1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 
   
Пока я пытался извлечь смысл из того, что она сказала, Аури прикончила свой хлеб и взволнованно захлопала в ладоши.
   
— Теперь играй! — сказала она, захлебываясь от восторга. — Играй! Играй!
   
Усмехнувшись, я вытащил лютню из футляра. Я не мог и желать более восторженной публики, чем Аури.
  
  
   
    
ГЛАВА ПЯТЬДЕСЯТ ЧЕТВЕРТАЯ
    
ГДЕ-НИБУДЬ ГОРЕТЬ
   
   
— Ты сегодня выглядишь как-то по-другому, — заметил Симмон.
   
Вилем согласно хмыкнул.
   
— Я и чувствую себя по-другому, — признался я. — Хорошо, но по-другому.
   
Мы втроем пылили по дороге в Имре. День стоял теплый и солнечный, и мы особенно не спешили.
   
— Ты выглядишь… спокойным, — продолжал Симмон, пробегая рукой по волосам. — Чтоб я так чувствовал себя, как ты выглядишь.
   
— Чтоб я так чувствовал себя, как я выгляжу, — буркнул я.
   
Симмон не хотел сдаваться.
   
— Ты выглядишь более твердым. — Он скорчил рожу. — Нет. Скорее… тугим.
   
— Тугим? — Напряжение выдавило из меня смешок, и я немного расслабился. — Как может человек быть тугим?
   
— Ну, — он пожал плечами, — будто сжатая пружина.
   
— Это из-за того, как он себя держит, — сказал Вилем, нарушая обычное задумчивое молчание. — Спина прямая, шея вытянута, плечи назад. — Он тыкал пальцем, иллюстрируя свои слова. — Когда он шагает, вся ступня целиком ставится на землю. Не носок, как будто бы он бежит, не пятка, как будто колеблется. Он ступает твердо, заявляя о своем праве на каждый шаг.
   
Я на секунду смешался, попытавшись пронаблюдать за собой — бесполезное занятие.
   
Симмон искоса посмотрел на Вилема.
   
— Кто-то много общается с Кукловодом?
   
Вилем легким пожатием плеч выразил согласие и бросил камень в дерево на обочине дороги.
   
— А кто этот Кукловод, которого вы оба все время упоминаете? — спросил я, чтобы перевести внимание с себя. — Я сейчас помру от любопытства, знаете ли.
   
— Ты точно можешь помереть, — сказал Вилем.
   
— Большую часть времени он проводит в архивах, — нерешительно сказал Сим, зная, что касается больной темы. — Трудно будет вас познакомить с тех пор, как… ну, ты знаешь…
   
Мы подошли к Каменному мосту, древней арке из серого камня, изогнувшейся над рекой Омети между Университетом и Имре — больше пятидесяти метров от одного берега до другого и подъем метров на двадцать в верхней точке. Каменный мост окружало больше легенд и историй, чем любую другую университетскую достопримечательность.
   
— Сплюнь на удачу, — настоятельно посоветовал Вилем, когда мы начали подниматься на мост, и сразу же проиллюстрировал собственный совет. Симмон последовал его примеру, плюнув с моста с ребяческой щедростью.
   
Я чуть не сказал: «Удача здесь ни при чем» — слова магистра Арвила, сурово повторяемые тысячи раз в медике. Я с минуту покатал их на кончике языка, поколебался и тоже плюнул.
   
   
«Эолиан» располагался в самом сердце Имре, его передняя дверь выходила на центральную мощеную площадь города. Здесь были скамейки, несколько цветущих деревьев и мраморный фонтан, дробящий до тумана брызги над статуей сатира, преследующего группу полуодетых нимф, чья попытка убежать казалась в лучшем случае притворной. Вокруг слонялись хорошо одетые люди, почти треть их — с каким-нибудь музыкальным инструментом. Я насчитал по меньшей мере семь лютней.
   
Когда мы подошли к «Эолиану», привратник коснулся края широкополой шляпы и отвесил небольшой поклон. Он был двухметрового роста, сильно загорелый и мускулистый.
   
— Это будет стоить одну йоту, молодой господин. — Он улыбнулся, когда Вилем отдал ему монету.
   
Потом он повернулся ко мне все с той же солнечной улыбкой. Посмотрев на футляр моей лютни, он поднял бровь:
   
— Приятно видеть новое лицо. Вы знаете правила?
   
Я кивнул и отдал ему йоту.
   
Он повернулся и указал внутрь помещения:
   
— Видите стойку? — Было трудно не заметить несколько изогнутых метров красного дерева в дальнем углу зала. — Видите, где конец стойки поворачивает к сцене? — Я кивнул. — Человека на табурете?
   
Если решите побороться за дудочки, он тот, с кем следует поговорить. Звать Станчион.
   
Мы с ним одновременно отвернулись от зала. Я забросил лютню повыше на плечо.
   
— Спасибо… — Я сделал паузу, не зная его имени.
   
— Деоч. — Он снова непринужденно улыбнулся.
   
Я протянул ему руку во внезапном порыве.
   
— Деоч значит «пить». Можно, я потом угощу тебя?
   
Он смотрел на меня долгую секунду, потом рассмеялся — расслабленный счастливый звук, выпрыгивающий прямо из груди, — и сердечно потряс мою руку.
   
— Буду только рад.
   
Деоч выпустил мою руку и взглянул мне за спину.
   
— Симмон, это ты притащил этого молодца?
   
— На самом деле он меня. — Симмон выглядел немного выбитым из колеи моим кратким обменом любезностями с привратником, но я не мог понять почему. — Не думаю, что кто-нибудь может его куда-нибудь затащить. — Он передал Деочу йоту.
   
— Охотно верю, — сказал Деоч. — Есть в нем что-то такое, что мне по нраву. Что-то волшебное. Надеюсь, он нам сегодня сыграет.
   
— Я тоже надеюсь, — сказал я, и мы вошли.
   
Я оглядел «Эолиан» как можно непринужденней. Приподнятая круглая сцена выходила из стены напротив изогнутой барной стойки из красного дерева. Несколько витых лестниц вели на второй этаж, больше походивший на балкон. Над ним виднелся еще меньший третий этаж, который напоминал высокую антресоль вокруг зала.
   
Около столиков по всему залу стояли табуреты и стулья, в стенные ниши были утоплены скамьи. Симпатические лампы горели вперемежку со свечами, что наполняло зал естественным светом, не портя воздух дымом.
   
— Вот это было умно проделано. — Голос Симмона звучал нервно. — Тейлу милосердный, предупреждай меня перед новыми трюками, будь любезен.
   
— А что? — спросил я. — Ты про привратника? Симмон, ты пуглив, как недозрелая шлюшка. Парень проявил дружелюбие. Мне он понравился. Что за беда, если я предложил ему выпить?
   
— Деоч — хозяин этого заведения, — коротко пояснил Симмон. — И он со страшной силой ненавидит, когда музыканты подлизываются к нему. Два оборота назад он выбросил отсюда парня, пытавшегося дать ему на чай. — Он пристально посмотрел на меня. — Действительно выбросил. Тот почти до фонтана долетел.
   
— О-хо-хо, — сказал я, совершенно ошарашенный, и украдкой бросил взгляд на Деоча, который обменивался с кем-то шутками у двери. Я увидел, как напряглись и расслабились здоровенные мускулы на его руке, когда он небрежно махнул в сторону улицы. — Он показался тебе недовольным?
   
— Нет. В этом-то и загадка.
   
К нам подошел Вилем.
   
— Если вы двое прекратите тут топтаться и подойдете к столу, я покупаю первую выпивку, лхин? — Мы прошли к столу, выбранному Вилемом, — недалеко от того места, где у стойки сидел Станчион. — Чего желаете выпить? — спросил Вилем, пока мы с Симмоном усаживались, а я ставил футляр на четвертый стул.
   
— Коричный мед, — не задумываясь, ответил Симмон.
   
— Девчонка! — с легким укором сказал Вилем и повернулся ко мне.
   
— Сидр, — сказал я. — Легкий сидр.
   
— Две девчонки, — вздохнул он и ушел к стойке.
   
Я кивнул на Станчиона.
   
— А он что? — спросил я Симмона. — Я думал, это он хозяин.
   
— Они вместе. Станчион ведает музыкальной стороной дела.
   
— Есть еще что-нибудь, что мне надо знать о них? — спросил я. Близость катастрофы при знакомстве с Деочем обострила мое беспокойство.
   
Симмон покачал головой.
   
— Я слышал, он довольно веселый дядька, но сам никогда с ним не говорил. Не делай глупостей, и все будет в порядке.
   
— Спасибо, — саркастически сказал я, отодвигая стул и вставая.
   
Станчион, человек среднего сложения, одетый в красивую темно-зеленую с черным одежду, оказался обладателем круглого бородатого лица и небольшого брюшка, заметного, только когда он сидел. Он улыбнулся и махнул мне, чтобы я подошел. В другой руке он держал впечатляющих размеров пивную кружку.
   
— Ну, привет, — жизнерадостно сказал он. — Твой вид внушает большие надежды. Собираешься сыграть нам сегодня вечером? — Он вопросительно поднял бровь.
   
Теперь, подойдя ближе, я заметил, что волосы Станчиона были темно-рыжего цвета.
   
— Надеюсь, сэр, — ответил я. — Хотя я планировал немного подождать.
   
— А, конечно. Мы никогда не показываем людям таланты до того, как сядет солнце.
   
Он сделал паузу, отпив глоток, и, когда он повернул голову, я увидел свисающую с его уха золотую связку дудочек. Вздохнув, Станчион удовлетворенно вытер рот рукавом.
   
— На чем ты играешь, на лютне?
   
Я кивнул.
   
— Уже знаешь, чем собираешься покорить наши сердца?
   
— Зависит от многого, сэр. Кто-нибудь играл здесь «Песнь о сэре Савиене Тралиарде»?
   
Станчион поднял бровь и кашлянул. Погладив бороду свободной рукой, он сказал:
   
— Ну, вообще-то нет. Кто-то пытался ее изобразить пару месяцев назад, но откусил больше, чем смог проглотить. Пропустил пару аккордов и рассыпался. — Он покачал головой. — Короче говоря, нет. Не в последнее время.
   
Он еще отхлебнул из кружки и задумчиво проглотил, прежде чем заговорить.
   
— Большинство людей считают, что песня умеренной сложности позволит им показать свой талант во всей красе, — осторожно сказал он.
   
Я почувствовал недосказанный добрый совет и не обиделся. «Сэр Савиен» — самая сложная песня, которую я когда-либо слышал. Мой отец был единственным в труппе, кто обладал достаточным искусством, чтобы исполнить ее, и я всего четыре или пять раз слышал, как он поет ее перед публикой. Она длилась всего пятнадцать минут, но эти пятнадцать минут требовали быстрой и точной работы пальцев, создававших два голоса одновременно: мелодию и гармонию.
   
Сложно, но ничего такого, с чем не справился бы искусный лютнист. Однако «Сэр Савиен» был балладой, и вокальная партия вела контрапунктирующую мелодию, которая шла вразрез с лютней. Сложно. Если песня исполнялась как должно, мужчиной и женщиной, поющими куплеты по очереди, то она еще больше осложнялась женской контрапунктирующей партией в припевах. Хорошо исполненная, эта песня рвала сердце. К сожалению, не многие музыканты могли достойно петь и играть посреди такой музыкальной бури.
   
Станчион отпил очередной внушительный глоток из своей кружки и вытер бороду рукавом.
   
— Ты поешь один? — спросил он. Несмотря на скрытое предупреждение, он явно радовался. — Или ты привел кого-то петь с тобой? Разве один из тех пареньков, с которыми ты пришел, — кастрат?
   
Я подавил смешок, представив Вилема в роли сопрано, и покачал головой.
   
— У меня нет друзей, которые могут спеть это. Я собирался повторить третий припев два раза, чтобы кто-нибудь смог спеть за Алойну.
   
— Стиль бродячих артистов? — Он серьезно посмотрел на меня. — Сынок, не мне бы это говорить, но ты действительно хочешь попробовать заработать дудочки с кем попало, с кем ты даже не репетировал?
   
Его слова убедили меня, что он хорошо понимает, насколько это тяжело.
   
— А сколько талантов здесь будет сегодня, примерно?
   
Он быстро подумал:
   
— Примерно? Восемь. Может, десяток.
   
— Значит, по всей вероятности, будет не меньше трех женщин, уже получивших дудочки?
   
Станчион кивнул, с любопытством глядя на меня.
   
— Отлично, — солидно сказал я. — Если то, что мне рассказывали, — правда и только настоящие мастера могут заработать дудочки, тогда одна из этих женщин обязательно знает партию Алойны.
   
Станчион сделал еще один неторопливый глоток, оглядывая меня поверх кружки. Когда он наконец ее поставил, то забыл вытереть бороду.
   
— А ты гордый? — прямо спросил он.
   
Я оглядел зал.
   
— Разве это не «Эолиан»? Я слышал, здесь гордые платят серебро, а играют золото.
   
— Это мне нравится, — раздумчиво произнес Станчион. — Играют золото. — Он брякнул кружкой о стойку, вызвав маленькое извержение пенного гейзера, — Все демоны, парень! Надеюсь, ты на самом деле так хорош, как о себе думаешь. Мне бы пригодился здесь кто-нибудь с огнем Иллиена.
   
Он пробежался рукой по волосам, подчеркивая двойной смысл.
   
— Надеюсь, это место на самом деле так хорошо, как все считают, — искренне сказал я. — Мне нужно где-нибудь гореть.
   
   
— Он не вышвырнул тебя, — выпалил Симмон, когда я вернулся к столу, — Значит, все не так плохо.
   
— Думаю, все хорошо, — с тревогой сказал я. — Но не уверен.
   
— Как ты-то можешь не знать? — возразил Симмон. — Я видел, как он смеялся. Это наверняка означает хорошее.
   
— Не обязательно, — сказал Вилем.
   
— Пытаюсь вспомнить все, что я ему наговорил, — признался я, — Иногда мой рот начинает болтать сам с собой, а ум потом догоняет.
   
— Это часто бывает? — спросил Вилем с одной из своих редких спокойных улыбок.
   
Их поддразнивания немного успокоили меня.
   
— Все чаще и чаще, — ухмыльнулся я.
   
Мы пили и шутили о мелочах, болтали о магистрах и редких студентках, которые привлекли наше внимание. Мы обсудили, кто нам в Университете нравится, но куда дольше перемывали кости тем, кого не любили, красочно расписывая причины нелюбви и кару, которую мы обрушим на этих злодеев, как только представится возможность. Такова уж человеческая натура.
   
Время шло, «Эолиан» медленно наполнялся людьми. Симмон сдался на поддразнивания Вилема и перешел на скаттен — крепкое черное вино из предгорий Шальды, чаще называемое косорез.
   
Его действие сказалось практически немедленно: Симмон начал улыбаться шире, смеяться громче и заерзал на стуле. Вилем оставался все таким же немногословным. Я купил следующий круг выпивки, заказав всем троим по большой кружке крепкого сидра. Я ответил нахмурившемуся Вилему, что если получу сегодня дудочки, то отправлю его плыть в косорезе до самого дома, но если кто-нибудь из них напьется до моего выступления, я лично его побью и столкну в реку. Они сразу притормозили и принялись сочинять непристойные куплеты для «Лудильщика да дубильщика».
   
Я отстранился от них, погрузившись в раздумья. На переднем плане моего разума крутилась мысль, что недосказанный Станчионом совет, возможно, заслуживает внимания. Я попытался придумать другую песню, которую мог бы исполнить: в меру трудную, чтобы показать мое искусство, и в меру легкую, чтобы проявить артистизм.
   
Голос Симмона вернул меня к реальности.
   
— Ну давай, у тебя ж со стихами хорошо… — теребил он меня.
   
Я прокрутил в уме последний кусочек их разговора, который слушал вполуха.
   
— Попробуй «В тейлинской рясе», — предложил я без всякого интереса.
   
Я слишком волновался, чтобы начать объяснять, что одним из пороков моего отца была склонность к непристойным стишкам.
   
Они радостно зафыркали, довольные собой, пока я пытался придумать другую песню. Когда Вилем снова оторвал меня от раздумий, я так еще ничего и не решил.
   
— Что?! — раздраженно рявкнул я и увидел тусклый взгляд Вилема — такой появлялся, когда ему что-то очень сильно не нравилось. — Что? — повторил я более спокойно.
   
— Некто, кого мы все знаем и любим, — мрачно сказал он, кивая в направлении двери.
   
Я не заметил там никого знакомого. «Эолиан» был почти полон, и больше сотни людей бродили по первому этажу туда-сюда. Через открытую дверь я увидел, что на улице уже стемнело.
   
— Он спиной к нам. Отрабатывает свой сальный шарм на даме, которая его, должно быть, не знает… Справа от толстого джентльмена в красном, — обратил мое внимание Вилем.
   
— Сукин сын, — сказал я, слишком ошеломленный для настоящего сквернословия.
   
— А я всегда считал его происхождение свинским, — сухо заметил Вилем.
   
Симмон оглядывался, мигая, как сова.
   
— Что? Кто там?
   
— Амброз.
   
— Господни яйца, — вздохнул Симмон, сгорбившись за столом. — Как раз то, что мне сейчас нужно. Вы двое разве еще не упокоились?
   
— Я-то готов оставить его в покое, — запротестовал я. — Но всякий раз, как мы встречаемся, он не может меня не уколоть.
   
— Чтобы спорить, нужны двое, — сказал Симмон.
   
— Черта с два! — возразил я. — Мне не важно, чей он сын. Я не собираюсь падать на спину, как пугливый щенок. Если он достаточно глуп, чтобы тыкать в меня пальцем, я откушу ему палец. — Я перевел дыхание, чтобы успокоиться, и попытался говорить разумно: — В конце концов до него дойдет, что меня лучше оставить в покое.
   
— Можешь просто не обращать на него внимания, — сказал Симмон удивительно трезво. — Просто не клюй на его приманку, ему скоро надоест, и он перестанет.
   
— Нет, — серьезно сказал я, глядя Симмону в глаза. Временами мой друг бывал ужасно наивным. — Он не перестанет. Как только Амброз почувствует слабину, он насядет на меня вдвое сильнее, чем раньше. Я таких типов знаю.
   
— Он идет, — заметил Вилем, небрежно отворачиваясь.
   
Амброз заметил меня, прежде чем перешел на нашу сторону зала. Наши глаза встретились, и стало ясно, что он не ожидал меня здесь увидеть.
   
Он что-то сказал одному из своих вечных прихлебателей, и они двинулись через толпу в другом направлении, чтобы занять столик. Взгляд Амброза перескакивал с меня на Вилема, на Симмона, на мою лютню и снова на меня. Потом он повернулся и пошел к столику, занятому его дружками. Прежде чем сесть, он снова глянул в мою сторону.
   
Он даже не улыбнулся, и я понял, что меня это нервирует. Раньше Амброз всегда мне улыбался — преувеличенно печальной театральной улыбкой, пряча насмешку в глазах.
   
Тут я заметил нечто, встревожившее меня еще больше: он принес жесткий квадратный футляр.
   
— Амброз играет на лире?! — вопросил я в пространство.
   
Вилем пожал плечами. Симмон смутился.
   
— Я думал, ты знаешь, — промямлил он.
   
— Вы видели его с лирой раньше? — спросил я. Сим кивнул. — Он играл?
   
— Декламировал, на самом деле. Стихи. Он декламировал и подбренькивал на лире.
   
Симмон выглядел как кролик, ищущий, куда бы улизнуть.
   
— Он получил дудочки? — мрачно спросил я.
   
Я решил, что если Амброз стал членом этой группы, то я не хочу иметь с ней ничего общего.
   
— Нет, — пискнул Симмон. — Он пытался, но…
   
Он умолк, а в глазах появилась какая-то затравленность.
   
Вилем успокаивающе положил ладонь на мою руку. Я глубоко вздохнул и попробовал расслабиться, закрыв глаза.
   
Понемногу я понял, что все это не имеет значения — в крайнем случае, поднимает ставку на сегодняшний вечер. Амброз никак не сможет испортить мою игру. Ему придется смотреть и слушать. Слушать, как я играю «Песнь о сэре Савиене Тралиарде», потому что теперь вопрос о том, что мне исполнять сегодня вечером, отпал сам собой.
   
   
Вечернее мероприятие открыл музыкант из толпы, завоевавший дудочки. Он вышел с лютней и показал, что может играть так же хорошо, как любой из эдема руэ. Вторая его песня была еще лучше, я ее раньше никогда не слышал.
   
Потом был перерыв минут в десять перед тем, как другого одаренного талантом музыканта позвали на сцену петь. Этот человек играл на многоствольной тростниковой флейте — лучше, чем кто-либо из слышанных мной. Он продолжил выступление прилипчивой хвалебной песнью в миноре. Без инструмента — только чистый голос, взлетавший и опадавший, как пение дудочек, на которых он играл до этого.
   
Я был рад обнаружить, что искусство здешних музыкантов подтверждает слухи. Но беспокойство мое росло пропорционально радости. Мастерству место только рядом с мастерством. Если бы я не решил заранее играть «Песнь о сэре Савиене Тралиарде», эти выступления убедили бы меня.
   
Затем наступил следующий перерыв в пять или десять минут. Я понял, что Станчион нарочно создает паузы, чтобы дать публике возможность походить и поговорить между песнями. Этот человек знал свое дело. Я подумал, не играл ли он когда-нибудь в труппе.
   
Потом была первая попытка вечера: Станчион вывел на сцену и представил публике бородача лет тридцати. Он играл на флейте, и играл отменно. Две коротенькие песни из тех, что он исполнил, я знал, а третья была незнакомой. Всего он играл около двадцати минут, и я заметил только одну маленькую ошибку.
   
После аплодисментов флейтист остался на сцене, а Станчион отправился бродить среди публики, собирая мнения. Мальчик-слуга принес флейтисту стакан воды.
   
Наконец Станчион снова вышел на сцену. Зал утих, когда владелец заведения подошел к флейтисту и торжественно пожал ему руку. Лицо музыканта слегка вытянулось, Но он выдавил болезненную улыбку и кивнул публике. Станчион проводил его со сцены и поднес ему высокую кружку с каким-то напитком.
   
Следующей показывала свой талант девушка — золотоволосая и богато одетая. После того как Станчион представил ее, она запела голосом столь ясным и чистым, что я ненадолго позабыл о своих тревогах и совершенно погрузился в ее песню. На несколько благословенных мгновений я забыл себя и мог только слушать.
   
Но ее выступление закончилось слишком быстро, оставив нежность в моей груди и легкое покалывание в глазах. Симмон тихонько шмыгнул носом и стыдливо вытер лицо.
   
Потом девушка спела вторую песню, аккомпанируя себе на полуарфе. Я пристально наблюдал за ней, и, должен признать, не только из-за ее музыкальных способностей. Ее волосы золотились, как спелая пшеница. Со своего места в десяти метрах от сцены я видел прозрачную синеву ее глаз. Гладкие руки с маленькими изящными кистями быстро порхали по струнам. А то, как она держала арфу между коленями заставляло меня думать о… ну, о том, о чем каждый пятнадцатилетний мальчишка думает постоянно.
   
Голос певицы звучал столь же прекрасно, как и в первой песне, — так, чтобы вызывать сердечную боль. Но, к сожалению, ее игра не могла тягаться с голосом. В середине второй песни она взяла несколько неверных нот, запнулась, но потом, выправившись, закончила выступление.
   
На этот раз Станчион ходил по залу дольше. Он прошел по всем трем этажам «Эолиана», поговорил с каждым — молодым и старым, музыкантом и нет.
   
Я заметил, как Амброз поймал взгляд девушки на сцене и послал ей улыбку, которая мне казалась отвратительной, а женщинам — очаровательной. Затем, отлепившись от девушки, взгляд его переполз к нашему столику, и глаза наши встретились. Его улыбочка поблекла, и долгую минуту мы просто смотрели друг на друга, не меняясь в лице. Ни один из нас не улыбнулся насмешливо и не произнес губами какое-нибудь пустое оскорбленьице. Но за эту минуту тлеющая вражда снова вспыхнула. Не могу точно сказать, кто первым отвел взгляд.
   
Примерно через пятнадцать минут собирания мнений Станчион снова взобрался на сцену. Он подошел к золотоволосой девушке и пожал ей руку, как и предыдущему музыканту. Лицо ее омрачилось — так же, как и у того. Станчион свел ее со сцены и поднес ей какой-то напиток — я предположил, что это здесь обычное утешение.
   
Сразу же после этой неудачи вышел другой даровитый музыкант, игравший на скрипке — великолепно, как и двое до него. Потом Станчион вывел на сцену пожилого мужчину, который вроде собирался побороться за дудочки. Однако аплодисменты, встретившие его, намекали, что он так же популярен, как любой из признанных музыкантов, игравших до него.
   
Я пихнул Симмона.
   
— Кто это? — спросил я, пока седобородый настраивал свою лиру.
   
— Трепе, — шепнул мне Симмон. — На самом деле, граф Трепе. Он здесь играет все время, многие годы. Великий покровитель искусств. Он давно перестал бороться за дудочки, теперь просто играет. Все его любят.
   
Трепе начал играть, и я тут же понял, почему он так и не получил своих дудочек. Его голос срывался и дрожал, когда он щипал струны лиры. Ритм гулял, и трудно было понять, где он берет неверную ноту. Песня, похоже, была его собственного сочинения, довольно откровенный рассказ о привычках какого-то местного дворянчика. И несмотря на недостаток классической художественной ценности, я обнаружил, что смеюсь вместе с остальной публикой.
   
Когда граф закончил, раздались громоподобные аплодисменты, некоторые слушатели даже колотили по столам и топали ногами. Станчион сразу поднялся на сцену и пожал графскую руку, но Трепе вовсе не выглядел огорченным. Станчион восторженно похлопал его по спине и провел к стойке.
   
Время пришло. Я встал и взял лютню.
   
Вилем похлопал меня по руке. Симмон ухмыльнулся, пытаясь скрыть, что едва не сходит с ума от дружеского беспокойства. Я молча кивнул каждому и прошел к пустому табурету Станчиона в конце стойки, где она загибалась к сцене.
   
В кармане я нащупал серебряный талант, толстый и тяжелый. Какая-то иррациональная часть меня хотела стиснуть его покрепче, оставить на потом. Но я знал, что через несколько дней один талант мне не поможет. С талантовыми дудочками я смогу заработать на жизнь, играя в местных трактирах. Если мне повезет привлечь внимание покровителя, я смогу получить достаточно, чтобы покрыть свой долг Деви и оплатить обучение. Так что я должен был пойти на этот риск.
   
Станчион просеменил к своему месту за стойкой.
   
— Я пойду следующим, сэр. Если вы не возражаете.
   
Я надеялся, что не выгляжу таким взвинченным, каким себя чувствовал. Лютня скользила в моих вспотевших ладонях.
   
Он улыбнулся мне и кивнул.
   
— У тебя хороший глаз на публику, мальчик. Она созрела для печальной песни. Все еще планируешь сыграть «Савиена»?
   
Я кивнул.
   
Он сел и сделал глоток.
   
— Ну ладно, давай дадим им пару минут, чтобы перекипеть и кончить болтовню.
   
Снова кивнув, я прислонился к стойке, поглощенный бессмысленным беспокойством о том, над чем был не властен. Один из колков на моей лютне болтался, а у меня не было денег починить его. На сцене до сих пор не побывала ни одна одаренная женщина. Я почувствовал укол тревоги при мысли о том, что вдруг это единственный вечер, когда в «Эолиане» собрались только признанные музыканты-мужчины или женщины, которые не знают партии Алойны.
   
Казалось, прошло мгновение, прежде чем Станчион встал и вопросительно поднял бровь, обращаясь ко мне. Я кивнул и поднял футляр с лютней; внезапно он показался мне ужасно потертым. Мы взошли на сцену.
   
Как только моя нога коснулась сцены, зал утих до шепотков. В ту же минуту тревога покинула меня, выгорела под вниманием публики. У меня всегда так: перед выходом я волнуюсь и потею — на сцене я спокоен, как безветренная зимняя ночь.
   
Станчион убедил всех считать меня кандидатом в борьбе за приз. Его слова имели успокаивающий ритуальный привкус. Когда он указал на меня, не раздалось фамильярных аплодисментов, только выжидающая тишина. Мгновенной вспышкой я увидел себя так, как меня видела публика. Одет не так хорошо, как другие, — всего один шаг до лохмотьев. Юн, почти ребенок. Я чувствовал любопытство публики — оно располагало людей ко мне.
   
Я позволил ему нарастать, неторопливо открывая старый потрепанный футляр и доставая старую потрепанную лютню. Внимание публики обострилось при виде моего непритязательного инструмента. Я взял несколько коротких аккордов, коснулся колков, чуть-чуть подкрутил их. Сыграл еще несколько простых аккордов, пробуя их на вкус, прислушиваясь, — и удовлетворенно кивнул.
   
Огни, горящие на сцене, делали остальной зал едва различимым. Мне казалось, на меня смотрит тысяча глаз. Симмон и Вилем, Станчион у стойки, Деоч у двери. Я почувствовал легкое покалывание в желудке, когда увидел Амброза, наблюдающего за мной: он походил на уголь, готовый вспыхнуть.
   
Я отвернулся от него и увидел бородача в красном, графа Трепе, пожилую пару, держащуюся за руки, прелестную темноглазую девушку…
   
Моя публика. Я улыбнулся им. Улыбка сделала их еще чуть ближе ко мне, и я запел:
   
    
     
Замрите! Сядьте! Ибо этой песни
     
Искать вы тщетно будете чудесней.
     
Достигли совершенств игра и пенье
     
В сем Иллиена мастерском творенье
     
О жизни Савиена и Алойны —
     
Той девы, кою пожелал он в жены.
    
   
   
Я позволил волне шепотков пробежать по толпе. Те, кто знал эту песню, тихо удивленно воскликнули, а незнающие спрашивали соседей, о чем шум.
   
Я опустил пальцы на струны и снова обратил внимание на себя. Зал утих, и я начал играть.
   
Музыка лилась из меня легко, лютня звучала как второй голос. Мои пальцы запорхали быстрее, и лютня подхватила и третий голос. Я пел горделивую мощную партию Савиена Тралиарда, величайшего из амир. Публика дышала вместе с музыкой, как трава под ветром. Я пел за сэра Савиена и чувствовал, как слушатели начинают любить и бояться меня.
   
Я так привык репетировать эту песню в одиночку, что чуть не забыл удвоить третий припев. Но в последний момент, со вспышкой холодного пота, я вспомнил. На этот раз я пел, глядя на публику, надеясь, что в конце концов услышу голос, отвечающий мне.
   
Я дошел до конца припева перед первым куплетом Алойны. Я жестко взял первый аккорд и подождал, пока звук его начнет утихать, так и не вызвав голоса из публики. Я спокойно посмотрел на них, ожидая. С каждой секундой все большее облегчение мешалось во мне со все большим разочарованием.
   
Затем на сцену выплыл голос, мягкий, как касание перышка, поющий…
   
    
     
О Савиен, откуда знать Ты мог,
     
Когда ко мне прийти?
     
О Савиен, ты помнишь ли
     
Как наши дни беспечно шли?
     
Смогло ли сердце удержать
     
То, что так живо в памяти?
    
   
   
Она пела за Алойну, я за Савиена. На припевах ее голос вился вокруг моего, сплетаясь и сливаясь с ним. Часть меня жаждала высмотреть ее среди публики, найти лицо женщины, с которой я пою. Один раз я попытался, но мои пальцы запнулись, пока я искал лицо, которое могло бы подойти прохладному лунному голосу, вторившему мне. Отвлекшись, я взял неверную ноту, и в музыке возник сбой.
   
Маленькая ошибка. Я стиснул зубы и сосредоточился на игре, отбросив любопытство, и даже склонил голову, чтобы смотреть на пальцы, не позволяя им соскользнуть и промахнуться.
   
И мы пели! Ее голос — как горящее серебро, мой — как ответное эхо. Савиен выводил веские мощные строки, похожие на ветви древнего, словно камень, дуба. Алойна звучала как соловей, стремительно кружащий близ этих горделивых ветвей.
   
Теперь я смутно ощущал публику и так же смутно — пот на теле. Я так глубоко ушел в музыку, что не могу сказать, где она закончилась и началась моя кровь.
   
Но музыка остановилась. За два куплета до конца песни наступил конец. Я взял первый аккорд куплета Савиена и услышал резкий звук, выдернувший меня из музыки, как рыбу из омута.
   
Порвалась струна. Она отскочила из-под самой головки грифа и ударила меня по тыльной стороне руки, оставив тонкую яркую полоску крови.
   
Я тупо смотрел на нее. Она не могла порваться. Ни одна из струн еще не износилась так, чтобы порваться. Но это случилось, и последние ноты песни угасали в тишине — а я почувствовал, что публика зашевелилась. Они начали пробуждаться ото сна наяву, который я соткал для них из нитей песни.
   
В тишине я почувствовал, как все разваливается, публика пробуждается, не досмотрев сна, вся моя работа разрушена, потеряна зря. И все равно во мне, внутри, горела песня. Эта песня!
   
Не думая, что делаю, я снова поставил пальцы на струны и ушел глубоко в себя. В те былые годы, когда мозоли на моих пальцах были тверже камня, а музыка лилась легко, как дыхание. Назад, в то время, когда я играл звук «ветра, играющего листком» на лютне с шестью струнами.
   
И я начал играть. Медленно, а потом все быстрее мои руки вспоминали. Я собирал разбегающиеся нити песни и осторожно сплетал их вновь — в то, чем они были секундой раньше.
   
Это не было совершенным. Ни одну песню, столь сложную, как «Сэр Савиен», невозможно сыграть идеально на шести струнах вместо семи. Но она была целой, и под мою игру публика вздохнула, поерзала и вновь подпала под действие чар, сплетенных мной для нее.
   
Я едва осознавал, что вокруг есть люди, а через минуту и вовсе позабыл о них. Мои руки плясали, потом бежали, потом слились со струнами в одно расплывчатое пятно, когда я изо всех сил старался удержать два голоса лютни, поющие вместе с моим собственным. Потом, даже глядя на руки, я забыл о них; я забыл про все, кроме песни.
   
Припев — и снова вступила Алойна. Для меня она была не живым человеком и даже не голосом — она была частью песни, пылающей песни, которая вырывалась из меня.
   
А потом песня закончилась. Поднять голову и оглядеть зал было все равно что вынырнуть на поверхность и глотнуть воздуха. Я пришел в себя и обнаружил, что рука моя кровоточит, а сам я весь мокрый от пота. Затем окончание песни ударило меня, как кулак в грудь, — так всегда случалось, где и когда бы я ни слушал ее.
   
Я спрятал лицо в ладонях и зарыдал. Не из-за порвавшейся струны и возможности провала. Не из-за крови и пораненной руки. Я даже не оплакивал того мальчика, который учился играть на шестиструнной лютне в лесу годы назад. Я плакал о сэре Савиене и Алойне, о любви утраченной и обретенной — и вновь утраченной; я плакал над жестокой судьбой и человеческой глупостью. На какое-то время я утонул в своем горе и не ведал ничего вокруг.
  
  
   
    
ГЛАВА ПЯТЬДЕСЯТ ПЯТАЯ
    
ГРОМ И ПЛАМЯ
   
   
Я пребывал в скорби по Савиену и Алойне всего несколько секунд. Понимая, что я все еще на сцене, я взял себя в руки и выпрямился на стуле, чтобы взглянуть на мою публику. Мою молчаливую публику.
   
Музыка иначе звучит для того, кто ее играет. Это проклятие музыкантов. Пока я смотрел на зал, сымпровизированный конец песни начал блекнуть в моей памяти. Затем пришло сомнение: что, если песня не стала снова целой, как казалось мне? Что, если мой финал не донес ужасную трагедию ни до кого, кроме меня? Что, если мои слезы показались всего лишь реакцией ребенка на собственный провал?
   
Потом, все еще ожидая, я услышал, как от людей струится тишина. Публика была тиха, напряжена и плотно сжата, словно песня обожгла их сильнее пламени. Каждый держался за свое раненое сердце, стискивая боль, как величайшую драгоценность.
   
И вдруг пробежал шепоток высвобожденных и сдерживаемых рыданий. Вздох слез. Шорох тел, медленно выходящих из оцепенения.
   
И аплодисменты. Рев — как стена огня, как гром после молнии.
  
  
   
    
ГЛАВА ПЯТЬДЕСЯТ ШЕСТАЯ
    
ПОКРОВИТЕЛИ, ДЕВЫ И МЕДЕГЛИН
   
   
Я менял струну на лютне — прекрасный способ отвлечься, пока Станчион собирает мнения по залу. Мои руки привычно снимали порванную струну, но сам я чуть с ума не сходил от беспокойства. Теперь, когда аплодисменты стихли, вернулись мучительные сомнения. Достаточно ли одной этой песни, чтобы доказать мое мастерство? Что, если публика реагировала на мощь самой песни, а не на мое исполнение? Что с импровизированным финалом? Вдруг музыка казалась цельной только мне…
   
Сняв порванную струну, я рассеянно оглядел ее, и все мои мысли смешались в кучу.
   
Струна не была изношена или плоха, как я думал. Оборванный конец оказался ровным, словно его перерезали ножом или перекусили щипцами.
   
С минуту я просто тупо смотрел на нее. Мою лютню испортили? Невозможно. Я никогда не выпускал ее из виду. Кроме того, я проверил струны, уходя из Университета, и еще раз перед выходом на сцену. Но что же тогда?
   
Мысли кругами носились в моей голове, когда я заметил, что толпа притихла. Я вовремя поднял глаза, увидел Станчиона, делающего последний шаг на сцену, и поспешно встал ему навстречу.
   
Его лицо было довольным, но совершенно непроницаемым. Пока Станчион шел ко мне через сцену, мой желудок успел завязаться узлом, поскольку хозяин «Эолиана» протягивал мне руку точно так же, как предыдущим двум музыкантам, ожидавшим награды.
   
Я выдавил из себя самую лучезарную улыбку и протянул руку в ответ. Я, сын своего отца и прирожденный актер, собирался принять отказ со всем достоинством эдема руэ. Земля треснет и поглотит это роскошное напыщенное заведение, прежде чем я выкажу хотя бы тень отчаяния.
   
А где-то за мной наблюдает Амброз. Земля может поглотить «Эолиан», Имре и целое Сентийское море, прежде чем я подарю ему хоть крупицу удовольствия.
   
Поэтому я широко улыбнулся и пожал руку Станчиона — и тут что-то вдавилось мне в ладонь. Глянув вниз, я увидел блеск серебра: талантовые дудочки.
   
Вероятно, на мое лицо было приятно посмотреть. Я поднял взгляд на Станчиона. Он подмигнул мне, его глаза искрились весельем.
   
Я повернулся и поднял дудочки выше, чтобы их увидели все. «Эолиан» опять взревел, и рев этот прозвучал приветствием и признанием.
   
   
— Ты должен мне пообещать, — серьезно сказал красноглазый Симмон, — что никогда не будешь играть эту песню, не предупредив меня заранее. Никогда.
   
— А что, так плохо получилось? — Я немного безумно улыбнулся ему.
   
— Нет! — Симмон почти выкрикнул это. — Она… Я никогда… — Он попытался сдержаться, секунду молчал, а затем уронил голову и безнадежно зарыдал, закрыв лицо руками.
   
Вилем покровительственно обнял Симмона, и тот, не стыдясь, припал к его плечу.
   
— У нашего Симмона нежное сердце, — сказал Вилем мягко. — Наверное, он хотел сказать, что ему очень понравилось.
   
Я заметил, что уголки глаз Вилема тоже немного покраснели. Я положил ладонь на спину Симмона.
   
— В первый раз, как я ее услышал, она поразила меня так же, — честно сказал я ему. — Мои родители исполняли ее на празднике Середины Зимы, когда мне было девять, и я часа на два после этого совсем расклеился. Им пришлось убрать мою роль в «Свинопасе и соловушке», потому что я был совершенно не в форме, чтобы выступать.
   
Симмон кивнул и сделал жест, подразумевающий, что он в порядке, но не стоит ожидать от него разговоров в ближайшее время, так что мне лучше заняться чем-нибудь другим.
   
Я посмотрел на Вилема.
   
— Я и забыл, что на некоторых людей эта песня так действует, — запинаясь, пробормотал я.
   
— Рекомендую скаттен. — Вилем перешел прямо к делу. — Косорез, если вы настаиваете на этой вульгарщине. Но я, кажется, припоминаю, что ты обещал нас сплавить на косорезе до дому, если получишь дудочки. Может быть, зря, потому что я случайно надел свои свинцовые выпивальные башмаки.
   
За моей спиной хохотнул Станчион:
   
— А это, видимо, два друга-некастрата?
   
Симмон был так удивлен, что его назвали некастратом, что почти сразу пришел в себя и вытер нос рукавом.
   
— Вилем, Симмон, это Станчион.
   
Симмон кивнул. Вилем изобразил небольшой чопорный поклон.
   
— Станчион, вы можете провести нас к бару? Я обещал их попоить.
   
— На, — поправил Вилем. — Напоить.
   
— Простите, напоить. — Я подчеркнул приставку. — Меня бы здесь не было, если бы не они.
   
— А! — ухмыльнулся Станчион. — Покровители, я правильно понимаю?
   
   
Кружка победителя оказалась такой же, как и утешительная. Она ждала меня, когда Станчиону наконец удалось провести нас через толпу к местам у стойки. Он даже настоял на том, чтобы купить скаттен Симмону и Вилему, сказав, что покровители тоже имеют некоторое право на трофеи победителя. Я сердечно поблагодарил его от имени моего быстро пустеющего кошелька.
   
Пока мы ждали, когда принесут их выпивку, я попытался из любопытства заглянуть в свою кружку и обнаружил, что, пока она стоит на стойке, мне для этого потребуется встать на табурет.
   
— Медеглин, — проинформировал Станчион. — Попробуй, а поблагодарить меня можешь и потом. Там, откуда я родом, говорят, что человек из гроба встанет — только бы отведать его.
   
Я приподнял воображаемую шляпу.
   
— К вашим услугам.
   
— К вашим и вашей семьи, — вежливо ответил он.
   
Я сделал глоток из высокой кружки, чтобы дать себе возможность собраться с мыслями, — и нечто чудесное произошло у меня во рту. Холодный поток меда, гвоздика, кардамон, корица, давленый виноград, печеное яблоко, сладкая груша и чистая колодезная вода — это все, что я могу сказать о медеглине. Если вы его не пробовали, тогда жаль, что я не могу описать его в совершенстве. Если пробовали — я вам не нужен, вы и так не забудете, каков он.
   
Я с облегчением увидел, что косорез принесли в стаканчиках весьма умеренного размера — и еще один для Станчиона. Если бы мои друзья получили по целой кружке черного вина, мне бы понадобилась тачка, чтобы отвезти их на ту сторону реки.
   
— За Савиена! — предложил Вилем.
   
— Вот это правильно! — сказал Станчион, поднимая свой стакан.
   
— Савиен… — умудрился выговорить Симмон; его голос звучал как подавленное рыдание.
   
— …и Алойна, — добавил я, с трудом маневрируя здоровенной кружкой, чтобы чокнуться с ними.
   
Станчион выпил свой скаттен с небрежностью, заставившей мои глаза заслезиться.
   
— Итак, — сказал он. — Прежде чем покинуть тебя на милость и лесть поклонников, хочу спросить. Где ты этому научился? Я имею в виду, играть без струны.
   
Я подумал секунду.
   
— Вы хотите коротко или длинно?
   
— Пока давай коротко.
   
Я улыбнулся.
   
— Ну, в таком случае я просто этим занимался. — Я сделал небрежный жест, словно отгоняя что-то, — Следы моей непрожитой юности.
   
Станчион бросил на меня долгий заинтересованный взгляд.
   
— Хорошо, длинную версию я послушаю в следующий раз. — Он глубоко вздохнул и оглядел зал, его золотая серьга закачалась и блеснула. — Иду мешаться с толпой. Не дам им наброситься на тебя всем сразу.
   
Я усмехнулся с облегчением:
   
— Спасибо, сэр.
   
Он покачал головой и махнул человеку за стойкой. Тот тут же вручил ему кружку.
   
— Чуть раньше «сэр» был хорош и уместен. Но сейчас — «Станчион». — Он оглянулся на меня, я улыбнулся и кивнул. — А как называть тебя?
   
— Квоут, — сказал я. — Просто Квоут.
   
— За Просто Квоута! — поднял стакан Вилем позади меня.
   
— И Алойну, — добавил Симмон и тихонько заплакал в сгиб локтя.
   
   
Граф Трепе подошел ко мне одним из первых. Вблизи он оказался меньше ростом и старше. Но глаза его горели, он говорил о моей песне с восторженным смехом.
   
— А потом она порвалась! — восклицал он, буйно жестикулируя. — И все, о чем я мог думать: «Не сейчас! Только не перед финалом!» Но я увидел кровь на твоей руке, и внутри у меня все перевернулось. Ты посмотрел на нас, потом на струны, а вокруг становилось все тише и тише. Потом ты снова поставил пальцы на струны, и я подумал: «Храбрый мальчик. Слишком храбрый. Он не знает, что не сможет спасти испорченную песню на испорченной лютне». Но ты смог!
   
Он рассмеялся, словно я славно подшутил над всем миром, и тут же изобразил ногами чечетку.
   
Симмон, переставший плакать и уже плывущий к блаженному опьянению, засмеялся вместе с графом. Вилем, казалось, не зная, чего ожидать от этого человека, серьезно наблюдал за ним.
   
— Ты как-нибудь должен сыграть у меня дома, — сказал Трепе и быстро поднял руку. — Мы не будем говорить об этом сейчас — не стану отнимать ваш вечер. — Он улыбнулся. — Но прежде чем я уйду, я должен задать тебе один последний вопрос. Сколько лет провел Савиен у амир?
   
Мне не надо было раздумывать над этим.
   
— Шесть. Три года доказывал, что он достоин быть с ними, и три тренировался, учился.
   
— Шесть кажется тебе хорошим числом?
   
Я не понимал, к чему он ведет.
   
— Шесть — не совсем удачное число, — уклончиво ответил я. — Если бы я искал счастливое число, я бы увеличил до семи. — Я пожал плечами. — Или спустился до трех.
   
Трепе обдумал это, постукивая по подбородку.
   
— Ты прав. Но шесть лет с амир означают, что он вернулся к Алойне на седьмой год.
   
Он запустил руку в карман и вытащил оттуда пригоршню монет по меньшей мере трех разных стран. Он отобрал из кучки семь талантов и впихнул их в мою удивленную руку.
   
— Мой господин, — забормотал я, — я не могу взять ваши деньги.
   
Меня удивили не сами деньги, а количество.
   
Трепе смешался:
   
— А почему нет?
   
Я открыл рот и — редкий случай — на секунду лишился дара речи.
   
Трепе хмыкнул и закрыл мою ладонь над монетами.
   
— Это не плата за игру. Ну, конечно, и она, но в большей мере это для того, чтобы ты продолжал тренироваться, становиться лучше. На благо музыки. — Он пожал плечами. — Понимаешь, лаврам нужен дождь, чтобы расти. Я слишком мало могу сделать для этого. Но я могу прикрыть от дождя головы нескольких музыкантов, правда? — Робкая улыбка выползла на его лицо. — Так что о лаврах позаботится бог и намочит их. А я позабочусь о музыкантах и буду их прятать от дождя. А уж когда свести вас вместе, решат умы лучшие, чем мой.
   
Я молчал целую минуту.
   
— Думаю, вы куда мудрее, чем считаете себя.
   
— Ну, — сказал Трепе, пытаясь скрыть удовольствие, — лучше не будем об этом рассказывать, а то люди начнут ожидать от меня великих дел и дум.
   
Он повернулся, и толпа быстро поглотила его.
   
Я сунул семь талантов в карман и почувствовал, как огромная тяжесть свалилась с моих плеч. Это было как отмена казни. Возможно, буквально — потому что я не имел ни малейшего представления, как Деви может принудить меня заплатить долг. Впервые за два месяца я вздохнул свободно. Прекрасное ощущение.
   
После того как Трепе покинул нас, подошел один из одаренных музыкантов с комплиментами. Его сменил сильдийский ростовщик, который пожал мне руку и предложил купить мне выпивку.
   
Потом подошел дворянин невысокого ранга, еще один музыкант и очаровательная юная леди — я подумал, что она может быть моей Алойной, пока не услышал ее голос. Девушка оказалась дочерью местного ростовщика; мы немного поболтали, потом она ушла. Я едва успел вспомнить о манерах и поцеловал ей руку на прощание.
   
Через некоторое время все люди слились в одно лицо. Они подходили один за другим, чтобы поздравить меня, похвалить, пожать руку, дать совет, позавидовать и повосхищаться. Хотя Станчион держал слово и умудрялся не давать им навалиться на меня всем скопом, скоро я уже не мог отличить одного от другого. Медеглин тоже способствовал этому.
   
Не знаю, сколько прошло времени, прежде чем я додумался поискать глазами Амброза. Оглядев зал, я пихнул Симмона локтем, и он с трудом оторвался от игры шимами, которой они с Вилемом занимались.
   
— А где наш лучший друг? — спросил я.
   
Симмон тупо посмотрел на меня, и я понял, что он уже не способен уловить сарказм в моих словах.
   
— Амброз, — пояснил я. — Где Амброз?
   
— Уполз, — заявил Вилем чуть ли не воинственно. — Как только ты закончил играть. Еще до того, как получил дудочки.
   
— Он знал. Он знал, — восторженно пропел Симмон. — Он знал, что ты их получишь, и не мог вынести такого зрелища.
   
— Выглядел неважно, когда уходил, — с тихим злорадством отметил Вилем. — Бледный весь был и дрожат. Как будто выяснил, что кто-то всю НОЧЬ мочился в его вино.
   
— Может быть, кто-то и мочился, — сказал Симмон с необычной для себя злобой. — Я бы с удовольствием.
   
— Дрожал? — переспросил я.
   
Вилем кивнул.
   
— Трясся. Словно кто-то ему в живот с размаху дал. Линтен ему даже плечо подставил для поддержки.
   
Симптомы звучали слишком знакомо, как заклинательский озноб, и во мне зародилось подозрение. Я представил себе Амброза, глядящего, как я гладко исполняю самую прекрасную песню, которую он когда-либо слышал, и понимающего, что я вот-вот получу талантовые дудочки.
   
Конечно, он не стал бы делать ничего очевидного, но, возможно, он нашел нитку или оторвал длинную щепку от стола. Любое из этого могло обеспечить только очень слабую симпатическую связь со струной моей лютни: один процент в лучшем случае, возможно даже одна десятая.
   
Я представил, как Амброз вытягивает тепло из своего тела, сосредоточивается, пока холод медленно вползает в его ноги и руки. Я представил, как он дрожит, как затрудняется его дыхание, — и вот наконец струна рвется…
   
…А я заканчиваю песню, несмотря на его усилия. Я ухмыльнулся этой картине. Разумеется, чистая игра воображения, но струна-то лопнула, а я ни на секунду не сомневался, что Амброз попробовал бы что-нибудь в этом роде. Я снова переключился на Симмона.
   
— …к нему и сказать: «Никаких мрачных воспоминаний о том случае в тигельной, когда ты смешал мне соли и я почти на целый день ослеп. Нет, правда, выпьем!» Ха! — Симмон расхохотался, погрузившись в мстительные фантазии.
   
Поток поклонников немного замедлился: собрат-лютнист, одаренный дудочник, которого я видел на сцене, местный торговец. Сильно надушенный дворянин с длинными, умащенными маслом волосами и винтийским акцентом похлопал меня по спине и вручил кошелек «на новые струны». Он мне не понравился. Кошелек я взял.
   
   
— А почему все только об этом и говорят? — спросил меня Вилем.
   
— О чем?
   
— Половина тех, кто подходит пожать тебе руку, бормочут о том, как хороша была песня. А вторая половина говорит про то, как ты играл с порванной струной. Как будто песню они вообще не слушали.
   
— Они ничего не понимают в музыке, — объяснил Симмон. — Только те люди, которые принимают музыку всерьез, могут реально оценить, что наш маленький э'лир сделал сегодня вечером.
   
Вилем задумчиво хмыкнул:
   
— А что, это так трудно — то, что ты сделал?
   
— Я никогда не слышал, чтобы кто-то сыграл даже «Белку в тростниках» с неполным набором струн, — сказал ему Симмон.
   
— А, — сказал он. — Но ты сделал так, что это выглядело легко. Раз уж ты пришел в чувство и перестал хлебать этот винтийский сиропчик, может, позволишь мне купить нам всем прекрасного темного скаттена, напитка королей сильдим?
   
Я понимаю комплимент, когда слышу его. Но принимать его щедрость я не хотел — я только-только начал немного трезветь.
   
К счастью, меня спасла от извинений Мареа, подошедшая высказать свое почтение. Это была та самая прелестная златовласая арфистка, которая пыталась выиграть дудочки и потерпела неудачу. На мгновение я подумал, что голосом моей Алойны может быть она, но тут же понял, что нет, не может.
   
Но Мареа была красива. Даже красивее, чем казалась на сцене, а так бывает далеко не всегда. Из беседы с ней я узнал, что она — дочь одного из советников Имре. На фоне ее густых темно-золотых волос мягкая синева платья казалась отражением глубокой голубизны глаз.
   
Хотя она была прелестна, я не мог сосредоточить на ней все внимание. Я дергался, распираемый желанием отойти от стойки и найти голос, который пел со мной. Мы немного поговорили, поулыбались и расстались с добрыми словами и обещаниями еще встретиться и поболтать. Мареа — чудесное сплетение плавных изгибов — снова исчезла в толпе.
   
— Что это был за постыдный выпендреж? — вопросил Вилем, как только она ушла.
   
— Что? — переспросил я.
   
— Что? — передразнил он меня. — Как ты можешь притворяться таким тупым? Если бы столь красивая девушка смотрела на меня хотя бы одним глазом так, как она смотрела на тебя двумя… Мы бы уже сняли комнату на двоих, так скажу.
   
— Да мы с ней просто поболтали, — запротестовал я. — Она спрашивала, не покажу ли я ей несколько аккордов для арфы, но я так давно не играл на арфе.
   
— И еще долго не будешь, если станешь упускать таких красоток, — прямолинейно заявил Вилем. — Она делала все, чтобы как-нибудь за тебя зацепиться.
   
Сим наклонился ко мне и положил руку на плечо — лучшая поза заботливого друга.
   
— Квоут, я собирался поговорить с тобой на эту же тему. Если ты не смог понять, что она тобой заинтересовалась, то ты должен признать возможность того, что ты невозможно туп, когда дело касается женщин. Ты не подумывал о священничестве?
   
— Да вы оба напились, — возмутился я, пытаясь скрыть румянец. — Вы не заметили из нашей беседы, что она дочь городского советника?
   
— А ты не заметил, — тем же тоном ответствовал Вил, — как она смотрела на тебя?
   
Я знал, что прискорбно неопытен с женщинами, но не хотел в этом признаваться. Поэтому я отмахнулся от друзей и встал с табурета.
   
— Что-то я сомневаюсь, что быстрая возня за стойкой — именно то, чего она хотела. — Я выпил глоток воды и расправил плащ. — А теперь пойду найду свою Алойну и выскажу ей глубочайшую благодарность. Как я выгляжу?
   
— Да какая разница? — спросил Вилем.
   
Симмон коснулся его локтя.
   
— Ты что, не видишь? Он замахивается куда выше, чем какая-то советницкая дочка с глубоким вырезом.
   
Махнув рукой, я отвернулся от них и направился в переполненный зал.
   
Я не имел ни малейшего представления, как ее найти. Какая-то глупая романтическая составляющая моего существа полагала, что я узнаю ее, как только увижу. Если она хоть вполовину такова, как ее голос, она должна светиться в темном зале, как свеча.
   
Но пока я так думал, моя более мудрая составляющая шептала в другое ухо.
   
«Не надейся, — говорила она. — Даже не смей надеяться, что какая-нибудь женщина может гореть так же ярко, как голос, певший партию Алойны».
   
Голос мудрой части не успокаивал, но отрезвлял. Я научился внимать ему на улицах Тарбеана, где он помогал мне остаться в живых.
   
Я прошел по первому этажу «Эолиана», ища сам не зная кого. Иногда люди улыбались или махали мне. За пять минут я увидел все лица, какие мог, и поднялся на второй этаж.
   
Это и в самом деле оказался балкон — вместо ярусов или сидений здесь все выше поднимались столики, давая обзор первого этажа. Я петлял между столиками, ища свою Алойну, а моя мудрая половина продолжала бубнить мне в ухо:
   
«Не надейся. Все, что ты получишь, это разочарование. Она не будет так прекрасна, как ты воображаешь, и тебя постигнет отчаяние».
   
Когда я закончил осматривать второй этаж, новый страх начал расти во мне. Она могла уйти, пока я сидел у стойки, пьяный от медеглина и похвал. Мне надо было пойти прямо к ней, упасть на одно колено и поблагодарить от всего сердца. Что, если она ушла? Что, если никто не знает, кто она и куда ушла? Тревога ворочалась под ложечкой, когда я начал подниматься на самый верхний этаж «Эолиана».
   
«Ну и посмотри, куда тебя привела надежда, — сказал голос. — Она ушла, и все, что у тебя осталось, — эта дурацкая фантазия, которая будет теперь мучить тебя».
   
Последний этаж оказался самым маленьким из трех — всего лишь тонкий полумесяц, охватывающий три стены высоко над сценой. Здесь столики и скамейки стояли реже и занятых было меньше. Я заметил, что посетители этого этажа в основном сидят парами, и почувствовал себя так, будто подглядываю, ходя от столика к столику.
   
Пытаясь выглядеть естественно, я смотрел на лица тех, кто сидел за столиками, беседуя или выпивая. Подходя к последнему столику, я занервничал еще больше. Было невозможно сделать это случайно, потому что он находился в углу. Там сидела парочка: один со светлыми волосами, другой с темными, оба спиной ко мне.
   
Когда я приблизился, светловолосый человек рассмеялся, и я разглядел гордое лицо с тонкими чертами. Мужчина. Я обратил все внимание на женщину рядом с ним — женщину с длинными темными волосами. Моя последняя надежда. Я знал, что это должна быть моя Алойна.
   
Обогнув стол, я увидел ее лицо. Точнее, его — они оба оказались мужчинами. Моя Алойна ушла. Я потерял ее, и от этого понимания я почувствовал, как сердце сорвалось со своего места в груди и упало куда-то в пятки.
   
Сидящие подняли глаза, и светловолосый улыбнулся мне.
   
— Смотри-ка, Триа, юный шестиструнник пришел предложить нам свои услуги. — Он оглядел меня с ног до головы. — А ты хорошенький. Хочешь выпить с нами?
   
— Нет, — промямлил я смущенно. — Я просто искал кое-кого.
   
— Ну, кое-кого ты нашел, — непринужденно сказал он, касаясь моей руки. — Меня зовут Фаллон, а это Триа. Иди сюда, выпей. Я обещаю не давать Триа увести тебя домой. Он питает ужасную слабость к музыкантам. — Фаллон очаровательно улыбнулся мне.
   
Я пробормотал извинения и сбежал, слишком смущенный, чтобы беспокоиться, не выставил ли себя ослом.
   
Опустошенный, я шел к лестнице, и мое мудрое «я» учуяло возможность побранить меня.
   
«Вот что получается из надежды, — говорило оно. — Ничего хорошего. И даже лучше, что ты упустил ее. Она никак не может быть равной своему голосу. Такому голосу — прекрасному и опасному, как горящее серебро, как лунный свет на речных камнях, как перышко на губах».
   
Я шел к лестнице, глядя в пол, чтобы никто не втянул меня в разговор.
   
И тут я услышал голос — голос как горящее серебро, как поцелуй в висок. Воспрянув сердцем, я поднял взгляд и понял, что это моя Алойна. Я поднял взгляд и смог подумать только одно: «Прекрасна».
   
Прекрасна.
  
  
   
    
ГЛАВА ПЯТЬДЕСЯТ СЕДЬМАЯ
    
ИНТЕРЛЮДИЯ. ЧАСТИ, ИЗ КОТОРЫХ МЫ СОСТОИМ
   
   
Баст медленно потянулся и оглядел комнату. Наконец короткий запал его терпения догорел:
   
— Реши?
   
— Хм? — посмотрел на него Квоут.
   
— А что потом, Реши? Ты с ней поговорил?
   
— Конечно, я с ней поговорил. Не было бы никакой истории, если бы я этого не сделал. Рассказать эту часть просто. Но сначала я должен ее описать. И я не знаю, как это сделать.
   
Баст заерзал.
   
Квоут расхохотался, и веселье стерло раздражение с его лица.
   
— По-твоему, описать прекрасную женщину так же просто, как посмотреть на нее?
   
Баст зарделся и опустил взгляд, и Квоут, улыбнувшись, мягко положил ладонь на его руку.
   
— Моя беда, Баст, в том, что эта женщина очень важна. Важна для истории. Я не могу придумать, как описать ее, не разочаровав читателя.
   
— Я… мне кажется, я понимаю, Реши, — неуверенно согласился Баст. — Я ее тоже видел. Один раз.
   
Квоут откинулся на спинку стула, удивленный.
   
— Ты видел, правда? Я и забыл, — Он прижал пальцы к губам, — И как бы ты тогда ее описал?
   
Баст просиял от такой возможности. Выпрямившись на своем стуле, он на секунду задумался, а затем сказал:
   
— У нее были идеальные уши. — Он начертил в воздухе изящную линию. — Чудные маленькие ушки, словно вырезанные из… чего-то.
   
Хронист рассмеялся и тут же оборвал смех, словно удивившись сам себе.
   
— Уши? — переспросил ой, неуверенный, правильно ли расслышал.
   
— Сам знаешь, как трудно найти красивую девушку с правильными ушами, — буднично подтвердил Баст.
   
Хронист снова рассмеялся; на этот раз смех вроде бы дался ему легче.
   
— Нет, — признался он. — Даже не представляю.
   
Баст бросил на сказителя полный жалости взгляд.
   
— Ну, тогда просто прими мои слова на веру. Они были необычайно хороши.
   
— Ты взял отличный аккорд — и, пожалуй, довольно, Баст, — сказал развеселившийся Квоут. Он помолчал секунду и, когда заговорил снова, слова медленно слетали с губ, а взгляд блуждал где-то далеко. — Беда в том, что она не похожа ни на кого из тех, кого я знал. Было в ней что-то неуловимое. Что-то неотразимо притягательное, как тепло огня. В ней было какое-то сияние, искра…
   
— У нее был кривой нос, Реши, — прервал излияния хозяина Баст.
   
Квоут посмотрел на него, морщинка раздражения пересекла его лоб.
   
— Что?
   
Баст поднял руки, защищаясь.
   
— Я просто это заметил, Реши. В твоей истории все женщины красивы. Я не могу опровергать тебя в целом, потому что всех их не видел, но эту-то я видел. И нос у нее был немного кривой. И если честно, то лицо у нее узковато, на мой вкус. Она в любом случае не идеальная красавица, Реши. Я точно знаю, я изучал этот вопрос.
   
Квоут одарил своего ученика долгим мрачным взглядом.
   
— Мы больше частей, из которых состоим, Баст, — наконец сказал он с оттенком упрека.
   
— Я же не говорю, что она не была прелестна, Реши, — быстро сказал Баст. — Она улыбнулась мне. Это было… ну как… попадало прямо внутрь тебя, если ты меня понимаешь.
   
— Я понимаю, Баст. Но ведь тогда я только встретил ее. — Квоут посмотрел на Хрониста. — Видишь ли, сложность происходит от сравнения. Если я скажу: «У нее были темные волосы», читатель может подумать: «Я знал темноволосых женщин, и некоторые были хороши собой». И тут он уйдет в сторону, потеряет нить, потому что те женщины не будут иметь совершенно ничего общего с ней. У тех, других, женщин не будет ее острого ума, ее беспечного очарования. Она была не похожа ни на одну из тех, кого я встречал…
   
Квоут умолк, глядя на свои сложенные руки. Он молчал так долго, что Баст начал ерзать, беспокойно оглядываясь.
   
— Думаю, нет смысла мучиться, — наконец сказал Квоут, поднимая голову и делая знак Хронисту. — Если я немного подпорчу историю, мир не заметит.
   
Хронист еще не успел обмакнуть перо, когда Квоут заговорил:
   
— Ее глаза были темными. Темными, как шоколад, как кофе, как полированное дерево лютни моего отца. Они сияли на прекрасном лице — овальном, словно слеза.
   
Квоут внезапно остановился, словно у него кончились слова. Тишина была столь глубокой и внезапной, что Хронист на миг оторвал взгляд от страницы, чего раньше не делал. Но тут из Квоута хлынул новый поток слов.
   
— Ее беспечная улыбка могла остановить мужское сердце. Ее губы алели — не тот кричащий нарисованный цвет, который, по мнению многих женщин, делает их желанными. Нет, ее губы всегда были алыми, днем и ночью. Как будто за минуту до того, как вы ее увидели, она ела сладкие ягоды или пила кровь из сердца. Она всегда была в центре любой комнаты, где бы на самом деле ни стояла. — Квоут наморщил лоб. — Нет, она не выставляла себя напоказ. Мы смотрим на огонь, потому что он танцует, потому что он дает свет. Свет — вот что притягивает наш взгляд, но тянуться к огню человека заставляет тепло, которое чувствуешь, когда подходишь ближе. То же самое с Денной.
   
Пока Квоут говорил, его лицо менялось, искажалось, как будто каждое слово ранило его все глубже и мучило все больше. И хотя слова были простыми и ясными, они становились такими же, как лицо, — словно говорящий проходился по каждому из них жестким напильником, прежде чем они слетали с губ.
   
— Она… — Голова Квоута склонилась совсем низко. Казалось, он разговаривает с собственными руками, сложенными на коленях. — Что я делаю? — сказал он тусклым голосом, словно его рот был полон серого пепла. — Что хорошего может из этого получиться? Как я могу передать вам хоть какое-то впечатление о ней, если я сам никогда и ни в чем ее не понимал?
   
Хронист записал большую часть сказанного, прежде чем понял, что Квоут, вероятно, не собирался говорить это для записи. Он застыл на миг, потом закончил предложение. Затем выждал долгую минуту и украдкой бросил взгляд на Квоута.
   
И встретился с ним глазами — теми же темными глазами, которые видел раньше: как у гневного божества. Писец целую секунду старался побороть себя, чтобы не выскочить в страхе из-за стола. Повисло ледяное молчание.
   
Квоут встал и показал на лист бумаги.
   
— Вычеркни это, — проскрежетал он.
   
Хронист побелел, словно его пырнули кинжалом.
   
Но не двинулся, и тогда Квоут наклонился и спокойно выдернул наполовину исписанный лист из-под его пера.
   
— Если зачеркивание тебе так отвратительно…
   
Квоут оторвал половину листа, медленно и аккуратно. При звуке рвущейся бумаги последняя кровь отлила от лица Хрониста.
   
Дьявольски неторопливо Квоут взял чистую половинку листа и аккуратно положил ее перед пораженным писцом. Длинный палец ткнул во вторую, оторванную половину, все еще влажную от чернил.
   
— Перепиши досюда, — сказал Квоут голосом холодным и неподвижным, как железо. То же самое железо, твердое и темное, стыло в его глазах.
   
Как только Хронист закончил, Квоут начал говорить сухо и четко, словно кроша кусочки льда:
   
— В каком смысле она была прекрасна? Я понимаю это, но сказать внятно не могу. Вот так. И поскольку я не могу внятно сказать, то постараюсь хотя бы не говорить слишком много.
   
Скажу, что у нее были темные волосы. Так. Длинные и прямые. Она была темноглаза и прекрасно сложена. Так. Лицо овальное, подбородок сильный и тонко очерченный.
   
Квоут перевел дух и продолжил:
   
— Наконец, повторю, что она была прекрасна. Это все, что можно сказать, — она была прекрасна до мозга костей, несмотря на все изъяны и недостатки. По крайней мере, она была прекрасна для Квоута. По крайней мере? Для Квоута она была прекраснейшей из женщин.
   
На мгновение Квоут напрягся, словно собирался вскочить и вырвать у Хрониста и этот лист. Потом он обмяк, как парус, покинутый ветром.
   
— Но следует признать, что для других она тоже была прекрасна…
  
  
   
    
ГЛАВА ПЯТЬДЕСЯТ ВОСЬМАЯ
    
ИМЕНА ДЛЯ НАЧАЛА
   
   
Было бы так красиво сказать, что наши глаза встретились и я шагнул к ней. Сказать, что я улыбнулся и заговорил о высоких материях изящными рифмованными строками, как прекрасный принц из какой-нибудь волшебной сказки.
   
К сожалению, жизнь редко следует сценарию. По правде сказать, я просто стоял и смотрел. На Денну, девушку, которую я встретил в караване Роунта — так давно.
   
Если вдуматься, прошло всего полгода. Не так уж много, если вы слушаете историю, но прожитые полгода — это очень долгое время, особенно когда ты молод. А мы оба были очень молоды.
   
Я увидел Денну, когда она шагнула на последнюю ступеньку, поднимаясь на третий этаж «Эолиана». Ее глаза были опущены, лицо задумчиво, почти печально. Она повернулась и пошла в мою сторону, не отрывая взгляда от пола, не видя меня.
   
Эти месяцы изменили ее. Если раньше она была прелестна, то теперь приобрела очарование. Возможно, разница заключалась только в наряде: вместо дорожной одежды, в которой я ее впервые увидел, она надела длинное платье. Но это без сомнения была Денна. Я даже узнал кольцо на ее пальце — серебряная розетка с бледно-голубым камнем.
   
С тех пор как пути наши разошлись, я продолжал хранить дурацкие влюбленные воспоминания о Денне в потайном уголке сердца. Я подумывал о путешествии в Анилен, о случайной встрече на дороге или что она приедет сама и найдет меня в Университете. Но глубоко внутри я понимал: эти мечты — не более чем ребяческие грезы. Я знал правду: я больше никогда ее не увижу.
   
Но вот она здесь, а я совершенно к этому не готов. Вспомнит ли она меня, неловкого мальчишку, знакомство с которым длилось всего несколько дней?
   
Денна была метрах в четырех, когда вдруг подняла взгляд и увидела меня. Ее лицо просияло, словно кто-то зажег внутри свечу. Она бросилась ко мне, покрыв расстояние между нами за три взволнованных подпрыгивающих шага.
   
На мгновение мне показалось, что сейчас Денна бросится в мои объятия, но в последний момент она остановилась, бросив быстрый взгляд на людей, сидящих вокруг. На полушаге превратила свой восторженный бег в сдержанное приветствие на расстоянии вытянутой руки. Проделано это было изящно, но ей все равно пришлось выставить вперед руку и опереться о мою грудь, чтобы не воткнуться в меня из-за внезапной остановки.
   
Денна улыбнулась. Улыбка была теплой, прекрасной и застенчивой, как раскрывающийся цветок. Она была дружелюбной, и искренней, и слегка смущенной. Когда Денна улыбнулась мне, я почувствовал…
   
Честно сказать, не могу придумать, как это описать. Солгать будет проще. Я бы мог натаскать цитат из тысячи историй и солгать вам настолько знакомо, что вы это проглотили бы и не заметили. Я мог бы сказать, что колени мои ослабели, а дыхание замерло в груди. Но это не будет правдой. Мое сердце не заколотилось, не запнулось, не остановилось. Так обычно случается в сказках. Глупость. Преувеличение. Ерунда. Но все же…
   
Выйдем в ранние дни зимы, после первых заморозков. Найдем пруд чистой воды с коркой льда на поверхности — еще свежего, тонкого и прозрачного, как стекло. Около берега лед будет держать вас. Скользим дальше. Еще дальше. Наконец вы найдете место, где поверхность льда едва-едва выдерживает ваш вес. Тогда вы почувствуете то же самое, что чувствовал я: треск под ногами. Посмотрите вниз и увидите, как белые линии трещин разбегаются по льду безумными старательными пауками. Абсолютно тихо, но вы ступнями ощущаете внезапные взрывы дрожи внизу.
   
Вот так и случилось, когда Денна мне улыбнулась. Я не говорю, что чувствовал себя стоящим на тонком льду, готовом провалиться подо мной. Нет. Я ощущал себя самим льдом, внезапно подавшимся вниз, и трещины извилисто разбегались от того места, где она коснулась моей груди. Я был еще цел по одной-единственной причине: тысяча кусочков меня пока не отошли друг от друга. Я боялся, что рассыплюсь, если шевельнусь.
   
Возможно, достаточно сказать, что я был околдован ее улыбкой. И хотя это звучит как книжная сказочка, но очень близко к правде.
   
Слова никогда не представляли для меня трудности. Совсем наоборот — мне частенько доводилось выболтать все, что на уме, и из-за этого дела шли наперекосяк. Однако сейчас, перед Денной, я был слишком ошеломлен, чтобы говорить. Я бы не смог произнести осмысленного слова даже ради спасения жизни.
   
И тогда все изящные манеры, которые мать вбивала мне в голову, сами собой вылезли наружу. Я легко протянул руку и заключил ладонь Денны в свою, словно она мне ее предложила. Потом я отступил на полшага назад и отвесил элегантный поклон на три четверти. В то же время моя свободная рука поймала полу моего плаща и закинула ее за спину. Это был великолепный поклон: учтивый, но не формальный — и вполне уместный в данной ситуации и при данной публике.
   
Что дальше? По традиции следовало поцеловать руку, но какой род поцелуя здесь больше подходил? В Атуре просто склоняются над рукой. Сильдийские дамы вроде дочки ростовщика, с которой я беседовал сегодня, ожидали, что вы легонько коснетесь пальчиков и изобразите звук поцелуя. В Модеге вы на самом деле прижимались губами к собственному большому пальцу.
   
Но мы были в Содружестве, а у Денны не было иностранного акцента. Тогда просто поцелуй. Я легко прижался губами к тыльной стороне ее ладони на время быстрого вдоха. Ее кожа была теплой и едва уловимо пахла вереском.
   
— Я к вашим услугам, моя леди, — сказал я, выпрямляясь и выпуская ее руку. Впервые в жизни я понял истинный смысл этого формального приветствия. Оно дает вам выход из ситуации, когда вы абсолютно не представляете, что сказать.
   
— Моя леди? — повторила Денна слегка удивленно. — Ну, если вы так настаиваете… — Она взялась за платье одной рукой и присела в реверансе, как-то ухитрившись сделать его изящным, насмешливым и шаловливым одновременно. — Ваша леди. — Услышав ее голос, я понял, что не ошибся. Она и была моей Алойной.
   
— Что ты делаешь здесь, в третьем круге, один? — Она оглядела балкон-полумесяц. — Ты ведь один?
   
— Был один, — сказал я. Затем, поскольку не смог придумать ничего другого, вытащил строчку из песни, столь свежей в моей памяти: — И тут «вдруг предо мной нежданная Алойна».
   
Она улыбнулась, польщенная:
   
— В каком смысле нежданная?
   
— Я почти убедил себя, что ты уже ушла.
   
— Почти собралась, — лукаво заметила Денна. — Два часа я ждала, когда же придет мой Савиен. — Она трагически вздохнула, устремив взгляд вверх и вбок, как статуя святой. — Наконец, переполненная отчаянием, я решила, что на этот раз поискать может и Алойна — и к демонам все сказки. — Она сверкнула озорной улыбкой.
   
— «Так мы как корабли без света…» — процитировал я.
   
— «…прошли борт в борт, не зная это», — закончила Денна.
   
— «Закат Фелварда», — сказал я с почти запредельным уважением. — Не все знают эту пьесу.
   
— Я — не все, — заметила она.
   
— Я больше никогда этого не забуду. — Я склонил голову в преувеличенном раскаянии. Денна насмешливо фыркнула, я, будто не заметив, продолжал в серьезном тоне: — Я вряд ли смогу достойно отблагодарить тебя за сегодняшнюю помощь.
   
— Не сможешь? — спросила она. — Ну надо же, какая жалость. А как сможешь?
   
Не раздумывая, я полез за воротник и отстегнул талантовые дудочки.
   
— Только так, — сказал я, протягивая их Денне.