1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 
– Но  горе больших людей не подводит им живот от голода, не заставляет дрожать от холода.  Послушай, когда я думаю, что только один из этих бриллиантов, которые ты  шлифуешь, мог бы позволить нам жить в довольстве, тебе и нашим детям, у меня  сердце переворачивается. И зачем им эти бриллианты?    

– Если  спрашивать, зачем это им, можно зайти далеко. Можно спросить, зачем этому господину,  этому майору, как его называет мамаша Пипле, весь второй этаж, который он снял  и обставил, хотя никогда там не живет! Зачем ему эти мягкие постели и теплые  одеяла, хотя он ночует где-то в другом месте?    

– Да,  это правда. Там хватило бы добра не на одну бедную семью, такую, как наша… Не  говоря уже о том, что мамаша Пипле каждый день топит там, чтобы мебель не  отсырела. Сколько тепла уходит зря, а мы с нашими детьми дрожим от холода! Ты  ответишь мне: мы ведь не мебель! О, эти богачи, как они жестоки!    

– Не  более жестоки, чем другие люди, Мадлен. Но, понимаешь, они не знают, что такое  нищета. Они рождаются счастливыми, живут счастливыми и умирают счастливыми: к  чему им думать о таких, как мы? И еще раз скажу: они не знают… Как им  представить страдания бедняков? Чем больше они проголодались, тем больше  радуются: значит, тем лучше пообедают! Чем холоднее на дворе, тем лучше; они  говорят: какой чудный морозец! Это ведь так просто! Если они выходят  прогуляться пешком, они возвращаются к пылающему камину, и, чем сильнее мороз,  тем приятнее им тепло очага. Поэтому они не могут нас понять и пожалеть: голод  и холод обращаются для них в удовольствие. Понимаешь, они не знают, не знают!..  И мы бы на их месте поступали точно так же.    

– Значит,  бедные люди лучше их, потому что знают и понимают друг друга. Эта добрая  маленькая мадемуазель Хохотушка, которая так часто ухаживала за мною и за  детьми, когда мы болели, позвала вчера Жерома и Пьера разделить с ней ужин. А  что ее ужин? Всего лишь чашка молока и кусочек хлеба. А в ее возрасте у девушек  хороший аппетит: она поделилась последним, оторвала от себя.    

– Бедная  девушка! Да, она очень добра. А почему? Потому что она знает, что такое горе и  нищета. Я всегда повторяю: если бы эти богачи знали, если бы они только  знали!..    

– А  эта дамочка, которая прибежала к нам такая перепуганная и все спрашивала, не  нужно ли нам чего, она-то теперь знает, что такое нищета? Но ведь она же не  вернулась…    

– Я  не то хотел сказать, – мягко возразил Морель. – Я говорю: у них свои  недостатки, а у нас – свои.    

– Может  быть, она вернется, потому что, несмотря на испуг, лицо у нее было доброе и благородное…    

– Беда  в том, что они не знают… Беда в том, например, что множество полицейских ищут  бродяг, совершивших преступления, и нет ни одного, кто бы искал честных тружеников,  обремененных семьей, что прозябают в такой нищете, ждут помощи в самый нужный  момент и могут порой впасть в соблазн. Справедливо карать зло – это, может  быть, лучшее средство предотвращать его. Вы были честным до пятидесяти лет; но  крайняя бедность, голод толкают вас на преступление, и вот – еще одним злодеем  больше… Но если бы они знали… Однако к чему говорить об этом? Мир таков, каков  он есть. Я беден, и я отчаялся, а потому говорю так; будь я богат, я бы говорил  о другом, о празднествах и наслаждениях. Как ты чувствуешь себя, бедная моя женушка? –  спросил он, помолчав.    

– Все  так же… Ног не чувствую… Но ты весь дрожишь. Возьми свою кофту и задуй свечу,  нечего ей зря гореть, уже светает.    

И на  самом деле бледный рассвет уже пробивался сквозь снег на откидном окне мансарды  и печально освещал ее убожество, еще более трагичное ранним утром. Ночные тени  хотя бы частично скрывали эту нищету.    

– Подожду,  пока совсем рассветет, а потом снова сяду за работу, – сказал ювелир, присаживаясь  на край постели своей жены и пряча лицо в ладони.    

Помолчав  немного, Мадлен спросила:    

– Когда  госпожа Матье придет за камнями, которые ты ограниваешь?    

– Сегодня  утром. Мне осталось отшлифовать только одну фасетку фальшивого бриллианта.    

– Фальшивого  бриллианта? Но ты же работаешь только с настоящими камнями, хотя в доме и  думают по-другому!    

– Как,  разве ты не знаешь? Да, когда в тот день приходила госпожа Матье, ты спала. Она  принесла мне десять фальшивых бриллиантов, десять рейнских камушков и  попросила, огранить их точно так же, как подлинные бриллианты, которые она мне  вручила вместе с рубинами. Я никогда еще не видел алмазов такой чистой воды:  эти десять камней стоят наверняка больше шестидесяти тысяч франков.    

– А  зачем ей понадобилось заказывать к ним фальшивки?    

– Одна  знатная дама, кажется, герцогиня, которой принадлежат бриллианты, поручила  ювелиру Бодуэну продать ее ожерелье и сделать вместо него такое же из фальшивых  камней. Госпожа Матье, доверенная Бодуэна, объявила мне это, когда принесла  настоящие камни, и просила, чтобы фальшивые ничем не отличались от них по форме  и огранке. Матье обратилась с такой же просьбой к еще четырем огранщикам,  потому что нужно было изготовить к нынешнему утру сорок или пятьдесят фальшивых  бриллиантов. Я не мог сделать все один к утру, а Бодуэну нужно еще время, чтобы  вставить эти фальшивые камни в оправу. Госпожа Матье призналась, что эти  знатные дамы частенько пытаются потихоньку заменить подлинные бриллианты рейнскими  камушками.    

– Я  понимаю. Эти фальшивые камни очень похожи на настоящие, и некоторые знатные дамы  носят для украшения только их, но им никогда не приходит мысль, что хотя бы  один бриллиант мог бы избавить от нищеты и страданий такую семью, как наша!    

– Бедная  моя жена! Будь разумна, горе делает тебя несправедливой. Кто из них знает, что  мы, Морели, несчастны?    

– Ну  что ты за человек, о господи, что за человек! Тебя будут резать на куски, и все  равно ты скажешь спасибо.    

Морель  снисходительно пожал плечами.    

– Сколько  должна тебе госпожа Матье? – спросила Мадлен.    

– Почти  ничего, потому что я попросил у нее заранее сто двадцать франков.    

– Ничего?  Мы же потратили вчера последние двадцать су!    

– Да,  но что поделаешь, – ответил Морель, вид у него был убитый.    

– Что  же нам делать?    

– Не  знаю.    

– Булочник  не дает больше хлеба в долг…    

– Да,  поэтому я вчера одолжил у госпожи Пипле четверть батона.    

– Матушка  Бюрет не ссудит нас?    

– Нас?  После того как она приняла в залог все наши вещи, подо что ей ссужать? Под  наших детей? – ответил Морель с горькой улыбкой.    

– Но  ведь все мы – моя мать, дети и мы, съели вчера всего полтора фунта хлеба! Ты же  не можешь умереть с голоду. Ты сам виноват: не захотел записать нас на этот год  в благотворительное общество.    

– Туда  записывают только бедняков, у которых есть утварь, мебель, а у нас нет ничего;  на нас смотрят как на отверженных. В приюты принимают детей, у которых есть  хотя бы куртка или блуза, а у наших – одни лохмотья. И потом, чтобы попасть в  список этих благотворительных обществ, мне пришлось бы ходить в их конторы по  двадцать раз, потому что у нас нет покровителей. Я потерял бы больше времени,  чем если бы я работал.    

– Но  что же тогда делать?    

– Может  быть, та маленькая дама, которая приходила вчера, не забудет нас?    

– Как  же, дожидайся! Скорее госпожа Матье одолжит нам сотню су. Ты работаешь на нее  уже десять лет, она не оставит в такой крайности честного человека,  обремененного семьей.    

– Не  думаю, чтобы она выручила нас из беды. Она сделала все что могла, одалживая мне  понемногу сто двадцать франков; для нее это большие деньги. Если она служит  доверенной комиссионершей по бриллиантам и носит в своей сумочке порою камни на  сотни тысяч франков, это вовсе не значит, что она богата. Она вполне довольна,  когда получает сотню франков в месяц, потому что у нее на руках две племянницы,  которых она должна воспитать и поставить на ноги. Видишь ли, для нее сто су –  все равно что сто су для нас, и порой у нее и этого не бывает, а ты знаешь, что  это такое. Она уже так много дала нам в долг, что не может отнять кусок хлеба у  себя и своей семьи.    

– Вот  что значит работать на посредницу, вместо того чтобы иметь дело с настоящими  ювелирами! Они, во всяком случае, щедрее. Но тебя всегда стригли, как покорную  овцу, и виноват в этом только ты.    

– Да,  я виноват! – вскричал бедняга, не в силах более выносить эти глупые  упреки. – Кто стал причиной всех наших несчастий? Не твоя ли мать? Если бы  она не задевала куда-то бриллиант, за который до сих пор приходится платить, мы  бы давно разделались с долгами, я бы давно получал полностью за свою работу, у  нас были бы деньги, которые пришлось взять из страховой кассы и еще добавить к  этому втрое больше за все, что одолжил нам этот Жак Ферран. Да будет проклято  имя его!    

– Но  ты все не решаешься попросить хоть немного у этого скряги. Конечно, он скуп и,  может, не даст ничего, но все-таки стоит попробовать?    

– Попросить  у него? Обратиться к нему! – вскричал Морель. – Да пусть я лучше  сгорю на медленном огне. Прошу тебя, не говори мне больше об этом человеке,  иначе ты сведешь меня с ума.    

При этих  словах лицо Мореля, обычно доброе и покорное, обрело выражение трагичной  решимости и на бледных щеках выступили красные пятна. Он резко поднялся и  взволнованно заходил по мансарде. Он был слаб, кривобок, но черты его лица  выражали благородное негодование.    

– Ты  знаешь, я добрый человек и в жизни никому не делал зла, но этот нотариус![100] – воскликнул  он. – О, я желаю ему столько же горя, сколько он принес мне!    

Он  обхватил голову руками и с болью прошептал.    

– Господи,  за что моя горькая участь, которой я не заслужил, отдала меня и всю мою семью в  безраздельную власть этого лицемера? Неужели он всегда сможет пользоваться  своими деньгами, чтобы губить, развращать и унижать всех, кого захочет погубить  и унизить?    

– Что  ж, плачь и жалуйся! – сказала Мадлен. – Проклинай его! А что толку,  если он посадит тебя в тюрьму, – а он может это сделать хоть сегодня из-за  векселя на тысячу триста франков, за который он подал на тебя в суд. Он держит  тебя как курицу на веревочке. Я тебя презираю не меньше, чем этого нотариуса,  но раз мы от него зависим, придется…    

– Позволить  ему обесчестить нашу дочь? Ты этого хочешь? – вскричал Морель громовым  голосом.    

– Господи,  молчи, дети не спят! Они тебя слышат!    

– Правда?  Ха-ха! Тем лучше, – ответил Морель с горькой иронией. – Это будет  хорошим примером для наших маленьких дочерей, это их подготовит. Пусть Только  дождутся, когда нашему нотариусу взбредет на ум новая фантазия! Мы от него  целиком зависим, как ты говоришь? Повтори еще раз, что он может бросить меня в  тюрьму, когда захочет. Говори откровенно. Значит, мы должны отдать ему нашу  дочь?    

И несчастный  шлифовальщик разразился рыданиями, ибо этот добрый по натуре человек не мог  продолжать разговор в этом тоне язвительного сарказма.    

– Дети  мои! – вскричал он, обливаясь слезами. – Бедные дети мои! Моя Луиза!  Моя добрая и прекрасная Луиза! Слишком добрая, слишком красивая… И отсюда,  наверное, все наши беды. Если бы она не была так хороша, этот человек не  предложил бы мне деньги в долг. Я честен и трудолюбив, ювелир дал бы мне  отсрочку, и я ничем не был бы обязан этому старому подлецу, и он не мог бы, за  оказанную нам милость, посягать на честь нашей дочери, я бы и на день не  оставил ее в его доме. Но пришлось, пришлось. Он держит меня за горло. О,  нищета, нищета, сколько обид и оскорблений ты заставляешь нас терпеть!    

– А  что делать? Ведь сказал же он Луизе: «Если ты уйдешь от меня, я посажу твоего  отца в тюрьму…»    

– Да,  он тыкал ей, как самой последней девке.    

– Если  бы только это, мы бы еще потерпели, – возразила Мадлен. – Но уйди она  из дома нотариуса, он посадил бы тебя в тюрьму, и что бы тогда стало со мной, с  детьми и с моей матерью? Если Луиза будет получать на другом месте всего  двадцать франков в месяц, как мы проживем на это вшестером?    

– Значит,  для того, чтобы прожить, мы пожертвуем честью Луизы?    

– Ты  всегда преувеличиваешь! Нотариус волочится за ней, это правда, она нам сама  сказала, но она честная девушка, и ты это знаешь.    

– Да,  она честная, работящая и добрая… Когда ты заболела и нам приходилось туго, она  захотела пойти в услужение, чтобы не быть в тягость. Я тебе не сказал тогда,  чего мне это стоило! Чтобы она стала прислугой… чтобы ее попрекали и унижали!  Ее, такую гордую по натуре! Ты помнишь? Мы смеялись тогда, называя ее  принцессой, – она грозилась навести у нас такую чистоту, что наша бедная  комнатушка станет маленьким дворцом. Дорогая моя девочка! Ничего мне не надо,  лишь бы она осталась со мной, хотя бы мне пришлось для этого работать все ночи  напролет. Когда я видел рядом, у моего верстака ее веселое румяное лицо и карие  глаза, когда слышал ее песенки, работа казалась мне легче легкого! Бедная  Луиза, такая трудолюбивая и при этом такая веселая… Даже твоя мать всегда ее  слушалась… Да что там! Стоит Луизе заговорить с человеком, взглянуть на него –  и он во всем с ней соглашается. А помнишь, как она за тобой ухаживала, как  забавляла тебя, сестричек и братьев, не думая о себе? На все она находила время…  Может, потому, когда ушла Луиза, ушло наше счастье, все ушло…    

– Прошу  тебя, Морель, не напоминай мне об этом, ты разрываешь мне сердце! – воскликнула  Мадлен, заливаясь горючими слезами.    

– И  когда я думаю, что этот старый урод… Нет, от одной этой мысли у меня в голове мутится.  Я готов убить его, а потом покончить с собой.    

– А  мы, что станет с нами? И еще раз говорю тебе: ты все преувеличиваешь! Может  быть, нотариус сказал это Луизе просто так, шутя… Ведь он же ходит в церковь  каждое воскресенье, посещает священников разных приходов… И многие люди  говорят, что отдавать ему деньги надежнее, чем в страховую кассу.    

– А  что это доказывает? Только то, что он богач и лицемер! Я хорошо знаю Луизу, она  честная… Но она любит нас, как никто. Сердце у нее обливается кровью, когда она  видит нашу бедность. Она знает, что без меня вы бы умерли с голоду; и если этот  нотариус грозит ей упрятать меня в тюрьму, она, несчастная, может  согласиться….. О, голова моя, голова! Нет, я сойду с ума!    

– Ах,  господи, если бы это случилось, нотариус дал бы ей денег, разные подарки, и  она, конечно, не оставила бы все себе, она бы поделилась с нами.    

– Замолчи!  Как тебе в голову могло прийти такое? Луиза?..    

– Но  для себя… Ради нас…    

– Замолчи,  говорю тебе, замолчи! Мне страшно… Если бы не я, до чего бы ты дошла… Что стало  бы с тобой… и с нашими детьми тоже, если ты на самом деле так думаешь…    

– Но  что я плохого сказала?    

– Ничего…    

– Так  почему ты боишься, что она…    

Морель  нетерпеливо оборвал жену:    

– Я  боюсь, потому что вот уже три месяца, как Луиза приходит к нам и чего-то  стесняется, почему-то краснеет.    

– Потому  что рада видеть тебя!    

– А  может быть, от стыда? И к тому же она с каждым разом все печальнее…    

– Потому  что видит, что нам живется все хуже. И потом, когда я говорила с ней о ее нотариусе,  она сказала, что теперь он больше не грозит тебе тюрьмой.    

– Но  какой ценой она отвела эту угрозу? Она не сказала и краснеет всякий раз, когда  целует меня. О господи, как просто бесчестному хозяину сказать честной  служанке, которая от него целиком зависит: «Уступи мне, иначе я тебя выгоню за  нерадивость и ты нигде больше не устроишься!» Но чего проще сказать ей:  «Уступи, иначе я засажу твоего отца в тюрьму!» Тем более что он знает: вся  семья зависит от работы ее отца. Это же в тысячу раз преступнее!    

– Но  если подумать, что алмазы на твоем верстаке помогли бы вернуть долг нотариусу,  вызволить от него нашу дочь и оставить у нас… – медленно проговорила  Мадлен.    

– Повторяй  это хоть сотни раз, но к чему? – с горечью ответил Морель. – Если бы  я был богат, я конечно бы не был бедняком.    

Верность  слову для него была настолько естественна, настолько, если можно сказать, органична,  что ему и в голову не приходило, что его жена, ожесточенная нищетой и  болезнями, могла даже подумать о чем-то дурном и попытаться поколебать его  непогрешимую честность.    

– Надо  смириться, – продолжал он с горечью. – Счастливы те, кто мог держать  своих детей при себе и оберегать от всяких соблазнов. Но дочь бедняка?.. Кто  может ее уберечь? Никто… Едва она войдет в возраст, чтобы хоть сколько-нибудь  зарабатывать своими руками, она с утра бежит в свою мастерскую и возвращается  только вечером. А в это время отец работает и мать тоже. Время – наше  достояние, и хлеб насущный обходится так дорого, что нам некогда следить за  нашими детьми. К чему же тогда все эти вопли о недостойном поведении девушек из  бедных семей? Если бы мы могли держать их дома, если бы у нас было время гулять  с ними по городу… Лишения ничто – по сравнению с тем, что нам приходится  оставлять одних жену, детей, родителей… Ведь именно нам, беднякам, семейная  жизнь была бы спасительной и утешительной. Но, увы, едва наши дети достигают  разумного возраста, нам приходится с ними расстаться!    

В этот  момент кто-то грубо и шумно застучал в дверь мансарды.    

 Глава XX

  СУДЕБНОЕ ПОСТАНОВЛЕНИЕ    

     

Удивленный  гранильщик поднялся и открыл дверь. В мансарду вошли двое мужчин.    

Один из  них, высокий и тощий, с прыщавым лицом, обрамленным густыми черными бакенбардами  с проседью, держал в руке тяжелую трость со свинцовым набалдашником; на нем  была мятая шляпа и грязный зеленоватый длинный сюртук, застегнутый на все  пуговицы. Из потертого воротника черного бархата выглядывала длинная шея,  красная и облезлая, как у стервятника. Звали его Маликорн.    

Другой,  пониже ростом, коренастый толстяк, вульгарный и краснорожий, был одет с претензией  на роскошь. На его рубашке сомнительной чистоты сверкали фальшивые бриллианты,  длинная золотая цепочка пересекала потертый клетчатый жилет, а пальто его было  серо-желтого цвета… Этого человека звали Бурден.    

– О  господи, здесь просто разит нищетой и смертью! – воскликнул Маликорн,  переступая порог мансарды.    

– Да,  тут не мускусом пахнет! – подхватил Бурден, презрительно отдуваясь. –  Ну и вонища!    

Затем он  надвинулся на Мореля, который смотрел на него с крайним удивлением и возмущением.    

Через  полуоткрытую дверь сунулась любопытная, злая и хитрая мордочка колченогого  мальчишки, который незаметно следовал за этими незнакомцами, подсматривал,  подслушивал и выведывал.    

– Что  вам угодно? – воскликнул Морель, возмущенный наглостью этих людей.    

– Вы  Жером Морель? – спросил Бурден.    

– Да,  это я.    

– Рабочий-шлифовальщик?    

– Да.    

– Мы  не ошибаемся?    

– Еще  раз говорю вам: это я. Но вы меня выводите из себя. Что вам нужно? Объяснитесь  или уйдите прочь!    

– Смотри-ка,  какие они здесь честные-пречестные! – воскликнул Маликорн, обращаясь к  своему товарищу. – А здесь не очень-то жирно, не то что у виконта  Сен-Реми, тут не поживишься!    

– Да,  но когда есть «навар», тебя встречают с каменными рожами, как тогда, на улице  Шайо. А птичка-то наша оттуда уже улетела, и остались мы с носом. Только такие  вот крысы прячутся по своим норам.    

– Похоже,  похоже. Он уже испекся и готов, хоть на стол подавай!    

– Надо  только, чтобы волк-ростовщик[101]  не жадничал, а то это будет стоить ему дороже… Но это уж его дело.    

– Послушайте! –  возмущенно вскричал Морель. – Если бы вы не были пьяны, – а на это  очень похоже, – я бы по-настоящему рассердился. Немедленно убирайтесь из  моего дома!    

– Ха-ха!  Посмотрите на этого недоноска! – воскликнул Бурден с оскорбительным  смехом, намекая на физический недостаток гранильщика. – Ты слышал,  Маликорн? И он еще называет своим домом эту… конуру, в которую я бы не посадил  и собаку!    

– Боже  мой! – вскричала Мадлен, настолько перепуганная, что до сих пор не могла  сказать и слова. – Боже мой, позови на помощь! Это, наверное, злодеи…  Морель, твои бриллианты!..    

Видя,  что два незнакомца действительно приближаются к верстаку, на котором сверкала  россыпь драгоценных камней, Морель испугался. Он бросился к верстаку и прикрыл  камни обеими руками.    

Вездесущий  и всюду подслушивающий Хромуля уловил слова Мадлен, заметил жест гранильщика и  сказал себе:    

«Ах, вот  оно как! Говорили, будто он шлифует только стекляшки… А на деле? Если бы камни  были фальшивыми, он бы так не боялся за них… Надо запомнить. И еще – матушку Матье,  которая сюда частенько наведывается. Значит, она – доверенная ювелира и ходит с  настоящими камнями в своей сумочке. Надо запомнить. И Сычихе сказать, и Сычихе  сказать», – пропел колченогий сын Краснорукого.    

– Если  вы не уйдете, я крикну полицейских! – пригрозил Морель.    

Испуганные  дети заплакали, а старая идиотка приподнялась на своем топчане.    

– Звать  полицейских? Пожалуйста! Только позовем их мы, слышите, господин недоносок?! –  сказал Бурден.    

– Особенно  потому, что, возможно, понадобится их помощь, когда мы потащим вас в тюрьму,  если вздумаете брыкаться, – добавил Маликорн. – С нами нет мирового  судьи, но, если он вам так нужен, мы его представим, вытащив его из постели,  совсем тепленького и такого добренького… Бурден, сходи за судьей!    

– Меня…  в тюрьму? – вскричал пораженный Морель.    

– Да,  в Клиши…    

– В  Клиши? – повторил ошеломленный гранильщик.    

– У  него, наверное, с головой не все в порядке, – заметил Маликорн.    

– В  долговую тюрьму, если это вам больше нравится! – пояснил Бурден.    

– Значит,  вы… Как же так?.. Значит, нотариус… О господи!    

И  Морель, побледнев как смерть, упал на свою табуретку, не в силах вымолвить  больше ни слова.    

– Мы  судебные приставы, и нам поручено схватить тебя, если повезет… Теперь понятно,  деревня?    

– Дети! –  взмолилась Мадлен. – Просите этих господ не уводить нашего несчастного  отца, нашего единственного кормильца! Ах, Морель! – воскликнула она  душераздирающим голосом. – У них записка от хозяина Луизы. Мы погибли!    

– Вот  постановление, – сказал Маликорн, вынув из своей папки документ с  печатями.    

Он  пробормотал, по своему обыкновению, почти невнятно большую часть текста, зато отчетливо  прочитал последние слова, к несчастью слишком понятные Морелю:    

     

«Исходя  из последнего, суд приговаривает вышеупомянутого Жерома Мореля выплатить  вышеупомянутому негоцианту Пьеру Пти-Жану долг в тысячу триста франков, взыскав  его со всего его имущества и с него самого со всеми процентами со дня вынесения  приговора и со всеми судебными расходами.    

Заслушано  и утверждено в Париже, 13 сентября 1838 года».[102]    

     

– А  как же Луиза? – воскликнул Морель, почти ничего не поняв в этой  тарабарщине. – Что с Луизой? Где она? Значит, она ушла от нотариуса, раз  он может посадить меня в тюрьму? Луиза!.. Господи, что с ней стало?    

– Какая  еще Луиза? – спросил Бурден.    

– Хватит! –  грубо прервал его Маликорн. – Ты что, не видишь, что он ломает комедию?  Пошли! – продолжал он, подступая к Морелю. – Налево кругом и вперед!  Шагай, раб нерадивый. Пора подышать свежим воздухом, а то здесь такая вонища!..    

– Морель,  не ходи с ними! Защищайся! – в отчаянии закричала Мадлен. – Убей этих  проходимцев! О, какой ты трус! Неужели ты позволишь увести себя? Оставить нас  одних?    

– Не  стесняйтесь, сударыня, будьте как дома, – сардонически усмехнулся  Бурден. – Но если ваш муженек поднимет на меня руку, я его оглушу.    

Морель  думал сейчас только о Луизе и почти не слышал того, что говорили с ним рядом.  Внезапно выражение горькой радости осветило его лицо и он воскликнул:    

– Значит,  Луиза ушла из дома нотариуса! Что ж, я пойду в тюрьму с легким сердцем.    

Но,  окинув взглядом мансарду, он вскричал:    

– А  моя жена? Ее мать? Все мои дети? Кто будет их кормить? Мне же не доверят камни,  если я попаду в тюрьму. Все будут думать, что я в чем-то виноват… Это же смерть  для меня и всей моей семьи! Этого хочет нотариус?    

– И  раз, и два, мы когда-нибудь с этим покончим? – завопил Бурден. – Как  это надоело! Одевайся, и пошли!    

– Добрые  господа, простите меня за то, что я тут наговорила, – взмолилась Мадлен со  своего тюфяка. – Вы ж не так жестоки, чтобы увести Мореля! Что станет со  мной, с пятью детишками и слабоумной матерью? Посмотрите на нее, посмотрите,  как она скорчилась на своем топчане! Она совсем впала в детство, добрые  господа, она выжила из ума!    

– Эта  остриженная старуха?    

– Смотри-ка,  она в самом деле острижена! – сказал Маликорн. – А я-то думал, что у  нее на голове белый платок.    

– Дети,  просите не коленях этих добрых господ! – воскликнула Мадлен в последней попытке  умилостивить судебных приставов.    

Но  перепуганные детишки только плакали и не осмеливались вылезти из своего  матраса.    

От всего  этого необычного шума, от вида незнакомых людей старая идиотка начала кричать и  глухо рычать, ударяясь затылком о стену.    

Морель,  казалось, не видел, что происходит вокруг него. Этот удар был таким ужасным,  таким неожиданным; арест его грозил такими страшными последствиями, что он не  мог об этом даже думать… Лишения измучили его, и он вконец обессилел; бледный,  с блуждающим взглядом, сидел он на своей табуретке, опустив руки, с поникшей на  грудь головой.    

– Довольно!  Тысяча чертей! Когда-нибудь это кончится? – завопил Маликорн. – Мы  что здесь, на свадьбе? Пошли, иначе я тебя поволоку!    

Пристав  схватил ремесленника за плечо и затряс.    

Эти  угрозы, эти грубые жесты вконец испугали детей; трое мальчиков, почти голые, выбрались  из своего матраса, бросились в ноги судебным приставам и закричали, сложив  ручки, жалобными голосами:    

– Пощадите!  Не убивайте нашего отца!..    

При виде  этих несчастных детей, дрожащих от холода и от испуга, Бурден, несмотря на всю  природную жестокость и привычку к подобным сценам, почти растрогался. Однако  его неумолимый коллега оттолкнул детей, которые цеплялись за его ноги с  умоляющим плачем.    

– Эй,  прочь, сопляки! Какая собачья должность, иметь дело с такими нищими!    

Ужасное  происшествие сделало эту сцену еще страшнее. Старшая из девочек, которая лежала  в матрасе со своей больной сестрой, вдруг закричала:    

– Мама,  мама, я не знаю, что такое с Адель! Она вся холодная… Смотрит на меня и не дышит…    

Несчастная  чахоточная девочка тихо умерла без единой жалобы, глядя на сестренку, которую  так любила…    

Невозможно  передать, как закричала жена Мореля, услышав эти слова, ибо она сразу поняла  все. Это был жуткий, потрясающий вопль, вырвавшийся, казалось, из самого чрева  матери.    

– Наверное,  сестра моя умерла! Боже мой, боже мой, как я боюсь! – закричала девочка.  Она выбралась из матраса и, гонимая страхом, бросилась в объятия матери.    

А та,  забыв, что почти парализованные ноги не могут ее держать, сделала отчаянную попытку  подняться, чтобы подойти к своей мертвой дочери. Но силы оставили ее, и она  упала на свой топчан с последним горестным криком отчаяния.    

Этот  крик пробудил Мореля; он вдруг вышел из оцепенения, бросился к распоротому матрасу  и поднял младшую, четырехлетнюю, дочку на руки.    

Она была  мертва.    

Холод и лишения  ускорили ее смерть… хотя ее болезнь, вызванная нищетой, и так была смертельна.    

Ее  худенькие ручки и ножки уже окоченели и были ледяными…    

     

 ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ    

     

Глава I

  ЛУИЗА    

     

Морель  стоял неподвижно, пораженный ужасом и отчаяньем, седые волосы его растрепались;  он держал мертвую дочь на руках и неотрывно смотрел на нее сухими, воспаленными  глазами.    

– Морель,  Морель, дай мне мою девочку! – воскликнула несчастная мать, протягивая к  мужу руки. – Нет, это неправда, она не умерла!.. Ты увидишь, я ее согрею…    

Эти  крики, суета двух приставов вокруг Мореля, который не хотел расстаться с  тельцем своей дочери, возбудили любопытство старой идиотки. Она перестала  вопить, поднялась и свесила свою уродливую и глупую голову через плечо Мореля…  Несколько мгновений безумная старуха смотрела на труп внучки.    

Лицо ее  сохраняло обычное выражение идиотизма и жестокости, через минуту она хрипло  зевнула с подвывом, как голодная гиена, бросилась на свой топчан и завопила:    

– Есть  хочу! Есть хочу!    

– Вы  видите, господа, видите эту бедную девочку? Ей было четыре годика, ее звали  Адель… Вчера еще я поцеловал ее на ночь, а сегодня утром… Вы скажете: одним  ртом меньше и я должен только радоваться, не так ли? – растерянно бормотал  Морель.    

Разум  его не выдерживал этих ударов, следовавших один за другим.    

– Морель,  дай мне мою дочь, дай мне ее! – кричала Мадлен.    

– Да,  ты права, каждому свой черед, – ответил несчастный отец.    

Он  положил мертвую девочку на руки матери, обхватил голову руками и мучительно застонал.    

Мадлен  тоже не помнила себя: она зарыла тельце дочери в солому своего матраса, глядя  на нее со звериной ревностью, а остальные дети стояли рядом на коленях и горько  рыдали.    

Судебные  приставы, растроганные смертью ребенка, вскоре спохватились и обрели свою  обычную грубую жестокость.    

– Послушай,  приятель! – сказал Маликорн. – Дочь твоя умерла, это, конечно,  несчастье, но все мы смертны. Мы тут ни при чем, а ты тем более… Следуй за  нами! Нам надо прихватить еще одну птичку, такой уж сегодня удачливый денек.    

Морель  его не услышал.    

Погруженный  в свои горькие мысли, отрешенный от всего, гранильщик разговаривал сам с собой  глухим прерывистым голосом:    

– Надо  все-таки похоронить мою девочку… Надо посидеть рядом с ней, тогда ее не унесут…  Похоронить, но на какие деньги? У нас нет ничего… А гроб! Кто нам даст его в  долг? Даже такой маленький гроб! Для девочки четырех лет… Это ведь недорого!..  А катафалк? Зачем? Такой гробик можно отнести на руках. Ха-ха-ха! –  разразился он вдруг жутким смехом. – Да я же счастливчик! Она могла  умереть в восемнадцать лет, в возрасте Луизы, и тогда никто мне не дал бы в  долг большой гроб!    

– Эй,  пора кончать с этим! – сказал Бурден Маликорну. – Этот парень сейчас  спятит. Ты посмотри на его глаза! И еще эта старуха, которая вопит от голода…  Ну и семейка!    

– Да,  пора кончать… Правда, за арест этого нищего нам заплатят всего семьдесят шесть  франков семьдесят пять сантимов, мы по справедливости округлим все расходы до  двухсот сорока или двухсот пятидесяти франков. Волк за все заплатит.    

– То  есть даст аванс, но платить за всю музыку придется этому зайчику да еще плясать  под нее!    

– Если  он откопает где-нибудь две с половиной тысячи франков, – за свой долг с  процентами, судебными расходами и прочим, вот будет жарко!    

– А  пока мы здесь замерзаем, – ответил пристав, дуя на пальцы. – Давай  кончать. Поведем его, успеет еще похныкать по дороге… Мы с тобой, что ли,  виноваты, что его малявка загнулась?    

– А  не надо плодить детей, когда жрать нечего!    

– Пусть  ему будет наукой! – добавил Маликорн и хлопнул Мореля по плечу. –  Вставай, приятель, пойдем, у нас нет времени. Если не можешь заплатить – в  тюрьму!    

– В  тюрьму? Господина Мореля? – раздался чистый и звонкий голос, и в мансарду  ворвалась юная девушка, румяная, свежая брюнетка с непокрытой головой.    

– Ах,  мадемуазель Хохотушка! – воскликнул кто-то из детей, утирая слезы. –  Вы такая добрая! Спасите папу, его хотят увести в тюрьму, а наша маленькая  сестренка умерла…    

– Адель  умерла! – воскликнула девушка, и ее большие черные глаза наполнились слезами. –  Вашего отца в тюрьму? Этого не может быть…    

Она  стояла неподвижно, обводя горящим взглядом всех, кто был в мансарде: Мореля,  его жену, судебных приставов.    

– Послушайте,  милое дитя, вы, похоже, в своем уме, так образумьте этого человека! Его  маленькая дочь умерла, ну и ладно! Но мы должны отвести его в Клиши, в долговую  тюрьму. Мы судебные приставы коммерческой палаты.    

– Значит,  это правда? – воскликнула девушка.    

– Очень  даже правда! Мать спрятала девочку в своей постели, отнять ее невозможно,  столько возни… А папаша постарается воспользоваться суматохой и сбежать…    

– Господи!  Господи боже мой! Какое несчастье! Что же делать?    

– Заплатить  или сесть в тюрьму. Другого выбора нет. Найдется у вас две-три ассигнации по  тысяче франков, чтобы одолжить ему? – насмешливо спросил Маликорн. –  Если найдется, сбегайте за ними в банк и погасите его должок, нам ничего больше  не надо.    

– О,  как это отвратительно! – возмущенно воскликнула Хохотушка. – Вы еще  смеете шутить, когда такое горе…    

– Так  вот, кроме шуток, – оборвал ее другой пристав. – Если вы такая добрая  и хотите чем-то помочь, постарайтесь, чтобы жена не видела, как мы уведем ее  мужа. Вы избавите их обоих от неприятной сцены.    

При всей  своей грубости совет был разумен, и Хохотушка, следуя ему, подошла к Мадлен. Та  не помнила себя от горя и даже не заметила девушку, вставшую на колени возле ее  матраса рядом с плачущими детьми.    

Морель  немного пришел в себя после приступа отчаяния, – но его угнетали самые  мрачные мысли. Он понимал весь ужас своего положения. Если нотариус решился на  такую крайность, от него нечего ждать пощады, а судебные приставы только  исполняли свой долг.    

Морель  решил покориться.    

– Так  пойдем мы наконец или нет? – воскликнул Бурден.    

– Я  не могу оставить здесь бриллианты, – ответил Морель, показывая на  драгоценные камни, рассыпанные на верстаке. – Моя жена не в себе от горя,  а доверенная ювелира придет за ними только утром или днем. Камни стоят очень  дорого…    

«Тем  лучше, тем лучше, – промурлыкал про себя Хромуля, который по-прежнему  прятался за полуоткрытой дверью. – Тем лучше! Сычиха узнает и это».    

– Подождите  хотя бы до завтра, чтобы я мог вернуть бриллианты! – продолжал Морель.    

– Ничего  не выйдет! Пошли!    

– Но  я не могу оставить здесь бриллианты, они могут пропасть!    

– Возьми  их с собой, внизу ждет фиакр, заплатишь за него по статье расходов. Поедем к твоей  ювелирше, а если ее нет, сдашь камушки в камеру хранения в тюрьме Клиши, там  они будут надежнее, чем в банке… И поторопись, чтобы твоя жена и дети не  заметили, как мы уходим.    

– Прошу  вас, подождите до завтра, чтобы я мог похоронить мою дочь! – взмолился  Морель прерывающимся от рыданий голосом.    

– Нет!  Мы и так уже целый час потеряли.    

– Да  и похороны огорчат вас еще больше, – добавил Маликорн.    

– Да,  огорчат, – с болью ответил Морель. – Вам ведь так не хочется огорчать  людей!.. Еще одно слово…    

– Черт  побери! Ты пойдешь наконец? – заорал Маликорн, потеряв терпение.    

– Скажите  только, когда вы получили ордер на мой арест?    

– Приговор  вынесен четыре месяца назад, но наш судебный исполнитель получил его от  нотариуса вчера.    

– Только  вчера? Почему же он ждал так долго?    

– Откуда  мне знать! Вставай, собирайся!    

– Вчера!..  И Луиза не приходила… Где она? Что с ней? – бормотал гранильщик, вынимая  из-под верстака картонную коробку с ватой и укладывая в нее драгоценные  камни. – Но что сейчас гадать?.. В тюрьме будет время обо всем подумать.    

– Послушай,  собирай поскорей свои вещи и одевайся!    

– У  меня нет никаких вещей, только алмазы, чтобы отдать на сохранение в тюремную канцелярию.    

– Тогда  одевайся!    

– У  меня нет другой одежды, кроме той, что на мне.    

– Ты  хочешь выйти в этих лохмотьях? – поразился Бурден.    

– Вам,  наверное, будет стыдно за меня? – с горечью спросил Морель.    

– Не  очень, потому что мы поедем в твоем фиакре, – ответил Маликорн.    

– Папа,  мамочка зовет тебя! – сказал один из ребятишек.    

– Послушайте! –  шепотом быстро заговорил Морель, обращаясь к судебным приставам. – Не  будьте жестокими, окажите мне последнюю милость… Я не смогу так проститься с  женой, с детьми… у меня сердце разорвется… Если они увидят, что вы меня  уводите, они побегут за мной… Я боюсь этого. Умоляю, скажите погромче, что  вернетесь через два-три дня, и сделайте вид, что уходите… Вы подождете меня  этажом ниже, я выйду к вам через пять минут… Это избавит меня от горестных  прощаний, я их не выдержу, поверьте мне… Я сойду с ума! Я и так чуть не утратил  разум…    

– Знаем  мы эти шуточки! – обозлился Маликорн. – Ты хочешь надуть нас? Хочешь  смыться?    

– О  господи, что за люди! – вскричал Морель с болью и негодованием.    

– Я  не думаю, что он притворяется, – шепнул Бурден своему приятелю. –  Сделаем, как он просит, иначе мы никогда отсюда не выберемся. А я постою за  дверью: из мансарды нет другого выхода, он от нас все равно не уйдет.    

– Ладно,  будь по-твоему, но черт бы их всех побрал! Какая дыра! Хуже любой конуры!    

И,  понизив голос, Маликорн сказал Морелю:    

– Договорились,  мы будем ждать на пятом этаже. Разыгрывай свой спектакль, только побыстрее!    

– Благодарю  вас, – сказал Морель.    

– Ну  что ж, в добрый час! – громко воскликнул Бурден, подмигивая  ремесленнику. – Раз уж так вышло и вы обещаете заплатить долг, мы уходим.  Вернемся дней через пять или шесть… Но только не подведите нас!    

– Да,  господа, я уверен, что смогу к тому времени заплатить, – ответил Морель.    

И  судебные приставы направились к двери.    

Боясь,  что его застигнут, Хромуля скатился по лестнице, прежде чем блюстители закона  вышли из мансарды.    

– Госпожа  Морель, вы меня слышите? – спросила Хохотушка, пытаясь вывести жену гранильщика  из мрачного оцепенения. – Вашего мужа оставили в покое, эти два человека  ушли.    

– Мама,  ты слышала? Нашего папу не увели! – подхватил старший из сыновей.    

– Морель,  послушай меня, возьми один большой бриллиант, никто об этом не узнает, а мы  спасемся, – бормотала Мадлен в полубреду. – Нашей маленькой Адель не  будет холодно, она не будет такой мертвой…    

Воспользовавшись  мгновением, когда никто на него не смотрел, Морель осторожно вышел из комнаты.    

Судебный  пристав ожидал его на маленькой площадке под скошенной крышей. На эту площадку  выходила дверь чердака, который был как бы продолжением мансарды Морелей; Пипле  хранил там запасы своих кож. Кроме того, – об этом мы уже говорили, –  достойный привратник называл чердак своей ложей в театре мелодрам, потому что  иногда подглядывал в щель между досками перегородки за горестными сценами в  семье Морелей.    

Судебный  пристав заметил эту чердачную дверь и даже на миг подумал, что его пленник  рассчитывает на этот выход, чтобы сбежать или спрятаться.    

– Наконец-то! –  сказал он, спускаясь на ступеньку и делая знак гранильщику следовать за  ним. – Вперед, вшивая рота!    

– Еще  минуту, прошу вас! – воскликнул Морель.    

Он встал  на колени, приник к одной из щелей в двери, бросил последний взгляд на свою  семью и заплакал горькими слезами.    

– Прощайте,  мои бедные детки! – шептал он прерывающимся голосом. – Прощай, моя  несчастная жена! Прощайте!..    

– Может,  хватит? Кончишь ты лить из пустого в порожнее? – грубо оборвал его  Бурден. – Прав был Маликорн: конура! Поганая конура!    

Морель  поднялся и уже был готов последовать за приставом, когда на лестнице раздался  возглас:    

– Отец!  Мой отец!    

– Луиза! –  вскрикнул Морель, поднимая руки к небесам. – Значит, я смогу обнять тебя,  пока меня не увели!    

– Господи,  слава тебе, я поспела вовремя!    

Голос  девушки приближался, и слышно было, как она торопливо взбегает по лестнице.    

– Не  волнуйся, моя девочка, – присоединился к ней снизу второй голос, язвительный  и прерывистый от одышки. – Если надо, я подожду их у выхода с моей верной  метлой и моим старым другом-супругом! Они отсюда не выйдут, пока ты с ними не  поговоришь, с этими рожами!    

Без  сомнения, вы уже узнали голос г-жи Пипле, которая, не столь скорая на ногу, все  же старалась не отставать от Луизы.    

Через  несколько секунд девушка бросилась в объятия своего отца.    

– Это  ты, Луиза! Добрая моя Луиза! – плача, говорил Морель. – Но как ты  бледна! Господи, что с тобой?    

– Ничего,  ничего, – отвечала Луиза, запыхавшись. – Я так бежала… Вот деньги…    

– Как?    

– Ты  свободен.    

– Значит,  ты знала?    

– Да,  да… Возьмите, тут все деньги, – сказала девушка, протягивая Маликорну  завернутый в бумагу столбик золотых монет.    

– Но  откуда эти деньги, Луиза?    

– Не  волнуйся… Ты сейчас все узнаешь… Пойдем, успокоим мать!    

– Нет,  только не сейчас! – воскликнул Морель, преграждая ей путь к двери. Он  подумал о том, что Луиза не знает о смерти своей младшей сестры. –  Подожди, я должен поговорить с тобой! Но откуда деньги?    

– Погодите-ка! –  прервал его Маликорн. Он пересчитал золотые и упрятал себе в карман. – Тут  всего шестьдесят пять луидоров, значит, тысяча триста франков. А больше у тебя  ничего нет, милашка?    

– Но  ты ведь должен только тысячу триста франков! – воскликнула ошеломленная  Луиза, обращаясь к отцу.    

– Да, –  ответил Морель.    

– Минуточку! –  снова прервал его пристав. – Вексель на тысячу триста франков он оплатил,  прекрасно. А судебные расходы? Если даже без ареста, их набежало уже на тысячу  сто сорок франков.    

– Боже  мой! – воскликнула Луиза. – Я думала – тысяча триста франков, и все.  Но мы заплатим потом, чуть позднее… Мы вам дали такой большей задаток, не  правда ли?    

– Позднее?  Прекрасно! Принесите деньги в тюремную канцелярию, и мы тотчас отпустим вашего  папеньку. А сейчас пошли!    

– Вы  хотите его увести?    

– И  немедля. За все надо платить. Когда рассчитается, его выпустят. Вперед, Бурден!    

– Сжальтесь,  сжальтесь! – закричала Луиза.    

– О  господи, как она верещит! Опять сопли и вопли! Тут и на морозе вспотеешь, право  слово! – грубо закричал пристав и надвинулся на Мореля. – Если сам не  пойдешь, я тебя схвачу за ворот и спущу по лестнице. Мне это, наконец, надоело!    

– О,  мой бедный отец! А я-то думала, что спасу тебя! – удрученно проговорила  Луиза.    

– Нет,  нет, господь несправедлив! – отчаянно закричал гранильщик и в гневе  затопал ногами.    

– Вы  не правы, господь справедлив, он всегда заботится о честных людях, которые страждут, –  возразил ему добрый и звучный голос.    

И в то  же мгновение Родольф вышел на лестничную площадку из чердака, где он прятался и  незримо для всех наблюдал за трагическими сценами, которые мы описали.    

Он был  бледен и глубоко взволнован.    

Вынув из  кармана маленькую пачку банковских билетов, Родольф отсчитал три ассигнации,  вручил их Маликорну и сказал:    

– Здесь  две с половиной тысячи франков. Верните девушке золотые, которые она вам дала.    

Изумляясь  все более и более, пристав нерешительно взял ассигнации, повертел их и так и  сяк, посмотрел на свет и сунул наконец в карман. Но, по мере того как  рассеивалось его удивление и проходил внезапный страх, к нему возвращалась его  грубость. Он нагло уставился на Родольфа и сказал:    

– Ваши  банкноты вроде не фальшивые! Но откуда у вас на руках такая сумма? Откуда эти  денежки?    

Родольф  был одет очень странно и к тому же перепачкался в пыли на чердаке.    

– Я  тебе сказал: верни золотые этой девушке! – коротко ответил Родольф суровым  голосом.    

– Ты  мне сказал? А с чего это вдруг ты мне «тыкаешь?» – воскликнул пристав,  угрожающе надвигаясь на Родольфа.    

– А  ну, возвращай луидоры! – ответил принц. Он схватил Маликорна за руку и так  стиснул его запястье, что тот согнулся от этой железной хватки и завопил:    

– Ой,  больно, больно! Отпустите меня!    

– Верни  золотые! Тебе заплачено сполна, и убирайся. Еще одна дерзость, и я спущу тебя с  лестницы!    

– Вот  они, ваши золотые, – простонал Маликорн, возвращая девушке сверток с  луидорами. – Но не тыкайте мне и не трогайте меня. Вы думаете, что, если  вы сильнее…    

– Да,  в самом деле! – вмешался Бурден, на всякий случай прячась за спину своего  коллеги. – Кто вы, собственно говоря, такой?    

– Кто  он такой, невежа? Это мой жилец, самый лучший из всех жильцов, дрянь ты немытая! –  задыхаясь, ответила ему г-жа Пипле, которая наконец поднялась по лестнице все в  том же своем белокуром парике в стиле императора Тита.    

Привратница  держала в руках кастрюльку с горячайшим супом, который она милосердно несла  Морелям.    

– Это  еще что? – воскликнул Бурден. – Откуда эта старая крыса?    

– Если  попробуешь меня тронуть, я наброшусь на тебя и укушу! – ответила г-жа  Пипле. – А потом мой жилец, лучший из жильцов, спустит вас обоих по  лестнице, как он обещал… А я еще вымету вас метлой, как кучу мусора, потому что  вы дрянь и мусор!    

– Эта  старуха поднимет против нас весь дом! – шепнул Бурден Маликорну. –  Нам заплатили долг, заплатили за расходы, и баста! Бежим отсюда.    

– Вот  ваши расписки! – сказал Маликорн, бросив папку с документами к ногам  Мореля.    

– Подбери!  Тебе платят за честность, а не за наглость! – сказал Родольф, останавливая  пристава одной рукой и указывая другой на папку.    

Судебный  пристав понял, что ему не уйти от железной хватки незнакомца, и, кривясь от  боли, нагнулся. Он подобрал папку с документами и, бормоча невнятные угрозы,  подал ее Морелю.    

Тот  думал, что все это ему снится.    

– Послушайте,  вы, хоть у вас хватка мясника с большого рынка, но берегитесь попасть нам в  руки! – крикнул Маликорн и, погрозив Родольфу кулаком, скатился по  лестнице, перепрыгивая через десять ступенек. Его приятель бросился за ним,  испуганно оглядываясь через плечо.    

Тут г-жа  Пипле подумала, что может достойно отомстить этим судейским крысам за своего  лучшего жильца. Она вдохновенно взглянула на кастрюлю с дымящимся супом и  героически воскликнула:    

– Долги  Морелей заплачены, у них будет что поесть и без моего варева… Эй, вы, там, внизу,  берегитесь!    

И,  перегнувшись через перила, старуха выплеснула всю кастрюлю на спины двух приставов,  которые добежали только до второго этажа.    

– Нате  вам! – добавила привратница. – Бегите, бегите, мокрые, как суп, как  два супа! Хе-хе-хе, вот потеха!    

– Сто  тысяч чертей! – возопил Маликорн, облитый горячей и не столь уж аппетитной  похлебкой г-жи Пипле. – Ты что там, рехнулась наверху, старая шлюха?    

– Альфред! –  завопила в ответ г-жа Пипле таким голосом, что и глухой бы его услышал. –  Альфред! Лупи их, мой дорогой! Они тут хотели позабавиться с твоей Стази, эти  бродяги! Они на нее напали, эти два похабника! Лупи их метлой! Зови дворничиху  и дворника, они тебе помогут… Бей их! Колоти! Лупи, как паршивых котов! Держи  их! Караул! Воры, воры! Ху-ху! Колоти их, мой дорогой! Молодец, мой старенький!  Бум-бум!!!    

И чтобы  завершить свою ораторию, г-жа Пипле, опьяненная победой, приплясывая от восторга,  швырнула вниз фаянсовую кастрюлю, которая с ужасным грохотом разбилась как раз  в тот момент, когда оба пристава, оглушенные ее криками и угрозами, долетели,  кувыркаясь, до последней площадки, что немало ускорило их позорное бегство.    

– Нате  вам! – повторила Анастази с громким хохотом, торжествующе скрестив руки на  груди.    

Но пока  она преследовала приставов своими воплями и оскорблениями, Морель стоял на  коленях перед Родольфом.    

– Сударь,  вы спасли мне жизнь! Кому мы обязаны этой нежданной помощью?    

– Господу  богу. Как видите, он всегда заботится о честных людях.    

 Глава II

  ХОХОТУШКА    

     

Луиза,  дочь гранильщика алмазов, отличалась удивительной, строгой красотой. Высокая и  стройная, она напоминала правильностью лица античную Юнону, а живостью и  гибкостью фигуры – Диану-охотницу. Несмотря на загар, несмотря на красные руки,  превосходные по форме, но огрубевшие от стирки и прочих домашних работ,  несмотря на бедную одежду, эта девушка сохраняла облик, полный благородства, и  Морель, даже в отцовском своем восхищении, не зря называл ее принцессой.    

Мы не  станем и пытаться изобразить всю признательность и ошеломляющую радость этой  семьи, внезапно избавленной от горчайшей участи. В какой-то момент общего  опьянения все забыли даже о смерти маленькой девочки.    

Поэтому  только Родольф заметил крайнюю бледность Луизы и мрачную озабоченность, которая  владела ею, несмотря на освобождение отца.    

Чтобы  окончательно уверить Морелей в их будущем и объяснить им свое вмешательство,  которое могло разоблачить его инкогнито, Родольф, пока Хохотушка осторожно  готовила Луизу к известию о смерти ее сестры, вывел гранильщика на лестничную  площадку.    

– Позавчера  к вам приходила молодая дама, – сказал он.    

– Да,  и ее очень огорчило то, что она у нас увидела.    

– Это  ее вы должны благодарить за все, а не меня.    

– Как  же так?.. Эта молодая дама…    

– И  есть ваша благодетельница, – закончил за него Родольф. – Я часто  относил к ней товар. А когда я снял здесь комнату на пятом этаже и узнал от  привратницы о всех ваших бедах, я сразу подумал о доброте этой дамы и  отправился к ней… Позавчера она была здесь, чтобы самой убедиться в тяжести  вашего положения. Ее оно взволновало до боли. Но, поскольку ваша нищета могла  быть следствием нерадивости, она поручила мне поскорее разузнать о вас все, что  можно, чтобы оказать вам помощь в соответствии с вашей порядочностью.    

– Добрая,  милосердная дама! Я был прав, когда говорил…    

– Когда  говорил Мадлен: «Если бы богатые знали», – не так ли?    

– Откуда  вы знаете имя моей жены? Кто вам сказал, что я…    

– Сегодня  с шести утра, – прервал его Родольф, – я прятался на маленьком  чердаке, который примыкает к вашей мансарде.    

– Вы,  сударь?    

– И  я все слышал, все. Вы превосходнейший и чистейший человек.    

– Господи,  но как вы туда попали?    

– К  добру или к худу, но я решил все разузнать о вас лично от вас самих. Я хотел  сам все увидеть и все услышать, не выдавая себя. Пипле говорил мне об этом  маленьком чердаке и соглашался уступить мне его под дрова. Сегодня утром я сказал  ему, что хочу осмотреть чердак, и я пробыл там больше часа и убедился, что  трудно сыскать человека более чистого, благородного и мужественного в беде, чем  вы.    

– Господи,  в этом нет никаких заслуг, просто я таким родился и не могу поступать  по-другому.    

– Я  это знаю, а потому не хвалю вас, а воздаю вам должное. Я хотел уже выйти из  своего тайника, чтобы избавить вас от приставов, но тут услышал голос вашей  дочери. Я намеревался предоставить ей удовольствие быть вашей спасительницей,  но, к несчастью, жадность судейских исполнителей лишила бедную Луизу этого  невинного удовольствия. И тогда пришлось выступить мне. Вчера мне вернули  кое-какие деньги, я мог, в виде аванса вашей благодетельнице, заплатить этот  ваш жалкий долг. Но ваши несчастья так велики и вы переносите их с таким честным  достоинством, что на этом ее благодеяния не остановятся, вы заслуживаете  большего. От имени вашего ангела-хранителя обещаю вам и вашей семье счастливое  и мирное будущее…    

– Возможно  ли это? Но скажите хотя бы ее имя, сударь, как зовут этого ангела небесного.  Нашего ангела-хранителя, как вы сами сказали?..    

– Да,  она ангел. Вы еще говорили, что у больших и малых свои беды.    

– Неужели  эта дама несчастна?    

– У  каждого свое горе… Но у меня нет причин скрывать ее имя… Ее зовут…    

Но тут  Родольф подумал: Пипле знает, что г-жа д’Арвиль спрашивала майора, и может  проболтаться. Поэтому, чуть помолчав, он продолжал:    

– Я  вам скажу ее имя при одном условии.    

– Я  согласен на все, говорите!    

– При  условии, что вы не откроете его никому. Понимаете? Никому!    

– Клянусь  вам!.. Но могу ли я хотя бы поблагодарить эту заступницу бедняков?    

– Я  спрошу об этом у самой маркизы д’Арвиль и думаю, она не станет возражать.    

– Значит,  эта дама?..    

– Маркиза  д’Арвиль.    

– О,  я никогда не забуду это имя! Она будет моей святой, я буду ей молиться. Когда  только подумаю, что благодаря ей моя жена, мои дети спасены!.. Увы, не все, не  все… Бедная крошка Адель, ее больше нет… О господи, но мы бы все равно ее  потеряли, раньше или позже, потому что она была обречена.    

Морель  вытер слезы.    

– Но  следует отдать последний долг этой бедняжке, и я бы на вашем месте… Впрочем, послушайте:  я еще не въехал в свою комнату; она просторная, чистая, проветренная. Там уже  есть кровать, а все остальное можно перенести, чтобы вы с семьей могли  устроиться в этой комнате, пока госпожа д’Арвиль не подыщет вам подходящее  жилище. Тело вашей дочери останется на ночь в мансарде, над ним, как  полагается, священник будет читать молитвы. Я попрошу господина Пипле заняться  этими печальными делами.    

– Но,  сударь, как можно лишать вас вашей комнаты! Стоит ли? Теперь, когда все успокоились,  когда мне больше не грозит тюрьма, наша бедная каморка покажется мне дворцом,  особенно если Луиза останется с нами и все приберет, как в былые времена…    

– Ваша  Луиза вас больше не покинет. Вы говорили, что ее присутствие для вас великая радость,  так пусть оно будет вашим вознаграждением.    

– Господи,  возможно ли это? Мне кажется, я сплю и вижу сны… Я никогда не был особенно  благочестивым, но такое чудо провидения… эта помощь, ниспосланная свыше, любого  заставит уверовать…    

– Ну  и верьте на здоровье… Чем вы рискуете?    

– Да,  правда, – наивно ответил Морель. – Чем я рискую?    

– Если  бы можно было утешить горе отца, я бы сказал вам: вы лишились одной дочери, зато  другая вернулась к вам.    

– Да,  это так. Теперь Луиза будет с нами.    

– Надеюсь,  вы займете мою комнату, не так ли? Иначе где установят гроб для ночного бдения?  Подумайте о вашей жене… У нее и так с головой не все в порядке, и оставить ее  на целые сутки рядом с мертвой дочерью – это слишком жестоко!    

– Вы  обо всем подумали, обо всем! Как вы добры, сударь.    

– Благодарите  за все вашего ангела-хранителя, это она меня вдохновляет. Я говорю то, что  сказала бы она сама, и уверен, она меня одобрит. А теперь скажите мне, кто  такой Жак Ферран?..    

Лицо  Мореля сразу омрачилось.    

– Это  тот самый Жак Ферран? – продолжал Родольф. – Нотариус, который живет  на Пешеходной улице?    

– Да,  сударь. Вы его знаете?    

Тут  новые опасения за Луизу охватили Мореля, и он воскликнул:    

– Если  вы его знаете, сударь, скажите, имею ли я право его ненавидеть?.. Потому что  он… кто знает?.. Моя дочь, Луиза…    

И он  спрятал лицо в ладонях, не закончив фразы.    

Но  Родольф понял его страхи.    

– Само  поведение нотариуса должно вас успокоить, – сказал он. – Ферран хотел  посадить вас в тюрьму наверняка из мести, чтобы наказать вашу дочь за ее  гордость. Да вообще, у меня все основания думать, что он бесчестный человек. А  если это так, – добавил Родольф после мгновенной паузы, – пусть  покарает его провидение!    

– Он  очень богатый и очень двуличный, сударь.    

– Вы  были очень бедны и очень несчастны, – оставило вас провидение?    

– О  нет, слава богу!.. Не подумайте, я так благодарен.    

– Ангел-хранитель  пришел к вам, неумолимый мститель настигнет однажды нотариуса… если он виновен.    

В этот  момент из двери мансарды вышла Хохотушка, утирая слезы.    

Родольф  сказал ей:    

– Вы  слышали, соседка? Я просил Мореля с семьей на время перебраться в мою комнату,  пока его благодетель, от имени которого я действую, не найдет ему подходящего  жилья.    

Хохотушка  посмотрела на Родольфа с удивлением.    

– Как,  вы настолько великодушны!..    

– Да,  но при одном условии… Тут все зависит от вас, моей соседки.    

– От  меня?    

– Мне  надо срочно подготовить отчет для моего хозяина, за ним скоро придут… Бумаги  мои у меня внизу… Если вы, как соседка, позволите мне заняться отчетом у вас,  где-нибудь на краешке вашего стола, пока вы шьете… Я не буду вам мешать, а  семья Мореля сможет сразу перебраться ко мне с помощью супругов Пипле.    

– О,  если только это, конечно, я согласна! Соседи должны помогать друг другу. Вы  первый подали пример, пригласив к себе бедного Мореля. Так что к вашим услугам,  сударь.    

– Называйте  меня просто соседом, иначе я буду стесняться и не смогу принять ваше предложение, –  с улыбкой сказал Родольф.    

– За  этим дело не станет! Я давно могла называть вас соседом, потому что вы и есть  мой сосед!    

– Папа,  мама тебя зовет! Иди скорее! – крикнул один из мальчиков, выбегая на  лестницу.    

– Ступайте,  дорогой Морель, когда комната будет готова, вас предупредят.    

Гранильщик  поспешно ушел к себе.    

– А  теперь, соседка моя, – обратился Родольф к Хохотушке, – я попрошу еще  об одной услуге.    

– Заранее  согласна, сосед мой… Все, что смогу.    

– Я  уверен. Вы превосходная хозяюшка. Речь идет о том, чтобы немедленно купить для  Морелей все необходимое: постель, одежду, мебель, потому что у меня там самая  скромная обстановка – стол, стул да холостяцкая койка. Как раздобыть поскорее  все, что может понадобиться Морелям?    

Хохотушка  минуту подумала и ответила:    

– До  двух часов у вас будет все, что вам нужно: готовая прочная одежда, теплая и чистая,  белое постельное белье на всю семью, две маленьких кроватки для детей, одна –  для их бабки, в общем – все, что надо… Но ведь все это стоит кучу денег!    

– Сколько?    

– Самое  малое… пятьсот – шестьсот франков.    

– За  все?    

– Увы,  сами видите, какие большие деньги! – сказала Хохотушка, сделав большие  глаза и качая головой.    

– И  у нас будет все это?..    

– До  двух часов!    

– Может  быть, вы фея-волшебница, а, соседка?    

– Да  нет же, все очень просто… Тампль отсюда в двух шагах, и там мы найдем все, что  нужно.    

– Тампль?    

– Да,  Тампль.    

– А  что это такое?    

– Как,  сосед, вы не знаете, что такое Тампль?    

– Нет,  соседка.    

– Но  ведь там всегда покупают одежду и мебель такие люди, как мы с вами, когда  удается что-нибудь сэкономить. Там все не хуже, чем в других местах, зато  гораздо дешевле…    

– В  самом деле?    

– Я-то  знаю… Ну вот, к примеру, сколько вы заплатили за ваш редингот?    

– Право,  не могу вам сказать.    

– Как,  сосед, вы не знаете, сколько стоит ваш редингот?    

– Признаюсь  вам по секрету, соседка, – с улыбкой сказал Родольф, – мне его  подарили… Так что, сами понимаете, откуда мне знать?..    

– Ах,  сосед, сосед, похоже, вы не очень-то привыкли к точности и порядку.    

– Увы,  это правда.    

– Придется  исправиться, если вы хотите, чтобы мы стали добрыми друзьями, а мы будем  друзьями, я чувствую, ведь вы такой добрый! Вы не пожалеете, что у вас такая  соседка, вот увидите. Вы будете мне помогать, а я вам все чинить и штопать –  по-дружески, по-соседски. Я, конечно, буду стирать вам белье, а вы помогать  мне, когда понадобится натереть полы… Я встаю рано и могу вас будить, чтобы вы  не опаздывали в свой магазин. Я буду стучать вам в перегородку, пока вы не  скажете в ответ: «С добрым утром, соседка!»    

– Значит,  договорились, вы меня будите по утрам, стираете мое белье, а я – натираю полы в  вашей комнате…    

– И  вы будете следить за порядком?    

– Разумеется!    

– А  когда вам нужно будет что-нибудь купить, вы пойдете в Тампль, потому что, к  примеру, ваш редингот стоил вам, наверное, франков восемьдесят, не правда ли? А  на бульваре Тампль вы купили бы такой же за тридцать франков.    

– Да  это же чудесно! Значит, вы думаете, что за пятьсот – шестьсот франков эти  бедняги Морели…    

– Обуются,  оденутся, и некоторые надолго!    

– Соседушка,  у меня есть мысль!    

– Послушаем,  что за мысль.    

– Вы  понимаете, что нужно в хозяйстве?    

– Как  будто понимаю, – ответила Хохотушка с насмешкой.    

– Тогда  возьмите меня под руку, и пойдем в этот Тампль, чтобы купить Морелям все, что  им нужно. Идем?    

– А  деньги?    

– У  меня хватит.    

– Пятьсот  франков?    

– Благодетель  Морелей дал мне право не стесняться в расходах, лишь бы у этих добрых людей  было все, что нужно. И если мы найдем что-нибудь получше, чем в Тампле…    

– Да  нигде мы не найдем получше, а главное – в Тампле все готовое – и для детишек, и  для матери.    

– Тогда  вперед, соседка, идем в Тампль!    

– Да,  но боже мой!    

– Что  еще случилось?    

– Да  ничего… Но, понимаете, я уже и так потеряла время – час туда, час сюда, эта  бедная госпожа Морель, за которой пришлось ухаживать, вот и вылетел весь день,  а это тридцать сантимов, а когда за день ничего не заработаешь, на что же потом  жить… Ну да ладно, как-нибудь устроюсь! Ночью наверстаю… Удовольствия теперь в  редкость, но на этот раз я уж навеселюсь! С вами я буду воображать, что я такая  богатая-разбогатая и что я на свои денежки покупаю все эти вещи для бедняков  Морелей… Погодите минуту, только накину шаль и надену чепчик – и, я с вами,  сосед!    

– Если  вам нужно надеть только это, соседка, может быть, в это время я перенесу к вам  свои документы?    

– Пожалуйста,  заодно увидите мою комнату, – ответила с гордостью Хохотушка. – Я уже  прибралась, я же говорила, что встаю поутру, а если вы соня и лентяй, тем хуже  для вас, я буду вам беспокойной соседкой!    

И,  легкая, как птичка, Хохотушка сбежала по лестнице. Родольф последовал за ней,  чтобы стряхнуть с себя пыль и паутину, налипшую на него на чердаке.    

Мы  расскажем позднее, почему Родольфа не известили о похищении Лилии-Марии близ  фермы Букеваль, которое произошло накануне, и почему он не пришел к Морелям  сразу же после разговора с маркизой д’Арвиль.    

Напомним  также читателю, что только мадемуазель Хохотушка знала новый адрес Франсуа  Жермена, сына г-жи Жорж, и Родольфу было очень важно раскрыть эту тайну.    

Прогулка  на бульвар Тампль, надеялся он, расположит к нему гризетку, сделает подоверчивее  и в то же время отвлечет его от грустных мыслей, навеянных смертью дочери  Мореля.    

Ребенок  Родольфа, о котором он горько сожалел, умер, наверное, в том же возрасте…    

Именно в  этом возрасте Лилия-Мария была отдана Сычихе экономкой нотариуса Жака Феррана.    

Зачем и  при каких обстоятельствах, об этом мы расскажем позднее.    

С  огромным свертком бумаг, чтобы не выдать себя, на всякий случай Родольф вошел в  комнату Хохотушки.    

Хохотушка  была примерно того же возраста, что и Певунья, ее соседка по тюремной камере.    

Между  этими двумя девушками была та же разница, как между смехом и слезами; между  веселой беззаботностью и печальной мечтательностью; между самой бесшабашной  дерзостью и нескончаемыми грустными раздумьями о будущем; между деликатной,  изысканной, возвышенной и поэтической душой, болезненно чувствительной и смертельно  раненной угрызениями совести, и, с другой стороны, – характером веселым,  живым, подвижным, прозаическим и не обремененным размышлениями, хотя в то же  время добрым и милосердным.    

Хохотушка  вовсе не была эгоисткой, но у нее не было своих печалей; она болела только за  других, отдавалась душой тем, кто страждет, но забывала о них, едва  отвернувшись; как грубо говорят: с глаз долой – из сердца вон.    

Частенько  она переставала хохотать, чтобы так же искренне заплакать, и утирала слезы,  чтобы расхохотаться еще звонче.    

Настоящее  дитя Парижа, Хохотушка предпочитала опьянение покою, движение – отдыху, резкие  и громкие мелодии, оркестров на балах в Шартрез или в Колизее – нежному шепоту  ветра в листве или журчанию ручейка.    

Оглушительную  толкотню парижских перекрестков – одиночеству полей…    

Ослепительные  огни фейерверков, вспышки и грохот ракет – безмятежной красоте ночей, полных  звезд, теней и безмолвия.    

Увы,  будем искренни! Эта добрая девушка откровенно предпочитала черную грязь столичных  улиц зелени цветущих лугов; скользкие или раскаленные мостовые – свежим  бархатистым мхам лесных тропинок, овеянных запахом фиалок; удушающую пыль  парижских застав или бульваров – золотым пшеничным полям, расцвеченным  багрянцем диких маков и лазурью васильков…    

Хохотушка  покидала свою комнатку лишь по воскресеньям, да еще каждый день по утрам, на  минутку, только чтобы купить немножко хлеба, молока и проса, – для себя и  своих двух птичек, как говорила г-жа Пипле; но она жила в Париже ради Парижа. И  пришла бы в отчаяние, если бы ей пришлось покинуть столицу.    

И еще  была в ней одна странность; несмотря на любовь к парижским развлечениям, несмотря  на полную свободу или, вернее, полное отсутствие опеки, Хохотушка была  одна-одинешенька… Несмотря на сказочную бережливость в расходах, которую ей  приходилось проявлять, чтобы жить примерно на тридцать су в день, несмотря на  свою самую пикантную, самую озорную и самую прелестную в мире мордашку,  Хохотушка выбирала своих возлюбленных – мы не станем называть их любовниками, и  будущее покажет правоту г-жи Пипле, которая утверждала, что все намеки соседей  гризетки не более чем клевета и сплетни, – так вот, Хохотушка выбирала  своих возлюбленных только из своей среды, то есть среди своих соседей, и это  равенство перед домовладельцем было для нее решающим.    

Один  богатый и знаменитый художник, так сказать современный Рафаэль, наставник нашего  Кабриоиа, увидел однажды портрет Хохотушки с натуры, где она была отнюдь не  прикрашена. Пораженный прелестью юной девушки, мэтр упрекнул молодого художника  в том, что тот поэтизировал, так сказать, идеализировал свою натурщицу.    

Однако  Кабрион, гордясь своей прелестной соседкой, предложил своему учителю на пари  показать ее как «предмет искусства» на одном из воскресных балов в Эрмитаже.  Очарованный озорной грацией Хохотушки, «Рафаэль» на этом балу сделал все, чтобы  оттеснить Кабриона. Нашей гризетке посыпались самые соблазнительные, самые  щедрые предложения, но она героически отвергла их все, а на следующее  воскресенье спокойно и весело приняла приглашение своего скромного соседа  поужинать вместе в «Меридьян» – кабаре на бульваре Тампль, – а потом  посидеть с ним на галерке в театрике Ла Гетэ или Амбигю.    

Подобные  интимные связи могли бы скомпрометировать Хохотушку и заставить усомниться в ее  добродетели.    

Не  станем объясняться по этому поводу, но заметим пока, что есть тайны и бездны, к  которым следует приближаться очень осторожно.    

Еще  несколько слов о нашей гризетке, и мы введем ее соседа Родольфа в ее комнату.    

Хохотушке  едва исполнилось восемнадцать; она была среднего роста, пожалуй, даже чуть ниже  среднего, но фигурка у нее была такая изящная, такая стройная и гордая, с  такими соблазнительными округлостями, что при ее легкой и стремительной походке  она казалась совершенством. Чуть-чуть прибавить, чуть-чуть убавить, и она бы  все потеряла, настолько совершенным был весь ее грациозный облик.    

У нее  были маленькие ножки, и она всегда носила безупречные ботиночки из черного казимира  с невысоким каблучком; от этого ее быстрая, задорная и в то же время сдержанная  походка напоминала перепелку или трясогузку; казалось, что она не идет, а лишь  слегка касается мостовой, быстро скользит над ее поверхностью.    

Эту  особенную походку гризетки, быструю, завлекающую и вроде бы испуганную, пожалуй,  можно объяснить тремя причинами: им хочется нравиться; им не хочется, чтобы им  выражали восхищение… слишком откровенно; у них слишком мало времени, чтобы  терять его, когда они спешат по своим делам.    

Родольф  видел Хохотушку только в полумраке мансарды Мореля или на столь же сумрачной  лестнице, а потому был просто ослеплен изумительной свежестью девушки, когда  тихонько вошел в комнату, залитую светом двух больших окон с квадратами  переплетов. На мгновение он замер, пораженный прелестной картиной, представшей  его глазам.    

– Стоя  перед зеркалом, поставленным на камине, Хохотушка завязывала под подбородком  ленты чепчика из вышитого тюля, обрамленного цветочками вишневого цвета; этот  чепчик, посаженный очень плотно и сдвинутый почти на затылок, открывал два  густых и блестящих, черных как смоль завитка, почти закрывавших лоб; ее тонкие,  разлетистые брови, словно нарисованные тушью, закруглялись над огромными  черными глазами, блестящими и озорными; на упругих и полных щечках играл свежий  румянец, такой свежий, что хотелось притронуться, как к румяному персику, еще прохладному  от утренней росы.    

Ее  маленький носик, чуть вздернутый, озорной и чуть-чуть нахальный, мог бы  принести целое состояние какой-нибудь Лизетте или Мартон; рот казался немного  широковатым, но розовые, влажные губы, жемчужно-белые ровные зубки и веселая,  насмешливая улыбка заставляла обо всем забывать. Три очаровательные ямочки  придавали ее лицу дерзкую привлекательность: две на щеках, а третья – на  подбородке, чуть ниже черной родинки, замершей как неотразимая мушка в углу ее  рта.    

Между  вышитым широко открытым воротом платья и нижним краем чепчика, окантованного  вишневой лентой, виднелась грациозная шейка; густые волосы над ней были так  аккуратно и туго подобраны, что корни их казались точками китайской туши на  слоновой кости.    

Шерстяное  платье цвета коринфского винограда, с облегающей спинкой и обуженными  рукавами, – Хохотушка любовно сшила его своими руками! – сидело на  ней как влитое и свидетельствовало, что девушка никогда не носила корсета… из  экономии. Гибкость и необычная естественность в каждом повороте ее плеч и  стана, напоминавшие мягкие движения кошки, выдавали ее секрет.    

Представьте  себе такое платье, плотно облегающее округлые и полированные формы мраморной  статуэтки, и поймете, Почему Хохотушка обходилась без вышеупомянутой принадлежности  дамского туалета. Вместо корсета маленький фартучек из темно-зеленого левантина  опоясывал ее талию, которую можно было охватить двумя ладонями.    

Полагая,  что она одна, – ибо Родольф по-прежнему незаметно и неподвижно стоял у дверей, –  Хохотушка пригладила локоны на лбу ладонью своей белой, маленькой и ухоженной руки,  поставила ножку на стул и нагнулась, чтобы затянуть шнурки полусапожка. Этот  интимный жест невольно показал нескромному Родольфу краешек белоснежного чулка  и стройную ножку безупречной и чистой линии.    

После  этого столь подробного рассказа о туалете Хохотушки читатель легко поймет, что  она сегодня выбрала свой самый красивый чепчик и самый красивый передничек,  чтобы сделать честь своему соседу на прогулке по бульвару Тампль.    

Ей  пришелся по душе милый коммивояжер, ей очень нравилось его лицо, такое добродушное  и в то же время гордое и смелое. И к тому же он выказал такую доброту к  Морелям, великодушно уступив им свою комнату! И благодаря этому великодушию, а  может быть, и благодаря своей приятной внешности Родольф, сам того не ведая,  сразу завоевал доверие маленькой портнишки.    

А та,  пораздумав практично о вынужденной интимности и взаимных обязанностях столь  близкого соседства, искренне решила, что ей просто повезло, поскольку такой  сосед, как Родольф, занял место коммивояжера, Кабриона и Франсуа Жермена. К  тому же ей казалось, что соседняя комната слишком долго оставалась пустой, а  она боялась, что в ней поселится не очень-то желательный постоялец.    

Пользуясь  тем, что его не видят, Родольф с любопытством осмотрел комнатку, которая показалась  ему выше всех похвал мамаши Пипле, объяснявших эти достоинства только необычайной  чистоплотностью скромной портнихи.    

Трудно  представить что-либо более веселое и ухоженное, чем эта бедная комнатушка.    

Стены  были оклеены светло-серыми обоями с зелеными букетами; половицы сочного  красного цвета сверкали как зеркало. В камине стояла белая фаянсовая печурка,  по бокам которой симметрично лежали стопки дров, таких тонких и коротеньких,  что их можно было без особого преувеличения сравнить с большими спичками.    

Полку  камина, имитацию серого мрамора, украшали две дешевенькие вазы веселого изумрудного  цвета: с начала весны в них всегда стояли самые простые, но ароматные цветы; и  маленькие часы в позолоченном футляре с серебряным циферблатом вместо  громоздких напольных часов с маятником. Там же стоял с одной стороны медный  подсвечник с огарком свечи, сверкавший, как золотой, а с другой стороны – такая  же начищенная до блеска лампа, цилиндр с медным рефлектором на стальной ножке и  на свинцовом основании. Довольно большое квадратное зеркало в раме из черного  дерева висело над камином.    

Ситцевые  занавески серо-зеленого цвета были обшиты шерстяной бахромой; их выкроила,  сшила и отделала сама Хохотушка. И она же развесила их на легких рейках из  почерненного железа на окнах и вокруг кровати с таким же покрывалом. Два  застекленных шкафчика белого цвета стояли по бокам алькова; наверное, в них  была всякая хозяйственная утварь – переносная печурка, посуда, умывальник,  веник и прочее и тому подобное, – ибо ни один из этих предметов не нарушал  кокетливого стиля маленькой комнаты.    

Отполированный  до блеска комод орехового дерева с красивыми прожилками, четыре стула того же  дерева, большой рабочий стол для глажки и раскройки, покрытый куском зеленого сукна,  какое еще можно найти где-нибудь в деревенском доме, соломенное кресло с таким  же табуретом, на котором обычно сидела портниха за шитьем, – вот и вся  скромная обстановка комнаты.    

И  наконец, в амбразуре одного из окон стояла клетка с двумя чижиками, верными  друзьями и нахлебниками Хохотушки.    

С  изобретательностью, свойственной лишь беднякам, Хохотушка поместила эту клетку  в большой деревянный ящик глубиною с треть метра на особой подставке, а вокруг  нее насыпала земли и назвала это садом чижей; зимой его выстилал мох, а весной  Хохотушка засевала его травкой и ранними цветочками.    

Родольф  разглядывал этот маленький мирок с интересом и любопытством; теперь он прекрасно  понимал жизнерадостный характер его хозяйки.    

Он  представлял себе, как она сидит здесь и шьет, беззаботно распевая вместе со  своими чижами; летом она наверняка работала возле окна, наполовину затененного  зеленой завесой розового душистого горошка, оранжевых настурций и синих и белых  вьюнков; а зимой – рядом с маленькой печью при мягком свете своей лампы.    

По  воскресеньям она отвлекалась от трудовых будней, вознаграждая себя безудержным  весельем и наслаждениями вместе с каким-нибудь молоденьким соседом, таким же  веселым, влюбленным и беззаботным, как она… (В то время у Родольфа не было  никаких причин верить в добродетель юной гризетки).    

А в  понедельник она вновь принималась за работу, вспоминая об удовольствиях прошедшего  дня, мечтая о будущих. Родольф сейчас почувствовал особенно остро всю прелесть  этих простеньких куплетов о Лизетте-простушке и ее комнатушке, о безумных и  беззаботных страстях, которые пылают на бедных мансардах, ибо эта поэзия  приукрашала все и превращала жалкий чердак в веселое гнездышко влюбленных, где  смеялась и радовалась зеленая и свежая юность… И никто не мог представить себе  лучше Родольфа эту очаровательную богиню.    

     

Родольф  был весь во власти этих сентиментальных размышлений, когда взгляд его невольно  остановился на двери и он вдруг увидел огромный засов…    

Такой  засов вполне подошел бы к дверям тюрьмы…    

Этот  засов заставил его задуматься.    

Он имел  двойное значение и мог служить двум разным целям: закрывать дверь от влюбленных…  закрывать дверь за влюбленными.    

Одна из  этих целей полностью опровергала домыслы г-жи Пипле.    

Другая  их подтверждала.    

Родольф  мучительно пытался разгадать эту загадку, когда Хохотушка повернула голову,  увидела его и, не меняя позы, воскликнула:    

– Смотри-ка,  сосед, вы уже здесь?    

 Глава III

  СОСЕД И СОСЕДКА    

     

Полусапожок  был зашнурован, и прелестная ножка исчезла под пышным подолом юбки цвета  коринфского винограда.