

— Унесите его, унесите его! — кричал мистер  Уинкль: — Вот кто-то выходит из соседнего дома! Посадите меня в портшез!  Спрячьте меня… Сделайте со мной что-нибудь!    

Он дрожал от холода, и, каждый раз, когда поднимал руку к  молотку, ветер развевал полы халата самым непристойным образом.    

— Теперь кто-то переходит площадь. И с ними леди!  Прикройте меня чем-нибудь! Заслоните меня! — вопил мистер Уинкль.    

Но носильщики слишком изнемогли от смеха, чтобы оказать ему  хоть какую-нибудь помощь, а леди с каждой секундой приближались.    

Мистер Уинкль в полном отчаянии еще раз застучал: леди были  всего за несколько домов. Тогда он отшвырнул потухшую свечу, которую все время  держал над головой, и бросился прямо в портшез, в котором находилась миссис  Даулер.    

Наконец, миссис Креддок услышала стук и голоса и,  задержавшись только для того, чтобы прикрыть голову чем-нибудь получше ночного  чепца, выбежала в гостиную, выходившую окнами на улицу, удостовериться, что  вернулись свои. Подняв оконную раму в тот момент, когда мистер Уинкль рванулся  к портшезу, и едва успев разглядеть, что происходит внизу, она подняла дикий и  отчаянный визг, умоляя мистера Даулера проснуться немедленно, ибо его жена  убегает с другим джентльменом.    

Услышав это, мистер Даулер соскочил с кровати, как резиновый  мяч, и, выскочив в гостиную, очутился у одного окна в тот момент, когда мистер  Пиквик открыл другое; и первое, что они увидели, был мистер Уинкль, ныряющий в  портшез.    

— Сторож! — неистово завопил Даулер. —  Остановите его, не пускайте его… держите крепко… под замок его, пока я не  спущусь. Я ему горло перережу… Дайте мне нож… от уха до уха… Миссис Креддок, я  вам говорю!..    

И возмущенный супруг, вырвавшись из рук квартирной хозяйки и  мистера Пиквика, схватил десертный нож и выбежал на улицу.    

Но мистер Уинкль не ждал его. Едва услышав страшную угрозу  доблестного Даулера, он выскочил из портшеза с такой же быстротой, с какой  вскочил в него, и, швырнув туфли на мостовую, обратился в бегство и помчался по  изгибу Крессента, бешено преследуемый Даулером и сторожем. Он не дал себя  догнать: когда он вторично обегал дугу Крессента, наружная дверь была открыта;  он влетел, захлопнув ее перед носом Даулера, поднялся в свою спальню, запер  дверь, загородив ее умывальником, комодом и столом, и уложил кое-какие  необходимые вещи, приготовившись бежать с первым лучом рассвета.    

Даулер подошел к запертой двери и клятвенно повторил в  замочную скважину свое непреклонное решение перерезать на следующий день горло  мистеру Уинклю. И когда в гостиной умолк гул многих голосов, среди которых ясно  слышался голос мистера Пиквика, пытавшегося водворить мир, жильцы разошлись по  своим спальням, и в доме снова наступила тишина. Не исключена возможность, что  кто-нибудь задаст вопрос, где же был все это время мистер Уэллер? О том, где он  был, мы сообщим в следующей главе.    

 Глава XXXVII    

     

правдиво объясняет отсутствие мистера Уэллера, описывая  soiree, на которое он был приглашен и отправился; а также повествует о том, как  мистер Пиквик дал ему секретное поручение, деликатное и важное     

     

— Мистер Уэллер, вам письмо, — сказала миссис  Креддок утром этого чреватого событиями дня.    

— Это очень странно, — отозвался Сэм, —  боюсь, не случилось ли чего-нибудь, потому что я что-то не припоминаю, чтобы  какой-нибудь джентльмен из моих знакомых был в состоянии написать письмо.    

— Может быть, случилось что-нибудь  необыкновенное, — заметила миссис Креддок.    

— Должно быть, и в самом деле что-нибудь очень  необыкновенное, раз оно заставило одного из моих друзей написать письмо, —  ответил Сэм, раздумчиво покачивая головой. — Не иначе как натуральная  конвульсия, как заметил молодой джентльмен, когда с ним случился припадок. Оно  не может быть от папаши, — продолжал Сэм, рассматривая адрес. — Он, я  знаю, всегда пишет печатными буквами, потому что учился писать по объявлениям,  развешанным в конторе пассажирских карет. Это очень странная штука. Откуда могло  бы появиться это-вот письмо?    

Рассуждая таким образом, Сэм проделал то, что делают очень  многие, когда не знают автора записки, — посмотрел на печать, посмотрел на  лицевую сторону, потом на оборотную, потом сбоку, потом на адрес и, наконец,  вспомнил о последнем средстве, находившемся в его распоряжении, — решил,  что, пожалуй, нужно заглянуть внутрь и, таким образом, извлечь какое-нибудь  указание.    

— Написано на бумаге с золотым обрезом, — сказал  Сэм, развертывая письмо, — и запечатано бронзовым сургучом, к которому  приложен конец ключа. Ну, посмотрим!    

И с очень серьезной физиономией мистер Уэллер медленно  прочел следующее:    

     

«Избранное общество служителей Бата  свидетельствует свое почтение мистеру Уэллеру и просит его почтить своим  обществом сегодня вечером дружеское сваре, состоящее из вареной бараньей ноги с  обычным гарниром. Сваре будет на столе в половине десятого точно».    

     

Это приглашение было вложено в другую записку, гласившую:    

     

«Мистер Джон Смаукер, джентльмен,  который имел удовольствие встретиться с мистером Уэллером в доме их общего  знакомого, мистера Бентама, несколько дней назад, имеет честь препроводить при  сем приглашение мистеру Уэллеру. Если мистер Уэллер навестит мистера Джона  Смаукера в девять часов, мистер Джон Смаукер будет иметь удовольствие  представить мистера Уэллера.    

(Подписано) Джон Смаукер  ».    

     

Конверт был адресован: (пробел) «Уэллеру, эсквайру, у  мистера Пиквика»; а в скобках в левом углу было написано: «Черный ход» — в  качестве инструкции письмоносцу.    

— Да-а… — произнес Сэм. — Это довольно-таки важно  сказано, я еще не слыхал, чтобы вареную баранью ногу называли «сваре».  Интересно, как они называют жареную.    

Однако, не теряя времени на обсуждение этого пункта, Сэм  немедленно предстал перед лицом мистера Пиквика и попросил разрешения отлучиться  на этот вечер, каковое разрешение было тотчас же дано. С этим разрешением и  ключом от парадной двери Сэм Уэллер отправился в путь немного раньше  назначенного часа и пошел не спеша к Квин-сквер, где немедленно по прибытии  имел удовольствие узреть на небольшом расстоянии мистера Джона Смаукера,  прислонившего свою напудренную голову к фонарному столбу и курившего сигару в  янтарном мундштуке.    

— Как поживаете, мистер Уэллер? — спросил мистер  Джон Смаукер, грациозно приподнимая шляпу одной рукой и слегка помахивая другой  со снисходительным видом. — Как поживаете, сэр?    

— Недурно, поправляюсь, как полагается, — отвечал  Сэм. — Ну, а вы как себя чувствуете, приятель?    

— Так себе, — сказал мистер Джон Смаукер.    

— А, вы работали слишком много! — заметил Сэм. Вот  этого я и боялся. Так, знаете ли, не годится, вы не должны уступать своему  непреклонному духу.    

— Тут дело не столько в этом, мистер Уэллер, —  отозвался мистер Джон Смаукер, — сколько в плохом вине; кажется, слишком  кутнул.    

— О, вот оно что! — сказал Сэм. — Это очень  тяжелая болезнь.    

— Но каков соблазн, мистер Уэллер! — заметил  мистер Джон Смаукер.    

— Что и говорить, — отозвался Сэм.    

— Брошен, знаете ли, в самый вихрь общества, мистер  Уэллер, — сказал со вздохом мистер Джон Смаукер.    

— В самом деле, это ужасно! — согласился Сэм.    

— Но так всегда бывает, — сказал мистер Джон  Смаукер. — Если судьба толкает вас к общественной жизни и общественному  положению, вы должны ждать встречи с соблазнами, которых не знают другие люди,  мистер Уэллер.    

— Точь-в-точь то же самое говорил мой дядя, когда пошел  по общественной линии, открыв питейное заведение, — заметил Сэм, — и  прав был старый джентльмен, потому что он допился до смерти меньше чем в три  месяца.    

Мистер Джон Смаукер казался глубоко возмущенным этой  параллелью, проведенной между ним и упомянутым покойным джентльменом; но так  как лицо Сэма было невозмутимо, то он настроился на другой лад и снова стал  приветливым.    

— Пожалуй, нам не мешает отправиться в путь, —  сказал мистер Смаукер, взглянув на медный аппарат, который пребывал на дне  глубокого кармана для часов и был извлечен на поверхность посредством черного  шнурка с медным ключом на конце.    

— Пожалуй, не мешает, — ответил Сэм, — иначе  они переварят сваре и испортят ее.    

— Вы пили воды, мистер Уэллер? — осведомился его  спутник, когда они шли по направлению к Хай-стрит,    

— Один раз, — отвечал Сэм.    

— Как вы их нашли, сэр?    

— Я нашел, что они на редкость противные, —  отозвался Сэм.    

— Ах, вот что! — сказал мистер Джон Смаукер. Может  быть, вам не понравился кальцониевый привкус?    

— В этом-вот я мало понимаю, — отвечал Сэм. Я  нашел, что они очень сильно пахнут горячим утюгом.    

— Это и есть кальцониевый привкус, мистер  Уэллер, — презрительно сказал мистер Джон Смаукер.    

— Ну, если так, то это очень невразумительное слово,  вот и все, сказал Сэм. — Может быть, и так, но я сам не очень силен в  химической науке, стало быть не могу судить.    

И тут, к великому ужасу мистера Джона Смаукера, Сэм Уэллер  начал насвистывать.    

— Прошу прощенья, мистер Уэллер! — сказал мистер  Джон Смаукер, доведенный до отчаяния неподобающими звуками. — Не возьмете  ли меня под руку?    

— Благодарю, вы очень любезны, но я не хочу лишать вас  руки, — ответил Сэм. — У меня, собственно, есть привычка класть руки  в карманы, если вы не возражаете.    

При этом Сэм привел сказанное в исполнение и засвистал еще  громче.    

— Вот сюда! — сказал его новый приятель, который,  по-видимому, почувствовал большое облегчение, когда они свернули в боковую  улицу. — Скоро придем.    

— Вот как? — отозвался Сэм, нисколько не  взволнованный сообщением, что он находится неподалеку от избранных служителей  Бата.    

— Да, — сказал мистер Джон Смаукер. — Не  робейте, мистер Уэллер.    

— О нет! — сказал Сэм.    

— Вы увидите очень красивые форменные одеяния, мистер  Уэллер, — продолжал мистер Джон Смаукер, — и, может быть, некоторые  джентльмены покажутся вам сначала несколько, знаете ли, высокомерными, но они  скоро смягчатся.    

— Очень любезно с их стороны, — отвечал  Сэм. — И знаете ли, — продолжал мистер Джон Смаукер с  покровительственным видом, — знаете ли, так как вы здесь чужой человек,  пожалуй они сначала будут немного суровы с вами.    

— Но они не будут слишком жестоки, не правда ли? —  осведомился Сэм.    

— О нет! — ответил мистер Джон Смаукер, вытаскивая  лисью голову и, как подобает джентльмену, беря понюшку. — Есть среди нас  веселые ребята, и они любят, знаете ли, пошутить. Но вы не должны обижаться на  них, вы не должны обижаться на них.    

— Я постараюсь и как-нибудь перенесу такие  сокрушительные таланты, отозвался Сэм.    

— Вот и отлично! — сказал мистер Джон Смаукер,  пряча лисью голову и задирая собственную. — Я вас поддержу.    

В это время они подошли к маленькой зеленной лавке, куда  вступил сначала мистер Джон Смаукер, а затем Сэм, который, очутившись за его  спиной, начал строить ряд забавных неподражаемых гримас и проявлять другие симптомы,  свидетельствовавшие о том, что он находится в завидном расположении духа.    

Перешагнув порог зеленной лавки и оставив свои шляпы на  лестнице в маленьком заднем коридоре, они вошли в небольшую комнату. Здесь  взорам мистера Уэллера открылась великолепная картина.    

Посредине комнаты были сдвинуты два стола, накрытые  тремя-четырьмя скатертями разных возрастов и в разное время побывавших в  стирке, разостланными так, чтобы они сошли за одну, насколько это было возможно  при данных обстоятельствах. На них лежали ножи и вилки на семь-восемь персон. У  одних ножей ручки были зеленые, у Других — красные, у третьих — желтые, а так  как все вилки были черные, то комбинация красок производила потрясающее  впечатление. Тарелки для соответствующего количества гостей согревались за  каминной решеткой, а перед нею согревались сами гости, из коих главным и самым  важным был, по-видимому, довольно полный джентльмен в ярко-малиновом фраке с  длинными фалдами, в ослепительно красных коротких штанах и в треуголке, который  стоял спиной к камину и, вероятно, только что вошел, ибо не только не сиял  шляпы, но и держал в руке длинную палицу, какую джентльмены его профессии  обычно поднимают наклонно над крышами экипажей.    

— Смаукер, дружище, вашу лапу! — сказал джентльмен  в треуголке.    

Мистер Смаукер вложил кончик мизинца правой руки в руку  джентльмена в треуголке и выразил свое удовольствие по поводу того, что у него  такой прекрасный вид.    

— Да, говорят, что вид у меня цветущий, — сказал  джентльмен в треуголке, — и это удивительно. Последние две недели я хожу  за нашей старухой по два часа в день, а если постоянного созерцания застежки на  спине ее проклятого старого платья цвета лаванды мало для того, чтобы на всю  жизнь впасть в уныние, пусть мне не платят жалованья три месяца.    

В ответ избранное общество расхохоталось от всей души, а  один джентльмен в желтом жилете с кучерской обшивкой шепнул соседу в  зеленоватых штанах, что Такль сегодня в духе.    

— Кстати, — сказал мистер Такль, — Смаукер,  друг мой, вы… — Конец фразы был сообщен мистеру Джону Смаукеру на ухо шепотом.    

— Ах, боже мой, я совсем забыл! — сказал мистер  Джон Смаукер. Джентльмены, мой друг, мистер Уэллер.    

— Простите, что заслонил от вас огонь, Уэллер, —  сказал мистер Такль с фамильярным кивком. — Надеюсь, вам не холодно,  Уэллер?    

— Ничуть, — отвечал Сэм. — Нужно быть очень  зябким, чтоб чувствовать холод, когда стоишь перед таким адским пламенем. Вы  сберегли бы немало угля, если бы вас посадили за каминную решетку в приемной  какого-нибудь общественного учреждения.    

Так как этот выпад, по-видимому, таил в себе намек на  малиновую ливрею мистера Такля, то сей джентльмен на несколько секунд принял  величественный вид, но потом, отодвинувшись от камина, принужденно улыбнулся и  заметил, что это было сказано неплохо.    

— Очень признателен за ваше доброе мнение, сэр, —  отозвался Сэм. Будем подвигаться не спеша. Дойдем постепенно и до лучшего.    

На этом месте разговор был прерван прибытием джентльмена в  оранжевом плисе, в сопровождении другого субъекта, в пурпурном костюме и  чрезвычайно длинных чулках. Когда вновь прибывшие выслушали приветствия  остальных, мистер Такль внес предложение потребовать немедленно ужин, что и  было принято единогласно.    

Тогда зеленщик и его жена поставили на стол вареную баранью  ногу, соус из каперсов, брюкву и картофель. Мистер Такль занял председательское  место, а против него за другим концом расположился джентльмен в оранжевом  плисе. Зеленщик надел пару замшевых перчаток и поместился за стулом мистера  Такля.    

— Харрис! — произнес мистер Такль повелительным  тоном.    

— Сэр? — сказал зеленщик.    

— Вы надели перчатки?    

— Да, сэр.    

— В таком случае снимите крышку.    

— Слушаю, сэр.    

Зеленщик со смиренным видом исполнил приказание и  подобострастно вручил мистеру Таклю нож для разрезывания мяса; при этом он  случайно зевнул.    

— Что это значит, сэр? — сурово спросил мистер  Такль.    

— Прошу прощенья, сэр! — ответил смутившийся  зеленщик. — Я нечаянно, сэр. Вчера я поздно лег спать, сэр.    

— Я вам скажу, каково мое мнение о вас, Харрис, —  произнес мистер Такль, принимая внушительный вид. Вы — грубая скотина.    

— Надеюсь, джентльмены, — сказал Харрис, —  что вы не будете строги ко мне, джентльмены. Я очень признателен вам,  джентльмены, за ваше покровительство, а также за ваши рекомендации,  джентльмены, если где-нибудь требуется лишний человек прислуживать за столом.  Надеюсь, джентльмены, вы довольны мною?    

— Нет, не довольны, сэр, — сказал мистер  Такль, — отнюдь не довольны, сэр.    

— Мы считаем вас нерадивым бездельником, — сказал  джентльмен в оранжевом плисе.    

— И гнусным плутом! — добавил джентльмен в  коротких зеленых штанах.    

— И неисправимым лентяем! — присовокупил  джентльмен в пурпуре.    

Бедный зеленщик кланялся самым униженным образом, пока на  него сыпались эти эпитеты, порожденные духом самого низкого деспотизма, а когда  каждый сказал что-нибудь, долженствовавшее свидетельствовать о собственном его  превосходстве, мистер Такль начал резать баранью ногу и угощать гостей.    

Едва было приступлено к этому важному делу, как дверь  настежь распахнулась и появился еще один джентльмен, в голубом костюме с  оловянными пуговицами.    

— Против правил! — заявил мистер Такль. —  Слишком поздно. Слишком поздно.    

— Право же, я ничего не мог поделать, — сказал  джентльмен в голубом. Я взываю к собранию. Долг вежливости, свидание в театре.    

— О, конечно, если так! — сказал джентльмен в  оранжевом плисе.    

— Право же, клянусь честью! — продолжал человек в  голубом. — Я обещал зайти за нашей младшей дочерью в половине  одиннадцатого, а она такая на редкость милая девушка, что у меня, право же,  духу не хватало ее огорчать. Не хочу обижать присутствующую компанию, сэр, но  женский пол, сэр, женский пол, сэр, неотразим!    

— Я начинаю подозревать, что тут что-то есть, —  сказал Такль, когда вновь прибывший занял место рядом с Сэмом. — Я заметил  раз или два, что она сильно опирается на ваше плечо, когда садится в экипаж или  выходит из него.    

— О, право же, право же, Такль, вы не должны так  говорить! — воскликнул человек в голубом. — Это нехорошо. Быть может,  я сказал одному-двум приятелям, что она очень божественное создание и ответила  отказом на одно-два предложения без всякой видимой причины, но… нет, нет, нет,  Такль… да еще при посторонних… это не годится, вы не должны. Деликатность, мой  милый друг, деликатность!    

И человек в голубом, подтянув выше галстук и поправив  обшлага куртки, кивнул и нахмурился, словно тут крылось что-то, о чем бы он мог  поговорить, если бы захотел, но чувство чести обязывает его молчать.    

Человек в голубом, белокурый, развязный лакей, своим чванным  видом, негнущейся шеей и дерзкой физиономией сразу привлек особое внимание  мистера Уэллера, и когда он начал свой рассуждения, Сэм решил поддерживать с  ним знакомство; поэтому он вступил в разговор немедленно, с присущей ему  независимостью.    

— За ваше здоровье, сэр! — сказал Сэм. — Ваш  разговор мне очень нравится. Я его нахожу очень приятным.    

Человек в голубом улыбнулся, как будто выслушивать  комплименты было для него делом привычным, но в то же время одобрительно  посмотрел на Сэма и выразил надежду, что они познакомятся ближе, ибо, без  всякой лести, у Сэма, по-видимому, задатки очень славного парня… как раз ему по  душе.    

— Вы очень добры, сэр, — сказал Сэм. — Ну и  счастливчик же вы!    

— Что вы хотите этим сказать? — осведомился  джентльмен в голубом.    

— Эта-вот молодая леди! — отозвался Сэм. — Уж  она-то понимает толк. Ого, я все вижу!    

Мистер Уэллер закрыл один глаз и помотал головой с видом,  который в высшей степени удовлетворил тщеславие джентльмена в голубом.    

— Боюсь, что вы хитрый малый, мистер Уэллер, —  сказал этот субъект.    

— Ничуть не бывало, — возразил Сэм. — Всю эту  хитрость предоставляю вам. Это касается гораздо больше вас, чем меня, как  сказал находившийся за оградой в саду джентльмен человеку, на которого несся по  улице бешеный бык.    

— Ну что вы, мистер Уэллер! — сказал джентльмен в  голубом. — Впрочем, полагаю, что она заметила мою наружность и манеры,  мистер Уэллер.    

— По-моему, никак нельзя не заметить, — отозвался  Сэм.    

— У вас есть какая-нибудь интрижка в таком же роде,  сэр? — осведомился осчастливленный джентльмен в голубом, доставая  зубочистку из жилетного кармана.    

— Не совсем, — ответил Сэм. — Там, где я  служу, никаких дочерей нет, иначе я бы уж, конечно, поухаживал за одной из них.  Ну, а так, пожалуй, нет смысла иметь дело с женщиной ниже маркизы. Впрочем, я  еще мог бы поладить с молодой особой, очень богатой, но не титулованной, если  бы она была от меня без ума. Не иначе.    

— Ну, конечно, мистер Уэллер, — сказал джентльмен  в голубом, — иначе, знаете ли, и хлопотать незачем. Мы знаем, мистер  Уэллер, — мы, светские люди, — что красивая форменная одежда должна  рано или поздно подействовать на женщину. В сущности, говоря между нами, только  ради этого и стоит поступать на службу.    

— Вот именно, — сказал Сэм. — Разумеется.    

Когда этот конфиденциальный диалог закончился, были поданы  стаканы, и, прежде чем ближайший трактир закрылся, каждый из джентльменов заказал  себе любимый напиток. Джентльмен в голубом и человек в оранжевом, которые были  первыми щеголями в этой компании, заказали холодный сладкий грог, а любимым  напитком остальных был, по-видимому, подслащенный джин с водой. Сэм назвал  зеленщика «отъявленным негодяем» и заказал большую чашу пунша; и то и другое,  казалось, весьма повысило его во мнении избранного общества.    

— Джентльмены, — сказал джентльмен в голубом с  видом заправского денди, — я предлагаю тост за леди!    

— Правильно, правильно! — крикнул Сэм. — За  здоровье молодых хозяек!    

Тут раздался громкий крик': «К порядку!» — и мистер Джон  Смаукер, как джентльмен, который ввел мистера Уэллера в общество, попросил его  принять к сведению, что слово, только что им произнесенное, не парламентарно.    

— Какое слово, сэр? — осведомился Сэм.    

— Хозяйка, сэр! — ответил мистер Джон Смаукер,  грозно нахмурившись. Здесь мы не признаем таких различий.    

— Очень хорошо, — сказал Сэм. — Тогда я  сделаю поправку и назову их милыми созданиями, если Адское пламя мне разрешит.    

В уме джентльмена в коротких зеленых штанах, по-видимому,  возникло некоторое сомнение по поводу того, допустимо ли называть председателя  «адским пламенем», но так как общество, казалось, было более расположено  отстаивать свои права, чем его, то этот вопрос не обсуждался. Человек в  треуголке засопел и пристально посмотрел на Сэма, но, по-видимому, решил  промолчать, опасаясь попасть впросак.    

После краткого молчания джентльмен в вышитой ливрее,  доходившей ему до пят, и в таком же жилете, согревавшем верхнюю половину ног,  размешал с большой энергией свой джин с водой и вдруг, сделав усилие, встал и  заявил, что желает обратиться с несколькими словами к собранию, после чего  треуголка выразила уверенность, что общество будет счастливо услышать любые  слова, с какими длинная ливрея пожелает обратиться.    

— Я чувствительно волнуюсь, джентльмены, выдвигаясь  вперед, — сказал человек в длинной ливрее, — потому что на мое  несчастье я кучер и допущен сюда только как почетный член этих приятных сваре,  но я вынужден — прямо до зарезу, если можно так сказать, — объявить о  прискорбном обстоятельстве, которое дошло до моего сведения, которое случилось,  так сказать, на моих глазах. Джентльмены, наш друг, мистер Уифферс (все  посмотрели на субъекта в оранжевом), наш друг мистер Уифферс подал в отставку.    

Изумление овладело слушателями. Каждый джентльмен заглянул в  лицо соседу, а затем перевел взгляд на вставшего кучера.    

— Не чудо, что вы удивлены, джентльмены, — сказал  кучер. — Я не берусь излагать причины этой невознаградимой потери для службы,  но прошу, чтоб мистер Уифферс изложил их сам для назидания и подражания своим  восхищенным друзьям, здесь присутствующим.    

Так как это предложение было встречено шумным одобрением, то  мистер Уифферс дал объяснение. Он сказал, что, конечно, у него могло быть  желание сохранить за собой то место, от которого он отказался. Форменное платье  было чрезвычайно пышное и дорогое, женская половина дома очень приятная, а  служба — он вынужден это признать — не слишком тяжелая; основная обязанность,  какую на него возлагали, заключалась в том, чтобы он только и делал, что глазел  из окна вестибюля в компании с другим джентльменом, который также подал в  отставку. Он желал бы избавить общество от тех прискорбных и отвратительных  деталей, о коих он собирается упомянуть, но раз от него потребовали объяснения,  ему ничего иного не остается, как заявить смело и открыто, что его хотели  заставить есть холодное мясо.    

Немыслимо представить себе то негодование, какое было  вызвано в сердцах слушателей этим признанием. Громкие возгласы: «Позор!»,  сливаясь с ревом и свистками, не прекращались в течение четверти часа.    

Мистер Уифферс выразил опасение, что эту обиду можно до  известной степени объяснить его собственной снисходительностью и покладистым  нравом. Он отчетливо припоминает, что однажды согласился есть соленое масло, и,  мало того, по случаю внезапной болезни, посетившей члена семьи, он настолько  забылся, что отнес ведро углей на третий этаж. Он надеется, что не уронил себя  во мнении друзей этим откровенным признанием своих ошибок, и выражает надежду,  что стремительность, с какою он ответил на это последнее бесчеловечное  оскорбление, нанесенное его чувствам, восстановит его в их мнении, если он себя  уронил.    

На речь мистера Уифферса ответили восторженными возгласами и  за здоровье мученика, вызвавшего всеобщее участие, выпили с величайшим  энтузиазмом. Со своей стороны, мученик выразил благодарность и предложил выпить  за здоровье их гостя, мистера Уэллера, джентльмена, с которым он не имел  удовольствия быть близко знакомым, но который был другом мистера Джона  Смаукера, что является достаточной рекомендацией для любого джентльменского  общества, какого бы то ни было и где бы то ни было. По этому случаю он был бы  склонен выпить за здоровье мистера Уэллера по всем правилам, если бы его друзья  пили вино; но так как они пьют для разнообразия грог и так как, пожалуй,  неудобно осушать стакан при каждом тосте, то он предлагает считать, что все  правила соблюдены.    

В конце этого спича все выпили по глотку за здоровье Сэма, а  Сэм, черпая из чаши и осушив два стакана пунша за свое собственное здоровье,  выразил благодарность в изящном спиче.    

— Очень признателен вам, друзья, — сказал Сэм, с  самым независимым видом поглощая пунш, — за этот-вот комплимент, который,  исходя из такого общества, прямо ошеломляет. Я слышал много обо всех вас вместе  взятых, но, признаюсь, я никогда не думал, что вы такие на редкость славные  люди. Я надеюсь только, что вы будете о себе заботиться и никак не уроните  собственного достоинства, которое так приятно видеть, когда выйдешь на  прогулку, и для меня было всегда большой радостью его видеть еще в те времена,  когда я был мальчиком вдвое ниже палицы с медным набалдашником моего весьма  почтенного друга, Адского пламени. Что касается жертвы угнетения в костюме  цвета серы, то о нем я могу сказать одно: надеюсь, он найдет как раз такое  хорошее место, какого заслуживает, и впредь ему редко придется беспокоиться  из-за холодной сваре.    

Тут Сэм сел с приятной улыбкой, и когда шумные одобрения,  которыми была встречена его речь, затихли, гости начали расходиться.    

— Как, неужели вы всерьез хотите уйти, старина? —  спросил Сэм Уэллер своего друга, мистера Джона Смаукера.    

— Да, я должен уйти, — сказал мистер Смаукер. Я  обещал Бентаму.    

— Очень хорошо, — заметил Сэм, — это другое  дело. А то как бы он не попросил расчета, если вы его обманете. Но вы-то не  уходите, Адское пламя?    

— Ухожу, — ответил человек в треуголке.    

— Как! И оставляете чашу с пуншем на три четверти  недопитой! — воскликнул Сэм. — Вздор! Садитесь!    

Мистер Такль был не в состоянии отказаться от такого  приглашения. Он отложил в сторону треуголку и палицу, которую только что взял,  и заявил, что выпьет стаканчик — за доброе товарищество.    

Так как джентльмену в голубом было по пути с мистером  Таклем, то его тоже уговорили остаться.    

Когда пунш был наполовину выпит, Сэм потребовал устриц из  зеленной лавки: эффект, произведенный пуншем и поведением Сэма, оказался столь  зажигательным, что мистер Такль в треуголке и с палицей исполнил матросский  танец среди устричных раковин на столе, а джентльмен в голубом аккомпанировал  на хитроумном музыкальном инструменте, сделанном из гребенки и папильотки.  Наконец, когда пунш пришел к концу и ночь приблизилась к нему же, они  отправились провожать друг друга. Мистер Такль, едва выйдя на свежий воздух,  внезапно почувствовал желание улечься на мостовой. Сэм, находя, что было бы  безжалостно противодействовать, предоставил ему осуществить свое желание. Так  как шляпа могла пострадать, если бы оставалась при нем, Сэм заботливо  нахлобучил ее на голову джентльмену в голубом и, вложив ему в руку большую  палицу, прислонил его к его же собственной парадной двери, позвонил в  колокольчик и спокойно отправился домой.    

На следующее утро, встав значительно раньше, чем имел  обыкновение вставать, мистер Пиквик спустился по лестнице совсем одетый и  позвонил.    

— Сэм, — сказал мистер Пиквик, когда мистер Уэллер  явился на зов, закройте дверь.    

Мистер Уэллер повиновался.    

— Прошлой ночью, Сэм, здесь произошел неприятный  инцидент, — сказал мистер Пиквик, — инцидент, который дал мистеру  Уинклю основания опасаться нанесения оскорблений со стороны мистера Даулера.    

— Да, я слышал об этом внизу, от старой леди,  сэр, — ответил Сэм.    

— И я, к сожалению, должен добавить, Сэм, —  продолжал мистер Пиквик с весьма озадаченной физиономией, — что, опасаясь этого  насилия, мистер Уинкль уехал.    

— Уехал! — воскликнул Сэм.    

— Покинул дом рано утром, не переговорив предварительно  со мной, ответил мистер Пиквик. И уехал — не знаю куда.    

— Он должен был остаться и решить дело дракой,  сэр, — презрительно отозвался Сэм. — Не так уж трудно было бы  справиться с этим-вот Даулером, сэр.    

— Да, Сэм, — сказал мистер Пиквик, — и у меня  самого есть основания сомневаться в его великой храбрости и решимости. Но как  бы то ни было, а мистер Уинкль уехал. Его нужно найти, Сэм. Найти и доставить  сюда, ко мне.    

— А если он не захочет вернуться, сэр? — спросил  Сэм.    

— Нужно его заставить, Сэм, — сказал мистер  Пиквик.    

— А кто это сделает, сэр? — с улыбкой осведомился  Сэм.    

— Вы, — ответил мистер Пиквик.    

— Очень хорошо, сэр.    

С такими словами мистер Уэллер вышел из комнаты, и  немедленно вслед за этим услышали, как захлопнулась парадная дверь.    

Через два часа он вернулся с таким хладнокровным видом,  словно его посылали с самым обыкновенным поручением, и принес весть, что  субъект, во всех отношениях отвечающий описанию мистера Уинкля, уехал сегодня  утром в Бристоль из отеля «Ройел» с каретой прямого сообщения.    

— Сэм, — сказал мистер Пиквик, пожимая ему  руку, — вы — превосходный человек, незаменимый человек. Вы должны ехать за  ним, Сэм.    

— Слушаю сэр, — отвечал мистер Уэллер.    

— Как только вы его отыщете, немедленно напишите мне,  Сэм, — сказал мистер Пиквик. — Если он попытается от вас удрать,  поколотите его или заприте. Я вам даю широкие полномочия, Сэм.    

— Будьте покойны, сэр, — отозвался Сэм.    

— Вы ему скажете, — продолжал мистер  Пиквик, — что я очень взволнован, очень недоволен и, конечно, возмущен  чрезвычайно странной линией поведения, которую он счел уместным избрать.    

— Скажу, сэр, — отвечал Сэм.    

— Вы ему скажете, — продолжал мистер  Пиквик, — что, если он не вернется сюда, в этот самый дом, вместе с вами,  он вернется со мной, ибо я приеду и увезу его.    

— Об этом-вот я передам ему, сэр, — ответил Сэм.    

— Как вы думаете, удастся вам найти его, Сэм? —  спросил мистер Пиквик с озабоченным видом, заглядывая ему в лицо.    

— О, я его найду, где бы он ни был! — ответил Сэм  с большой уверенностью.    

— Отлично, — сказал мистер Пиквик. — В таком  случае, чем скорее вы отправитесь, тем лучше.    

Вместе с этими инструкциями мистер Пиквик вручил своему  верному слуге некоторую сумму денег и приказал немедленно отправляться в  Бристоль, в погоню за беглецом.    

Сэм уложил в дорожный мешок кое-какие необходимые вещи и  собрался в путь. Дойдя до конца коридора, он остановился и, потихоньку  вернувшись, просунул голову в дверь гостиной.    

— Сэр! — прошептал Сэм.    

— Что, Сэм? — спросил мистер Пиквик.    

— Хорошо ли я понял указания, сэр? — осведомился  Сэм.    

— Надеюсь, — сказал мистер Пиквик.    

— Насчет того, чтобы поколотить, это надо понимать  регулярно, сэр? спросил Сэм.    

— Вполне, — отвечал мистер Пиквик. —  Безусловно. Поступайте, как найдете нужным. Вы действуете по моему  распоряжению.    

Сэм кивнул в знак понимания, запер дверь и с легким сердцем  отправился в путь.    

 Глава XXXVIII    

     

О том, как мистер Уинкль, сойдя со сковороды, тихо и  мирно вошел в огонь     

     

Незадачливый джентльмен, который был злополучным виновником  необычного шума и суматохи, всполошивших население на Ройел-Кроссент при  обстоятельствах, описанных выше, провел ночь в великом смятении и тревоге,  после чего покинул кров, под коим еще почивали его друзья, и сам не зная, куда  направиться. Превосходные и деликатные чувства, которые побудили мистера Уинкля  сделать этот шаг, были таковы, что их трудно переоценить и не воздать им  должного.    

«Если этот Даулер, — рассуждал мистер Уинкль сам с  собой, — вздумает (а я не сомневаюсь в этом) привести в исполнение свои  угрозы и нанесет мне оскорбление действием, на мне будет лежать обязанность  вызвать его на дуэль. У него есть жена, эта жена привязана к нему и от него  зависит. О небо! Если я убью его, ослепленный гневом, каково будет после этого  у меня на душе!»    

Эти мучительные мысли подействовали столь сильно на  гуманного молодого человека, что колени его заколотились друг о дружку, а на  физиономии отразилось ужасное внутреннее волнение. Побуждаемый такими  соображениями, он схватил свой дорожный мешок и, спустившись на цыпочках по  лестнице, как можно тише запер за собой ненавистную парадную дверь и удалился.  Направив свои шаги к отелю «Ройел», он застал карету в момент ее отправки в  Бристоль, и, думая, что Бристоль отвечает его целям не хуже всякого другого  места, куда бы он мог поехать, он влез на козлы и прибыл к месту своего  назначения с той быстротой, какой можно было ждать от пары лошадей, совершавших  путешествие туда и обратно два раза в день, если не чаще.    

Он остановился в гостинице «Кустарник» и, решив отложить  всякие сношения в письменной форме с мистером Пиквиком до того момента, когда  можно будет предположить, что гнев мистера Даулера до известной степени  испарился, вышел обозреть город и нашел его чуть грязнее, чем все другие,  когда-либо им виденные города. Освидетельствовав док и суда и обозрев собор, он  осведомился, как пройти в Клифтон[129],  и, получив ответ, пошел в указанном направлении. Но тротуары Бристоля отнюдь не  являются самыми широкими или самыми чистыми на земном шаре, а его улицы,  пожалуй, не самые прямые или наименее запутанные; посему мистер Уинкль, сбитый  с толку их многочисленными изгибами и поворотами, стал озираться, отыскивая  какую-нибудь приличную лавочку, куда бы он мог снова обратиться за советом и  указанием.    

Его взгляд упал на заново выкрашенное помещение, недавно  превращенное в нечто среднее между магазином и жилым домом; красный фонарь,  выступавший над полукруглым окном парадной двери, достаточно ясно оповещал о  том, что здесь находится резиденция практикующего врача, даже если бы слова  «Врачебный кабинет» не были начертаны золотыми литерами на панельной обшивке  над окном комнаты, которая в прежнее время служила парадной комнатой. Считая,  что это подходящее место для наведения справок, мистер Уинкль вошел в маленькую  лавочку, которая была заставлена ящиками с золочеными ярлычками и пузырьками,  и, не обнаружив там никого, постучал полукроною о прилавок, чтобы привлечь  внимание того, кто, быть может, находился в задней комнате, которую он признал  сокровенным и особым святилищем, ибо те же слова: «Врачебный кабинет» —  повторялись на двери, начертанные на этот раз, во избежание однообразия, белыми  буквами.    

При первом же стуке монеты шум, вызванный, казалось,  фехтованием каминными щипцами и до этой минуты весьма громкий, вдруг  прекратился; при втором стуке молодой джентльмен, на вид трудолюбивый, в  зеленых очках и с очень большой книгой в руках, тихо проскользнул в лавку и,  зайдя за прилавок, осведомился, что угодно посетителю.    

— Простите, что обеспокоил вас, сэр, — сказал  мистер Уинкль, — но не будете ли вы так любезны указать…    

— Ха-ха-ха! — заревел трудолюбивый молодой  джентльмен, подбрасывая огромную книгу и с величайшей ловкостью подхватывая ее  в тот самый момент, когда она грозила расколоть на атомы все пузырьки на  прилавке. — Вот так сюрприз!    

Это был, несомненно, сюрприз, ибо мистер Уинкль столь  изумился необычайному поведению джентльмена медика, что невольно отступил к  двери, видимо смущенный таким странным приемом.    

— Как, вы меня не узнаете? — сказал джентльмен  медик.    

Мистер Уинкль пробормотал в ответ, что не имел чести.    

— Ну, если так, — сказал джентльмен медик, —  то у меня еще есть надежда, что, если мне повезет, я могу обслужить половину  бристольских старух. К черту этого заплесневелого, старого негодяя, к черту!    

С таким заклятием, обращенным к огромной книге, джентльмен  медик с замечательной ловкостью отшвырнул ее ногой в дальний конец лавки и,  сняв зеленые очки, обнаружил подлинную ухмыляющуюся физиономию Роберта Сойера,  эсквайра, бывшего студента Гайевского госпиталя в Боро, проживавшего на  Лент-стрит.    

— Не вздумайте отрицать, что зашли навестить  меня! — воскликнул мистер Боб Сойер, с дружеской горячностью пожимая руку  мистеру Уинклю.    

— Право же, нет, — заявил мистер Уинкль, отвечая  на рукопожатие.    

— Странно, что вы не видели фамилии, — сказал Боб  Сойер, привлекая внимание своего друга к наружной двери, на которой тою же  белой краской были начертаны слова: «Сойер, преемник Нокморфа».    

— Я ее не заметил, — признался мистер Уинкль.    

— Господи, если бы я знал, что это вы, я бы бросился  навстречу и заключил вас в свои объятия! — сказал Боб Сойер. — Но,  клянусь честью, я думал, что вы — Королевские налоги.    

— Да неужели? — сказал мистер Уинкль.    

— Уверяю вас, — подтвердил Боб Сойер. — И я  только что собирался сказать, что меня нет дома, но если вам угодно передать  какое-нибудь поручение мне, я обязательно передам его! Дело в том, что он меня  не знает; и Освещение и Мостовые тоже не знают. Подозреваю, Церковный налог  догадывается, кто я такой, и знаю, что Водопроводу это известно, — я ему  вырвал зуб, как только приехал сюда. Но входите же, входите!    

Болтая таким образом, мистер Боб Сойер втолкнул мистера  Уинкля в заднюю комнату, где, забавляясь просверливанием раскаленной докрасна  кочергой маленьких круглых ямок в каминном кожухе, сидел не кто иной, как  мистер Бенджемин Эллен.    

— А! — воскликнул мистер Уинкль. — Вот  неожиданный сюрприз. Какое у вас здесь славное помещение!    

— Недурно, недурно, — отозвался Боб Сойер. Я  «выдержал» вскоре после того замечательного вечера, и мои друзья собрали  сколько нужно на открытие этого дела. Я надел черную пару, очки и явился сюда в  этом торжественном виде.    

— И у вас, несомненно, очень прибыльное дело? —  проницательно заметил мистер Уинкль.    

— Очень, — отвечал Боб Сойер. — Такое  прибыльное, что через несколько лет вы можете положить все доходы в рюмку и  прикрыть их листом крыжовника.    

— Вы шутите, — сказал мистер Уинкль. — Одни  лекарства…    

— Подделка, дорогой друг, — отозвался Боб  Сойер, — в одних ящиках ничего нет, другие не открываются.    

— Вздор! — воскликнул мистер Уинкль.    

— Факт! Честное слово! — возразил Боб Сойер, выйдя  в лавку и в подтверждение своих слов энергически дергая за маленькие  позолоченные шишечки поддельных ящиков. — Вряд ли есть что-нибудь настоящее  в этой лавке, кроме пиявок, да и те подержанные.    

— Никогда бы я этого не подумал! — воскликнул  мистер Уинкль, весьма изумленный.    

— Надеюсь, — отозвался Боб Сойер, — иначе  какая была бы польза от видимости, а? Но не хотите ли подкрепиться? Последуете  нашему примеру? Правильно, Бен, дружище, засуньте руку в буфет и достаньте  патентованное пищеварительное.    

Мистер Бенджемин Эллен улыбнулся в знак готовности и извлек  из буфета, находившегося по соседству, бутылку, до половины наполненную бренди.    

— Вода нам не нужна, конечно? — спросил Боб Сойер.    

— Да как сказать, — отозвался мистер  Уинкль. — Час, собственно говоря, ранний. Я бы предпочел разбавить, если  вы не возражаете.    

— Нимало, если ваша совесть; может примириться с  этим, — ответил Боб Сойер, со смаком осушая одним глотком рюмку  бренди. — Бен, миску!    

Мистер Бенджемин Эллен извлек из того же потайного местечка  маленькую медную миску, причем Боб Сойер заметил, что особенно гордится ею, ибо  у нее весьма деловой вид. Когда вода в профессиональной миске своевременно  закипела благодаря нескольким лопаткам угля, который мистер Боб Сойер достал из  ящика под окном с табличкой: «Содовая вода», мистер Уинкль осквернил свой  бренди. Разговор принял оживленный характер, как вдруг был прерван прибытием в  лавку мальчика в скромной серой ливрее и в шляпе, обшитой золотым галуном, с  маленькой закрытой корзинкой в руке. Этого мальчика мистер Боб Сойер немедленно  приветствовал:    

— Том, бездельник, иди сюда!    

Мальчик явился на зов.    

— Сознайся, прыгал через каждую тумбу в Бристоле, молодой  лодырь? спросил мистер Боб Сойер.    

— Нет, сэр, не прыгал, — ответил мальчик.    

— И не советую, — заявил мистер Боб Сойер с  угрожающим видом. — Как ты полагаешь, кто прибегнет к помощи врача, чей  мальчишка только и делает, что играет в шарики на тротуаре или в чехарду на  мостовой? Или ты не питаешь никакого уважения к своей профессии, бездельник? Ты  доставил все лекарства?    

— Да, сэр.    

— Порошки для ребенка в большой дом, куда въехали новые  жильцы, а пилюли для приема четыре раза в день сварливому старому джентльмену с  подагрической ногой?    

— Да, сэр.    

— В таком случае закрой дверь и присматривай за  аптекой.    

— Послушайте, — сказал мистер Уинкль, когда  мальчик удалился, — дела совсем не так плохи, как вы меня уверяли.  Кое-какие лекарства вы все-таки рассылаете.    

Мистер Боб Сойер выглянул в аптеку, дабы убедиться, что  поблизости нет посторонних людей, и, наклонившись к мистеру Уинклю, сообщил  тихим голосом:    

— Он доставляет их не в тот дом.    

У мистера Уинкля был недоумевающий вид, а Боб Сойер и его  друг расхохотались.