1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 
    
— А ведь это одна из лучших комнат во дворце, как я понимаю. Она находится неподалеку от тронного зала, и от внутренних покоев, а окно…
    
— Окно выходит в парк, — подсказал Биотт. — Это единственное окно во дворце, выходящее на старый парк в северо-западном углу внутренней стены.
    
Фрисс задумался, опустив голову. Прошёл по лабиринту между бумагами — стопки почти достигали его плеч. Заглянул в следующую рукопись. Поморщился.
    
— Это плоды его расстроенного воображения… — сказал Биотт; голос его раздавался глухо из-за гор рукописей. — Ваш отец не мешал ему; он считал, что пусть Ибрисс лучше пишет, никому не мешая, чем бродит по городам, собирая на площадях толпы неучей, которые, не понимая, о чем говорит Ибрисс, лишь потешаются над ним…
    
Фрисс рассеянно кивнул. Задел стопу бумаг — она рухнула вниз. Густая пыль взметнулась кверху, в комнате стало еще темнее.
    
Фрисс прижал к носу носовой платок и выбежал в коридор. Дождался, когда Биотт выйдет и закроет дверь на ключ.
    
— Вот что… — сказал он, когда Биотт повернулся к нему, ожидая приказаний. — Это лучшая комната, и невесту мы поселим в ней. Комнату надо прибрать, отделать стены новыми панелями, отчистить пол, потолок. Заменить, если понадобится, оконный переплёт. Невеста прибудет через неделю. Так что поторопись…
    
Фрисс придирчиво оглядел двери.
    
— Двери тоже надо заменить. Светлый дуб, по-моему, тут будет лучше смотреться.
    
— Слушаю, ваше величество, — склонил голову Биотт. — А что делать с рукописями?
    
— С рукописями? — переспросил Фрисс с отвращением. — А что делают с хламом? Сожги, закопай, вывези на городскую свалку… Что угодно, лишь бы я их больше не видел. Еще не хватало, чтобы их увидела моя невеста!..
    
Биотт еще ниже склонил седую голову.
    * * *
    
В гавани Оро гремел военный оркестр, развевались флаги. Толпа, отделенная от берега двойным охранением, ликовала.
    
Фрисс стоял на возвышении; от его ног к самому причалу бежала длинная ковровая дорожка, сотканная из мохнатой розовой шерсти горных коз. Вдоль дорожки истуканами стояли наряженные воины дворцовой стражи — их шлемы были украшены плюмажами, на остриях алебард висели венки из роз, а плащи были розовыми с белой каймой.
    
Такого зрелища давно уже не бывало в Оро.
    
А в гавань входил аррольский корабль — пузатое двухмачтовое судно с прямыми парусами и двумя рядами весел. Борта были выкрашены в белый цвет, весла — в голубой. Фальшборты сияли позолотой, и на мачтах развевались длинные серебристо-белые стяги с летящей чайкой — символом королевского дома Арроля.
    
Остров Арроль находился в пяти днях пути от Оро. Главным городом острова был Лувензор, сильно пострадавший во время войны с Аххумом. Некогда Лувензор был самым богатым городом на восточном борту Земли — здесь процветал огромный невольничий рынок, самый большой и многолюдный. Сюда везли рабов не только с восточного, но и с западного борта Земли. Купить здесь можно было кого угодно — от беловолосых мальчиков из Тсура до кудрявых чернокожих с неведомых южных островов.
    
Аррольская принцесса тоже была кудрявой, и волосы ее были жесткими и черными, как смоль. При этом лицо ее не было смуглым, и контраст между смоляными кудрями и бледно-розовой кожей придавал ей особую, редкостную красоту.
    
Впрочем, назвать красавицей её можно было лишь условно. Но когда она смеялась и стреляла жгучими черными глазами, — мало кто из мужчин мог устоять перед её чарами.
    
Правитель Лувензора после аххумского разграбления с трудом поднимался из нищеты. Остров был опустошён, множество жителей бежали или были убиты. Невольничий рынок был закрыт по повелению Аххага, и лишь недавно, после того, как Арроль стал данником хуссарабов, снова открылся.
    
Фрисс знал принцессу Лайсу еще ребенком. Много лет назад правитель Лувензора приезжал в Оро и на несколько недель остановился в Киатте. Девочка была с ним. У неё и тогда уже были жгучие смоляные кудри, огненные глаза и бледное лицо. А нрав был таким веселым, непостоянным, чарующим, что не только двенадцатилетний Фрисс, но и Крисс, которому едва исполнилось семь лет, безумно влюбились в неё. Ибрисса тогда уже не было в Оро, — он отправился в своё первое странствие.
    
Потом лувензорские гости уехали. Крисс скоро забыл непоседливую чернокудрую гостью, а Фрисс забыть не мог. Он вынашивал планы съездить на Арроль. Он много раз заговаривал об этом с отцом, и старый король, смеясь, отвечал, что совсем не прочь породниться с лувензорцами, у которых золота столько, что им кроют крыши домов, как черепицей. Но король ничего не решал в этом доме. Всё решала Арисса. А Арисса — Фрисс был уверен, — ни за что не позволила бы ему дружить с наследницей лувензорского владыки.
    
И думать не смей! — казалось, он слышал эти слова, хотя ни разу так и не осмелился обратиться к ней с просьбой. — Знаешь, кто они? Работорговцы! Самые жестокосердые из людей. Они торгуют человеком, как скотом, продают детей и женщин — для непотребных забав богачей. Нет! Никогда сын свободной Киатты не породнится с дочерью грязного работорговца!
    
Возможно, когда-то Арисса и говорила так, а Фрисс только подслушал её мнение о лувензорцах. Но ему казалось, что она обращалась прямо к нему, Фриссу, и это раз и навсегда положило конец всем его сладким полудетским мечтам.
    
Но вот минуло много лет, а мечты остались. Мало того — они приблизились и стали явью: принцесса Лувензора Лайса в сопровождении престарелого отца сходит на берег в Оро. Она — невеста Фрисса. И совсем скоро станет его женой, а стало быть — королевой. Законной и полноправной королевой Киатты. И наследницей королевства Арроль. А когда её отец умрёт, оба королевства объединятся под скипетром Фрисса. Это будет самое могущественное и богатое государство на земле.
    
Трубы взревели в последний раз и смолкли.
    
Лайса сошла на берег, и Фрисс, не утерпев, пошел — нет, почти побежал — ей навстречу.
    
Подбежав, он упал на одно колено и облобызал руку принцессы. Рука оказалась не такой уж белой и гладкой, но он этого не замечал. А если и заметил, то подумал, что дочери обедневшего правителя в последние годы пришлось вести жизнь, исполненную тяжких трудов.
    
То, что она уже не так молода, как ему казалось в его мечтах, он пока еще не мог осознать.
    * * *
    
Комнатка, в которой теперь жил Ибрисс, действительно была уютной и очень светлой. Два окна выходили на задний двор, и по утрам и вечерам в них заглядывало солнце. Правда, комната была круглой, и это отчего-то смущало Ибрисса.
    
Первые ночи он даже боялся здесь спать. Ему казалось, что комната, едва он закрывает глаза, начинает быстро-быстро кружиться. Так быстро, что углы сливаются, исчезают. Тогда у него самого начинала кружиться голова, к горлу подступала тошнота, и он вскакивал с деревянного настила, служившего ему и кроватью, и сундуком — под настил Ибрисс прятал все свои драгоценности, — и начинал ходить от двери до окон и обратно.
    
Потом, спустя время, головокружение прекратилось. Он придумал, как сделать комнату квадратной. Фрисс разрешил ему писать — выдал чернила и тростниковые перья, и целый рулон тростниковой бумаги. Ибриссу пришлось порезать ее на маленькие четвертинки — получилось почти восемьсот листов. Если писать мелко и с двух сторон…
    
В один прекрасный день Ибрисс взял два тростниковых пера, связал их вместе, разлохматил, и этим подобием кисточки нарисовал на оштукатуренных стенах четыре вертикали. Потом взобрался на табуретку и долго, пыхтя — руки были коротковаты, — соединял вертикали четырьмя линиями на потолке. Оставшиеся четыре сегмента он закрасил, сильно разбавив чернила в кувшине с водой.
    
Утром он оценил свою работу. Теперь у комнаты были углы, и потолок казался квадратным. Но все это было как будто искусственным, линейным, как чертеж.
    
Тогда Ибрисс понаблюдал за тем, как движется солнце и перемещаются по комнате тени, и начал рисовать тени в нарисованных углах. Он видел, как художники рисуют с помощью светотени. Это было давно, в Каффаре. Тамошние художники рисовали очень хорошо, но почему-то почти всегда голых женщин или мальчиков. И женщины и мальчики получались на картинах, как живые. И, наблюдая за работой художника, Ибрисс понял, в чем дело. Просто надо рисовать тенями. От темного к светлому, мягкими, не слишком заметными переходами. Чем мягче — тем правдивее.
    
Разводя чернила гуще или жиже, он нарисовал тени в углах, и постепенный переход к бликам на стенах. В одном углу тень была гуще, чем в других — туда света из окон попадало меньше.
    
Растрепав кисточку до того, что пальцы перепачкались в чернилах, Ибрисс наконец успокоился. И в пасмурный день отошел к двери полюбоваться своей работой.
    
Она ему понравилась. Комната получилась почти квадратной, хотя и с некоторой округлостью стен…
    
С тех пор он спал хорошо, и ничто не мешало ему делать записи. Он записывал состояние погоды три раза в день. Это было одно исследование. Он записывал движение звёзд — каждый вечер. Это была вторая тетрадь. Он записывал, что и в каком количестве съел на завтрак, на обед и на ужин. А поскольку ему казалось, что эти последние записи постыдны, — он зашифровывал их.
    
Но однажды случилась беда.
    
На заднем дворе вдруг запылал большой костер, запахло жжёным тростником и пергаментом.
    
Ибрисс встрепенулся, подбежал к окну. Стёкла были грязными, а оконные рамы забиты наглухо. Тем не менее, прижав лицо к верхнему углу стекла, он разглядел, что во дворе какие-то новые слуги, одетые в старинные кафтаны, жгут бумаги.
    
Ибрисс сморщился от напряжения. Нет, было слишком далеко, и он не мог определить, что это были за бумаги. Сначала он подумал, что Фрисс приказал сжечь ненужные архивы. Таких архивов множество скапливается во всех канцеляриях, а у Фрисса была большая канцелярия.
    
Потом он понял, что документы выглядят иначе. Да и зачем бы их жечь, если писцы умеют восстанавливать тростниковую бумагу, выскребая чернила?
    
Может быть, он жжет попорченные книги из библиотеки Эрисса?
    
Но и эта догадка Ибрисса не удовлетворила.
    
Встав коленями на подоконник, прижавшись к стеклу, скосив глаза вниз, он неотрывно глядел на костер, в который слуга бросал новые свитки и тетради, — а их всё подвозили и подвозили на тачках другие слуги. Командовал ими старый Биотт — Ибрисс помнил его молодым и услужливым пажом. Потом, когда короля не стало, Биотт переоделся в простую рубаху и несколько лет выполнял работу по хозяйству. А теперь, видно, Фрисс вспомнил о старом слуге, и снова приблизил его.
    
Пламя поднялось высоко, горячий воздух струился возле самого окна Ибрисса. Воздух выбрасывал вверх копоть и даже несгоревшие кусочки бумаги.
    
У Ибрисса отвисла нижняя губа. Он в ужасе отшатнулся, узнав на обгоревшем клочке, мелькнувшем перед глазами, собственный почерк. Это были старые записи. Они хранились много лет в его бывшей спальне…
    
Ибрисс еще раз посмотрел вниз и стал различать тетради, которые он сшил собственноручно; он помнил их все до одной, помнил, что в них написано, — почти дословно, до последней строки. Но он помнил, конечно, не всё. И восстановить сожжённые рукописи теперь нельзя: не хватит ни перьев, ни чернил, ни, тем более, тростниковой бумаги.
    
А самое главное — не хватит таланта и времени.
    
Ибрисс медленно сполз с подоконника и сел прямо на каменный пол.
    * * *
    
Он просидел так до вечера. Когда стемнело, стражник открыл дверь и поставил на стол чашку с рисом и стакан молока.
    
Ибрисс не притронулся к еде. Он проследил, как стражник вышел, как вставил ключ в замок, а потом ещё задвинул внешнюю задвижку.
    
Он думал. Ему много пришлось скитаться, и долгие дни и ночи ему случалось проводить в обществе воров и разбойников. Он многое видел, но до этого момента о многом не вспоминал. Теперь настала пора вспомнить.
    * * *
    
Под утро он вытащил и обломал торчавший из стены кусочек толстой проволоки — ею связывали каменную кладку.
    
Из этой проволоки он соорудил отмычку.
    
Перед рассветом, когда спали все, даже стражники, он открыл замок, затем просверлил маленькую дырку в деревянном полотне двери, просунул проволоку и отодвинул задвижку. Дырку он с обеих сторон затёр рисом и слюной, и сверху еще замазал грязью, собрав пыль с подоконника.
    
Стражника у двери не было, и Ибрисс спокойно спустился вниз. Там, в небольшом закутке у самой лестницы, стражник и спал — спал мирно, положив голову на сложенную вдвое суконную подшлемную шапочку.
    
Ибрисс прошел мимо него.
    
В коридорах было темно — Фрисс жалел денег на ночное освещение, светильники горели только возле его собственных покоев. Но Ибриссу не нужен был свет. Он помнил каждый коридор и даже каждую выбоину в камне. Он даже помнил, сколько шагов в длину был каждый коридор.
    
Он шел, не задерживаясь, прямо к своей бывшей детской комнате. Ведь тогда он был единственным и любимым сыном. И его спаленка была самой лучшей комнатой во дворце.
    
Возле двери горел ночник. Дверь была новая, крепкая, очень красивая. Ибрисс недолго ковырялся с замком — все они были однотипными. Открыл дверь и замер на пороге.
    
В комнате ничего не было.
    
Нет, здесь была новая мебель, кровать с царским балдахином, мягкие пуфы, и даже драгоценное аларгетское зеркало на стене.
    
Но не было ни полок, ни рукописей, ни книг.
    
Ибрисс с недоумением прислушался. Кто-то спал на огромной кровати. Робкий рассвет едва проникал в комнату, и спавший оставался в тени.
    
Ибрисс сделал несколько шагов вперёд. Остановился, вглядываясь. Он увидел женщину с черными кудрями, связанными в пучки. Голова из-за этих пучков казалась уродливой, как будто выстриженной клочками.
    
Ибрисс дотронулся до лица женщины, провёл пальцем по волосам. Смутное воспоминание забрезжило было в его памяти, и тут же погасло.
    
Он повернулся и на цыпочках вышел, закрыв за собой дверь совершенно бесшумно.
    * * *
    
— Мама, ты не спишь?
    
Сморщенная, маленькая, как птичка, Арисса похрапывала.
    
— Мама?
    
Королева почмокала, вздохнула и сонно спросила:
    
— Кто это? Это ты, Ибрисс, мальчик мой?
    
— Я, мама… Извини, что разбудил тебя… Но я хотел кое-что спросить.
    
— Ох, сынок, лучше бы завтра…
    
Она внезапно встрепенулась.
    
— Постой… А как ты вошел сюда? Разве Фрисс не приказал тебя стеречь?
    
— Пустяки, — отмахнулся Ибрисс.
    
— Да и за моей дверью тоже стоит стражник…
    
— Никто там не стоит, мама. Тебя просто запирают на ключ и уходят спать.
    
Арисса покачала головой.
    
— И всё-таки что-то не так. Я это чувствую. Сынок! Что-то случилось?
    
Ибрисс набрался духу:
    
— Мама, скажи: кто спит в моей комнате?
    
— В твоей комнате?..
    
— Ну да, — раздражаясь, повторил Ибрисс, — в моей бывшей детской спаленке. Там сейчас спит чужая женщина. С черными волосами. Под королевским балдахином. Кто она?
    
— А-а… — протянула Арисса, наконец, догадавшись, о чем идёт речь. — Это невеста нашего Фрисса. Он сказал, что она — принцесса из Таннаута… Ты подумай-ка, — как далеко зашла слава о нашем короле, — о моём славном мальчике.
    
— Она не из Таннаута, — перебил Ибрисс, переступая с ноги на ногу от волнения. — На Таннауте живут люди смуглые и низкорослые, с маленькими руками и мягкими волосами.
    
— Ну… Люди бывают всякие… К тому же она — королевских кровей…
    
— На Таннауте каждый второй человек — королевских кровей! — почти выкрикнул Ибрисс. Этот разговор становился для него всё мучительнее. — Мама! Ты слышишь меня? Чужая женщина спит в моей спаленке!
    
— Да, сынок, слышу…
    
Арисса удивленно прислушалась, потрогала его за руку.
    
— Что с тобой? Ведь я уже сказала — это невеста нашего Фрисса, будущая королева. А твоя детская — лучшая комната во дворце. Вот, наверное, Фрисс и поместил её туда.
    
— Но мои рукописи! — выкрикнул Ибрисс, осёкся и повторил свистящим шёпотом: — Мои рукописи. Тетрадки со стихами и научными записями… Они исчезли! И вчера я увидел, как слуги во дворе сложили из них костёр!
    
Арисса в недоумении пошарила руками вокруг себя, потом начала поправлять ночной чепчик.
    
— А разве в комнате были рукописи?.. Может быть, ты ошибся, и на костре жгли ненужные бумаги?
    
— Я не ошибся, мама! Я видел!..
    
— Ну… всё-таки… — Арисса тоже разволновалась. — Эти бумаги хранились там столько лет, и ты ни разу о них не вспомнил… Там было ужасно пыльно, — мне рассказал Биотт, — и мыши изгрызли пергамент…
    
Она говорила что-то еще, но Ибрисса рядом уже не было. Он бесшумно повернулся и вышел. Теперь, несмотря на свою полноту и кажущуюся неуклюжесть, он двигался беззвучно, как тень.
    
Некоторое время он бродил по коридорам, а потом, услышав, как просыпаются обитатели, тихо вернулся в свою комнатку в башне, закрыл замок и задвинул внешний засов на двери, и лег на доски, глядя в чудесный, разрисованный светотенью потолок.
   
   
    
     
Лагуна
    
    
Уже несколько дней флотилия из пяти кораблей двигалась вдоль низкого берега, погруженного во мглу. Стояла почти безветренная погода, и с берега бриз доносил отвратительный запах: это был запах смерти, ибо испарения Лагуны убийственны.
    
Зенопс, сидя в каюте Гаррана, охотно рассказывал были и небылицы, пока корабли неспешно шествовали друг за другом, ловя каждый порыв ветра, вдоль низких мёртвых берегов.
    
— Это самое страшное место на земле, — говорил Зенопс, прихлебывая, по обыкновению, легкое ланнское вино. — В длину Лагуна тянется миль на восемьдесят, а ширину никто не измерял. Миль пятнадцать, наверное. С той стороны топи и болота, и почти ничего не растет, кроме жирных бурых водорослей, которые высовывают побеги из воды. Когда-то здесь, говорят, была превосходная гавань, стояли города, и вся эта низменность была цветущим краем. Потом была война, залив обмелел, песчаные косы и отмели соединились, и залив превратился в Лагуну, отделенную от моря узкой полоской. Вода в лагуне зацвела и испортилась. В лагуну впадает только одна река — Уахха, но она наполняется только в сезон дождей, да и в это время редко достигает лагуны — воды Уаххи разбирают на поливку ланны-земледельцы.
    
Вся низменность вокруг лагуны тоже постепенно вымерла; говорят, что ядовитые испарения убили там всё живое. Видите эту мглу? Её не может рассеять даже сильный ветер, и она постоянно висит над мёртвой водой. Теперь вокруг лагуны кладбище. Животные с Синих гор, с плато Боффа спускаются сюда, когда чувствуют приближение смерти. Приходят даже сайги из хуссарабских степей. Смерть возле лагуны лёгкая: животные просто засыпают. Так что вся низменность сейчас покрыта костями. Среди них, говорят, есть кости драконов, о которых рассказывают в сказках. Но там ведь никто из людей не был, так что придумать можно всякое. Западные хуссарабы называют эту низменность «Пойдешь — не вернешься».
    
— А что случилось с городами и людьми? — спросил Крисс.
    
Зенопс пожал плечами.
    
— Города постепенно потонули, погрузились в землю, ставшую топкой. А люди… Не знаю. Давно это было. Наверное, ушли. Не могли же они ждать и тонуть вместе с землёй?
    
Он хлебнул вина и понизил голос:
    
— Один сумасшедший из Тулуда — а этот город расположен всего-то в сорока милях от Лагуны, — так вот, он всем рассказывал, будто на дне Лагуны таятся несметные сокровища. Города-то были торговые, богатые. Этот человек всё думал, как бы добраться до этих самых сокровищ. В конце концов он придумал, что надо осушить Лагуну. Тогда, дескать, ядовитые испарения рассеются, топи высохнут, и можно будет пройти по дну. Его, конечно, подняли на смех. Тогда он нанял несколько кораблей и отправился к Лагуне. Он взял с собой рабочих, машины вроде воронов, которыми ломают стены. Он сказал, что пробьет косу, отделяющую Лагуну от моря. Тогда, дескать, вода выйдет самотёком, потому что за долгие годы её уровень поднялся выше уровня моря.
    
— Ну, и?
    
— Ну и никто его с тех пор больше не видел, — Зенопс приложился к кружке и огладил пышную бороду.
    * * *
    
Когда смрадный берег Лагуны остался позади, флотилия подошла к устью реки Цеенты. В устье была небольшая гавань для ремонта и отдыха. Флотилия пополнила здесь запасы воды и отправилась дальше на север.
    
Теперь по правому борту замаячили Синие горы с белыми шапками снежных вершин.
    
Зенопс посоветовал держаться подальше от берега. На этом побережье в нескольких городках жили морские разбойники. У них были маленькие подвижные суда, выстроенные специально для преследования купеческих кораблей. Догнав купца, они шли на абордаж. Команду частью вырезали, частью заставляли перейти на их сторону. А купцов брали в заложники, чтобы получить за них выкуп.
    
— Нынче они присмирели, — сказал Зенопс. — Армия хуссарабов прошла здесь, как смерч. Жаль, что хуссарабы не остались тут насовсем: им не понравилась эта узкая полоска между морем и горами, они вернулись в свои степи. Но нам лучше всё-таки поберечься…
    
Ещё несколько дней пути. Далеко впереди показался высокий мыс Антохалла — самая северная точка Западного Рога Северного Полумесяца.
    
— За Антохаллой начинается улус хуссарабов. Городов на побережье нет, только торговые фактории. До самого устья Тобарры тянутся каменистые, пустые берега, — объяснял Зенопс.
    
— Нам все равно придется сделать остановку, — сказал Гарран. — И лучше там, где хуссарабы бывают нечасто.
    
Зенопс подумал.
    
— В дельте Тобарры есть пустынные острова. На одном из них лет тридцать назад стоял каменный монастырь крестовых братьев, — так их называли. Говорят, они приплыли лет сто назад с запада, из неведомых стран. Построили монастырь, похожий на крепость, и стали ходить по побережью, рассказывая о своем Боге. Потом хуссарабы взяли монастырь штурмом и сожгли, а монахов перебили. Я слышал, что хуссарабы избегают этих мест. И там есть вода, — в Тобарре очень много свежей воды.
    * * *
    
Дельта Тобарры приближалась. Уже за неделю до того, как флотилия должна была приблизиться к устью, вода за бортом стала светлее. В иных местах она становилась почти пресной — мощные речные потоки пробивались сквозь соленые воды на десятки миль. Здесь водилось множество птиц и тюленей. Моряки с удивлением рассматривали этих животных, — они их никогда не видели прежде.
    
В маленькой бухте неподалеку от устья реки, которая могла быть протоком дельты, флотилия бросила якоря. Моряки отправились добывать морского зверя. На берег на разведку выслали два отряда.
    
Гарран и Ом Эро уединились с Зенопсом в каюте флотоводца и долго расспрашивали его о чем-то. Потом позвали Крисса.
    
— Крисс, прости, что я не выдавал тебе своих планов, — начал Гарран.
    
Крисс настороженно переводил взгляд с Гаррана на Ом Эро. Зенопс молчал и смотрел в сторону, как будто его этот разговор совсем не касался.
    
— Я собираюсь подняться вверх по Тобарре.
    
— Зачем?
    
— Удар в самое сердце хуссарабского государства. Всего в трёх днях пути отсюда — Махамбетта, город хуссарабского племени шатров. А еще в пяти днях — Тауатта, сердце Хуссарабии.
    
— У нас всего лишь пятьсот воинов, — напомнил Крисс. — И нет лошадей. Пешие не могут гоняться за конными.
    
— Если мы с ходу возьмем Махамбетту — лошади будут. Есть и люди, которые помогут нам. В Тауатте десятки тысяч аххумов. Строителей, кузнецов, плотников.
    
— Но не воинов, — возразил Крисс.
    
— Стремление к свободе любого делает воином, — ответил Ом Эро.
    
Гарран помолчал.
    
— На нашей стороне — внезапность. Города хуссарабов плохо укреплены, стены Тауатты еще только строятся… Впрочем, я думаю, что тебе незачем отклоняться от маршрута. Ты можешь продолжить плавание с Зенопсом дальше на север, к мысу Альмайя. К тому времени мы догоним вас.
    
— А если нет?
    
— Если что-то случится с кораблями, — мы прорвемся по суше, по долине Тобарры. И окажемся в Ушагане даже раньше, чем вы.
    
Крисс покачал головой, но на этот раз ничего не сказал.
    
— Значит, решено, — сказал Гарран. — С тобой останется сотня Раммата.
    
Крисс снова покачал головой, поднял глаза.
    
— Наверное, будет лучше, если мы подождем вас здесь.
    
Зенопс встрепенулся:
    
— Да, но…
    
— Ты говоришь дело, Крисс, — перебил Зенопса Ом Эро. — Ведь без Зенопса нам трудно будет плыть вдоль незнакомых берегов.
    
Зенопс нахмурился и стал ожесточённо оглаживать бороду.
    
Гарран взглянул на него.
    
— Это верно. Зенопс! Ты будешь ждать нас здесь две недели. Потом либо мы вернёмся, либо пришлём вести о себе. Я оставлю два корабля, — на одном нам будет проще совершить быстрый и внезапный рейд.
   
   
    
     
Махамбетта
    
    
Разведчики вернулись к полуночи. Гарран ожидал их в своей каюте. Корабль со снятыми мачтами стоял в заводи в одной из проток, скрытый высоким тростником.
    
— Это не город, — сказал полусотник Ахт, начальник отряда. — Город только начали строить на холме, далеко от реки. Строят рабы, но они не похожи на обычных рабов. За ними приглядывают, но никто не подгоняет. Вокруг холма на полмили разбросан юрточный город. Юрт так много, что мы сбились со счета. Юрты рассыпаны где гуще, где реже. Между ними бродят собаки и овцы, бегают жеребята. Юрты разные — большие и не очень, белые и темные, есть даже такие, что похожи на шалаши. Очень много детей и женщин. Я видел женщину в высоком тюрбане, которая доила кобылу. Мужчин мало. Они сторожат рабов или пасут лошадей далеко от города. К югу от Махамбетты мы видели табун, — он тянулся до самого горизонта…
    
Гарран взглянул на Ом Эро.
    
— Если нет войска — почему рабы не бегут? — спросил Гарран.
    
— Прости, флотоводец, — сказал Ом Эро, — но это, видимо, не те рабы, к которым мы привыкли. Это ремесленники, пришедшие сюда со всего света…
    
Он оборвал себя, посмотрел на Гаррана, словно ожидая, что Гарран договорит за него или, по крайней мере, поймет всё без слов.
    
Но Гарран не хотел понимать.
    
— Им некуда бежать, — вздохнул Ом Эро. — На тысячу миль вокруг — чужая степь. До Аххума им не добраться — в долине Тобарры их встретит хуссарабский отряд, и, скорее всего, перебьёт. А чтобы идти горными тропами, надо знать дорогу. Мы освободим их, а они, воткнув топоры в стропила, скажут: Ты не можешь нас забрать на корабль и увезти на родину. Зачем же ты пришел? Мы свободны, и давно могли бы уйти. Но идти некуда. Да и незачем.
    
Покуда он говорил, лицо Гаррана всё больше мрачнело. Он опускал голову, сжимал кулаки. Когда Ом Эро умолк, флотоводец спросил:
    
— Что ты скажешь ещё?
    
— Скажу, — медленно начал Ом Эро, взвешивая слова, — что некоторые строители, кузнецы, ткачи и стеклодувы пришли сюда по доброй воле. Их дома разрушены, их родные убиты. А здесь у них есть работа и хлеб.
    
— Что ещё? — совсем тихо спросил Гарран.
    
— Нам не с кем здесь воевать, мореход. Мужчины-хуссарабы на войне. Остались только калеки, да подростки, пасущие коней…
    
Гарран поднялся, с грохотом отодвинув табурет. Ом Эро и Ахт отшатнулись.
    
Гарран постоял, положив руки на стол. Пододвинул к себе карту, ткнул пальцем:
    
— Значит, по-твоему, нам надо плыть вот сюда?
    
— В Тауатту? — удивился Ом Эро.
    
— В Тауатту, — подтвердил Гарран. — Там каанская ставка, там наверняка есть воины, с которыми ты, благородный айдиец, желаешь сразиться. Только помни: в тылу у нас останутся женщины, калеки и подростки, которые тоже умеют скакать верхом и стрелять на ходу из луков!
    
Ом Эро вздохнул.
    
— Нам не доплыть до Тауатты. Как корабль незамеченным проплывёт полторы сотни миль?
    
Гарран наклонился над столом и сказал:
    
— Тогда мы всё-таки нападём на Махамбетту. Это война, Ом Эро.
    
И айдиец внезапно понял, как мало он знает этого человека, с которым его связывали почти три года странствий.
    
— Ахт! — крикнул Гарран в дверь. — Позови всех сотников и полусотников.
    * * *
    
…Лошади почуяли неладное раньше табунщиков. Повеяло дымком. Но это не был запах очагов, — это был запах горевшей травы.
    
Когда табунщики всполошились, было уже поздно. Громадный необозримый табун внезапно пришел в движение, и, набирая силу и скорость, стронулся с места.
    
Табунщики кричали, но их голоса тонули в грохоте копыт. Тихая лунная ночь внезапно превратилась в ад: лошади неслись, топча друг друга и всадников. А позади, на севере, загорался кровавый отсвет пожара.
   
   
    
     
Киатта
    
    
Лайса проснулась. Только что ей снился такой приятный, теплый сон, и вдруг что-то случилось.
    
Она повернулась на другой бок. Кровать была неудобной, совсем не такой, как дома, в Лувензоре.
    
Здесь всё было не таким. Даже рабы. Их нельзя было бить — Лайса узнала об этом случайно, после того, как велела стражнику высечь служанку. Стражник доложил об этом Фриссу, и служанка исчезла — вместо неё прислали новую. Фрисс не обмолвился ей ни словом, пока она, не вытерпев, не стала его расспрашивать. Из его уклончивых ответов она поняла, что слуги — не рабы, что киаттцы вообще не держат рабов.
    
— Кто же тогда работает? — удивилась Лайса.
    
— Работает тот, кто хочет получить деньги. Есть деньги — есть кров и пища…
    
Лайса непонимающе глядела на него.
    
— А в каменоломнях? Или на тяжёлых работах где-нибудь в поле?
    
— В каменоломнях работают самые нищие, это так. Они заключают контракт с хозяином, он кормит их и выплачивает жалованье.
    
— Жалованье — рабам?
    
Фрисс вздохнул.
    
— Они не рабы. Они просто хотят подзаработать, а в каменоломнях неплохо платят… То есть, платили — сейчас-то строят мало, и камень никто не добывает.
    
Лайса молча смотрела на Фрисса, склонив голову. Морщила лоб.
    
— А слуги? — наконец спросила она.
    
— Слуги? Ну, они служат.
    
— За деньги? — поразилась, догадавшись, Лайса.
    
— Конечно, — удивился Фрисс. — Если слуга плохо работает, его могут выгнать. Вот и всё.
    
Лайса внезапно расхохоталась, но смех её был с оттенком раздражения, если не злобы.
    
— Значит, если я захочу наказать нерадивую кухарку, я могу её только выставить за ворота. Ну и ну! И давно у вас такие порядки?
    
— Давно, — кратко ответил Фрисс. Этот разговор ему почему-то был неприятен, и становился всё неприятнее. У него даже мелькнула странная мысль, что королева Арисса была в чём-то права, когда ругала Лайсу и всех работорговцев.
    
Дело закончилось тем, что Лайса решила выписать из Лувензора настоящих рабов — тех, которые жили в доме её отца, следили за хозяйством, причёсывали и одевали её, укладывали спать, и приносили теплую воду по утрам для омовения. Уж с ними-то она будет вести себя так, как привыкла. И Фриссу это понравится, — она знала, она чувствовала это.
    
Первая брачная ночь напугала её. Фрисс казался таким неумелым, робким, даже напуганным, что Лайса пришла в досаду и помогала ему, как могла. При этом ей необходимо было показать, что она совсем неопытна в таких делах. Но она справилась. Фрисс был так ослеплён, что ничего не замечал, только беспрерывно говорил пошлые восторженные слова, лез целовать её в губы, и больно мял грудь.
    
Рабы в Лувензоре делали всё это куда лучше его.
    
В Лувензоре всё было лучше. А главное — она была там полной хозяйкой.
    
Но ничего. Скоро здесь всё изменится. Ведь теперь она — королева Киатты, законная и полновластная.
    
Правда, ещё оставалась Арисса.
    
Фрисс присутствовал при их первом и единственном свидании. Лайса не видела Ариссу много лет, она помнила её властной, не терпевшей возражений женщиной, перед которой трепетали все, даже престарелый король.
    
То, что она увидела теперь, доставило ей некоторое удовольствие. Арисса оказалась маленькой, слепой, и к тому же совершенно запуганной старушонкой. Она почти не вставала с постели, а из своей комнаты не выходила и вовсе.
    
К тому же от неё скверно пахло. И Лайса, улучив момент, когда Фрисс отвернулся к окну, быстро наклонилась к Ариссе и шепнула:
    
— Помнишь меня, старая ведьма? Я Лайса, наследница Лувензора, и королева Киатты.
    
Арисса задрожала, поджала губы. Она ничего не ответила, но Лайса испугалась, что она нажалуется мужу. Она сказала громко:
    
— Теперь всё будет по-другому. За тобой будут ухаживать мои лучшие слуги. Считай меня своей дочерью. И разреши называть мне тебя мамой.
    
Арисса снова промолчала. Губы её тряслись, и Фрисс с неудовольствием спросил:
    
— Мать, ты слышишь?
    
— Я слышу, сынок, — отозвалась Арисса.
    
— Почему же ты не отвечаешь?..
    
Фрисс повернулся к Лайсе.
    
— Пойдем отсюда, моя королева. У матери от старости бывают затемнения сознания.
    
— Надеюсь, это не надолго, — двусмысленно ответила Лайса.
    
И вот теперь, поворочавшись на жесткой постели, Лайса поняла, что сон окончательно улетучился.
    
Она снова повернулась.
    
За полупрозрачным пологом мерцал ночник. Вокруг него вились ночные мотыльки, и сгорали с негромким шелестом.
    
Лайса зевнула, потянулась к пологу, чтобы взглянуть в окно, — может быть, рассвет уже наступает, — и внезапно осознала, что в комнате есть кто-то еще.
    
Она привстала.
    
— Фрисс?
    
Странно. В дверь был врезан замок, и она закрыла его после того, как ушёл Фрисс — счастливый и исполненный благодарности. Может быть, у него есть свой ключ?
    
— Фрисс, это ты? — спросила Лайса громче. — Что же ты молчишь?.. Иди сюда, всё равно ты меня разбудил. Утренняя любовь всегда слаще вечерней.
    
На пологе возникла чья-то тень. Но Лайсе понадобилось некоторое время, чтобы осознать, что человек, стоявший за пологом, не был Фриссом.
    
Она почувствовала, как замерло сердце и похолодели руки. Этого ещё не хватало! Какой-то негодяй проник в спальню королевы!..
    
Она решительно откинула полог. Возле кровати стоял толстый человек с тёмными, словно прилипшими к голове волосами. Он стоял боком, и она не видела его лица.
    
Потом она заметила, что в его руках блеснуло что-то и с ужасом поняла, что это нож.
    
— Кто ты? — спросила она, с трудом выговаривая слова. — Что тебе здесь нужно?
    
— Я Ибрисс, — ответил человек тонким обиженным голосом. — Разве ты не слышала про меня?
    
Да, она слышала. Она вспомнила, что у Фрисса были два брата, и оба, как он говорил, пропали где-то. Младшего звали Крисс, он служил аххумскому царю, и пропал во время войны. А старший… Старший был сумасшедшим. Он ходил по городам и пел песни нищим.
    
Ибрисс повернулся к ней. Раздвинул полог.
    
Лайса отпрянула, стала отползать по широкому ложу, пока не забилась в самый угол.
    
— Я… не подходи… Я сейчас позову слуг! Знаешь, что Фрисс сделает с тобой?..
    
Она тянула на себя покрывало, расширенными от страха глазами глядя на нависавшую над ней тушу. Свет падал на Ибрисса сзади, и его фигура казалась огромной, нечеловечески огромной, и непроницаемо чёрной. Только лицо было белым, и пухлые губы его тряслись.
    
— Не бойся, — проговорил он срывающимся голосом, странно кося глазами. — Я еще никому в жизни не причинил боли. Тебе тоже будет не очень больно. Не так больно, как мне…
    
Удушливая волна ударила в нос Лайсе. От Ибрисса воняло застарелыми потом и мочой, словно он никогда не мылся. От этого запаха у нее закружилась голова и сжался желудок от приступа тошноты.
    
Лайса открыла рот, чтобы закричать, но нож, взлетевший к самым её глазам, словно парализовал её. Она смогла выдавить из себя лишь что-то, подобное хриплому вою, — и больше ничего не успела.
    * * *
    
На этот раз, едва скрипнула дверь, Арисса сразу же проснулась. У нее был очень чуткий слух, — она даже поняла, что дверь открыли не ключом. Слишком уж громким и необычным был скрежет.
    
— Кто здесь? — спросила Арисса, напряжённо повернув лицо к дверям.
    
Раздались грузные шаркающие шаги. Шаги Ибрисса.
    
— Это я, мама, — сказал он, подойдя к постели. — Мне не спится.
    
Арисса протянула руку, но Ибрисс стоял далеко, и Арисса вздохнула:
    
— Конечно, сынок. Ты можешь посидеть со мной. Но скажи, как ты открыл дверь? Разве Фрисс дал тебе ключ?
    
Ибрисс присел на край кровати — старое дерево затрещало под его тяжестью.
    
— Мне не нужен ключ, мама. Я умею открывать двери без ключа. Оказывается, я многое умею. Только раньше я не знал об этом.
    
Он помолчал, вздыхая и что-то бормоча.
    
— Что-то случилось, сынок? — спросила Арисса.
    
— Нет, мама… Просто мне не спится. Я хожу по ночам по дворцу и всё время думаю…
    
Арисса удивилась:
    
— А разве стража пропускает тебя? Мне казалось, что Фрисс…
    
— Стража… Стража спит, мама.
    
Он длинно вздохнул, с каким-то присвистом и всхлипом. Потом коснулся руки Ариссы и вложил ей в ладонь что-то гладкое, плоское.
    
— Пощупай, что я тебе принёс. Это пергамент. Я научился делать пергамент, и теперь снова могу сшивать тетради и записывать стихи.
    
Арисса пощупала. Это действительно было похоже на пергамент, только необычайно тонкий и мягкий. Несколько лоскутков, сшитых вместе.
    
— Ты молодец, сынок, — похвалила Арисса. — А где ты взял кожу?
    
— Там… — он вдруг выхватил листки из её рук и сказал:
    
— Хочешь, я покажу тебе Калассу?
    
Арисса вздрогнула.
    
— Кала… Но ведь она исчезла… Фрисс сказал, что она ушла, — наверное, решила умереть в одиночестве, чтобы не расстраивать меня…
    
— Она жива, мама. Жива. Только у неё больше нет языка.
    
Арисса не поняла. Поискала рукой, нащупала лицо Ибрисса, прижала ладонь к его пухлой небритой щеке.
    
— Ты болен, сынок, — сказала она дрогнувшим голосом.
    
— Да, мама, — согласился Ибрисс. — Мы все больны. И Каласса тоже. Она, наверное, скоро умрёт…
    
— Какая Каласса? Что ты заладил? — раздражённо сказала Арисса, отнимая руку. — Где это ты видел её?
    
— Там, внизу. В подземелье, где когда-то Фрисс держал нас.
    
— Я не знаю никакого подземелья! — почти выкрикнула Арисса. — Что ты мелешь?
    
Ибрисс поднялся.
    
— Как хочешь. Она внизу, в каземате, там же, где в клетке сидел и я. Только там есть еще одна клетка. В этой клетке её и держат.
    
Арисса затряслась от гнева.
    
— Уходи! Не желаю слушать твои глупости! Они мне давно надоели!..
    
— Хорошо, мама. Прости.
    * * *
    
Когда утром Фрисс и Биотт с отрядом дворцовой стражи ворвались в подземелье — они нашли дорогу по кровавым пятнам на полу, — они застали там Ибрисса.
    
Он сидел прямо на полу, рядом с клеткой Калассы. Каласса была мертва. Петля затянулась на её шее, из черного рта глядел обрубок языка. Она почти лежала на полу клетки, боком, а верёвка из полосок ткани, оторванных от подола, была привязана к решётке вверху.
    
Перед Ибриссом, на покрывалах и простынях, побуревших от крови, лежали куски мяса, внутренности, кости — всё по отдельным кучкам. А сам он, согнувшись, держал на коленях лоскут кожи и что-то писал, обмакивая кусок расщепленной и заостренной кости в кувшинчик, наполненный кровью. Руки у него были в засохшей крови, и бурые засохшие пятна покрывали лицо. Его ночная рубаха тоже стояла колом от высохшей крови, но Ибрисс, казалось, ничего не замечал. Он писал, очень низко опустив голову, потому, что в каземате было полутемно, и еще потому, что у него было слабое зрение.
    * * *
    
Он не сопротивлялся.
    
Когда его связали и вытащили из подземелья, Биотт поднял один из лоскутков, исцарапанных рукой Ибрисса.
    
Там было написано: В человеческом теле 233 кости разной величины….
    
И что-то ещё, что Биотт уже не смог прочитать.
   
   
    
     
Алаамба
    
    
В каньон путники спустились ночью, чтобы избежать случайной встречи на дороге.
    
Алаамба сияла в лунном свете — ровная, гладкая, словно струя жидкого разлитого стекла. Дороги по обе стороны реки казались пустынны.
    
— Мы переплывем на ту сторону, держась за сёдла лошадей, — сказал Каррах. — Каан-бол сумеет сделать это?
    
— Я уже плавал так, этому меня учил старый Шаат-баатур, — гордо ответил мальчик. Взглянул украдкой на мать и добавил:
    
— И не называй меня больше каан-болом.
    
— Как скажешь, — ответил Каррах.
    
Они сделали привал в ивняке, потом вошли в воду.
    
Стекло оказалось холодным, как лёд. Сильное течение валило с ног, но вскоре кони поплыли, и люди поплыли рядом с ними. Течение медленно сносило их к северу.
    
Но едва они выбрались на берег, из-под нависших над водой разросшихся ив вышли хуссарабские воины.
    
— Назад! — крикнул Каррах, и уже стал разворачивать лошадь, когда негромкий голос, говоривший по-хуссарабски, остановил его:
    
— Мы друзья царицы и каан-бола. Не бойтесь!
    
Хуссараб с широкоскулым смуглым лицом, с косицей на затылке, поднял руку, показывая, что у него нет оружия.
    
— Кто вы? — спросила Домелла, загораживая сына.
    
— Нас послал Бараслан. Идёмте. Там, в роще, горит костёр, вы сможете обсушиться и поесть.
    * * *
    
— Я думал, Бараслан погиб, — сказал Каррах, когда они, завернувшись в теплые одеяла, сели на кошмы у костра.
    
— Нет, не погиб. Теперь он большой начальник. Многие присоединились к нему после того, как Каран-Гу сжёг Арманатту. И сейчас еще сотни воинов бродят в окрестностях, не зная, кому теперь служить. Бараслан велит служить Айгуз, дочери каана, и матери следующего каана. Я думаю, он прав.
    
— А как он узнал, что мы здесь?
    
— Он не знал, — широкоскулый улыбнулся. — Он выслал отряды вдоль Алаамбы от Зеркальных озёр до самой Тобарры. Аммар гнался за вами. Но Аммара больше нет.
    
— Откуда ты знаешь?
    
— Степь говорит, — усмехнулся широкоскулый. — Кто не знает, что такое степь, думает, что она пуста. Но это не так. Вести летят быстрей скакуна, от юрта к юрту, от становища к становищу, с табунщиками, с купцами. Степь говорит лучше, чем лес или море.
    
— Хорошо. Где же сам Бараслан?
    
Хуссараб кивнул на восток.
    
— По ту сторону гор, в Аххуме. Мы должны проводить вас к нему в ставку. А дальше не знаю.
    
Харрум уже спал, приоткрыв рот. Домелла дремала, а каан-бол лежал рядом, положив голову ей на колени.
    
— Спите. Дозоры выставлены. Утром поедем к перевалу.
    * * *
    
Бараслан встретил их на перевале. Было раннее утро, и туман стлался над каньоном, а горы были розовыми и розовели над ними легкие перистые облака.
    
— Здравствуй, царица, — сказал Бараслан, церемонно поклонившись. Он был одет в богатый кафтан, в панцирные доспехи, пупырчатые, как шкура дракона, и покрытые золотом. Островерхий шлем с наушниками был украшен пучком перьев филина.
    
— Здравствуй, Бараслан.
    
Домелла тоже поклонилась, а Бараслан так же церемонно приветствовал каан-бола.
    
— Теперь вы под моей защитой. Приказывай, куда сопровождать тебя.
    
Домелла переглянулась с Каррахом. Харрум с готовностью сказал:
    
— Хатуара!
    
Бараслан покачал головой.
    
— Хатуара в улусе Камды. Он убьет вас. Его отряды рыщут и здесь, по эту сторону гор. К счастью, Камде сейчас не до вас. Он готовится к битве: против него выступил сам Каран-Гу, у которого гораздо больше сил, и крепче тылы. А нам лучше всего ехать в Ушаган.
    
— А кто сейчас правит в Ушагане? — спросил Каррах.
    
— Его имя — Руаб. Он служит Камде, но он верен дочери каана.
    
Каррах удивлённо посмотрел на Бараслана, повернулся к Домелле:
    
— Руаб когда-то был начальником агемы Берсея, а я служил под началом Берсея тысячником. Если ты веришь Руабу…
    
Домелла покачала головой:
    
— Я не знаю, кому мне верить. Но Ушаган — это наш город. Правда, сынок?
    
— Да, мама! И пусть они не называют меня каан-болом! Я — Аххаг!
    
Бараслан захохотал, за ним засмеялись другие воины, и даже Каррах улыбнулся.
    
— Ну что ж, — сказал Бараслан. — Путь предстоит не близкий. Не будем терять времени. Вперёд!..
   
   
    
     
Дельта Тобарры
    
    
Условленный срок прошёл, но Гарран не вернулся.
    
Крисс подождал еще два дня, а потом велел сниматься с якоря.
    
Больше всех этому был рад Зенопс. Он суетился возле Крисса и ворковал:
    
— Это мудрое, очень мудрое решение. Может быть, флотоводец сейчас мчится по степи, от аила к аилу, сметая всё на своем пути. Где и когда он остановится? Вдруг он решил пройти вдоль Тобарры и сушей вернуться в Аххум?
    
Крисс покосился на купца.
    
— Для этого у Гаррана слишком мало сил.
    
— Важно начало! — живо возразил Зенопс. — К нему присоединятся десятки тысяч аххумов, таосцев, намутцев, угнанных хуссарабами. В степи теперь кого только нет! Много рабов, но есть и свободные работники. И, как я слышал, даже воинские отряды, охраняющие хуссарабские города и княжеские ставки!..
    
Крисс промолчал.
    
Небо было затянуто серыми облаками, и море тоже казалось свинцово — серым, лишь на гребнях тяжелых волн светилась белая пена. Над черными утёсами кричали чайки.
    
Корабли медленно выгребали в открытое море, поднимали паруса, ловя ветер.
    * * *
    
— Это побережье совсем дикое. Горы и лес, и дикие люди, которые не любят торговать. Да и их на этой стороне Ринрута встретишь нечасто. Наверное, потому, что здесь очень холодно. Здесь часто дуют северные ветры, принося туманы, сырость, и даже снег… Ты знаешь, что такое снег?
    
Зенопс сидел на верхней палубе, под навесом перед входом в каюту. Рядом с ним на скамье, прямой, как палка, застыл Раммат.
    
Зенопс не дождался ответа.
    
— Снег — это… — начал было он и внезапно замолчал.
    
Словно по волшебству из серо-свинцовых туч вдруг посыпались белые хлопья. Сначала редко, потом гуще и гуще. Снег исчезал, не достигая волн, оставляя на палубе мокрые пятна.
    
Похолодало, и Зенопс, кутаясь в свой дорожный бурнус, решил, что его услышали боги. А раз так — то лучше помолчать, чтобы не сболтнуть лишнее. Он поднялся и пошел в каюту.
    
А Раммат все сидел, прямой и неподвижный. Его голова и плечи побелели от снега. Побелела и палуба.
    
Матросы и солдаты, высыпав на палубу, громко обсуждали невиданное зрелище, пробовали снег на вкус, и удивлялись, что он не солёный. Тогда кто-то предложил пополнить запасы питьевой воды, над палубой растянули парусину.
    
Паруса обвисли и потемнели под грузом мокрого снега. Откуда-то с невидимого теперь берега прилетел поморник. Покружил над кораблём, крикнул хрипло и недовольно, и пропал в снежной пелене.
    * * *
    
Я уверен, никто из киаттцев не заплывал ещё так далеко. Третий день дует северо-западный ветер, который вынуждает нас держаться так близко к берегу, насколько это возможно. Гребцы устали, а удобной бухты не видно — повсюду угрюмые неприступные скалы, поросшие наверху хвойным лесом.
    
Зенопс уверяет, что такая погода даже здесь бывает нечасто, и нам просто не повезло. Не знаю. Я грею руки над жаровней, чтобы они могли писать, и вспоминаю горячее плато Боффа.
    
Для того, чтобы достичь мыса Альмайя и обогнуть Землю, нам предстоит пройти почти двести миль — восточный полуостров Полумесяца на карте похож на нож, направленный в Северный океан. Но карта неточна, на ней указаны устья некоторых рек, но внутри полуострова — белизна, неизвестность.
    
Жаль, что здесь нет Ибрисса. Он прекрасно рисовал карты, насколько я помню. Он обошёл всю Киатту и исправил карту, хранившуюся у отца.
    
Что там сейчас, в Киа-Та-Оро?..
    * * *
    
Непогода закончилась внезапно. Снег сошел на нет, внезапно выглянуло солнце, и мир в течение нескольких мгновений преобразился. Темно-синие валы катились с запада, а на востоке синие утесы подпирали небо.
    
Ветер дул с запада, и корабли теперь могли, пользуясь неизвестным в Аххуме парусным оснащением, идти под парусами. Гребцы отдыхали, Зенопс вновь занял место под навесом и, собирая кучку слушателей, рассказывал свои бесконечные истории.
   
   
    
     
Киатта
    
    
На Ибриссе был стальной ошейник, и на четырех стальных цепях вели его по улице самые сильные воины. Цепи были натянуты так, чтобы Ибрисс не мог сделать ни шага в сторону. Руки Ибрисса были плотно связаны от локтей и обмотаны паклей, пропитанной смолой. Он держал их перед собой, как будто не смея опустить.
    
Горожане, стоявшие вдоль мощёной мостовой с пробитыми в булыжнике колеями для повозок, глядели молча. Даже шепотков не было слышно. Только звякали цепи и слышалась тяжелая поступь стражников.
    
Казалось, Ибрисс не понимал, куда и зачем его ведут. По временам он закрывал глаза и шел, подняв лицо кверху. Потом внезапно, словно прозрев, диким взором окидывал толпу, старинные каменные дома под черепичными крышами. Стражников он не замечал. Зато замечал людей, гроздьями свисавших с подоконников и балконов, — он кивал им и растягивал побелевшие губы в улыбке.
    
Нет, всё-таки он всё видел и понимал. Поэтому и не удивился, увидев на площади перед магистратом сколоченный из досок высокий помост, выкрашенный в черный цвет, засыпанный соломой.
    
Его подвели к эшафоту и он словно на краткий миг прозрел: обвёл эшафот удивлённым взглядом, попытался повернуть голову, чтобы разглядеть стражу, отделявшую его от толпы. Потом, увидев магистрата и магистратских чиновников, внезапно крикнул срывающимся голосом:
    
— Что вы задумали? Я — король!
    
Магистрат вздрогнул, едва не выронив свиток. Боком поднялся на эшафот в сопровождении секретаря, палача и его помощников.
    
— Я — настоящий король, и отец мой был королем! — снова крикнул Ибрисс.
    
Он схватился за натянутые цепи. Его жирное тело, обтянутое серым балахоном, который был ему маловат, заколыхалось от усилия. Стражники, удерживая цепи, упёрлись ногами, краснея от натуги.
    
— Я никому не сделал больно! Я ничего плохого не совершил! Фрисс велел сжечь мои бумаги, а в моей комнате поселил демона, который прикинулся человеком, женщиной. Он и внутри оказался похожим на человека, но я точно знаю…
    
Крик оборвался: начальник стражи махнул рукой, и цепи дёрнулись, почти свалив Ибрисса с ног. Он повис на ошейнике, захрипел, цепляясь руками за цепи. Волоком его втащили на эшафот и подвели к краю, так, что теперь он был хорошо виден толпе, запрудившей площадь и ближайшие улицы.
    
Магистрат, стараясь держаться подальше от сумасшедшего, развернул свиток и начал читать.
    
До толпы доносились лишь отдельные слова, и кто-то закричал:
    
— Громче! Нам ничего не слышно!..
    
Магистрат сурово взглянул на толпу, и стал читать громче:
    
— …Нет такого наказания, которое смогло бы искупить вину этого злодея. Горе нашего короля Фрисса, королевы-матери Ариссы…
    
— Да она рада до смерти!.. — крикнул кто-то. Толпа зашевелилась, стражник замахнулся на кого-то алебардой.
    
— …Никогда ещё народ Киатты не был свидетелем такого чудовищного преступления…
    
— Был! Был! — завопило в толпе сразу несколько голосов.
    
Магистрат побурел, оторвался от свитка и ткнул им по направлению голосов.
    
— Взять этих крикунов под стражу! Они забыли о том, где находятся, и о том, что есть предел и королевскому мягкосердечию!..
    
Стражники повернулись к толпе, тесня её, раздались вопли. Ловить крикунов, впрочем, никто не собирался. Но тут сотник конного отряда хуссарабов поднял руку. Отряд стоял по бокам и позади эшафота. Всадники сорвались с места и врубились в толпу. Заработали плети, люди шарахнулись в стороны, брызнула кровь. Истошно закричал кто-то, попавший под копыта.
    
Хуссарабы работали плетьми усердно, но как бы машинально, по обязанности. Большая часть горожан была вытеснена с площади, но тут из ближних окон в хуссарабов полетели горшки, кастрюли, и даже сковородки.
    
Сотник рявкнул, отдавая команду. Хуссарабы перегруппировались, засвистели стрелы, направленные в окна.
    
Но из других окон ударило несколько арбалетных болтов. Один из всадников зашатался и рухнул с седла, под другим упала лошадь. Толпа воспрянула духом и кинулась на хуссарабов, хватая их за стремена, пытаясь стащить с сёдел. Неистово работали плети.
    
С фонарного столба благообразный лысый человек в кожаной безрукавке закричал алебардщикам:
    
— Чего вы смотрите? Бейте хуссов!
    
И неожиданно, вставив в рот пальцы, засвистел, как мальчишка.
    
На крышах появились чьи-то головы, и вниз посыпались куски свинцовой черепицы.
    
Хуссарабы попятились обратно на площадь, на ходу стреляя из луков. Стрелы сыпались в толпу, в окна, на ближайшие крыши. Зазвенело разбитое стекло, а человек на столбе внезапно взмахнул руками и полетел на мостовую.
    
Теперь на площади никого не оставалось, кроме нескольких раненых горожан, ближние участки улиц тоже опустели. Стражники жались к стенам домов и к ограждению вокруг эшафота.
    
Сотник хуссарабов подъехал к магистрату, у которого тряслись руки и губы, и рявкнул на ломаном киаттском языке:
    
— Хотел казнить, делай быстро!
    
Магистрат испуганно кивнул, обернулся к палачу.
    
— Волей народа и короля, — пробормотал он, — преступник приговаривается к сожжению рук, обагрённых невинной кровью…
    
Палач сунул факел в чугунную ёмкость. Чёрная маслянистая жидкость — кровь земли — вспыхнула, взметнулось пламя и едкий дым повалил в синее киаттское небо.
    
Стражники укоротили цепи и потащили Ибрисса к огню. У него подогнулись ноги, лицо тряслось, и казалось, что он пытается спрятать руки между колен. Помощники подхватили Ибрисса и подтащили к огню. Ибрисс упирался, завывая. Два стражника, бросив цепи, поспешили на помощь. Вчетвером им удалось подтолкнуть его ещё ближе, а палач с помощью крюка, зацепив руки Ибрисса, подтащил его к огню.
    
Пакля на руках вспыхнула. Помощники и стражники, отворачиваясь от невыносимого жара, отступили. Цепи снова натянули. Ибрисс теперь полусидел на соломе, отставив от себя пылающие факелом руки. Смоляные горящие капли падали на солому, но помощники тут же засыпали их мокрым песком, беря его лопатами из приготовленной заранее тачки.
    
Внезапно, сквозь дым и копоть, Ибрисс закричал:
    
— Вода горит, горит вода!.. Последний король Киатты, наступил твой час!..
    
Потом стражники почувствовали, как натянулись и обвисли цепи.
    
— Оттащите его, — приказал палач.
    
Ибрисс лежал на боку, изо рта торчал синий прикушенный язык.
    
Дым, копоть, вонь долго еще висели над площадью.
    * * *
    
— Он умер, ваше величество, — доложил магистрат.
    
Фрисс поднял голову. Он сидел в библиотеке отца, и перед ним лежал раскрытый огромный фолиант.
    
— Кто?
    
Магистрат, волнуясь, переступил с ноги на ногу.
    
— Ваш брат, Ибрисс.
    
Фрисс долгим взглядом посмотрел на магистрата.
    
— Хорошо, — наконец сказал он. — Только, пожалуйста, не называй его больше моим братом.
    
Магистрата больше всего поразило слово пожалуйста — до сих пор он ещё не слыхал подобного из уст нового короля. Он помялся, не зная, как продолжить.
    
Фрисс снова поднял голову. Взгляд его был отсутствующим.
    
— Э-э… Я должен доложить…
    
— Ну?
    
— В городе неспокойно.
    
Фрисс взглянул осмысленнее.
    
— То есть?
    
— Хуссарабы ушли в свой старый лагерь, за городские стены. Стражники отказываются покидать казармы. Чернь собирается на площадях и перекрестках, и кричит, что казнь была несправедливой… Ну, и вообще…
    
Магистрат взмок и стал вытирать лоб кружевным платком.
    
Фрисс задумчиво перелистнул пергаментную страницу.
    
Магистрат уже подумал было, что ему следует повторить свою речь, — хотя чувствовал, что это ему почти не под силу, — но Фрисс внезапно спросил:
    
— А дворцовая стража?
    
— Она здесь, внутри крепости, — с готовностью отозвался магистрат.
    
— Так чего же нам бояться? А?
    
Магистрат снова вытер лоб платком, и снова затоптался на месте.
    
— Пока я ехал сюда… Меня дважды облили помоями из окон. А кучеру подбили глаз каким-то фруктом…
    
— Значит, твой кучер теперь одноглаз. Надо подбить ему второй. Тогда он немного станет похожим на мою мать.
    
Фрисс внезапно рассмеялся нездоровым скрипучим смехом.
    
— Иди, — наконец сказал он. — Ворота королевского дворца заперты, и тебя не выпустят, так что придётся тебе остаться здесь. Хочешь переночевать в королевских покоях, или в гостевых, или в башне? Там есть хорошие комнаты. Особенно та, где жил Ибрисс…
    
Магистрат силился что-нибудь ответить, но не находил слов. А Фрисс, внезапно захваченный какой-то идеей, поднялся из-за стола.
    
— Идём. Я хочу показать тебе эту комнату.
    
— Но… — магистрат попятился было, однако Фрисс не дал ему договорить.
    
— Ты увидишь сам, до чего это интересно. И не бойся, я вовсе не хочу тебя пугать. Насчет же волнений… Не думай о них. Знаешь ли, меня сейчас заботит другое. Армия хуссарабов вторглась в Киатту с юга. Они возвращаются в долину Тобарры, но предводительствует ими один мой хороший знакомый — аххумский тысячник по имени Лухар. Из Аларгета прискакал гонец. Лухар предлагает мне оставить Оро и корону…
    * * *
    
Они поднялись по лестнице в башне, у двери в комнату Ибрисса Фрисс снял со стены фонарь. Они вошли.
    
Фрисс поднял фонарь над головой и магистрат невольно ахнул.
    
На полу лежал обнажённый Ибрисс.
    
Но уже в следующую секунду магистрат понял, что это только рисунок. Невероятно реалистический, в тусклом свете полностью создающий иллюзию лежащего человека, с густыми тенями, с белым рыхлым телом, даже с сеткой синих прожилок на животе.
    
Ибрисс лежал, запрокинув голову и глядя в потолок ясными глазами. Глаза казались живыми, и магистрат слегка попятился, а потом невольно проследил за взглядом нарисованных глаз.
    
На потолке была точная копия Ибрисса. Но только на потолке Ибрисс был мёртв, и сложенные на груди руки были черными, словно обгоревшими, а рядом с его головой лежала искусно нарисованная корона киаттского короля.
    
У магистрата закружилась голова, ему стало душно и в глазах всё поплыло.
    
— Обрати внимание, — негромко сказал Фрисс. — Стены комнаты круглые, — она ведь расположена в башне и занимает большую часть сечения…
    
Магистрат взглянул. Действительно, комната казалась квадратной. Комната закачалась перед его глазами, и в голове внезапно стало сумеречно.
    
— Я думаю, — сказал Фрисс задумчиво, — что он не был сумасшедшим. Он хорошо знал, что быть и казаться — не одно и то же.
    
И, внезапно развернувшись к магистрату, так, что тот даже попятился, Фрисс крикнул:
    
— Тогда зачем же он убил Лайсу??
    
Широко открыв глаза и рот, магистрат тряс головой, не в силах вымолвить ни слова.
    
Взгляд Фрисса внезапно потух, и он сказал прежним ровным голосом:
    
— Может быть, он догадался, что она тоже была не той, какой мне казалась?..
    
Они помолчали, наконец Фрисс повернулся к выходу.
    
— И еще мне непонятно, — проговорил он, когда магистрат поспешил следом, торопясь покинуть эту обитель безумия, — Непонятно, откуда он взял краски?
    
Магистрат даже приостановился от удивления.
    
— Краски?..
    
— Ну да — те, которыми он нарисовал меня.
    
— Вас, ваше величество? — заплетающимся языком промямлил магистрат, уже не способный ничему удивляться.
    
— Ну да. Меня. А кого же еще он изобразил? — ответил Фрисс, покачал головой и двинулся вниз по лестнице.
    
Магистрат, не чуя ног, семенил следом и с опаской глядел на большую голову Фрисса. Эта голова, думал он, тоже совсем не в порядке.
    * * *
    
Труп Ибрисса, завернутый в какое-то тряпье, сбросили с городской стены в ров. Туда бросали падаль, и — что бывало довольно редко, — трупы врагов и казнённых преступников.
    
Поздно ночью стражник, дежуривший на стене, услышал какой-то треск. Он пошел на шум и очутился на выступе, с которого днем сбросили труп брата короля.
    
Шум доносился именно отсюда.
    
Луна выбежала из облаков, будто торопясь посветить стражнику. Опираясь о копьё, он перегнулся через парапет, вглядываясь вниз. Снизу тянуло тошнотворным запахом гнили. Стражник морщился.
    
Некоторое время он не мог понять, что происходит во рву, — ров оставался в тени. Ему показалось, что там грызутся собаки.
    
И внезапно увидел, как из рва, тяжело переваливаясь через край, выползает черный человек. Нет, он не был черным — это было только первое впечатление, из-за обманчивого лунного света.
    
Чёрными у него были только руки.
    
Стражник, внезапно осенённый догадкой, присел, не в силах отвести взгляда от ожившего покойника.
    
А покойник вылез изо рва, переполз через заросшую травой и кустарником насыпь, и двинулся прочь. Он шёл хорошо узнаваемой неровной походкой, — переваливаясь с ноги на ногу, втянув голову в плечи. Он даже размахивал черными обгоревшими культяпками, словно это были его прежние руки.
    
Так, не торопясь, он пересёк открытое пространство, залитое мраморным светом луны, и исчез под сенью вечнозеленых дубов.
    
А стражник, вцепившись в древко копья, всё глядел ему вслед.
   
   
    
     
Туманные горы
    
    
По северным отрогам Туманных гор вилась караванная дорога. По ней уже много дней шёл Сейр. Он был одет в простую холщовую рубаху, в плащ с головной накидкой. На ногах были хуссарабские войлочные сапоги, подбитые кожей, старые, в заплатах.
    
Когда мимо проносились отряды воинов, Сейр отходил на обочину, садился, и молча ждал, следя за всадниками.
    
Отрядов было много. Они торопились — сотни и тысячи, под хуссарабскими стягами. Но среди них было больше намутцев, аххумов, жителей гор и западного побережья, чем самих хуссарабов.
    
Они шли на войну, и за ними тянулись тысячи повозок на деревянных колесах. В повозках везли оружие, разобранные метательные машины. А еще в повозках ехали женщины — жёны, наложницы, прачки, кухарки, служанки.
    
Обозы тоже торопились, и Сейр уступал им дорогу, садясь на придорожный камень и ожидая, когда пройдет очередная вереница повозок.
    
Из-за пологов на него глядели любопытные чёрные глаза, и какая-то женщина бросила ему кусок лепешки.
    
Сейр поднял её и, встав во весь рост, долго глядел вслед повозке, а женщина, сидя у откинутого полога, свесив ноги в пестрых шароварах, тоже глядела на него.
    * * *
    
Сейр шёл и шёл, и никто ни разу не остановился и ни о чём не спросил его.
    
У каждого было своё дело. Наверное, было оно и у этого странного старика с гривой седых волос, с изборожденным глубокими складками лбом.
    
Может быть, он тоже идёт на войну. Может быть, он хочет пристать к войску и после победы получить свою долю добычи, сняв с убитого сапоги, или подобрав седельную суму.
    
Он старик, он прихрамывает на одну ногу, он никому не опасен.
    
Пусть идёт.
    
А вокруг медленно поворачивались крутые синие склоны гор, уходивших своими вершинами в туманную высь, и в расщелинах шумели водопады, а в рощах пересвистывались птицы.
    
Потом дорога, петляя, стала спускаться. Еще немного — и впереди показалась громадная впадина Зеркальной долины со сверкающими зеркалами озёр и серебряными нитями рек.
    
Здесь, в этой долине, должно было решиться, кому теперь предстоит править над миром. Кому умереть с честью, а кому — жить дальше под голубым небом, под ласковым солнцем, наслаждаясь всем тем, что нельзя унести с собой по ту сторону света.