1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 
Карташев восторженно смотрел на Елизавету Андреевну, тоже со стыдливым выражением смотревшую на него.
    
— Ах, если бы я был художником, я бы так и написал вас с цветами. Я написал бы вас в ста видах и составил бы себе этим одним и громадное имя, и состояние.
    
— А все-таки и состояние? — не пропустила Марья Андреевна.
    
— Да, конечно, и состояние. Я не денег хочу, но я хочу могущества, хочу сознавать, что я все могу, а без денег этого не будет.
    
— Э, стыдно, бросьте. Когда человек только начинает думать о деньгах, он уже пропал.
    
— С этим я согласен, и никогда я об них и не думаю, но как-то так уверен, что в один прекрасный день у меня вдруг появятся миллионы, и столько миллионов, сколько я захочу.
    
— Для чего?
    
— Не знаю. Во всяком случае, не для себя. Этот месяц я жил жизнью дикаря и счастливее никогда себя не чувствовал.
    
— И покамест так будете жить и будете счастливы.
    
Карташев кончил, и Марья Андреевна сказала ему:
    
— Брат вас просил приехать в управление. Вы знаете, где оно?
    
— Нет.
    
— Всякий извозчик знает. Я пошлю сейчас за извозчиком.
    
Марья Андреевна ушла, а Елизавета Андреевна принялась внимательно составлять букет.
    
— Вы венок себе сплетите, — предложил Карташев.
    
— Когда я умру, вы мне сплетите!
    
— Когда вы умрете, тогда все мы сразу, весь свет умрет, и некому будет плести венки.
    
Она тихо засмеялась и еще внимательнее принялась за букет.
    
— Когда у вас денег будет много, — голос ее глухо звучал из-за цветов, — тогда устройте дворец. И в этом дворце пусть рассказывают блестящие сказки, не похожие на жизнь. Или только сказки жизни, той, которая будет когда-нибудь не там, на небе, а здесь, на земле. Для этих сказок есть уже храмы…
    
Она остановилась и смотрела, спрашивая, немного испуганно, своими прекрасными глазами на Карташева.
    
— Всякого другого, кто бы это сказал, я бы иначе слушал. Но чувствую, что вы сказали мне самую свою сокровенную мечту. И, конечно, — вы можете верить или не верить мне, — но если у меня когда-нибудь будут действительно миллионы, я выстрою такой дворец. А над входом этого дворца будет жемчугом выбито «Богине любви», и под этой надписью будете вы с цветами в платье. У меня сестра была, Наташа…
    
— Я ее знала…
    
— Она на вас похожа, но… без ваших горизонтов. Она запуталась в религии, как и Зина. Мать их запутала. Но она из такого же теста. Я и ее портрет помещу у входа в замок. Только будут женские портреты, и именно таких женщин.
    
— Поместите и Корде… которая убила Марата…
    
И в лице ее вдруг появилось странное сочетание нежной прелести глаз с чем-то хищным, сверкнувшим в улыбке белоснежных мелких и острых зубов.
    
— Ну, извозчик готов, — сказала, входя, Марья Андреевна.
    
Управление занимало большой двухэтажный, плохо устроенный, плохо ремонтированный, какой-то полицейский дом. Штукатурка на стенах обвалилась, на потолках растрескалась и грозила упасть на головы, полы рассохлись, и половицы так и ходили под ногами.
    
В громадной зале, где прежде, вероятно, веселились и танцевали, теперь стояли ряды столов с чертежами и торчавшими над ними головами чертежников.
    
Как в муравейнике, кипела работа в обоих этажах.
    
Толстый главный инженер, тот, который принял Карташева на службу, не видимый ни для кого, заседал в одной из нижних комнат.
    
Пахомов был его помощник и начальник технического отделения.
    
Помощником его был инженер Борисов, полный, большой, с большими, умными и добродушными и лукавыми глазами. Он был красив, с густыми русыми волосами, лет тридцати.
    
Младший Сикорский, представляя ему Карташева, захотел было сказать несколько лестных слов о своем помощнике. Борисов, со своей пренебрежительной манерой, немного заикаясь при начале каждой фразы, махнул рукой и сказал:
    
— Знаем, все знаем уже и просим вас больше не беспокоиться по этому предмету.
    
— Кстати, — обратился он к Карташеву, — тут на вас ссылается машинист Григорьев, говорит, что вы ездили у него кочегаром. Дельный он господин?
    
— О, очень дельный.
    
И Карташев одушевленно стал характеризовать Григорьева.
    
— По тракции у нас пока никого еще нет…
    
Борисов позвонил и сказал вошедшему курьеру:
    
— Позовите машиниста Григорьева.
    
— Григорьев! — крикнул в коридор курьер и пропустил его в комнату.
    
Вошел приземистый, с большим красным носом, с загорелым лицом, пожилой человек в пиджаке. Входя, он усердно вытирал цветным темным платком лившийся по его лицу пот. Ему было, очевидно, невыносимо жарко в его пиджаке из толстого кастора, таких же штанах и жилетке.
    
Увидев Карташева, он и радостно и нерешительно кивнул ему головой.
    
— Здравствуйте, — весело поздоровался с ним Карташев, горячо пожимая его руку. — Как поживаете?
    
— Да вот, нос все лупится, — угрюмо ответил Григорьев.
    
— Ну вот, — обратился к машинисту Борисов, — инженер…
    
Он показал на Карташева.
    
— Ого… — довольно перебил его Григорьев.
    
— …дал о вас блестящую аттестацию…
    
— Я же говорил вам, — перебил его опять Григорьев.
    
— …и мы принимаем вас на службу.
    
— Ну, вот и слава богу. А то так, — обратился он к Карташеву, — нашего брата гоняли: ты, говорят, только испытанный кочегар, в школе не был — не ученый.
    
— Жалованье сто рублей, а поверстных и премии то же, что и на Одесской дороге.
    
Григорьев, все вытирая пот, кивнул головой.
    
— Завтра приходите сюда получить подъемные и инструкцию.
    
Григорьев опять кивнул головой, тяжело подошел к Карташеву, — протянул ему руку и, подмигнув добродушно, сказал:
    
— Инженер?
    
— Как ваша дочка поживает?
    
— Тут, тоже с нами: куда ж ее денешь? И Лермонтов с нами. Помните, тот, что вы мне подарили. И старый есть. Что не хватало — я списал с нового и вставил. Старый читаю по будням, а новый по воскресеньям. Дочка так и знает уж, так и готовит мне. Заходите, если не побрезгаете.
    
— А где вы живете?
    
— Да покамест тут в одном заезжем дворе устроились. Нет, уж лучше я сперва квартиру найду: увидимся еще, а покамест прощайте.
    
— Дочке вашей Анне Васильевне кланяйтесь.
    
— Ишь, помните все-таки… — кивнул головой Григорьев, скрываясь в дверях.
    
Прощаясь с Карташевым, Борисов ласково и серьезно сказал ему:
    
— Часа в четыре сегодня не придете чайку напиться?
    
— С удовольствием, — ответил Карташев и записал его адрес.
    
— Ба, ба, ба! — встретил Карташева угрюмо-приветливо Пахомов, со своим обычным широким размахом руки. — Кого я вижу. Кончили?
    
— Кончил, Семен Васильевич.
    
— Наврал? — показал Пахомов на младшего Сикорского.
    
— Нет.
    
— Ну, и отлично. Вы знаете уже, конечно, что вы у него помощником.
    
— Знаю, от души благодарю и употреблю все усилия…
    
— Не сомневаюсь.
    
— Я сейчас с ним поговорю о вашей поездке в Одессу, — шепнул Сикорский Карташеву, — а вы пока идите в кассу и получайте свои деньги.
    
Карташев получил всего тысячу триста рублей и, в ожидании Сикорского, подсчитывал свои капиталы. Итого у него теперь — две тысячи триста рублей, то есть на триста рублей больше того, что он привез с собой месяц назад. А могло бы быть три тысячи триста рублей. Из этой тысячи двести рублей ушло на рабочих, триста с мелочью украдено из портфеля сегодня ночью, около пятисот взял Сикорский. Ну, двести на рабочих не жаль, а восемьсот могло бы быть в кармане. Сколько подарков он мог бы накупить на эти деньги матери, сестре, брату!
    
Он стал думать о том, что подарить, когда пришел Сикорский.
    
— Вас зовет главный инженер. Вас отпускают и дают вам письмо к инженеру Савинскому, главному поверенному Полякова, который теперь в Одессе.
    
— Ну, здравствуйте, — встретил его главный инженер в своем кабинете, сидя в широком кресле за большим столом.
    
Главный инженер был все такой же толстый. Очевидно, изнывая от жары, он сидел в одной рубахе из чесунчи, уже довольно грязной или казавшейся такой, потому что рубаха была покрыта обильными пятнами пота.
    
— Присаживайтесь!
    
Карташев пожал через стол широкую пухлую руку Данилова и смотрел в прищурившееся, ласковое лицо инженера.
    
— Ну, что же, наладились? Не так черт страшен, как его малюют? И все дело наше легче ремесла сапожника, была бы только охота. Вот это письмо передайте, пожалуйста, Николаю Тимофеевичу. Он живет в Лондонской гостинице, знаете, на бульваре? Кланяйтесь ему, расскажите, что знаете, и ответ привезите.
    
Когда Карташев уже откланялся, Данилов сказал ему:
    
— Кстати, ведь ваши вещи у меня. Вы где здесь остановились?
    
— Пока еще нигде.
    
— Останавливайтесь у меня. Вещи ваши так и лежат в отдельной комнате, там и живите.
    
Карташев начал было говорить, что стеснит его, но Данилов перебил:
    
— Если бы стеснили, то и не звал бы вас. Я один в пяти комнатах. И обедайте у меня.
    
Карташев поблагодарил и вышел.
    
Вместе с Сикорским они возвратились на дачу обедать. Когда Карташев рассказал за столом о своем свидании с главным инженером, Петр Матвеевич воскликнул:
    
— О-го! В гору идет человек; надо выпить…
    
— Это очень важно, что вы теперь познакомитесь с Савинским; это гога и магога всего поляковского дела. Я четвертый год у Полякова работаю, а Савинского и в глаза не видал.
    
— Он наш инженер?
    
— Ваш, но умный. Умнее всех остальных ваших инженеров, за исключением Данилова, всех вместе взятых. Если понравитесь ему…
    
Сикорский покачал головой.
    
— Понравится, — махнула рукой Марья Андреевна и рассмеялась.
    
— Ну, нет, это не дамы, — сказал старший Сикорский.
    
Старший Сикорский как будто чувствовал себя не совсем в обычной тарелке.
    
— Не дамы? — огрызнулся Петр Матвеевич. — А Данилов, у которого он жить теперь будет? А Пахомов? А Борисов, который на чай уже позвал его? Борисов порядочная колючка… Пахомовым вертит. — Петр Матвеевич махнул рукой и весело сказал: — Понравится и Савинскому, уж видно, что пролаза. Ну, за нашего пролаза…
    
Обед прошел весело. Карташев разошелся и рассказывал про себя всякие свои похождения.
    
Иногда, чувствуя, что надо усилить эффект, он прибавлял что-нибудь, особенно в комическую сторону.
    
Благодарная аудитория не оставалась в долгу, все весело смеялись, а веселее всех, до слез, по-детски, смеялась Елизавета Андреевна.
    
В три часа Карташев начал прощаться.
    
— Куда же вы так рано? — спросила Марья Андреевна.
    
— Я хочу сперва заехать на квартиру Данилова, немного одеться, уложить и приготовить вещи, а оттуда поеду к Борисову.
    
— А оттуда к нам?
    
— Конечно!
    
— Вы успеете еще поужинать с нами. Поезд идет только в двенадцать часов ночи.
    
Пять комнат Данилова — тоже в каком-то необитаемом доме — были почти пусты.
    
В комнате Карташева стояла кровать, неокрашенный деревянный столик, такая же табуретка с простым умывальником, и на полу лежал его чемодан, покрытый толстым слоем пыли.
    
Карташев раскрыл чемодан, стал искать свой черный сюртук и не нашел его там.
    
Данилов, уже выспавшийся, в одной рубахе без подштанников, босой, заглянул к Карташеву в комнату.
    
— Вы что ищете?
    
— Да вот не знаю, куда девал свой сюртук…
    
— Семен! — крикнул Данилов.
    
В коридоре показался заспанный угрюмый человек.
    
— Сюртук инженера не видал?
    
Семен, отгоняя мух, сонно махнул головой с шапкой густых волос, подумал немного и безучастно ответил:
    
— Не видал.
    
Данилов ушел к себе, а Карташев, убедившись, что сюртука нет, начал запирать чемодан.
    
— Это не ваш сюртук? — спросил Карташева Данилов, появившись в дверях и держа что-то очень грязное и замазанное в руках.
    
Карташев сперва отказался было, но, всмотревшись внимательно, сказал:
    
— Нет, мой!
    
— Под кроватью у меня был, — сказал, уходя, Данилов.
    
В дверях появился Семен и все тем же безучастным голосом сказал:
    
— Давайте почищу.
    
— Так вот что, пожалуйста, Семен. Вы его почистите и уложите в чемодан и заприте его. Я сегодня еду в Одессу и перед поездом в половине двенадцатого зайду. Постойте еще… — Карташев слазил в карман, достал трехрублевую и передал ее Семену.
    
Затем, взяв шляпу, стараясь быть незамеченным, юркнул в коридор, а оттуда на улицу, где ждал его извозчик. С извозчиком он уже подружился, и теперь извозчик, молодой веселый парень из великорусов, фамильярно спросил его, взбираясь на высокие козлы своего фаэтончика:
    
— Ну что, потрафил в аккурат?
    
— В аккурат.
    
— Скоро вы!
    
Железный, точно весь из бубенчиков, экипаж загрохотал по мостовой, и, разговаривая, и извозчик и Карташев должны были кричать чуть не во все горло.
    
У Борисова обстановка была иная.
    
Белый одноэтажный домик опрятно выглядывал из маленького скромного садика. Только по ограде росли в нем деревья, а остальное пространство было занято огородными грядками клубники.
    
И внутри домика в маленьких комнатах было сравнительно чисто.
    
Сам хозяин сидел с книгой за столом на большой террасе, выходившей в сад. На столе уже кипел самовар. Хозяин был тоже только в рубахе. При входе Карташева он положил на стол книгу и, здороваясь, спросил:
    
— Прикажете одеться?
    
На просьбу оставаться так он сказал:
    
— Ну, тогда и вы снимайте ваш пиджак. Постойте, постойте…
    
Борисов внимательно всмотрелся в пятно пиджака и сказал добродушно, заикаясь:
    
— А ведь я сейчас городового позову: пиджак-то этот Петрова.
    
Карташев рассмеялся и подтвердил, что пиджак действительно Петрова.
    
— Ну, повинную голову и меч не сечет. Снимайте и садитесь. Чаю хотите?
    
И, наливая Карташеву чаю, он говорил:
    
— Вот, как видите, так и живем. Захочется огурца, клубники, пойдешь в сад…
    
Перед Борисовым лежала открытая книга. Карташев заглянул в нее и увидел, что это не беллетристика, да к тому же и написано было по-немецки. Подняв взгляд на Карташева, хозяин сказал шутливо:
    
— У меня, надо вам знать, пунктик своего рода — философия. Теперь вот одолеваю Гегеля.
    
Хозяин махнул рукой.
    
— И сам по себе он невыносимый господин со своей тарабарщиной, а в такую жару просто нестерпимо. Спасибо, что пришли и выручили.
    
Карташев вспомнил лекцию Редкина и сказал:
    
— Да, повозился и я с ними. Тез, антитез, синтез, бытье, становление, небытье, диалектический метод…
    
— Э! Да вы откуда знаете всю эту премудрость?
    
— В свое время зубрил их всех от Фалеса до Тренделенбурга.
    
— Батюшки, караул, такого и не слыхал.
    
Он усмехнулся и заговорил:
    
— Это чтение своего рода отвлечение. Самое интересное было бы проникнуть в сущность современной жизни, но… — он широко развел руками. — О чем позволяет говорить цензура, то никому, конечно, не интересно. Экивоки и эзоповский язык литературы дает мало, совсем не дает понятия, что творится там, в тайниках нашей жизни. Тайники эти такой заколдованный круг, что мне при всем желании так никогда и не удалось соприкоснуться с ними. За границей ни разу не был… А мозги требуют пищи. Мозги ли одни? Вот так, волей-неволей, и отвлекаешь себя такой отвлеченностью. Как почитаешь часа два, ну и не захочется на тот день ломать себе больше голову, как быть, как жить, чтобы уважать и себя и людей. А вы соприкасались с нашим революционным миром?
    
— Почти нет.
    
Борисов усмехнулся.
    
— Положим, не так-то просто и открыться первому встречному…
    
Пришли еще два инженера. Оба молодые. Один худой, в темных очках, маленький и угрюмый, Адам Людвигович Лепуховский. Другой, полный и жизнерадостный, Владимир Николаевич Панов.
    
— Это вот две мои свинки, — говорил хозяин, — одна грустная, другая веселая. Называется этот веселый господин Володенькой, знаете, про которого в песне поется:
    
     
      
Инженер молоденький, а зовут Володенькой.
      
Он не курит и не пьет…
     
    
    
Жизнерадостный инженер хлопнул хозяина по спине и сказал:
    
— Ну, будет тебе…
    
— Вы знаете, мы все — и еще есть два — называемся бандуристами. Вы знаете, что такое бандуристы? Непокойный народ, которому нигде не сиделось, точно шило у них было, скандальники первоклассные, которых в конце концов всегда выставляли из компаний. Несмотря на нашу молодость, и нас уже с нескольких дорог выставили. Выставят и отсюда. И мы уже начали выводить свою пинию, решив на первый случай осадить всю правительственную инспекцию. Мало того что они помимо своего казенного жалованья получают и от нас, они вздумали изображать из себя настоящее начальство. Вот мы и решили их осаживать. Во-первых, ни одного проекта им на утверждение не посылаем; во-вторых, наотрез отказались носить форму — и вы тоже, очевидно, не ее поклонник; в-третьих, демонстративно им визитов не делаем… Вы уже были у них? — спросил он у Карташева.
    
— Во-первых, я еще первый раз о них слышу, а во-вторых, раз решили вы, чтобы не делать визитов — и я, конечно, не буду делать.
    
— Как будто тоже наш, бандурист! — обратился Борисов к товарищам.
    
Лепуховский, в своих темных очках похожий на скелет, бледно улыбался, оскалив большие зубы, а потом сказал:
    
— А коли наш, так пива давай!
    
Принесли пива, и Панов выпил первый стакан залпом.
    
Остальные отказались от пива.
    
— Вы и Сикорского предупредите, чтобы не смел с визитами ездить. Он что за человек в этом отношении?
    
— Он человек осведомленный, — авторитетно ответил Карташев, — и, конечно, относится отрицательно ко всей нашей русской жизни.
    
— Что до Петрова, — продолжал хозяин, — то уж бог с ним; он и семейный человек, и позиция его здесь на первой дистанции, где всякий может совать свой нос, опасная…
    
— Я к вам с большой просьбой, Борис Платонович, — сказал Карташев. — Еду я в Одессу и должен передать письмо Савинскому. И Данилов просил, чтобы я ему рассказал, что у нас делается. Но я, собственно, ничего не знаю, что у нас делается.
    
— Извольте, это мы вам расскажем.
    
Борисов обстоятельно сообщил Карташеву о положении дел.
    
— Ну, не забывайте, — сказал, прощаясь с Карташевым, Борисов, — из Одессы привезите гостинцев.
    
— А вы что любите?
    
— Семитаки и альвачик.
    
— Привезу.
    
— Да не стоит, я шучу.
    
От Борисова Карташев заехал остричься, потом купил себе новую шляпу и поехал к Петровым. Он ехал и думал, что как странно, что все принимают его за красного. И это не только не вредит, а, напротив, вызывает к нему интерес и даже уважение. Борисов даже думает, что он ближе к революционным кружкам, чем хочет показаться. А собственно, и то, что он, Карташев, сказал там, ложь: ведь решительно же никакого отношения к революционным кружкам не имел и тем паче не имеет.
    
Карташеву стало неприятно, и он подумал:
    
«Ну, все-таки с Ивановым встречался… А Маня! — радостно вспомнил он о своей сестре. — Маня говорила, что она и до сих пор поддерживала прежние отношения. Ах, как жаль, что я про нее не вспомнил у Борисова. Ну, ничего, когда приеду — брошу вскользь, это еще сильнее будет, и надо будет с Маней поближе сойтись…»
    
На террасе Карташев застал младшего Сикорского и двух сестер.
    
— Ну, рассказывайте, — сказала ему Марья Андреевна. — Малины со сливками хотите?
    
Карташев стал есть малину и рассказывать.
    
Рассмешил своим визитом к Данилову и передал свое чаепитие у Борисова.
    
— Они меня спрашивали, кто вы и что вы, — обратился он к Сикорскому, — и высказали предположение, что раз вы были за границей, то глаза у вас должны быть открытые. Я сказал, что, по-моему, это так и что вы относитесь ко всей нашей жизни отрицательно.
    
Сикорский безнадежно махнул рукой.
    
— Видите, я одинаково отрицательно отношусь и к вашему правительству, и к вам, красным, и ко всему русскому народу, потому что вековое рабство так сгноило его, что я уже не верю, чтоб этот народ мог когда-нибудь встать на ноги.
    
— Этот народ? — переспросил Карташев. — Ваш народ?..
    
— Нет. Мой народ, моя родина там, где мне хорошо. Для меня нет ни француза, ни немца, ни англичанина, ни тем менее русского, румына, турка, китайца.
    
— Почему же вы живете в России?
    
— Потому что здесь легче всего заработать столько денег, чтобы потом жить, где хочешь и как хочешь.
    
— И всегда опять воротишься сюда же, — сказала Марья Андреевна. — Родные, знакомые, привычки, вкусы.
    
— Ерунда! — презрительно махнул рукой Сикорский.
    
— Вы знаете, — сказал Карташев, — они, между прочим, просят всех не делать визитов инспекции.
    
— Ну, конечно, не буду. Эту сволочь за людей нельзя признавать. Я понимаю еще какого-нибудь станового, попа, берущего взятки. Но свой брат инженер, цинично, открыто берущий и требующий еще уваженья к себе… Тьфу! Наглость, выше которой ничего не может быть! Как-то на днях сюда к нам забрался этот пьяница старший инспектор — я удрал.
    
— А Пете что оставалось делать? — подняла плечо Марья Андреевна. — Когда он чуть не силой влетел к нам?
    
— И о Петре Матвеевиче говорили, и все признали его безвыходное положение как начальника первой дистанции.
    
— Вы понимаете, всё под носом здесь; выехал на пикник, а рапортует, что на линии был, за работами следил. Петя говорит, что на мосту от них отбоя нет. Извозчик к мосту всего двугривенный стоит, а он разъездов, которые наша же контора оплачивает, выведет себе на сто рублей. — Ну! прямо совестно смотреть на это бесстыжее отродье. Пьян, ничего не знает, ничего не понимает, несет такую чушь, что уши вянут.
    
— А попробуй с ним не поладить!
    
— Самое лучшее, конечно, избегать их, как чумы.
    
— Деньги получили? — спросила Марья Андреевна.
    
— Получил.
    
— Ну, давайте их сюда.
    
— Нет, Марья Андреевна, эти деньги я решил истратить.
    
— Куда?
    
— На подарки матери, сестре, брату.
    
— Слушайте, так хоть сделайте толковые подарки. Знаете, что б я вам посоветовала: деньгами им дайте, а то ведь накупите всякой ненужной дряни, как вот он, — она показала на брата, — а того, что нужно, и не купите.
    
— Ну, матери, например, как же деньгами?
   
   
    
     
XIII
    
    
Карташев приехал в Одессу утром. Его никто не ждал, и тем более обрадовались.
    
Нашли его помолодевшим, поздоровевшим и таким жизнерадостным, каким уже давно не видали.
    
Пошли за дядей Митей, который в это время был в городе, и, слушая Карташева, и мать и дядя постоянно крестились.
    
— Ну, слава тебе, господи, слава тебе!
    
Когда мать услыхала, что он уже помощником начальника дистанции, получает уже по двести рублей в месяц, она встала, прошла в спальню и долго там молилась, стоя на коленях перед образом.
    
Возвратившись, она горячо поцеловала сына в лоб и сказала:
    
— От всей души тебя поздравляю и не сомневаюсь, что мой сын будет и умный, и дельный, и будет украшением своей корпорации. Теперь сделай своей матери подарок: подари мне двести рублей.
    
— Я хотел вам больше подарить! — рассмеялся Карташев.
    
— Больше не надо. Дай свой портфель — я сама возьму.
    
Она взяла из портфеля, возвратила портфель сыну, а двести рублей держала в руках.
    
— Когда ты был безнадежно болен, я пообещала из первого твоего жалованья послать эти двести рублей на Афон, и сегодня они будут посланы.
    
Маня дергала носом и, протянув руку к матери, лукаво сказала:
    
— Лучше дайте мне…
    
— Нет, нет, — решительно сказала мать.
    
— Конечно, не отдавайте, сестра, — поддержал ее и дядя, — и я и от себя еще дам.
    
Он тоже вынул двести рублей.
    
— Тогда я закажу также на Афон, на эти двести рублей, образ с тремя святителями: Пантелеем, Дмитрием и Артемием, и этот образ, — обратилась она к брату, — мы подарим не ему, а жене его. Согласен?
    
— Так ведь он кухарку же собирался взять себе в жены! — рассмеялся дядя и, обняв племянника и целуя его, сказал: — Сердце мое, как люблю я тебя.
    
А мать сказала:
    
— Это уж его право выбирать себе жену; кого возьмет, та и будет моей дочерью.
    
— Да, жалко, жалко, что Деля теперь не видит тебя, — сказала Маня, — она, кстати, тебе кланяется.
    
— Спасибо, — сказал Карташев и посмотрел на часы. — Мне надо ехать в город.
    
Он рассказал, что привез письмо главному уполномоченному Полякова, инженеру Савинскому, и что хочет его сейчас же отвезти, заехав предварительно в магазин купить себе летний костюм.
    
Дядя Митя сделал большие глаза, почтительно наклонил голову и сказал:
    
— Помяните мое слово: блестящую карьеру сделает.
    
Дядя Митя пользовался в родне репутацией очень умного человека и сердцеведа.
    
Матери были очень приятны слова брата.
    
Карташеву тоже была приятна эта похвала. Он усмехнулся и сказал:
    
— Говорят, что я тоже похож на Бертензона.
    
Доктор Бертензон, еврей, был старинный домашний доктор Карташевых, и в памяти его остались как-то шутливо сказанные слова отца, что мать его увлекалась Бертензоном.
    
— Глупости говоришь, — сказала мать, и Карташеву показалось, что она смутилась.
    
А дядя весело прибавил:
    
— Если твоя мама, смотря в свое время на него, высмотрела и его пронырливый ум для тебя, так и слава богу, и благодари ее за то…
    
— Ну, господа, вы оба глупости заговорили.
    
— Да так же, сестра, всегда бывает — от большого ума всегда на малый сходят.
    
— Хочешь, вместе едем, Маня?.. — предложил Карташев.
    
— Едем, — весело согласилась сестра.
    
— Отлично, поезжай, — сказала мать, — и поторгуйся за него.
    
— Ну, как живешь? — спросил сестру Карташев, сидя с ней на извозчике.
    
— Живем, — ответила сестра и насторожилась.
    
Наступило молчание, и сестра спросила:
    
— Ты что это вдруг заинтересовался моей жизнью?
    
— Я, во-первых, всегда интересовался, но раньше я тебе совершенно не сочувствовал, а теперь сочувствую.
    
— Гром и молния! Что ж это значит?
    
— Да я сам еще не знаю. Видишь, я все время, с гимназии еще, уперся лбом, что все это только мальчишество, плод, так сказать, незрелой мысли. Ну, а в этот месяц я встретил такую массу людей, которых очень уважаю и которых упрекнуть в незрелости мысли никак нельзя. С рабочими изо дня в день целый месяц прожил их жизнью, их мыслями. Все это как-то отвело меня от стены, и может быть, и я сам отстал и уже сам являю из себя плод незрелой мысли. Я и хотел с тобой поговорить. Если у тебя есть что почитать, я с удовольствием прочту.
    
— Приятно слышать, во всяком случае, — сказала, помолчав, сестра. — Две брюшюры есть, я дам их тебе.
    
— Можешь ты мне в кратких словах передать сущность вашего ученья?
    
— Могу, конечно… Земля принадлежит крестьянам, народу. Народ, темная масса, этого не сознает и отдает себя в кабалу. Пробудить самосознание в этой темной массе, сделать ее хозяином в государстве, где она составляет девяносто процентов населения, — вот основная задача партии. Правительство, конечно, против этого и ведет с нами борьбу. Эта борьба все больше и больше обостряется, и на этой почве страсти с обеих сторон разыгрываются. Все больше и больше приходим мы к заключению, что, при полной нашей бесправности, мы не можем вести мирную оппозицию. Пока что-нибудь успеешь уяснить неграмотному крестьянству, тебя уже схватят и сошлют на каторгу. Ну, тогда уж сам собою ставится вопрос: на каторгу так на каторгу — было бы за что! Репрессия идет очень быстрыми шагами вперед; может быть, и казни начнутся, тогда опять — раз казнь — было бы за что! И каракозовская попытка может повториться в более широких размерах. Я лично не сочувствую всему этому ужасу, да, собственно, и все наши — тоже, но роковым образом само собою это идет все дальше и дальше, и хотя страшно уродливо, но логически вытекает одно из другого. Некоторые из наших считают уже теперь бесполезной работой хожденье в народ и высказываются только за политическую борьбу, за борьбу с правительством и самодержавием путем, конечно, единственным, который имеется в распоряжении партий, — путем террора, убийства тех, кто особенно стесняет жить, действовать, проводить свои взгляды.
    
— Такая борьба, ты думаешь, приведет к успеху?
    
— Что к успеху приведет — в этом нет никакого сомнения. Ты же знаешь мировую историю, и не из другого же теста и мы, русские, сделаны; но когда будет успех, конечно, нельзя сказать. Россия так громадна, так разнообразна и в ядре своем так некультурна, что сказать что-нибудь определенное вряд ли можно. Лично я так смотрю: и я, и ты, и все мы — грибы своего времени. Этим временем и определяется свойство грибов, и в этом отношении и я и ты, мы — стихийные силы, которые должны руководствоваться прежде всего инстинктом. Этот инстинкт толкает и создает в конце концов общечеловеческую историю.
    
— Ты, значит, считаешь, что партия только в начале своей деятельности?
    
— Конечно.
    
— Но, ты говоришь, уже раскол есть?
    
— Что ж из этого? Раскол — это работа мысли, и его бояться нечего.
    
— У вас сношения с заграницей есть?
    
— Есть. Если слишком сильны будут репрессии, то центр тяжести может опять, как при Герцене, перенестись за границу.
    
— А Герцен уже потерял значение?
    
— Да, на социальной почве он слаб. Его заело в значительной степени славянофильство, уверенность, что мы, русские, из другого теста созданы. Он носится со своей общиной, как ячейкой будущей социальной формы, забывая, что у нас эта община такой же пережиток, каким в свое время она была и на Западе. Наша община прежде всего фискальная, служащая интересам только правительства, и в той форме, как она существует, по-моему, источник только всякого мрака. В этом вопросе я, впрочем, расхожусь почти со всеми. По-моему, единственный Глеб Успенский не вводит себя в обман относительно общины. И видишь, раз дело перейдет на политическую борьбу, тогда само собой все эти вопросы отойдут на задний план.
    
— Ну, а деньги у вас есть для борьбы?
    
— Насчет денег — трудно!
    
— Я хотел тебе сделать подарок, но не знаю, деньгами или подарком.
    
— Деньгами, конечно! — весело рассмеялась Маня.
    
— Я тебе дам пятьсот рублей.
    
— Ты с ума сошел! Больше пятидесяти не возьму.
    
Карташев стал убеждать, и Маня скоро согласилась.
    
— Давай! — сказала она. — Все равно так же пропадут, отдашь первому встречному или украдут…
    
Карташев вспомнил Леонида и рассмеялся.
    
— Ты знаешь, с твоим кружком очень жаждет познакомиться один инженер, Борисов. Очень дельный и умный человек. И чистая душа, это сразу чувствуется. Он и деньгами, наверно, поможет. Я как-нибудь его привезу.
    
— А он не выдаст нас?
    
— Ну, что ты, бог с тобой! Он хочет работать, и я уверен, что он мог бы быть большой силой.
    
— Ну что ж, вези!
    
— Вот, если бы ты за него замуж вышла — то-то парочка была бы!
    
— Ну, ну… Если не хочешь, чтоб он сразу мне опротивел, о замужестве не говори.
    
Подъехали к магазину готового платья с большим зеркальным окном.
    
Карташев нашел для себя легкий чесунчовый костюм, похожий на костюм Сикорского, и был очень доволен.
    
— Ты знаешь, — сказала ему Маня, выходя с ним из магазина, — у тебя даже манера говорить и голос переменился, — нет, ты мне теперь положительно нравишься!
    
Карташев чувствовал себя Сикорским, а еще больше Пахомовым, делая такие же резкие, размашистые движения, то сдвигая, то раздвигая брови, бросая отрывочные фразы.
    
— Ты только не засиживайся, — сказала ему сестра, когда они подъехали к Лондонской гостинице.
    
Инженер Савинский сейчас же принял Карташева.
    
Он был одет в оригинальный, скромный, изящный летний белый костюм, красиво обрисовывавший его нарядную фигуру.
    
Карташев представлял его себе уже пожилым инженером, что-то вроде Данилова, и увидел очень живого красивого брюнета. Лицо Савинского было небольшое, но глаза большие, веселые и ласковые и в то же время проницательные и умные.
    
Особенно оригинальны были его седые волосы, которые еще ярче подчеркивали молодость лица.
    
— Пожалуйста, садитесь, — радушно встретил Карташева Савинский, откладывая в сторону поданное ему письмо. — Вы давно из Бендер?
    
— Сегодня приехал.
    
— Это очень любезно с вашей стороны сейчас же и завезти мне письмо. Вы здесь один или у родных?
    
— У своих.
    
— Тем больше ценю. Новости, которые вы привезли, очень меня интересуют, но я не хотел бы быть эгоистом. Здесь еще есть один инженер, который тоже принимает участие в нашей дороге. Мы сегодня с ним завтракаем в час. Если и вы были бы так любезны позавтракать с нами здесь в общей зале.
    
— С большим удовольствием, — сказал Карташев, вставая и откланиваясь.
    
— Уже! — удивилась Маня.
    
— Отложил разговор до завтрака, сегодня в час здесь.
    
— О-го! как сказал бы дядя Митя.
    
Когда дома Карташев сказал, что будет завтракать с Савинским, Сережа крикнул:
    
— Пойду непременно на бульвар и загляну в окна ресторана, чтоб хотя издали увидеть твое начальство, як воно выгляда!
    
Ровно в час Карташев вошел в общую залу ресторана и среди разбросанных за маленькими столиками групп увидел у окна инженера Савинского и другого, молодого, высокого, с длинной тонкой шеей, с английским пробором. Когда Савинский знакомил их, Карташев сказал:
    
— Я вас сразу узнал, — вы Лостер? Вы кончили гимназию когда я поступил в нее.
    
— Вы эту гимназию и кончили?
    
— Да, эту.
    
— Довольно редкий случай. И сколько вас так поступивших в первый класс дошли до конца?
    
— Я один, — ответил Карташев. — И помню, как крепко меня побил мой товарищ в первом классе, когда я ему сказал: «Вот, когда я буду в седьмом классе…»
    
Смеясь, все трое сели за столик, на котором в безукоризненной чистоте были поставлены — водка, еще какая-то бутылка, креветки, редиска со льдом и — тоже со льдом — свежая икра.
    
— Прикажете джину, водки?
    
Лостер совсем отказался, а Савинский, наливая себе в маленькую рюмочку немного джину, сказал:
    
— Ну, а я, старый пьяница, выпью, по слабости своей к англичанам, джину.
    
— Пока нам подадут, может быть, расскажете нам, что у вас теперь делается?
    
Карташев со слов Борисова передал о положении дел, и оба инженера очень внимательно его слушали.
    
— А вы сами когда возвратились с линии? — спросил Савинский Карташева.
    
— Я возвратился третьего дня.
    
— И уже так хорошо вошли в курс дела?
    
Карташев покраснел и увидел в это время в окне смешно вытянутое, заглядывающее лицо брата, который, очевидно, не ожидал, что наблюдаемый им оказался так близко сидящим к окну. Увидал Карташев и море, сверкавшее синевой и прохладой, и еще веселее стало ему на душе.
    
— Нескромный вопрос, — сказал Савинский, смотря на Карташева, — вообще благосклонно дамы к вам относятся?
    
Карташев смутился и только махнул рукой, а Савинский, смеясь, сказал Лостеру:
    
— Что, Николай Павлович, совсем ведь еще юноша?
    
Он ласково смотрел в глаза Карташева и, пододвигая к нему чашу с ботвиньей, говорил:
    
— Пожалуйста!
    
— Вино белое или красное? — спросил Савинский.
    
— Белое, конечно, — сказал авторитетно Лостер.
    
— Белое, — сказал и Карташев.
    
— Дайте нам… дайте нам… ну, гут-дор.
    
— Вы знаете, — обратился он к Карташеву, — разницу в винах? Если вы хотите быть веселее — пейте рейнское. Если хотите крепко спать — бордо. Если хотите ухаживать за женщинами — пейте бургонское. Англичане предпочитают это вино, и так как я имею слабость к англичанам…
    
Савинский выставлял себя пьяницей, но пил очень мало, еще меньше пил Лостер.
    
Прощаясь, Савинский сказал Карташеву:
    
— Очень вам благодарен за все сообщенное. Я ответное письмо сегодня же напишу и пришлю к вам. Вы дома будете?
    
— Да, я прямо домой еду.
    
Савинский записал адрес Карташева.
    
— Это ваша сестра сегодня утром была с вами?
    
«Черт побери, — подумал Карташев, — он в окно, значит, увидел».
    
— Да, сестра.
    
— Сходство есть.
    
У выхода Карташев столкнулся с братом.
    
— Ну, едем скорее, — устало проговорил Сережа. — Тебе там хорошо было прохлаждаться, а у меня, братец мой, только слюнки текли, и теперь брюхо так подвело…
    
Сережа хотел было сесть на извозчика, но Карташев, сделав знак извозчику, сказал:
    
— Пройдем немного пешком.
    
— Это еще зачем?
    
— Я тебе потом объясню.
    
Пройдя и сев на извозчика, он рассказал, как Савинский в окно увидел сегодня Маню.
    
— Ну, так в чем же дело? — обиделся Сережа. — Тебе совестно, что ли, что я твой брат и ты со мной едешь?
    
— О, чучело! — рассмеялся Карташев. — За твой голод я хочу тебя вознаградить. Я куплю тебе свежей икры, балыка…
    
— Валяй!
    
— Куплю персиков, всяких фрукт…
    
— Валяй, валяй!
    
— И подарю тебе сто рублей.
    
— А вот это и совсем умно, — развеселился окончательно Сережа. — Это очень умно, пожалуйста, почаще приезжай.
    
В фруктовых лавках Сережа говорил брату:
    
— Смотри, смотри, свежие фисташки в кожуре, а вот уже и виноград константинопольский, и свежие орехи.
    
Накупили всего. Увидел Сережа на улице продающийся альвачик и обратил и на него внимание брата.
    
— Мне и его надо, — сказал старший Карташев.
    
— А теперь, знаешь, — предложил Сережа, — чтобы закончить, заедем и выпьем квасу на углу Успенской и Александровской. Ты, наверно, давно его не пил?
    
— С гимназических времен.
    
— Любил его?..
    
— Очень.
    
Старший Карташев, отпив, сидя на зеленой скамье под навесом у входа в погреб, где разливали квас, сказал:
    
— Прежде он был вкуснее.
    
— Погоди еще годков десяток, — ответил Сережа, — и еще вкуснее станет тот прежний. Отличный квас.
    
И Сережа жадно тянул розовую ароматную холодную влагу, смешанную с пеной.
    
Домой приехали братья нагруженные выше головы.
    
У подъезда Сережа таинственно заметил брату:
    
— Если ты не забудешь своего щедрого подарка, то сделай это так, чтоб твоя правая рука не знала, что творит левая…
    
Старший Карташев достал сторублевую бумажку и в левой руке, сам отвернувшись, протянул ее брату.
    
— Правильно, — ответил брат, пряча бумажку в то время, как девушка отворяла дверь.
    
Все уже пообедали и теперь усадили обедать Сережу, а старший брат с Маней пошли наверх с визитом.
    
Генерал и Евгения Борисовна радушно приняли Карташева и горячо поздравляли его.
    
К четырем часам они спустились вниз на террасу к общему чаю, к которому приехал и дядя Митя послушать о результате визита племянника к Савинскому.
    
У Сережи с Аней шли обычные пререкания.
    
Он говорил брату:
    
— Ты совершенно напрасно подарил ей сто рублей. Ведь так и будут лежать, пока не сгниют.
    
— А что ж, лучше так, как ты, выбросить за окошко? — отвечала бойко, тараща на брата глаза, Аня.
    
— Умница, Аня! — говорила мать.
    
— Так я, по крайней мере, живу, — говорил Сережа и потянулся за громадным персиком, — а ты что? Прозябаешь. Стираешь воротнички свои — жизнь прачки.
    
Аня обиделась и, поджав губы, сказала:
    
— По крайней мере, у мужа моего будет всегда чистая рубаха.
    
Это вызвало громкий смех, и среди смеха Аглаида Васильевна твердила:
    
— Умница моя, умница…
    
В это время вдруг приехал, никем не ожиданный, Савинский. Это внимание с его стороны было очень оценено и Аглаидой Васильевной, и братом ее, а Сережу это так поразило, что, пока знакомились с Савинским старшие, он, прикрыв рот, торопился справиться с непомерно большим персиком, который от неожиданности сразу засунул себе в рот.
    
Дядя Митя, торопливо застегивая свой пиджак, почтительно раскланялся с Савинским. Савинский был в форме с погонами действительного статского советника, Владимиром на шее и шпагой.
    
Как светский, умный и образованный человек, он быстро уловил общий тон и не только не стеснил общество, но еще прибавил оживления.
    
Усаживаясь и принимая стакан чаю, он весело говорил:
    
— Я из передней услыхал такой подмывающий, беззаветный смех, какой в России редко слышишь. И сразу оставили меня всякие мысли, заботы, и мне захотелось самому смеяться, и я рассмеялся. Вероятно, ваша горничная приняла меня за ненормального, судя, по крайней мере, по ее лицу.
    
Виновница смеха, Аня, залилась ярким румянцем, когда остановился на ней взгляд Савинского, а так как и все посмотрели на Аню, то опять последовал взрыв смеха, а Аня, вскочив, убежала.
    
Когда Савинскому объяснили, в чем дело, он сказал:
    
— Это так прелестно, что я, заклятый враг до сих пор женитьбы, переменил бы свое решение, если б не был уже стариком.
    
Маня ответила ему:
    
— Своими седыми волосами, во-первых, не кокетничайте, а во-вторых, позвольте притянуть вас к ответу: что в таком случае вы понимаете под женой?
    
Дядя Митя, все время настороженный, недовольно смотрел на Маню.
    
— Под хорошей женой, подходящей женой? Под хорошей женой, как и под всяким подходящим товарищем, я понимаю человека, могущего по возможности обходиться без посторонней помощи, годного на все, — от самой черной работы до высшей.
    
— Что значит высшей?
    
— Вплоть до участия в революции, — ответил, улыбаясь, Савинский.
    
— Берегитесь, — сказала Маня, — здесь председатель военного суда.
    
— Я уже имел честь познакомиться с его превосходительством и не сомневаюсь, что как вы, так и я не продолжим знакомство с ним до скамьи подсудимых.
    
Маня рассмеялась.
    
— Ну, если вы так уверены в себе, как во мне, то не поздравляю вас, потому что мое знакомство с Евграфом Пантелеймоновичем и началось с этой скамьи.
    
На этот раз не только дядя, но и Аглаида Васильевна почувствовала себя неловко. Смутился и Карташев.
    
Но Савинский весело и непринужденно ответил:
    
— Тем лучше и для вас, и для меня. Для вас — что все так благополучно окончилось, а для меня — что так же благополучно окончится. У меня к тому же есть преимущество, которого у вас нет. А именно. При всем моем уважении к господам русским революционерам я все-таки не могу не заявить, что если вся русская жизнь отстала от европейской лет на полтораста, то и жизнь интеллигентной России отстала также лет на сорок, пятьдесят. То слово, которое нашими революционерами признается последним словом, на Западе уже очень отжитое слово. Все эти Фурье, на которых воспитался Чернышевский, все это народничество, все это учение, стремящееся к земному раю, утверждает, что достаточно пожелать, и рай земной сойдет на землю. У нас все еще удостаиваются внимания давно подорванные авторитеты. Продолжаются утопические попытки перепрыгнуть, так сказать, через эту пропасть социальных противоречий, в то время как уже начался естественный переход через эту пропасть, я говорю о таком мировом факте, каково появление первого социалистического депутата в германском парламенте — Бебеля, действующего по законам, выработанным Марксом, это не учитывается совершенно нашей молодежью. Если бы наша молодежь считала обязательным для себя европейское образование, она не теряла бы своих сил даром там, где это, как уже выяснил мировой опыт, только бесплодная потеря сил. Я очень извиняюсь перед обществом, но раз я был уже привлечен Марьей Николаевной на скамью подсудимых, может быть, признают за мной, обвиняемым, право сказать несколько слов, если не к оправданию, то к уменьшению своей вины.
    
И при общем смехе Савинский слегка поклонился в сторону Евграфа Пантелеймоновича.
    
— К полному даже оправданию, — ответил Евграф Пантелеймонович, — потому что из слов вашего превосходительства очевидно, что раз Бебель депутат, то этим самым и ученье его признано законным. А при таких условиях и военному суду нечего было бы делать, и я бы теперь, вместо того чтобы идти в скучное заседание, продолжал бы сидеть в таком в высшей степени интересном обществе. Очень, очень жалею, что надо уходить.
    
Евграф Пантелеймонович встал, попрощался со всеми и ушел, а за ним пошла и Евгения Борисовна, сказав:
    
— Я только провожу мужа!
    
Савинский еще долго просидел, рассказывая о своих инженерных скитаниях.
    
— Вы знаете, с Европейской Россией мне пришлось так ознакомиться, что чуть ли не во всех ее бесчисленных углах перебывал, имея перед глазами весь разрез нашей жизни, от крестьянской избы и последнего рабочего до самых высоких палат.
    
Коснулся Савинский и войны, заметив иронически, что расчеты правительства на нее, как на отвлечение, после понесенных неудач, разлетятся в прах и вместо отвлечения получится совершенно обратное.
    
— Я уверен, что мы гораздо ближе к конституции, чем думают наши правители.
    
Маня, очевидно, произвела на Савинского впечатление. Он постоянно обращался к ней и даже предложил быть посредником с заграницей по части получения всяких книг, журналов и газет, объяснив, что он получал все это без цензурных помарок.
    
Между прочим, он сказал:
    
— Я сразу догадался, что вы сестра Артемия Николаевича, увидав вас сегодня утром на извозчике.
    
Маня покраснела, улыбнулась и ответила:
    
— И, увидав меня, вы были так любезны, что не задержали брата ни минуты. Вот как невольно можно явиться помехой в деле.
    
— Помехи никакой.
    
Прощаясь, Савинский передал Карташеву письмо к Данилову, заметив вскользь:
    
— Ничего спешного в нем нет.
    
Аглаида Васильевна, прощаясь с Савинским, приглашала его бывать и благодарила за сына.
    
— Помилуйте, мы должны благодарить Артемия Николаевича, что он попался к нам. Я жалею, что не захватил письмо Данилова, вы увидели бы из него, как он относится к вашему сыну. Называет его даже орленком. Кто знает, что такое даниловские орлы, только тот оценит, что это значит.
    
Когда Савинский уехал, все были в восторге, все были очарованы им.
    
— Ай, какой умница! — говорила горячо Аглаида Васильевна. — И как образован. Теперь я только понимаю, что такое инженеры. Если во французской революции такую видную роль сыграли юристы, то в нашей, я уверена, сыграют инженеры. И такой отзывчивый, простой, все понимающий. Вот это мой идеал русского образованного человека. И как была я права, когда настояла на том, чтобы не пускать тебя в Пажеский корпус.
    
— Вы, сестра, вспомните мое слово — Савинский будет министром. И раз уже твое такое счастье, — обратился дядя к племяннику, — то держись за него, мое сердце, и руками и ногами…
    
— И зубами, — перебил Сережа. — Вот так!
    
И Сережа скорчил уродливую физиономию, оскалив и плотно сжав зубы.
    
— А чтоб ты и знал, что так! — сказал дядя. — А потом и сам будешь министром.
    
— Ой-ой, — замахал руками Сережа, — такая высокая компания не по плечу больше мне, и я бегу…
    
— И я иду, — сказала, вставая, Маня.
    
Была суббота, монастырский колокол мирно и однозвучно звонил к вечерне.
    
Аглаиде Васильевне очень хотелось заманить сына в церковь, но, боясь отказа, она незаметно, поманив Евгению Борисовну в комнаты, сказала ей:
    
— Дорогая моя, мне хочется повести Тёму в церковь. Попросите его быть вашим кавалером — тогда он пойдет.
    
Евгения Борисовна, лукаво улыбаясь, подошла к Карташеву и сказала со своей обычной манерой, и ласковой и повелительной:
    
— Будьте моим кавалером в церковь.
    
Карташев поклонился и предупредительно ответил:
    
— С большим удовольствием.
    
— Ну, так я только пойду оденусь и посмотрю, что делает Аля.
    
— Может быть, и ты с нами? — обратилась к брату Аглаида Васильевна.
    
— А что ж? С удовольствием пойду.
    
Немного вперед шла Аня в своей круглой соломенной шляпке, короткой накидке и коротком платье, тут же сзади Аглаида Васильевна с братом, а значительно отстав, шли Карташев с Евгенией Борисовной.
    
Сначала шли молча, потом она сказала:
    
— Получила от Дели письмо, кланяется вам.
    
В голосе Евгении Борисовны почувствовалась Карташеву особая нотка.
    
— Очень, очень ей благодарен. Пожалуйста, кланяйтесь от меня ей. Я никогда не забуду того короткого времени, которое провел в ее обществе. Как она теперь поживает?
    
— Пишет, что скучно. На днях она уезжала к сестре в имение в Самарскую губернию — там у нас у всех имения, а на зиму опять возвратится к отцу. Весной же мы с ней и мужем думаем поехать за границу. Пасху она проведет с нами здесь, и после пасхи вместе уедем.
    
Евгения Борисовна помолчала и сказала с своей обычной авторитетностью:
    
— Деля очень хороший человек и даст большое счастье тому, кого полюбит.
    
— О, я в этом не сомневаюсь, — горячо ответил Карташев. И печально докончил: — И я даже представить не могу человека, который стоил бы ее.
    
— Кто оценит, кто полюбит ее, — тот и будет стоить.
    
— Ну, этого мало еще; тогда слишком много бы нашлось охотников.
    
Карташев опять проходил монастырский дворик, и сердце его радостно сжалось от охватившего воспоминанья о том, как шли они здесь с Аделаидой Борисовной.
    
Вспоминалась и Маня Корнева, ее сверкавшая сквозь кисею белизна кожи, сильный запах акаций, васильков и увядавшей травы. Так прозрачно, так нежно было над ними небо, а там вверху черные вершины деревьев тихо и неподвижно слушали пение женских голосов, выливавшееся из открытых окон церкви. Пела и та стройная красавица монашка, которая подавала самовар в келье матери Натальи.
    
Карташев вздохнул всей грудью и вошел в церковь. Прихожан было очень мало, по звонким плитам церкви глухо разносились его и Евгении Борисовны шаги.
    
Наверху мелодично, нежно и так печально пел хор: «Свете тихий».
    
И «Свете тихий», и «Слава в вышних богу» были любимыми напевами Карташева.
    
Его охватило с детства знакомое чувство, — бывало, маленький он так же стоял и прислушивался к этим мотивам, тихо и торжественно разносившимся по церкви. А сквозь облака ладана, прорезанные косыми лучами солнца, строго смотрели образы святых.
    
Пение кончилось.
    
Подняв голову, Карташев рассматривал образа на куполе.
    
Всё там, на том же месте, и тот рядом с головой быка, и тот другой, пашущий, и все они вечные, неподвижные при своем деле. И те там вверху были, конечно, чистые и сильные; не они виноваты, во что превратилось их учение; все то, о чем на каждом шагу Христос твердил:
    
— Понимайте в духе истины и разума!
    
А свелось к тому же языческому, к тому же идолопоклонству, к грубому мороченью, эксплуатации, уверению в том, чего никто не знает, не может знать и что в конце концов так грубо, грубо.
    
И, несмотря на то, что часть общества уже вполне сознательно относится к суеверию, сколько еще веков, а может быть, и тысячелетий, сохранит человечество эту унизительную потребность быть обманутым, дрожать перед чем-то, над чем только стоит немножко подумать, чтобы все сразу разлетелось в прах. Хотя бы то: где все эти бородатые боги заседают, на какой звезде, на каком куске неба и что такое это небо? Географию первого курса достаточно знать. Отчетливо конкретно представить себе только это — и точно повязка с глаз спадет, и сразу охватит унизительное чувство за этих морочащих, и хочется сказать им:
    
— Идите же вон, бесстыдные шарлатаны.
    
И Карташев уже сверкающими злыми глазами смотрел на стоявшего на амвоне священника.
    
«Лучше в сад уйду», — подумал он и вышел из церкви, как раз в то время, как туда хотела войти Маня.
    
— Не застала дома, — сказала она, — ты куда?
    
— В сад.
    
Маня пошла с ним, и он говорил ей:
    
— Иногда так наглядно, так осязательно чувствуешь всю комедию и ложь религии, что сил нет выносить охватывающее тебя унижение.
    
Он сел на садовой скамье.
    
Маня была задумчива.
    
— Как тебе понравился Савинский?
    
Отрываясь от своих мыслей, она рассеянно ответила:
    
— Он очень интересный, наблюдательный, умный и начитанный.
    
— Ты как относишься к его возражениям?
    
Маня пожала плечами.
    
— Несомненно, что мы очень мало обращаем внимания на образование. И может действительно случиться, раз прицел неправилен — ошибочен и выстрел; в данном случае жизнь пойдет насмарку, даром пропадет. А жизнь одна — и хотелось бы использовать ее как можно правильнее. А с другой стороны, что-то роковое идет, так идет, что захватывает, тянет. Знаешь, я думала о тебе. Нет, ты в нашу компанию не залезай, не торопись. Перед тобой такой путь, который рано или поздно, а откроет тебе глаза, и тогда уже иди сознательно, проверивши, имея возможность проверить, а мы ведь, собственно, лишены этой возможности. Мне кажется, новая жизнь будет длиннее нашей. Ты как-то не торопишься жить, ты старше меня, а ребенок еще во многом. Поздно развиваешься, растешь. И расти. Если б еще жена тебе попалась хорошая. С тобой можно говорить на эту тему?
    
— Говори…
    
— Лучше Аделаиды Борисовны не найдешь, Тёма.
    
— Я знаю.
    
— Если знаешь, то зачем же ты тянешь?
    
— Видишь, если говорить серьезно, то теперь мне кажется, это более достижимо, чем было тогда. Я теперь инженер, эта дорога по мне, уже теперь я получаю две тысячи четыреста рублей в год. Говорят, чуть ли не такую же и премию дадут. Таким образом, и себя и жену я смог бы содержать. Теперь, конечно, горячка будет строительная, ведь в сорок пять дней решено выстроить двести восемьдесят верст. По быстроте постройки это будет первая в мире дорога…
    
Служба кончилась. С Аглаидой Васильевной вышли и мать Наталия, и красавица послушница.
    
Мать Наталия рассыпалась в поздравлениях, а послушница молчала и загадочно и смело смотрела своими глазами на Карташева.
    
Смотрел на нее и Карташев, и хотелось бы ему заглянуть на мгновенье в ее душу, чтоб узнать вдруг все ее сокровенное.
    
А мать Наталия, очевидно, совсем не хотела этого и торопливо-почтительно стала прощаться.
   
   
    
     
XIV
    
    
Карташев, не успевший сделать нужных покупок, мог выехать только в понедельник и приехал в Бендеры во вторник утром.
    
С этим же поездом по делам уезжал старший Сикорский, и его провожала Елизавета Андреевна. Таким образом, Карташев встретился с ней на вокзале, страшно обрадовался и вместе с ней поехал на дачу.