1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 
Итак, я  отказываюсь от всех улучшений, зависящих от столь печальных обстоятельств и от  возможных случайностей. Нужно, чтобы бог пребывал в нашем сердце.    

Нужно,  чтобы совесть совершенствовалась сама собой благодаря укреплению нашего разума,  а не вследствие угасания наших желаний. Сладострастие как таковое не становится  бесцветным и бледным, сколь бы воспаленными и затуманенными ни были созерцающие  его глаза. Следует любить воздержание само по себе и из уважения к богу,  который нам заповедал его, следует любить целомудрие. Что же касается  воздержания, на которое нас обрекают наши катары и которым я обязан не чему  иному, как моим коликам, то это не целомудрие и не воздержание. Нельзя  похваляться презрением к сладострастию и победой над ним, если не испытываешь  его, если не знаешь его, и его обольщений, и его мощи, и его бесконечно  завлекательной красоты. Я знал и то и другое, и кому, как не мне, говорить об  этом. Но в старости, как мне кажется, наши души подвержены недугам и  несовершенствам более докучным, чем в молодости. Я говорил об этом совсем  молодым, но тогда меня неизменно осаживали на том основании, что я безбородый  юнец. Я говорю то же самое и сейчас, когда моя сивая борода придает моим словам  вес. Мы зовем мудростью беспорядочный ворох наших причуд, наше недовольство  существующими порядками. Но в действительности мы не столько освобождаемся от  наших пороков, сколько меняем их на другие – и, как я думаю, худшие. Кроме  глупой и жалкой спеси, нудной болтливости, несносных и непостижимых причуд,  суеверий, смехотворной жажды богатств, когда пользоваться ими уже невозможно, я  замечаю у стариков также зависть, несправедливость и коварную злобу. Старость  налагает морщины не только на наши лица, но в еще большей мере на наши умы, и  что-то не видно душ – или они встречаются крайне редко, – которые,  старясь, не отдавали бы плесенью и кислятиной. Все в человеке идет вместе с ним  в гору и под гору.    

Принимая  во внимание мудрость Сократа и кое-какие обстоятельства его осуждения [2513], я  решаюсь предполагать, что он сам некоторым образом способствовал  совершившемуся, намеренно предоставляя всему идти своим чередом, – ведь он  достиг семидесяти лет и знал, что его блестящему и деятельному уму предстоит в  близком будущем ослабеть, а свойственной ему проницательности –  померкнуть.    

Каким  только метаморфозам не подвергает каждодневно старость – можно сказать, у  меня на глазах – многих моих знакомых! Она – могущественная болезнь,  настигающая естественно и незаметно. Нужно обладать большим запасом знаний и  большою предусмотрительностью, чтобы избегнуть изъянов, которыми она нас  награждает, или, по крайней мере, чтобы замедлить развитие их. Я чувствую, что,  несмотря на все мои оборонительные сооружения, она пядь за пядью оттесняет  меня. Я держусь сколько могу. Но я не знаю, куда, в конце концов, она меня  заведет. Во всех случаях я хочу, чтобы знали, откуда именно я упал.    

 Глава III    

О трех видах общения    

     

Негоже  всегда и во всем держаться своих нравов и склонностей. Наиважнейшая из наших  способностей – это умение приспосабливаться к самым различным обычаям.  Неуклонно придерживаться по собственной воле или в силу необходимости одного и  того же образа жизни – означает существовать, но не жить. Лучшие  души – те, в которых больше гибкости и разнообразия.    

Вот  поистине лестный отзыв о Катоне Старшем: Huic versatile ingenium sic pariter ad  omnia fuit, ut natum ad id unum diceres, quodcumque ageret [2514].    

Если бы  мне было дано вытесать себя по своему вкусу, то нет такой формы, – как бы  прекрасна она ни была, – в которую я желал бы втиснуться, с тем чтобы  никогда уже с нею не расставаться. Жизнь – это неровное, неправильное и  многообразное движение. Неукоснительно следовать своим склонностям и быть  настолько в их власти, чтобы не мочь отступаться от них или подчинять их своей  воле, означает не быть самому себе другом, а тем более господином; это значит  быть рабом самого себя. Я сейчас вспомнил об этом, потому что мне не так-то  легко отделаться от одного несносного свойства моей души: обыкновенно ее  захватывает только то, что для нее трудно и хлопотно, и лишь этому она  предается с горячностью и целиком. Сколь бы несложен ни был предмет, которым ей  предстоит заниматься, она охотно усложняет его и придает ему такое значение,  что ей приходится тратить на него все свои силы. По этой причине ее незанятость  для меня крайне мучительна и вредно отзывается на моем здоровье. Большинству  умов, чтобы встрепенуться и ожить, нужны новые впечатления; моему, однако, они  больше нужны для того, чтобы прийти в себя и успокоиться, vitia otii negotio  discutienda sunt [2515],  ибо его главнейшее и наиболее ревностное занятие – самопознание. Книги для  него своего рода отдых, отвлекающий его от этого всепоглощающего дела. Первые  же явившиеся ему мысли сразу возбуждают его, он стремится самым различным  образом проявить свою мощь: он старается блеснуть то остротой, то строгостью,  то изяществом; он сдерживает, соразмеряет и укрепляет себя. В себе самом  обретает он побуждения к деятельности. Природа дала ему, как и всем, достаточно  поводов к полезным раздумьям и широкий простор для открытий и рассуждений.    

Для  всякого, кто умеет как следует оценить свои возможности и в полной мере  использовать их, размышление – могущественный и полноценный способ  самопознания; я предпочитаю самостоятельно ковать себе душу, а не украшать ее  позаимствованным добром.    

Нет  занятия более пустого и, вместе с тем, более сложного, чем беседовать со своими  мыслями, – все зависит от того, какова беседующая душа. Самые великие души  делают это занятие своим ремеслом – quibus vivere est cogitare [2516].  Природа настолько покровительствует этой нашей особенности, что нет ничего, чем  могли бы мы заниматься более длительно, и нет дела, которому отдавались бы с  большим постоянством и большей готовностью. «В этом, – говорит  Аристотель [2517], –  и состоит труд богов, созидающий и их счастье и наше». Чтение служит мне лишь  для того, чтобы, расширяя мой кругозор, будить мою мысль, чтобы загружать мой  ум, а не память.    

Лишь  немногие беседы увлекают меня и не требуют от меня напряжения и усилий. Правда,  прелесть и красота захватывают и занимают меня не меньше, если не больше, чем  значительность и глубина. И поскольку все прочие разговоры нагоняют на меня сон  и я уделяю им лишь оболочку моего внимания, со мной нередко случается, что,  присутствуя при подобном обмене словами, тягучем и вялом, поддерживаемом только  ради приличия, я говорю или выпаливаю в ответ такой вздор и такие смешные  глупости, которые не пристали бы даже детям, или упорно храню молчание,  обнаруживая еще большую неловкость и нелюбезность. Часто я погружаюсь в  мечтательность и углубляюсь в свои мысли; кроме того, мне свойственно  непроходимое и совершенно ребяческое невежество во многих обыденных и  общеизвестных вещах. По причине этих двух моих качеств я добился того, что обо  мне могут рассказывать по меньшей мере пять или шесть забавных историй,  выставляющих меня самым нелепым дурнем на свете.    

Итак,  возвращаясь к избранной мною теме, должен сказать, что эта неподатливость и негибкость  моего душевного склада заставляет меня быть разборчивым по отношению к  людям – мне приходится как бы просеивать их через сито – и делает  меня малопригодным для дел, выполняемых сообща. Мы живем среди людей и вступаем  с ними в разные отношения; если их повадки несносны для нас, если мы гнушаемся  соприкасаться с душами низменными и пошлыми – а низменные и пошлые души  часто бывают такими же упорядоченными, как самые утонченные (никчемна мудрость,  не умеющая приноровиться к всеобщей глупости), – то нам нечего вмешиваться  ни в наши собственные, ни в чужие дела: ведь и частные и общественные дела  вершатся именно такими людьми. Самые прекрасные движения нашей души – это  наименее напряженные и наиболее естественные ее движения. Господи боже! Сколь драгоценна  помощь благоразумия для того, чьи желания и возможности оно приводит в  соответствие между собой! Нет науки полезнее этой! «По мере сил» было  излюбленным выражением и присловьем Сократа [2518], и это его выражение  исполнено глубочайшего смысла. Нужно устремлять наши желания на вещи легко  доступные и находящиеся у нас под рукой и нужно уметь останавливаться на этом.  Разве не глупая блажь с моей стороны чуждаться тысячи людей, с которыми меня  связала судьба, без которых я не могу обойтись, и тянуться к одному, двум,  пребывающим вне моего круга, или, больше того, упрямо жаждать какой-нибудь  вещи, заведомо для меня недосягаемой. От природы я мягок, чужд всякой резкости  и заносчивости, и это легко может избавить меня от зависти и враждебности  окружающих – ведь никто никогда не заслуживал в большей мере, чем я, не  скажу быть любимым, но хотя бы не быть ненавидимым. Однако свойственная мне  холодность в обращении не без основания лишила меня благосклонности некоторых,  превратно и в худшую сторону истолковавших эту мою черту, что, впрочем, для них  извинительно.    

А между  тем я бесспорно обладаю способностью завязывать и поддерживать на редкость  возвышенную и чистую дружбу. Так как я жадно хватаюсь за пришедшиеся мне по  вкусу знакомства, оживляюсь, горячо набрасываюсь на них, мне легко удается  сближаться с привлекательными для меня людьми и производить на них впечатление,  если я того захочу. Я не раз испытывал эту свою способность и добивался успеха.  Что касается обыкновенных приятельских отношений, то тут я несколько сух и холоден,  ибо я утрачиваю естественность и сникаю, когда не лечу на всех парусах; к тому  же судьба, обласкав меня в молодости дружбой неповторимой и совершенной и  избаловав ее сладостью [2519],  и в самом деле отбила у меня вкус ко всем остальным ее разновидностям, прочно  запечатлев в сознании, что настоящая дружба, как сказал один древний [2520], –  это «животное одинокое, вроде вепря, но отнюдь не стадное». Кроме того, мне по  натуре претит общаться с кем бы то ни было, все время сдерживая себя, как  претит и рабское, вечно настороженное благоразумие, которое нам велят соблюдать  в разговорах с нашими полудрузьями или приятелями, и велят нам это особенно  настоятельно в наше время, когда об иных вещах можно говорить не иначе, как с  опасностью для себя или неискренне.    

При всем  том я очень хорошо понимаю, что каждому, считающему, подобно мне, своею  конечною целью наслаждение жизненными благами (я разумею лишь основные  жизненные блага), нужно бежать, как от чумы, от всех этих сложностей и  тонкостей своенравной души. Я готов всячески превозносить того, чья душа  состоит как бы из нескольких этажей, способна напрягаться и расслабляться,  чувствует себя одинаково хорошо, куда бы судьба ее ни забросила, того, кто  умеет поддерживать разговор с соседом о его постройке, охоте или тяжбе,  оживленно беседовать с плотником и садовником; я завидую тем, кто умеет подойти  к последнему из своих подчиненных и должным образом разговаривать с ним.    

И я  никоим образом не одобряю совета Платона [2521], предписывающего нам  обращаться к слугам неизменно повелительным тоном, не разрешая себе ни шутки,  ни непринужденности в обращении, как с мужчинами, так и с женщинами.    

Ибо,  кроме того, о чем я говорил выше, бесчеловечно и крайне несправедливо придавать  столь большое значение несущественному, даруемому судьбой преимуществу, и  порядки, установленные в домах, где различие между господами и слугами  ощущается наименее резко, кажутся мне наилучшими.    

Иные  стараются подстегнуть и взбудоражить свой ум; я – сдержать и успокоить  его. Он заблуждается лишь тогда, когда напряжен.    

     

Narras et genus Aeaci,    

Et pugnata sacro bella sub Ilio:    

Quo Chium pretio cadum    

Mercemur, quis aquam temperet  ignibus,    

Quo praebente domum, et quota    

Pelignis caream frigoribus  taces. [2522]    

     

Как  известно, доблесть лакедемонян нуждалась в обуздывании и в нежном и сладостном  звучании флейт [2523],  укрощавших ее во время сражения, поскольку существовала опасность, как бы она  не превратилась в безрассудство и бешенство, – а ведь другие народы  используют пронзительные звуки и громкие выкрики, чтобы подстрекнуть и распалить  храбрость солдат. Так и мы, как мне кажется вопреки общераспространенному  мнению, большей частью нуждаемся при нашей умственной деятельности скорее в  свинце, чем в крыльях, скорее в холодности и невозмутимом спокойствии, чем в  горячности и возбуждении. И самое главное: изображать из себя высокоученого  мужа, находясь среди тех, кто не блещет ученостью, и непрерывно произносить  высокопарные речи – favellar in punta di forchetta [2524] – означает,  по-моему, изображать из себя глупца. Нужно приспособляться к уровню тех, с кем  находишься, и порой притворяться невеждой. Забудьте о выразительности и  тонкостях; в повседневном обиходе достаточно толкового изложения мысли. Если от  вас этого желают, ползайте по земле.    

Ученым  свойственно спотыкаться об этот камень. Они любят выставлять напоказ свою  образованность и повсюду суют свои книги. В последнее время их писания  настолько прочно обосновались в спальнях и ушах наших дам, что если последние и  не усвоили их содержания, то, по крайней мере, делают вид, будто изучили его; о  чем бы ни зашла речь, сколь бы ни был предмет ее низменным и обыденным, они  пользуются в разговорах и в своих писаниях новыми и учеными выражениями,    

     

Нос sermone pavent, hoc iram, gaudia,  curas,    

Нос cuncta effundunt animi secreta;  quid ultra?    

Concumbunt docte; [2525]    

     

и  ссылаются на Платона и святого Фому [2526],  говоря о вещах, которые мог бы столь же хорошо подтвердить первый встречный и  поперечный. Наука, которая не смогла проникнуть к ним в душу, осталась на  кончике их языка. Если бы высокородные дамы соблаговолили поверить мне, им было  бы совершенно достаточно заставить нас оценить их собственные и вложенные в них  самою природой богатства. Они прячут свою красоту под покровом чужой красоты. А  ведь это великое недомыслие – гасить свое собственное сияние, чтобы  излучать свет, заимствованный извне; они погребли и скрыли себя под грудами  ухищрений. De capsula totae [2527].  Причина тут в том, что они недостаточно знают самих себя; в мире нет ничего  прекраснее их; это они украшают собою искусства и румянят румяна. Что им нужно,  чтобы быть любимыми и почитаемыми? Им дано и они знают больше, чем необходимо  для этого. Нужно только немного расшевелить и оживить таящиеся в них  способности. Когда я вижу, как они углубляются в риторику, юриспруденцию,  логику и прочую дребедень, столь никчемную, столь бесполезную и ненужную им, во  мне рождается опасение, что мужчины, побуждающие их к занятиям ею, делают это с  намерением заполучить власть над ними и на этом основании держать их в своей  власти.    

Ибо  какое другое оправдание этому мог бы я подыскать? Хватит с милых дам и того,  что они умеют без нашей помощи придавать своим глазам прелесть веселости,  нежности и суровости, вкладывать в свое «нет» строгость, колебание и  благосклонность и понимают без толмача страстные речи, обращенные к ним их  поклонниками. Владея этой наукой, они повелевают всем миром, и выходит, что  ученицы властвуют над своими учителями со всей их ученостью. Если им неприятно  уступать нам хоть в чем-нибудь и любопытство толкает их к книгам, то самое  подходящее для себя развлечение они могут найти в поэзии: это искусство лукавое  и проказливое, многоликое, говорливое, все в нем тянется к наслаждению, все  показное, короче говоря, оно такое же, как они. Наши дамы извлекут много  полезного и из истории. В философии, в том разделе ее, где рассматриваются  различные стороны жизни, они найдут рассуждения, которые научат их разбираться  в наших нравах и душевных склонностях, препятствовать нашим изменам, умерять  дерзость своих желаний, оберегать свою свободу от посягательств, продлевать  радость жизни, с достоинством переносить непостоянство поклонника, грубость  мужа и докучное бремя лет и морщин и многим другим тому подобным вещам.    

Бывают  характеры в высшей степени своеобразные, нелюдимые, ушедшие целиком в себя.  Если говорить обо мне, то мое истинное призвание – общаться с людьми и  созидать. Я весь обращен к внешнему миру, весь на виду и рожден для общества и  для дружбы. Уединение, которое я люблю и которое проповедую, состоит, главным  образом, в переносе моих привязанностей и мыслей на себя самого и в ограничении  и сокращении не только моих усилий, но и моих забот и желаний; достигается это  тем, что я слагаю с себя попечение о ком-либо, кроме как о себе, и бегу, словно  от смерти, от порабощения и обязательств, и не столько от сонма людей, сколько  от сонма обступающих меня дел. Что же касается физического уединения, то есть  пребывания в одиночестве, то оно, должен признаться, скорее раздвигает и  расширяет круг моих интересов, выводя меня за пределы моего «я», и никогда я с  большей охотой не погружаюсь в рассмотрение дел нашего государства и всего  мира, как тогда, когда я наедине сам с собой. В Лувре и среди толпы [2528] я  внутренне съеживаюсь и забиваюсь в свою скорлупу; толпа заставляет меня  замыкаться в себе, и нигде я не беседую сам с собой так безудержно и  откровенно, с таким увлечением, как в местах, требующих от нас сугубой  почтительности и церемонного благоразумия. Наши глупости не вызывают у меня  смеха, его вызывает наше высокомудрие. По своему нраву я не враг придворной  сумятицы; я провел в самой гуще ее часть моей жизни и, можно сказать, создан  для веселого времяпровождения в многолюдных собраниях, но при условии, чтобы  они не были непрерывными и происходили в угодный для меня час. Однако  повышенная раздражимость ума, которую я в себе отмечаю, обрекает меня на вечное  уединение даже в кругу семьи и среди многочисленных слуг и навещающих меня  посетителей, ибо мой дом принадлежит к числу весьма посещаемых. Я вижу вокруг  себя достаточно много народа, но лишь изредка тех, с кем мне приятно общаться;  вопреки принятому обыкновению я предоставляю как себе самому, так и всем  остальным неограниченную свободу. Я не терплю церемоний – постоянной опеки  гостя, проводов и прочих правил, налагаемых на нас нашей обременительной  учтивостью (о подлый и несносный обычай!); всякий волен располагать собой по  своему усмотрению, и кто пожелает, тот углубляется в свои мысли; я нем,  задумчив и замкнут, и это нисколько не обижает моих гостей.    

Люди,  общества и дружбы которых я постоянно ищу, – это так называемые порядочные  и неглупые люди; их душевный склад настолько мне по душе, что отвращает от всех  остальных. Среди всего многообразия характеров такой, в сущности говоря,  наиболее редок; это – характер, созданный в основном, природой. Для  подобных людей цель общения – быть между собой на короткой ноге, посещать  друг друга и делиться друг с другом своими мыслями; это – соприкосновение  душ, не преследующее никаких выгод. В наших беседах любые темы для меня равно  хороши; мне безразлично, насколько они глубоки и важны; ведь в них всегда есть  изящество и приятность; на всем заметна печать зрелых и твердых суждений, все  дышит добросердечием, искренностью, живостью и дружелюбием. Не только в  разговорах о новых законах наш дух раскрывает свою силу и красоту и не только тогда,  когда речь идет о делах государей; он раскрывает те же самые качества и в  непринужденных беседах на частные темы.    

Я узнаю  отвечающих моему вкусу людей даже по их молчанию и улыбке и успешнее нахожу их  за пиршественным столом, чем в зале совета. Гиппомах утверждал, что, встречая  на улице хороших борцов, он узнавал их по одной походке [2529]. Если ученость  изъявляет желание принять участие в наших дружеских разговорах, мы отнюдь не  отвергаем ее – разумеется, при условии, что она не станет высокомерно и  докучливо поучать, как это обычно бывает, а проявит стремление что-то познать и  чему-то научиться. Нам нужно хорошо провести время – большего мы не ищем;  когда же настанет наш час выслушать ее поучения и наставления, мы благоговейно  припадем к ее трону. А пока пусть она снизойдет до нашего уровня, если захочет,  ибо сколь бы полезной и желательной она ни была, я заранее убежден, что мы  сможем при случае отлично обойтись без нее и сделаем свое дело, не прибегая к  ее услугам. Благородная и повидавшая виды душа становится сама собой безупречно  приятной. А наука – не что иное, как протокол и опись творений, созданных  подобными душами.    

Сладостно  мне общаться также с красивыми благонравными женщинами. Nam nos quoque oculos  eruditos habemus [2530].  Если душа в этом случае наслаждается много меньше, чем в предыдущем,  удовольствия наших органов чувств, которые при втором виде общения гораздо  острее, делают его почти таким же приятным, как и первый, хотя, по-моему, все  же не уравнивают с ним. Но это общение таково, что тут всегда нужно быть  несколько настороже, и особенно людям вроде меня, над которыми плоть имеет  большую власть. В ранней юности я пылал от этого, как в огне, и мне хорошо  знакомы приступы неистовой страсти, которые, как рассказывают поэты, нападают  порою на тех, кто не желает налагать на себя узду и не слушается велений  рассудка. Правда, эти удары бича послужили мне впоследствии хорошим уроком,    

     

Quicunque Argolica de classe Capharea  fugit,    

Semper ab Euboicis vela retorquet  aquis. [2531]    

     

Безрассудно  отдавать этому все свои помыслы и вкладывать в отношения с женщинами  безудержное и безграничное чувство. Но с другой стороны, домогаться их без  влюбленности и влечения сердца, уподобляясь актерам на сцене, исключительно для  того, чтобы играть модную в наше время и закрепленную обычаем роль, и не  вносить в нее ничего своего, кроме слов, означает предусмотрительно оберегать  свою безопасность, делая это, однако, крайне трусливо, как тот, кто готов  отказаться от своей чести, своей выгоды или своего удовольствия из страха перед  опасностью; ведь давно установлено, что подобное поведение не может дать  человеку ничего, что бы тронуло или усладило благородную душу. Нужно  по-настоящему жаждать тех удовольствий, которыми хочешь по-настоящему  наслаждаться: я имею в виду тот случай, когда судьба, вопреки справедливости,  благоприятствует мужскому лицемерию, а это бывает достаточно часто, ибо нет  такой женщины, сколь бы нескладной она ни была, которая не мнила бы себя  достойной любви и не обладала бы обаянием юности, или улыбки, или телодвижений,  ибо совершенных дурнушек между ними не больше, чем безупречных красавиц, и  дочери брахманов, если они начисто лишены привлекательности, выходят на площадь  к народу, собранному для этого криками городского глашатая, и выставляют  напоказ свои детородные части, дабы попытаться хотя бы таким путем добыть себе  мужа.    

По этой  причине нет такой женщины, которая не поверила бы с легкостью первой же клятве  своего поклонника.    

За этим  общераспространенным и привычным для нашего века мужским вероломством не может  не следовать то, что уже ощущается нами на опыте, а именно, что женщины теснее  сплачиваются между собой и замыкаются в себе или в своем кругу, дабы избегать  общения с нами, или, подражая примеру, который мы им подаем, в свою очередь  лицедействуют и идут на такую сделку без страсти, без колебаний и без  любви – neque affectui suo aut alieno obnoxiae [2532], – считая,  согласно утверждению Лисия у Платона [2533],  что они могут отдаваться нам с тем большей легкостью и выгодой для себя, чем  меньше мы в них влюблены.    

И все  тут пойдет, как в комедии, причем зрители будут испытывать столько же  удовольствия, – а то и немного побольше, – сколько сами актеры.    

Что до  меня, то на мой взгляд Венера без Купидона [2534] так же невозможна, как  материнство без деторождения, – это вещи взаимоопределяющие и дополняющие  друг друга. Таким образом, этот обман бьет в конечном итоге того, кто прибегает  к нему. Правда, он ему ничего не стоит, но и не дает ничего стоящего. Те, кто  сотворил из Венеры богиню, немало пеклись о том, чтобы главное и основное в ее  красоте было бестелесное и духовное; но любовь, за которой гоняются люди, не  только не может быть названа человеческой, ее нельзя назвать даже скотскою.  Животных, и тех не влечет такая низменная и земная любовь! Мы видим, что  воображение и желание зачастую распаляют и захватывают их прежде, чем  разгорячится их тело; мы видим, как особи обоих полов отыскивают и выбирают в  сумятице стада предметы своей привязанности и что знаются между собою те, кто  проявлял друг к другу длительную склонность. Даже те из них, у кого старость  отняла их былую телесную силу, и они также все еще продолжают дрожать, ржать и  трепетать от любви. Мы видим, что перед совокуплением они полны упований и  пыла, а когда их плоть сделает свое дело, они горячат себя сладостными воспоминаниями;  и мы видим, что иных с той поры распирает гордость, а другие – усталые и  насытившиеся – распевают песни победы и ликования. Кому требуется  освободить свое тело от бремени естественной надобности и ничего больше не  нужно, тому незачем угощать другого столь изысканными приправами: это не пища  для утоления лютого и не знающего удержу голода.    

Нисколько  не заботясь о том, чтобы обо мне думали лучше, чем каков я в действительности,  я расскажу нижеследующее о заблуждениях моей юности. Не только по причине существующей  здесь опасности для здоровья (все же я не сумел уберечь себя от двух легких и,  так сказать, предварительных приступов), но и вследствие своего рода  брезгливости я никогда не имел охоты сближаться с доступными и продажными  женщинами. Я стремился усилить остроту этого наслаждения, а ее придают ему  трудности, неугасающее желание и немножко удовлетворенного мужского тщеславия;  и мне нравилось вести себя подобно императору Тиберию [2535], которого в его  любовных делах в такой же мере воспламеняли скромность и знатность, как и все  остальное, привлекающее нас в женщинах, и я одобрял разборчивость куртизанки  Флоры [2536],  отдававшейся лишь тем, кто был никак не ниже, чем в ранге диктатора, консула  или цензора, и черпавшей для себя усладу в высоком звании своих возлюбленных.  Здесь, разумеется, кое-что значат и жемчуга, и парча, и титулы, и весь образ  жизни. Впрочем, я отнюдь не пренебрегал духовными качествами, однако ж при том  условии, чтобы и тело было, каким ему следует быть, ибо, по совести говоря,  если бы оказалось, что надо обязательно выбирать между духовной и телесной  красотой, я предпочел бы скорее пренебречь красотою духовной: она нужна для  других, лучших вещей; но если дело идет о любви, той самой любви, которая  теснее всего связана со зрением и осязанием, то можно достигнуть кое-чего и без  духовных прелестей, но ничего – без телесных.    

Красота –  и впрямь могучая сила женщин. Она в такой же мере присуща им, как и нам; и хотя  наша красота требует несколько иных черт, все же в пору своего цветения она  мало чем отличается от их красоты: такая же отроческая – нежная и  безбородая.    

Говорят,  что наложницы турецкого султана, услужающие ему своей красотой, – а их у  него несметное множество – получают отставку самое большее в двадцать два  года [2537].    

Разум,  мудрость и дружеские привязанности чаще встречаются среди мужчин; вот почему  последние и вершат делами нашего мира.    

Эти оба  вида общения зависят от случая и от воли других. Общение первого вида до того  редко, что не может спасти от скуки; что же касается общения с женщинами, то  оно с годами сходит на нет; таким образом, ни то, ни другое не смогло полностью  удовлетворить потребности моей жизни. Общение с книгами – третье по  счету – гораздо устойчивее и вполне в нашей власти. Оно уступает двум  первым видам общения в ряде других преимуществ, но за него говорит его  постоянство и легкость, с которой можно его поддерживать.    

Книги  сопровождают меня на протяжении всего моего жизненного пути, и я общаюсь с ними  всегда и везде. Они утешают меня в мои старые годы и в моем уединенном существовании.  Они снимают с меня бремя докучной праздности и в любой час дают мне возможность  избавляться от неприятного общества. Они смягчают приступы физической боли,  если она не достигает крайних пределов и не подчиняет себе все остальное.    

Чтобы  стряхнуть с себя назойливые и несносные мысли, мне достаточно взяться за  чтение; оно легко завладевает моим вниманием и прогоняет их прочь. К тому же  книги неизменно повинуются мне и не возмущаются тем, что я прибегаю к ним лишь  тогда, когда не могу найти других развлечений – более существенных, живых  и естественных; они всегда встречают меня с той же приветливостью.    

Принято  говорить, что кто ведет под уздцы свою лошадь, тому идти пешком – одно  удовольствие, и наш Иаков, король Неаполя и Сицилии, – красивый, молодой и  здоровый, – заставлявший носить себя по стране на носилках, в которых он  лежал на жалкой перине, облаченный в серый суконный плащ и такую же шляпу,  тогда как за ним следовала пышная королевская свита, состоявшая из дворян и  придворных, конными носилками и верховыми лошадьми всевозможных пород, являл  собою пример половинчатого и еще неустойчивого самоуничижения [2538]:  незачем жалеть хворого, если у него под рукой целительное лекарство. Проверка  на опыте справедливости этого поразительно мудрого изречения – вот, в  сущности, и вся польза, извлекаемая мною из книг. Я и впрямь обращаюсь к ним  почти так же часто, как те, кто их вовсе не знает. Я наслаждаюсь книгами, как  скупцы своими сокровищами, уверенный, что смогу насладиться ими, когда пожелаю;  моя душа насыщается и довольствуется таким правом на обладание. Я никогда не  пускаюсь в путь, не захватив с собой книг, – ни в мирное время, ни на  войне. И все же бывает, что я не заглядываю в них по нескольку дней, а то и  месяцев. «Вот, возьмусь сейчас, – говорю я себе, – или завтра, или  когда я того пожелаю». Между тем, время бежит и несется, и я не замечаю его.  Ибо нет слов, чтобы высказать, насколько я отдыхаю и успокаиваюсь при мысли о  том, что книги всегда рядом со мной, чтобы доставить мне удовольствие, когда  наступит мой час, и ясно сознавая, насколько они помогают мне жить. Они –  наилучшее снаряжение, каким только я мог бы обзавестись для моего земного  похода, и я крайне жалею людей, наделенных способностью мыслить и не запасшихся  им. И развлечениям любого другого рода, сколь бы незначительны они ни были, я  предаюсь с тем большей охотой, что мои книги никуда от меня не уйдут.    

Когда я  дома, я немного чаще обращаюсь к моей библиотеке, в которой, к тому же, я отдаю  распоряжения по хозяйству. Здесь я у самого въезда в мой замок и вижу внизу под  собой сад, птичник, двор и большую часть моего дома. Тут я листаю когда одну  книгу, когда другую, без всякой последовательности и определенных намерений,  вразброд, как придется; то я предаюсь размышлениям, то заношу на бумагу или  диктую, прохаживаясь взад и вперед, мои фантазии вроде этих.    

Моя  библиотека на третьем этаже башни. В первом – часовня, во втором –  комната с примыкающей к ней каморкой, в которую я часто уединяюсь прилечь среди  дня. Наверху – просторная гардеробная. Помещение, в котором я держу книги,  было в прошлом самым бесполезным во всем моем доме. Теперь я провожу в нем  большую часть дней в году и большую часть часов на протяжении дня. Ночью,  однако, я тут никогда не бываю. Рядом с библиотекой есть довольно приличный и  удобно устроенный нужник, который в зимнее время можно отапливать. И если бы я  не страшился хлопот еще больше, чем трат, я мог бы легко добавить с обеих  сторон на одном уровне с библиотекой по галерее длиной в сто и шириной в  двенадцать шагов, ибо стены для них, возведенные до меня в других целях,  поднимаются до потребной мне высоты. Всякому пребывающему в уединении нужно  располагать местом, где бы он мог прохаживаться.    

Если я  даю моим мыслям роздых, они сразу же погружаются в сон. Мой ум цепенеет, если  мои ноги его не взбадривают. Кто познает не только по книгам, те всегда таковы.  Моя библиотека размещена в круглой комнате, и свободного пространства в ней  ровно столько, сколько требуется для стола и кресла; у ее изогнутых дугой стен  расставлены пятиярусные книжные полки, и куда бы я ни взглянул, отовсюду  смотрят на меня мои книги. В ней три окна, из которых открываются прекрасные и  далекие виды, и она имеет шестнадцать шагов в диаметре. Зимой я посещаю ее  менее регулярно, ибо мой дом, как подсказывает его название, стоит на юру [2539], и  в нем не найти другой комнаты, столь же открытой ветрам, как эта; но мне  нравится в ней и то, что она не очень удобна и находится на отлете, так как  первое некоторым образом закаляет меня, а второе дает мне возможность ускользать  от домашней сутолоки и суеты.    

Это –  мое пристанище. Я стремлюсь обеспечить за собой безраздельное владение им и  оградить его от каких бы то ни было посягательств со стороны тех, кто может  притязать на него в силу супружеских, семейных или общественных отношений.  Повсюду, кроме как в нем, власть моя в сущности номинальна и стоит немногого.  Жалок, по-моему, тот, кто не имеет у себя дома местечка, где бы он был и впрямь  у себя, где мог бы отдаться личным заботам о себе или укрыться от чужих  взглядов! За тщеславие нужно расплачиваться немалыми жертвами, ибо тех, кто  одержим этой страстью, она заставляет быть всегда на виду, точно они –  статуя на рыночной площади: Magna servitus est magna fortuna [2540].  Даже уединение не приносит им одиночества. В том суровом образе жизни, которому  предаются наши монахи, нет, на мой взгляд, ничего более тягостного, чем  порядок, ставший, как видно, правилом в некоторых орденах, – я имею в виду  постоянное сожительство всех в одном месте и присутствие многих при любом  действии каждого из них. И я нахожу более предпочтительным пребывать всегда в  одиночестве, чем не иметь возможности иногда остаться наедине с собою самим.    

Кто  заявляет, что видеть в музах только игрушку и прибегать к ним ради забавы  означает унижать их достоинство, тот, в отличие от меня, очевидно, не знает  действительной ценности удовольствия, игры и забавы. Я едва не сказал, что  преследовать какие-либо другие цели при обращении к музам смешно. Я живу со дня  на день и, говоря по совести, живу лишь для себя; мои намерения дальше этого не  идут. В юности я учился, чтобы похваляться своей ученостью; затем –  короткое время – чтобы набраться благоразумия; теперь – чтобы тешить  себя хоть чем-нибудь; и никогда – ради прямой корысти. Пустое и  разорительное влечение к домашней утвари этого рода – я говорю о  книгах, – направленное не только на удовлетворение потребности в знаниях,  но на три четверти и на то, чтобы принарядиться и приукраситься в глазах  окружающих – такое влечение я уже давно поборол.    

Книги  (для умеющих их выбирать) обладают многими приятными качествами; но не бывает  добра без худа; этому удовольствию столь же не свойственны чистота и  беспримесность, как и всем остальным; у книг есть свои недостатки, и притом  очень существенные; читая, мы упражняем душу, но тело, которое я также не  должен оставлять своими заботами, пребывает в это время в бездействии,  расслабляется и поникает. Я не знаю излишеств, которые были бы для меня  губительнее и которых на склоне лет мне следует избегать с большей  старательностью.    

Вот три  моих излюбленных и предпочитаемых всему остальному занятия. Я не упоминаю о  тех, которыми я служу обществу во исполнение моего гражданского долга.    

 Глава IV    

Об отвлечении    

     

Однажды  мне пришлось утешать одну и впрямь огорченную даму – ведь в большинстве  случаев их горести искусственны и наигранны    

     

Uberibus semper lacrimis, semperque  paratis    

In statione sua, atque expectantibus  illam,    

Quo iubeat manare modo. [2541]    

     

Кто  противодействует этой страсти, тот поступает весьма неразумно, ибо  противодействие лишь раздражает их и усиливает их печаль; заводя спор, только  обостряешь их горе. Мы замечаем на примере наших повседневных разговоров, что  вздумай кто-нибудь возражать сказанному мной походя, тому, чему я сам не  придавал никакого значения, я тотчас же становлюсь на дыбы и принимаюсь пылко  отстаивать каждое мое слово; и я делаю это еще более горячо, когда речь идет о  вещах, которые для меня и в самом деле важны. И потом, действуя подобным  образом, вы начинаете рубить с плеча, с грубой неловкостью, а между тем врач,  впервые приступая к лечению своего пациента, должен делать это изящно, весело и  с приятностью для больного; и никогда безобразный и хмурый врач не преуспевает  в своем ремесле. Итак, напротив, сначала нужно помочь страждущим излить свои  жалобы, ласково выслушать их и выразить им свое сочувствие и полное понимание.  С помощью этой уловки вы завоюете их доверие и сможете пойти дальше и, легко и  неприметно отклоняясь в сторону, перейти затем к речам и более твердым и более  пригодным для исцеления тех, кто удручен своим горем.    

Если  вернуться ко мне, то, стремясь преимущественно к тому, чтобы не ударить лицом в  грязь перед присутствующими, которые смотрели на меня в оба, я задумал немного  прикрыть скорбь упомянутой дамы тонким слоем румян и белил. Ведь я хорошо знаю  на опыте, насколько тяжела и неуклюжа у меня рука и как я беспомощен в  увещаниях. Или мои доводы бывают слишком замысловатыми и слишком сухими, или я  обрушиваю их слишком внезапно, или делаю это слишком небрежно. Разобравшись по  истечении какого-то времени в сути ее страданий, я не предпринял попытки  избавить ее от них при помощи веских и убедительных доводов, то ли потому, что  у меня их не было, то ли потому, что рассчитывал на больший успех, действуя  по-иному; при этом я не остановил своего выбора ни на одном из тех способов,  которые предписывает нам философия, когда требуется доставить кому-нибудь  утешение; я не утверждал, как Клеанф [2542],  что горе, на которое она жалуется, совсем не несчастье, или, как  перипатетики [2543],  что это не такая уж большая беда, или, как Хрисипп [2544], что жаловаться на это  и несправедливо и отнюдь не похвально; я не советовал, как Эпикур, – хотя  его способ крайне близок моему, – перенестись мыслью с вещей тягостных на  приятные; я не следовал также Цицерону, полагавшему, что все эти доводы нужно свалить  в одну кучу и пользоваться ими по мере надобности; но, отклоняя мало-помалу  нашу беседу от ее основной темы и переводя постепенно на предметы сначала  близкие, а затем, по мере того как я овладевал вниманием моей собеседницы, и на  более отдаленные, я незаметно отвлек в сторону грустные мысли моей дамы, и она  взяла себя в руки и оставалась спокойной, пока я был возле нее. Те, кто после  меня приняли на себя те же заботы, не смогли обнаружить в ее состоянии никаких  улучшений, и причина этого в том, что топор не добрался до корней ее скорби.    

Я уже  касался, пожалуй, одного вида отвлечений в общественной жизни. Что до  использования отвлечений в борьбе с врагами, применявшихся Периклом в  Пелопоннесской войне [2545],  а многими другими в иное время и при иных обстоятельствах, то в истории  различных народов это вещь слишком частая.    

Поистине  хитроумной была уловка, с помощью которой сьер д’ Эмберкур спас себя и других в  Льеже, куда его послал державший льежцев в осаде герцог Бургундский, чтобы он  принял город на уже заключенных условиях капитуляции [2546]. А льежцы, собравшись  ночью для обсуждения этих условий, принялись роптать, недовольные достигнутым  соглашением, и многие задумали расправиться с парламентерами, находившимися в  их власти. Сьер д’ Эмберкур, почуяв угрозу по первой волне людского потока,  подступившей к дверям его дома и готовой обрушиться на него, тотчас же выслал к  народу двух местных жителей (ибо при нем их было несколько), поручив им  огласить в народном собрании новые и более мягкие предложения, придуманные им  тут же на месте ввиду грозившей опасности. Эти двое остановили первый шквал  бури и повели за собой возбужденную толпу в ратушу, где бы их могли выслушать и  обсудить принесенные ими вести. Обсуждение было кратким, и вот разражается  второй шквал, столь же бешеный, как первый, и сьер д’ Эмберкур опять шлет  навстречу ему четырех новых столь же мнимых посредников, утверждавших, что на  этот раз им поручено сообщить о более выгодных для льежцев условиях, которые им  несомненно придутся по вкусу и которыми они будут довольны; благодаря этим  посулам народ снова был завлечен на собрание. Короче говоря, теша горожан  такими забавами, отвлекая их гнев и понуждая их расточать его в бесплодных  спорах и обсуждениях, он, в конце концов, усыпил его и благополучно дождался  наступления дня, что и было его главной задачей.    

Нижеследующий  вымысел повествует примерно о том же. Аталанта, дева выдающейся красоты и  редких дарований, желая отделаться от множества поклонников, домогавшихся  вступить с нею в брак, объявила, что возьмет в мужья только того, кто  сравняется с нею в скорости бега, причем потерпевшие неудачу заплатят жизнью.  Несмотря на рискованность столь жестокого договора, нашлось немало таких,  которые сочли подобную цену соразмерной с обещанною наградой. Иппомен, которому  предстояло испытать свои силы последним, обратился к богине –  покровительнице любовной страсти – и воззвал к ее помощи, и она, вняв его  просьбе, дала ему три золотых яблока и научила, как их использовать. Состязание  началось, и Иппомен, почувствовав, что владычица его сердца, следующая за ним  по пятам, вот-вот нагонит его, как бы нечаянно роняет одно из упомянутых яблок.  Девушка, восхищенная красотой яблока, не может превозмочь искушение и  задерживается, чтобы поднять его,    

     

Obstupuit virgo nitidique cupidine  pomi    

Declinat cursus, aurumque volubile  tollit. [2547]    

     

То же  самое сделал он в нужный момент и во второй раз и в третий, пока не добился,  при помощи этого обмана и отвлечения, преимущества в беге.    

Когда  врачи не могут справиться с воспалением, они отвлекают его и отводят в  какую-нибудь другую, менее опасную область нашего тела. Я заметил, что этот  прием чаще всего применяется и при болезнях души.    

Abducendus  etiam nonnumquam animus est ad alia studia, solicitudines, curas, negotia; loci  denique mutatione, tanquam aegroti non convalescentes, saepe curandus est [2548]. По  ее недугам мало кто бьет сплеча; приступы их не поддерживают и не пресекают, их  стараются отвести и сгладить.    

Противоположный  способ – слишком возвышенный и трудный. Только люди высшей породы способны  постигать вещь во всей ее наготе, отчетливо видеть ее и исчерпывающе судить о  ней. Лишь Сократу дано лицезреть смерть, не меняясь в лице, одному ему –  приручить ее, шутить с нею. Он не ищет утешения вне самой смерти; она для него  естественное и обычное явление; он останавливает свой взгляд прямо на ней и  решается на нее, не озираясь по сторонам. Ученики Гегесия, вдохновляясь  красивыми речами своего учителя, побуждали себя умирать голодною смертью, и они  делали это так часто, что царь Птолемей запретил ему услаждать свою школу этими  человекоубийственными речами [2549], –  так вот, эти ученики Гегесия жаждали смерти не самой по себе и нисколько не  задумывались над ее сущностью; не на ней останавливали они свою мысль; они  торопились, они стремились к иному, новому существованию. А бедняги, которых мы  иногда видим на эшафоте! Эти полны пылкой набожности; они отдают ей, по мере  возможности, все свои чувства; превратившись в слух, они жадно ловят обращенные  к ним напутствия, и, воздев к небу глаза и руки, возвысив голос в громких  молитвах, охваченные суровым и неослабным волнением, они, конечно, являют  пример отменно похвальный и подобающий их горькой участи. Их следует хвалить за  религиозное рвение, но отнюдь не за твердость духа. Они бегут от борьбы; они не  хотят думать о смерти и во многом напоминают детей, которых всячески забавляют,  чтобы тем временем вскрыть им нарыв. Я наблюдал осужденных на казнь и видел,  как их взгляд, опускавшийся порою на расставленные рядом ужасные орудия смерти,  тотчас же отвращался от них, и они в исступлении заставляли себя перенестись  мыслью на любые другие предметы. Переправляющимся через грозную пропасть велят  зажмуриваться или отводить от нее глаза.    

Субрий  Флав был осужден Нероном на смерть, и умертвить его должен был своей рукою Нигер –  и тот и другой были римскими военачальниками. Когда Флава привели к месту  казни, то, увидев безобразную яму с кривыми краями, вырытую для него по  приказанию Нигера, он, повернувшись к присутствующим тут воинам, произнес:  «Даже это сделано не по уставу», а – Нигеру, обратившемуся к нему с  увещанием держать голову твердо, сказал: «Обо мне не заботься. Лишь бы ты  поразил меня с такой же твердостью!» И он предугадал правильно, потому что у  Нигера тряслись руки, и он отрубил Флаву голову лишь после нескольких повторных  ударов [2550].  Вот человек, который, как видно, и впрямь сосредоточенно думал о своей смерти и  ни о чем больше.    

Кто  умирает в схватке, не выпуская из рук оружия, тот не присматривается заранее к  смерти, не ощущает ее и не помышляет о ней: его увлекает боевой пыл. Один из  моих знакомых, человек порядочный и правдивый, упав однажды во время поединка,  зная, что его противник, пока он лежал на земле, нанес ему девять или десять  ударов кинжалом, и слыша, как он сам впоследствии мне рассказывал, голоса окружающих,  наперебой умолявших его позаботиться о своей душе, не придавал этим крикам  никакого значения и думал только о том, как бы вскочить на ноги и отомстить за  себя. И он убил своего противника в этом же поединке.    

Большую  услугу оказал Луцию Силану [2551]  тот, через кого ему была объявлена весть о его осуждении: услышав ответ Силана,  что он готов умереть, но только не от преступной руки, этот глашатай  императорской воли вместе со своими воинами устремился к Силану, чтобы схватить  его, и так как тот упорно сопротивлялся, пустив в ход кулаки и ноги, убил его в  этой борьбе; вызвав в нем внезапно вспыхнувший бурный гнев, он избавил его,  таким образом, от тягостной мысли об уготовленной ему медленной и мучительной  смерти.    

В таких  обстоятельствах мы всегда думаем о чем угодно, но не о ней: нас тешат и  поддерживают надежды на иную, лучшую жизнь, или надежды, возлагаемые нами на  наших детей, или предвкушение будущей славы нашего имени, или мысль о том, что  мир, который мы покидаем, – не более как юдоль скорби, или мечты о  возмездии, угрожающем тем, кто причиняет нам смерть,    

     

Spero equidem mediis, si quid pia  numina possunt,    

Supplicia hausurum scopulis, et  nomine Dido    

Saepe vocaturum…    

Audiam, et haec manes veniet mihi  fama sub imos. [2552]    

     

Когда  Ксенофонту сообщили о гибели в битве при Мантинее [2553] его сына Грилла, он, с  венком на голове, приносил жертвы богам. Ошеломленный этим известием, он  швырнул венок наземь, но затем, слушая повествование о происшедшем и постигнув,  что эта смерть была поистине героической, поднял его и снова надел на голову.    

Даже  Эпикур – и он также – утешал себя перед своей кончиною мыслями о  вечности и полезности написанных им сочинений [2554]. Omnes clari et  nobilitati labores fiunt tolerabiles [2555].  И Ксенофонт говорит, что точно такая же рана и такие же трудности и лишения  тяготят полководца не в пример меньше, чем воина [2556]. Узнав, что победа  осталась за ним, Эпаминонд воспрянул духом и принял смерть с поразительной  твердостью [2557].  Haec sunt solatia, haec fomenta summorum dolorum [2558]. И бесчисленные схожие  с этими обстоятельства уводят, отвлекают и избавляют нас от размышлений о  смерти как таковой.    

Даже  доводы философии лишь слегка прикасаются к ней, не добираясь до ее сущности и  едва скользя по ее оболочке. Первейший мыслитель первейшей из всех философских  школ, главенствующей над всеми другими, великий Зенон, понося смерть, сказал  следующее: «Ни одно зло не заслуживает уважения; смерть заслуживает его; стало  быть, она вовсе не зло»; а понося пьянство – следующее: «Никто не вздумает  доверять свою тайну пьянице; всякий доверяет ее лишь разумному человеку; стало  быть, разумный человек не может быть пьяницей» [2559]. Бьют ли подобные  доводы в цель? Мне приятно видеть, что эти образцовые души не могут отделаться  от иных свойств, роднящих их с нами.    

Сколь бы  совершенными людьми они ни были, это, однако ж, всего-навсего люди и ничего  больше.    

Жажда  мщения – страсть в высшей степени сладостная; ей свойственно некоторое  величие, и она вполне естественна; я очень хорошо это вижу, хотя личного  знакомства мы с нею и не свели. Чтобы отвлечь от нее одного юного  государя, – это случилось совсем недавно, – я не стал  распространяться о том, что ударившему вас по одной щеке следует смирения ради  подставить другую; не стал я ему пересказывать и всевозможные трагические  события, изображаемые поэтами, как следствия этой страсти. Обо всем этом я не  обмолвился ни словечком и стремился только к тому, чтобы научить его  чувствовать красоту совершенно иной картины, рисуя ему почет, любовь и  благожелательность, которых он может достигнуть, проявляя снисходительность и  доброту; и я отвратил его от тщеславия [2560]. Вот как делаются  такие дела.    

Если вас  охватывает чрезмерно пламенная влюбленность, вам советуют рассеять ее; и  советуют вполне правильно, в чем я не раз и с пользою для себя убеждался на  опыте; распределите ее между несколькими желаньями, одно из которых, если вы  того захотите, может быть главным и основным, но из опасения, как бы оно не  заслонило все остальные и безраздельно не властвовало над вами, ослабляйте и  сдерживайте это желание, деля и отвлекая его все снова и снова:    

     

Cum morosa vago singultiet inguine  vena,    

Coniicito humorem collectum in  corpora quaeque. [2561]    

     

И  подумайте об этом заранее, чтобы не оказаться в беде, если оно еще раз нахлынет  на вас,    

     

Si non prima novis conturbes vulnera  plagis,    

Volgivagaque vagus venere ante  recentia cures. [2562]    

     

Однажды  в дни молодости мне пришлось пережить сильное, чрезмерное для моей души  огорчение, и оно было не только сильным, но – что важнее всего – и  глубоко обоснованным; положись я тогда попросту на свои силы, я бы, пожалуй, не  выдержал. Нуждаясь, чтобы рассеяться, в каком-нибудь способном захватить меня  отвлечении, я заставил себя, призвав на помощь рассудок и волю, влюбиться, чему  немало помог мой возраст. Любовь облегчила меня и развеяла скорбь, причиненную  дружбой. И повсюду мы наблюдаем все то же: меня одолевает какое-нибудь  неприятное представление; я нахожу, что заменить его новым много проще, чем его  побороть; и если я не могу заместить его представлением противоположного  свойства, я все же замещаю его каким-либо другим. Разнообразие всегда  облегчает, раскрепощает и отвлекает.    

Если я  не могу одолеть засевшее во мне неприятное представление, я стараюсь улизнуть  от него и, убегая, петляю из стороны в сторону, пускаюсь на всевозможные  хитрости; переезжая с места на место, меняя занятия, общество, я спасаюсь в  сумятице иных развлечений и мыслей, и так несносное представление теряет мой  след, и я окончательно ухожу от него.    

Корни  этого – во вложенном в нас самою природой благодетельном непостоянстве,  ибо время, приставленное к нам ею в качестве врача-исцелителя наших страстей,  достигает успеха в их лечении главным образом тем, что, давая нашему  воображению все новую и новую пищу, расчленяет и нарушает наше первоначальное  восприятие, сколь бы острым оно в свое время ни было. Мудрец по прошествии  двадцати пяти лет столь же явственно видит своего друга в момент его смерти,  как и в течение первого года после его кончины; и, согласно объяснению  Эпикура [2563],  он видит его не менее явственно именно потому, что нисколько не смягчал  горестности этой утраты ни тогда, когда предвидел ее, ни по прошествии многих  лет после нее. Но столько прочих раздумий наслоилось на это воспоминание, что  оно потускнело и, в конце концов, отошло вдаль.    

Стремясь  отвести от себя сплетни и пересуды, Алкивиад отсек своей великолепной собаке  уши и хвост [2564]  и в таком виде выпустил ее на городской рынок, с тем чтобы народ, получив  отличную тему для болтовни, оставил в покое прочие его действия и поступки. И я  также видел, как некоторые женщины, с той же целью – отвести от себя  всевозможные домыслы и догадки и сбить с толку судачащих на их счет, прикрывали  свои истинные любовные чувства чувствами поддельными и наигранными. Но я знал  среди них и такую, которая в притворстве своем зашла так далеко, что искренне  увлеклась вымышленною страстью и забыла о своей истинной и изначальной любви  ради притворной; и пример этой дамы воочию убедил меня, что когда те, кому  повезло в любовных делах, соглашаются на подобную маскировку, они ведут себя не  лучше отъявленных простаков. Неужели вы думаете, что после того, как встречи и  разговоры на людях становятся исключительным правом такого мнимого воздыхателя,  он окажется настолько неловким, что не займет, в конце концов, вашего места и  не оттеснит вас на свое? Это не что иное, как кроить и тачать башмаки, чтобы их  обул кто-то другой.    

Любая  безделица отвлекает и уводит в сторону наши мысли, ибо задерживает их на себе  тоже безделица. Мы никогда не видим предмета полностью и в отдельности; наше  внимание останавливают на себе окружающая его обстановка или его  несущественные, приметные с первого взгляда особенности и та тончайшая  оболочка, в которую он заключен и которую сбрасывает с себя точно так же,    

     

Folliculos ut nunc teretes aestate  cicadae    

Linquunt. [2565]    

     

Даже  Плутарх, – и он, – оплакивая умершую дочь, распространяется о ее  детских проказах [2566].  Нас печалят воспоминания о прощании, о каком-нибудь поступке умершего,  поразительной его примиренности перед кончиной, о последнем его поручении. Тога  Цезаря взволновала весь Рим, чего не сделала его смерть [2567]. То же самое можно  сказать и о горестных восклицаниях, которыми прожужжали нам уши: «О мой бедный  учитель!», или «О бесценный друг мой!», или «Увы! мой любимый отец!», или «Моя  милая дочь!», и когда моего слуха касаются все эти извечные повторения и я  приглядываюсь к ним ближе, я прихожу к выводу, что это – стенания, можно  сказать, грамматические и чисто словесные. Меня задевает слово и тон, которым  оно произносится. И все это – совсем как те выкрики, которыми проповедники  часто пронимают свою паству гораздо сильнее, нежели увещаниями и доводами, или  как жалобный вой и визг убиваемого нам в пищу животного; во всех этих случаях я  не оцениваю по-настоящему и не постигаю истинной сущности предмета или явления:    

     

His se stimulis dolor ipse lacessit [2568].    

     

Таковы  основания наших горестей и печалей.    

Упорство  моих камней, особенно при их прохождении по детородному члену, не раз причиняло  мне длительную задержку мочи на три, на четыре дня, и я бывал так близок к  смерти, что надеяться улизнуть от нее или даже попросту желать этого было  чистым безумием – настолько невыносимы боли, вызываемые этим недугом. До  чего же великим докой в искусстве мучительства и истязаний был добрый тот  император, который приказывал туго-натуго перевязывать детородный член осужденным  на смерть, дабы они умирали от невозможности помочиться [2569]. Пребывая в таком  состоянии, я имел случай отметить, сколь легковесными доводами и какой чепухой  пичкало меня мое воображение, побуждая сожалеть о расставании с жизнью; из  каких мельчайших крупиц складывалось в моей душе представление о значительности  и трудности этого переселения; сколькими вздорными мыслями занимаем мы наше  внимание, готовясь к столь важному делу: собака, лошадь, книга, кубок – и  чего, чего тут только не было! – включались мною в список моих потерь.  Другие вносят в него свои честолюбивые чаянья, свой кошелек, свои знания, что,  на мой взгляд, не менее глупо. Пока я рассматривал смерть отвлеченно, как конец  жизни, я смотрел на нее довольно беспечно; в целом я не даю ей спуску, но в  мелочах – она положительно подавляет меня. Слезы слуги, распределение  остающихся после меня носильных вещей, прикосновение знакомой руки, всеобщие  утешения расслабляют меня и приводят в отчаяние.    

Вот  почему волнуют нам душу и жалобы вымышленных героев, а стенания Дидоны и  Ариадны трогают даже тех, кто, читая о них у Вергилия и Катулла, не верит тому,  что они и вправду существовали на свете. Если мы вспомним даже о Полемоне, о  котором рассказывают как о своего рода чуде и которого называют в качестве  примера полнейшей бесчувственности и душевной неуязвимости, то не побледнел ли  также и Полемон, когда его всего-навсего укусила злая собака, вырвавшая у него  на ноге кусок мяса [2570].  И никакая мудрость не простирается так далеко, чтобы постигнуть рассудком причину  столь живой и глубокой скорби, возрастающей в еще большей мере при  непосредственном наблюдении того или иного горестного события: ведь наблюдают  наши глаза и уши – органы, способные отзываться лишь на внешнее и, стало  быть, наименее существенное в явлении.    

Справедливо  ли, что даже искусства используют вложенные в нас самою природою легковерие и  слабоумие и извлекают из них свои выгоды? Оратор, как утверждает риторика,  лицедействуя в фарсе, именуемом его судебною речью, будет тронут звучанием  своего голоса и своим притворным волнением и, в конце концов, даст обмануть  себя страсти, которую старается изобразить. Он проникнется подлинной и  нешуточною печалью, порожденною в нем фиглярством, нужным ему, чтобы заразить  ею и судей, которым до нее еще меньше дела, чем ему самому. Подобное творится и  с теми, кого нанимают для участия в похоронах с целью усугубить горестность  этой торжественной церемонии и кто продает свои слезы и скорбь мерой и весом;  ведь несмотря на то, что в выражении своего горя эти люди ограничиваются  простым подражанием установленным образцам, все же, как достоверно известно,  приноравливаясь и понуждая себя к определенному поведению, они нередко с таким  усердием предаются этому занятию, что впадают в неподдельную скорбь.    

Мне  пришлось в числе нескольких друзей господина де Граммона [2571],  убитого при осаде Ла-Фер, сопровождать его тело из лагеря осаждающих в Суассон.  Во время этой поездки я заметил, что, где бы ни проходила наша процессия, народ  повсюду встречал ее с причитаниями и плачем и что их вызывало лишь впечатление,  производимое нашим печальным шествием, ибо в толпе не знали покойного даже по  имени.    

Квинтилиан  говорит, что ему доводилось видеть актеров, настолько сживавшихся со своей  ролью людей, охваченных безысходною скорбью, что они продолжали рыдать и  возвратившись к себе домой; и о себе самом он рассказывает, что, задавшись  целью заразить кого-нибудь сильным чувством, он не только заливался слезами, но  и лицо его покрывала бледность, и весь его облик становился обликом человека,  отягощенного настоящим страданием [2572].    

В одной  местности у подножия наших гор деревенские женщины уподобляются тем  священникам, которые одновременно исполняют свои обязанности и сами себе  отвечают за певчего, ибо, бередя в себе тоску об умершем муже перечислением  всех его добрых и приятных им качеств, они, вместе с тем, вспоминают и оглашают  во всеуслышание и его пороки и недостатки, делая это как бы ради того, чтобы  уравновесить вторыми первые и отвлечь себя от скорби к презрению; и они  поступают не в пример лучше нас, когда мы стараемся изо всех сил в случае  смерти едва известного нам человека воздать ему впервые пришедшие нам на ум и  притом фальшивые похвалы: не видя его больше среди живых, мы превращаем его в  совершенно иное существо по сравнению с тем, каким он нам представлялся, когда  мы его видели среди нас, как если бы сожаление открыло нам в нем нечто такое,  чего мы прежде не знали, и слезы, омыв наш рассудок, просветили его. Я наперед  отказываюсь от любых похвал, которыми пожелают осыпать меня не потому, что я их  заслужил, но потому, что я буду мертв.    

Если  спросить кого-либо из осаждающих крепость: «Что вам в этой осаде?» – он,  конечно, ответит: «Решительно ничего, но я должен подавать пример остальным и  повиноваться, как все, моему государю. Я не ищу никакой личной выгоды; что же  до славы, то я очень хорошо понимаю, сколь ничтожная крупица ее может выпасть  на долю столь ничтожной особы, как я; и я не ощущаю в себе ни страсти, ни  озлобления». Но взгляните на него следующим утром, и вы обнаружите, что перед вами  совсем другой человек, что он весь кипит, бурлит и багровеет от гнева, стоя в  своем ряду и готовый идти на приступ; это блеск повсюду сверкающей стали, и  огонь, и грохот наших пушек и барабанов вселили в него такую непримиримость и  ненависть. «Нелепейшая причина!» – скажете вы на это. Какая уж там  причина! Чтобы возбудить нашу душу, и не требуется никаких причин: бесплотные и  беспредметные образы безраздельно владеют ею и возбуждают ее. Едва я принимаюсь  строить воздушные замки, как мое воображение преподносит мне радости и  удовольствия, которые по-настоящему задевают и веселят мою душу. До чего же  часто заволакивается наш ум гневом или печалью, которые насылает на нас  какая-нибудь тень, и мы предаемся выдуманным страстям, действительно  будоражащим нам и душу и тело! Какие только гримасы – удивления, смеха,  смущения – не вызывают грезы на наших лицах! Какие судорожные движения в  наших членах и какое волнение в голосе! Не кажется ли вам, что этот пребывающий  в одиночестве человек видит перед собою призрачную толпу людей и ведет с ними  какие-то разговоры, или что он одержим внутренним демоном, не оставляющим его  ни на мгновенье в покое? Задайте себе вопрос, где же, собственно, то, что  вызвало в нем эти изменения, и есть ли в природе еще что-нибудь, кроме нас, что  питалось бы пустотой и над чем она была бы всесильна?    

Камбиз  велел умертвить своего брата лишь потому, что ему приснилось, будто тот должен  стать персидским царем, – а это был брат, которого он любил и которому  всегда доверял! [2573]  Аристодем, царь мессенцев, наложил на себя руки из-за сущего вздора, который он  считал роковым предзнаменованием, – он совершил это лишь из-за того, что  по какой-то невыясненной причине выли его псы. А царь Мидас сделал то же,  встревоженный и испуганный неким тягостным сном, который ему привиделся [2574].  Лишить себя жизни из-за сновидения – значит и вправду ценить ее ровно во  столько, сколько она стоит в действительности!    

А теперь  выслушайте, пожалуй, как издевается наша душа над беспомощностью тела, над его  немощностью, над тем, что оно подвержено всевозможным напастям и изменениям:  она и впрямь имеет основание говорить обо всем этом!    

     

О prima infelix fingenti terra  Prometheo!    

Ille parum cauti pectoris egit opus.    

Corpora disponens, mentem non vidit  in arte;    

Recta animi primum debuit esse  via. [2575]    

     

 Глава V    

О стихах Вергилия    

     

Чем  отчетливее и обоснованней душеполезные размышления, тем они докучнее и  обременительней. Порок, смерть, нищета, болезни – темы серьезные и  нагоняющие уныние. Нужно приучить душу не поддаваться несчастьям и брать верх  над ними, преподать ей правила добропорядочной жизни и добропорядочной веры,  нужно как можно чаще тормошить ее и натаскивать в этой прекрасной науке; но  душе заурядной необходимо, чтобы все это делалось с роздыхом и умеренностью,  ибо от непрерывного и непосильного напряжения она теряется и шалеет.    

В  молодости, чтобы не распускаться, я нуждался в предостережениях и увещаниях;  жизнерадостность и здоровье, как говорят, не слишком охочи до этих мудрых и  глубокомысленных рассуждений. В настоящее время я, однако, совсем не таков.  Старость со всеми своими неизбежными следствиями только и делает, что на каждом  шагу предостерегает, умудряет и вразумляет меня. Из одной крайности я впал в  другую: вместо избытка веселости во мне теперь избыток суровости, а это гораздо  прискорбнее. Вот почему я теперь намеренно позволяю себе малую толику  чувственных удовольствий и занимаю порой душу шаловливыми и юными мыслями, на  которых она отдыхает. Ныне я чересчур рассудителен, чересчур тяжел на подъем,  чересчур зрел. Мои годы всякий день учат меня холодности и воздержности. Мое  тело избегает чувственных утех и боится их. Пришла его очередь побуждать разум  исправиться. И тело, в свою очередь, одергивает его, и притом так грубо и  властно, как он никогда не одергивал тело. Оно ни на час не оставляет меня в  покое – ни во сне, ни наяву, – непрерывно напоминая о смерти и  призывая к терпению и покаянию. И я обороняюсь от воздержности, как когда-то от  любострастия. Она тянет меня назад, и притом так далеко, что доводит до отупения.  Но я хочу быть сам себе господином, в полном и неограниченном смысле слова.  Благоразумию также свойственны крайности, и оно не меньше нуждается в мере, чем  легкомыслие. И вот, опасаясь, как бы вконец не засохнуть, не иссякнуть и не  закоснеть от рассудительности и благонравия, в перерывы между приступами болей,    

     

Mens intenta suis ne siet usque  malis, [2576]    

     

я  чуть-чуть отворачиваюсь и отвожу взгляд от грозового и покрытого тучами неба,  которое я вижу перед собой и на которое смотрю, благодарение богу, без страха,  хоть и не без самоуглубленной задумчивости, и забавляю себя воспоминаниями о  минувших днях моей молодости,    

     

animus quod perdidit optat;    

Atque in praeterita se totus imagine  versat. [2577]    

     

Пусть  детство смотрит вперед, старость – назад: не это ли обозначали два лица  Януса? Пусть годы тащат меня за собой, если им этого хочется, но отступать я  наметил не иначе, как пятясь. И пока мои глаза в состоянии различать картины  этой чудесной, безвозвратно ушедшей поры, я то и дело устремляю их в ее  сторону. И если молодость покинула мою кровь и мои жилы, все же, на худой  конец, я не хочу вытравлять ее образ из моей памяти,    

     

hoc est    

Vivere bis, vita posse priore  frui. [2578]    

     

Платон  велит старикам присутствовать при телесных упражнениях, плясках и играх  юношества, с тем чтобы они могли радоваться гибкости и красоте тела других,  утраченных ими самими, и оживлять в памяти благодать и прелесть этого цветущего  возраста; хочет он также, чтобы честь победы в этих забавах они присуждали тому  из юношей, который больше всего возвеселит и обрадует их сердца и наберет среди  них большинство голосов [2579].    

Некогда  я отмечал дни мрачности и уныния как необычные, теперь они у меня, пожалуй,  вошли в обычай, а необычны хорошие и безоблачные. И если ничто не печалит меня,  я готов ликовать всей душой, видя в этом вновь ниспосланную мне милость.  Сколько бы ни щекотал я себя, мне не извлечь из этого жалкого тела даже подобия  смеха. Я тешу себя лишь в выдумках и мечтах, чтобы с помощью этой уловки  увильнуть от горестей старости. Но, разумеется, тут требуются другие лекарства,  а не призрачные мечты: ведь они – бессильное ухищрение в борьбе с самою  природой.    

Большое  недомыслие – продлевать и упреждать человеческие невзгоды, как поступает  каждый; уж лучше я буду менее продолжительное время стариком, чем стану им до  того, как меня в действительности постигнет старость [2580]. Я хватаюсь за всякие,  самые ничтожные возможности удовольствия, какие только мне представляются.  Понаслышке я очень хорошо знаю, что существуют различные наслаждения –  разумные, захватывающие и приносящие славу; но общераспространенные взгляды не  имеют надо мной такой силы, чтобы я возжаждал вкусить наслаждения этого рода. Я  ищу в них не столько величия, возвышенности и пышности, сколько приятности,  доступности и бесхитростности. А natura discedimus; populo nos damus, nullius  rei bono auctori [2581].    

Моя  философия в действии, в естественном и безотлагательном пользовании благами  жизни и гораздо меньше – в фантазии. Я и сейчас с увлечением играл бы  орешками и волчком!    

     

Non ponebat enim rumores ante  salutem. [2582]    

     

Наслаждению  не знакомо тщеславие; оно ценит себя слишком высоко, чтобы считаться с молвой,  и охотнее всего пребывает в тени. Розог бы тому юноше, который вздумал бы  искать наслаждение во вкусе вина или подливок. Нет ничего, что в дни моей  юности было бы мне столь же мало известно и чему я придавал бы столь же малую  цену. А теперь я постигаю эту науку. Мне очень стыдно от этого, но ничего не  поделаешь. Еще постыднее и досаднее обстоятельства, толкающие меня на подобные  вещи. Это нам пристало грезить и лоботрясничать, а молодежи подобает думать о  своей доброй славе и о том, чтобы завоевать себе положение; она идет в мир, к  тому, чтобы вершить делами его, тогда как мы уходим от всего этого. Sibi arma,  sibi equos, sibi hastas, sibi clavam, sibi pilam, sibi natationes et cursus  habeant; nobis senibus, ex lusionibus multis, talos relinquant et  tesseras [2583].  Законы – и те отсылают нас по домам. И принимая в расчет жалкое состояние,  в которое ввергают меня мои годы, мне только и остается, что доставлять им  игрушки и всяческие забавы, как в детстве; ведь в него-то мы и впадаем. И  благоразумие и легкомыслие – и то и другое извлекут для себя немалую  выгоду, попеременно подпирая и поддерживая меня в этом бедственном возрасте  своими услугами:    

     

Misce stultitiam consiliis brevem. [2584]    

     

Я  избегаю даже наилегчайших уколов, и те, что когда-то не оставили бы на мне и  царапины, теперь пронзают меня насквозь; и я привыкаю безропотно сживаться с  несчастьями. In fragili corpore odiosa omnis offensio est [2585].    

     

Mensque pati durum sustinet aegra  nihil. [2586]    

     

Я всегда  был необычайно восприимчив и очень чувствителен к напастям любого рода; теперь  я стал еще менее стоек, и я уязвим отовсюду,    

     

Et minimae vires frangere quassa  valent. [2587]    

     

Мой  разум не дозволяет мне огрызаться и рычать на неприятности, насылаемые на нас  самою природой, но чувствовать их – воспрепятствовать этому он не может. Я  бы обегал весь свет – с одного конца до другого, – чтобы найти для  себя хоть один сладостный год приятного и заполненного радостями покоя, ибо нет  у меня иной цели, как жить и радоваться. Унылого и тупого покоя вокруг меня  сверхдостаточно, но он усыпляет и одурманивает меня и довольствоваться им не по  мне. Найдись какой-нибудь человек или какое-нибудь приятное общество в  деревенской глуши, в городе, во Франции или в иных краях, живущие оседло или  кочующие с места на место, которые мне бы пришлись по вкусу и которым я сам был  бы по нраву, – им стоило бы лишь свистнуть, и я полетел бы к ним, и перед  ними предстали бы эти самые «Опыты» во плоти и крови.    

Так как  нашему духу дарована привилегия обретать на старости лет новую силу, я всячески  поощряю его к этому возрождению; пусть он зеленеет, пусть цветет, если может, в  эти последние дни – омела на стволе мертвого дерева. Опасаюсь, однако, что  он ненадежен и способен предать; он до того побратался с телом, что не  колеблясь покинет меня, дабы устремиться за ним, едва оно попадет в  какую-нибудь беду. Я всячески подольщаюсь к моему духу, но мои старания тщетны.  Я напрасно пытаюсь отвратить его от этого сообщества и содружества, напрасно  занимаю его Сенекой и Катуллом, дамами и придворными танцами; если у его  сотоварища рези, то ему кажется, что они также и у него. И он тогда не  справляется даже с той деятельностью, которая для него – дело привычное, и  более того, свойственна лишь ему одному. В таких случаях от него веет ледяным  холодом. В его творениях не остается и следа жизнерадостности, если она  покинула тело.    

Наши  учителя допускают ошибку, когда, исследуя причины поразительных взлетов нашего  духа и приписывая их божественному наитию, любви, военным невзгодам, поэзии или  вину, забывают о телесном здоровье и не воздают ему должного, – здоровье  пышущем, неодолимом, безупречном, беззаботном, таком, каким некогда наделяли  меня по временам мои весенние дни и ничем не нарушаемая беспечность. Этот огонь  веселья воспламеняет дух, и он вспыхивает порой с ослепительной яркостью,  намного превосходящей обычную меру его возможностей и порождающей в нем  безудержный, если не безграничный восторг. Вот и выходит, что нет ни малейшего  чуда, если противоположное состояние, угнетая мой дух, заставляет его  поникнуть, сковывает, словом оказывает на него противоположное действие.    

     

Ad nullum consurgit opus, cum corpore  languet. [2588]    

     

А между  тем он требует от меня, чтобы я был ему благодарен за то, что он якобы уделяет  гораздо меньше внимания своему сотоварищу – телу, чем это принято у людей.  Но пока между нами установлено перемирие, давайте устраним из нашего общения  всяческие раздоры и несогласия:    

     

Dum licet, obducta solvatur fronte  senectus [2589]:    

     

tetrica sunt amoenanda  iocularibus. [2590]    

     

Я люблю  мудрость веселую и любезную и бегу от грубости и суровости нравов; всякая  отталкивающая черта в лице вызывает во мне подозрение:    

     

Tristemque vultus tetrici  arrogantiam [2591].    

     

Et habet tristis quoque turba  cynaedos. [2592]    

     

И я всем  сердцем верю Платону, который считает, что простота или надменность в  обхождении – вернейший признак душевной простоты или злобности [2593].    

У  Сократа было всегда одно и то же лицо – как бы застывшее, но ясное и  улыбающееся, а не такое, как у старшего Красса, которого никто не видел с  улыбкой на устах [2594].    

Добродетель –  вещь приятная и веселая.    

Я очень  хорошо знаю, что среди тех, кого возмутят иные непристойности в этих моих  писаниях, найдутся лишь очень немногие, которым не подобало бы возмущаться  непристойностью своих мыслей.    

Я  потрафляю их вкусу, но оскорбляю их зрение.    

Принято  придираться к Платону за то или иное в его сочинениях и умалчивать о  приписываемых ему предосудительных отношениях с Федоном, Дионом, Стеллой и  Археанассой [2595].  Non pudeat dicere quod non pudet sentire [2596].    

Я  ненавижу умы, всегда и всем недовольные и угрюмые, – они проходят мимо  радостей жизни и цепляются лишь за несчастья, питаясь ими одними; они похожи на  мух, которые не могут держаться на гладких и скользких телах и садятся отдыхать  в местах шероховатых и испещренных неровностями, и еще похожи они на  кровососные банки, отсасывающие и вбирающие в себя только дурную кровь.    

Впрочем,  я поставил себе за правило безбоязненно говорить обо всем, чего не боюсь  делать; и не подлежащие оглашению мысли мне глубоко неприятны. Наихудший из  моих поступков и наихудшее из моих качеств кажутся мне не столь мерзкими, как  мерзко, по-моему, и трусливо не сметь в них признаться. Всякий скромен в  признаниях; так пусть же он будет скромен в поступках; готовность впасть в  прегрешения некоторым образом сдерживается и возмещается готовностью к  признанию в них. Кто обяжет себя говорить все без утайки, тот обяжет себя и не  делать того, о чем необходимо молчать. Да будет господу богу угодно, чтобы  избыток моей откровенности позволил мне повести моих соотечественников к  свободе, поставить их выше трусливых и мелочных добродетелей, порожденных  нашими несовершенствами; и пусть ценой моей неумеренности мне будет дано  повести их к разуму! Нужно увидеть и постигнуть свои недостатки, чтобы уметь  рассказать о них. Кто таит их от другого, тот таит их и от себя.    

А если  он видит их, то они представляются ему недостаточно скрытыми, и он старается  убрать и упрятать их от собственной совести. Quare vitia sua nemo confitetur?  Quia etiam nunc in illis est; somnium narrare vigilantis est [2597].  Усиливаясь, телесные недуги становятся явными. И мы убеждаемся, что  почитавшееся нами прострелом или ушибом – на самом деле подагра. Недуги  души, набираясь сил, напротив, делаются все более темными и непонятными. И  больной, охваченный тягчайшим из них, менее всего чувствует это. Вот почему  следует почаще вытаскивать их на свет божий и ворошить беспощадной рукой,  выискивать их и извлекать из глубин нашего сердца. Удовлетворение как в добрых,  так и в дурных делах – это порою только признание в них.    

Существует  ли прегрешение до такой степени мерзкое, чтобы это освобождало нас от нашего  долга признаться в нем?    

Притворство  для меня мучительно, и, не имея расположения отрицать то, что в  действительности мне достоверно известно, я избегаю брать на себя сохранение  чужих тайн. Я могу молчать о них, но отпираться и изворачиваться без насилия  над собой и крайне неприятного чувства я не могу. Чтобы быть по-настоящему  скрытным, необходимо обладать соответствующей природной способностью, но  сделаться скрытным по обязанности нельзя. Служа государям, мало быть скрытным,  нужно быть, ко всему, еще и лжецом. Если бы спросивший Фалеса Милетского,  должен ли он торжественно отрицать, что предавался распутству, обратился с тем  же ко мне, я бы ответил ему, что он не должен этого делать, ибо ложь, на мой  взгляд, хуже распутства. Фалес посоветовал ему совершенно иное, а именно, чтобы  он подтвердил свои слова клятвой, дабы скрыть больший порок при помощи  меньшего [2598].  Этот совет, однако, был не столько выбором того или иного порока, сколько  умножением первого на второй.    

По этому  поводу заметим себе, что человеку с чуткою совестью предоставляется приемлемый  выход только в том случае, если в противовес порочному ему предлагается нечто  для него трудное; но когда порочно и то и другое, он оказывается перед жестокой  необходимостью, как это произошло с Оригеном, выбирать из того, что в  одинаковой мере гадко: а Оригену было сказано: либо пусть переходит в  язычество, либо допустит, чтобы от него вкусил плотское наслаждение огромный и  отвратительный эфиоп, которого ему показали. Он принял первое из этих условий  и, как утверждают, поступил дурно [2599].  Таким образом получается, что были бы правы те решительные дамы нашего времени,  которые, будучи верны своим заблуждениям, заявляют, что они предпочли бы  обременить свою совесть целым десятком насладившихся ими мужчин, чем  одной-единственной мессой [2600].    

Если  оповещать таким способом о своих прегрешениях и проступках – нескромность,  то нет все же большой опасности, что она найдет многочисленных  подражателей, – ведь еще Аристон говорил, что люди больше всего боятся тех  ветров, которые их выдают и разоблачают [2601]. Нужно отбросить прочь  нелепые тряпки, под которыми прячутся наши нравы. Люди отправляют свою совесть  в дома терпимости, но блюдут внешнюю добропорядочность. Все до последнего  человека – вплоть до предателей и убийц – свято придерживаются  приличий и почитают своею обязанностью неуклонно следовать им; так что ни  неправедность не имеет оснований жаловаться на нелюбезность, ни злоба – на  назойливость и нескромность. До чего же прискорбно, когда дурной человек не  бывает к тому же глупцом и когда напускная благопристойность прикрывает собой  таящийся под нею порок. Подобная штукатурка впору лишь добротной и крепкой  стене, которую стоит либо сохранить в прежнем виде, либо побелить заново.    

На  удовольствие гугенотам, осуждающим нашу исповедь с глазу на глаз и на ухо, я  исповедуюсь во всеуслышание, до конца искренне и с чистой душой. Св. Августин,  Ориген и Гиппократ [2602]  открыто сообщали о своих заблуждениях; что до меня, то я делаю то же  применительно к моим нравам. Я жажду, чтобы люди знали меня; мне безразлично,  каким образом это будет мною достигнуто, лишь бы все было чистою правдой; или,  говоря точнее, я решительно ничего не жажду, но я смертельно боюсь быть в  глазах тех, кому довелось знать мое имя, не таким, каков я в действительности,  но чем-то иным, на меня не похожим.    

На какие  выгоды для себя надеется тот, кто помышляет лишь о почестях и о славе, если он  появляется перед всем светом в личине, скрывает свое настоящее «я» и не дает  познакомиться с ним честному народу. Попробуйте похвалить горбатого за его  стан, и он вынужден будет счесть ваши слова оскорблением. Если вы трусливы, а  вас превозносят за храбрость, то о вас ли в таком случае говорят? Нисколько,  вас принимают за кого-то другого. Столь же забавным было бы для меня, если б  кто-нибудь вздумал гордиться поклонами, расточаемыми ему по ошибке, как тому, о  ком думают, что он начальник отряда, тогда как на самом деле он –  последний из рядовых. Однажды, когда Архелай, царь македонский, проходил по  улице, кто-то вылил на него воду; спутники царя сказали ему, что виновного  надлежит наказать, на что он ответил им следующим образом: «Но ведь он лил воду  не на меня, а на того, кого он признал во мне» [2603]. И Сократ заметил  тому, кто предупредил его о кривотолках, ходивших на его счет: «Тут нет никакой  клеветы, ибо я не вижу в себе и крупицы того, о чем они говорят» [2604].  Что до меня, то, если бы кто-нибудь стал восхвалять меня как искусного  кормчего, или за то, что я якобы крайне скромен, или за мое мнимое целомудрие,  то я никоим образом не проникся бы к нему благодарностью. Равным образом я не  счел бы себя оскорбленным, если бы кто-нибудь окрестил меня предателем, вором или  пьянчужкой. Кто не знает себя, те могут кичиться незаслуженным одобрением, но  со мной такого случиться не может, ибо я вижу себя насквозь, проникаю в себя,  можно сказать, до самого нутра и очень хорошо знаю, что мне свойственно, а что  нет. Я был бы более рад, если бы люди расточали мне меньше похвал, но знали  меня лучше и основательнее. Ведь я мог бы быть признан мудрым в таком роде  мудрости, который я сам считаю не чем иным, как отъявленной глупостью.    

Меня  злит, что мои «Опыты» служат дамам своего рода предметом обстановки, и притом  для гостиной. Эта глава сделает мой труд предметом, подходящим для их личной  комнаты. Я предпочитаю общение с дамами наедине. На глазах у всего света оно  менее радостно и менее сладостно. При расставании с теми или иными вещами наши  чувства к ним становятся более пылкими, чем обычно. Мне предстоит расстаться с  утехами мирской жизни, и я посылаю им мои последние поцелуи. Но вернемся к  моему предмету.    

В чем  повинен перед людьми половой акт – столь естественный, столь насущный и  столь оправданный, – что все как один не решаются говорить о нем без  краски стыда на лице и не позволяют себе затрагивать эту тему в серьезной и  благопристойной беседе? Мы не боимся произносить: убить, ограбить,  предать, – но это запретное слово застревает у нас на языке… Нельзя ли  отсюда вывести, что чем меньше мы упоминаем его в наших речах, тем больше  останавливаем на нем наши мысли. И очень, по-моему, хорошо, что слова наименее  употребительные, реже всего встречающиеся в написанном виде и лучше всего сохраняемые  нами под спудом, вместе с тем и лучше всего известны решительно всем. Любой  возраст, любые нравы знают их нисколько не хуже, чем название хлеба. Не  звучащие и лишенные начертаний, они запечатлеваются в каждом, хотя их не  печатают и не произносят во всеуслышание. Хорошо также и то, что этот акт скрыт  нами под покровом молчания и извлечь его оттуда даже затем, чтобы учинить над  ним суд и расправу, – наитягчайшее преступление. Даже поносить его мы  решаемся не иначе, как с помощью всевозможных описательных оборотов и словесных  прикрас. Быть до того мерзким и отвратительным, что само правосудие считает  предосудительным касаться и видеть его, – величайшее благодеяние для  преступника; и он продолжает пребывать на свободе и наслаждаться безнаказанностью  из-за того, что даже вынести ему приговор – противно.    

Не  обстоит ли тут дело положительно так же, как с запрещенными книгами, которые  идут нарасхват и получают широчайшее распространение именно потому, что они под  запретом? Что до меня, то я полностью разделяю мнение Аристотеля, который  сказал, что стыдливость украшает юношу и пятнает старца [2605].    

Нижеследующими  стихами древние наставляли свою молодежь, а их школа, по-моему, не в пример  лучше нашей (ее достоинства мне представляются большими, ее недостатки –  меньшими):    

     

И от Венеры кто бежит стремглав    

И кто за ней бежит – равно  неправ [2606].    

     

Tu, dea, tu rerum naturam sola  gubernas,    

Nec sine te quicquam dias in luminis  oras    

Exoritur, neque fit laetum nec  amabile quicquam. [2607]    

     

Не знаю,  задавался ли кто-нибудь целью разлучить Палладу [2608] и муз с Венерою и  отдалить их от бога любви; что до меня, то я не вижу других божеств, которые  были бы настолько под стать друг другу и столь многим друг другу обязаны. Кто  отнимет у муз любовные вымыслы, тот похитит у них драгоценнейшее из их  сокровищ; а кто заставит любовь отказаться от общения с поэзией и от ее помощи  и услуг, тот лишит ее наиболее действенного оружия; и сделавший это обвинил бы  тем самым бога близости и влечения и богинь, покровительниц человечности и  справедливости, в черной неблагодарности и в отсутствии чувства  признательности.    

Я не  настолько давно уволен в отставку из штата и свиты этого бога, чтобы не помнить  о его мощи и доблести,    

     

agnosco veteris vestigia  flammae. [2609]    

     

После  лихорадки всегда остается немного жара и возбуждения.    

     

Nec mihi deficit calor hic,  hiemantibus annis. [2610]    

     

Сколь бы  я ни увял и ни высох, я все еще ощущаю кое-какое тепло – остатки былого  пыла:    

     

Qual l’alto Aegeo, per che Aquilone о  Noto    

Cessi, che tutto prima il vuolse e  scosse,    

Non s’accheta ei pero: ma’l sono e’l  moto,    

Ritien de l’onde anco agitate e  grosse. [2611]    

     

Но,  насколько я в таких вещах разбираюсь, мощь и доблесть этого бога в поэтическом  изображении живее и деятельнее, нежели в своей сущности,    

     

Et versus digitos habet. [2612]    

     

Поэзии  как-то удается рисовать образы более страстные, чем сама страсть. И живая  Венера – нагая и жаждущая объятий – не так хороша, как Венера здесь,  у Вергилия:    

     

Dixerat, et niveis hinc atque hinc  diva lacertis    

Cunctantem amplexu molli fovet. Ille  repente    

Accepit solitam flammam, notusque  medullas    

Intravit calor, et labefacta per ossa  cucurrit.    

Non secus atque olim tonitru cum  rupta corusco    

Ignea rima micans percurrit lumine  nimbos.    

Ea verba locutus,    

Optatos dedit amplexus, placidumque  petivit    

Coniugis infusus gremio per membra  soporem. [2613]    

     

Но особо  отмечено должно быть, по-моему, то, что он рисует ее, пожалуй, чрезмерно пылкой  для Венеры в замужестве. В этой благоразумной сделке желания не бывают столь  неистовы; они пасмурны и намного слабее. Любовь не терпит, чтобы руководствовались  чем-либо, кроме нее, и она с большой неохотой примешивается к союзам, которые  установлены и поддерживаются в других видах и под другим наименованием; именно  таков брак: при его заключении родственные связи и богатство оказывают  влияние – и вполне правильно – нисколько не меньшее, если не большее,  чем привлекательность и красота. Что бы ни говорили, женятся не для себя;  женятся нисколько не меньше, если не больше, ради потомства, ради семьи. От  полезности и выгодности нашего брака будет зависеть благоденствие наших  потомков долгое время после того, как нас больше не станет. Потому-то мне  нравится, что браки устраиваются скорее чужими руками, чем собственными, и  скорее разумением третьих лиц, чем своим. До чего же все это далеко от  любовного сговора! Вот и выходит, что допускать, состоя в этом почтенном и  священном родстве, безумства и крайности ненасытных любовных восторгов –  своего рода кровосмешение, о чем я, кажется, уже где-то говорил. Нужно, учит  Аристотель, сближаться с женой осторожно и сдержанно и постоянно помнить о том,  что, если мы станем чрезмерно распалять в ней желания, наслаждение может  заставить ее потерять голову и забыть о границах дозволенного. И то, что он  говорит, имея в виду нравственные устои, подтверждается и врачами, толкующими о  телесном здоровье, а они говорят следующее: слишком бурное наслаждение, жгучее  и постоянно возобновляемое, портит мужское семя и тем самым затрудняет зачатие;  с другой стороны, они указывают также на то, что при сближении, полном ласки и  нежности, – а только такое и отвечает природе женщины, – чтобы  вызвать в ней подлинную и плодоносную пылкость, нужно посещать ее редко и с  изрядными перерывами,    

     

Quo rapiat sitiens venerem  interiusque recondat. [2614]    

     

Мне  неведомы браки, которые распадались бы с большей легкостью или были бы  сопряжены с большими трудностями, нежели заключенные из-за увлечения красотой  или по причине влюбленности. В этом деле требуются более устойчивые и прочные  основания, и действовать тут нужно с неизменною осторожностью; горячность и поспешность  здесь ни к чему.    

Считающие,  что вкладывать в брак любовь значит оказывать ему честь, поступают, по-моему,  не иначе, чем те, кто, желая похвалить добродетель, твердят, будто благородное  происхождение не что иное, как добродетель. Это – вещи и в самом деле  некоторым образом соприкасающиеся, но они, вместе с тем, и значительно  отличаются друг от друга; дело, однако, не ограничивается смешением их названий  и сущностей; валя их в одну кучу, наносят ущерб им обеим. Благородное  происхождение – великолепное качество, и отличие по этому признаку было  установлено вполне правильно; но поскольку оно представляет собой качество,  зависящее от воли другого и которое может достаться человеку порочному и  ничтожному, его надлежит ценить много ниже, чем добродетель. Если знатность и  впрямь добродетель, то это – добродетель искусственная и чисто внешняя,  зависящая от века и от удачи, принимающая в разных странах различные формы,  живая и смертная, без истоков, так же как река Нил [2615], родовая и общая для  всех принадлежащих к данному роду, покоящаяся на преемственности и уподоблении,  выводимая в качестве следствия, и следствия явно необоснованного.  Образованность, телесная сила, доброта, красота, богатство, все прочие качества  общаются между собой и вступают друг с другом в сношения; что же касается  знатности, то она печется лишь о себе, не оказывая ни малейших услуг чему-либо  другому. Одному из наших королей предложили на выбор двух притязавших на некую  должность, из которых один был дворянином, а другой им не был. Король приказал  оставить без внимания это качество и назначить на должность того, кто больше  подходит к ней, но если достоинства обоих окажутся в точности равными, то в  этом случае подобало отдать предпочтение знатности; и это было справедливым  воздаянием должного ей уважения. Антигон ответил одному неизвестному юноше,  просившему о предоставлении ему должности, занятой прежде его недавно умершим  отцом, мужем великой доблести: «Друг мой, в раздаче подобных милостей я  руководствуюсь не столько знатностью моих воинов, сколько их личной  отвагой» [2616].    

И в  самом деле, негоже поступать по примеру спартанцев, у которых должности царских  служителей – трубачей, флейтистов, кухарей – наследовали их дети,  сколь бы несведущими они в этих ремеслах ни были и сколь бы ни уступали в умелости  более опытным [2617].    

В  Калькутте к людям знатным относятся как к своего рода неземным существам;  вступать в брак им воспрещается, и из всех поприщ для них открыто только  военное. Наложниц они могут иметь сколько пожелают, а женщины их – сколько  угодно любовников, причем дело обходится без ревности со стороны тех и других;  однако вступать в связь с женщинами другого сословия, кроме их  собственного, – преступление непростительное, и оно карается смертью. Они  почитают себя оскверненными, если кто-нибудь, проходя мимо, случайно  притронется к ним, и так как их знатность подвергается в таких случаях  тягчайшему оскорблению, – а они ее свято блюдут, – они убивают  всякого, кто подойдет к ним слишком близко, так что незнатные вынуждены, идя по  улице, предупреждать о себе криком, совсем как гондольеры в Венеции на  перекрестках каналов, дабы не столкнуться друг с другом; и знатные по своему  усмотрению велят им держаться определенных кварталов. Первые благодаря этому  избегают упомянутого бесчестия, которое считается у них несмываемым, вторые  же – верной смерти. Ни время, сколь бы продолжительным оно ни было, ни  благоволение государя, ни заслуги, ни добродетели, ни богатство не могут  превратить простолюдина в знатного человека. Этому способствует также и  принятый здесь обычай, решительно воспрещающий браки между представителями  родов, занимающихся неодинаковым ремеслом; никто из семьи сапожника не может  сочетаться браком с кем-либо из семьи плотника, и родители обязаны обучать  детей ремеслу, которым занимаются сами, и только ему и никакому другому, что  приводит к сохранению между ними различий и к поддержанию на одном уровне их  достатка [2618].    

Удачный  брак, если он вообще существует, отвергает любовь и все ей сопутствующее; он  старается возместить ее дружбой. Это – не что иное, как приятное  совместное проживание в течение всей жизни, полное устойчивости, доверия и  бесконечного множества весьма осязательных взаимных услуг и обязанностей. Ни  одна женщина, которой брак пришелся по вкусу,    

     

optato quam iunxit lumine  taeda, [2619]    

     

не пожелала  бы поменяться местами с любовницей или подругою своего мужа. Если он привязан к  ней как к жене, то чувство это и гораздо почетнее и гораздо прочнее. Когда ему  случится пылать и настойчиво увиваться возле какой-нибудь другой женщины, пусть  тогда его спросят, предпочел бы он, чтобы позор пал на его жену или же на  любовницу, чье несчастье опечалило бы его сильнее, кому он больше желает  высокого положения; ответы, если его брак покоится на здоровой основе, не  вызывают ни малейших сомнений. А то, что мы видим так мало удачных браков, как  раз и свидетельствует о ценности и важности брака. Если вступать в него  обдуманно и соответственно относиться к нему, то в нашем обществе не найдется,  пожалуй, лучшего установления. Мы не можем обойтись без него и вместе с тем мы  его принижаем. Здесь происходит то же, что наблюдается возле клеток: птицы,  находящиеся на воле, отчаянно стремятся проникнуть в них; те же, которые сидят  взаперти, так же отчаянно стремятся выйти наружу. Сократ на вопрос, что, по его  мнению, лучше – взять ли жену или вовсе не брать ее, – ответил  следующим образом: «Что бы ты ни избрал, все равно придется раскаиваться» [2620].  Это – сговор, к которому точка в точку подходит известное изречение: homo  homini или deus или lupus [2621].  Для прочного брака необходимо сочетание многих качеств. В наши дни он приносит  больше отрады людям простым и обыкновенным, которых меньше, чем нас, волнуют  удовольствия, любопытство и праздность. Вольнолюбивые души, вроде моей,  ненавидящие всякого рода путы и обязательства, мало пригодны для жизни в браке,    

     

Et mihi dulce magis resoluto vivere  collo. [2622]    

     

Руководствуйся  я своей волей, я бы отказался жениться даже на самой мудрости, если бы она меня  пожелала. Но мы можем сколько угодно твердить свое, а обычай и общепринятые  житейские правила тащат нас за собой. Большинство совершаемых мною поступков  вызвано примером со стороны и не вытекает из моего выбора. Я никоим образом не  жаждал этого шага; меня взяли и повели, и я был подхвачен случайными и  посторонними обстоятельствами. Ибо не только вещи сами по себе стеснительные,  но и любая вещь, какой бы отвратительной, мерзкой и отнюдь не неизбежной для  нас она ни была, не может не стать в конце концов приемлемой в силу известных  случайностей и условий, – вот до чего шатки человеческие устои! И, разумеется,  я был подготовлен к браку гораздо хуже и менее пригоден к нему, чем теперь,  когда испытал его на себе. И сколь бы развращенным меня ни считали, я в  действительности соблюдал законы супружества много строже, чем обещал или  надеялся в свое время. Поздно брыкаться, раз дал стреножить себя. Свою свободу  следует ревниво оберегать, но, связав себя обязательствами, нужно подчиняться  законам долга, общим для всех, или, во всяком случае, прилагать усилия к этому.  Кто заключает подобную сделку с тем, чтобы привнести в нее ненависть и  презрение, тот поступает несправедливо и недостойно. И пресловутое правило,  которое, как я вижу, переходит из рук в руки от одних женщин к другим, словно  некий священный девиз:    

     

О муже как рабыня пекись    

И как врага его берегись,    

     

что  означает: оказывай ему, вопреки своей воле, почтение, однако враждебное и  полное недоверия, – правило, похожее на боевой клич и вызов на  поединок, – равным образом и оскорбительно и прискорбно.    

Я  слишком ленив, чтобы вынашивать в себе столь злостные умыслы. По правде говоря,  я все еще не достиг той поистине совершенной ловкости и изворотливости ума,  которая позволяет наводить тень на правое и неправое и насмехаться над любыми  порядками и правилами, если они мне не по нраву. Какую бы ненависть ни возбуждали  во мне суеверия, я не впадаю из-за этого тотчас в безверие. Если не всегда  выполняешь свой долг, то нужно, по крайней мере, всегда помнить о нем и  стремиться блюсти его. Жениться, ничем не связывая себя, – предательство.  Однако продолжим.    

Наш поэт  изображает супружество, полное согласия и взаимной привязанности, в котором,  впрочем, не очень-то много обоюдного уважения. Хотел ли он этим сказать, что  вполне возможно предаваться неистовым утехам любви и, несмотря на это,  сохранять должное почтение к браку и что можно наносить ему некоторый ущерб и  все же не разрушить его? Иной слуга обкрадывает своего господина, хоть и не  питает к нему ни малейшей ненависти. Красота, стечение обстоятельств, судьба  (ибо и судьба прикладывает здесь руку),    

     

fatum est in partibus illis    

Quas sinus abscondit: nam, si tibi  sidera cessent,    

Nil faciet longi mensura incognita  nervi, [2623]    

     

сблизили  женщину с посторонним мужчиной, быть может, и не так прочно, чтобы в ней не  оставалось кое-какой привязанности к законному мужу, которая и удерживает ее  подле него. Это два совершенно различных чувства, пути которых расходятся и  нигде не совпадают. Женщина может отдаться мужчине, за которого она не пожелала  бы выйти замуж, и притом не в силу соображений, связанных с имущественной  стороной дела, а просто потому, что он не вполне пришелся ей по душе. Лишь  немногие из женившихся на своих прежних подругах не раскаивались в содеянном  ими. И то же можно сказать об обитателях надзвездного мира. До чего же скверная  пара вышла из Юпитера и его жены [2624],  которую он соблазнил до брака и которой досыта насладился, забавляясь с нею  любовными шалостями!    

Это,  согласно пословице, не что иное, как сперва нагадить в корзину, а вслед за тем  водрузить ее себе на голову.    

В свое  время я видел, – и, надо сказать, среди высокопоставленных лиц, – как  бесстыднейшим и бесчестнейшим образом прибегали к браку ради исцеления от  любви; однако сущность их слишком разная. Мы можем любить, не испытывая от  этого никаких неудобств, две различные и друг другу противоположные вещи. Исократ  говорил, что город Афины нравился посещавшим его подобно тому, как нравятся  женщины, с готовностью расточающие свою любовь; всякий приезжал сюда, чтобы  прогуляться по этому городу и проводить здесь с приятностью время, но никто не  любил его настолько, чтобы сочетаться с ним браком, то есть обосноваться в нем  и избрать его местом своего жительства [2625]. Я с чувством досады  смотрел на мужей, которые ненавидят жен только лишь потому, что сами грешны  перед ними; а их, по-моему, не следует меньше любить из-за нашей вины; хотя бы  вследствие нашего раскаяния и сострадания они должны сделаться нам дороже, чем  были.    

Цели,  преследуемые любовью и браком, различны, и все же, как говорит Исократ, они  некоторым образом совместимы друг с другом. За браком остаются его полезность,  оправданность, почтенность и устойчивость; наслаждение в браке вялое, но более  всеохватывающее. Что до любви, то она зиждется исключительно на одном  наслаждении, и в ее лоне оно и впрямь более возбуждающее, более пылкое и более  острое, – наслаждение, распаляемое стоящими перед ним преградами. А в  наслаждении и нужна пряность и жгучесть. И в чем нет ранящих стрел и огня, то  совсем не любовь. Щедрость женщин в замужестве чересчур расточительна, и она  притупляет жало влечения и желаний. Поглядите, какие старания приложили в своих  законах Ликург [2626]  и Платон, чтобы избежать этой помехи.    

Женщины  нисколько не виноваты в том, что порою отказываются подчиняться правилам  поведения, установленным для них обществом, – ведь эти правила сочинили  мужчины, и притом безо всякого участия женщин. Вот почему у них с нами  естественны и неминуемы раздоры и распри, и даже самое совершенное согласие  между ними и нами – в сущности говоря, чисто внешнее, тогда как внутри все  бурлит и клокочет. По мнению нашего автора [2627], мы ведем себя по  отношению к женщинам до последней степени неразумно. Ведь мы хорошо знаем по  личному опыту, до чего они ненасытней и пламенней нас в любовных утехах, –  тут и сравнивать нечего! – Ведь мы располагаем свидетельством того жреца  древности, который бывал поочередно то мужчиной, то женщиной,    

     

Venus huic erat utraque nota. [2628]    

     

Ведь мы  слышали, кроме того, из их собственных уст одобрительные отзывы об императоре,  а также императрице римских, живших в разное время, но равно прославленных  своими великими достижениями в этом деле (он в течение ночи лишил девственности  десяток сарматских пленниц, а она за одну ночь двадцать пять раз насладилась  любовью, меняя мужчин соответственно своим нуждам и своему вкусу) [2629],    

     

adhuc ardens rigidae tentigine  vulvae,    

Et lassata viris, nondum satiata,  recessit. [2630]    

     

Ведь в  связи с процессом, начатым в Каталонии одной женщиной, – она жаловалась на  чрезмерное супружеское усердие своего мужа, к чему ее побудило, по моему  разумению, не столько то, что оно было и вправду ей в тягость (я верую лишь в  те чудеса, которые признает наша религия), сколько жажда свергнуть и обуздать  под этим предлогом власть мужей над их женами даже в том, что есть первейшее и  важнейшее в браке, и показать, что женской злобности и сварливости нипочем даже  брачное ложе и они попирают все, что угодно, вплоть до радостей и услад Венеры;  на каковую жалобу муж этой женщины (человек и впрямь распутный и похотливый)  ответил, что даже в постные дни он не может обойтись самое малое без десятка  сближений со своей женой, – ведь в связи с этим процессом последовал  знаменательный приговор, вынесенный королевой Арагонской и гласивший, что после  обстоятельного обсуждения этого вопроса Советом славная королева, дабы  преподать четкие правила и показать впредь и навеки образец сдержанности и  скромности, требующихся во всяком честном брачном союзе, повелела, имея в виду  установить законный и необходимый предел, чтобы число ежедневных сближений  между супругами ограничивалось шестью, ибо, значительно преуменьшая и урезывая  истинные потребности и желания своего пола, она, по ее словам, тем не менее  решилась навести в этом деле порядок и ясность, а стало быть, и достигнуть в  нем устойчивости и неизменности [2631].  Ведь о том же толкуют в своих сочинениях и ученые, обсуждая, каким должно быть  влечение и любострастие женщин, поскольку их разум, нравственное  самоусовершенствование и добродетели кроятся по той же мерке, и приводя  разнообразнейшие суждения касательно их и нашего любострастия. И, наконец, нам  также отлично известно, что глава законоведов Солон допускал самое большее три  сближения в месяц, да и то, чтобы не последовало окончательного разрыва между  супругами [2632].    

Лично  удостоверившись в этом и прочитав все эти и подобные им наставления, мы все же  назначили в удел женщинам какое-то особо строгое воздержание и к тому же под  страхом наитягчайшего и беспощадного наказания.    

Нет  страсти более неистовой и неотвязной, чем эта; а мы хотим, чтобы они одни  сопротивлялись ей не попросту как пороку, для которого существует своя  определенная мера, но видели в ней предельную гнусность и святотатство, нечто  еще более отвратительное, чем безверие или смертоубийство, тогда как мы сами  предаемся ей, не впадая в грех и не заслуживая даже упрека. Иные из нашего  брата пытались справиться с нею, и из их признаний достаточно ясно, насколько  трудно или, правильнее сказать, невозможно, даже прибегая к различным  вспомогательным средствам, смирить, ослабить и охладить плоть. Мы же, напротив,  хотим, чтобы наши женщины были здоровыми, крепкими, всегда наготове нам услужить,  упитанными и вместе с тем целомудренными, то есть, чтобы они были одновременно  и горячими и холодными; а между тем, хотя мы утверждаем, что назначение  брака – препятствовать женщинам пылать, он, вследствие принятых у нас  нравов, дает им не очень-то много возможностей охладиться. Если они выходят  замуж за человека, в котором еще кипят силы молодости, он пустится добывать  себе славу, растрачивая их в другом месте:    

     

Sit tandem pudor, aut eamus in ius:    

Multis mentula millibus redempta,    

Non est haec tua, Basse;  vendidisti. [2633]    

     

Жена  философа Полемона справедливо подала на него в суд за то, что он принялся  засевать бесплодную ниву тем семенем, которым ему надлежало засевать  плодоносную. Если же супруг – человек пожилой и расслабленный, то жена,  пребывая в замужестве, оказывается в положении не в пример худшем, чем девица  или вдова. Мы считаем ее полностью обеспеченной всем, что ей нужно, раз возле  нее – законный супруг, подобно тому как римляне сочли весталку Клодию Лету  оскверненной и обесчещенной только лишь потому, что к ней приблизился Калигула,  хотя и было доказано, что он к ней даже не прикасался [2634]; между тем в  действительности это лишь распаляет желания женщины, ибо прикосновение и  постоянное присутствие рядом с нею мужчины, кем бы он ни был, возбуждает в ней  чувственность, которая была бы спокойнее, оставайся она в одиночестве. Весьма  возможно, что, стремясь возвысить посредством этого обстоятельства и всего  сопряженного с ним заслугу жить в воздержании, польский король Болеслав и его  жена Кинга и дали на брачном ложе в день своей свадьбы по обоюдному согласию  обет целомудрия и ни разу его не нарушили вплоть до того времени, пока в них не  угасло супружеское влечение [2635].    

Мы  воспитываем наших девиц, можно сказать, с младенчества исключительно для любви:  их привлекательность, наряды, знания, речь, все, чему их учат, преследует  только эту цель и ничего больше. Их наставницы не запечатлевают в их душах  ничего, кроме лика любви, хотя бы уже потому, что без устали твердят поучения,  рассчитанные на то, чтобы внушить им отвращение к ней. Моя дочь (она у меня  единственная) в таком возрасте, в каком законы допускают замужество для  наиболее пылких из них; но она, что называется, развития запоздалого, тоненькая  и хрупкая, и к тому же взращена матерью в полном уединении и под неослабным  надзором, так что только-только начинает освобождаться от детской  бесхитростности и непосредственности. Так вот, как-то при мне она читала вслух  французскую книгу. В ней встретилось некое слово, которым называют широко  известное дерево. Так как это слово похоже на одно непристойное, женщина,  приставленная наблюдать за поведением моей дочери, внезапно и чересчур резко  оборвала ее и заставила пропустить это опасное место. Я предоставил ей  действовать по своему усмотрению, чтобы не нарушать принятых у них  правил, – я никогда не вмешиваюсь в дела по их ведомству: женскому царству  присущи свои таинственные особенности, которых нам лучше не касаться. Но, если  не ошибаюсь, общение с двадцатью слугами в течение полугода не могло бы с такой  четкостью запечатлеть в ее воображении и самое слово и понимание, что именно  обозначают эти преступные слоги и какие следствия оно влечет за собой, как это  сделала славная старая женщина своим окриком и запрещением.    

     

Motus doceri gaudet Ionicos    

Matura virgo, et frangitur artubus    

Iam nunc, et incestos amores,    

De tenero meditatur ungui. [2636]    

     

Пусть  они отбросят стеснение и развяжут свои язычки, и сразу же нам станет ясно, что  в познаниях этого рода мы по сравнению с ними сущие дети. Послушайте, как они  судачат о наших ухаживаниях и о разговорах, которые мы с ними ведем, и вы  поймете, что мы не открываем им ничего такого, чего бы они не знали и не  переварили в себе без нас. Уж не потому ли, что они были в прежнем  существовании, как объясняет Платон, развращенными юношами? [2637]  Моим ушам случилось однажды оказаться в таком укромном местечке, в котором они  могли не пропустить ни одного слова из того, что говорили между собою наши  девицы, не подозревал, что их кто-то подслушивает; но разве я могу это  пересказать? Матерь божья! – подумал я, – если мы теперь начнем  изучать похвальбу Амадиса и иные описания Боккаччо и Аретино [2638],  чтобы казаться людьми понаторевшими в подобных делах, это будет просто потеря  времени! Нет таких слов, примеров, уловок, которых они не знали бы лучше, чем  все наши книги: это – наука, рождающаяся у них прямо в крови,    

     

Et mentem Venus ipsa dedit, [2639]    

     

и ее  непрерывно нашептывают им и вкладывают в их душу такие искусные учителя, как  природа, молодость и здоровье; им не приходится даже изучать, они сами ее творят.    

     

Nec tantum niveo gavisa est ulla  columbo    

Compar, vel si quid dicitur  improbius,    

Oscula mordenti semper decerpere  rostro.    

Quantum praecipue multivola est  mulier. [2640]    

     

Если бы  это вложенное в них природой неистовство страсти не сдерживалось страхом и  сознанием своей чести, которые им постарались внушить, то мы были бы опозорены  ими. Всякое побуждение в нашем мире направлено только к спариванию и только в  нем находит себе оправдание: этим влечением пронизано решительно все, это  средоточие, вокруг которого все вращается. И посейчас еще мы можем ознакомиться  с распоряжениями древнего мудрого Рима, составленными на потребу любви, а также  с предписаниями Сократа касательно обучения куртизанок:    

     

Nec non libelli Stoici inter sericos    

Iacere pulvillos amant. [2641]    

     

Зенон в  составленных им законах поместил правила о положении ног и необходимых  телодвижениях при лишении девственности. А что содержала в себе книга философа  Стратона «О плотском соединении»? А о чем толковал Теофраст в своих сочинениях,  озаглавленных им: одно – «Влюбленный», второе – «О любви»? А о чем  Аристипп в своем «О наслаждениях древности»? А на что иное притязает Платон в  своих пространных и столь живых описаниях самых изощренных любовных утех его  времени? А книга «О влюбленном» Деметрия Фалерского? А «Клиний, или Поневоле  влюбленный» Гераклида Понтийского? А сочинение Антисфена «О том, как зачинать  детей, или О свадьбе» или еще «О повелителе или любовнике»? А Аристона «О  любовных усилиях»? А Клеанфа: одно – «О любви» и другое – «Об  искусстве любить»? А «Диалоги влюбленных» Сфера и «Сказка о Юпитере и Юноне»  Хрисиппа, бесстыдная до невозможности, равно как и его «Пятьдесят писем»,  сплошь заполненных непристойностями? Не стану называть сочинения  философов-эпикурейцев, о которых и говорить нечего. В былые времена  насчитывалось до полусотни божеств, покровительствовавших этому делу и  обязанных всячески его пестовать; а был и такой народ, который, чтобы смирять  похоть тех, кто приходил помолиться, содержал при своих храмах девок и  мальчиков, дабы ими мог насладиться всякий и всем вменялось в обязанность  сначала сблизиться с ними и лишь после этого можно было присутствовать при  обряде богослужения [2642].  Nimirum propter continentiam incontinentia necessaria est; incendium ignibus  extinguitur [2643].  В большинстве стран мира эта часть тела обожествлялась. В одной и той же  области одни изрезывали ее, чтобы предложить богам в качестве посвятительной  жертвы кусочек от ее плоти, другие в качестве такой же посвятительной жертвы  предлагали им свое семя. А в другом краю молодые мужчины на глазах у всех  протыкали ее и, проделав в разных местах отверстие между кожей и мясом,  продевали в эти отверстия такие длинные и толстые прутья, какие только были в  состоянии вытерпеть; позднее они складывали из этих прутьев костер, посвящая  его своим божествам, и те юноши, которых подавляла эта невероятно жестокая  боль, почитались малосильными и недостаточно целомудренными. В других местах  верховного жреца чтили и узнавали по этим частям и при совершении многих  религиозных обрядов с превеликой торжественностью несли в честь различных  божеств изображение детородного члена.    

Египтянки  на празднике вакханалий также носили на шее его деревянное изображение,  сделанное весьма искусно, большое и тяжелое, каждая по своим силам, и, кроме  того, на статуе их главного бога он был настолько большим, что превосходил  своими размерами его тело.    

В нашей  округе замужние женщины сооружают из своей головной повязки нечто весьма  похожее на него, и эта вещь свисает у них на лбы; делают они это затем, чтобы  прославить его за наслаждения, которые он им доставляет; овдовев, они помещают  эту вещицу сзади и прячут ее под прической.    

Честь  подносить богу Приапу цветы и венки предоставлялась тем из римских матрон,  которые отличались чистотой нравов и безупречным образом жизни, а на его  срамные части сажали обыкновенно девственниц при их вступлении в брак. Не знаю,  не довелось ли и мне в свое время наблюдать нечто похожее на этот благочестивый  обряд. А каково назначение той презабавной шишки на штанах наших отцов, которую  мы еще и теперь видим у наших швейцарцев? И к чему нам штаны – а такие мы  носим ныне, – под которыми отчетливо выделяются наши срамные части,  частенько, что еще хуже, при помощи лжи и обмана превышающие свою истинную  величину?    

Мне  хочется верить, что этот покрой одежды был придуман в лучшие и более  совестливые века, с тем, чтобы не вводить в заблуждение людей и чтобы каждый у  всех на глазах честно показывал, чем именно он владеет. Более бесхитростные  народы и посейчас еще в этом случае точно воспроизводят действительность. Тогда  это было попросту меркою для портных, подобно тому как теперь им нужны размеры  руки и ноги.    

Тот  простак [2644],  который в дни моей юности оскопил в своем великом и славном городе множество  великолепнейших древних статуй, чтобы они не вводили в соблазн наши глаза,  разделяй он полностью мнение другого простака, на этот раз древнего, –    

     

Flagitii principium est nudare inter  cives corpora [2645] –    

     

должен  был сообразить, – ведь на таинствах Доброй богини [2646] все, даже отдаленно  напоминавшее мужское начало, решительно устранялось, – что незачем было и  браться за это дело, раз он не повелел оскопить также и жеребцов, и ослов, и,  наконец, самое природу:    

     

Omne adeo genus in terris hominumque  ferarumque,    

Et genus aequoreum, pecudes,  pictaeque volucres,    

In furias ignemque ruunt. [2647]    

     

Боги,  как говорит Платон, снабдили нас членом непокорным и самовластным, который,  подобно дикому зверю, норовит, побуждаемый ненасытною жадностью, подмять под  себя все и вся. Точно так же одарили они и женщин животным прожорливым и вечно  голодным, которое, если ему не дать в положенный срок потребной для него пищи,  приходит в ярость и, сгорая от нетерпения, а также заражая своим бешенством их  тела, препятствует правильному движению соков, приостанавливает дыхание и  вызывает тысячи всевозможных недугов, пока не проглотит плод, являющийся  предметом общего им всем вожделения, и он, обильно оросив дно их матки, не  оставит в ней семени.    

Моему  законодателю подобало бы догадаться, что было бы, пожалуй, более целомудренным  и полезным знакомить женщин с тем, что у нас есть на деле, чем допускать их  строить на этот счет всяческие догадки в меру смелости и живости их  воображения. Не имея точного представления об этих вещах, они, подстрекаемые  желанием и мечтами, рисуют себе нечто чудовищное, втрое большее против  действительности. Один мой знакомый погубил себя тем, что позволил рассмотреть  некую часть своего тела при таких обстоятельствах, которые не допускали ни  малейшей возможности использовать ее настоящим и более существенным образом.    

А мало  ли зла приносят изображения, оставляемые мальчишками, снующими в проходах и на  лестницах общественных зданий? Они-то и порождают то убийственное презрение,  которое питают наши девицы к этой мужской принадлежности, если она обычной  величины. Кто знает, не имел ли в виду Платон именно это, когда предписал, по  примеру других благоустроенных государств, чтобы мужчины и женщины, старые и  молодые, присутствовали в его гимнасиях на виду друг у друга совершенно  нагими [2648].  Индианок, которые всегда видят мужчин, что называется, в чем мать родила, это  зрелище нисколько не распаляет и оставляет спокойными. Женщины великого царства  Пегу спереди прикрываются лишь ниспадающим с пояса крошечным лоскутком, к тому  же настолько узким, что, как ни стараются они ходить возможно пристойнее, их на  каждом шагу видят такими, как если бы на них ничего не было. Они утверждают,  что это придумано с тем, чтобы привлекать мужчин к женскому полу и отвлекать от  их собственного, к чему этот народ чрезвычайно привержен. Но, по-моему, можно  решительно утверждать, что женщины от этого остаются скорее в проигрыше, нежели  в выигрыше, поскольку вовсе не утоленный голод ощущается острее, чем утоленный  наполовину, хотя бы одними глазами [2649].  Говорила же Ливия [2650],  что нагой мужчина для порядочной женщины не что иное, как статуя. Спартанские  женщины, более целомудренные, чем наши девицы, каждодневно видели молодых людей  своего города обнаженными, когда те проделывали телесные упражнения, да и сами  не очень-то следили за тем, чтобы их бедра при ходьбе были надежно прикрыты,  находя, как говорит Платон [2651],  что они достаточно прикрыты своей добродетелью и поэтому ни в чем другом не  нуждаются. Но те, о которых говорит св. Августин [2652], те и впрямь считали  искушение, исходящее от наготы, наделенным поистине колдовской силой и выражали  в связи с этим сомнение, воскреснут ли женщины, чтобы предстать на Страшном  суде, сохраняя свой собственный пол, или же сменят его на наш, дабы не искушать  нас в этом царстве блаженных.    

Короче  говоря, женщин соблазняют, их распаляют всеми возможными средствами: мы без  конца горячим и будоражим их воображение, а потом жалуемся на их ненасытность.  Так давайте признаемся в истине: каждый из нас без исключения сильней страшится  позора, который навлекают на него пороки его жены, чем того, что ложится на него  из-за его собственных; в большей мере заботится (поразительная  самоотверженность!) о совести своей драгоценной супруги, чем о своей  собственной; предпочитает стать вором и святотатцем, видеть свою жену убийцей и  еретичкой, чем допустить, чтобы она не была скромней и чище своего мужа.    

Да и они  сами охотнее пошли бы в суд, чтобы заработать на жизнь, и на войну – за  славою, чем, живя в праздности и посреди наслаждений, с превеликим трудом  оберегать самих себя от соблазнов. Разве им невдомек, что нет такого купца,  прокурора, солдата, который не бросил бы своего дела, чтобы погнаться за тем,  другим, и что так же поступает и крючник, и чеботарь, как бы они ни были  изнурены и истощены работой и голодом?    

     

Num tu, quae tenuit dives Achoemenes,    

Aut pinguis Phrygiae Mygdonias opes,    

Permutare velis crine Licinniae    

Plenas aut Arabum domos,    

Dum flagrantia detorquet ad oscula    

Cervicem, aut facili saevitia negat,    

Quae poscente magis gaudeat eripi,    

Interdum rapere occupet? [2653]    

     

До чего  же несправедлива оценка пороков! И мы сами и женщины способны на тысячи  проступков, которые куда гаже и гнуснее, чем любострастие; но мы рассматриваем  и оцениваем пороки не соответственно их природе, а руководствуясь собственной  выгодой, от чего и проистекает такая предвзятость в нашем отношении к ним.  Суровость наших понятий приводит к тому, что приверженность женщин к названному  пороку становится в наших глазах отвратительнее и гаже, чем того заслуживает  его сущность, и ведет к последствиям еще худшим, чем причина, его породившая.  Не знаю, превосходят ли подвиги Цезаря и Александра по части проявленной ими  стойкости и решительности незаметный подвиг прелестной молодой женщины,  воспитанной на наш лад, живущей посреди блеска и суеты света, подавляемой  столькими примерами противоположного свойства и все же не поддающейся натиску  тысячи непрерывно и неотступно преследующих ее молодцов. Нет дела более  трудного и хлопотливого, чем это ничегонеделанье. Я считаю, что легче носить,  не снимая, всю жизнь доспехи, чем тяжкое бремя девственности, а обет безбрачия,  на мой взгляд, – самый благородный из всех, ибо он самый тягостный:  diaboli virtus in lumbis est [2654],  говорит св. Иероним.    

Итак,  наиболее мучительный и суровый долг, какой только можно придумать для человека,  мы возложили на дам и честь выполнять его предоставили им одним. Это может  служить им дополнительным побуждением упорно держаться его и достаточно веским  основанием для пренебрежительного отношения к нам и для сведения на нет того  преимущества в доблести и добродетели, которое мы, по нашему мнению, над ними  имеем. Если они хорошенько поразмыслят над этим, то без труда обнаружат, что  из-за этого мы не только их почитаем, но и гораздо сильнее любим. Порядочный  человек, встретив отказ, не прекратит своих домогательств, если причина  отказа – целомудрие, а не иной выбор. Мы можем сколько угодно клясться, и  угрожать, и жаловаться – все ложь; мы любим их из-за этого пуще прежнего:  нет приманки неотразимее, чем женская скромность, когда она не резка и не  мрачна. Упорствовать, столкнувшись с ненавистью или презрением, – тупость  и подлость; но упорствовать, столкнувшись с решительностью, исполненной  добродетели и постоянства, к которым присоединяется немного благосклонности и  признательности, – дело вполне подходящее для души открытой и благородной.  Женщины могут допускать наши ухаживания лишь до определенных пределов и вместе  с тем, нисколько не унижая своего достоинства, дать нам почувствовать, что  отнюдь не гнушаются нами.    

Ведь  закон, требующий от них, чтобы они питали к нам отвращение за то, что мы  поклоняемся им, и ненавидели нас за то, что мы любим их, разумеется, чрезмерно  жесток, хотя бы уже потому, что его трудно придерживаться. Почему бы им не  выслушивать наши предложения и мольбы, раз они не повинны в нарушении долга  скромности? Зачем обязательно выискивать в наших словах якобы скрытый в них  злонамеренный умысел? Одна королева, наша современница, заметила, что пресекать  эти искательства – не что иное, как свидетельство слабости и признание  собственной неустойчивости, и что дама, не испытавшая искушений, не вправе  похваляться своим целомудрием.    

Границы  чести не так уж тесны: ей есть куда отступить, она может кое-чем поступиться,  нисколько не умаляя себя. На окраине ее царства существует кое-какое  пространство, на деле от нее независимое, для нее маловажное и предоставленное  себе самому. Кто смог ее потеснить и принудить укрыться в ее убежище и твердыне  и не удовлетворен своею удачей, тот поистине не блещет умом. Величие победы  измеряется степенью ее трудности. Вы хотите знать, какое впечатление оставили в  сердце женщины ваши ухаживания и ваши достоинства? Соразмеряйте свой успех с ее  нравственностью. Иная, давая очень немного, дает очень много. Значительность  благодеяний определяется только усилиями, которые требуются от воли того, кто  их оказывает. Остальные сопутствующие благодеянию обстоятельства немы, мертвы и  случайны. Дать это немногое стоит ей больше, чем ее подруге отдать все. Если  редкость вообще способствует ценности чего бы то ни было, то больше всего в  данном случае; думайте не о том, как это немного, а о том, сколь немногие это  имеют. Стоимость монеты меняется сообразно чекану и доверию или недоверию к  месту, в котором она отчеканена.    

Хотя  досада и нескромное легкомыслие могут побуждать некоторых крайне неуважительно  отзываться о той или иной женщине, все же добродетель и истина всегда берут  верх над подобными толками. И я знаю таких, чье доброе имя в течение долгого  времени подвергалось несправедливым нападкам, но в конце концов они без всяких  стараний и хитростей восстановили его и снискали всеобщее одобрение мужчин  исключительно за свое постоянство; ныне всякий убеждается в том, что поверил  лжи, и сожалеет об этом; в девичестве поведения несколько подозрительного, они  стоят теперь в первом ряду наших наиболее почтенных и порядочных женщин. Некто  сказал Платону: «Все поносят тебя». – «Пусть себе, – ответил  Платон, – я буду жить таким образом, что заставлю их изменить свои  речи» [2655].  Кроме страха господня и награды, обретаемой в доброй славе, которые должны  побуждать женщин блюсти себя в чистоте, их приневоливает к тому же и  испорченность нашего века, и будь я на их месте, я скорее предпочел бы все, что  угодно, чем отдавать свое доброе имя в столь опасные руки. В мое время  удовольствие поверять свои любовные тайны (удовольствие, нимало не уступающее  отрадам самой любви) мог позволить себе только тот, кто располагал верным и  единственным другом; ныне же обычные разговоры в больших собраниях и за  столом – это похвальба милостями, вырванными у дам, и тайными их  щедротами. Поистине, эти неблагодарные, нескромные и до крайности ветреные люди  проявляют величайшую гнусность и низость, позволяя себе так беспощадно терзать,  топтать и разбрасывать столь нежные дары женской благосклонности.    

Наша  чрезмерная и несправедливая нетерпимость к разбираемому пороку вызывается самой  глупой и беспокойной болезнью, какие только поражают людские души, а именно  ревностью.    

     

Quis vetat apposito lumen de lumine  sumi?    

Dent licet assidue, nil tamen inde  perit [2656]    

     

Она,  равно как и зависть, ее сестра, кажутся мне самыми нелепыми из всех пороков. О  последней мне сказать нечего: эта страсть, которую изображают такой неотвязной  и мощной, не соблаговолила коснуться меня. Что же касается первой, то она мне  знакома, хотя бы с виду. Ощущают ее и животные: пастух Крастис воспылал любовью  к одной из коз своего стада, и что же! ее козел, когда Крастис спал, боднул его  в голову и размозжил ее [2657].  Подобно некоторым диким народам, мы достигли крайних степеней этой горячки;  более просвященные затронуты ею, – что правда, то правда, – но она их  не захватывает и не подчиняет:    

     

Ense maritali nemo confossus adulter    

Purpureo Stygias sanguine tinxit  aquas. [2658]    

     

Лукулл,  Цезарь, Помпеи, Антоний, Катон и другие доблестные мужи были рогаты и, зная об  этом, не поднимали особого шума. В те времена нашелся лишь один дурень –  Лепид, – умерший от огорчения, которое ему причинила эта напасть [2659].    

     

Ahi tum te miserum malique fati,    

Quem attractis pedibus, patente  porta,    

Percurrent mugilesque  raphanique. [2660]    

     

И бог в  рассказе нашего поэта, застав со своею супругой одного из ее дружков,  ограничился тем, что пристыдил их обоих,    

     

atque aliquis de diis non tristibus  optat    

Sic fieri turpis; [2661]    

     

и он не  преминул воспылать от предложенных ею сладостных ласк, сетуя только на то, что  она, видимо, перестала доверять горячности его чувства:    

     

Quid causas petis ex alto, fiducie  cessit    

Quo tibi, diva, mei? [2662]    

     

Больше  того, она обращается с просьбой, касающейся ее внебрачного сына,    

     

Arma rogo genitrix nato, [2663]    

     

и он  охотно выполняет ее; и об Энее Вулкан говорит с уважением:    

     

Arma acri facienda viro. [2664]    

     

Все это  полно человечности, превышающей человеческую. Впрочем, это сверхъизобилие  доброты я согласен оставить богам:    

     

nec divis homines componier aequum  est. [2665]    

     

Хотя  вопрос о брачном или внебрачном зачатии прижитых совместно детей и не  затрагивает, в сущности, женщин, – не говорю уж о том, что самые суровые  законодатели, умалчивая о нем в своих сводах, тем самым решают его, – все  же они, неведомо почему, подвержены ревности больше мужчин, и она обитает в  них, как у себя дома:    

     

Saepe etiam Juno, maxima caelicolum,    

Coniugis in culpa flagravit  quotidiana. [2666]    

     

И когда  эти бедные души, слабые и неспособные сопротивляться, попадают в ее цепкие  лапы, просто жалость смотреть, до чего беспощадно она завлекает их в свои сети  и как помыкает ими; сначала она пробирается в них тихой сапой под личиною  дружбы, но едва они окажутся в ее власти, те же причины, которые служили  основанием для благосклонности, становятся основанием и для лютой ненависти.  Для этой болезни души большинство вещей служит пищею и лишь очень немногие –  целебным лекарством. Добродетель, здоровье, заслуги и добрая слава мужа –  фитили, разжигающие их гнев и бешенство:    

     

Nullae sunt inimicitiae, nisi amoris,  acerbae. [2667]    

     

Кроме  того, эта горячка уродует и искажает все, что в них есть красивого и хорошего,  и все поведение ревнивой женщины, будь она хоть воплощением целомудрия и  домовитости, неизменно бывает раздражающе несносным. Неукротимое возбуждение  увлекает ревнивцев к крайностям, прямо противоположным тому, что их породило.  Прелюбопытная вещь произошла с одним римлянином – Октавием: предаваясь  любовным утехам с Понтией Постумией, он до того распалился страстью от  обладания ею, что стал настойчиво домогаться ее согласия сочетаться с ним  браком, и так как она не поддалась на его уговоры, возросшая в нем до последних  пределов любовь толкнула его на действия, свойственные жесточайшей и  смертельной вражде, – он убил ее [2668]. И вообще обычные  признаки этой разновидности любовной болезни, – укоренившаяся в сердце  ненависть, жажда безраздельно владеть, мольбы и заклинания,    

     

notumque furens quid femina  possit, [2669]    

     

и  непрерывное бешенство, тем более мучительное, что считается, будто единственное  возможное для него оправдание – это любовное чувство.    

Итак,  долг целомудрия весьма многогранен и многолик. Хотим ли мы, чтобы женщины  держали в узде свою волю? Она – вещь очень гибкая и подвижная и слишком  стремительная, чтобы ее можно было остановить. Да и как это сделать, если грезы  уносят женщин порою так далеко, что они не в силах от них отступиться? Как в  них, так, пожалуй, и в целомудренной чистоте, – и в ней тоже, –  поскольку она женского рода, – нет ничего, что могло бы их защитить от  вожделений и желаний. Если мы посягаем лишь на их волю, то многого ли мы этим  достигнем? Представьте себе сонмы таких желаний, наделенных способностью  лететь, как оперенные стрелы, не глядя перед собой и ни о чем не спрашивая, и  готовых вонзиться во всякую, кого только настигнут.    

Скифские  женщины выкалывали глаза своим рабам и военнопленным, чтобы свободнее и  бесстыднее предаваться с ними наслаждениям [2670].    

Просто  ужас, какое великое преимущество – действовать в подходящее время!  Всякому, кто спросит меня, что всего важнее в любви, я отвечу: уметь выбрать  мгновение; второе по степени важности – то же, и то же самое –  третье. Ибо в этом случае все возможно. Мне часто недоставало удачи, но порою и  предприимчивости; сохрани боже от беды тех, кто вздумает посмеяться над этим. В  наш век нужно побольше напористости, которую молодые люди нашего времени  извиняют свойственной им горячностью чувств, но если женщины ближе присмотрятся  к ней, они обнаружат, что она проистекает скорей из презрения. Я суеверно  боялся нанести им оскорбление, и я всей душой уважаю то, что люблю. Не говорю  уж о том, что это такой товар, который теряет свой блеск и тускнеет, если не  относиться к нему с должным почтением. Я люблю, чтобы сюда вносилось кое-что от  юношеской застенчивости, от робкой и преданной влюбленности. Впрочем, не только  в этом, я и в другом знаю за собой кое-какие проявления нелепой застенчивости,  о которой вспоминает Плутарх [2671]  и которая омрачала и портила мне жизнь на всем ее протяжении. В общем свойство  это не очень подходит к моему душевному складу, но разве внутри нас не сплошные  мятежи и раздоры? [2672]    

Итак,  величайшая глупость пытаться обуздать в женщинах то желание, которое в них так  могущественно и так естественно. И когда мне доводится слышать, как они  похваляются тем, что их сердце исполнено девственной чистоты и холодности, я  только посмеиваюсь над ними; они заходят, пожалуй, чересчур далеко. Если это  беззубая и одряхлевшая женщина или молодая, но высохшая и чахоточного вида  девица, то хотя им не очень-то веришь, их слова все же до некоторой степени  правдоподобны. Но кто из них продолжает дышать и двигаться, те таким  отпирательством немало вредят себе, ибо неразумные оправдания на пользу лишь  обвинению. Так, например, один дворянин, мой сосед, которого подозревали в  мужском бессилии,    

     

Languidior tenera cui pendens sicula  beta    

Nunquam se mediam sustulit ad  tunicam. [2673]    

     

по  истечении трех или четырех дней после своей свадьбы, желая снять с себя давнее  подозрение, пустился повсюду напропалую божиться, будто бы в минувшую ночь он  двадцать раз насладился со своею супругой, что и послужило в дальнейшем к  уличению его в полнейшем невежестве по мужской части и к расторжению его брака.  Я не говорю уж о том, что кичиться своим целомудрием, как упомянутые мной дамы,  в сущности, нечего, ибо где же воздержанность и добродетель, если нет  побуждений обратного свойства? В таких случаях нужно сказать: «Да, мне этого  очень хочется, но, тем не менее, я не собираюсь сдаваться». Даже святые, и те  говорят не иначе. Само собой разумеется, я имею в виду лишь таких женщин,  которые намеренно похваляются своей бесчувственностью и холодностью и, сообщая  об этом с серьезным лицом, хотят, чтобы им безоговорочно верили. Ибо, когда на  их лицах, вы без труда читаете, что они притворяются, когда произносимые ими  слова опровергаются их глазами, когда они изъясняются на своем милом  тарабарском наречии, где все шиворот-навыворот и шито белыми нитками, это мне и  впрямь по душе. Я верный поклонник вольности в обращении и непосредственности;  но тут не может быть серединки наполовинку: если в них нет настоящего  простодушия и ребячливости, они просто нелепы, и дамам неуместно к ним  прибегать: в такого рода общении они немедля переходят в бесстыдство. Уловки и  хитрости способны обмануть только глупцов. Лжи в этих делах принадлежит  почетное место – это окольный путь, ведущий нас к истине через заднюю  дверь. Но если мы не можем сдержать женское воображение, чего же мы добиваемся?  Внешне целомудренного поведения? Но бывают и такие поступки, которые  совершаются без свидетелей, а между тем несут пагубу целомудрию,    

     

Illud saepe facit quod sine teste  facit. [2674]    

     

И те,  которых мы меньше всего опасаемся, больше всего, пожалуй, и должны внушать нам  опасение:    

     

Offendor moecha simpliciore  minus. [2675]    

     

Бывают  вещи, которые, не являясь порочными, могут погубить беспорочность женщины, и  притом даже без ее ведома и соучастия: Obstetrix, virginis cuiusdam  integritatem manu velut explorans, sive malevolentia, sive inscitia, sive casu,  dum inspicit, perdidit [2676].  Иная лишила себя девственности нечаянно, желая в ней убедиться, иная потеряла  ее, резвясь.    

Мы не  сумели бы дать нашим женщинам точного списка поступков, которые должны быть для  них запретными. Наш закон пришлось бы изложить в общих и достаточно  неопределенных выражениях и словах. Созданное нами самими представление об их  целомудрии просто смешно, ибо наиболее совершенные его образцы, какими я только  располагаю, это Фатуа, жена Фавна, которая, выйдя замуж, ни разу не дала  взглянуть на себя ни одному мужчине [2677],  и жена Гиерона, не ощущавшая зловония, исходившего от ее мужа, считая, что это  общее для всех мужчин свойство [2678].  Чтобы удовлетворять нас и нравиться нам, нужно, чтобы женщины не видели и не  чувствовали.    

Итак,  давайте признаем, что основа понимания этого долга заложена главным образом в  нашей воле. Были мужья, которые претерпели неверность жен не только без единого  обращенного к ним упрека и оскорбления, но с чувством глубочайшей  признательности и глубочайшего уважения к их добродетели. Иная, дорожа своей  честью больше, чем жизнью, отдала ее на поругание бешеной похоти смертельного  врага ее мужа, дабы спасти ему жизнь, и сделала для него то, чего бы никогда не  сделала для себя. Здесь не место умножать эти примеры: они слишком возвышенны и  слишком прекрасны, чтобы попасть в этот перечень; сохраним их до рассуждений на  более благородные темы.    

Но что  до примеров, подходящих для нашего перечня вещей более низменных, то не видим  ли мы всякий день женщин, которые отдаются другим только ради выгоды,  извлекаемой из этого их мужьями, по прямому их приказанию и при их  посредничестве? В древности аргосец Фавлий предложил царю Филиппу свою жену из  тщеславия; из любезности то же сделал и Гальба, пригласивший Мецената отужинать  у него в доме; заметив, что гость и его жена принялись тайком переглядываться и  объясняться знаками, он откинулся на подушки и сделал вид, будто его одолела  дремота, дабы не мешать им столковаться друг с другом. И сам себя невольно  разоблачил, ибо, увидев в это мгновение, что один из рабов осмелился запустить  руку в стоявшее на столе блюдо, он крикнул ему: «Неужели ты не видишь,  мошенник, что я сплю только для Мецената?» [2679]    

У одной  нрав распутный, а воля благонамереннее, чем у другой, внешне придерживающейся  правил приличия. И как мы встречаем таких, которые жалуются, что их обрекли на  безбрачие прежде чем они вступили в сознательный возраст, точно так же я  встречал и немало таких, кто жалуется, и вполне искренне, что, еще не достигнув  сознательного возраста, они уже были обречены на разврат; причиною этого может  быть порочность родителей, или насилие, или нужда, а она – злая советчица.  В Восточных Индиях, где целомудрие чтут, как нигде, обычай, однако же,  допускает, чтобы замужняя женщина отдалась всякому, кто подарит ей за это  слона, – и она делает это даже не без некоторой гордости, что ее оценили  так дорого [2680].    

Философ  Федон, происходивший из хорошего рода, после захвата Элиды – его  отечества – неприятелем, дабы прокормить себя, занялся тем, что стал за  деньги продавать свою юность и красоту всякому, кто желал насладиться ими, и  делал это, пока враги не ушли [2681].  Солон, как говорят, был в Греции первым законодателем, предоставившим женщинам  право открыто добывать для себя средства к существованию в ущерб своему  целомудрию [2682], –  обыкновение, по словам Геродота [2683],  принятое и до Солона во многих других государствах.    

Спрашивается  к тому же, каковы плоды этой изнурительной заботы о целомудрии женщин? Ибо,  сколь бы справедливой ни была наша страсть уберечь его, нужно выяснить,  приносит ли она нам хоть чуточку пользы? Найдется ли среди нас хоть один, кто  рассчитывал бы, что при любых стараниях ему удастся связать женщин по рукам и  ногам?    

     

Pone seram, cohibe; sed quis  custodiet ipsos    

Custodes? Cauta est, et ab illis  incipit uxor. [2684]    

     

Какими  только возможностями не располагают они в наш просвещенный век!    

Излишнее  любопытство вредит повсюду, но тут оно просто пагубно. Не безумие ли жаждать  узнать про беду, если против нее нет лекарства, которое не усугубляло бы и не  усиливало ее; если связанный с нею позор увеличивается и разглашается главным  образом из-за ревности; если отмщение больше задевает наших детей, чем  способствует нашему исцелению? Да вы иссохнете и умрете, пытаясь докопаться до столь  темной истины! До чего же жалким был удел тех мужей моего времени, которым  удавалось распутать этот клубок до конца! Если осведомляющий об этом несчастье  не предлагает одновременно лекарства и своей помощи, то его сообщение  оскорбительно и не столько разоблачает обман, сколько заслуживает удара  кинжалом. Над домогающимся улик смеются не меньше, чем над пребывающим в  полнейшем неведении. Быть рогоносцем – пятно несмываемое: к кому оно  пристало хоть раз, на том оно остается навеки; отмщение запечатлевает его  прочнее, чем самый проступок. Забавно смотреть, как мы извлекаем из тьмы и  области неопределенных догадок наши личные горести, дабы с трагических  подмостков трубить о них, и притом горести, которые удручают нас лишь потому,  что о них повсюду судачат. Ибо хорошей женой и хорошим браком называют не ту  жену и тот брак, которые и впрямь таковы, но о которых молчат. Нужно как можно  искуснее уклоняться от этой докучной и бесполезной осведомленности. И римляне,  возвращаясь из путешествия, имели обыкновение посылать домой нарочного, чтобы  предупредить о своем прибытии жен и не застать их врасплох; а один народ завел  у себя обычай, состоящий в том, что в день свадьбы жрец лишает новобрачную  девственности, и делает это затем, чтобы муж, познавая впервые жену, не испытывал  никаких сомнений и не доискивался, досталась ли она ему девственной или же  оскверненной какой-либо прежней любовью [2685].    

Но все  только и делают, что толкуют о вашей напасти! Я знаю добрую сотню весьма  почтенных людей, которых украшают рога и которые, тем не менее, с достоинством  и без особого позора носят их на себе. Порядочного человека жалеют за это, а не  поносят и не лишают уважения. Добейтесь того, чтобы ваша добродетель затмевала  постигшую вас беду, чтобы честные люди проклинали случившееся, чтобы ваш  оскорбитель содрогался при одной мысли о том, что он наделал. И затем, – о  ком только не говорят того же, начиная с наиничтожнейшего и кончая самым  великим?    

     

Tot qui legionibus imperitavit    

Et melior quam tu multis fuit,  improbe, rebus. [2686]    

     

Не  видишь ли ты, на скольких честных людей выливают в твоем присутствии ушаты  помоев, не задевая тебя? Неужели ты думаешь, что где-нибудь в другом месте тебя  щадят больше, чем их? Но дамы, уж те не пожалеют насмешек! А что они в наши дни  охотнее подвергают насмешкам, чем мирное и хорошо налаженное течение  супружеской жизни? Каждый из нас сделал кого-нибудь рогоносцем, но природа  только на том и держится, что уподобляет, уравновешивает и чередует. Широчайшее  распространение случаев этого рода должно ослабить в дальнейшем их  горечь – ведь они, можно сказать, стали почти обыденны.    

Жалкая,  однако же, страсть, носящая название ревности, и вдобавок ко всему остальному  ею ни с кем не поделишься,    

     

Fors etiam nostris invidit questibus  aures. [2687]    

     

Ибо  какому другу решитесь вы доверить свои печали? Ведь если он не посмеется над  ними, то воспользуется проторенною дорожкой и своею осведомленностью, чтобы  урвать дичины и на свою долю.    

Как  горести, так и услады супружества благоразумные люди таят про себя.    

Среди  прочих несносных докук, связанных с положением рогоносца, для людей говорливых,  вроде меня, одна из главнейших состоит в том, что обычай считает мало  пристойным и вредным рассказывать в таких случаях кому бы то ни было обо всем,  что знаешь и чувствуешь.    

Советовать  женщинам то же, чтобы отбить у них вкус к ревности, было бы напрасной потерей  времени: их существо настолько пропитано подозрительностью, тщеславием и  любопытством, чтобы исцелить их обычными средствами – на это нечего и  надеяться. Нередко они все же справляются с этим недугом и обретают здоровье,  но это здоровье такого рода, что его следует бояться пуще самой болезни. Ибо  подобно тому, как иные заговоры и заклинания не могут помочь беде иначе, как  переложив ее на другого, так и они, освободившись от этой горячки, нередко  заражают ею своих мужей. Как бы там ни было, по совести говоря, я не знаю,  можно ли натерпеться от женщин чего-либо горшего, нежели ревность: это самое  опасное из их качеств, подобно тому как в их естестве самое опасное –  голова. Питтак говорил, что у всякого найдется своя напасть, а у него –  дурная голова его женушки; не будь этого, он почитал бы себя счастливым во всех  отношениях [2688].  Это очень тяжелое бремя, и если столь справедливый, мудрый и доблестный человек  находил, что оно ему портит жизнь, то что же тут делать нашему брату –  мелким и жалким людишкам?    

Сенат  Марселя был вполне прав, удовлетворив ходатайство того горемыки, который просил  разрешить ему покончить с собой, чтобы избавиться от грома и молний,  извергаемых на него женою [2689];  с этим злом и впрямь не разделаться, пока не разделаешься с тем, в чем оно  коренится, – и тут не найти другого решения, кроме бегства или  многострадального существования, хотя и первое и второе – вещи весьма  тягостные.    

Тот, кто  сказал, что удачные браки заключаются только между слепою женой и глухим мужем,  поистине знал толк в этих делах [2690].    

Подумаем  над тем, не порождают ли крайне стеснительные и суровые обстоятельства,  насильственно возлагаемые нами на женщин, последствия двоякого рода, равно  противоположные нашей цели, а именно: не распаляют ли они любителей прекрасного  пола и не толкают ли женщин сдаваться с большею легкостью на их домогательства;  ибо, что касается первого, то чем выше мы ценим крепость, тем сильнее жаждем  овладеть ею и тем выше оцениваем победу. И не сама ли Венера хитроумно набила  цену на свой товар, столкнувшись с законами, чтобы они объявили его запретным,  хорошо зная, до чего пресны наслаждения тех, кто не умеет сдабривать их  фантазией и придавать им пряность? В конце концов, лишь подливка разнообразит  все ту же свинину, как говорил хозяин Фламиния [2691]. Купидон –  вероломный бог: он забавляется, совращая благочестие и справедливость; его  слава на том и основывается, что его могущество сокрушает любое другое  могущество и что никто не смеет противиться его законам.    

     

Materiam culpae prosequiturque  suae. [2692]    

     

Что до  второго, то не носили ли бы мы меньше рогов, если бы меньше страшились их, раз  уж женщины устроены таким образом, что запретное лишь разжигает и манит их?    

     

Ubi velis, nolunt; ubi nolis, volunt  ultro; [2693]    

     

Concessa pudet ire via. [2694]    

     

Какое  лучшее истолкование могли бы мы дать поведению Мессалины? [2695]  Вначале она наставляла своему супругу рога тишком и тайком, как это обычно  проделывается. Но, заводя свои связи, вследствие его тупости, с чрезмерной  легкостью и простотой, она вскоре прониклась презрением к своему образу  действий. И вот она стала расточать свою любовь безо всякой опаски, не скрывать  имена любовников, содержать их и оказывать им благосклонность на глазах всех и  каждого. Ей хотелось расшевелить своего мужа. Но это животное, несмотря ни на  что, не могло пробудиться от своей спячки, и когда ее наслаждения на стороне  сделались вялыми и потускнели из-за той постыдной беспечности, с какою,  казалось, он им попустительствовал и узаконивал их, как же она поступила? Жена  императора, при живом и здоровом муже, и притом в Риме, перед всем светом, во  время торжеств по случаю народного празднества, она среди бела дня, в  полуденный час, когда ее муж был вне города, сочеталась браком, и притом с  Силием, с которым у нее давно была близость. Нельзя ли предположить, что из-за  равнодушия мужа она в конце концов стала бы целомудренной или нашла бы другого  мужа, который своей ревностью распалил бы в ней страсть к нему и, донимая ее,  возбуждал? Но первое препятствие, которое она встретила, оказалось и последним.  Это животное внезапно проснулось. Шутки с такими тугоухими бывают нередко  плохими. Мне самому довелось видеть, как доведенное до столь крайних пределов  терпение, когда оно лопается, сменяется необузданной мстительностью, ибо,  вспыхивая в мгновенье ока, гнев и бешенство, сплетаясь в один клубок,  обрушиваются всеми своими силами на первое, что попадается на их пути,    

     

irarumque omnes effundit  habenas. [2696]    

     

Он  приказал ее умертвить, а вместе с нею и всех тех, с кем она зналась, и среди  них даже такого, который перестал быть мужчиной и которого она загоняла к себе  на ложе только хлыстом.    

Рассказанное  Вергилием о Венере и Вулкане рассказал в более благопристойных словах и  Лукреций, повествующий о ее тайных любовных утехах с Марсом:    

     

belli fera moenera Mavors    

Armipotens regit, in gremium qui  saepe tuum se    

Reiicit, aeterno devinctus vulnere  amoris:    

Pascit amore avidos inhians in te,  dea, visus,    

Eque tuo pendet resupini spiritus  ore.    

Hunc tu, diva, tuo recubantem corpore  sancto    

Circumfusa super, suaves ex ore  loquelas    

Funde. [2697]    

     

Когда я  перебираю в памяти эти reiicit, pascit, inhians, molli, fovet, medullas,  labefacta, pendet, percurrit и это благородное circumfusa, мать прелестнейшего  infusus [2698],  я испытываю презрение к тем мелочным выкрутасам и словесным намекам, которые  появились позднее. Этим славным людям минувших времен не требовалось острых и  изысканных выдумок; их язык полнится и переливается через край естественной и  неиссякаемой мощью; все у них – эпиграмма; все, а не только хвост, –  и голова, и желудок, и ноги. Ничто здесь не притянуто за волосы, ничто не  волочится, – все выступает размеренным шагом. Contextus totus virilis est;  non sunt circa flosculos occupati [2699].  Это не вялое красноречие, которое всего лишь терпимо, но могучее и  убедительное, – оно не столько нас услаждает, сколько воодушевляет и  увлекает, и больше всего увлекает умы наиболее сильные. Когда я присматриваюсь  к столь примечательным способам выражаться так живо и глубоко, я не называю это  «хорошо говорить», но называю «хорошо мыслить». Неукротимость  воображения – вот что возвышает и украшает речь. Pectus est quod disertum  facit [2700].  Наши люди зовут голое суждение – речью и остроумием – плоские  измышления. Но картины древних обязаны своей силой не столько ловкой и искусной  руке, сколько тому, что изображаемые ими предметы глубоко запечатлелись в их  душах. Галл говорит просто, потому что и мыслит просто [2701]. Гораций никоим  образом не довольствуется поверхностными, внешне красивыми выражениями; они  предали бы его. Его взгляд яснее и проникает вещи насквозь; его ум обыскивает и  перерывает весь запас слов и образов, чтобы облечься в них; и они ему нужны не  обыденные, потому что не обыденны и творения его мысли. Плутарх говорил, что он  видит латинский язык через вещи; здесь то же самое: разум освещает и порождает  слова – не подбитые ветром, но облеченные плотью. Они обозначают больше  того, что высказывают. Даже самые заурядные люди имеют об этом кое-какое  смутное представление: так, например, в Италии я говорил все, что мне  вздумается, в обычных беседах по-итальянски; но что касается предметов  глубокомысленных, тут я не решался довериться тому языку, которым я владел не  настолько, чтобы выворачивать и сгибать его больше, чем нужно в обычном  разговоре. Я хочу располагать возможностью вносить в свою речь кое-что и от  себя.    

Использование  и применение языка великими умами придает ему силу и ценность; они не столько  обновляют язык, сколько, вынуждая его нести более трудную и многообразную  службу, раздвигают его пределы, сообщают ему гибкость. Отнюдь не внося в него  новых слов, они обогащают свои, придают им весомость, закрепляют за ними  значение и устанавливают, как и когда их следует применять, приучают его к  непривычным для него оборотам, но действуя мудро и проницательно. Как редок  подобный дар, можно убедиться на примере многих французских писателей нашего  века. Они достаточно спесивы и дерзки, чтобы идти общей со всеми дорогой, но  недостаток изобретательности и скромности безнадежно их губит. У них мы  замечаем лишь жалкие потуги на вычурность и напыщенность, холодную и нелепую,  которые, вместо того чтобы возвысить их тему, только снижают ее. Гоняясь за  новизной, они и не помышляют о выразительности и ради того, чтобы пустить в  оборот новое слово, забрасывают обычное, порою более мужественное и  хлесткое [2702].    

Я  нахожу, что сырья у нашего языка вдосталь, хотя оно и не блещет отделкой; ведь  чего только ни нахватали мы из обиходных выражений охоты и войны – этого  обширного поля, откуда было что позаимствовать; к тому же, при пересадке на  новую почву формы речи, подобно растениям, улучшаются и набираются сил. Итак, я  нахожу наш язык достаточно обильным, но недостаточно послушливым и могучим. Под  бременем сильной мысли, он, как правило, спотыкается. Когда, оседлав его, вы  несетесь во весь опор, то все время ощущаете, что он изнемогает и засекается, и  тогда на помощь вам приходит латынь, а иным – греческий. Среди слов,  только что подобранных мной ради изложения этой мысли, найдутся такие, которые  покажутся вялыми и бесцветными, так как привычка и частое обращение некоторым  образом принизили и опошлили заложенную в них прелесть. Точно так же и в нашем  обыденном просторечии попадаются великолепные метафоры и обороты, красота  которых начинает блекнуть от старости, а краски тускнеть от слишком частого  употребления. Но это не отбивает к ним вкуса у каждого, кто наделен острым  чутьем, как не умаляет славу старинных писателей, которые, надо полагать, и  придали этим словам их былой блеск.    

Науки  рассматривают изучаемые ими предметы чересчур хитроумно, и подход у них к этим  предметам чересчур искусственный и резко отличающийся от общепринятого и  естественного. Мой паж отлично знаком с любовью и кое-что разумеет в ней. Но  почитайте ему Леона Еврея или Фичино [2703];  у них говорится о нем, его мыслях, его поступках, но тут он решительно ничего  не уразумеет. У Аристотеля я обычно не узнаю большинства свойственных мне  душевных движений – их скрыли, перерядив применительно к потребностям  школы. Да поможет им в этом бог! Но, занимайся я их ремеслом, я бы оприродил  науку, как они онаучивают природу. Так оставим же в покое Бембо и  Эквиколу [2704]!  Когда я пишу, то стараюсь обойтись без книг и воспоминаний о них, опасаясь, что  они могут нарушить мой стиль изложения. Признаюсь к тому же, что хорошие  авторы, можно сказать, отвлекают меня и отнимают у меня смелость. Я бы охотно  последовал примеру того живописца, который, нарисовав как-то крайне неумело и  беспомощно петухов, наказал затем своим подмастерьям не впускать в мастерскую  ни одного живого представителя петушиного племени. И чтобы придать себе немного  блеску, мне надлежало бы прибегнуть к уловке музыканта Антинонида, который,  когда ему доводилось исполнять свою музыку, устраивал так, чтобы до него или  после него собравшихся вдосталь потчевали пением скверных певцов [2705].    

Но  отделаться от Плутарха мне гораздо труднее. Он до того всеобъемлющ и так  необъятен, что в любом случае, за какой бы невероятный предмет вы ни взялись,  вам не обойтись без него, и он всегда тут как тут и протягивает вам свою  неоскудевающую и щедрую руку, полную сокровищ и украшений. Меня злит, что  всякий обращаюшийся к нему бесстыдно его обворовывает, да и я сам, когда бы его  ни навестил, не могу удержаться, чтобы не стянуть хотя бы крылышка или ножки.    

Исходя  из этих моих намерений, мне легче всего писать у себя, в моем диком краю, где  ни одна душа не оказывает мне помощи и не поддерживает меня, где я обычно не  вижусь ни с кем, кто понимал бы латынь своего молитвенника, а тем более  по-французски. В другом месте я мог бы написать лучше, но мой труд был бы меньше  моим, а его главнейшая цель и его совершенство в том именно и состоят, чтобы  быть моим, и только моим. Я с готовностью исправляю случайно вкравшуюся ошибку,  которых у меня великое множество, так как я несусь вперед, не раздумывая; но  что касается несовершенств, для меня обычных и постоянных, то отказываться от  них было бы просто предательством. Допустим, что мне сказали бы или я сам себе  сказал: «Ты слишком насыщен образами. Вот словечко, от которого так и разит  Гасконью. Вот опасное выражение (я никоим образом не избегаю тех выражений,  которые в ходу на французских улицах: силящиеся побороть с помощью грамматики  принятое обычаем занимаются пустым и бесплодным делом). Вот невежественное  суждение. А вот суждение, противоречащее себе самому. А вот слишком шалое (ты  частенько дурачишься; сочтут, что ты говоришь в прямом смысле, тогда как ты  шутишь)». На это я бы ответил: «Все это верно, но я исправляю лишь те ошибки, в  которых повинна небрежность, но не те, что свойственны мне, так сказать, от  природы. Разве я говорю тут иначе, чем всюду? Разве я изображаю себя  недостаточно живо? Я сделал то, чего добивался: все узнали меня в моей книге и  мою книгу – во мне».    

Но у  меня есть склонность обезьянничать и подражать: когда я силился писать стихи (а  я никогда не писал других, кроме латинских), от них ясно отдавало последним  поэтом, которого я читал, и кое-какие из моих первых опытов изрядно попахивают  чужим. В Париже я говорю на несколько ином языке, чем в Монтене. Кого бы я  пристально ни рассматривал, я неизбежно запечатлеваю в себе кое-что от него.  Все, что я наблюдаю, то и усваиваю: нелепую осанку, уродливую гримасу, смешные  способы выражаться. Так же пороки: и поскольку они, приставая ко мне, цепляются  за меня, я бываю вынужден стряхивать их. И клятвенные выражения я употребляю  чаще из подражания, чем по склонности.    

Итак,  мне свойственна эта пагубная черта, такая же, как у тех страшных своею  величиной и силою обезьян, с которыми царь Александр столкнулся в одной из  областей Индии. Избавиться от них было бы крайне трудно, если бы своей страстью  перенимать все, что делалось перед ними, они сами не доставили удобного  средства к этому. Открыв его, охотники принялись надевать у них на виду свою  обувь, стягивая ее изо всей силы и завязывая ремешки глухими узлами, закреплять  свои головные уборы множеством скользящих завязок и притворно мазать себе глаза  клеем, который употребляют для ловли птиц. И вот обезьяньи повадки обрекли этих  неразумных и несчастных тварей на гибель. Они сами себя заклеили, сами себя  взнуздали и сами себя удушили [2706].  Что до способности намеренно воспроизводить чужие движения и чужой  голос, – а это нередко доставляет удовольствие окружающим и вызывает их  восхищение, – то ее во мне не больше, чем в любом полене.    

Когда я  клянусь на свой собственный лад, то не употребляю ничего, кроме «ей-богу», что,  по-моему, самая сильная клятва изо всех существующих. Говорят, что Сократ  клялся псом, а Зенон прибегал к тому самому выражению, которое и посейчас  принято у итальянцев, – я имею в виду «Cappari!»; Пифагор клялся водою и  воздухом [2707].    

Я до  того восприимчив, совершенно не отдавая себе в этом отчета, к внешним и  поверхностным впечатлениям, что если три дня подряд у меня не сходило с уст  «ваше величество» или «ваше высочество», то еще с добрую неделю они будут  срываться с них вместо «вашей светлости» или «вашей милости». И что я примусь  говорить в шутку или ради забавы, то на следующий день я скажу совершенно  всерьез. Вот почему я с большой неохотой пользуюсь в моих сочинениях простыми  доводами и доказательствами – я страшусь, как бы они не были  позаимствованы мной у других. Всякий довод для меня одинаково плодотворен. Я  извлекаю их из любой безделицы – и да пожелает господь, чтобы и те,  которыми я сейчас пользуюсь, не были подхвачены мною по внушению столь своенравной  воли. И что из того, что я начинаю с тех доводов, которые мне почему-либо  понравились; ведь все, о чем бы я ни говорил, связано друг с другом  неразрывными узами.    

Но я  недоволен моею душой, потому что все свои наиболее глубокие мысли, наиболее  дерзкие и больше всего захватывающие меня, она порождает, как правило,  неожиданно и тогда, когда я меньше всего гоняюсь за ними; эти мысли приходят  внезапно и в таких местах, где я не могу их закрепить; они настигают меня,  когда я на коне, за столом, в постели, но больше всего, когда я еду верхом и  веду сам с собой наиболее продолжительные беседы. Моя речь несколько щепетильна  и нуждается во внимании и тишине, если я говорю о чем-либо важном: кто  прерывает меня, тот вынуждает замолчать. В путешествии необходимость следить за  дорогой пресекает беседу; к тому же я чаще всего путешествую без попутчиков,  способных поддержать связные разговоры; вот почему у меня в пути бывает сколько  угодно досуга беседовать с собою самим. И тут происходит то же, что и с моими  снами; видя сны, я препоручаю их моей памяти (я то и дело вижу во сне, что мне  снится сон), но назавтра я могу представить себе не более, чем их краски –  веселые, или грустные, или какие-то странные; но в чем, собственно, состояло  содержание моих снов, сколько бы я ни силился установить, я все глубже  погружаюсь в забвение. Так же обстоит дело и с этими случайными, западающими в  мою фантазию мыслями; у меня в памяти запечатлевается лишь их расплывчатый  образ, который только побуждает меня к тщетным попыткам восстановить забытое и  бессильно досадовать на самого себя.    

Итак,  оставив в стороне книги и переходя к вещам более осязательным и простым, я  нахожу, что любовь, в конце концов, не что иное, как жажда вкусить наслаждение  от предмета желаний, а радость обладания – не что иное, как удовольствие  разгрузить свои семенные вместилища, и что оно делается порочным только в  случае неумеренности или нескромности.    

Для  Сократа любовь – это стремление к продолжению рода при посредстве и с  помощью красоты. Но если обдумать все: забавные содрогания, неотделимые от  этого удовольствия, нелепые, дикие и легкомысленные телодвижения, на которые  оно толкает даже Зенона или Кратиппа [2708],  непристойную одержимость, нашу ярость и жестокость, искажающие лицо человека в  самые сладостные мгновения любви, и затем какую-то непреклонную, суровую,  исступленную важность при выполнении столь пустых действий, а также то, что  здесь вперемешку свалены и наши восторги и отбросы нашего тела и что высшее  наслаждение связано с обмиранием и стонами, как при страдании, – я считаю,  что Платон прав, утверждая, что человек – игрушка богов [2709],