1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 
Всегда и во всём искавший и умевший находить красоту, Танидзаки тщательно заботился о внешнем оформлении своих произведений. Тем из них, где действие происходит в старинные времена, он старался, насколько возможно, придать вид старинных изданий. Он писал на старинный манер, то и дело используя главным образом слоговую японскую азбуку, вышедшие из употребления сокращённые знаки и другие приёмы старинных изданий, когда книги печатались ксилографическим способом. По его просьбе художник Цунэтоми Китано (1880–1947), известным своей серией картин, изображавших красавиц, прославленных в японской истории, нарисовал для фронтисписа «Рассказа слепого» портрет О-Чачи, знаменитой госпожи Ёдогими; моделью служила Мацуко Нэдзу, будущая жена писателя.
   
В полном объёме свою концепцию красоты Танидзаки изложил в эссе «Похвала тени» (1934). В этом сочинении, едва ли не самом известном за пределами Японии из всего написанного писателем, он говорит не только от своего лица — в «Похвале тени» изложена концепция прекрасного, сформировавшаяся на протяжении долгих веков существования японского искусства, главным образом в XVII, XVIII и в первой половине XIX веков. Несомненно, что в «Похвале тени» нашли своё выражение эстетические идеалы, присущие — во всяком случае, в прошлом, да в значительной степени и в наше время — всему японскому искусству в целом. Тень, темноту, таинственный полумрак, скрадывающие очертания предметов, рождающие недоговорённость, намёк, передающие лишь «тень», а не всю фактуру предмета, Танидзаки называет непременным условием красоты. В остроумной, блестящей форме он перечисляет различные аспекты жизни, от повседневного быта до театральных спектаклей и религиозного культа, в которых отразились эти эстетические понятия. При этом наслаждение, даруемое приобщением к прекрасному, носит у Танидзаки не только сугубо духовный, но также и чувственный, материальный характер. Гедонистические тенденции всегда были присущи ему и как писателю, и как человеку: в «Похвале тени» они дают себя знать особенно ощутимо.
   
Проблема соотношения культур Запада и Востока всегда живо интересовала Танидзаки; в «Похвале тени» многие разделы в полемическом тоне посвящены рассмотрению различий в эстетических представлениях японцев и европейцев, «…наклонность искать красоту в темноте свойственна одним лишь людям Востока», — утверждает он и приводит в качестве иллюстрации многочисленные примеры. Это расшитое золотом облачение буддийского духовенства, особенно эффектное, когда «большая часть пышного узора золотого шитья окутана мраком, из которого время от времени поблёскивают золотые и серебряные нити»; или «золотые крапинки, украшающие узор ширм и дверей» в глубине сумеречного покоя, которые «вдруг вспыхивают, лишь только вы зайдёте сбоку. И вы недоумеваете, каким образам эти золотые крапинки могут собрать в такой темноте столько лучей. Теперь я понимаю, почему в старину так любили покрывать золотом изваяния Будды и стены комнат, где жили знатные люди. Современному человеку такая красота золота неизвестна». Множество тонко подмеченных, выразительных деталей иллюстрирует авторскую мысль, раскрывает перед читателем то сокровенное, что вдохновляло и одухотворяло японское искусство. Однако когда речь заходит об эстетике европейцев, Танидзаки, ни разу не бывавший в Европе, в полемическом задоре нередко приходит к поверхностным и, прямо скажем, необоснованным выводам. Не вызывает сомнения, что красота золочёных иконостасов и окладов вокруг тёмных лаков святых в тусклом мерцании лампад и свечей в древних византийских соборах апеллировала к сердцам людей не меньше, чем торжественный сумрак буддийских храмов, и, конечно же, зодчие и художники-европейцы вполне сознательно рассчитывали именно на такой же эффект, «…я прихожу в восхищение перед тем искусством распределения светотени, которое свойственно только японцам, постигшим тайну «тени», — утверждает Танидзаки и продолжает: «…ими (европейцами. — И. Л.) ещё не разгадана загадка «тени». Чтобы опровергнуть это суждение, достаточно, наверное, напомнить хотя бы об одном лишь Рембрандте… На известный «перехлёст» в суждениях о европейской эстетике указывает и японская критика. В «Введении в историю японской литературы» видный современный критик и литературовед Сюити Като пишет, что красота цветных витражей в средневековой Европе создавалась в расчёте на гармонию с тёмной глубиной средневековых построек. Что же касается китайцев, пишет далее Като, уж бесспорно принадлежащих к «людям Востока», то они специально устраивали террасы наверху многоярусных дворцов, чтобы любоваться красотой окрестных пейзажей «при ярком солнечном свете, под синим пекинским небом». Впрочем, зарубежный читатель охотно простит Танидзаки недостаточную осведомлённость в вопросах европейской эстетики и культуры; несравненно более ценно и важно, что, прочитав «Похвалу тени», он сумеет лучше, глубже понять оригинальную красоту искусства Японии, эстетику, запечатлённую не только в музеях, дворцах и храмах, но и по сей день пронизывающую многие сферы повседневной жизни и быта широких слоёв народа.
   
Сколь ни велик был интерес Танидзаки к искусству, всё же он был в первую очередь писателем, делом его жизни была литература. В 1935 году он приступает к труду, занявшему несколько лет, — к переводу на современный японский язык классического романа «Повесть о Гэндзи», созданного писательницей Мурасаки Сикибу, служившей при дворе японских императоров почти тысячу лет назад.
   
«Повесть о Гэндзи» — этот «главный роман» японской литературы — занимает одно из центральных мест в истории не только литературы, но и всей японской культуры. Как в оптическом фокусе, в нём сконцентрированы всё аспекты мировоззрения людей той далёкой эпохи, в том числе и эстетические представления японцев, и можно понять, что Танидзаки, для которого проблемы эстетики играли первостепенную роль, захотел, если можно так выразиться, припасть к первоисточнику национальных эстетических представлений. Но писателем руководили не только личные интересы. Написанная в отдалённые времена, на старом японском языке, «Повесть о Гэндзи» давно уже стала недоступна широким читательским кругам. Вернуть японцам роман, по праву считающийся гордостью японской национальной литературы, чтобы сделать его достоянием не только специалистов-филологов, но и широких читательских кругов, — такую благородную задачу взял на себя писатель, на выполнение её ушли годы нелёгкого, усердного труда. Ради «Повести о Гэндзи» Танидзаки пожертвовал даже собственным творчеством, за время работы над переводом он почти не выступает в печати, публикуя лишь отдельные небольшие заметки или участвуя в собеседованиях на литературные темы. Исключением явилась лишь небольшая новелла «Кошка, Сёдзо и две женищны» (1937). В несколько необычной для Танидзаки юмористической тональности здесь изображена хитроумная борьба двух энергичных, предприимчивых женщин за право быть хозяйкой лавки, а заодно и женой её номинального владельца Сёдзо — так зовут этого незадачливого взрослого недоросля, вокруг которого разыгрываются полукомические, полудраматические события. В этих семейных интригах, где важную роль играет любимица Сёдзо — кошка Лили, активно участвует и третья женщина, мать Сёдзо, фактическая владелица лавки, по своему усмотрению организующая и развод, и новый брак сына. В конце концов безвольному, робкому Сёдзо — типичному персонажу в творчество Танидзаки, где мужчине чаще всего отводится пассивная роль, — не остаётся ничего другого, как по-настоящему привязаться… к кошке, единственному существу, которое не может им помыкать. В новелле живо воспроизведены достоверные картины быта и нравов мелкого торгового люда, хорошо знакомые Танидзаки по его детским и юношеским воспоминаниям; такие мелкие собственники, хозяева небольших лавок и магазинчиков, даже в наши дни всё ещё составляют значительную прослойку населения японских городов.
   
Между тем работа над переводом «Повести о Гэндзи» продолжалась без перерыва. С1937 по 1939 год журнал «Тюо-корон» регулярно публиковал очередные главы классического романа. Надо ли говорить, что Танидзаки, с первых шагов в литературе выделявшийся стилистическим мастерством, блестяще справился и с этой необычайно трудной задачей. Однако, когда в 1939 году работа была закончена — на неё ушли полных четыре года, — оказалось, что перевод Танидзаки не может быть напечатан отдельным изданием. Цензура запретила публиковать древний классический роман госпожи Мурасаки из-за того, что одна из сюжетных линий романа повествует о любви главного героя Гэндзи к своей юной мачехе, супруге императора, — с точки зрения цензуры, этот эпизод был бы равнозначен оскорблению императорского дома. Запрет публиковать древний шедевр японской литературы, перевод которого на современный японский язык потребовал столь долгого и, без преувеличения, вдохновенного труда, явился тяжёлым ударом для Танидзаки.
   
Что же происходило в Японии в конце 30-х годов, если стали возможны столь абсурдные, парадоксальные акции? Ответ на этот вопрос мог бы занять много томов, но можно сказать и кратко: Япония воевала.
   * * *
   
Шла война, хотя само это слово до поры до времени находилось под строжайшим запретом; даже самые кровопролитные боевые действия на земле Китая именовались в официальной прессе не иначе как «инцидентами». В наши дни в Японии пишут иногда о «пятнадцатилетней войне» — счёт ведётся с начала 30-х годов, т. е. от оккупации северо-востока Китая и создания там марионеточного государства Маньчжоу-го до разгрома японского милитаризма в 1945 году. Действительно, всё 30-е годы прошли под знаком нарастающей агрессии Японии против соседнего Китая. И хотя тысячи японских семей уже получали извещения о гибели своих близких вместе с маленькими деревянными ящичками с прахом мужей, сыновей и братьев, полагалось считать, что всё это ещё не война, а всего лишь «инцидент», — там, где-то далеко, за морями, на далёком Азиатском материке… «Настоящая» война началась лишь в декабре 1941 года внезапным налётом японской авиации на военно-морскую базу США в Перл-Харборе.
   
Понятно, что с усилением власти милитаристов ужесточалась и реакционная политика внутри страны. В истории японской литературы время с 1937 по 1945 год принято именовать «периодом мрака», своеобразным провалом, когда японская литература попросту перестала существовать. Действительно, литература, достойная этого наименования, исчезла в Японии. Но это не означает, что прекратилась литературная продукция, — напротив, в изобилии печатались романы, повести и рассказы, целые поэтические антологии, но всё это чтиво было сплошным восхвалением агрессивной войны, низкопробной лестью в адрес милитаристов, славословием «подвигов» «императорской армии». Как же случилось, что японская литература, японские писатели пали так низко? Одних физически уничтожили, других принудили к молчанию, занеся в «чёрный список», а третьи — и таких, увы, оказалось сверх ожидания много — добровольно превратились в прислужников милитаристских диктаторов. Чтобы пересчитать тех, кто не пошёл на сотрудничество с реакцией, пальцев одной руки оказалось бы слитком много. Среди этих немногих — двоих, троих, самое большее — четверых, — был Дзюнъитиро Танидзаки.
   
Как известно, жизнь не укладывается в схемы. В то время как многие писатели, известные в прошлом своими «левыми» убеждениями, изощрялись в восхвалениях «священной миссии Японской империи», Танидзаки, этот эстет, певец прекрасного, поклонник искусства и красоты, не написал ни строчки, не произнёс ни слова в защиту того, что творилось в Японии на протяжении всех этих лет. Не удивительно, что впоследствии японская критика пыталась по-своему объяснить этот феномен. Для объяснения непримиримой позиции Танидзаки по отношению к милитаризму чаще всего ссылаются на его якобы независимое материальное положение, в то время как подавляющему большинству писателей, не имевших других средств существования, кроме собственного пера, в случае отказа от сотрудничества с милитаризмом грозила, мол, голодная смерть… Это неверно. В Японии имелись писатели, владевшие достаточно солидным состоянием, наследственным или благоприобретённым; тем не менее они весьма активно и вполне добровольно переходили на службу реакции. Это правда, что некоторые издатели, в частности, журнал «Тюо-корон», С которым Танидзаки связывала долголетняя дружба, оказывали ему некоторую материальную поддержку по мере того, как в стране всё острее ощущалась нехватка продовольствия и других жизненно необходимых предметов. И всё же такая эпизодическая помощь отнюдь не могла избавить Танидзаки от материальных лишений; любитель комфорта и сибарит, он вынужден был страдать и от недоедания, и от холода в зимнее время, и всё-таки ничто не заставило его пойти на сделку с собственной совестью художника. Добавим к этому, что в Японии никогда не существовала традиция эмиграции, подобно тому как это было в Европе, где многие честные писатели укрывались в других странах от гитлеровского террора. В те годы литературный японский мир был ещё слишком изолирован от мировой прогрессивной общественности. Да и куда было бежать, когда кругом, по всей Азии и Европе, полыхала война?
   
В этих тяжелейших условиях Танидзаки начал работу над новым произведением. Как видно, он не мог поступить иначе, творчество было смыслом всей его жизни. И Танидзаки приступает к созданию книги, ставшей его главным, лучшим произведением. Это был роман «Мелкий снег» («Сасамэюки»).[141]
   * * *
   
Через двадцать с лишним лет после окончания второй мировой войны, в 1966 году, литературная общественность Японии отмечала первую годовщину смерти и одновременно восьмидесятилетие со дня рождения классика современной японской литературы Дзюнъитиро Танидзаки. По этому случаю в Доме новой японской литературы («Нихон киндай бунгаку-кан»), прекрасном, современном здании, совмещающем функции архива, музея и научно-исследовательского центра по изучению новой литературы, была устроена выставка, посвящённая жизни и творчеству писателя. Среди многочисленных экспонатов внимание привлекала витрина, за стеклом которой лежал напечатанный на скверной бумаге военных лет 4-й номер журнала «Тюо-корон» за 1943 год. На развороте страниц, очерченное тёмной рамкой, было помещено объявление, в котором редакция журнала «с глубоким сожалением» извещала читателей о прекращении «в порядке самоконтроля» публикации романа «Мелкий снег» как не соответствующего духу нации в переживаемое страной чрезвычайное время. Журнал успел опубликовать только два начальных отрывка романа, в 1—м и в 3-м номерах, когда главного редактора вызвали в Военное министерство, где под угрозой закрытия журнала ему было предложено немедленно прекратить публикацию «антипатриотического» сочинения.
   
«Упрямец» Танидзаки всё ещё не сдавался. В 1944 году он отыскал маленькую частную типографию, где на свои личные средства отпечатал 200 экземпляров первой части романа (к тому времени он уже успел закончить не только первую, но и вторую из будущих трёх частей), и раздарил эти экземпляры друзьям и знакомым. Поступок этот вызвал новое грозное предупреждение, на этот раз уже непосредственно в адрес самого писателя. Как же поступил Танидзаки? Продолжал писать — правда, теперь уже без надежды на публикацию.
   
Невольно задаёшься вопросом, где истоки такого стойкого неприятия всего, связанного с военщиной и войной, которое так прочно владело душой писателя? Не в том же «отвращении к военным», которых он «с детских лет не любил больше всего на свете», о чем, если помнит читатель, Танидзаки писал в одном из своих ранних рассказов. И всё же не будет ошибкой сказать, что неприязнь к военщине, к самурайству Танидзаки впитал, если можно так выразиться, с молоком матери, унаследовал от длинной вереницы предков, своих дедов и бабок. По рождению и воспитанию Танидзаки принадлежал к сословию горожан, мелкого торгового люда, в течение веков занимавшего подчинённое, бесправное положение по отношению к господствующему классу военного дворянства — самурайства. Он принадлежал к тем, о которых замечательная поэтесса Ёсано Акико писала ещё в 1904 году, во время русско-японской войны в своём знаменитом антивоенном стихотворении:
   
   
    
…Купец — твой предок,
    
а не воин хмурый,
    
Не завещал своим сынам набег![142]
   
   
   
На протяжении веков городское сословие создало свою замечательную, демократическую по духу культуру. В атмосфере этой культуры прошли детство и юность Танидзаки, он впитал в себя её достижения, знал и любил её, воздавал ей хвалу в лучших своих произведениях. Теперь на его глазах всё то, что было ему так дорого, что он ценил превыше всего, беспощадно разрушала война. Его неприятие войны — закономерный итог противостояния двух антагонистических культур.
   
Но вместе с тем ведь Танидзаки был достаточно осторожен, он прекрасно понимал, в какой обстановке живёт. Ещё свежа была память о суде над писателем Тацудзо Исикавой, осуждённым «за клевету на доблестную императорскую армию». «Преступление» Исикавы состояло в том, что в своей повести-репортаже о военных действиях японцев в Китае в конце 1937 года, опубликованной в марте 1938 года в журнале «Тюо-корон», он написал правду о зверствах японских солдат в Китае — разумеется, далеко не всю, но всё-таки правду… Даже само название репортажа — «Живые солдаты» — и то инкриминировалось писателю, ибо, в соответствии с официальной идеологией, японским солдатам надлежало думать не о жизни, а только о «героической смерти во славу Японской империи».
   
Памятуя об этом и о многих других столь же прискорбных примерах, Танидзаки писал свой роман, стараясь по возможности не давать повода для раздражения военных цензоров. Как видим, ему это не удалось. Характерно, что ещё до официального запрета коллеги-писатели неодобрительно высказались об опубликованных начальных главах романа «Мелкий снег». Один лишь Ясунари Кавабата осмелился подать робкий голос в защиту Танидзаки, заявив, что тот, конечно же, не имел намерения сказать своим произведением «ничего такого…».
   
Что же всё-таки настолько взбесило военщину, что она решилась так открыто и беззастенчиво прервать работу писателя, давно уже получившего общенациональную известность? Единственный, но зато и непростительный «грех» Танидзаки состоял в том, что вместо прославления войны и «священной миссии Японской империи» роман «Мелкий снег» славил мир и мирную жизнь, в которой нет, да и не может быть места войне.
   * * *
   
Роман «Мелкий снег», от начала и до конца выдержанный в традициях реализма, написан в жанре так называемой семейной хроники. Время и место действия обозначены вполне конкретно: с середины 30-х годов, иными словами, ещё до широкомасштабной агрессии против Китая, начавшейся летом 1937 года, и до весны рокового сорок первого года. Таким образом, писатель расстаётся со своими героями, когда самое страшное — сплошные «ковровые» бомбёжки, голод, разруха, трагедия Хиросимы и Нагасаки — всё это было ещё впереди. Действие происходит в Кобе, Осаке, Киото, в небольшом городке Асии между Кобе и Осакой — короче, в том самом районе Кансай, сердцевине старой японской культуры, которая, по собственному признанию Танидзаки, так его покорила, — лишь ненадолго перемещаясь то в Токио, то в Центральную Японию, в местность, по старинке всё ещё именуемую «краем Гифу».
   
Сюжетный стержень романа — жизнь четырёх сестёр Макиока, по рождению принадлежащих к старинному, известному на всю Осаку купеческому роду, хотя со смертью их отца, главы семейства, былому богатству пришёл конец, и мужьям обеих старших сестёр уже приходится сотрудничать в «чужих», но, разумеется, достаточно солидных торговых фирмах и банках. Иными словами, эта своеобразная «Сага о Макиока» рисует жизнь привилегированного слоя японского общества, социальные корни которого уходят в традиционное занятие «третьего сословия» — коммерцию и банковское дело.
   
Как и во многих других произведениях Танидзаки, центральное место в повествовании принадлежит женщинам, мужчинам отводится второстепенная роль. Зато всё четыре сестры Макиока предстают перед нами как живые — каждая наделена неповторимой индивидуальностью, у каждой свой характер, своя судьба. И всё же есть нечто общее, что объединяет всех четырёх — всё они, каждая на свой лад, типичные «женщины Кансая», носительницы культурных традиций, выработанных веками, — скромные, деликатные, предельно сдержанные в проявлении эмоций, решительные и мужественные, когда этого требуют обстоятельства, и не чуждые артистических дарований — это последнее свойство, наряду с трудолюбием, и впрямь очень точно соответствует жизненной правде, хотя, конечно, не является привилегией только «уроженок Кансая». В образах сестёр Макиока Танидзаки воздал хвалу «идеальной японской женщине», в своём понимании этого идеала, создал законченный образ положительной героини, верной подруги, любящей матери.
   
Японская критика немало потрудилась, стараясь установить прототип каждой из сестёр Макиока, выявить совпадение эпизодов романа с событиями личной жизни писателя и на этом основании квалифицировать роман в целом как некое автобиографическое сочинение. Такая оценка столь же мелкотравчата и узка, как если бы кому-нибудь вздумалось утверждать, что в образе Наташи Ростовой перед нами всего лишь портрет свояченицы Толстого — Т. Кузминской, а старый граф Ростов — просто-напросто его дед с материнской стороны. Так и роман «Мелкий снег», в основе которого, конечно же, лежит житейский опыт писателя, рисует не конкретные портреты, а обобщённый положительный образ японской женщины, как его понимал Танидзаки.
   
Мирно течёт жизнь сестёр с её будничными радостями и огорчениями, повседневными житейскими заботами: никак не ладится сватовство всё ещё незамужней третьей сестры Юкико, не спешит с замужеством младшая Таэко, ищущая самостоятельную дорогу в жизни… Подобно старинным свиткам картин «эмакимоно», последовательно иллюстрировавших содержание знаменитых средневековых романов, перед нами развёртываются сцены быта, традиции, занятия, времяпрепровождение и душевные переживания людей, живших во времена, уже далеко отстоящие от современной Японии. Война ещё не нарушила течение их жизни. Танидзаки сознательно стремился по возможности избегать всего, что могло навлечь гнев цензуры на его детище. Но совсем избежать упоминания о том, что творилось в те годы в мире, он, как писатель, при всём желании оказался не в силах. Газеты, которые читает Тэйноскэ, муж Сатико, второй по старшинству сестры, то и дело сообщают то об «аншлюсе» — так называемом добровольном присоединении Австрии к гитлеровской Германии, — то о вторжении нацистских полчищ в Чехословакию вслед за пресловутым Мюнхенским сговором, то о заключении «антикоминтерновского пакта» между Японией, Германией и Италией… Тэйноскэ невольно приходит в голову мысль, что его маленькой дочке Эцуко и впрямь надо бы побольше заниматься физической подготовкой, так как, кто знает, возможно, девочкам придётся служить в военизированных отрядах… Однако любопытно, что речь идёт только о событиях в далёкой Европе — ни слова о высадке японских войск в Шанхае, об оккупации Пекина, о потрясшей соседние народы кровавой резне мирного населения, учинённой японской военщиной в Нанкине… Несомненно, что зловещая тень военной цензуры всё более угрожающе тяготела над сознанием писателя. По мнению некоторых японских критиков, если бы не цензура, в японской литературе появилось бы сочинение, по значимости не уступающее «Мадам Бовари» Флобера.
   
Однако покамест жизнь героев романа течёт в обстановке мира (ведь то, что творилось в Китае, считалось «ещё не войной»), но это вовсе не означает, что течёт она безмятежно, — как в настоящей жизни, наряду с радостями бывает в ней и великое горе. С исключительной художественной силой описаны стихийные бедствия, столь часто посещающие Японию, — опустошительный тайфун в Токио, страшное наводнение в Кансае, во время которого чуть не погибла младшая сестра Таэко; драматична, по сути, вся жизнь третьей сестры Юкико; случаются и болезни, и даже смерть в жестоких страданиях возлюбленного Таэко, скромного фотографа Итакуры. Но всё эти беды, даже сама смерть, происходят, как ни парадоксально это звучит, по неумолимым законам жизни, т. е. самой природы, а не в результате бессмысленного взаимного истребления, навязанного народам злой волей ничтожной горстки людей. Вот почему не будет преувеличением сказать, что роман «Мелкий снег» от первой до последней строчки славит мир и мирную жизнь; цензура, запретившая публикацию романа, проницательно учуяла именно этот его настрой.
   
«Жизнь прекрасна!» — как бы говорит писатель, описывая праздник цветущей сакуры, ловлю светляков (занятие, опоэтизированное японской литературой ещё тысячу лет назад), изящные старинные японские танцы, нарядные кимоно, расписанные талантливыми художниками, каждое из которых — неповторимое произведение искусства… Прекрасны добрые, истинно человечные отношения, соединяющие сестёр в одну большую, разветвлённую семью, связанную крепкими семейными узами, прекрасен весь уклад этой прочной, устоявшейся жизни. Писатель как бы чувствует себя летописцем, призванным запечатлеть для будущих поколений всё то, что было ему так дорого, поведать о культуре быта, о культуре человеческих отношений. В романе явственно звучат ностальгические нотки, воспоминания «of days that shall he no more»,[143] ибо дни эти беспощадно — и навсегда — разрушила война. Не забудем, в какое время работал Танидзаки над своим романом: то были страшные годы — сорок четвёртый, сорок пятый, когда американская авиация чуть ли не ежедневно сбрасывала свой смертоносный груз на Японию. Танидзаки жил в эвакуации, в префектуре Окаяма, в небольшом городке Цуяма, испытывая всё лишения, выпавшие на долю мирного населения. Что ж удивительного, если в этой тяжёлой обстановке Танидзаки — писатель, художник, по-прежнему не мысливший жизни без творчества, — предпочёл «погружаться душой» в милое сердцу прошлое и, подобно многим зарубежным писателям, тоже стать эмигрантом, только не на чужбине, а в своей же родной стране? Критик Сюити Като, перефразируя название романа Марселя Пруста, пишет, что роман Танидзаки «Мелкий снег» тоже своего рода «Поиски утраченного времени»; с этим метким высказыванием трудно не согласиться. Такую позицию писателя принято считать эскапизмом, но в конкретной ситуации Японии тех лет эскапизм был, пожалуй, единственной и, наверное, самой благородной позицией литераторов.
   
Остаётся добавить, что после разгрома японского милитаризма в 1945 году, когда, по прошествии сравнительно недолгого времени, в 1947 году роман «Мелкий снег» вышел, наконец, в свет, он сразу завоевал популярность и имел огромный успех. Не странно ли, что в разрушенной, оккупированной стране люди, пережившие всё ужасы войны, потерявшие близких, голодные, лишённые крова, с жадным интересом читали, как радостно взволнованные сёстры Макиока наряжались, готовясь к поездке в Киото, чтобы любоваться цветением сакуры, или в который раз обсуждали, подойдёт или нет очередной кандидат в мужья их кроткой сестрёнке Юкико? Но, как известно, не единым хлебом жив человек. Изголодавшиеся по «пище духовной» японцы, которых в течение долгих лет потчевали только эрзац-литературой — низкопробным чтивом на военные темы, прославлявшим кровавые «подвиги» новоявленных самураев, восприняли роман — по образному сравнению японской критики — с тем же чувством, с каким человек, долгое время вынужденный ютиться в грубом, наспех сколоченном дощатом бараке, внезапно очутился бы в добротном, по всем правилам построенном доме. И «дом» этот оказался знакомым, родным, а значит, и дорогим сердцу.
   
В заключение позволим себе пояснить, почему Танидзаки дал своему роману такое название. Снег издавна считался в Японии объектом эстетического любования, наравне с сакурой или красными осенними клёнами, поэты воспевали красоту снега с самых древних времён. «Что ж тут оригинального? — подумает, наверное, читатель. — Уж где-где, а в России, от фольклора до высокой поэзии, умели радоваться «проказам матушки-зимы», в том числе, конечно, и снегу..» Дело, однако, в том, что в Японии, особенно в юго-западной её части, где снег выпадает не часто и, во всяком случае, долго никогда не лежит, снегопад всегда воспринимался как явление редкостное, экзотическое, недолговечное, а следовательно — прекрасное, ибо идея недолговечности, краткости — одна из важнейших, чуть ли не основных категорий японской национальной эстетики. Спросите любого японца, и вам ответят, что цветы сакуры, например, вообще не стоили бы внимания, если бы держались на ветках, скажем, месяца два подряд… Таков же и снег — прекрасна его белизна, прекрасна сама по себе, но также и потому, что прошёл час-другой, и её уже нет, исчезла, растаяла без следа.
   
   
    
До вчерашнего дня
    
белел он вдали неизменно,
    
снег окрестных вершин, -
    
а сегодня, в утренней дымке
    
растворился, скрывшись от взора…[144]
   
   
   
Думается, сказанного достаточно, чтобы стала ясной символика романа Дзюнъитиро Танидзаки.
   
   
И. Львова