1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 
Когда я  думаю о том, как он с мудрым, непроницаемым видом шагал рядом с доктором по  саду, с наслаждением вслушиваясь в звучание непонятных слов из словаря; когда я  думаю о том, как он тащил вслед за Анни огромные лейки или, стоя на коленях и  надев перчатки, напоминающие звериные лапы, старательно протирал крошечные  листики, проявляя, – деликатней, чем любой философ, – самые дружеские  к ней чувства во всем, что делал, и каждой струйкой, бьющей из дырочек лейки,  заявляя о своей преданности, верности и любви; когда я думаю о том, как он не  давал заблудиться своему рассудку, к которому взывало само несчастье, и никогда  не приводил за собой в сад злосчастного короля Карла Первого и никогда не забывал  о том, что происходит нечто неладное и что следует все уладить, – когда я  обо всем этом думаю, мне становится почти стыдно при мысли о том. что сделал  он, будучи не в своем уме, и что при своем уме сделал я.    

– Только  я одна, Трот, знаю, что это за человек, – с гордостью говорила бабушка,  когда мы об этом беседовали. – О! Дик еще покажет себя!    

Прежде  чем закончить эту главу, я должен упомянуть вот о чем. Когда Агнес с отцом еще  гостили у доктора, я обратил внимание, что почтальон ежедневно приносит два-три  письма на имя Урии Хипа, остававшегося в Хайгете до отъезда своего компаньона,  ибо было время каникул; адрес был всегда надписан рукой мистера Микобера,  который уже усвоил круглый, деловой почерк юриста. На основании этих данных я с  удовольствием заключил, что у мистера Микобера дела идут хорошо, и был весьма  удивлен, получив примерно в это время от его любезной супруги следующее письмо:    

"Кентербери.  Понедельник вечером.    

Вы,  конечно, будете удивлены, дорогой мистер Копперфилд, получив это письмо. А еще  больше удивит вас его содержание. А еще больше – просьба сохранить содержание  письма в глубокой тайне. Но как жена и мать я нуждаюсь в утешении, и, не желая  обращаться к моему семейству (очень нерасположенному к мистеру Микоберу), я не  знаю никого, кто мог бы мне дать лучший совет, чем мой старый друг и прежний  жилец.    

Может  быть, вам известно, дорогой мистер Копперфилд, что между мною и мистером Микобером  (которого я никогда не покину) всегда сохранялся дух взаимного доверия. Правда,  мистер Микобер иногда мог взять взаймы некоторую сумму, не посоветовавшись  раньше со мной, или умолчать о сроке, когда придется платить по обязательствам.  Это действительно бывало. Но, в общем, у мистера Микобера не было никаких тайн  от сердца, преисполненного любовью, – я подразумеваю его супругу, – и  он неизменно перед отходом ко сну сообщал все, что случилось за день.    

Вы легко  можете себе представить, дорогой мистер Копперфилд, с каким горьким чувством я  сообщаю вам, что мистер Микобер совершенно изменился. Он стал скрытен. Он стал  загадочен. Его жизнь – тайна для того, кто делил с ним горе и радость, – я  снова подразумеваю его супругу, – с утра до ночи он сидит в конторе, и  теперь я знаю о нем меньше, чем о человеке с юга, о котором рассказывают  неразумным детям, будто рот у него набит холодной кашей с изюмом. К образу этой  популярной сказки я прибегаю, чтобы поставить вас в известность, каково  положение дел.    

Но это  не все. Мистер Микобер мрачен. Он суров. Он чуждается нашего старшего сына и  старшей дочери, он не испытывает гордости, глядя на своих близнецов, он холодно  взирает на невинного незнакомца, который только недавно стал членом нашего  семейства. Денежные средства для покрытия наших расходов, – а у нас на  счету каждый фартинг, – приходится добывать у него с огромными трудностями,  выслушивая страшные угрозы, что он сам будет «платить по счетам» (подлинные его  слова). И он безжалостно отказывается хоть как-то объяснить свое безумное  поведение.    

Это  трудно выносить. Это надрывает сердце. Вы знаете мои слабые силы, и если вы  посоветуете мне, как их употребить при таких необычайных обстоятельствах, вы  окажете мне еще одну дружескую услугу в добавление к тем, которые столько раз  оказывали.    

Дети  шлют вам горячий привет, незнакомец, к счастью своему ничего не ведающий, вам  улыбается, а я, дорогой мистер Копперфилд, остаюсь ваша удрученная    

Эмма  Микобер".    

Я  позволил себе дать только один совет такой опытной жене, как миссис Микобер:  пусть постарается она терпением и лаской вернуть к себе мистера Микобера (я  знал, что она, во всяком случае, сможет это сделать). Но письмо заставило меня  призадуматься.    

 Глава XLIII    

Еще один взгляд в  прошлое    

     

Снова я  хочу помедлить, остановиться на одном памятном периоде моей жизни. Я хочу  встать в стороне и поглядеть, как туманной вереницей проходят мимо призраки тех  дней, а с ними прохожу и я сам.    

Минуют  недели, месяцы, времена года. Они кажутся немногим длиннее, чем летний день и  зимний вечер. Вот сейчас общественный выгон, где я гуляю с Дорой, весь в цвету;  это луг, покрытый ярким золотом, но вот уже снежная пелена погребает под собой  вереск, и поле вздувается какими-то шишками и горбами. Река, вдоль которой мы  гуляем по воскресеньям, сверкает в лучах летнего солнца, но еще мгновенье – и  она покрывается рябью под зимним ветром, а вот уже плывут по ней ледяные глыбы.  Быстрее, чем когда-либо, река стремится к морю, она вспыхивает, темнеет и катит  свои воды.    

Ничто не  меняется в доме двух маленьких леди, похожих на птичек. Тикают часы над  камином, висит барометр в холле. И часы и барометр всегда ошибаются, но мы  свято им верим.    

Я достиг  совершеннолетия. Мне двадцать один год – возраст достойный. Впрочем, такого  рода достоинство может выпасть на долю каждого. Посмотрим, чего я достиг  собственными силами.    

Я  укротил этого дикого зверя – таинственную стенографию. Она дает мне приличный  заработок. Своими успехами я снискал высокое уважение всех, имеющих отношение к  сему искусству, и теперь состою в числе двенадцати стенографов, записывающих  парламентские прения для утренней газеты. Вечер за вечером я записываю предсказания,  никогда не сбывающиеся, исповедания веры, от которых всегда отрекаются,  объяснения, преследующие одну лишь цель – ввести в заблуждение. Я барахтаюсь в  словах. Британия, это злосчастное существо женского пола, всегда перед моими  глазами, в виде домашней птицы, приготовленной для вертела: пронзенная  канцелярскими перьями, связанная по рукам и ногам красной тесьмой. Я достаточно  хорошо знаком с закулисной стороной политической жизни, чтобы знать ей  настоящую цену. У меня нет веры в политику, и никогда мне не быть обращенным.    

Мой  славный старина Трэдлс пробовал заняться тою же работой, но она не по его  натуре. Он с полным добродушием относится к своей неудаче и напоминает мне, что  всегда считал себя тупицей. В той газете, где работал я, ему иногда поручают  собирать факты, голые факты, которые умы более плодовитые затем излагают и  приукрашивают. Он получил право заниматься адвокатской практикой и с  изумительным усердием и самоотречением наскреб еще сотню фунтов, чтобы вручить  их нотариусу, при чьей конторе он состоит. Много было выпито весьма горячего  портвейну по случаю получения им прав, и судя по счету, я бы сказал, что  Иннер-Тэмпл извлек из сего немалую выгоду.    

Я  выступил на другом поприще. Со страхом и трепетом я принялся за сочинительство.  Я тайком написал какую-то безделку, отослал ее в один из журналов, и она была  напечатана. С той поры я обрел мужество и стал писать. За эти пустячки (а их  набралось уже немало) мне аккуратно платят. Вообще, дела мои идут хорошо:  подсчитывая свои доходы по пальцам левой руки, я переваливаю через средний  палец, останавливаюсь на втором суставе безымянного.[97]    

Мы  переехали с Бэкингем-стрит в хорошенький маленький коттедж поблизости от того,  на который я загляделся, когда впервые охватил меня энтузиазм. Однако бабушка  (выгодно продавшая свой дом в Дувре) не намерена остаться здесь, а думает  перебраться в еще более крохотный коттедж, по соседству. Что же это предвещает?  Мою женитьбу? Да!    

Да! Я  женюсь на Доре! Мисс Лавиния и мисс Кларисса дали свое согласие, и они трепещут  от волнения, если только могут трепетать от волнения канарейки. Мисс Лавиния,  взяв на себя заботу о приданом моей ненаглядной, неустанно вскрывает пакеты из  твердой, как кираса, бумаги и расходится во мнениях с весьма респектабельным  молодым человеком, который держит под мышкой длинный сверток и сантиметр.  Портниха, чья грудь всегда пронзена иголкой с ниткой, живет и столуется в доме  и, по моему мнению, ест, пьет и спит, не снимая с пальца наперстка. Мою  ненаглядную они превращают в манекен. Вечно посылают они за ней, чтобы она  пришла и что-то примерила. По вечерам мы и пяти минут не можем спокойно  посидеть вдвоем; тотчас какая-нибудь назойливая особа стучится в дверь и  говорит:    

– Ах,  простите, мисс Дора! Не подниметесь ли вы наверх?    

Мисс  Кларисса и бабушка бродят по всему Лондону, выискивая предметы обстановки,  чтобы затем мы с Дорой обозрели их. Лучше бы они покупали вещи сразу, без этой  церемонии осмотра, ибо, когда мы идем покупать решетку для кухонной плиты или  металлический экран, заслоняющий мясо от огня, Дора обращает внимание на  китайский домик для Джипа, домик с колокольчиками на крыше и отдает  предпочтение ему. А когда мы его покупаем, долгонько приходится приучать Джипа  к его новой резиденции; входит он в свой домик или выходит оттуда, все колокольчики  начинают звенеть, и он ужасно пугается.    

Приезжает  на подмогу Пегготи и тотчас берется за дело. По-видимому, в ее ведомство входит  неустанная чистка. Она перетирает решительно все, что только можно перетирать,  пока каждая вещица не начинает блестеть и лосниться, как и ее собственный  славный лоб. В ту пору я начинаю время от времени встречать ее брата – по  вечерам он бродит один по темным улицам и всматривается в лица прохожих. Я  никогда не заговариваю с ним в такие часы. Когда он с сосредоточенным видом  проходит мимо, я слишком хорошо знаю, кого он ищет и чего страшится.    

Почему  Трэдлс выглядит так внушительно, когда в один прекрасный день он приходит ко  мне в Докторс-Коммонс, куда я все еще иной раз забегаю, так, для порядка, если  у меня есть свободное время? Потому что вот-вот сбудутся мои сны наяву. Я беру  лицензию на брак.    

Маленькая  бумажка, а какая в ней сила! Она лежит на моей конторке, и Трэдлс созерцает ее  с восторгом и благоговейным страхом. Вот два имени, по обычаю доброго старого  времени навеки связанные одно с другим, – Дэвид Копперфилд и Дора Спенлоу.  А вот из уголка взирает на наш союз сие отеческое учреждение – Департамент  гербовых сборов, столь великодушно интересующееся всеми перипетиями  человеческой жизни. А вот и архиепископ кентерберийский печатным шрифтом  призывает на нас благословение и делает это по самой дешевой цене.    

И  все-таки для меня это сон, сон тревожный, счастливый, быстротечный. Я не могу  поверить, что это свершится; однако я верю – каждый, кого бы я ни встретил на  улице, несомненно предчувствует, что послезавтра я женюсь. Чиновник епископской  канцелярии, ведающий юридической частью, узнает меня, когда я прихожу принести  клятву, и обходится со мной так непринужденно, словно между нами какая-то  масонская связь. В присутствии Трэдлса нет никакой нужды, но он меня  сопровождает, всегда готовый прийти на помощь.    

– Надеюсь,  в следующий раз, дружище, – говорю я Трэдлсу, – вы придете сюда уже  по своему делу, и, надеюсь, это случится скоро.    

– Благодарю  вас за доброе пожелание, дорогой мой Копперфилд, – отвечает он. – Я  тоже на это надеюсь. Утешительно знать, что она будет ждать меня, сколько бы ни  понадобилось, и что она – самая чудесная девушка во всем…    

– Когда  вы должны ее встретить? В котором часу приезжает карета? – спрашиваю я.    

– В  семь часов, – говорит Трэдлс, посмотрев на свои дешевые, старые серебряные  часы, – те самые часы, из которых он когда-то, в школе, вынул колесико,  чтобы сделать водяную мельницу. – Пожалуй, тогда же, когда и мисс Уикфилд?    

– Немного  раньше. Мисс Уикфилд приедет в половине девятого.    

– Дорогой  мой, – говорит Трэдлс, – я почти так же рад, как будто сам женюсь.  Подумать только, что все так счастливо завершилось! И как я вам благодарен за  нашу дружбу и за внимание, с которым вы отнеслись к Софи, пригласив ее участвовать  в радостном празднестве и быть подружкой вместе с мисс Уикфилд! Я растроган до  глубины души.    

Да. я  слышу то, что он говорит, я пожимаю ему руку, и мы идем, разговариваем,  обедаем… но я ничему не верю. Все это – словно сон.    

В  назначенный час Софи появляется в доме тетушек Доры. У нее очень приятное  личико – может быть, не безупречно красивое, но удивительно милое, – редко  когда увидишь такое простодушное, доброе, искреннее, привлекательное создание.  Трэдлс с великой гордостью представляет ее нам, и в течение десяти минут по  часам потирает руки, и каждый волосок у него на голове поднимается на цыпочки,  когда я, отведя его в уголок, приношу ему поздравления с таким удачным выбором.    

Я  привожу Агнес, приехавшую с кентерберийской каретой, и снова появляется среди  нас ее веселое и прекрасное лицо. Агнес очень расположена к Трэдлсу, и приятно  видеть их встречу и наблюдать, как сияет Трэдлс, знакомя с нею самую чудесную  девушку в мире.    

И  все-таки я не верю. Мы проводим восхитительный вечер и бесконечно счастливы. Но  я все еще не верю. Я не могу прийти в себя. Я не могу осознать свое счастье. Я  пребываю в состоянии затуманенном, смутном, как будто недели две назад я  проснулся рано поутру и с той поры не ложился спать. Я не могу сообразить,  много ли времени прошло со вчерашнего дня. Мне кажется, я уже много месяцев  ношу в кармане лицензию на брак.    

Да и на  следующий день, когда мы всей компанией идем осматривать дом – наш дом, дом  Доры и мой! – я совершенно неспособен смотреть на себя как на его  владельца. Мне кажется, что я здесь у кого-то в гостях. Я словно жду настоящего  хозяина, который вот-вот придет и скажет, что рад меня видеть. Какой это  красивый домик, в нем все так ярко и ново! У цветов на ковре такой вид, как  будто они только что расцвели, а обои как будто едва успели покрыться зелеными  листьями; чистейшие муслиновые занавески, мебель, зарумянившаяся, обитая  розовой материей; летняя шляпка Доры с голубыми лентами уже висит на своем  гвоздике, – могу ли я забыть, как я полюбил ее, когда увидел впервые в  такой же точно шляпке! Футляр с гитарой уже стоит, как у себя дома, в своем  углу. И все натыкаются на пагоду Джипа, которая слишком велика для нашей  квартиры.    

Еще один  счастливый вечер, такой же фантастический, как и все эти вечера, и я перед  уходом прокрадываюсь в знакомую комнату. Доры там нет. Вероятно, еще не  покончили с примеркой. Мисс Лавиния заглядывает в дверь и таинственно сообщает  мне, что Дора скоро придет. Однако она медлит, но вот я слышу шорох, и кто-то  стучит в дверь.    

Я  говорю: «Войдите!» – но кто-то стучит снова.    

Я иду к  двери, недоумевая, кто же это может быть. И вот я вижу блестящие глаза и  зардевшееся лицо – это глаза и лицо Доры. Мисс Лавиния нарядила ее в платье и  шляпку, предназначенные на завтра, чтобы показать их мне. Я прижимаю к сердцу мою  маленькую жену, и мисс Лавиния взвизгивает, потому что я мну шляпку, а Дора  смеется и плачет, видя мою радость. А я все не верю – верю меньше, чем когда бы  то ни было.    

– Вам  нравится, Доди? – спрашивает Дора. Нравится! Может ли мне не нравиться?    

– И  вы убеждены, что очень любите меня?    

Эта тема  чревата слишком опасными последствиями для шляпки, и мисс Лавиния снова взвизгивает  и просит меня запомнить, что на Дору можно только смотреть, но ни под каким  видом нельзя к ней прикасаться. И вот минуты две Дора в очаровательном смущении  стоит, позволяя восхищаться ею, а потом снимает шляпку – какой привычной и  родной кажется она без нее! – и убегает, держа ее в руке. Приплясывая, она  возвращается в своем обычном платье, спрашивает Джипа, красивая ли у меня  маленькая жена и простит ли он ее за то, что она выходит замуж, и в последний  раз в своей девичьей жизни, опустившись на колени, заставляет Джипа стоять на  поваренной книге.    

Я ухожу,  еще менее чем раньше веря в то, что меня ждет, и отправляюсь в комнату, которую  нанял по соседству, а встаю спозаранку, чтобы заехать на Хайгет-роуд за  бабушкой.    

Никогда  еще не видывал я бабушку в таком парадном наряде. На ней платье светло-лилового  шелка и белая шляпка, и она великолепна. Дженет помогла ей одеться и стоит тут  же, чтобы поглазеть на меня. Пегготи ужо готова ехать в церковь, намереваясь  созерцать церемонию с галереи. Мистер Дик, посаженый отец моей любимой, который  у алтаря «отдаст ее мне в жены», завил себе волосы. Трэдлс, который, как было  условлено, ждал нас у заставы, являет собою ослепительное сочетание  светло-голубых и кремовых тонов. И он и мистер Дик имеют такой вид, словно с  головы до пят затянуты в перчатку.    

Несомненно,  я все это вижу, ибо знаю, что именно так оно и есть; но я сбился с пути и  словно ничего не вижу. И решительно ничему не верю. Однако, пока мы едем в  открытой коляске, эта волшебная свадьба становится в достаточной мере реальной,  чтобы я почувствовал какое-то недоумевающее сострадание к тем несчастливцам,  которые, не принимая никакого участия в ней, только подметают лавки и  занимаются своими повседневными делами.    

Бабушка  сидит и всю дорогу держит мою руку в своей. Когда мы останавливаемся неподалеку  от церкви, чтобы ссадить Пегготи, которую мы привезли на козлах, бабушка  стискивает мою руку и целует меня.    

– Да  благословит тебя бог, Трот! Мой родной сын не был бы мне дороже. Все утро я  думаю о бедной дорогой малютке.    

– Я  тоже думаю о ней. И обо всем, чем я обязан вам, дорогая бабушка.    

– Полно,  дитя! – говорит бабушка и, преисполненная дружеских чувств, протягивает  руку Трэдлсу, а тот подает руку мистеру Дику, который в свою очередь  протягивает руку мне, а я протягиваю руку Трэдлсу, и вот мы подъезжаем к вратам  церкви.    

В церкви  тихо, я в этом уверен, но эта тишина успокаивает меня не больше, чем паровая  машина, пушенная во весь ход. Мне уже не до спокойствия.    

Все, что  следует потом, – сновидение, сновидение более или менее бессвязное.    

Снится  мне – они входят с Дорой; сторожиха, на обязанности которой лежит отпирать  загородку перед скамьями, словно сержант, выстраивает нас у решетки, отделяющей  алтарь; и снится мне, что даже в ту минуту я недоумеваю, почему эти сторожихи  долженствуют быть самыми неприятными особами женского пола, каких только можно  выбрать, и почему какой-то священный ужас пред гибельной заразой добросердечия  повелевает расставлять на пути к небу эти сосуды с уксусом.    

Мне  снится – появляются священник и клерк; несколько лодочников и прочий люд  заходят в церковь; ветхий моряк у меня за спиной наполняет церковь сильным  запахом рома; густой бас начинает богослужение, и все мы внимательно слушаем.    

Мне  снится – мисс Лавиния, нечто вроде вспомогательной подружки, первая начинает  всхлипывать и плакать (как полагаю я, в память Пиджера); мисс Кларисса  прибегает к флакончику с нюхательной солью; Агнес берет на себя заботу о Доре;  бабушка изо всех сил старается быть образцом суровости, и слезы струятся по ее  щекам; а маленькая Дора вся трепещет и слабым шепотом отвечает на вопросы.    

Мне  снится – мы вместе, бок о бок, преклоняем колени; Дора дрожит все меньше и  меньше, но все время сжимает руку Агнес; спокойно и торжественно проходит  служба; а когда она заканчивается, мы смотрим друг на друга и улыбаемся сквозь  слезы, точь-в-точь как апрель, который и улыбается и плачет, и вот мы уже в  ризнице, и моя юная жена начинает рыдать, оплакивая своего бедного папу,  дорогого папу.    

Мне  снится – она приходит в себя, и мы все по очереди расписываемся в книге, и я  поднимаюсь на галерею за Пегготи, чтобы и она тоже расписалась. А Пегготи  обнимает меня в уголке и говорит, что она видела, как выходила замуж моя  дорогая мать. И вот все кончено, и мы уходим.    

Мне  снится – с гордостью и любовью я веду по проходу между скамьями мою милую жену,  и, словно сквозь дымку, я вижу и не вижу людей, кафедру, памятники, скамьи,  купель, орган, церковные окна, а откуда-то возникают слабые воспоминания о  родной церкви, куда меня водили в детстве, так давно-давно.    

Мне  снится – нам шепчут вслед: какая мы юная пара и как прелестна моя маленькая  жена! Но вот отъезжает коляска, и все мы веселы и болтаем без умолку. И Софи  рассказывает нам, как ей чуть было не сделалось дурно, когда она услышала, что  у Трэдлса требуют лицензию (которую я ему доверил), ибо была убеждена, что он  ухитрился ее потерять или ее вытащили у него из кармана. И снится мне – Агнес  весело смеется, а Дора так любит Агнес, что не хочет расставаться с ней и все  еще держит ее за руку.    

Снится  мне завтрак, изобилие сытных, вкусных блюд и напитков, я принимаю участие в завтраке,  но не имею ни малейшего представления о вкусе блюд и напитков, как бывает в  любом сне; я ем, я пью и, если можно так выразиться, насыщаюсь любовью и браком  и верю в реальность яств на столе не больше, чем во все остальное.    

Снится  мне – в том же дремотном состоянии, кажется, я произношу речь, но понятия не  имею о том, что хочу сказать, и даже твердо убежден, что вообще не произносил  ее. И все мы очень веселы и счастливы (хотя всё это по-прежнему сон), а Джип  поел свадебного пирога, после которого его тошнит.    

Мне  снится – подана почтовая карета, запряженная парой, и Дора уходит переодеться.  Бабушка и мисс Кларисса остаются с нами, мы прогуливаемся по саду, и бабушка,  которая произнесла за завтраком самую настоящую речь, обращенную к тетушкам  Доры, от души смеется над собой и в то же время чуточку гордится своим красноречием.    

И снится  мне – Дора совсем готова к отъезду и вокруг нее вертится мисс Лавиния, которой  ужасно не хочется расставаться с красивой игрушкой, доставившей ей столько  приятных забот. А Дора делает множество удивительных открытий – она забыла и то  и се – всякие мелочи, и все бегают взад-вперед в поисках забытых вещей.    

И вот  все окружают Дору, когда, наконец, она начинает прощаться; в своих ярких  платьях и с яркими лентами они похожи на клумбу цветов! А моя ненаглядная,  почти задушенная этими цветами, вырывается на свободу и, смеясь и плача,  бросается ко мне, и я ревниво заключаю ее в свои объятия.    

Мне  снится – я хочу нести Джипа (он едет вместе с нами), а Дора говорит, что  понесет его сама, иначе он подумает, что теперь, выйдя замуж, она его разлюбила,  и сердце его разорвется. Мне снится – мы идем рука об руку, а Дора  останавливается, озирается, говорит: «Если кому-нибудь я причинила зло, была  неблагодарной, забудьте об этом!» – и заливается слезами.    

Мне  снится – она машет своей маленькой ручкой, и мы отправляемся в путь. И снова  она останавливает карету, оглядывается, бросается к Агнес и, предпочитая ее  всем другим, отдает ей свой последний, прощальный поцелуй.    

Мы  уезжаем, и я пробуждаюсь ото сна. Наконец-то я верю: рядом со мною моя дорогая,  дорогая маленькая жена, которую я так горячо люблю!    

– Теперь-то  уж ты счастлив, мой глупенький мальчик? – говорит Дора. – И ты  уверен, что не будешь раскаиваться?    

Я  посторонился, чтобы посмотреть, как проходят мимо меня призраки той поры. Они  прошли, и я возобновляю свое повествование.    

 Глава XLIV    

Наше домашнее хозяйство    

     

Странное  это было чувство: медовый месяц позади, подружки разъехались по домам, а я сижу  в нашем маленьком домике вместе с Дорой, и меня уже, так сказать, прогнали со  службы: кончилось мое сладостное старое занятие – ухаживание.    

Как это  было необычно – постоянно видеть Дору! Как трудно было постигнуть, что больше  мне не нужно куда-то идти, чтобы ее повидать, не нужно мучиться из-за нее, не  нужно ей писать, не нужно изощряться, придумывая, как бы остаться с ней  наедине! Случалось, я отрывался по вечерам от своего писанья и, увидев ее  сидящей напротив, откидывался на спинку стула и размышлял о том, как странно,  что мы теперь вместе, наедине друг с другом, и никому до этого нет дела, а  романтическая пора нашего обручения покоится где-то на полке и там ржавеет, и  мы можем теперь радовать только друг друга и больше никого – радовать друг  друга до конца жизни.    

Когда в  парламенте бывали прения и я возвращался домой поздно, как странно было думать,  что Дора ждет меня дома! Как это было поначалу удивительно, когда она  спускалась вниз поговорить со мной, пока я ужинал! Это было так невероятно –  узнать, что она закручивает свои волосы на папильотки. И как странно было мне  видеть ее за этим занятием!    

Мне  кажется, чета молоденьких птичек вряд ли понимала в домашнем хозяйстве меньше,  чем я и моя милая Дора. Конечно, у нас была служанка. Она ведала домашним  хозяйством. До сих пор я еще подозреваю, что она была переодетая дочь миссис  Крапп – так мы намучились с Мэри-Энн!    

Фамилия  ее была Парагон. Когда мы нанимали Мэри-Энн, у нас составилось о ней такое представление,  словно эта фамилия лишь в слабой степени отражала ее качества.[98] У нее была письменная  рекомендация, не менее длинная, чем какое-нибудь воззвание, и, согласно сему  документу, она могла исполнять решительно все домашние обязанности, о которых я  когда-либо слышал, а в придачу множество таких, о которых я и не слыхивал. Это  была женщина в расцвете лет, с весьма суровой физиономией, и у нее постоянно  появлялась какая-то красноватая сыпь, словно от кори, в особенности на руках.  Был у нее кузен лейб-гвардеец, такой длинноногий, что походил на длинную  вечернюю тень. Мундир был для него слишком короток, а он сам слишком велик для  нашего домика. По этой причине домик казался меньше, чем был на самом деде.  Стены нашего коттеджа не были толстыми, и когда кузен проводил вечер у нас, из  кухни непрерывно доносилось какое-то урчание.    

Наше  сокровище, если судить по рекомендации, было существом трезвым и честным. И мне  хочется думать, что когда однажды мы нашли ее лежавшей под опрокинутым баком,  причиной этого был припадок какой-нибудь болезни, а в пропаже чайных ложек был  виноват мусорщик.    

Но  запугивала она нас ужасно. Свою неопытность мы сознавали и ничего не могли  поделать. Я сказал бы, что мы были отданы ей на милость, если бы она была  милостива, но она была женщина безжалостная и не ведала сострадания. Из-за нее  у нас произошла первая маленькая ссора.    

– Ненаглядная  моя, – сказал я однажды Доре, – как ты думаешь, имеет ли Мэри-Энн  хоть какое-нибудь понятие о времени?    

– А  что такое, Доди? – с невинным видом спросила Дора, отрываясь от своего  рисования.    

– Дело  в том, родная моя, что сейчас пять часов, а мы должны были обедать в четыре.    

Дора  задумчиво посмотрела на часы и высказала предположение, что они спешат.    

– Напротив,  любовь моя, – сказал я, взглянув на свои карманные часы. – Они на  несколько минут отстают.    

Моя  маленькая жена подошла, уселась ко мне на колени, чтобы своими ласками меня  успокоить, и провела карандашом линию по моей переносице, что было очень  приятно, но все же не могло заменить обеда.    

– Не  думаешь ли ты, дорогая моя, что тебе следовало бы сделать выговор  Мэри-Энн? – сказал я.    

– О  нет! Я не могу, Доди!.. – воскликнула она.    

– Почему,  любовь моя? – ласково спросил я.    

– Ах,  да потому, что я такая глупышка, а она это знает, – сказала Дора.    

Это  рассуждение показалось мне столь несовместимым с любым способом воздействовать  на Мэри-Энн, что я слегка нахмурился.    

– Ох,  какие некрасивые морщинки на лбу у моего злого мальчика! – сказала Дора и  провела по ним карандашом, все еще сидя у меня на коленях. Она пососала  карандаш розовыми губками, чтобы он писал чернее, и с такой забавной миной  принялась трудиться над моим лбом, что я поневоле пришел в восторг.    

– Вот  и пай-мальчик! Ему куда больше к лицу, когда он смеется, – сказала она.    

– Но,  любовь моя, послушай…    

– Нет,  нет! Пожалуйста, не надо! – воскликнула Дора, целуя меня. – Не будь  злым Синей Бородой! Не будь серьезным!    

– Должны  же мы иногда быть серьезны, моя драгоценная, – сказал я. – Ну вот,  сядь здесь на стул поближе ко мне. Отдай мне карандаш. Теперь поговорим  серьезно. Ты знаешь, дорогая… (Какая маленькая ручка держала этот карандаш и  какое крохотное обручальное кольцо было на пальчике!) Ты понимаешь, моя любимая,  не очень-то приятно уходить из дому без обеда. Правда?    

– Да-а-а… –  тихонько протянула Дора.    

– Как  ты дрожишь, моя любимая!    

– Потому  что я знаю – сейчас ты будешь меня бранить! – жалобно воскликнула Дора.    

– Радость  моя, я только хочу обсудить…    

– Ох!  Обсуждать – это еще хуже, чем бранить! – в отчаянии воскликнула  Дора. – Я вышла замуж не для того, чтобы со мной что-то обсуждали. Если ты  собирался что-то обсуждать с такой бедной глупышкой, как я, тебе следовало бы  предупредить меня, злюка!    

Я  попробовал утихомирить Дору, но она отвернулась и столько раз встряхнула  локонами и повторила: «Злюка, злюка!» – что я решительно не знал, что делать. Я  прошелся по комнате в полной растерянности и вернулся к Доре.    

– Дора,  радость моя!    

– Нет,  я не твоя радость! Ты, конечно, жалеешь, что женился на мне, иначе ты не стал  бы ничего со мной обсуждать, – заявила Дора.    

Меня так  обидело это незаслуженное обвинение, что я набрался храбрости и сказал  серьезным тоном:    

– Дорогая  моя Дора, ты ведешь себя как ребенок и говоришь вздор. Должна же ты помнить,  что вчера мне пришлось уйти, не дождавшись конца обеда, а третьего дня я должен  был есть недожаренную говядину, и мне стало плохо. Сегодня я вовсе не обедаю. А  завтрака мы ждали так долго, что подумать страшно, и вода все-таки не закипела.  Я не хочу тебя упрекать, моя милая, но, право же, это неприятно.    

– Злюка,  злюка! Ты говоришь, что я противная жена! – воскликнула Дора.    

– Милая  Дора, да я этого никогда не говорил!    

– Ты  сказал, что я тебе неприятна! – объявила Дора.    

– Мне  неприятно, что у нас такое хозяйство, – вот что я сказал.    

– Это  одно и то же! – вскричала Дора.    

По-видимому,  она так и думала, потому что горько заплакала.    

Снова я  прошелся по комнате, пылая любовью к моей хорошенькой жене и осыпая себя такими  упреками, что готов был разбить себе голову о косяк двери. Я опять подсел к ней  и сказал:    

– Дора,  я тебя ни в чем не виню. Нам обоим надо многому научиться. Я только хочу тебя  убедить, моя дорогая, что ты должна, право же должна (тут я решил не идти на  уступки) приучить себя к тому, чтобы присматривать за Мэри-Энн. А также  заботиться немножко о себе и обо мне.    

– Я  удивляюсь, право удивляюсь, как ты можешь быть таким неблагодарным. –  всхлипывая, сказала Дора. – Ведь ты же знаешь, на днях, когда ты сказал,  что не прочь покушать рыбы, я пошла за ней сама, прошла много-много миль и  заказала ее, чтобы доставить тебе удовольствие.    

– И  это было очень мило с твоей стороны, моя радость, – сказал я. – Я так  обрадовался. Я даже словом не обмолвился о том, что ты купила слишком много  лососины на двоих. И что она стоила фунт шесть шиллингов, а этого мы не можем  себе позволить.    

– Она  тебе очень понравилась, – всхлипывала Дора, – и ты назвал меня  мышкой.    

– И  я еще тысячу раз назову тебя так, моя радость!    

Но  нежное сердечко Доры было ранено, и ее трудно было утешить. Она так трогательно  всхлипывала и плакала, что мне казалось, будто я сказал невесть что и этим ее  обидел. Мне надо было спешить, я задержался допоздна и весь вечер невыносимо  терзался угрызениями совести. Я чувствовал себя убийцей, я почти верил, что  совершил какое-то чудовищное злодеяние.    

Был  третий час ночи, когда я возвратился домой. У нас я застал бабушку – она ждала  меня.    

– Бабушка!  Что-нибудь случилось? – спросил я встревоженный.    

– Ровно  ничего, Трот. Да садись же! Цветочек немножко приуныл, и я с ней посидела. Вот  и все.    

Усевшись  у камина, я подпер голову рукой и не отрывал глаз от огня; трудно было предположить,  что мне может быть так тяжело и грустно, когда только-только сбылись мои самые  радужные надежды. Я встретился взглядом с бабушкой, не спускавшей с меня глаз,  ее лицо выражало тревогу, но оно немедленно прояснилось.    

– Уверяю  вас, бабушка, мне весь вечер было так грустно думать, что и Дора так же  расстроена, как я. Но ведь я хотел только ласково и нежно поговорить с ней о  наших домашних делах.    

Бабушка  одобрительно кивнула головой.    

– Ты  должен быть терпеливым, Трот, – сказала она.    

– Ну,  разумеется. Бог свидетель, я стараюсь не быть безрассудным.    

– Вот-вот.  Но Цветочек – нежный и совсем крошечный, и ветер должен его щадить.    

Мысленно  я благодарил бабушку за ее чуткость к моей жене, и, я уверен, она это понимала.    

– Вы  не могли бы, бабушка, время от времени помогать Доре, дать ей добрый совет? Это  было бы на пользу нам обоим, – сказал я, снова глядя на огонь.    

– Нет,  Трот. Не проси меня об этом, – сказала она с волнением.    

Тон ее  был так серьезен, что я с удивлением поднял глаза.    

– Дитя  мое, я оглядываюсь на свою жизнь, – продолжала она, – и думаю о тех,  кто уже в могиле, о тех, с кем я могла быть дружнее и ближе. Раньше я строго  осуждала ошибки супругов, но ведь это потому, что у меня самой был горький опыт  и я могла строго осуждать и свои ошибки. Не будем об этом говорить. Много лет я  была упрямой, своенравной брюзгой. И теперь я такая, да такой и останусь. Но мы  многим друг другу обязаны, Трот, во всяком случае я – тебе. И теперь поздно нам  ссориться.    

– Нам  ссориться?! – вскричал я.    

– О  дитя, дитя! – разглаживая складки платья, сказала бабушка. – Как  скоро это случится и Цветочек станет из-за меня несчастной, если я вмешаюсь в  вашу жизнь, – этого и пророк не может предугадать. Я хочу, чтобы наша  девочка любила меня и была веселой, как мотылек. Вспомни вашу домашнюю жизнь,  когда твоя мать вторично вышла замуж. И остерегайся, чтобы не вовлечь нас с  Дорой в беду.    

Я понял,  что бабушка права; понял я также и то, как благородно относится она к моей  любимой жене.    

– Вы  только начинаете вашу жизнь, Трот, – продолжала она, – но Рим  построен не в один день и даже не в один год. Твой выбор был свободен, –  тут, мне показалось, ее лицо на секунду омрачилось, – и ты избрал  очаровательное создание с любящим сердцем. Твой долг, да и радость для тебя, я  уверена, – я совсем не собираюсь читать лекцию! – ценить ее (ведь ты  ее сам выбрал) за качества, которые у нее есть, а не за те, которых у нее нет.  Постарайся, если сможешь, развить в ней качества, каких ей не хватает. А если  не сможешь, мое дитя, – она потерла нос, – ну что ж, ты должен обходиться  и без них. Но помни, мой дорогой, ваше будущее только в руках вас обоих. Никто  вам помочь не может, полагайтесь только на себя. Это и есть брак, Трот. И  помогай вам бог! Вы – словно дети, заблудившиеся в лесу.    

Последние  слова бабушка произнесла веселым тоном и свое пожелание скрепила поцелуем.    

– А  теперь, – сказала она, – зажги мне фонарик и проводи меня по садовой  тропинке до моей конурки (таким путем мы сообщались с ее домиком). Когда  вернешься, передай Цветочку поцелуй от Бетси Тротвуд. И, что бы ни случилось,  Трот, выбрось из головы мысль превратить Бетси в пугало. Мне приходится видеть  ее в зеркале, она и так достаточно худа и страшна!    

С этими  словами бабушка, по своему обыкновению, повязала голову носовым платком, и я  проводил ее домой. Пока она стояла у себя в садике и светила мне фонариком, я  заметил, что она снова вглядывается в меня с каким-то беспокойством. Но я  слишком погружен был в размышления о том, что она говорила, и слишком большое  впечатление произвела на меня – по правде сказать, впервые – мысль, что мы с  Дорой должны сами строить свое будущее и никто нам помочь не может, а потому я  не обратил на ее беспокойство никакого внимания.    

Когда я  вернулся назад, Дора спустилась вниз в своих крошечных туфельках и заплакала, положив  голову мне на плечо, и говорила, что я был бессердечен, а она злюка; кажется, и  я говорил то же самое, и все уладилось, и мы обещали друг другу, что эта  размолвка будет первой и последней и никогда в жизни у нас не будет ничего  подобного, хотя бы мы прожили сто лет.    

Вслед за  тем наша семейная жизнь подверглась еще одному испытанию – этому испытанию  подвергли нас наши слуги. Кузен Мэри-Энн дезертировал и спрятался у нас в  чулане для угля, откуда и был вытащен, к нашему изумлению, пикетом его  товарищей по оружию и торжественно уведен в наручниках, что покрыло позором наш  палисадник. Это придало мне смелости распроститься с Мэри-Энн, которая, получив  жалованье, удалилась, к моему удивлению, весьма мирно; удивление мое уступило  место другому чувству, когда я узнал о пропаже чайных ложек и о ее привычке  брать от моего имени взаймы маленькие суммы у наших поставщиков. После миссис  Киджербери – старейшей кентской обитательницы, которая ходила на поденную  работу, но по дряхлости была неспособна преуспеть в этом занятии, – мы  нашли другое сокровище; это была женщина симпатичнейшая, но она имела  обыкновение катиться с подносом вниз по кухонной лестнице и с сервизом нырять в  гостиную, словно в ванну. Опустошения, произведенные этой злосчастной особой,  вынудили нас рассчитать ее, а за ней последовал (с промежутками, которые  заполняла миссис Киджербери) длинный ряд особ, совершенно неподходящих, завершившийся  миловидной девицей, которая отправилась на гринвичскую ярмарку в шляпке Доры. А  затем я ничего не могу вспомнить, кроме непрерывных наших неудач.    

Казалось,  каждый, с кем мы имели дело, нас обманывал. Наше посещение лавок было сигналом,  по которому немедленно появлялись испорченные продукты. Если мы покупали омара,  он был полон воды. Мясо мы ели всегда жилистое, а на булках никогда не было  румяной корочки. Чтобы узнать, сколько времени надо жарить мясо и не пережарить  его, я сам обратился к поваренной книге, где прочел, что полагается четверть  часа на каждый фунт, а сверх того четверть часа на весь кусок. Но по какой-то  странной, печальной случайности это правило всегда нас подводило, и ростбиф оказывался  то совсем сырым, то превращался в уголь.    

Все эти  неудачи, я уверен, стоили нам значительно дороже, чем обошелся бы самый блистательный  успех. Просматривая наши заборные книжки у лавочников, я пришел к заключению,  что мы могли бы вымостить сливочным маслом весь наш подвальный этаж, – так  много потребляли мы сего продукта. Не знаю, отмечали ли в то время отчеты  акцизного управления повышение спроса на перец, но если наши подвиги и не  повлияли на рынок, я уверен, многие семейства все же вынуждены были отказаться  от употребления перца. А самое загадочное было то, что у нас в доме никогда ничего  не было.    

Что  касается до прачки, которая закладывала наше белье и в пьяном виде приносила  покаяние, мне кажется, что случалось не только у нас; то же следует сказать и о  загорании сажи в дымоходе и о вызове приходских пожарных с насосом и о  лжесвидетельстве бидла. Но опасаюсь, что нам не повезло больше, чем остальным,  когда мы наняли служанку со склонностью к возбуждающим напиткам и наши счета за  портер в трактире пестрели такими непонятными примечаниями: «Стакан рома с лимоном  (миссис К.)», «Полстакана джина с корицей (миссис К.)», «Стакан рома с мятой  (миссис К.)»; после объяснений выяснилось, что скобки всегда имели отношение к  Доре, которая якобы поглощала все эти напитки.    

Когда мы  завели свое хозяйство, одним из наших первых подвигов был обед в честь Трэдлса.  Я встретил его в городе и предложил отправиться вместе со мной. Он охотно  согласился, а я написал Доре записку, предупреждая, что приведу его к нам. День  был прекрасный, и дорогой мы беседовали о моем семейном счастье. Трэдлс был  поглощен этой темой и заявил, что, когда он представляет себе такой же домашний  очаг и Софи, которая ждет его и о нем заботится, ему больше ничего не нужно для  полноты блаженства.    

Более  красивой маленькой жены, сидящей за столом против меня, я не мог бы пожелать,  но, когда мы все уселись, я, несомненно, мог бы пожелать, чтобы нам было не так  тесно. Я не знал, чем это объяснить, но нам бывало тесно даже тогда, когда мы  оставались вдвоем, и тем не менее места всегда хватало, чтобы все веши где-то  терялись. Полагаю, происходило это потому, что каждая из них была не на своем  месте, за исключением пагоды Джипа, которая неизменно загораживала свободный проход.  На этот раз Трэдлс так был зажат между пагодой, футляром с гитарой, цветами,  нарисованными Дорой, и моим письменным столом, что я серьезно сомневался,  удастся ли ему орудовать ножом и вилкой. Но он возражал со свойственным ему  добродушием:    

– Безграничный  простор, Копперфилд! Уверяю вас, безграничный!    

Было у  меня еще одно желание – чтобы Джипа не поощряли к прогулкам по скатерти во  время обеда. Я начинал склоняться к мысли, что такие прогулки – и сами по себе  непорядок, даже если бы Джип и не обладал привычкой совать лапку в солонку или  в растопленное масло. На сей раз он как будто вообразил, что его посадили на  стол специально для острастки Трэдлса, и с таким непреклонным упорством тявкал  на моего старого друга и кидался к его тарелке, что, можно сказать, разговор  шел только о нем.    

Но я  знал, какое нежное сердечко у моей дорогой Доры и как она чувствительна к  малейшей обиде, наносимой ее любимцу, и потому не протестовал. По той же  причине я ни слова не сказал о валявшихся на полу ножах и вилках, о неприличном  виде судков, стоявших как попало и казавшихся пьяными, и о том, что Трэдлсу уже  совсем нельзя было повернуться, когда по столу начали кочевать кувшины и блюда  с овощами. Созерцая лежавшую передо мной вареную баранью ногу и собираясь ее  разрезать, я невольно задумался, почему покупаемое нами мясо отличается таким  необычным видом и не заключил ли наш мясник договора на скупку всех  баранов-уродцев, какие только появляются на свет. Но свои размышления я оставил  при себе.    

– Радость  моя, – сказал я Доре, – что это у тебя там на блюде?    

Я понять  не мог, почему Дора делает потешные гримасы, как будто хочет меня поцеловать.    

– Устрицы,  дорогой, – робко сказала Дора.    

– Это  ты сама придумала? – в восторге спросил я.    

– Д…да,  Доди, – ответила Дора.    

– Какая  счастливая мысль! – воскликнул я, кладя на стол нож и вилку. – Трэдлс  больше всего на свете любит устрицы!    

– Да,  да, Доди, – сказала Дора, – и вот я купила чудесный бочоночек, а  продавец сказал, что они очень свежие. Но я… я боюсь… не случилось ли с ними  что-нибудь. Они какие-то странные…    

Тут Дора  покачала головой, и в глазах у нее засверкали алмазы.    

– Они  открыты только наполовину, – сказал я. – Сними верхние раковины,  любовь моя.    

– Но  они не снимаются, – горестно сказала Дора, трудясь изо всех сил.    

– Знаете  ли, Копперфилд, – вмешался Трэдлс, добродушно обозревая устрицы, –  мне кажется… устрицы, конечно, превосходны, но, мне кажется… их совсем не  открывали.    

Да, их  совсем не открывали, а у нас не было специальных ножей для устриц, да мы и не  знали, как с Этими ножами обращаться. И вот мы посмотрели на устриц и принялись  есть баранину. Мы съели ту часть ноги, которая была съедобна, и вознаградили  себя каперсами. Если бы я не протестовал, Трэдлс готов был превратиться в  дикаря и съесть полную тарелку сырого мяса только ради того, чтобы выразить  свое восхищение пиршеством. Но я не мог допустить, чтобы он принес такую жертву  на алтарь дружбы, и вместо этого мы удовлетворились беконом, ибо, к счастью, в  кладовке был обнаружен холодный бекон.    

Моя  маленькая жена была, бедняжка, так огорчена, думая, что я рассержусь, и так  обрадовалась, когда этого не случилось, что я очень скоро оправился от  смущения, и мы чудесно провели вечер. Пока мы с Трэдлсом беседовали за стаканом  вина, Дора была тут же, рядом со мной, сидела, положив руку на спинку моего  стула, и пользовалась каждым удобным случаем, чтобы шепнуть мне на ухо, что с  моей стороны так мило не сердиться и не брюзжать. Затем она приготовила чай, и  столь восхитительно было видеть, как она увлечена этим делом, словно перед ней  был кукольный сервиз, что я не обратил внимания, хорошо ли заварен чай. Потом  мы с Трэдлсом сыграли одну-две партии в криббедж, Дора пела нам песенки,  аккомпанируя себе на гитаре, и мне казалось, что наша влюбленность и наш брак –  какое-то чудесное сновидение, а вечер, когда я впервые услышал ее голос, все  еще длится.    

Когда  Трэдлс ушел и я, проводив его, вернулся в гостиную, моя жена придвинула свой  стул к моему и села рядом со мной.    

– Мне  так жаль. – сказала она. – Ты попытаешься еще поучить меня, Доди?    

– Сперва  я должен научиться сам, Дора, – сказал я. – Мы оба еще ничего не  знаем, моя дорогая.    

– Ах!  Но ты научишься. Ты такой умный.    

– Какой  вздор, моя мышка! – отозвался я.    

– Мне  хотелось бы поехать на целый год в провинцию и пожить с Агнес, – после  долгого молчания сказала моя жена.    

Ее ручки  сжимали мое плечо, она опустила на них подбородок, и ее голубые глаза спокойно  смотрели на меня.    

– Зачем? –  спросил я.    

– Мне  кажется, она могла бы меня исправить, а у нее я могла бы научиться, –  сказала Дора.    

– Все  в свое время, любовь моя. Агнес должна была заботиться о своем отце в течение  всех этих лет. Когда она была еще совсем ребенком, это была уже та самая Агнес,  которую ты знаешь теперь.    

– Скажи,  ты будешь меня называть так, как я хочу? – не шелохнувшись, спросила Дора.    

– Как? –  улыбаясь, спросил я.    

– Это  имя глупое, но… – тряхнув локонами, сказала она. – «Девочка-жена!»    

Смеясь,  я спросил мою девочку-жену, почему ей пришло в голову, чтобы я так ее называл.  Она по-прежнему оставалась неподвижной, но я обнял ее, привлек к себе и глубже  заглянул в ее голубые глаза.    

– Ах  ты глупыш! Я совсем не хочу, чтобы ты называл меня «девочкой-женой», а не  Дорой. Я хочу только, чтобы ты думал обо мне так про себя. Когда ты собираешься  рассердиться на меня, скажи себе: «Да ведь это только девочка-жена!» Когда я  буду несносна, скажи: «Я давно знал, что из нее выйдет только девочка-жена!»  Когда ты заметишь, что я не такая, какой хотела бы стать, – а я, пожалуй,  такой никогда не стану, – скажи себе: «А все же моя девочка-жена меня  любит!» Потому что это правда – я тебя люблю.    

Я не  принял ее слов всерьез, пока не убедился, что она говорит вполне серьезно. И  она так обрадовалась, когда я от всего сердца отозвался на ее просьбу, что лицо  ее засияло, прежде чем глазки успели высохнуть. Да, она и в самом деле была  моей девочкой-женой. Усевшись на полу около китайского домика, она позванивала  по очереди во все колокольчики, чтобы наказать Джипа за плохое поведение, а  Джип лежал на пороге домика, голова его высовывалась наружу; он обленился так,  что даже раздразнить его было невозможно.    

Просьба  Доры произвела на меня сильное впечатление. Я гляжу назад, в прошлое, и из туманных  его далей вызываю образ невинного существа, которое я страстно любил, и снова  Дора обращает ко мне нежное лицо, а в моей памяти постоянно звучит ее просьба.  Быть может, я не всегда выполнял ее, – я был молод и неопытен, – но  никогда я не оставался глух к этой бесхитростной мольбе.    

Вскоре  после этого Дора сказала мне, что собирается стать чудесной хозяйкой. Она  протерла костяные таблички своей записной книжки, очинила карандаш, купила  огромную приходо-расходную книгу, старательно подшила все листы поваренной  книги, вырванные Джипом, и сделала отчаянную попытку быть, как она выражалась,  «хорошей». Но цифры по-прежнему упрямились – они никак не хотели подчиниться  правилам сложения. Только-только ей удавалось с большим трудом подсчитать  несколько цифр, как появлялся Джип и, прогуливаясь по странице, размазывал хвостом  все написанное. Средний пальчик Доры весь пропитался чернилами, и, мне кажется,  только этого она и добилась.    

Иногда  по вечерам, когда я сидел дома за работой, – теперь я много писал, и мое  имя постепенно становилось известным, – я откладывал перо и следил, как  моя девочка-жена старается быть «хорошей». Прежде всего она приносила огромную  приходо-расходную книгу и с глубоким вздохом клала ее на стол. Потом она  открывала ее на той странице, которую Джип накануне вечером сделал  неудобочитаемой, и звала его, чтобы он убедился в своем проступке. Это служило  поводом позабавиться Джипом, а иной раз, в виде наказания, намазать ему нос  чернилами.    

Затем  она приказывала Джипу, чтобы тот немедленно улегся на столе, «как лев», –  это было одним из его фокусов, хотя должен сказать, что сходство отнюдь не  являлось потрясающим, – и если он склонен был к уступчивости, то  повиновался. Тогда она брала перо, начинала писать и обнаруживала приставший к  перу волосок. Она брала другое перо, начинала писать и обнаруживала, что оно  делает кляксы. Затем она брала новое перо, начинала писать и шептала: «Ох, это  перо скрипит, оно помешает Доди!» Тут она бросала работу как дело нестоящее и уносила  приходо-расходную книгу, сделав предварительно вид, будто хочет обрушить ее на  льва.    

Если же  она бывала особенно усидчива и серьезна, она принималась за свою записную  книжку и корзиночку со счетами и другими бумажками, напоминавшими скорей всего  папильотки, и пыталась добиться какого-нибудь толку. Она сверяла одну бумажку с  другой, делала записи в книжке, стирала их, снова и снова подсчитывала по  пальцам левой руки, начиная то с мизинца, то с большого пальца, и в конце  концов приходила в такое расстройство и отчаяние и казалась такой несчастной,  что мне становилось больно смотреть, как омрачалось ее ясное личико. – и  все из-за меня! Я потихоньку подходил к ней и спрашивал:    

– Что  такое, Дора?    

Дора  беспомощно поднимала на меня глаза и отвечала:    

– В  них совсем нельзя разобраться. У меня голова разболелась. Я не могу с ними  сладить.    

Тогда я  говорил:    

– Попробуем  вместе. Я тебе покажу, Дора.    

И я  приступал к практическим занятиям, а Дора минут пять слушала с глубоким  вниманием, после чего ее одолевала страшная усталость и она развлекалась тем,  что накручивала мои волосы себе на пальчик или пыталась узнать, будет ли мне к  лицу отогнутый ворот сорочки. Когда я молча прекращал эти забавы и продолжал  объяснять, она огорчалась, вид у нее был жалкий и испуганный, и с раскаянием я  вспоминал о том, что она моя девочка-жена и какая она была веселая, когда я  впервые встретился ей на пути. Я откладывал карандаш и просил ее взять гитару.    

У меня  было много работы и много забот, но те же соображения заставляли меня хранить все  про себя. Теперь я не знаю, прав ли я был, но делал я это ради моей  девочки-жены. Я исследую свое сердце и стараюсь проникнуть в его тайны, ничего  не скрывая в этом повествовании. И я знаю, у меня было такое чувство, словно, к  несчастью своему, я что-то утратил или мне чего-то не хватает, но это чувство  не вызывало у меня горечи. Бродя в погожий день один по улицам и размышляя о  тех летних днях, когда все вокруг было озарено моей юношеской влюбленностью, я  чувствовал, что мне чего-то недостает для осуществления моих мечтаний, но я  думал, что эти мечтания только смутные прекрасные тени прошлого, откуда им нет  пути в настоящее. Иногда, но ненадолго, мне хотелось, чтобы моя жена была мне  советчиком с характером сильным и решительным, поддерживала бы меня, направляла  и обладала способностью заполнить пустоту, которая, казалось мне, возникала  вокруг меня. Но я чувствовал, что это лишь мечты о неземном счастье, которые  никогда не могут свершиться и никогда не свершатся.    

Я был  супругом очень юным. Я познал благотворное влияние только тех испытаний и  горестей, о которых писал на этих страницах. Если мне приходилось ошибаться, а  это бывало частенько, то лишь потому, что я был ослеплен своей любовью и мне не  хватало благоразумия. Я пишу истинную правду. Теперь мне незачем что бы то ни  было утаивать.    

Итак, я  взял на себя тяготы и заботы нашей жизни, и мне не с кем было их делить. Наше  беспорядочное хозяйство осталось без изменений, но я к этому привык, и Дора, к  моей радости, теперь почти никогда не огорчалась. Как и прежде, она была  по-детски весела и беззаботна, горячо любила меня и по-прежнему забавлялась  пустяками.    

Когда  прения в парламенте бывали утомительными, – я имею в виду их  продолжительность, а не содержание, ибо в этом отношении они редко бывали  иными, – и я возвращался домой поздно, Дора не ложилась спать до моего  прихода и, заслышав мои шаги, всегда сбегала вниз мне навстречу. Когда же мои  вечера были свободны от работы, подготовка к которой стоила мне в свое время  таких трудов, и я писал за своим столом, она тихонько сидела рядом со мной, как  бы ни было поздно, не произнося ни слова, так что я частенько подумывал, не  заснула ли она. Но, подняв голову, я обычно видел, что ее голубые глаза смотрят  на меня с тем пристальным вниманием, о котором я уже упоминал.    

– Ох,  как мальчик устал! – сказала как-то вечером Дора, когда я, закрывая бюро,  встретил ее взгляд.    

– Как  девочка устала – вот это будет вернее! – отозвался я. – В следующий  раз ты должна лечь спать, радость моя. Тебе нельзя сидеть так долго.    

– Не  отсылай меня спать! – взмолилась Дора, подходя ко мне. – Пожалуйста,  не надо!    

– Дора!    

К моему  изумлению, она расплакалась у меня на груди.    

– Ты  нездорова, несчастлива, дорогая моя?    

– Нет.  Совсем здорова и очень счастлива! – воскликнула Дора. – Но обещай,  что ты позволишь мне смотреть, как ты пишешь.    

– Есть  на что смотреть до полуночи таким ясным глазкам!    

– А  они ясные, правда? – смеясь, подхватила Дора. – Я так рада, что они  ясные.    

– Маленькая  кокетка!    

Но это  было не кокетство, а только невинная радость, вызванная моим восхищением. Я это  хорошо знал, прежде чем она объяснила.    

– Если  ты находишь их красивыми, скажи, что я могу всегда смотреть, как ты  пишешь! – заявила Дора. – Ты в самом деле думаешь, что они красивы?    

– В  самом деле. Очень красивы.    

– Тогда  позволь мне всегда смотреть, как ты пишешь.    

– Боюсь,  что от этого глазки не станут яснее, Дора.    

– Нет,  станут! Потому что тогда, мой умница, ты будешь помнить обо мне, хотя твоя  голова полна всяких фантазий. Можно тебя о чем-то попросить? И тебе это не  покажется глупым? Глупее прежнего? – спросила Дора, заглядывая мне в лицо.    

– Да  что ж это может быть?    

– Пожалуйста,  позволь мне держать перья! – сказала Дора. – Я бы хотела что-нибудь  делать в те часы, когда ты так прилежно трудишься. Можно мне подавать тебе  перья?    

Слезы  навертываются у меня на глазах при воспоминании о том, как она обрадовалась,  когда я ответил утвердительно. И с той поры всякий раз, как я садился писать,  она сидела на прежнем своем месте, а рядом с ней лежал пучок запасных перьев.  Она так радовалась, принимая участие в моей работе, приходила в такой восторг,  когда мне нужно было новое перо, – а я очень часто притворялся, будто оно  нужно, – что мне пришло в голову доставить еще одно удовольствие моей  девочке-жене. Время от времени я делал вид, что мне нужно переписать одну-две  страницы рукописи. Вот когда для Доры был праздник! Сколько было приготовлений,  прежде чем приступить к такому важному делу, какой приносила она из кухни  фартук с нагрудником, чтобы не запачкаться чернилами, сколько раз она прерывала  работу, чтобы посмеяться с Джипом, словно он все понимал, как глубоко была она  убеждена, что труд ее не завершен, если она не подпишет своего имени в конце  страницы, с каким видом она подавала мне, словно школьную тетрадь, переписанные  ею листы, а потом, когда я хвалил ее, обнимала меня за шею!.. Трогательны для  меня эти воспоминания, хотя другим они могут показаться наивными.    

Вскоре  после этого она завладела ключами и ходила по дому, бренча целой связкой в корзиночке,  подвешенной к поясу на ее тоненькой талии. Мне редко случалось видеть, чтобы  то, что полагалось запирать, было заперто, а ключи эти нужны были только для  забавы Джипа, но Дора была довольна, и доволен был я. Она была уверена, что  домашнее хозяйство идет хорошо от этой игры в хозяйство, и радовалась так,  словно мы для забавы подметали и готовили обед в кукольном домике.    

Так  текла наша жизнь. Дора привязалась к бабушке почти так же, как ко мне, и  частенько рассказывала ей, что когда-то боялась, не «старая ли она ворчунья».  Никогда я не видел, чтобы бабушка была так снисходительна и добра к кому бы то  ни было. Она ласкала Джипа, хотя тот не желал идти ей навстречу; ежедневно  слушала игру на гитаре, хотя, боюсь, у нее не было никакого влечения к музыке;  ни разу не нападала на «никуда не годных» служанок, хотя, конечно, соблазн был  велик; шла пешком бог весть куда, чтобы купить какой-нибудь пустячок, о котором  Дора, по ее мнению, мечтала, и сделать ей сюрприз. И каждый раз, пройдя по  садику и не найдя Доры в комнате, она останавливалась у нижней ступеньки  лестницы, и ее веселый голос разносился по всему дому:    

– А  где же маленький Цветочек?    

 Глава XLV    

Мистер Дик оправдывает  надежды бабушки    

     

Прошло  уже некоторое время с тех пор, как я перестал работать у доктора. Живя по  соседству, я часто встречался с ним, и все мы несколько раз обедали у него и  пили чай. Старый Вояка постоянно жил под кровом доктора. Она ничуть не  изменилась, и над ее шляпкой по-прежнему порхали бессмертные бабочки.    

Подобно  кое-каким другим матерям, которых я знавал, миссис Марклхем любила развлечения  значительно больше, чем ее дочь. И, следуя своим наклонностям, она развлекалась  вовсю, но – хитрый Старый Вояка! – делала вид, будто приносит себя в  жертву своей дочери. Желание доктора доставить Анни как можно больше  удовольствий пришлось, таким образом, особенно по вкусу ее превосходной мамаше,  которая не уставала превозносить его мудрость.    

Несомненно,  сама того не подозревая, она растравляла рану доктора. Единственно лишь из легкомыслия  и эгоизма, свойственных нередко людям почтенного возраста, она восхваляла его  желание облегчить жизнь своей молодой жены и тем самым укрепляла его боязнь,  что он является для нее обузой и что истинной любви между ними быть не может.    

– Вы  знаете, душа моя, – обратилась она как-то к нему, в моем присутствии, –  нехорошо, если Анни постоянно будет сидеть взаперти.    

Доктор  доброжелательно кивнул головой.    

– Вот  когда она достигнет возраста своей матери, тогда дело другое, – продолжала  миссис Марклхем, махнув веером. – Я-то могла бы сидеть и в тюрьме и не  стала бы даже думать, как оттуда выбраться, будь у меня приятное общество и  карты. Но я-то ведь не Анни, а Анни не ее мать!    

– Несомненно,  несомненно, – подтвердил доктор.    

– Вы  – лучший из людей! Да, да… прошу прощения, не возражайте! – продолжала  она, ибо доктор сделал умоляющий жест. – Я должна вам сказать в глаза то,  что говорю за глаза: вы – лучший из людей, но, конечно, вы не можете… у вас… у  вас не такие вкусы и стремления, как у Анни.    

– Это  верно, – грустно согласился доктор.    

– Без  сомнения это так, – заявил Старый Вояка. – Возьмем, например, ваш  словарь. Какая это полезная вещь словарь! Как он всем нужен! Подумать только:  какое слово что значит! Без доктора Джонсона[99]  или кого-нибудь еще в этом роде мы, пожалуй, бы и теперь называли итальянский  утюг кроватью. Но разве мы можем ждать, что Анни заинтересуется словарем, в  особенности если он еще не готов? Не правда ли?    

Доктор  кивнул головой.    

– И  вот почему я вас так хвалю за вашу мудрость, – продолжала миссис Марклхем,  похлопывая доктора по плечу сложенным веером. – Вы не стараетесь, как  многие пожилые люди, найти старую голову на молодых плечах.    

Вы  изучали характер Анни, и вы его знаете. Вот это я и нахожу очаровательным.    

Мне  показалось, что от таких комплиментов даже на лице терпеливого и спокойного  доктора Стронга появились признаки душевного страдания.    

– И  вы можете мной распоряжаться, дорогой доктор, как вам будет угодно, –  продолжал Вояка, похлопывая его дружески по плечу. – Знайте, что я вся к  вашим услугам. Я готова ходить вместе с Анни и в оперу, и в концерты, и на  выставки, словом, куда угодно, в любое из таких мест. Вы даже и не заметите,  что я устаю. Долг прежде всего, дорогой доктор! Он превыше всяких иных соображений!    

И она  сдержала свое обещание. Она принадлежала к числу тех, кто может развлекаться без  конца, и проявляла в этом отношении удивительное постоянство. В газетах она  всегда раскапывала что-нибудь такое, что непременно должна была посмотреть  Анни, а изучала она газеты ежедневно в течение двух часов, вооружившись  лорнетом и расположившись в самом мягком кресле. Тщетно протестовала Анни,  ссылаясь на то, что ей все это надоело. Обычно ее мать говаривала так:    

– Я  всегда считала тебя разумной, дорогая Анни. Должна сказать, милочка, ты не  ценишь доброты доктора Стронга.    

Это  говорилось всегда в присутствии доктора и являлось, мне кажется, основной  причиной того, почему Анни большей частью отказывалась от возражений, которые  все же иногда делала. Но, в общем, она почти всегда покорялась и шла туда, куда  водил ее Старый Вояка.    

Теперь  мистер Мелдон сопровождал их редко. Иногда приглашали бабушку с Дорой. И они  принимали приглашение. Иногда приглашали только Дору. Было время, когда мне не  очень хотелось отпускать с ними Дору, но воспоминание о том, что когда-то  произошло в кабинете доктора, излечило меня от недоверия. Я уверовал в правоту  доктора, и у меня не осталось ни малейших подозрений.    

Бабушка,  когда ей случалось побыть наедине со мной, иной раз потирала нос и говорила,  что ей не все понятно; ей хотелось бы, чтобы они были более счастливы, и, по ее  убеждению, наша воинственная приятельница (так она всегда называла Старого  Вояку) ничего уладить не может. Она была еще того мнения, что, «если наша  воинственная приятельница срежет свои бабочки и подарит их к первому мая  трубочистам, это будет первый разумный ее поступок».    

Свои  надежды она возлагала на Дика. У этого человека, говорила она, несомненно  бродит какая-то мысль в голове, и если ему удастся загнать ее в угол, а именно  это особенно трудно для него, то он покажет себя с такой стороны, что все  ахнут.    

Не ведая  об этих предсказаниях, мистер Дик занимал по отношению к доктору и миссис  Стронг туже позицию, что и раньше. Казалось, он не подвигается вперед, но и не  отступает. Подобно дому, он утвердился на своем фундаменте. И надо сознаться, я  верил в его успех не больше чем в то, что дом тронется с места.    

Но вот  однажды вечером, через несколько месяцев после моей свадьбы, мистер Дик  заглянул в гостиную, где я работал в одиночестве (Дора вместе с бабушкой ушла к  обеим птичкам пить чай), и, многозначительно покашливая, сказал:    

– Не  помешает ли вам, Тротвуд, если я с вами поговорю?    

– Конечно  нет, мистер Дик. Входите, – сказал я.    

– Тротвуд! –  обратился ко мне мистер Дик, прикладывая палец к носу после того, как потряс  мне руку. – Прежде чем сесть, я хочу сделать одно замечание. Вы знаете  свою бабушку?    

– Немного, –  ответил я.    

– Она  – самая замечательная женщина на свете!    

После  этого сообщения, которое мистер Дик выпалил, словно был им заряжен, он уселся с  более важным видом, чем всегда, и посмотрел на меня.    

– А  теперь, мой мальчик, я задам вам один вопрос.    

– Сколько  вам будет угодно, – сказал я.    

– Кем  вы меня считаете, сэр? – спросил мистер Дик, скрещивая руки.    

– Добрым  старым другом, – ответил я.    

– Спасибо,  Тротвуд! – обрадовался он и весело потянулся ко мне, чтобы пожать  руку. – Но я, мой мальчик, спрашиваю, кем вы меня считаете вот в этом  смысле. – Тут он коснулся своего лба и снова стал серьезен.    

Я не  знал, что сказать, но он пришел ко мне на помощь.    

– Слабоват?    

– Пожалуй…  в некотором роде, – нерешительно отозвался я.    

– Вот  именно! – воскликнул мистер Дик, которого мой ответ, казалось, привел в  восторг. – Видите ли, Тротвуд, когда они вынули заботы из головы… ну, вы  знаете, из чьей головы, и вложили их… вы знаете куда, тогда там  произошло… – Тут мистер Дик стал быстро вращать одной рукой вокруг другой,  затем хлопнул в ладоши и снова стал вертеть руками, чтобы изобразить  сумятицу. – Вот что со мной сделали! Верно?    

Я кивнул  ему, а он в ответ тоже кивнул.    

– Одним  словом, мой мальчик, – сказал мистер Дик, понизив голос до шепота, –  я слабоумный.    

Я хотел  было возразить против такого заключения, но он прервал меня:    

– Да,  слабоумный! Она утверждает, что это не так. Она и слышать об этом не хочет. Но  это так. Я это знаю. Если бы она, сэр, не была моим другом, я очутился бы под  замком, и в течение многих лет мне пришлось бы влачить ужасную жизнь. Но я  позабочусь о ней. Я никогда не трачу деньги, которые получаю за переписку. Я  прячу их в коробку. Я сделал завещание. Я оставлю все ей. У нее будет  богатство… почет!    

Тут  мистер Дик вынул носовой платок и вытер глаза. Затем старательно его сложил,  разгладил обеими руками и положил в карман, как будто спрятав туда вместе с  платком и бабушку.    

– Вы,  Тротвуд, образованный человек, – продолжал мистер Дик. – Очень  образованный. Вы знаете, какой ученый человек, какой великий человек доктор! Вы  знаете, какую он всегда оказывает мне честь. Он не чванится своей мудростью. Он  так скромен, так скромен, он снисходит даже к бедному Дику, который слаб умом и  ничего не знает. Я написал его имя на бумажке и по бечевке послал воздушному  змею, когда тот был в небесах, среди жаворонков. Воздушный змей был так рад это  получить, сэр, и небеса стали еще ярче!    

Я  доставил ему полное удовольствие, сказав, что мы глубоко уважаем и почитаем  доктора.    

– А  его красивая жена – это звезда! – продолжал мистер Дик. – Сверкающая  звезда. Я видел, сэр, как она сверкает. Но… – тут он придвинул стул и  положил руку мне на колено. – Облака, сэр… Облака…    

На лице  его выражалась озабоченность, которая отразилась и на моем лице, и я покачал  головой в знак согласия.    

– Что  же это за облака? – спросил мистер Дик.    

Он  смотрел на меня так пристально и ему так хотелось получить ответ, что мне  стоило большого труда сказать медленно и отчетливо, как обычно говорят детям,  когда что-нибудь объясняют:    

– К  несчастью, они далеки друг от друга и для этого есть какая-то причина. Но какая  причина – это секрет. Может быть, отчужденность неизбежна при такой разнице в  летах. А может быть, она возникла из-за какого-нибудь пустяка.    

Мистер  Дик после каждой моей фразы задумчиво кивал головой; когда я замолчал, и он перестал  кивать, но, размышляя, продолжал смотреть на меня в упор и не снимал руки с  моего колена.    

– Доктор  не сердится на нее, Тротвуд? – наконец спросил он.    

– Нет.  Он ее обожает.    

– Ну,  теперь я все понял, мой мальчик, – сказал мистер Дик.    

Совершенно  неожиданно он с таким торжеством хлопнул рукой меня по колену, откинувшись на  спинку стула и высоко подняв брови, что у меня мелькнула мысль, не сошел ли он  окончательно с ума. И так же неожиданно он стал серьезен, снова подался вперед  на своем стуле, почтительно вынул из кармана носовой платок, словно этот платок  в самом деле представлял собой бабушку, и сказал:    

– Самая  замечательная женщина на свете, Тротвуд! Почему она ничего не сделала, чтобы  все уладить?    

– Слитком  трудное и деликатное дело, чтобы она решилась вмешаться, – ответил я.    

– А  такой образованный человек, – тут он коснулся меня пальцем, – почему  он ничего не сделал?    

– По  той же самой причине, – сказал я.    

– Теперь  я все понял, мой мальчик! – сказал мистер Дик.    

Тут он  вскочил, торжествуя еще более, чем раньше, и начал так кивать головой и с такой  силой колотить себя в грудь, что, казалось, вот-вот вышибет из себя дух.    

– Бедняга-сумасшедший,  сэр! – воскликнул мистер Дик. – Дурак! Слабоумный! Это я о себе говорю,  вы знаете! – еще один удар в грудь. – И он может сделать то, чего не  могут сделать замечательные люди. Я их помирю, мой мальчик, постараюсь все  уладить. На меня они не станут сердиться. Меня они не станут бранить. Если это  будет некстати, они не обратят внимания. Ведь я только мистер Дик. А кто  обращает внимание на Дика? Дик – это ничто. Пффф!    

И он  презрительно дунул, словно сдувая самого себя.    

К  счастью, он уже успел сообщить мне свой тайный замысел, так как послышался стук  кареты, остановившейся у ворот садика, – это бабушка вернулась домой  вместе с Дорой.    

– Ни  слова, мой мальчик! – заметил он. – Пусть вина упадет на Дика… На  слабоумного Дика… На помешанного Дика… Мне давно казалось, что я начинаю  понимать. А теперь я понял. После того, что вы мне сказали, я все понял.  Прекрасно!    

Мистер  Дик не произнес больше ни слова на эту тему, но на ближайшие полчаса поистине  превратился в телеграфический аппарат (к большому беспокойству бабушки), делая  мне знаки свято блюсти тайну.    

К моему  удивлению, в течение двух-трех недель я больше ничего об этом не слышал, хотя и  был очень заинтересован результатом его попыток; в принятом им решении,  несомненно, был проблеск здравого смысла, а в его сердечной доброте не  приходилось сомневаться, так как он всегда ее проявлял. В конце концов я стал  подумывать, что мистер Дик, неустойчивый и неуравновешенный, или забыл о своем  намерении, или от него отказался.    

В один  прекрасный вечер Дора захотела остаться дома, а мы с бабушкой отправились в  коттедж доктора.    

Стояла  осень, прения в парламенте не отравляли мне удовольствия дышать вечерним  воздухом, и аромат сухих листьев, по которым мы брели, вызывал у меня в памяти  наш сад в Бландерстоне, а вздохи ветра навевали знакомую грусть.    

Наступили  сумерки, когда мы дошли до коттеджа доктора. Миссис Стронг только что вернулась  домой из сада, а мистер Дик замешкался там, помогая садовнику заострять  колышки. У доктора в кабинете сидел какой-то посетитель, но, по словам миссис  Стронг, он должен был скоро уйти, и она просила нас подождать. Вместе с ней мы  вошли в гостиную и уселись у окна, за которым сгущалась темнота. Во время наших  посещений никаких церемоний не соблюдалось, ведь мы были старые друзья да к  тому же соседи.    

Не  прошло и нескольких минут, как миссис Марклхем, которая всегда умудрялась из-за  чего-нибудь суетиться, вошла в комнату с газетой в руке и сказала, задыхаясь:    

– Боже  мой! Почему ты меня не предупредила, что в кабинете кто-то есть?    

– Но  откуда же мне было известно, милая мама, что вы хотите об этом знать? –  спокойно ответила миссис. Стронг.    

– Хочу  ли я знать! – повторила миссис Марклхем, опускаясь на софу. – Никогда  еще я не бывала так потрясена.    

– Значит,  вы были в кабинете, мама? – спросила Анни.    

– Была  ли я в кабинете! – возбужденно воскликнула миссис Марклхем. –  Конечно, была! Я застала этого превосходного человека… вы только представьте  себе, что я почувствовала, мисс Тротвуд и Дэвид! Я застала его за составлением  завещания!    

Ее дочь  быстро отвела взгляд от окна.    

– Да,  застала его за составлением завещания, дорогая Анни, – повторила миссис  Марклхем, расстилая на коленях газету, как скатерть, и разглаживая ее  руками. – Какая предусмотрительность и какая любовь! Я должна рассказать  вам, как это было. Я непременно должна воздать должное моему миленькому доктору  – о! я не могу называть его иначе! – и рассказать, как это произошло.    

Может  быть, вам известно, мисс Тротвуд, что в этом доме не зажигают свечей, пока  глаза буквально на лоб не вылезут, если вздумаешь вечером почитать газету. И в  этом доме, кроме как в кабинете, нет кресла, где можно расположиться и  заниматься чтением газеты так, как читаю ее я. Поэтому я пошла в кабинет, где  горела свеча. Я открыла дверь. Кроме дорогого доктора, там находились двое  мужчин, несомненно имеющих отношение к юриспруденции, и все трое стояли у  стола, а у миленького доктора в руке было перо. «Этим я только выражаю», –  говорит доктор… Анни, душа моя, слушай, я повторяю к точности каждое его слово!  «Этим я только выражаю, джентльмены, свое доверие к миссис Стронг, которой и  оставляю все свое состояние без всяких условий». Один из джентльменов  повторяет: «Все свое состояние без всяких условий». Вы можете представить себе  чувства матери!" Я только сказала: «Боже мой! Простите!» – споткнулась о  порог и ушла оттуда задним коридором, тем самым, где кладовая.    

Миссис  Стронг открыла застекленную дверь, вышла на веранду, где и остановилась, прислонившись  к колонне.    

– Но  вы только подумайте, мисс Тротвуд и вы, Дэвид! – продолжала миссис  Марклхем, машинально провожая дочь взглядом. – Разве это не вдохновляющее  зрелище – видеть, что человек в возрасте доктора Стронга обладает такой силой  духа и способен совершить такой поступок! Это только доказывает, как я была  права. Когда доктор Стронг оказал мне честь и, посетив меня, просил ее руки, я  сказала Анни: «Что касается твоего обеспечения, моя дорогая, не сомневаюсь,  доктор Стронг сделает для тебя еще больше, чем обещает сделать».    

Тут  зазвонил колокольчик, и мы услышали шаги удалявшихся посетителей.    

– Несомненно,  уже все кончено, – прислушавшись, сказал Старый Вояка. – Дорогой нам  человек подписал, припечатал и вручил завещание, и теперь на душе у него  спокойно. Он это заслужил! Какая у него душа! Анни, милочка, я иду в кабинет со  своей газетой, потому что без новостей я прямо-таки несчастный человек. Мисс  Тротвуд и Дэвид, прошу вас, повидайтесь с доктором.    

Следуя  за ней вместе с бабушкой в кабинет, я заметил стоявшего в темной комнате  мистера Дика, который складывал свой ножик, заметил, что бабушка с ожесточением  потирает нос, выражая этим свое возмущение нашим воинственным другом, но кто  вошел в кабинет первым и каким образом очутилась в один момент миссис Марклхем  в своем удобном кресле, и почему мы с бабушкой замешкались перед дверью (быть  может, глаза ее были острее моих, и она меня удержала), – всего этого я не  помню. Но я помню, что мы увидели доктора, прежде чем он заметил нас, – он  сидел за своим столом среди фолиантов, которые так любил, сидел спокойно,  подперев голову рукой. Помню, в тот же самый миг мы увидели, как в комнату  проскользнула бледная и трепещущая миссис Стронг. Помню, мистер Дик поддерживал  ее. Помню, другой рукой он коснулся руки доктора, который поднял на него  отсутствующий взгляд. Помню, как только доктор поднял голову, его жена упала на  колени к его ногам и, умоляюще простирая руки, взглянула на него тем  неповторимым взглядом, который я никогда не забуду. Помню, как при виде этого  миссис Марклхем выронила газету и на лице ее появилось такое выражение, что оно  скорей всего подошло бы деревянной голове на носу корабля, который называется  «Изумление».    

Когда я  это пишу, я не вспоминаю, а вижу воочию удивление доктора и его нежность,  достоинство, с которым его жена умоляюще простирала руки, трогательное волнение  мистера Дика и явственно слышу, как бабушка с самым серьезным видом шепчет про  себя: «И вот этот человек – сумасшедший!» – выражая свое торжество по поводу  того, что спасла его от большой беды.    

– Доктор! –  окликнул мистер Дик. – Да в чем же дело? Поглядите-ка!    

– Анни! –  воскликнул доктор. – Встаньте, встаньте, моя дорогая!    

– Нет! –  ответила она. – Умоляю, пусть никто не уходит! О мой супруг, мой отец,  нарушим это долгое молчание! Мы оба должны знать, что между нами произошло!    

Тут  миссис Марклхем обрела дар речи и, распираемая фамильной гордостью и  материнским негодованием, воскликнула:    

– Анни!  Немедленно встань! Ты унижаешь себя, и твоим родным стыдно за тебя! Или ты, может  быть, решила свести меня с ума?    

– Мама!  Не надо вмешиваться… – отозвалась Анни. – Я обращаюсь к моему мужу, и  даже вы здесь – ничто!    

– Ничто! –  вскричала миссис Марклхем. – Я – ничто! Моя дочь рехнулась! О, дайте мне  стакан воды!    

Не  отрываясь, я следил за доктором и его женой и не обратил внимания на эту  просьбу, на которую, впрочем, никто не отозвался. И миссис Марклхем, выпучив  глаза, запыхтела и стала обмахиваться газетой.    

– Анни! –  сказал доктор, нежно привлекая ее к себе. – Любовь моя! Если в нашей  совместной жизни с течением времени произошла неизбежная перемена, вы в этом не  повинны. Вина моя, только моя. Но я по-прежнему вас люблю и уважаю, по-прежнему  восхищаюсь вами. Я хочу, чтобы вы были счастливы. Я преданно люблю вас и  почитаю. Встаньте, Анни, прошу вас, встаньте!    

Но она  не поднималась с колен. Пристально поглядев на него, она придвинулась к нему  ближе, положила ему на колени руку и, склонив на нее голову, сказала:    

– Если  есть у меня здесь друг, который ради меня или ради моего мужа может отозваться,  если есть у меня здесь друг, который может громко высказать те догадки, какие  иной раз нашептывало мое сердце, если есть у меня здесь друг, который почитает  моего мужа или когда-нибудь был ко мне расположен, и этому другу известно хоть  что-нибудь, чем нам можно помочь, – я умоляю его говорить!    

Наступило  глубокое молчание. После короткого мучительного колебания я его нарушил.    

– Миссис  Стронг! – сказал я. – Мне кое-что известно, но доктор Стронг  настойчиво просил меня держать это в строжайшей тайне. Вплоть до сегодняшнего  вечера я это скрывал, но, мне кажется, настало время, когда скрывать дальше –  значит совершать ошибку из-за ложной деликатности: ваш призыв позволяет мне  нарушить его приказ.    

На  мгновение она повернула ко мне лицо, и я понял, что прав. Я не мог бы сопротивляться  этому умоляющему взгляду, даже если бы уверенность, которую я в нем почерпнул,  была менее тверда.    

– Наш  мир и покой, быть может, в ваших руках, – сказала она. – Я верю, что  вы ничего не утаите. Что бы вы или кто бы то ни было другой мне ни сказали, я  заранее знаю: ничто не может бросить тень на благородство моего мужа. Если вам  кажется, что ваши слова заденут меня, пусть это вас не смущает. Я сама дам  ответ ему, а также господу!    

После  такой страстной мольбы я, не спрашивая разрешения доктора и только немного  смягчив грубость Урии Хипа, откровенно рассказал обо всем, что произошло в той  же самой комнате в тот памятный вечер. Невозможно описать, как таращила глаза  миссис Марклхем и как пронзительно она вскрикивала, прерывая мой рассказ.    

Когда я  умолк, Анни оставалась безмолвной, голова ее по-прежнему была склонена. Потом  она взяла руку доктора (он сидел в той же позе, в какой мы его застали),  прижала к своей груди и поцеловала. Мистер Дик осторожно помог ей встать, и,  опираясь на него и не сводя глаз с мужа, она заговорила:    

– Я  открою все, что было у меня на сердце с того дня, как мы стали мужем и  женой, – сказала она тихо, покорно и трогательно. – Теперь, после  того как я все узнала, я не могла бы жить, если бы что-нибудь утаила.    

– Но  я никогда не сомневался в вас, Анни, дитя мое, – ласково сказал  доктор. – Это лишнее, уверяю вас, это совсем лишнее, дорогая моя.    

– Нет,  это очень важно, чтобы я открыла всю свою душу перед таким благородным и великодушным  человеком, которого, год за годом и день за днем, я любила и почитала все  больше и больше, о чем знает господь! – сказала она тем же тоном.    

– Ох! –  прервала миссис Марклхем. – Если у меня еще есть какое-то благоразумие…    

(– Но у  тебя его нет, интриганка! – с негодованием прошептала бабушка.)    

– …я  должна сказать, что совсем не нужно касаться подробностей.    

– Только  мой муж может об этом судить, мама, – сказала Анни, не отрывая взгляда от  его лица. – И он выслушает меня. Если то, что я скажу, мама, будет вам  неприятно, – простите! Я сама нередко и подолгу мучилась.    

– Ох,  боже мой! – охнула миссис Марклхем.    

– Когда  я была совсем маленькой, еще в детстве, – продолжала Анни, – все мои  знания, даже самые начальные, я получила от терпеливого и всегда дорогого для  меня друга и учителя – друга моего покойного отца. О чем бы я ни вспоминала, я  всегда вспоминаю и о нем. Это он впервые обогатил мой ум сокровищами знаний и  на всем лежит печать его души. Если бы я получила их из других рук, никогда они  не были бы для меня так полезны.    

– Она  ни во что не ставит свою мать! – воскликнула миссис Марклхем.    

– Это  не так, мама, но я – воздаю ему должное. Я обязана это сделать. По мере того  как я подрастала, он занимал в моей жизни все то же место. Я гордилась его  вниманием, я глубоко и искренне была привязана к нему. Я смотрела на него…  трудно описать… я смотрела на него как на отца, как на руководителя, как на  человека, чья похвала дороже любых похвал, я смотрела на него как на человека,  которому можно верить даже в том случае, если бы я изверилась во всем на свете.  Вы знаете, мама, как я была молода и неопытна, когда неожиданно вы мне сказали,  что он ищет моей руки…    

– Раз  пятьдесят, по меньшей мере, я об этом рассказывала всем присутствующим! –  перебила миссис Марклхем.    

(– Ну,  так хоть теперь, ради бога, придержи язык и помалкивай! – пробормотала  бабушка.)    

– Для  меня это была такая перемена и такая утрата, что сперва я очень волновалась и  чувствовала себя несчастной, – продолжала Анни тем же тоном и так же глядя  на доктора. – Я была совсем девочкой и, мне кажется, опечалилась, когда  произошла такая великая перемена в человеке, на которого я смотрела снизу  вверх. Но теперь он уже не мог оставаться тем, кем был для меня раньше, я была  горда, что он счел меня достойной его, и мы поженились.    

– В  церкви святого Элфеджа, в Кентербери, – вставила миссис Марклхем.    

(– Будь  она неладна, эта женщина! – прошептала бабушка. – Никак не хочет  угомониться!)    

– Я  никогда не думала о том, что муж принесет мне какие-нибудь земные блага, –  слегка покраснев, продолжала Анни. – В моем юном сердце, полном  благоговения, не было места для таких низменных чувств. Простите меня, мама, но  вы первая внушили мне мысль, что есть на свете люди, которые могут оскорбить  меня и его такими жестокими подозрениями.    

– Я?! –  вскричала миссис Марклхем.    

(– Еще  бы! Конечно, ты! И ты от этого не отмахнешься своим веером, мой воинственный  друг, – заметила бабушка.)    

– Это  было первое горе в моей новой жизни, – сказала Анни. – Все мои беды  связаны были с этим первым горем. А бед было так много, что мне их не  сосчитать. Но нет, мой великодушный супруг, причина совсем не та, какую вы  предполагаете! Потому что все мои помыслы, воспоминания, надежды – решительно  все связано с вами!    

Она  подняла глаза и стиснула руки – прекрасное, одухотворенное воплощение верности.  И с этого момента доктор не отрывал от нее пристального взгляда, как и она от  него.    

– Маму  нельзя упрекнуть в том, что она выпрашивала у вас что-нибудь для себя, ее  намерения были всегда безупречны, я в этом уверена! Но я видела, как много  назойливых требований вам предъявляют от моего имени, видела, как  злоупотребляют вашей добротой, пользуясь моим именем, как вы великодушны и как  недоволен мистер Уикфилд, стоящий на страже ваших интересов. Тогда я впервые  поняла, что люди гнусно подозревают, будто мою нежность купили, и кому же ее  продали?! И этот незаслуженный позор я заставила вас делить со мной. Я не могу  вам рассказать – а мама даже представить себе не может, – чего мне стоило  выносить этот ужас, эти мучения и при этом твердо знать в душе, что день моей  свадьбы только увенчал любовь и уважение всей моей жизни!    

– Вот  она благодарность за жертвы, которые приносишь своему семейству! –  всхлипнув, воскликнула миссис Марклхем. – Уж лучше бы ноги моей никогда  здесь не было.    

(– Да,  лучше бы ее здесь не было, а ты отправилась восвояси! – вставила бабушка.)    

– Как  раз в то время мама хлопотала о моем кузене Мелдоне. Мне он очень  нравился, – продолжала она тихо, но без колебаний. – Когда-то в  детстве мы были даже влюблены друг в друга. Если бы все не пошло по-иному,  пожалуй я могла убедить себя в том, будто в самом деле его люблю, я могла выйти  за него замуж на свою беду. При несходстве характеров и взглядов брак не может  быть счастливым.    

Продолжая  внимательно слушать, я задумался над этими словами так, словно они имели для  меня особое значение или как-то особо меня касались, но как, мне было неясно.  «При несходстве характеров и взглядов брак не может быть счастливым». «При  несходстве характеров и взглядов…»    

– Между  нами нет ничего общего, – продолжала Анни. – Я давно в этом  убедилась. Если бы мне не за что было больше благодарить моего мужа, – а  как я должна быть ему благодарна за все! – то я была бы ему благодарна  хотя бы за то, что он уберег меня от первых обманчивых порывов неопытного  сердца.    

Она  неподвижно стояла перед доктором и говорила с глубокой серьезностью,  приводившей меня в волнение. Но голос ее был по-прежнему спокоен.    

– Когда  он добивался у вас милостей, которыми ради меня вы так щедро его осыпали – ради  меня, и когда я, вопреки своей воле, представала перед вами такой корыстной, я  тяжко страдала… Мне казалось, что для него было бы лучше пробивать себе дорогу  самому. Мне казалось, будь я на его месте, я попыталась бы это сделать ценой  любых лишений. Но я еще не думала о нем дурно вплоть до того вечера, когда он  уезжал в Индию. В тот вечер я убедилась, что у него коварное, неблагодарное  сердце. И тогда-то я поняла двойной смысл испытующего взгляда, которым следил  за мной мистер Уикфилд. Тогда впервые я увидела воочию, как это страшное  подозрение тяготеет надо мной.    

– Подозрение,  Анни! Нет, нет и нет! – сказал доктор.    

– Я  знаю, у вас его не было, мой дорогой муж, – отозвалась она. – И вот в  тот самый вечер я пришла к нам, чтобы сложить к вашим ногам бремя стыда и  печали, я пришла к вам, чтобы сказать, что под вашей кровлей некий человек, мой  родственник, которому ради меня вы оказали столько благодеяний, осмелился  сказать мне слова, какие не следовало произносить даже в том случае, если бы я,  по его мнению, была слабым и корыстным существом… Но мой разум восстал против  того, чтобы я передавала вам эти позорящие меня слова. Они замерли у меня на  устах и до сего дня не срывались с них…    

Застонав,  миссис Марклхем откинулась на спинку кресла и спряталась за своим веером,  решив, по-видимому, больше никогда не показываться.    

– С  того вечера я говорила с ним только в вашем присутствии, и то лишь в тех  случаях, когда это было необходимо, чтобы избежать объяснения с вами. Прошли  года, с тех пор как он от меня узнал, какое место он здесь занимает. Ваша  тайная забота об его успехах, о которой вы потом мне сообщили, думая, что этим  доставляете мне удовольствие, поверьте, еще больше отягчала мне бремя моей  тайны…    

Хотя  доктор всячески пытался ее удержать, она мягко опустилась к его ногам и, смотря  на него полными слез глазами, продолжала:    

– Нет,  пока не отвечайте! Позвольте мне сказать еще несколько слов! Права я была или  ошибалась, но, если бы все повторилось снова, мне кажется, я поступила бы точно  так же… Вы никогда не поймете, что значит быть преданной вам и знать, что люди  помнят о прежних моих отношениях к кому-то другому, знать, что любой человек  может оказаться жестоким и заподозрить меня в коварстве, а эти подозрения  подкрепляются благодаря стечению обстоятельств. Я была очень молода, и около  меня не было никого, кто мог бы мне дать совет. С мамой у меня всегда были  разногласия во всем, что касалось вас. Если я замкнулась в себе и никто не знал  об оскорблении, которое мне нанесли, то это потому, что слишком уважала вас и  мне так хотелось, чтобы вы уважали меня!    

– Анни,  чистая моя душа! Дорогая моя девочка! – промолвил доктор.    

– Погодите,  прошу вас! Я скоро кончу. Я не переставала думать о том, что есть много женщин,  на которых вы могли бы жениться… Они не были бы вам в тягость, не принесли бы  вам столько забот и огорчений и создали семейный очаг, более достойный вас. Я  все время со страхом думала, что, пожалуй, было бы лучше, если бы я осталась  вашей ученицей, вашей дочерью. Я все время боялась, что не гожусь для вас,  такого мудрого и такого ученого… И если я затаила это в душе (а так оно и было!),  хотя должна была все рассказать вам, то только поточу, что слишком уважала вас  и надеялась, что наступит день, когда и вы станете меня уважать.    

– Этот  день наступил давно уже, Анни, и на смену ему придет только долгая ночь, моя  дорогая.    

– Еще  одно слово! Я решила, твердо решила нести одна свое бремя и никому не говорить  о недостойности того, к кому вы были так добры. А теперь последнее, мой самый  дорогой, самый лучший друг! Сегодня вечером я поняла причину происшедшей в вас  недавно перемены, которая принесла мне столько боли и так мучила меня… Иногда я  приписывала ее прежним моим опасениям, иногда в своих предположениях была  близка к истине. И вот сегодня вечером случайно я узнала, как глубоко и как  благородно вы верите в меня, хотя и ошибаетесь на мой счет. Я не надеюсь, что  смогу когда-нибудь отплатить своею любовью и почитанием за ваше бесценное  доверие ко мне, я могу только, после того как это узнала, поднять глаза и  взглянуть в дорогое мне лицо, лицо того, кого я почитаю, как отца, люблю, как  мужа, и в детстве боготворила, как друга… И я могу только торжественно заявить,  что даже в мимолетных своих мыслях никогда не была перед вами виновна, и любовь  моя к вам и моя верность всегда были неизменны!    

Она  обвила руками шею доктора, а он склонил голову к ней, и его седые волосы  перемешались с ее темно-русыми кудрями.    

– О  мой супруг, прижмите меня к своей груди! Не отталкивайте меня никогда! Не  думайте и не говорите о том, что мы не подходим друг к другу, ведь это не так,  хотя у меня и много недостатков. С каждым годом я убеждалась в этом все больше,  по мере того как все больше вас уважала. О! Прижмите меня к своей груди, мой  супруг! Потому что моя любовь крепка, как скала, она будет длиться вечно!    

В  наступившей тишине бабушка торжественно, неторопливо направилась к мистеру  Дику, обняла его и звонко поцеловала. И это было как раз вовремя, если принять  во внимание его намерение, ибо в этот самый момент, по моим наблюдениям, он  собирался от восторга стать на одну ногу.    

– Вы  – замечательный человек, Дик! – заявила бабушка самым решительным  тоном. – Можете не возражать, я лучше знаю!    

Тут она  потянула его за рукав, а мне дала знак, и мы втроем потихоньку вышли из  комнаты.    

– Во  всяком случае, это удар для нашего воинственного друга, – сказала бабушка  по дороге домой. – Теперь я буду лучше спать, даже если бы больше нечему  было радоваться.    

– Боюсь,  что она потрясена, – сказал с жалостью Дик.    

– Что  такое? Да вы когда-нибудь видели потрясенного крокодила? – спросила  бабушка.    

– Кажется,  я вообще никогда не видал крокодила, – кротко ответил мистер Дик.    

– Не  будь этого старого крокодила, ничего бы и не случилось, – внушительно  сказала бабушка. – Было бы хорошо, если бы кое-какие матери оставляли в  покое дочерей, когда те выходят замуж, и не надоедали им своей любовью. Они,  должно быть, думают, что имеют право на награду, породив на свет несчастную  молодую женщину (господи помилуй, как будто она об этом просила), а лучшая для  них награда – если они могут докучать ей, пока не загонят ее в гроб! О чем ты  думаешь, Трот?    

Я  размышлял обо всем, что пришлось мне услышать. В памяти всплывали некоторые  фразы: «При несходстве характеров и взглядов брак не может быть счастливым»,  «Первые обманчивые порывы неопытного сердца», «Моя любовь крепка, как скала…»  Но мы были уже дома. Под ногой шуршали сухие листья, и дул осенний ветер.    

 Глава XLVI    

Весть    

     

Если моя  память, ненадежная когда речь идет о датах, мне не изменяет, я был женат уже  около года; как-то раз вечером, возвращаясь домой после одинокой прогулки и  обдумывая книгу, которую я тогда писал, – а мое неизменное прилежание  сопровождалось возрастающим успехом, и я в ту пору писал мой первый  роман, – я поравнялся с домом миссис Стирфорт. Часто, живя по соседству, я  проходил мимо него и раньше, хотя обыкновенно выбирал другую дорогу. Но случалось,  что выйти на другую дорогу было не просто, и, в общем, я довольно часто  проходил мимо этого дома.    

Обычно я  ускорял шаг и бросал на дом только мимолетный взгляд – дом неизменно казался  угрюмым и печальным. Парадные комнаты не выходили на дорогу, и узкие,  старомодные, с тяжелыми рамами, окна, которые и прежде глядели неприветливо,  были наглухо закрыты, задернуты шторами, и вид у них был очень мрачный. Через  мощеный дворик крытая галерея вела ко входной двери, которой никогда не  пользовались, а над входом виднелось круглое лестничное оконце, совсем не связанное  с фасадом; единственное среди прочих, оно не было занавешено, но также имело  какой-то печальный вид. Не помню, видел ли я когда-нибудь свет в доме. Будь я  случайным прохожим, вероятно я предположил бы, что одинокий владелец лежит там  мертвый. А если бы, к счастью, я ничего не знал об этом месте и видел, что  никакие перемены но могут его коснуться, я, верно, охотно дал бы волю своему  воображению и начал строить разные хитроумные догадки.    

Я  старался думать о нем как можно меньше. Но, когда я видел его, мое внимание не  могло пройти мимо, как проходил я сам, и целая вереница мыслей возникала в моем  сознании. В этот вечер они были ярче, чем обычно, и смешивались с  воспоминаниями детства и отроческими фантазиями, с тенями смутных и  неосознанных разочарований, с какими-то картинами или мечтаниями, случайными и  чуждыми течению моих дум. Я шел, погруженный в мрачные размышления, как вдруг  около меня послышался голос, который заставил меня вздрогнуть.    

Это был  женский голос. Я сразу узнал маленькою служанку миссис Стирфорт – ту самую, которая  когда-то носила голубые ленты на чепчике. Теперь она сняла их, должно быть для  того, чтобы вид ее больше подходил к дому, в котором произошли такие перемены,  и носила только один или два печальных батика мрачного, коричневого цвета.    

– Не  будете ли вы добры, сэр, зайти и поговорить с мисс Дартл?    

– Это  мисс Дартл послала вас за мной? – спросил я.    

– Не  сейчас, сэр, но это ничего не значит. Мисс Дартл видела дня два назад, как вы проходили  мимо, и приказала мне сидеть на лестнице с работой, а если я вас увижу,  попросить, чтобы вы зашли и поговорили с ней.    

Я  повернул назад и, пока мы шли с девушкой, спросил ее, как поживает миссис  Стирфорт. Она чувствует себя плохо, сказала служанка, и редко покидает свою  комнату.    

Меня  провели в сад к мисс Дартл, и там я направился к ней уже один. Она сидела на  скамье у края террасы, откуда виден был огромный город. Вечер был хмурый, небо  свинцовое, и, взглянув в сумрачную даль, где только несколько самых высоких  зданий вырисовывались в тусклом свете, я подумал, что эта картина является  подходящим фоном для воспоминаний этой бешеной женщины.    

Она  увидела меня и на миг привстала, чтобы со мной поздороваться. Со дня нашей  последней встречи она еще больше похудела и побледнела, а сверкающие ее глаза  еще больше горели и шрам выделялся еще резче.    

Мы  холодно поздоровались. Последняя наша встреча окончилась ссорой, и свое  презрение ко мне она не давала себе труда скрывать.    

– Мне  сказали, мисс Дартл, что вы хотите поговорить со мной, – начал я, стоя  около нее и положив руку на спинку скамейки; она жестом предложила сесть, но я  отказался.    

– Да, –  ответила она. – Скажите, эту девушку нашли?    

– Нет.    

– А  ведь она удрала!    

Ее  тонкие губы подергивались, словно ей не терпелось осыпать Эмили упреками.    

– Удрала? –  повторил я.    

– Да.  От него! – усмехнулась она. – Если ее до сих пор не нашли, то,  пожалуй, уж и вовсе не найдут. Возможно, она умерла.    

Никогда,  ни на одном лице я не видел выражения такой жестокости и такого торжества.    

– Может  быть, смерть – это самое лучшее, что может пожелать ей женщина, – сказал  я. – Я рад, мисс Дартл, что время так смягчило ваше сердце.    

Она не  удостоила меня ответа, но, снова надменно усмехнувшись, сказала:    

– Друзья  этой превосходной и глубоко оскорбленной юной леди – ваши друзья. Вы поборник и  защитник их прав. Вы хотите знать, что о ней известно?    

– Да, –  сказал я.    

Злобно  улыбаясь, она встала; подойдя к высокой изгороди из остролиста, которая была в  нескольких шагах и отделяла лужайку от огорода, она громко окликнула: «Идите  сюда!» – словно подзывала какое-нибудь поганое животное.    

– Надеюсь,  мистер Копперфилд, вы здесь воздержитесь от защиты ваших друзей и от  мести, – сказала она, поглядев на меня через плечо и не меняя выражения  лица.    

Не  понимая, на что она намекает, я кивнул головой, а она снова окликнула: «Идите  сюда!» – вернулась к скамейке, и в этот момент появился респектабельный мистер  Литтимер. С той же респектабельностью, что и раньше, он отвесил мне поклон и  остановился чуть поодаль от мисс Дартл. В том взгляде, который она бросила на  меня, снова садясь на свое место, было злобное торжество, но вместе с тем,  странно сказать, он показался мне женственным и даже привлекательным, –  взгляд, достойный какой-нибудь жестокой принцессы в сказке.    

– А  теперь, – повелительно начала она, не глядя на него и прикладывая пальцы к  старому шраму, который опять подергивался, на этот раз, вероятно, не потому,  что ей было больно, но потому, что она радовалась, – а теперь расскажите  мистеру Копперфилду об бегстве!    

– Мистер  Джеймс и я, сударыня…    

– Не  обращайтесь ко мне! – нахмурившись, перебила она.    

– Мистер  Джеймс и я, сэр…    

– И  ко мне также! – сказал я.    

Мистер  Литтимер, нисколько не обескураженный, дал нам понять легким поклоном, что ему  по душе все, что по душе нам. И снова начал:    

– Мистер  Джеймс и я были за границей вместе с этой молодой женщиной с той поры, как она  покинула Ярмут под покровительством мистера Джеймса. Мы побывали в разных  городах и видели немало стран. Были мы во Франции, и Швейцарии, в Италии, –  словом, почти везде.    

Он  смотрел на спинку скамейки так, будто обращался именно к ней и легонько  постукивал по ней пальцами, словно играл на немом фортепьяно.    

– Мистер  Джеймс удивительно привязался к этой молодой женщине. С того времени, как я у  него служу, я никогда не видел его таким остепенившимся. Молодая женщина  оказалась очень способной и научилась говорить на разных языках. Ее теперь не  примешь за деревенскую жительницу. Я заметил, что ею любовались всюду, куда бы  мы ни приезжали.    

Мисс  Дартл прижала руку к сердцу. Я видел, как Литтимер украдкой на нее поглядел и  чуть-чуть усмехнулся.    

– Да,  этой молодой женщиной восхищались повсюду. Ее наряды, знаете ли, солнце, свежий  воздух, заботы, которыми ее окружали, то да се… Словом, повсюду она обращала на  себя общее внимание.    

Он  сделал короткую паузу. Глаза Розы Дартл, устремленные вдаль, беспокойно  блуждали, и она закусила нижнюю губу, чтобы остановить подергивание рта.    

Сняв  руки со спинки скамейки, Литтимер переплел пальцы, принял более непринужденную  позу и продолжал рассказ; взор его прикован был к земле, и, слегка вытянув шею,  он чуть-чуть склонил свою респектабельную голову набок.    

– Молодая  женщина жила так, стало быть, некоторое время, а иной раз приходила в уныние,  но когда она стала давать волю унынию и дурному расположению духа, мне  показалось, это немного начало утомлять мистера Джеймса. А от этого дело на лад  не шло. И опять мистер Джеймс стал неспокойным. Чем беспокойней он становился,  тем несноснее становилась она. И скажу о себе: трудновато мне приходилось с  ними, с двумя. Но тем не менее все кое-как улаживалось; однако вообще, по моему  мнению, это тянулось дольше, чем можно было ожидать.    

Мисс  Дартл опустила глаза и снова взглянула на меня с тем же торжеством, что и  раньше. Мистер Литтимер, весьма респектабельно прикрыв рот рукой, откашлялся,  переступил с ноги на ногу и продолжал:    

– Много  было разговоров и разных упреков, покуда мистер Джеймс не сказал, что уезжает  на день-два с виллы, где мы жили около Неаполя (молодая женщина очень любила  море)… А мне он поручил передать ей, что… для счастья всех заинтересованных  лиц… – тут мистер Литтимер откашлялся, – он уезжает навсегда. Но  должен сказать, что мистер Джеймс поступил очень благородно: он предлагал,  чтобы молодая женщина вышла замуж за очень респектабельного человека, который готов  был не обращать внимания на прошлое и сам по себе был завидным женихом. О таком  женихе эта молодая женщина могла бы только мечтать, даже если бы все было как  полагается – ведь она вышла из простой семьи.    

Он снова  переступил с ноги на ногу и провел языком по губам. Я был убежден, что негодяй  говорит о себе, и по лицу мисс Дартл понял, что она думает то же самое.    

– Мне  поручено было передать также и это. Я готов был сделать что угодно, чтобы  вывести мистера Джеймса из затруднений и восстановить мир и согласие между ним  и любящей родительницей, которая по его вине так много вынесла. Вот почему я и  принял поручение. Когда молодая женщина узнала об его отъезде, она пришла в  такое неистовство, что и вообразить нельзя. Она совсем обезумела, и надо было  силой ее удерживать, а не то она бы зарезалась, утопилась или разбила голову о  мраморный пол.    

Мисс  Дартл откинулась на спинку скамейки, и лицо ее выражало ликование; казалось,  она наслаждается звуками слов, произнесенных этим человеком.    

– Но  лишь когда я перешел ко второму возложенному на меня поручению, –  продолжал мистер Литтимер, смущенно потирая руки, – а ведь каждый должен  признать, что у мистера Джеймса были самые добрые намерения, – тут только  молодая женщина показала, на что она способна. Я никогда не видел такой бешеной  особы. Поведение ее было ужасное, возмутительное. Камень или пень и те проявили  бы больше благодарности, чувства, терпения и рассудительности. Не будь я  начеку, она покусилась бы на мою жизнь, я в этом уверен.    

– За  это я еще больше ее уважаю, – запальчиво сказал я.    

Мистер  Литтимер покачал головой, словно говоря: «Да ну, сэр? Но вы еще так молоды!» –  и продолжал рассказ.    

– Одним  словом, пришлось на время убрать от нее подальше все, чем она могла бы  причинить вред себе или другим, пришлось даже запереть ее. И все-таки, несмотря  на это, ночью она убежала: выломала решетку в окне, которую я своими руками  прибил, спустилась вниз по виноградной лозе, и, насколько мне известно, больше  никто ее не видел и никто о ней ничего не слыхал.    

– Вероятно,  она умерла, – сказала мисс Дартл и улыбнулась так, словно попирала ногами  тело погибшей девушки.    

– Она  могла утопиться, мисс, – сказал мистер Литтимер, улучив, наконец,  подходящий момент, чтобы к кому-нибудь адресоваться. – Это очень возможно.  Или ей помогли рыбаки, а не то жены и дети рыбаков. Она, знаете ли, мисс Дартл,  из простой семьи и частенько разговаривала с ними на берегу или сидела около их  лодок. Когда мистер Джеймс уезжал, я видел, как она проводила там целые дни. Она  рассказывала детям, что и она тоже дочь рыбака и в детстве у себя на родине,  как и они, играла на берегу; мистер Джеймс был очень недоволен, когда однажды  узнал об этом.    

О Эмили!  Злосчастная ее красота! И предо мной возникла картина: она сидит на далеком-далеком  берегу среди детей, таких же невинных, какой и она была когда-то, и слушает  голоса малюток, которые могли бы называть ее «мама», если бы она была женой  бедняка…    

И  прислушивается к грозному голосу моря с его вечным «никогда!».    

– Как  только стало ясно, что больше ничего нельзя сделать, мисс Дартл…    

– Я  вам сказала, чтобы вы ко мне не обращались, – строго и презрительно  сказала мисс Дартл.    

– Вы  обратились ко мне, мисс, – сказал он. – Прошу прошения. Мой долг  повиноваться.    

– Значит,  исполняйте ваш долг. Кончайте ваш рассказ и уходите!    

– Когда  выяснилось, что найти ее невозможно, – продолжал он с безграничной  респектабельностью и покорно склонив голову, – я отправился к мистеру  Джеймсу, туда, куда я должен был ему писать, и сообщил, что случилось. По этому  поводу у нас произошла размолвка, и я счел за благо для моей репутации уйти от  него. Я мог бы вынести и выносил многое от мистера Джеймса, но он слишком  обидел меня. Он меня оскорбил. Я знал о несчастной ссоре между ним и его  матушкой и о том, как она должна тревожиться, и потому взял на себя смелость  вернуться домой, в Англию, и рассказать…    

– За  деньги, которые я ему заплатила, – сказала мне мисс Дартл.    

– Совершенно  правильно, сударыня… И рассказать то, что я знаю. Вот, мне кажется, все. –  Прибавил он после некоторого раздумья. – У меня нет сейчас должности, и я  был бы не прочь получить какую-нибудь респектабельною службу    

Мисс  Дартл бросила на меня взгляд, словно осведомляясь, хочу ли я задать  какой-нибудь вопрос. Один вопрос еще раньше мне пришел на ум, и я сказал:    

– Я  бы хотел узнать у этого… типа (я не мог заставить себя назвать его более  деликатно), перехватили ли они письмо, написанное ей ее домашними, или, по его  мнению, она получила такое письмо.    

Он  невозмутимо молчал. Устремив глаза в землю и сложив руки так, что кончики  пальцев одной руки слегка касались кончиков пальцев другой.    

Мисс  Дартл брезгливо повернулась к нему.    

– Прошу  прощения, мисс, – сказал он, очнувшись от своей задумчивости. – Но,  исполняя вашу волю, я все же занимаю какое-то положение, хоть я и слуга. Вы и  мистер Копперфилд – не одно и то же. Если мистер Копперфилд хочет узнать  что-нибудь у меня, беру на себя смелость заметить мистеру Копперфилду, что он  может задать вопрос мне. У меня есть репутация, о которой я должен заботиться.    

Я преодолел  себя, посмотрел на него и сказал:    

– Вы  слышали мой вопрос. Если вам угодно, считайте, что он обращен к вам. Что вы на  него ответите?    

– Я  не вправе дать решительный ответ, сэр. – промолвил он, медленно сближая и  разводя кончики пальцев. – Обмануть доверие мистера Джеймса ради его  матушки и обмануть его ради вас – это разные вещи. Я полагаю, что мистер Джеймс  едва ли мог поощрительно отнестись к получению писем, после которых уныние ее и  разногласия между ними должны были бы усилиться. Но от дальнейших объяснений,  сэр, я предпочел бы воздержаться.    

– Это  все? – спросила меня мисс Дартл. Я ответил, что больше мне нечего сказать.    

– Кроме  того, пожалуй, – добавил я, когда он сделал шаг, чтобы удалиться, –  что я прекрасно уяснил роль, которую играл этот человек в этом злом деле, и  расскажу все тому, кто был ей отцом с детских ее лет… И я рекомендовал бы вам  пореже появляться в публичных местах…    

Он  остановился, как только я заговорил, и слушал, как всегда, бесстрастно.    

– Благодарю  вас, сэр. Но, прошу прошения, сэр, в этой стране нет рабов и надсмотрщиков над  рабами и никому не разрешается поступать не по закону, а по своей воле. Если  кто так поступит, то это опасно скорей для него, чем для других. А потому сэр,  я нисколько не боюсь бывать там, где мне вздумается.    

Он  отвесил вежливый поклон, так же поклонился мисс Дартл и удалился через ту же  арку в изгороди из остролиста, откуда появился. Мы с мисс Дартл смотрели друг  на друга в полном молчании. Держала она себя так же, как и тогда, когда вызвала  этого человека.    

– Он  еще говорил, – начала она, скривив рот, – что его хозяин, как он  слышал, плавает у берегов Испании и, по-видимому, будет предаваться своим  склонностям к мореходству, пока это ему не надоест. Но это не может вас  интересовать. Теперь пропасть между этими двумя гордецами – матерью и сыном –  еще шире, чем раньше, и на примирение мало надежды, потому что они одного покроя  и время делает их еще более упрямыми и властными. Это вас тоже не может  интересовать, но я хочу вам только сказать, что этот дьявол, которого вы  считаете ангелом, то есть эта самая презренная девчонка, которую он вытащил из  морской тины, – тут она в упор посмотрела на меня своими черными глазами и  выразительно подняла палец, – должно быть, жива, потому что простые  людишки так скоро не умирают. Если она жива, вы захотите найти и сберечь эту  бесценную жемчужину. Этого хотим и мы, чтобы он как-нибудь случайно не сделался  снова ее добычей. Вот единственное, в чем мы оба с вами заинтересованы. И вот  почему я послала за вами, чтобы вы все это выслушали, хоть я и желала бы  причинить ей такую боль, которую могла бы почувствовать даже такая грубая  тварь, как она.    

Ее лицо  вдруг изменилось, и я понял, что кто-то появился позади меня. Это была миссис  Стирфорт. Она подала мне руку более холодно, чем подавала когда-то, и вид у нее  был еще более величавый, но я заметил, – и это меня тронуло, – что  она хранит воспоминание о моей прежней любви к ее сыну. Она очень изменилась.  Ее прекрасная фигура была уже не такой стройной, красивое лицо прорезали  глубокие морщины, а волосы были почти белые. Но когда она опустилась на  скамейку, она показалась мне все еще красивой, и как хорошо я помнил этот  сверкающий, горделивый взгляд, который со школьных времен остался в моей  памяти!    

– Роза,  мистер Копперфилд узнал обо всем?    

– Да.    

– Он  узнал от самого Литтимера?    

– Да.  Я объяснила, почему вы этого хотели.    

– Вы  хорошая девушка. Я изредка, сэр, – это относилось ко мне, –  обмениваюсь письмами с вашим прежним другом, но он еще не обрел вновь чувства  долга или сыновних обязанностей. Поэтому у меня только та цель, о которой  сказала вам Роза. Если бы как-нибудь можно было помочь тому честному человеку,  которого вы приводили сюда (его мне жаль, больше я ничего не могу сказать), и  тем самым спасти моего сына от опасности снова попасть в ловушку хитрого врага,  ну что ж, прекрасно!    

Она  выпрямилась и смотрела прямо перед собой куда-то вдаль.    

– Понимаю,  сударыня, – сказал я почтительно. – Уверяю вас, у меня нет ни  малейшего желания неверно истолковать ваши мотивы. Но я должен сказать, даже  вам, что я с детства знаю эту поруганную семью. И если вы полагаете, что эта  девушка, над которой так надругались, не была бесчеловечно обманута и не  предпочла бы теперь сто раз умереть, только бы не взять стакана воды из рук вашего  сына, – вы совершаете страшную ошибку!    

– Не  надо, Роза, не надо! – удержала миссис Стирфорт Розу, которая порывалась  вмешаться. – Неважно. Пусть будет так. Я слышала, вы женились, сэр?    

Я  ответил, что не так давно я женился.    

– И  дела ваши идут хорошо? Я живу замкнуто и мало о чем знаю. Но до меня дошли  слухи, что вы становитесь известным.    

– Мне  очень посчастливилось. – сказал я, – и меня как будто хвалят.    

– У  вас нет матери? – Голос звучал мягко.    

– Нет.    

– Жаль.  Она бы вами гордилась. До свиданья!    

Она  протянула мне руку, все такая же величественная и непреклонная, и рука ее  лежала в моей руке так спокойно, как будто покой был и в ее душе. Гордость ее  была такова, что утишила биение ее сердца и опустила на ее лицо завесу  невозмутимости, сквозь которую она смотрела прямо перед собой в невидимую даль.    

Идя по  террасе к дверям, я снова взглянул на них – они обе сидели на скамье и, не  отрываясь, смотрели куда-то, бог знает куда, а тени сгущались и смыкались  вокруг них. Там и сям вспыхивали вдалеке, в городе, первые фонари, а на западе  в небе еще виднелись слабые отблески света. Но с широкой равнины,  простиравшейся вплоть до города, вздымался, словно море, туман, и набегающие  волны его, смешиваясь с тьмой, казалось, захлестывали обе фигуры. Не без  основания я вспоминаю об этом и с благоговейным ужасом об этом думаю. Ибо,  прежде чем я снова их увидел, бурное море подступило к их ногам.    

Размышляя  о том, что мне пришлось услышать, я счел нужным рассказать обо всем мистеру  Пегготи. На следующий день, вечером, я отправился в Лондон его разыскивать. Он  скитался по-прежнему, и по-прежнему была у него одна-единственная цель – найти  племянницу, но чаще всего бывал в Лондоне. Теперь я частенько видел его в  глухую ночь – он бродил по улицам и, одержимый страхом, все ждал и ждал, не  встретит ли ее среди тех немногих прохожих, которые еще блуждали в эти  неурочные, поздние часы.    

Он  нанимал комнатку над свечной лавкой на площади Хангерфордского рынка, о которой  я уже упоминал, и откуда он начал свое паломничество. Туда я и направился. От  жильцов дома я узнал, что он еще не ушел и его можно найти в его комнатке,  наверху.    

Он сидел  и читал у окна, на котором стояло несколько горшков с цветами. Комнатка была  очень опрятная и уютная. С первого взгляда я понял, что здесь все приготовлено  для ее возвращения и что, выходя из дому, он всегда надеется привести ее с  собой. Моего стука в дверь он не слышал и поднял глаза только тогда, когда я  коснулся его плеча.    

– Мистер  Дэви! Благодарю вас, сэр! От души благодарю, что вы пришли! Присаживайтесь.  Будьте дорогим гостем, сэр.    

– Мистер  Пегготи, не хочу вас очень обнадеживать, – сказал я, садясь на  предлагаемый стул, – но я кое-что узнал.    

– Об  Эмли?    

Он  нервно прикрыл рот рукой, побледнел и уже не спускал с меня глаз.    

– Где  она – неизвестно, но она не с ним…    

Напряженно  глядя на меня, он в глубоком молчании сидел и слушал мой рассказ. Я хорошо  помню, каким благородным, даже красивым, казалось мне его лицо, когда, отведя  от меня взгляд, он подпер рукой лоб и застыл, опустив глаза. Он ни разу не  перебил меня, он не проронил ни одного звука. Казалось, в продолжение моего  рассказа он видел перед собой только ее одну, а все остальные для него просто  не существовали.    

Когда я  умолк, он заслонил лицо рукой, оставаясь безмолвным. А я в это время смотрел в  окно и разглядывал цветы.    

– Что  вы об этом думаете, мистер Дэви? – наконец спросил он.    

– Мне  кажется, она жива, – ответил я.    

– Не  знаю. А вдруг первое потрясение было так сильно, что в своем безумии… Там было  синее море, о котором она так часто говорила… Не потому ли она думала о нем  столько лет, что оно должно было стать ее могилой?    

Он ходил  взад и вперед по комнате и словно обращался к самому себе; в голосе его  слышалась какая-то боязнь.    

– И  все-таки, мистер Дэви, я чувствую, что она… жива, – добавил он. – И  во сне и наяву я верил и знал, что найду ее… Это так поддерживало меня, так мне  помогало… что я и мысли не могу допустить… Нет! Этого не может быть. Эмли жива!    

Он  твердо оперся руками на стол, а его лицо, обожженное солнцем, выражало  непреклонную уверенность.    

– Моя  племянница Эмли жива, сэр! – твердо сказал он. – Не знаю откуда, не  знаю как, но мне было сказано, что она жива.    

Вид у  него был почти вдохновенный, когда он это произносил. Я подождал, пока он  пришел в такое состояние, что мог меня слушать. Затем я начал говорить о том,  что, мне кажется, следовало бы сделать, – эта мысль пришла мне в голову  накануне вечером.    

– А  теперь, дорогой друг… – начал я.    

– Благодарю  вас, сэр, благодарю! – И он потряс мою руку обеими руками.    

– Если  она приедет в Лондон, что весьма вероятно, потому что где же человеку легче  всего укрыться, как не в этом огромном городе, а она, разумеется, захочет  укрыться от всех, раз не вернулась домой…    

– И  она не вернется домой, – он грустно покачал головой. – Уйди она от  него по своей воле, она бы вернулась. Но не теперь, сэр.    

– Если  она приедет сюда, – продолжал я, – есть один человек, который может  найти ее скорее, чем кто-нибудь другой. Вы помните… будьте мужественны… не  забывайте о своей великой цели!.. Вы помните Марту?    

– Из  нашего города?    

Он мог  не отвечать, достаточно было взглянуть на его лицо.    

– Вам  известно, что она в Лондоне?    

– Я  видел ее как-то на улице, – ответил он, содрогнувшись.    

– Но  вы не знаете, что Эмили, задолго до того, как бежала из дому, оказала ей  однажды помощь, и в этом содействовал ей Хэм. И вы также не знаете, что, когда  мы с вами сидели в придорожной харчевне, эта женщина стояла и подслушивала у  двери…    

– Да  что вы, мистер Дэви! – удивился он. – В тот вечер, когда шел такой  снег?    

– Да,  в тот вечер. С той поры я ее не видел. Когда мы с вами расстались, я вернулся  назад, но ее уже не было. Я не хотел говорить вам о ней, да и теперь мне не  хотелось бы… Но она – тот самый человек, которого я имею в виду. И с ней нам  надо встретиться. Вы понимаете?    

– Слишком  хорошо понимаю, сэр.    

Мы все  больше понижали голос и теперь говорили почти шепотом.