1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 
– Девять  штук. Двух еще нет. Самых больших. Да они дорогие, большие-то. Рублей по  тридцати… Кстати, ты не можешь одолжить мне пятьдесят рублей? Я бы завтра  комплект уже имел.    

– Что  ты! Разве можно одалживать деньги в пятницу?! Есть такая приме…    

– Да  сегодня разве пятница? Нынче ведь четверг, – возразил он.    

Сначала  я растерялся, а потом улыбнулся с видом превосходства.    

– Я  знаю, что четверг. Но ведь четверг – это у нас?    

– Ну  да.    

– А  в Индии-то что теперь? Пятница!    

– Пятница, –  машинально подтвердил он, приоткрыв от недоумения рот.    

– Ну  вот. А слоны-то ведь индийские?    

– Какие  слоны?    

– Да  которых ты собираешься покупать!    

– Предположим.    

– То-то  и оно. Как же можно в пятницу деньги давать взаймы? Несчастье… Страшная примета  есть.    

Он  замолчал.    

     II    

     

Стряпухин  исчез на долгое время. Но однажды пришел ко мне расстроенный, с явными  признаками на лице и в костюме целого ряда жизненных неудач.    

– Эге, –  сочувственно встретил я его. – Твои дела, вижу, неважные. Как поживаешь?    

– Да,  брат, плохо… У жены чахотка.    

– Гнусная  вещь, – согласился я. – Впрочем, вези ее на юг. Теперь это легко  поправить можно.    

– Да  откуда же я денег-то возьму?    

– А  у жены-то были ведь деньги… я знаю… Несколько тысчонок.    

– Были  да сплыли. На бирже проиграл.    

– Эх,  ты, Фалалей! Ну, на службе возьми аванс.    

– Хватился!  Со службы уволили. За биржевую игру. Вы, говорят, еще наши деньги проиграете,  казенные.    

– Однако!  А что же твой дядя какой-то? Помнишь, ты говорил: собирался умереть и тебе дом  оставить.    

– Да  и умер. Только не тот дядя, а другой. Вдовец с двумя детьми. Детей мне оставил…  Прямо беда!    

– Так  ты бы продал что-нибудь из обстановки… У тебя ведь обстановка хорошая, я помню,  была…    

Он  тоскливым взглядом посмотрел на меня.    

– Продано,  брат. Почти все. Кроме слонов.    

– Каких  слонов? – удивился я.    

– Да  тех, что я, помнишь, говорил.    

– А  они дорогие?    

– Рублей  полтораста…    

– Так  ты бы их и пустил в оборот. Это ведь жене месяц жизни в Крыму.    

Стряпухин  откинулся назад и всплеснул руками:    

– Что  ты! Как же я могу их продать, когда они приносят счастье!    

     III    

     

Я долго  прохаживался по кабинету, бормоча себе под нос всякие рассуждения.    

Остановился  перед Стряпухиным и сказал:    

– Дурак  ты, дурак, братец!    

– Почему?    

– Такая  примета есть.    

Он  бледно, насильственно улыбнулся.    

– Вот  ты теперь уже и ругаешься. Ругаться-то легко.    

– И  ругаюсь! Обрати внимание: не было у тебя этих слонов – жена была здорова,  деньги в банке лежали и служба была. Появились слоны, которые, ты говорил,  счастье приносят, – и что же!    

– А  ведь верно! – охнул он, побледнев. – Я совсем не обратил на это  внимания… Действительно… Знаешь, тут есть какой-то секрет. Может быть, не  одиннадцать слонов нужно, а какое-нибудь другое количество?    

Я кивнул  головой:    

– Весьма  возможно… И может быть, нужно было не слонов покупать, а каких-нибудь верблюдов  или зайцев.    

– А  в самом деле! – ахнул он, приоткрыв по своей привычке от изумления рот.    

– И  может быть, не покупать их, а украсть нужно было…    

– Да,  да!..    

–…и  держать не в доме, а в погребе.    

Оба мы  замолчали. Он поднял опущенную голову и несмело спросил:    

– Ну,  как ты думаешь – верблюда или зайца? Я пожал плечами.    

– Конечно,  верблюда.    

– Почему?    

– Примета  такая есть.    

– А  сколько их надо?..    

– Тридцать  восемь штук.    

– Ого! –  с оттенком уважения в голосе пробормотал Стряпухин. – Вот это число! Что  же их… покупать нужно?    

– Украсть!  Только украсть! И держать в погребе на бочке с огурцами. Такая примета есть.    

Он  внимательно разглядывал выражение лица моего, и в глазах его я прочел легкое  колебание.    

– Что  это ты?.. – робко заметил он. – Не то говоришь серьезно… не то  насмехаешься надо мной.    

Я горячо  воскликнул:    

– Что  ты, что ты! Я говорю совершенно серьезно. Слоны ведь тебе не помогли, а?  Одиннадцать слонов мал мала меньше. Ведь не помогли? Так?    

– Не  помогли, – вздохнул он.    

– Ну  вот! Попробуем верблюдов. Тридцать восемь верблюдов! Не купим их, а стащим в  магазине: это и дешевле и практичнее. Поставим в погреб и посмотрим – не  повернется ли фортуна к тебе лицом? Если все будет по-прежнему плохо –  верблюдов к черту, купим лисиц или лягушек, индийских болванчиков, крокодилов,  черта, дьявола лысого купим! Попробуем покупать по семнадцать, по тридцать три,  по шестьдесят штук, будем держать их под полом, на крыше, в печной трубе – все  испробуем, все испытаем!! Как только тебе повезет – стоп! Вот, значит, скажем  мы, это и есть настоящая примета!    

– Да  ты это… серьезно?    

– А  то как же, братец? Слоны твои провалились – нужно искать других путей. Какой-то  немец-профессор сделал свыше девятисот комбинаций лекарства, пока не наткнулся  на настоящую. У нас будет девять тысяч комбинаций – но ничего! Ведь он открывал  только новое лекарство, а мы ищем секрет счастья… Разрешить проблему счастья –  какая это великая миссия!!    

– Да  ведь этак всю жизнь провозишься…    

– А  ты что же думал? И провозишься. Он устало опустил голову:    

– Боже,  как все это неопределенно… А может быть, вся штука в том, что слонов нужно не  одиннадцать, а двенадцать. Прикупим еще одного…    

– Может  быть! Жаль, что это не ослы. Если бы ты имел одиннадцать ослов, то двенадцатого  и прикупать бы не стоило.    

С видом  человека, окончательно запутавшегося в сложной тине жизни, он поднял на меня  глаза:    

– Почему?    

     IV    

     

Уходя,  он небрежно спросил, боясь выказать интерес к ответу и вызвать тем новые мои  насмешки:    

– Сколько,  ты сказал, верблюдов?    

– Тридцать  восемь, – ехидно улыбнулся я. – Думаешь купить?    

– Нет,  не то. А вот нужно бы запомнить цифру тридцать восемь. Буду нынче в клубе,  возьму карту лото с этой цифрой.    

– Ага!  Ты и этим занимаешься? Что же, везет?    

– Пока  нет.    

И в  глазах его светилось отчаяние.    

– Почему? –  допрашивал я безжалостно. – На какую, например, цифру ты вчера брал карту?    

– Восемьдесят  шесть. Счастливое число. Мой кузен Гриша на эту цифру в лотерею корову выиграл.    

– Значит,  и ты выиграл?!!    

– Нет, –  робко прошептал он, запуганный моим криком, моими оскорблениями, моей иронией.    

Я  схватил его за шиворот.    

– Так  как же ты, каналья, находишь это число счастливым?!    

– Постой…  Пусти! Я бы, может быть, и выиграл, а только, уходя из дому, забыл ключ и с  дороги вернулся. А это считается очень нехорошо. Примета…    

     * * *    

     

Рассказанную  мною правдивую историю я считаю очень нравоучительной.    

Тем не  менее я уверен, что среди моих читателей найдется пара-другая людей, которые  запомнят цифры 38 и 86.    

И  подумают они: «Что ты там себе ни говори, а мы на эти цифры возьмем карточку и  сыграем в лото».    

Так и  быть, сообщу я для них еще одну, самую верную счастливую цифру: пятьдесят  девять.    

Играйте  на нее… Замечательная цифра.    

А  проиграете, – значит, покойника встретили или кошка дорогу перебежала.    

Так вам  и надо! Мне все равно вас не жаль.    

 Бельмесов    

     

     I    

     

– Иван  Демьяныч Бельмесов, – представила хозяйка.    

Я назвал  себя и пожал руку человека неопределенной наружности – сероватого блондина, с  усами, прокопченными у верхней губы табачным дымом, и густыми бровями, из-под  которых вяло глядели на божий мир сухие, без блеска, глаза, тоже табачного  цвета, будто дым от вечной папиросы прокоптил и их. Голова – шишом, покрытая  очень редкими толстыми волосами, похожими на пеньки срубленного, но не  выкорчеванного леса. Все – и волосы, и лицо, и борода было выжжено, обесцвечено  – солнцем не солнцем, а просто сам по себе человек уж уродился таким тусклым,  невыразительным.    

Первые  слова его, обращенные ко мне, были такие:    

– Фу,  жара! Вы думаете, я как пишусь?    

– Что  такое?    

– Вы  думаете, как писать мою фамилию?    

– Да  как же: Бельмесов.    

– Сколько  «с»?    

– Я  полагаю – одно.    

– Нет-с,  два. Моя фамилия полуфранцузская. Бельмессов. В переводе – прекрасная обедня.    

– Почему  же русское окончание?    

– Потому  что я, все-таки, русский, как же! Ах, Марья Игнатьевна, – обратился он,  всплеснув руками, к хозяйке. – Я сейчас только с дачи, и у нас там,  представьте, выпал град величиной с орех. Прямо ужас! Я захватил даже с собой  несколько градин, чтобы показать вам. Где, бишь, они?.. Вот тут в кармане у  меня в спичечной коробке. Гм!.. Что бы это значило? Мокрая…    

Он вынул  из кармана совершенно размокшую спичечную коробку, брезгливо открыл ее и с  любопытством заглянул внутрь.    

– Кой  черт! Куда же они подевались? Я сам положил шесть штук. Гм!.. И в кармане  мокро.    

– Очень  просто, – засмеялась хозяйка. – Ваши градины растаяли. Нельзя же в  такую жару безнаказанно протаскать в кармане два часа кусочки льду.    

– Ах,  как это жалко, – сказал Бельмесов, опечаленный. – А я-то думал вам  показать.    

Я  взглянул на него внимательнее и сказал про себя: «Однако же, и хороший ты гусь,  братец мой. Очень интересно, чем такой дурак может заниматься?»    

Я  спросил по возможности деликатно:    

– У  вас свое имение? Вы помещик?    

– Где  там, – махнул он костистой, с ревматическими узлами на пальцах  рукой. – Служу, государь мой. Состою на службе.    

Очень у  меня чесался язык спросить: «На какой?», – но не хотелось быть назойливым.    

Я  взглянул на часы, попрощался и ушел.    

     II    

     

О  Бельмесове я совершенно забыл, но на днях, придя к Марье Игнатьевне, застал его  за чаем, окруженного тремя стариками, которым он что-то оживленно рассказывал.    

– Франция,  Франция! Что мне ваша Франция! Да у нас в России есть такие капиталы,  обретаются такие богачи, которые Франции и не снились. Только потому, что мы  скромнее, никуда не лезем, ничего не кричим – о нас и не знают. А во Франции  этот Ротшильд, что ли, все время на том и стоит, чтоб какую-нибудь штуку  позаковыристее выкинуть. Купит тысячу каких-нибудь там белых собак, напишет  краской на брюхе у каждой «Вив ля Франс!» да и выпустит на улицу. А парижане и  рады. Или яхту купит, приделает к ней колеса да по Нотр-Даму и катается с неграми.  Этак, конечно, всякий обратит внимание… А у нас народ тихий, без выдумки, без  скандалу. Хе! Богачи, богачи… слышал ли, например, кто-нибудь из вас о таком  волжском помещике – Щербакине?    

– Нет,  не слышали, – отозвался один из стариков. – А что?    

– Да  как же… Расскажу я вам такой случай: еду я пароходом по Волге. Проезжаем мы  однажды, приблизительно, этак по Мамадышскому уезду. Выхожу я утром, умывшись и  напившись чаю, на палубу, смотрю на берег, спрашиваю: «Чья земля?» – «Помещика  Щербакина». Хорошо-с. Проходит этак часа два. Я уже успел позавтракать. Брожу  по палубе, взглянул на берег: «Чья земля?» Отвечают тамошние волжские  пассажиры: «Помещика Щербакина». Ого, думаю. Эк тебя разбросало. Сел я обедать,  съел, что полагалось, выпил две рюмки водки, пошел для моциону бродить по  пароходу. Спрашиваю: «Чья земля?» – «Помещика Щербакина». Что за черт, думаю.  Очевидно, миллионер, а я о нем ничего не слышал. Спрашиваю: «Богатый?» «Нет,  говорят, так… средней руки». Что ж вы думаете? И ночью я спрашивал: «Чья земля?»  – и на другой день утром – все говорят: «Помещика Щербакина». И это у них  называется «помещик средней руки»… Вот это – края! Какие же у них должны быть  «помещики большой руки».    

– Что  ж, долго еще тянулись «земли помещика Щербакина»? – недоверчиво спросил я.    

– Да  до самого обеда следующего дня. Тут как раз другой пароход подошел, нас с мели  снял, поехали мы – тут скоро щербакинские земли и кончились.    

– А  вы долго на мели просидели? – спросил рыжий старик.    

– Да  сутки с лишним. Чуть не два дня. Волга-то летом в некоторых местах так мелеет,  что хоть плачь. Чуть пароход мелко сидит в воде – сразу же и сядет. Которые  глубоко сидят в воде, тем легче…    

– То  есть, наоборот, – поправил рыжий.    

– Ну  да, то есть наоборот, которые мельче пароходы, тем труднее, а глубокие ничего…  Да-с. Вот вам и Ротшильд!    

Я встал,  отозвал хозяйку в сторону и сказал:    

– Ради  бога! Откуда у нас появился этот осел? Марья Игнатьевна немного обиделась:    

– Почему  же осел? Человек как человек.    

– Но  ведь у него мозги чугунные.    

– Не  всем же быть писателями и сочинять рассказы, – сухо заметила она. –  Во всяком случае, он приличный человек, хотя звезд с неба и не хватает.    

Я пожал  плечами, отошел от нее и подошел сейчас же к отбившемуся от компании старичку в  вицмундире с какой-то белой звездой, выглядывавшей из-под лацкана вицмундира.    

– Кто  такой этот Бельмесов? – нетерпеливо спросил я.    

– А  как же! У нас же служит.    

– Да  кем? Что он делает?    

– А  как же. Инспектором у нас в уездном училище. Где я директором состою. Дока.    

– Это  он-то дока?    

– Он.  Вы бы посмотрели, как он на экзаменах учеников спрашивает. Любо-дорого  посмотреть. Уж его не надуешь, не проведешь за нос. Ён, как говорится,  достанет. Посмотрели бы вы, каким он орлом на экзамене…    

– Много  бы я дал, чтобы посмотреть! – вырвалось у меня.    

– В  самом деле хотите? Это можно устроить. Завтра у нас как раз экзамены –  приходите. Посторонним, правда, нельзя, но мы вас за какого-нибудь почетного  попечителя выдадим. Вы же, кстати, и пишете – вам любопытно будет… Среди  учеников такие типы встречаются… Умора! Смотрите, только нас не опишите! Хе-хе!  Вот вам и адресок. Право, приезжайте завтра. Мы гласности не боимся.    

     III    

     

За  длинным столом, покрытым синим сукном, сидело пятеро. Посредине любезный старик  с белой звездой, а справа от него торжественный, свеженакрахмаленный Бельмесов,  Иван Демьяныч. Я вскользь осмотрел остальных и скромно уселся сбоку на стул.    

Солнце  бегало золотыми зайчиками по столу, по потолку и по круглым, стриженым  головенкам учеников. В открытое окно заглядывали темно-зеленые ветки старых  деревьев и приветливо, ободрительно кивали детям: «Ничего, мол. Все на свете  перемелется – мука будет. Бодритесь, детки…»    

– Кувшинников,  Иван, – сказал Бельмесов. – А подойди к нам сюда, Иван Кувшинников…  Вот так. Сколько будет пятью шесть, Кувшинников, а?    

– Тридцать.    

– Правильно,  молодец. Ну, а сколько будет, если помножить пять деревьев на шесть лошадей?    

Мучительная  складка перерезала загорелый лоб Кувшинникова Ивана.    

– Пять  деревьев на шесть лошадей? Тоже тридцать.    

– Правильно.  Но тридцать – чего? Молчал Кувшинников.    

– Ну,  чего же – тридцать? Тридцать деревьев или тридцать лошадей?    

У  Кувшинникова зашевелились губы, волосы на голове и даже уши тихо затрепетали.    

– Тридцать…  лошадей.    

– А  куда же девались деревья? – иронически прищурился Бельмесов. –  Нехорошо, тёзка, нехорошо… Было всего шесть лошадей, было пять деревьев и вдруг  – на тебе! – тридцать лошадей и ни одного дерева… Куда же ты их дел?! С  кашей съел или лодку себе из них сделал?    

Кто-то  на задней парте печально хихикнул. В смехе слышалось тоскливое предчувствие  собственной гибели.    

Ободренный  успехом своей остроты, Иван Демьяныч продолжал:    

– Или  ты думаешь, что из пяти деревьев выйдут двадцать четыре лошади? Ну, хорошо: я  тебе дам одно дерево – сделай ты мне из него четыре лошади. Тебе это, очевидно,  легко, Кувшинников, Иван, а? Что ж ты молчишь, Иван, а? Печально, печально.  Плохо твое дело, Иван. Ступай, брат!    

– Я  знаю, – тоскливо промямлил Кувшинников. – Я учил.    

– Верю,  милый. Учил, но как? Плохо учил. Бессмысленно. Без рассуждения. Садись, брат  Иван. Кулебякин, Илья! Ну… ты нам скажешь, что такое дробь?    

– Дробью  называется часть какого-нибудь числа.    

– Да?  Ты так думаешь? Ну, а если я набью ружье дробью, это будет часть какого числа?    

– То  дробь не такая, – улыбнулся бледными губами Кулебякин. – То другая.    

– Откуда  же ты знаешь, о какой дроби я тебя спросил? Может быть, я тебя спросил о  ружейной дроби? Вот если бы ты был, Кулебякин, умнее, ты бы спросил, о какой  дроби я хочу знать: о простой или арифметической?.. И на мой утвердительный  ответ, что о последней, – ты должен был ответить: «Арифметической дробью  называется – и так далее»… Ну, теперь скажи ты нам, какие бывают дроби?    

– Простые  бывают дроби, – вздохнул обескураженный Кулебякин, – а также  десятичные.    

– А  еще? Какая еще бывает дробь, а? Ну, скажи-ка?    

– Больше  нет, – развел руками Кулебякин, будто искренне сожалея, что не может  удовлетворить еще какойнибудь дробью ненасытного экзаменатора.    

– Да?  Больше нет? А вот если человек танцует и ногами дробь выделывает – это как же?  По-твоему, не дробь? Видишь ли что, мой милый… Ты, может быть, и знаешь  арифметику, но русского языка – нашего великого, разнообразного и могучего  русского языка – ты не знаешь. И это нам всем печально. Ступай, брат Кулебякин,  и на свободе кое о чем подумай, брат Кулебякин. Лысенко! Вот ты, Лысенко,  Кондратий, скажешь нам, что тебе известно о цепном правиле? Ты знаешь цепное  правило?    

– Знаю.    

– Очень  хорошо-с. Ну, а цепное исключение тебе известно?    

Лысенко  метнул в сторону товарищей испуганным глазом и, повесив голову, умолк.    

– Ну,  что же ты, Лысенко? Ведь говорят же: нет правила без исключений. Ну, вот ты мне  и ответь, есть в цепном правиле цепное исключение?    

     * * *    

     

Стараясь  не шуметь, я отодвинул стул, тихонько встал и, сделав общий поклон, направился  к выходу.    

Любезный  директор с белой звездой тоже встал, догнал меня в передней и сказал,  подмигивая на экзаменационную комнату:    

– Ну  как?.. Не говорил ли я, что дока? Так и хапает, так и режет. Орел! Да только  жалко, не жилец он у нас… Переводят с повышением в Харьков. А жалко… Я уж не  знаю, что мы без него и делать будем?.. Без орла-то!    

 Фат    

     

Подслушивать  – стыдно.    

Отделение  первого класса в вагоне Финляндской железной дороги было совершенно пусто.    

Я  развернул газету, улегся на крайний у стены диван и, придвинувшись ближе к  окну, погрузился в чтение.    

С другой  стороны хлопнула дверь, и сейчас же я услышал голоса двух вошедших в отделение  дам:    

– Ну,  вот видите… Тут совершенно пусто. Я вам говорила, что крайний вагон совсем  пустой… По крайней мере, можем держать себя совершенно свободно. Садитесь вот  сюда. Вы заметили, как на меня посмотрел этот черный офицер на перроне?    

Бархатное  контральто ответило:    

– Да…  В нем что-то есть.    

– Могли  бы вы с таким человеком изменить мужу?    

– Что  вы, что вы! – возмутилось контральто. – Разве можно задавать такие  вопросы?! А в-третьих, я бы никогда ни с кем не изменила своему мужу!!    

– А  я бы, знаете… изменила. Ей-богу. Чего там, – с подкупающей искренностью  сознался другой голос, повыше. – Неужели вы в таком восторге от мужа? Он,  мне кажется, не из особенных. Вы меня простите, Елена Григорьевна!..    

– О,  пожалуйста, пожалуйста. Но дело тут не в восторге. А в том, что я твердо помню,  что такое долг!    

– Да  ну-у?..    

– Честное  слово. Я умерла бы от стыда, если бы чтонибудь подобное могло случиться. И  потом, мне кажется таким ужасным одно это понятие: «измена мужу!»    

– Ну,  понятие как понятие. Не хуже других. – И, помолчав, этот же голос сказал с  невыразимым лукавством:    

– А  я знаю кого-то, кто от вас просто без ума!    

– А  я даже знать не хочу. Кто это? Синицын!    

– Нет,  не Синицын!    

– А  кто же? Ну, голубушка… Кто?    

– Мукосеев.    

– Ах,  этот…    

– Вы  меня простите, милая Елена Григорьевна, но я не понимаю вашего равнодушного  тона… Ну, можно ли сказать про Мукосеева: «Ах, этот»… Красавец, зарабатывает,  размашистая натура, успех у женщин поразительный.    

– Нет,  нет… ни за что!    

– Что  «ни за что»?    

– Не  изменю мужу. Тем более с ним.    

– Почему  же «тем более»?    

– Да  так. Во-вторых, он за всеми юбками бегает. Его любить, я думаю, одно мученье.    

– Да  ежели вы к нему отнесетесь благосклонно – он ни за какой юбкой не побежит.    

– Нет,  не надо. И потом он уж чересчур избалован успехом. Такие люди капризничают,  ломаются…    

– Да  что вы говорите такое! Это дурак только способен ломаться, а Николай Алексеевич  умный человек. Я бы на вашем месте…    

– Не  надо!! И не говорите мне ничего. Человек, который ночи проводит в ресторанах,  пьет, играет в карты…    

– Милая  моя! Да что же он должен дома сидеть да чулки вязать? Молодой человек…    

– И  не молодой он вовсе! У него уже темя просвечивает…    

– Где  оно там просвечивает… А если и просвечивает, так это не от старости. Просто  молодой человек любил, жил, видел свет…    

Контральто  помедлило немного и потом, после раздумья, бросило категорически:    

– Нет!  Уж вы о нем мне не говорите. Никогда бы я не могла полюбить такого человека… И  в-третьих, он фат!    

– Он…  фат? Миленькая Елена Григорьевна, что вы говорите? Да вы знаете, что такое фат?    

– Фат,  фат и фат! Вы бы посмотрели, какое у него белье, – прямо как у шансонетной  певицы!.. Черное, шелковое – чуть не с кружевами… А вы говорите – не фат! Да я…    

     * * *    

     

И сразу  оба голоса замолчали: и контральто, и тот, что повыше. Как будто кто ножницами  нитку обрезал. И молчали оба голоса так минут шесть-семь, до самой станции,  когда поезд остановился.    

И вышли  контральто и сопрано молча, не глядя друг на друга и не заметив меня,  прижавшегося к углу дивана…    

 Бритва в киселе    

     Глава I    

     

Два раза  в день из города Калиткина в Святогорский монастырь и обратно отправлялась  линейка, управляемая грязноватым, мрачноватым, глуповатым парнем.    

В этот  день линейка приняла только двух, незнакомых между собой, пассажиров:  драматическую артистку Бронзову и литератора Ошмянского.    

Полдороги  оба, по русско-английской привычке, молчали, как убитые, ибо не были  представлены друг другу.    

Но с  полдороги случилось маленькое происшествие: мрачный, сонный парень молниеносно  сошел с ума… Ни с того, ни с сего он вдруг почувствовал прилив нечеловеческой  энергии: привстал на козлах, свистнул, гикнул и принялся хлестать кнутом  лошадей с таким бешенством и яростью, будто собирался убить их. Обезумевшие от  ужаса лошади сделали отчаянный прыжок, понесли, свернули к краю дороги,  налетели передним колесом на большой камень, линейка подскочила кверху,  накренилась набок и, охваченная от такой тряски морской болезнью, выплюнула  обоих пассажиров на пыльную дорогу.    

В это  время молниеносное помешательство парня пришло к концу: он сдержал лошадей,  спрыгнул с козел и, остановившись над поверженными в прах пассажирами,  погрузился в не оправдываемую обстоятельствами сонную задумчивость.    

– Выпали? –  осведомился он.    

Литератор  Ошмянский сидел на дороге, растирая ушибленную ногу и с любопытством осматривая  продранные на колене брюки. Бронзова вскочила на ноги и, энергично дернув  Ошмянского за плечо, нетерпеливо сказала:    

– Ну?!    

– Что  такое? – спросил Ошмянский, поднимая на нее медлительные ленивые глаза.    

Тут же  Бронзова заметила, что эти глаза очень красивы…    

– Чего  вы сидите?    

– А  что?    

– Да  делайте же что-нибудь!    

– А  что бы вы считали в данном случае уместным?    

– О,  Боже мой! Да я бы на вашем месте уже десять раз поколотила этого негодяя.    

– За  что?    

– Боже  ты мой! Вывалил нас, испортил вам костюм, я ушибла себе руку.    

Облокотившись  на придорожный камень, Ошмянский принял более удобную позу и, поглядывая на  Бронзову снизу вверх, заметил с ленивой рассудительностью:    

– Но  ведь от того, что я поколочу этого безнадежного дурака, ваша рука сразу не  заживет и дырка на моих брюках не затянется?    

– Боже,  какая вы мямля! Вы что, сильно расшиблись?    

– О,  нет, что вы!..    

– Так  чего же вы разлеглись на дороге?    

– А  я сейчас встану.    

– От  чего это, собственно, зависит?    

– Я  жду прилива такой же сумасшедшей энергии, как та, которая обуяла пять минут  назад нашего возницу.    

– Знаете,  что вы мне напоминаете? Кисель! Ошмянский заложил руки за голову, запрокинулся  и, будто обрадовавшись, что можно еще минутку не выходить из состояния покоя,  спросил:    

– Клюквенный?    

– Это  неважно. Выплеснули вас на дорогу, как тарелку киселя, – вы и разлились,  растеклись по пыли. Давайте руку… Ну – гоп!    

Он  встал, отряхнулся, улыбнулся светлой улыбкой и спросил:    

– А  теперь что?    

– О  Боже мой! Неужели вы так и смолчите этому негодяю?! Ну, если у вас не хватает  темперамента, чтобы поколотить его, – хоть выругайте!    

– Сейчас, –  вежливо согласился Ошмянский. Подошел к вознице и, свирепо нахмурив брови,  сказал:    

– Мерзавец.  Понимаешь?    

– Понимаю.    

– Вот  возьму, выдавлю тебе так вот, двумя пальцами, глаза и засуну их тебе в рот,  чтобы ты впредь мог брать глаза в зубы. Свинья ты.    

И  оставив оторопевшего возницу, Ошмянский отошел к Бронзовой.    

– Уже.    

– Видела.  Вы это сделали так, будто не сердце срывали, а неприятный долг исполнили.  Кисель!    

– А  вы – бритва.    

– Ну  – едем? Или вы еще тут, на дороге, с полчасика полежите? Поехали.    

     Глава II    

     

В  Святогорском монастыре гуляли. Потом пили чай. Потом сидели, освещенные луной,  на веранде, с которой открывался вид верст на двадцать. Говорили…    

Какая  внутренняя душевная работа происходит в актрисе и литераторе, когда они  остаются вдвоем в лунный теплый вечер, – это мало исследовано… Может быть,  общность служения почти одному и тому же великому искусству сближает и  сокращает все сроки. Дело в том, что когда литератор взял руку актрисы и три  раза поцеловал ее, рука была отнята только минут через пять.    

     Глава III    

     

На  другой день Ошмянский пришел к Бронзовой в гостиницу «Бристоль», № 46, где  она остановилась. Пили чай. Разговаривали долго и с толком о театре,  литературе.    

А когда  Бронзова пожаловалась, что у нее болит около уха и что она, кажется,  оцарапалась тогда благодаря тому дураку о камень, Ошмянский заявил, что он  освидетельствует это лично.    

Приподнял  прядь волос, обнаружил маленькую царапину, которую немедленно же и поцеловал.    

Действенность  этого, неизвестного еще в медицине средства могла быть доказана хотя бы тем,  что в течение вечера разговоры были обо всем, кроме царапины.    

Когда  Ошмянский ушел, Бронзова, закинув руки за голову, прошептала:    

– Милый,  милый, глупый, глупый! И засмеялась.    

– И  однако он, кажется, порядочная размазня… Женщина из него может веревки вить.    

Закончила  несколько неожиданно:    

– А  оно, пожалуй, и лучше.    

     Глава IV    

     

Прошло  две недели. Гостиница «Бристоль».    

На доске  с перечислением постояльцев против № 46 мелом написаны две фамилии:  «Ошмянский. Бронзова».    

     Глава V    

     

В  августе оба уезжали в Петроград. В купе, под убаюкивающее покачивание вагона,  произошел разговор:    

– Володя, –  спросила Бронзова. – Ты меня любишь?    

– Очень.  А что?    

– Ты  обратил внимание на то, что некоторые фамилии, когда их произносишь, носят в  себе что-то недосказанное… Будто маленькая комнатка в три аршина, в которой  нельзя и шагнуть как следует… Только разгонишься и уже – стоп! Стена.    

– Например,  какая фамилия?    

– Например,  моя – Бронзова.    

– Что  же с этим поделать?..    

– Есть  выход: Бронзова-Ошмянская. Это будет не фамилия, а законченное художественное  произведение. Не эскиз, не подмалевка, а ценная картина…    

– Я  тебя не понимаю.    

– Володя…  Я хочу, чтобы ты на мне женился.    

– Что  за фантазия?.. Разве нам и так плохо?    

Его  ленивые, сонные веки медленно поднялись, и он ласково и изумленно поглядел на  нее.    

– Если  ты меня любишь, ты должен для меня сделать это…    

– А  ты не боишься, что это убьет нашу любовь?    

– Настоящую  любовь ничто не убьет.    

– А  ты знаешь, что я из мещанского звания? Приятно это будет?    

– Если  ты так говоришь, то ты не из мещанского звания, а из дурацкого. Ну, Кисель,  милый Кися, говори: женишься на мне?    

– Видишь  ли, я лично против этого, я считаю это ненужным, но если ты так хочешь –  женюсь.    

– Вот  сейчас ты не Кисель! Сейчас ты энергичный, умный мальчик.    

Она  поцеловала его, а вечером, причесывая на ночь волосы, счастливая, подумала: «Уж  если я чего захочу – так то и будет. Милый, мой милый Кися…»    

     Глава VI    

     

Бронзова  впервые приехала к Ошмянскому в его петроградскую квартиру и пришла от нее в  восторг:    

– Всего  три комнаты, а как мило, уютно…    

Она  подсела к нему ближе, подкрепила силы поцелуем и, гладя его волосы, спросила:    

– Володя…  А когда же наша свадьба?    

– Милая!  Да когда угодно. Вот только получу из Калиткинской управы документы – и сейчас  же.    

– А  без них нельзя?    

– Глупенькая,  кто же станет венчать без документов? Там паспорт, метрическое…    

– А  зачем они лежат там?    

– Документы-то?  Паспорт для перемены отослал, а метрическое у тетки.    

– Значит,  ты это сделаешь?    

– Она  еще спрашивает! Чье это ушко?    

– Нашего  домохозяина.    

– Ах,  ты, мышонок………………………………………………….    

…………………………………………………………………………………….    

     Глава VII    

     

Снова  сидела Бронзова у Ошмянского… Он целовал ее волосы, и у него на горячих губах  таяли снежинки, запутавшиеся в волосах и не успевшие еще растаять. Потому что  был уже декабрь.    

– Володя…    

– Да?    

– Ну,  что же с документами?    

– С  какими? Ах, да! Все собирался. Надо действительно будет поскорее написать.  Завтра утром обязательно напишу.    

– Спасибо,  милый!.. Володя…    

– Да?    

– Ты  хотел бы, чтобы мы вместе жили?    

– Вместе?  Это было бы хорошо.    

– Хочешь  ко мне переехать?    

– Нет,  что ты… Ведь я тебя стесню. Ты дома работаешь, разучиваешь роли, а я только  буду тебе мешать…    

– Володя…  Ну, я к тебе перееду… Хочешь?    

– Дурочка!  Да ведь у меня еще теснее. Я пишу, ты разучиваешь роли, – оба мы будем  друг другу мешать… Понимаешь, иногда хочется быть совершенно одному со своими  мыслями.    

Она  притихла. Отвернулась и молчала – только плечи ее тихо вздрагивали.    

– Катя!  Ты плачешь? Глупая… Из-за чего, право?.. Это такой пустяк!    

– М…не  т-ак хо-те-лось…    

– Ну  хорошо, ну, будет по-твоему… Переезжай.    

– Милый!  Ты такой хороший, добрый…    

И сквозь  слезы, как солнце сквозь капли дождя, проглянула счастливая улыбка…    

     Глава VIII    

     

Сидели в  ресторане: Бронзова, Ошмянский и приятель, Тутыкин.    

– Володя!  Ну что, получил уже документы?    

– Понимаешь,  написал я все честь-честью – и до сих пор никакого ответа. Работы у них много,  что ли?.. У нас теперь что? 14-е февраля? Ну, думаю, к концу месяца вышлют.    

– Напиши  им еще.    

– Конечно,  напишу.    

Она  посмотрела на него ласковым, любящим взором и сказала:    

– А  знаешь, что тебе очень пошло бы? Бархатная черная куртка. У тебя бледное  матовое лицо, и куртка будет очень эффектна. Закажи. Хорошо?    

– Да  когда же я ее буду носить?    

– Когда  угодно! Ты ведь писатель – и имеешь право. В гости, в театр, в ресторан…    

– Не  слишком ли это будет бить на дешевый эффект?..    

– Нет,  нет! Володя… Я хочу!    

– Ну,  если ты хочешь, не может быть никакого разговора. Закажу.    

В ту же  ночь приятель Тутыкин, сидя в дружеской компании, говорил, усмехаясь:    

– Совсем  погибла эта размазня Ошмянский! Попал в лапы такой бабы, что она его в бараний  рог скрутила.    

– Красивая?    

– Красивая.  И острая, как бритва.    

     Глава IX    

     

Когда  Бронзова и Ошмянский вышли из ресторана, он сказал ей очень нежно:    

– Катя…  Я тебя завезу к нам домой, а сам поеду…    

– Куда  же? Ведь клуб уже закрыт.    

– А…  видишь… Мне пописать хочется. Настроение нашло.    

– Ну-у-у?    

– Ах,  да! Я тебе не говорил! Понимаешь, я снял две маленьких комнатки и иногда утром,  иногда днем удаляюсь туда поработать. Тихо, хорошо.    

– Володя! –  всплеснула руками Бронзова. – Да ведь это выходит, что я выгнала тебя из  твоей квартиры?    

– Ну,  что ты… Какой вздор! Просто я иногда должен оставаться один. Знаешь, мы ведь,  писатели, преоригинальный народ! Я заеду сейчас с тобой к нам и заберу кое-что:  письменный прибор, лампу и одеяло. Подушки там есть.    

     Глава X    

     

– Володя!  Заказал куртку?    

– Да,  был я у портного… Так мы ни до чего и не договорились. Он, видишь ли, не знает,  какой фасон… и вообще.    

– Ну,  едем вместе! Сейчас мы это все и устроим! Эх ты, кисель мой ненаглядный…  Документы уже получил?    

– Написал  снова. Боюсь, не затерялись ли они гденибудь. На почте, что ли?!    

– Дома  сегодня будешь?    

– То  есть где? У тебя? Да. Заеду чайку напиться. А потом к себе покачу: повесть  нужно закончить… У себя же и заночую…    

     Глава XI    

     

– Смотри,  Володя, как кстати: мы собираемся к Тутыкиным, и тебе принесли бархатную  куртку. Воображаю, как она тебе к лицу. Надень-ка ее. И я пойду переодеться.    

Бронзова  ушла, а Ошмянский взял куртку, положил ее на диван и потом, взяв перочинный  нож, распорол под мышкой прореху вершка в два.    

Сделав  печальное лицо, пошел к Бронзовой.    

– Чтоб  его черти съели, этого портного! Сделал такой узкий рукав, что он под мышкой  лопнул.    

– Ну,  давай я зашью.    

– Стоит  ли? Опять лопнет. Тем более что воротнички без отворотов у меня дома, а на этот  воротничок – надеть трудно…    

     Глава XII    

     

Ошмянский  только что приготовил бумагу для рассказа и вывел заглавие, как в комнату  постучались.    

– Кто  там?    

Дверь  скрипнула – вошла Бронзова. Она была очень бледна, только запавшие глаза горели  мрачным, нехорошим огнем.    

– Прости,  что я врываюсь к тебе. Ведь эти комнаты, я знаю, ты снял специально для того,  чтобы быть одному… Но – не бойся. Я пришла сюда в первый и последний раз…    

– Катя!  Что случилось?    

– Что? –  Она упала головой на спинку кресла и горько заплакала. – Что? –  Улыбнулась печально сквозь слезы и пошутила: – Ты победил меня, Галилеянин…    

– Катя!  Чем?!.. Что ты говоришь?    

– Ну,  полно… Все равно я ухожу уже навсегда, и поэтому довольно всяких разговоров и  вопросов… Помнишь, при первом знакомстве я назвала тебя киселем, а ты меня  бритвой. Пожалуй, так оно и есть. Я – бритва, я хотела, чтобы все было  по-моему, я мечтала о счастье, я знала, что ты безвольный кисель, и поэтому мое  было право – руководить тобой, быть энергичным началом в совместной жизни… Но  что же получилось? Бритва входила в кисель, легко разрезывала его, как и всякий  кисель, и кисель снова сливался за ее спиной в одну тягучую, аморфную массу.  Бритва может резать бумагу, дерево, тело, все твердое, все определенное – но  киселя разрезать бритва не может! Я чувствую, что я тону в тебе, и поэтому  ухожу!    

– Катя,  голубка! Что ты! Опомнись. Ну, побрани меня. Но зачем же уходить? Разве я не  любил тебя? Не поступал, как ты хотела?    

– Молчи!!  Знаешь, как ты поступал? Я хотела, чтобы мы поженились – прошло одиннадцать  месяцев – где это? Я хотела, чтобы мы жили вместе – ты согласился… Где это?  Пустяк: мне хотелось видеть тебя в бархатной куртке – носишь ты ее? Что вышло?!  О, ты со всем соглашался, все с готовностью обещал. Но что вышло… Я, женщина с  сильным характером, энергичная, самостоятельная, была жалкой игрушкой в твоих  руках! Прочь! Не подходи ко мне!!! Ну?    

Он  протянул к ней руки, но она взглянула на него испепеляющим взглядом,  повернулась и – ушла. Навсегда.    

Одну  минуту он стоял ошеломленный. Потом потер голову, подошел к письменному столу и  склонился над чистой бумагой.    

Долго  сидел так. Потом пробормотал что-то. Неясное, нечленораздельное бормотание  скоро стало принимать форму определенных слов. И даже рифмованных…    

     

«В  один чудесный день,    

Когда  ложилась тень,    

Ко  мне пробрался кирасир…»    

     

А потом  это бормотание перешло в мелодичный свист, и Ошмянский с головой погрузился в  работу…    

     

 Юмор для дураков    

     

Это был  солидный господин с легкой наклонностью к полноте, с лицом, на котором  отражались уверенность в себе и спокойствие, с глазами немного сонными, с  манерами, полными достоинства, и с голосом, в котором изредка прорывались  ласково-покровительственные нотки.    

– Вот  вы писатель, – сказал он мне, познакомившись. – Писатель-юморист.  Так. Наверное, знаете много смешного. Да?..    

– О,  помилуйте… – скромно возразил я.    

– Нечего  там скромничать. Расскажите мне какуюнибудь смешную штуку… Я это ужасно люблю.    

– Позвольте…  Что вы называете «смешной штукой»?    

– Ну,  что-нибудь такое… юмористическое. Я думаю, вы не ударите лицом в грязь. Слава  Богу – специалист, кажется! Ну, ну, не скромничайте!    

– Видите  ли… Я бы мог просто порекомендовать вам прочесть книгу моих рассказов. Но,  конечно, не ручаюсь, что вы непременно наткнетесь в них на «смешные штуки».    

– Да  нет, нет! Вы мне расскажите! Мне хочется послушать, как вы рассказываете… Ну,  что-нибудь коротенькое. Вот, наверное, за бока схватишься!..    

Я  незаметно пожал плечами и неохотно сказал:    

– Ну,  слушайте… Мать послала маленького сына за гулякой-отцом, который удрал в  трактир. Сын вернулся один, без отца, и на вопрос матери: «Где же отец и что он  там делает?» – ответил: «Я его видел в трактире… Он сидит там с пеной у  рта». – «Сердится, что ли?» – «Нет, ему подали новую кружку пива».    

Не  скажу, чтобы эта «смешная штука» была особенно блестящей. Но на какой-нибудь  знак внимания со стороны моего нового знакомого я все-таки мог надеяться. Он  мог бы засмеяться, или просто безмолвно усмехнуться, или даже, в крайнем  случае, покачать одобрительно головой.    

Нет. Он  поднял на меня ясные, немного сонные глаза и поощрительно спросил:    

– Ну?    

– Что  «ну»?    

– Что  же дальше?    

– Да  это все.    

– Что  же отец… вернулся домой?    

– Да  это не важно. Вернулся – не вернулся… Все дело в ответе мальчика.    

– А  что, вы говорите, он ответил?    

– Он  ответил: отец сидит там с пеной у рта.    

– Ну?    

– Видите  ли… Соль этого анекдота, сочиненного мною, заключается в том, что мальчик  ответил то, что называется, буквально. Он видел кружку пива с пеной, кружку,  которую отец держал у рта, и поэтому ответил в простоте душевной: «Отец сидит с  пеной у рта». А мать думала, что это – фигуральное выражение, сказанное по  поводу человека, которого что-нибудь взбесило.    

– Фигуральное?    

– Да.    

– Взбесило?    

– Да!    

– Ну?    

– Что  еще такое – «ну»?    

– Значит,  мать думала, что отец за что-нибудь сердится, а он вовсе не сердится, а просто  пьет себе преспокойно пиво.    

– Ну  да.    

– Вот-то  ловко! Ха-ха! Ну и здорово же: она думает, что он сердится, а он вовсе и не  сердится… Хо-хо! Вообще, знаете, эти трактиры.    

– Что-о?..    

– Я  говорю, трактиры. Если еще холостой человек ходит, так ничего, а уж женатому,  да если еще нет средств – так трудновато… Не до трактиров тут. Тут говорится:  не до жиру, быть бы живу.    

Я  молчал, глядя на него сурово, с замкнутым видом.    

Человек  он был, очевидно, вежливый, понимавший, что в благодарность за рассказанное  автор имеет право на некоторое поощрение.    

Поэтому  он принялся смеяться:    

– Ха-ха-ха!  Уморил! Ей-богу, уморил; папа, говорит, в трактире пену пьет, сердится… А  мать-то, мать-то! В каких дурах… О-ох-хо-хо! Ну, еще что-нибудь расскажите.    

«Э,  милый, – подумал я. – Тебя такой вещью не проберешь. Тебе нужно  что-нибудь потолще».    

– Ну  я вас прошу, расскажите еще что-нибудь…    

– Ладно.  В один ресторан пришел посетитель. Оставив в передней свой зонтик и боясь,  чтобы его кто-нибудь не украл, он прикрепил к ручке зонтика такую записку:  «Владелец этого зонтика поднимает одной рукой семь пудов… Попробуйте-ка украсть  зонтик!» Пообедав, владелец зонтика вышел в переднюю и – что же он видит!  Зонтик исчез, а на том месте, где он стоял, приколота записка: «Я пробегаю в  час пятнадцать верст – попробуйте-ка догнать».    

Любитель  «смешных штучек» поощрительно взглянул на меня и сказал:    

– Ну  и что же? Догнал он похитителя или нет? Я вздохнул и начал терпеливо:    

– Нет,  он его не догнал. Да тут и не важно дальнейшее. Вся соль анекдота заключается  именно в курьезном совпадении этих двух записок. Автор первой, видите ли,  думал, что он непобедим, рассчитывая на свои здоровые руки, и никак он не  рассчитывал, что здоровые ноги гораздо важнее.    

– Важнее?    

– Да.    

– Сколько  он там написал, что пробежит в час?    

– Пятнадцать  верст.    

– Это  много считается?    

– Порядочно.    

– А  ведь поймай этот первый-то владелец зонтика похитителя в то время, как тот  писал записку, он бы ему задал перцу, а? Тут и ноги не помогут, а?    

– Не  знаю.    

– Это,  наверное, было давно, я думаю? В прежнее время? Теперь-то ведь в передних  ресторанов всюду швейцары, которые и отвечают за пропажу вещей.    

– Да.    

– Теперь  все как-то сделалось культурнее. Положим, раньше-то и воровства было меньше, а?    

– Да.    

Мы  помолчали.    

– Вопрос  еще, догнал ли бы он похитителя, если бы даже и умел бегать быстрее его? Потому  что раньше нужно узнать, в какую сторону он побежал да не свернул ли с дороги,  а то мог просто припрятать зонтик да и отпереться от всего: «Знать не знаю,  ведать не ведаю – никакого зонтика не воровал и никакой записки не писал».    

– Да.    

По моим  сухим, сердитым репликам любитель анекдотов почуял, что я им не совсем доволен,  и, решив, по своему обыкновению, щедро вознаградить меня смехом, неожиданно  захохотал.    

– Ха-ха!  Ох-хо-хо! Ну и уморил. Выходит он – где зонтик? Хвать-похвать, ан зонтика-то и  нет. Ну и ловкие ребята бывают. Прямо-таки пальца в рот не клади. И откуда вы  столько смешных штучек знаете? Ну, расскажите еще что-нибудь. Ну, пожалуйста,  ну, миленький…    

– Рассказать? –  прищурился я. – Извольте! Один господин, явившись на обед к родителям  своей невесты и страдая от тесной обуви, снял потихоньку под столом с ноги  башмак, но в это время собачонка схватила башмак да бежать, а жених испугался,  вскочил, опрокинул стол, причем миска с горячим супом опрокинулась на  тещу, – и помчался за собачонкой. По дороге он разбил дорогую вазу, а  потом, желая достать для разутой ноги какой-нибудь башмак, ударил тестя ногой в  живот, повалил его и стал стаскивать с ноги ботинок. Но оказалось, что у тестя  одна нога была искусственная, и вдруг она отрывается вместе с ботинком, и наш  жених грохается на пол, обрывая портьеру; но в это время собачонка, с башмаком  во рту…    

Дальше я  не мог продолжать: нечеловеческий, страшный хохот душил моего нового знакомого.  Он буквально катался по дивану, отмахиваясь руками, ногами, задыхаясь и кашляя.  Лицо побагровело, и на глазах выступили слезы.    

– О-ох, –  визжал он тонким голосом. – Довольно. Ради Бога довольно! Вы меня убьете  вашим рассказом!..    

     * * *    

     

Раньше я  не понимал: для чего и кому нужны десятки тысяч метров кинематографических  лент, на которых изображены: солдат, попавший в барабан и заснувший там;  рассеянный прохожий, опрокидывающий на своем пути детские колясочки, и  влюбленные парочки; свадебный обед, участникам которого шутник насыпает за  ворот «порошок для чесания»; молодой человек, которого кусает блоха во время  объяснения с невестой и который начинает бегать по комнате, ловя эту блоху;  пьяный, залезший в матрац и катающийся в таком положении по людной улице… Для  чего и кому все это нужно? – я не понимал.    

Теперь –  понимаю.    

 Функельман и сын    

(Рассказ матери)    

     

Я еще с  прошлого года стала замечать, что мой мальчик ходит бледный, задумчивый. А  когда еврейский мальчик начинает задумываться – это уже плохо. Что вы думаете,  мне обыск нужен, что ли, или что?    

– Мотя, –  говорю я ему, – Мотя, мальчик мой! Чего тебе так каламитно?    

Так он  поднимет на меня свои глаза и скажет:    

– Что  значит – каламитно! Ничего мне не каламитно!    

– Мотя!  Чего ты крутишь? Ведь я же вижу.    

– Ой, –  говорит, – отстань ты от меня, мама! У меня скоро экзамен на аттестат  зрелости, а потом, у меня есть запросы.    

Обрадовал!  Когда у еврейского мальчика появляются запросы, так господин околоточный целую  ночь не спит.    

– Мотя!  Зачем тебе запросы? Что, их на ноги наденешь, когда башмаков нет, или на хлеб  намажешь вместо масла? «Запросы, запросы»! Отцу твоему сорок шестой год – он  даже этих запросов и не нюхал. И плохо, ты думаешь, вышло? Пойди поищи другой  такой галантерейный магазин, как у Якова Функельмана! Нужны ему твои запросы!  Он даже картоночки маленькие по всему магазину развесил: «Цены без запроса»!