1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 
— Кеп.
    
— Сам кеп?
    
Мы поглядели на стекла рубки: в слабеньком свете из компаса — кепово лицо над штурвалом. Черные ямы вместо глаз, подбородок светится. Рядом с ним Жора стоял и третий.
    
— А "дед"? — я спросил.
    
— В машине, у реверса.
    
— У него есть?
    
— Дурак ты, — сказал Васька Буров. — Помогут нам всем нагрудники!
    
Я опять кинулся в кубрик. И пока они добежали, схватил один лишний — с Ваньки-Ободовой койки — и выскочил.
    
…"Дед" стоял у реверса по колено в масленой черной воде, держал руку на рычаге. А глазами прилип к телеграфу. На верстаке качали помпой полуголый Юрочка и какой-то шотландец в черном рокане. Снизу их окутывало паром.
    
— "Дед", — я крикнул в шахту, — нагрудник возьми! Не услышал он меня, наверно. Машина стучала — с большими сбоями, — и он, верно, к ней больше прислушивался.
    
— "Дед"!
    
Он ответил, не оборачиваясь:
    
— Ступай на палубу, Алексеич. Наплавался я с нагрудником.
    
Мне хотелось, чтоб он хоть посмотрел на меня в последний раз. А «дед» все смотрел на шкалу телеграфа и держал руку на реверсе. Я снова его позвал, и он не обернулся.
    
Кому же мне было отдать этот нагрудник? Может, Юрочка возьмет. Я ему показал — не кинуть ли? Юрочка мне подмигнул и спросил:
    
— Посвистим, Сеня? Видали идиотов?
    
— Посвистим, — говорю.
    
— А за что? За бабу или за политику?
    
— Прошлый раз — за бабу. Теперь уж давай — за политику.
    
— Как мы решим с Кубой?
    
— Мнение мое непреклонно. Куба — си, янки — но!
    
Вдруг этот шотландец обернулся ко мне и заржал, засверкал зубами. А ну их!
    
И тут я увидел — в полутемном коридоре кто-то толкается в наружную дверь, звякает задрайкой.
    
— Куда? — я ему заорал. — Куда отдраиваешь? С этого ж борта кренит, мало мы в шахту нахлебали?
    
Он мычал что-то и толкался в дверь. Я подумал — не обезумел ли кто?..
    
— Смоет же тебя к такой матери! — Я подошел, рванул его за плечо.
    
Граков это был. В расстегнутом кителе, волосы спутаны… Он мне дышал тяжело в лицо, и я вдруг почуял: он же пьяный в усмерть. Я прямо обалдел неужели ж напился? В такую минуту напился! Когда мы все валились с ног и опять вставали — спасать наши жизни и его драгоценную тоже…
    
— Ступайте в каюту! — я ему сказал. — Надо будет — придут за вами, не оставят.
    
— Плохо, матрос? — Глаза у него мутны, лицо набрякло багрово.
    
— Да уж куда хуже.
    
— Гибнем? Скажи честно.
    
Я ему протянул нагрудник.
    
— Авось, выплывем.
    
— Кто это приказал?
    
— Что?
    
— Нагрудник… мне…
    
— Капитан.
    
— Врешь, матрос…
    
— Сказал бы я вам!
    
Я на него надел нагрудник и завязал тесемки.
    
— Зря все это, матрос…
    
Я подумал — действительно зря. Ты-то ведь каким-то дуриком, а выплывешь, а вот «деда» никто не спасет, разве что — Юрочка. Да пока он на свои бицепсы хоть фуфайку напялит, всю шахту зальет. Я бы остался здесь, но мое место — палуба. Может быть, там я понадоблюсь. Но я все-таки постараюсь. Я добегу. Вытащу «деда».
    
Я довел Гракова до каюты, втолкнул в дверь.
    
— Матрос, так ты забежишь за мной? Ты обещал…
    
Я побежал на палубу, встал на трюме, рядом с Серегой и Шуркой. Палубу трясло — от машины, и зубы у меня стучали, нагрудник трясся и бил по животу. Снег и брызги хлестали в лицо, но глаза я не мог закрыть, не смел — потому что увидел камни. Мы все их увидели.
    
Прожектора их ощупывали во тьме. Волна приливала к ним, взлетала пенистыми фонтанами, и было видно, как шатаются эти камни — черные, осклизлые. Вдруг они ушли из виду, ушли вниз, полубак высоко задрался и пошел прямо на них, на скалу. Машина взревела, как будто пошла вразнос, и винт провернулся в воздухе, а потом ударился об воду. «Дед», наверное, реверс дал, потому что, когда мы снова увидели камни, они уже были подальше. Я оглянулся — стекло в рубке опустили, кеп стоял у штурвала без шапки, в раздраенной телогрейке. Шпаги завертелись, он прислонился к штурвалу грудью и не мог его удержать. Жора и третий кинулись к нему на помощь.
    
Нос опять подался на камни. Я стоял как раз за мачтой и видел, как она приводилась к середине между камнями. И разглядел черную щель фиорда — прямо против нас; волна на нее накатывала косо и закручивалась по стене: от этого нас стало заносить и развернуло, и мачта прошла мимо. Двигатель снова зачастил, сотряс всю палубу, и мы отошли. Прожектора заметались — то в небо, то упирались в камни. Грунт под камнями был изрыт водоворотами, из воронок летел гравий, барабанил нам в скулу.
    
Мы опять развернулись — медленно-медленно — и снова стояли против черной щели, ни назад, ни вперед. И вдруг нас рвануло, приподняло — все выше, выше — и понесло на гребне. Камни промелькнули с обеих сторон, а потом волна их накрыла с ревом. Я только успел подумать — пронесло, — и увидел скалу — черную, пропадающую в небе. По ней ручьями текло, и она была совсем рядом, да просто тут же, на палубе. Те, кто стоял у фальшборта, отпрянули к середине. А нос опять стало заносить, и скала пошла прямо на мачту, на нас, на наши головы…
    
Я зажмурился и встал на колени. И как-то я чувствовал — все тоже присели и скорчились. И у меня губы сами зашевелились — что я такое шептал? Молился я, что ли? Если Ты только есть, спаси нас! Спаси, не ударь! Мы же не взберемся на эти скалы, на них еще никто не взобрался. Спаси — и я в Тебя навсегда поверю, я буду жить, как Ты скажешь, как Ты научишь меня жить… Спаси «деда». Шурку спаси. Спаси «маркони» и Серегу. Бондаря тоже спаси, хоть он мне и враг. Спаси шотландцев — им-то за что второй раз умирать сегодня? Но Ты и так все сделаешь. Ты — есть, я в это верю, я всегда буду верить. Но — не ударь!..
    
Над головой у меня затрещало, сверху упало что-то, скользнуло по руке, проволока какая-то — ох, это же антенна, «маркониева» антенна! — и что-то тяжкое, железное упало на трюмный брезент рядом с нами — как будто верхушка мачты. Но еще ж не конец, не смерть! И я открыл глаза.
    
Грохотало уже позади, и двигатель урчал и покашливал в узкости. Прожектора шарили между нависшими стенами, отыскивали поворот. Море храпело за кормой, а мы прошли поворот, и теперь только хлюпало под скалами. Это от нас расходились волны — от носа и от винта, а шторм для нас — кончился.
    
Я встал на ноги. Колени у меня дрожали, нагрудник тянул книзу пудовой тяжестью. Я развязал тесемки и скинул его. Шурка тоже его скинул. И Серега. И все.
    
Потом открылась бухта — стоячая вода, без морщинки. В маленьком поселке светились два или три огонька, и тишина была такая, что в ушах звенело.
    
Мы вышли на середину, и двигатель смолк. Прожектора сразу начали тускнеть, и стало видно, что рассвет уже недалеко, уже посерели сопки, домишки в поселке, суденышки у короткого причала. На трюме валялся обломок мачты, и проволока вилась кольцами. Кто-то ее зачем-то сматывал.
    
Потом боцман ушел к брашпилю. Пошел молча, с собой никого не звал. Слышен был всплеск и как зазвякала цепь. В рубке опустили все стекла, кто-то высунулся, смотрел на поселок.
    
А пароход покачивался еще, по инерции. Сутки простоим — успокоится.
    
Вот тут я и сплоховал. Никогда этого со мной не случалось, с первого дня, как я пришел на море. Едва я успел дойти и свеситься через планшир. «Дед» подошел ко мне, весь дымящийся, в пару, подержал за плечо. Потом дал платок — вытереть рот — и кинул его в воду.
    
— Ничего, — сказал «дед». — Все, Алексеич, нормально. Моряк, на стоячей воде травишь.
    
До чего же мне было плохо. И стыдно же до чего — хотя никто как будто на меня не смотрел.
    
Стукнула дверь — шотландцы выходили на палубу в черных своих роканах-комбинезонах, по двое, по трое, обнявшись, как братья.
    
Люди как люди. И я ушел с палубы.
   
   
    
     
5
    
    
Почему-то меня не трогали. Я сквозь сон слышал — кого-то еще вызывали на откачку, кто-то возвращался, хлопал дверью, скидывал сапоги. Потом еще, помню, кричали: «Молодой» пришел!.. Примите кончики…" — и я никак понять не мог, какой там еще молодой… И стук помню машины, только не нашей, и где-то под бортом хлюпало, а потом все стихло, и я провалился в черноту.
    
А проснулся, когда совсем светло было в кубрике. Ну, совсем-то светло у нас не бывает — иллюминатор в подволоке крохотный, — но все можно было различить. Ребята лежали, все почти в телогрейках, поверх одеял. В Ваньки Ободовой койке спал какой-то шотландец в рокане, лицом вниз, даже капюшон не откинул.
    
А я отчего проснулся? От холода, наверно. Или оттого, что где-то сопело, хлюпало, и я подумал: снова там нахлебали.
    
Я вышел — увидел бухту, молочно-голубую, всю залитую солнцем. Редкие-редкие неслись облака по голубому небу. Поселок уже проснулся, чернели человечки на снегу, домишки были уже не серые, а ярко-красные, зеленые, желтенькие, и от причала отходили суденышки.
    
Вот что, оказывается, сопело — у нашего борта буксир стоял, «Молодой». От одного названия мне весело стало — только поглядеть на эту калошу, на трубу ее высоченную. Трюма у нас были открыты, валялись на палубе вынутые бочки, а с «Молодого» тянулись к нам толстые шланги — в оба трюма и в шахту, через дверь.
    
В трюме двое мужиков заделывали шов. Один в беседке висел, другой ходил по пайолам. Воды там уже осталось по щиколотку.
    
Я присел на комингс, закурил.
    
— Смотри-ка, — этот сказал, в беседке, — один живой обнаружился!
    
— Живой, — говорю. — Только не вашей милостью. Вы-то чего там в Северном оказались, где никто не тонул?
    
— Да кто ж вас знал, ребятки, что вы с курса уйдете? Мы-то поспели, а вас и во всем квадрате нету. И связи нету. Мы уж подумали: на дно ушли.
    
— Поспели вы! На нашу панихиду.
    
Тот, снизу, с пайол, сказал угрюмо:
    
— Да мы такие, знаешь, спасатели: как никто не тонет, так мы хороши.
    
— Ничего, — сказал этот, в беседке, — зато долго жить будете, ребята.
    
— Да, — говорю. — Это нам не помешает.
    
Я курил, смотрел на их работу. Они уже закончили опалубку, теперь ляпали в нее цементным раствором.
    
— Нас, — я спросил, — не позовете помогать?
    
— Что ты! — сказал этот, в беседке. — Мы вам теперь и пальчиком не дадим пошевелить. Спите, орлы боевые. Что-то я еще у них хотел спросить?
    
— Куртку я тут потерял. Не находили?
    
— Которую? — спросил в беседке.
    
Я вздохнул:
    
— Да что ж рассказывать, если не нашли. Хорошая была, душу грела.
    
— Да если б нашли — не заначили, какая б ни была. — Что-то он вспомнил. Лицо сделалось такое мечтательное. — Слышь-ка, тут шотландец один рокан снимал. Такой свитер у него под роканом. Мечта моей жизни. Ты похвали может, подарит.
    
— Так он же мне подарит, не тебе.
    
— Все равно приятно. А я с тобой на чего-нибудь обмахнулся бы.
    
— Да нет уж, просить не буду.
    
— Зря. Момент упускаешь.
    
Снизу, угрюмый, спросил:
    
— Как же ты ее потерял? Шов небось курткой затыкали?
    
— Да вроде того.
    
Он покачал головой:
    
— Это бы вам, ребятки, много курток понадобилось. В трех местах текли. В трюма набирали, в машину и через ахтерпик.
    
— Это, значит, к механикам в кубрик с кормы текло?
    
— Ну!
    
— Скажи пожалуйста! А мы и не знали.
    
В беседке еще спросил:
    
— Ну, а этот-то, этот-то, Родионыч — ничо себя вел? Зверствовал небось, когда поволноваться пришлось?
    
— Ничего. Когда тонули, смирный был.
    
— Смирный! — сказал угрюмый. — Волки в паводок тоже смирные бывают, зайчиков не трогают. А как ступят на берег, так сразу про свои зубы-то вспоминают.
    
— Может, и так, — говорю. — Все же он урок получил.
    
— На таких, знаешь, уроки не действуют.
    
Я не спорил. Вот уж про кого мне меньше всего хотелось думать, так про этого Родионыча. И отчего-то я все никак не мог согреться. Хотя вроде на солнышке сидел. Ну, да какое уж тут солнышко! Этот, в беседке, и то заметил, что я зубами стучу.
    
— Ты, парень, прямо как в лихорадке. Ну, натерпелись вы! Сходи на камбуз, там плита топится.
    
— Кандей неужто встал?
    
— Ну!
    
Я уж хотел сходить, но тут к нам катер стал причаливать, с базы. Я от него принял концы.
    
— Вахтенный! — покричали мне с катера. — Позови-ка там Гракова.
    
Вот я уже и вахтенным заделался. Но звать не пришлось: Граков мне сам навстречу вышел из «голубятника» — побритый, китель на все пуговки, лицо только чуть помятое с перепоя. За ним вышли кеп, тоже в кителе, и штурмана Жора и третий. Старпом их провожал — в меховой своей безрукавке — до самого трапа.
    
И еще с ними боцман вышел — хмурый, с пятнышком зеленки на скуле, и чокнутый наш, Митрохин. Оба в пальто, в шапках. Эти-то зачем отчаливали, я так и не понял.
    
— Как с гостями-то? — старпом спрашивал у Гракова. — С шотландцами.
    
— Да уж не буди, пока спят. И своим дай выспаться. Вечером их сами на базу свезете. Только чтоб они как-нибудь отдельно, понял? Не нужно, знаешь ли, этого неорганизованного общения.
    
Третий помахал старпому с катера.
    
— Ты теперь-то хоть не шляпь, когда на буксире.
    
— Оправдывай доверие, — крикнул Жора.
    
Кеп ничего не сказал, только сплюнул в воду.
    
Катер отчалил. Меня Граков так и не заметил.
    
Старпом ко мне повернулся сияющий:
    
— Слышь, вожаковый? Может, все и обойдется. — Зашлепал к себе вприпрыжку.
    
Отчего же нет? — я подумал. Конечно, обойдется, дураков же мы до отчаянья любим. Такой же ты старпом, как я — заслуженный композитор. Политинформации толкать — это ты научился: чего нам империалисты готовят и их пособники, — а поставь тебя на мостик — то курс через берег проложишь, то назад отработаешь не глядя, то даже шлюпку не различишь, какую прежде вываливать. Еще, глядишь, — в кепы выйдешь. Не дай мне, конечно, Бог с таким кепом плавать. А другие, кто поспособнее, будут под тобою ходить — вон хотя бы Жора или даже третий. Не понять мне этого никогда.
    
И холодно мне было зверски. Не так, чтобы от воздуха, день-то намечался не морозный, а как-то внутри холодно. Я пошел на камбуз.
    
А кандей, оказывается, пирог затеял. Поставил тесто, в кастрюльке крем сбивал — из масла и сахара.
    
— Для гостей? — я спросил.
    
— Зачем? Для вас. Ну, и для гостей тоже. Для меня-то вы все одинаковые.
    
Постепенно бичи повылезали в салон. Потом пришли шотландцы. И мы этот пирог умяли вместе, на радость кандею, с чаем. Жаль только, выпить было нечего, а то б совсем стали родные. Кандей все печалился:
    
— Раньше б знать — наливку сотворил бы из конфитюра. И рецепт у меня есть, и конфитюр есть, а вот времени не было — для закваски.
    
Но мы и так пообщались. Каждый себе по шотландцу отхватил — и общались, не знаю уж на каком языке. Васька Буров — тот себя пальцем тыкал в грудь и говорил:
    
— Вот я — да? — Васька Буров. Такое у меня форнаме. А по должности так я на этом шипе главный бич, по-русски сказать: артельный. Теперь говори, ты кто? У тебя какое наме и форнаме? Джаб у тебя на шипе какой?
    
И между прочим, он-то больше всех и выяснил про этих шотландцев.
    
— Бичи, — говорит, — тут, считайте, одно семейство плавает. Кеп у них всеобщий папаша. Вот этот, долгий-то, которому Сеня-вожаковый конец бросал, так он — младший потрох. Вон те два рыжанчика — Арчи и Фил — старшенький и средний. А те — зятья, у кепа еще две дочки имеются. Один у них только чужой — «маркони», они ему деньгами платят, а себе улов берут. А судно у них — не свое, владельцу еще пятьдесят процентов улова отдают как штык.
    
— Что ж они ему теперь-то отдадут? — спросил Шурка. Очень ему жалко было семейство.
    
— А ни шиша. Все ж застраховано. Они еще за свою «Пегушку» компенсацию получат. — «Пегушкой» он "Герл Пегги" называл. — И с фирмы еще штраф возьмут, которая им двигатель поставила дефектный.
    
Нам как-то легче стало, что не совсем они пропащие, наши шотландцы.
    
— А нам бичи, знаете, сколько бы премии отвалили, если бы мы ихний пароход спасли? Пять тыщ фунтов, не меньше.
    
— Ладно, — сказал Серега. — Нашел, о чем спрашивать.
    
— А я разве спрашиваю? Сами говорят. Старпом все терся около нас, прямо как тигр на мягких лапах, чуть себе ухо не вывихивал, — да мы вроде политики не касались, все больше по экономическим вопросам.
    
— А вот вы мне чего скажите, бичи, — Васька Буров говорит. — Как же это получается: за пароход или там за имущество какое — дак деньги платят, а за людей — ни шиша?!
    
— А ты б чего — взял бы? — спросил кандей.
    
— Я-то? Нипочем. Я бы и за пароход не взял. А за людей — это уж грех просто. Но ведь другой-то — он бы, может, и взял. Ему не посули заранее — он и пальцем не пошевелит выручить кого.
    
— Что ж он, хуже тебя? — опять кандей спросил.
    
— Хуже не хуже, а должно что-то и за людей полагаться. Неуж душа живая дешевле имущества?
    
— Полагается, да не нам, — сказал Серега. — Просто ихний министр нашему задолжал. А сколько — это ты никогда не узнаешь.
    
Шурка сказал:
    
— Ни хрена не полагается. Одно моральное удовлетворение. Это вроде как субботник.
    
— Дак на него и ходят-то так, знаешь… пошуметь да посачковать. Опять же — зовут, попробуй не выйди. Не-ет, — Васька Буров все не соглашался. Материальный стимул — он большой рычаг. Верно ж, старпом?
    
Старпом насчет этого рычага не нашел чего возразить.
    
— Вот я и говорю — чего-то ж все-таки стоит человек. Должен стоить!
    
— А ничо он не стоит, — сказал Серега мрачно. — За тебя кто-нибудь поллитру даст? И усохни.
    
— Башка! Ни об чем с тобой по-серьезному нельзя…
    
— Ну, так ведь… — Шурка поразмыслил. — Смотря же — какой человек.
    
— А! Так, стало быть, цена-то ему все-таки есть! Только вот — какая?
    
Салага Алик прислушивался, голову склонив набок, улыбался, потом сказал, зарумянясь:
    
— Наверное, надо так считать — во что человека другие ценят… Я так думаю.
    
Васька подумал и не согласился.
    
— Вот этот жмот — слыхал? — за меня б и поллитры не дал, а пацанок моих спроси — им за папку любимого и десять мильонов мало будет.
    
— Ты ж им не просто человек, — сказал Шурка, — ты ж им родитель. Да об чем спор? Кто сколько получает — столько он и стоит.
    
— Э! — Васька сказал. — Ежели так, то старпом у нас четырех салаг перетянет.
    
Поглядели мы на старпома нашего, потом — на салагу Алика. Нет, решили молча, так тоже нельзя считать. Салагу мы как-то больше теперь ценили.
    
— И опять же, — Васька добавил, — вот нам за сегодняшний день одна гарантийка идет: рыбы стране ж не даем, бичуем, а позавчера еще — давали. Что же мы, позавчера и стоили больше? Так это же, если разобраться, рыбе цена, не человеку.
    
Старпом все же вмешаться решил, предложил разграничить четко, какой человек имеется в виду — советский или не советский. Ну, это мы его оборжали всем хором. Попросили хоть при гостях воздержаться: вдруг — поймут. К тому же, Серега ему намекнул, если иностранец — его же в наших рублях нельзя считать, его же надо — в валютных, так это, может, и подороже выйдет. Старпом свое предложение снял.
    
— Ай, мужики! — Васька засмеялся. — Ну, не ожидал… Бородатые, детные, а не знаем — сколько ж стоит человек!..
    
— Может, и не надо нам этого знать, — сказал кандей. — Господь знает и ладно.
    
— Это — которого нет? — старпом подхихикнул.
    
— Еще не выяснено. — Алик заметил.
    
— Как это — "не выяснено"?
    
— Да так. Великие умы спорили — к единому выводу не пришли.
    
— Интересно — что за такие «великие»!
    
— Да уж, какие б ни были, — кандей весь спор закончил, — а раз они не пришли, так мы — и подавно. Кому еще чаю налить?
    
Вот на чем все и сошлись — что не нам это знать, сколько человек стоит.[65] Шотландцам, которые только глаза таращили, попробовали растолковать, об чем мы здесь травим, — не поняли они, плечами пожали. Но все же высказались — за расширение контактов. Стали нас к себе в Шотландию приглашать, в гости. Из-под роканов вынули шариковые ручки и записали свои адреса, а ручки нам подарили. Адреса мы взяли, на всякий случай. Их тоже пригласили — кто во Мценск, кто в Вологду, кто в село Макарьево Пензенской области.
    
А дело там, на палубе, само делалось. Слесаря с «Молодого», и правда, не дали нам пальцем пошевелить. Сами и парус убрали в форпик, и бочки убрали, и обломок мачты к месту приварили — это рей оказался, мачта чуть погнулась. Даже антенну «маркониеву» натянули. «Дед» только сходил поглядеть и рукой махнул:
    
— Как-нибудь дошлепаем.
    
Потом мы опять спали. И мы, и шотландцы. Проснулись только под вечер, когда «Молодой» нас потащил через фиорд. В Атлантике шторм уже послабел, я это по птицам видел — опять они усеяли скалы и горланили, когда мы под ними проходили. В шторм они прячутся куда-то.
    
Когда вышли, солнце светило косо и океан темнел грозно, поблескивал невысокой волной. Но скалы уже припорошило снегом, и были они снова белые, с лиловыми извилинами, с оранжевыми верхушками, и даже не верилось, что мы-то их видели черными, и не так давно. В миле примерно от фиорда мотались в прибое чьи-то обломки. От "Герл Пегги", наверно, или чьи-нибудь другие. Шотландцы наши помрачнели и снова стали креститься.
    
База нас ожидала на горизонте — вся в огнях. На мачтах, на такелаже огни и в десять рядов иллюминаторы. Целый город стоял посреди моря, а в воде его отражение. Когда подошли поближе, стало видно, как светится голубым светом вода вокруг ее днища, как будто его подсвечивали из глубины. Весь борт усеян был людьми, вдоль всего планширя торчали головы и на верхних палубах, в надстройках. Между мачт висел флажный сигнал по международному коду, снизу его подсвечивали прожектора: "Привет
    
спасенным отважным морякам Шотландии". Я на крейсере сигнальщиком служил, так я бичам и перевел. «Молодой» нас притер аккуратно к базе, матросы с него перескочили к нам и закрепили концы. Они же и сетку приняли от ухмана. Мы ни к чему не прикасались. Прямо как пассажиры.
    
Шотландцы стояли уже наготове. Мы вышли с ними попрощаться.
    
— По пятеро пускай цепляются! — крикнул ухман. — Вы уж им объясните, ребятки.
    
Кто-то с базы по-английски в мегафон прокричал. Наверное, то же самое.
    
— А ты штормтрап не мог подать? — спросил дрифтер. — Э, грамотей!
    
Ухман себя только рукавицами похлопал. Оплошал, мол, бывает.
    
Двое шотландцев подсадили маленького, помогли ему ноги продеть в ячею. Он вцепился одной рукой, а другой, забинтованной, помахал нам на прощание. Вдруг они о чем-то перекинулись, и один соскочил, показал нам на сетку. Они нас приглашали с собой.
    
— Да нам-то чего там делать? — спросил Васька Буров.
    
— Э, чего делать! — сказал Шурка. — Ехать, и все.
    
Он первый вцепился в сетку и меня потянул за собой:
    
— Земеля, поехали, раз приглашают.
    
Пятым вскочил Васька. И сетка понеспась. Была не была!
    
Ухман кинулся к нам:
    
— А вы-то куда? Впереди гостей…
    
— Ай лав ю, мистер ухман! — Шурка ему сказал.
    
Маленький шотландец тоже чего-то подвякнул. Очень, наверное, толковое. Нас и этот, с мегафоном, не стал задерживать.
    
Со второй сеткой поднялись из наших Серега с дрифтером и «маркони». Потом салаги и дрифтеров помощник Геша. А последним — с ихним кепом, представьте, — «мотыль» Юрочка. И так мы всей капеллой и пошли по живому коридору. Тут, конечно, все высыпали на шотландцев поглядеть — и комсоставские, и матросы, и девчата-тузлучницы, и прачки, и медики. Ну, и мы, конечно, пользовались успехом.
    
Мы сошли — по главному трапу — вниз куда-то, палубы на три, и тут вахтенный — в кителе с двумя шевронами — распахнул перед нами стеклянные двери и показал, куда идти — по длинному-длинному коридору, по красным коврам, прямо к кают-компании. А там уже двери были настежь и стол накрыт для банкета — не соврать вам, персон на сто двадцать, — весь сверкающий, уставленный бутылками, графинчиками, тортами, еще черт-те какой закусью, утыканный флажками — нашими и шотландскими.
    
Тут-то мы и заробели. Шотландцы — во всем черном, лоснящемся — прошли, а мы поотстали, чтоб их пропустить. И вахтенный, с двумя шевронами, нас и узрел.
    
— Что вы, ребятки! Куда в таком виде? Вы б хоть почистились, прибрались…
    
Дрифтер чего-то ему промямлил, но очень неубедительно. Это он на палубе горластый, а тут заалел, как майская роза, и сник. Один «мотыль» Юрочка проскочил дуриком. Но он-то в куртке был и в ботинках. Не такая куртка, как моя, но все же приличная. А мы-то все в телогрейках, кто даже в сапогах полуболотных, под ними хлюпало, а у меня еще и вата повылезла из плеча. Мы же про этот банкет и духом не ведали, ну каждый и пошел, в чем был.
    
Мы встали тесной кучкой у переборки, смотрели на всю эту толкотню и уж как чувствовали себя, даже говорить не хочется. И уйти нельзя — как попрешь против толпы, во всем сыром?
    
— Бичи, — сказал «маркони». — Я так понимаю ситуацию. Теперь, если только девки нас не проведут, топать нам восвояси.
    
Это он верную мысль подал. Вахтенный все-таки моряк был, и очень даже галантный. И ведь почти у каждого они тут есть — то ли медичка какая-нибудь, то ли рыбообработчица.
    
Первым Васька Буров высмотрел.
    
— А вон, — говорит, — Ирочка идет.
    
Ирочка не шла, а прямо летела на шпильках, юбка черная колоколом, блузка белая с кружевами, в ушах красненькие клипсы. Если только на руки поглядеть и на шею, видно было, что работает она на ветру, на палубе. Может быть, тузлук разливает по ящикам.
    
Ирочка нам понравилась.
    
— Надежная? — спросили мы Ваську.
    
— По квартире соседка! Ирочка, ты меня не узнаешь?
    
Ирочка взмахнула накрашенными ресницами.
    
— Васенька! Вот встреча неожиданная!..
    
Но тут она на Шурку посмотрела, и Васькиных надежд сильно поубавилось. На Шурку же нельзя не засмотреться. И она как прилипла к нему — все на свете забыла.
    
— Кстати, Василий. Очень я хотела бы с твоими товарищами познакомиться.
    
Шурка поглядел на Ваську, Васька — на Шурку. Все тут было ясно.
    
— Пошли. — Шурка взял Ирочку под локоть. — Там познакомимся.
    
Вахтенный поморщился, но пустил их…
    
Дальше все парами шли, чистый убыток. Наконец, еще одна пава выплыла, одиночная. Под газовым шарфиком. Вся такая, что мы чуть не ослепли. На голове было наворочено — как только шея не подламывалась?
    
Дрифтер на нее нацелился.
    
— Это же — Юля-парикмахерша. Она же мне челочку подстригала. В прошлую экспедицию.
    
И что-то нам эта "прошлая экспедиция" сомнение заронила.
    
— Как жизнь, Юля? — он ее спросил. Таким палубным голосом.
    
Юля даже вздрогнула. Посмотрела на него холодно — голубыми-голубыми.
    
— Это ты меня зовешь?
    
— Тебя, Юля. Кого же еще?
    
— Какая я тебе Юля? Я не Юля, а Верочка.
    
— Ах, Верочка!..
    
— Вот именно. Ты свою Юлю и окликай.
    
И прошла Верочка. Дрифтер себя хлопнул по лбу и уж начисто сник.
    
— Бичи, — сказал Васька, — потопали? В этом вопросе нам не светит.
    
— Всем по-разному, — сказал «маркони». — Я все же надеюсь.
    
Это он еще двоих углядел, которые из каюты вышли, от нас неподалеку.
    
— Минные аппараты — товсь![66] Уж если эти нас не затралят, двоих как минимум.
    
Бичи чуть вперед подались. Но я-то уже разглядел, кто это, и стал подальше, за их спинами. Одна — Лиля, неспетая песня моя, другая — Галя.
    
По походке я ее узнал, Лилю. Ну, и по цвету, конечно, зеленому, неизменному. А походка у нее была занятная — не прямая, а чуть синусоидой, какая-то неуверенная. Ах, как мне это нравилось когда-то — как она ко мне идет. Как будто не хочет и все-таки что-то тянет ее. И все же она красива была, это я должен сознаться. Ну, не такая, как Клавка, на которую таксишник засмотрится и в столб при этом врежется. У ней — свое было, что и не всякий заметит. Но мне и не нужно, чтоб всякий.
    
Она вдруг улыбнулась, сразу как-то вспыхнуло у нее лицо, и пошла к нам с протянутой рукой.
    
— Мальчики! — Это она салаг узнала. — Ну, знаете… Теперь-то, надеюсь, вам для биографии достаточно?
    
— Подробности потом, — сказал Димка. — Сейчас, старуха, вся надежда на тебя. Проведи уж нас по старой памяти.
    
— Туда? Почему же нет? А он вас пустит, вахтенный?
    
— Что за вопросы, старуха. Чего хочет женщина, того хочет Бог. Ну, и вахтенный, естественно.
    
— Ой, ну я так рада вас видеть!..
    
Она еще посмотрела на нас, скользнула взглядом по моему лицу — тут я не мог ошибиться — и не узнала меня. Ну, вообще-то она немножко близорука. И немножко стеснялась — столько тут мужиков стояло.
    
Алик обернулся ко мне. Я помотал головой. Тоже тут все было ясно.
    
Вахтенный их с большой неохотой пропустил — двоих с одной дамой. Ей пришлось улыбнуться ему — так мило, смущенно, — и, конечно, она его убила.
    
А «маркони» провела Галя.
    
— Галочка, — он ей сказал, — память о вас не умирает в моем сердце.
    
— Больше на щеке, — сказала Галочка. — Пошли, трепло несчастное.
    
"Маркони" к нам повернулся, развел руками:
    
— Желаю вам, бичи, всего того же самого.
    
— Валяй, — сказал дрифтер. А нам он сказал: — Потопали, нечего тут по переборке жаться.
    
И правда, нечего. Толкотня эта уже поредела слегка, и вполне мы могли отвалить. А больше всех мне этого хотелось. Знобило меня отчаянно. Самое милое сейчас — в койку забраться, все одеяла накинуть, какие есть.
    
Оттуда, из зала, вышла Клавка, бросила веселый взор на вахтенного, и он ей чуть поклонился, слегка заалел. Я уже рад был, что хоть за чужими спинами стою, не хотелось бы, чтоб она меня сейчас видела. А мне даже приятно было ее видеть — такую живую, раскрасневшуюся, нарядную, в синем платье с кружевом каким-то на груди или с воланом, я в этих штуках слабо разбираюсь, в ушах — сережки золотые покачивались. Даже в лице у ней что-то переменилось, — оно как-то яснее стало, может быть, оттого, что она волосы зачесала назад, в узел, и лоб у нее весь открылся.
    
Клавка нас увидела и подошла:
    
— Бичи, вы не со «Скакуна»?
    
— Королева моя! — сказал дрифтер. Опять же палубным голосом. — Да мы же с эфтого самого парохода!
    
— Где ж этот рыженький, что с вами плавал, сердитый такой? Что-то я не вижу его. Он часом, не утоп ли?
    
— Сердитых у нас много. А рыженьких — нету. Может, я его заменю?
    
Клавка ему улыбнулась.
    
— Да нет, тебя мне слишком много… Ну, это я его «рыженьким» зову, а он светленький такой, шалавый. В курточке еще красивой ходил.
    
— Так это Сеня, что ли?
    
— Ну-ну, Сеня.
    
Дрифтер махнул своей лапищей, сказал мрачно:
    
— По волнам его курточка плавает.
    
Клавка взглянула испуганно — и меня как по сердцу резануло: так она быстро побелела, вскинула руки к груди.
    
— Да не сообщали же… Типун тебе на язык!
    
Дрифтер уж не рад был, что так сказал.
    
— Погоди, груди-то не сминай, никто у нас не утоп. Сень, ты где? Ну-ка, выходи там. Выходи, когда баба требует.
    
Бичи меня вытолкнули вперед.
    
Клавка смотрела на меня и молчала. Клавкино лицо, такое ясное, опять порозовело, но отчего-то она вдруг поежилась и обняла себя за локти — как в тот раз, на палубе.
    
— А чего же вы тут стоите? — спросила. — Вахтенный, ты почему их здесь томишь? Они же со «Скакуна» ребята.
    
— Ну, Клавочка, — вахтенный малость подрастерялся, — это же на них не написано… Представители от команды должны быть, безусловно. Но не в таком же виде.
    
— А какой ты еще хотел — от героев моря? Да пропусти, я их в уголке посажу.
    
— Ну, Клавочка… На твою ответственность.
    
— На мою, конечно, на чью же еще. Ступайте, ребята, — она их подталкивала в плечи, — ступайте.
    
Бичи повалили в зал. Но меня он все-таки задержал, вахтенный.
    
— А вата-то, — говорит, — зачем? — Выдернул из меня клок и показал ей. — Зашить нельзя? И был бы герой как герой.
    
— Да, это не годится. — Клавка кинула руку к груди, поискала иголку, но не нашла, потащила меня за рукав. — Пойдем, зашью тебя.
    
Навстречу нам уже какое-то начальство шло, с четырьмя шевронами. Граков прошел — опять меня не заметил, за ним кеп и штурмана. Третий всю Клавку обсосал глазами снизу доверху и покачал мне головой. Еще второй механик наш прошел и боцман с Митрохиным — все прикостюмленные. Вот, значит, наши представители…
    
Мы сошли вниз — еще на несколько палуб, пошли по такому же коридору, только с зеленым ковром. Клавка выпустила мой рукав и взяла за руку.
    
— Холодная, — она вдруг остановилась. — Слушай, ты, может, в душ хочешь? Я тебя сведу. Погреешься, пока зашью. Что-то ты у меня совсем холодный.
    
— Да хорошо бы.
    
— Ну, чего же лучше!
    
Из душа какое-то ржанье доносилось. Клавка постучала в дверь туфлей ответа никакого, сплошное ржанье.
    
— Ну, да, — сказала Клавка, — жеребцы парятся, это надолго. Лучше я тебя в женский устрою, там-то сейчас никого.
    
— Да ну его, в женский…
    
— Пойдем! — опять она меня тащила. — Держись за Клавку, не пропадешь.
    
По дороге споткнулась, стала поправлять чулок. Я ее поддерживал за локоть.
    
— Ну, и когда ты меня держишь, — улыбнулась, — это тоже, представь себе, приятно.
    
В женском, и правда, никого не оказалось. Клавка — опять же туфлей откинула дверь, втолкнула меня.
    
— Мойся тут смело, никто не сунется. Успеешь еще, к самому интересному.
    
— Как я тебя потом найду?
    
— Я сама тебя найду. Телогрейку скидывай. Сама мне ее расстегивала и морщилась. Потом стащила с плеч.
    
— Надоело — в соли ходить?
    
— Да уж надоело…
    
— Ну вот, как я хорошо-то придумала. Ну, я — живенько.
    
Клавка убежала с телогрейкой, и я тогда скинул с себя все, бросил шмотки в угол у двери. Там для них и было настоящее место. Кабинка была просторная, не то что наша на СРТ, и с зеркальцем. Я себя увидел — волосы слиплись от соленой воды, щеки запали, глаза как-то дико блестят. Тут поежишься. И куда еще такого пускать в приличную кают-компанию? Я встал под душ. Но пошла какая-то тепленькая, как я ни крутил — я все не мог согреться. Или такой уж холод во мне сидел — в костях, наверное. Или там, где душа помещается. Я все зубами дробь выбивал и дрожал, как на морозе.
    
Кто-то ко мне постучался. Я и вспомнить не успел, задвинул я там щеколду или нет, как дверь откинулась. И Клавка сказала:
    
— Я не смотрю. Вот я тебе зашила. И полотенце тут возьмешь.
    
— Спасибо.
    
Я к ней стоял спиной. Клавка спросила:
    
— Что у тебя с плечом?
    
— Ничего.
    
— Вот именно — «ничего»! Оно же у тебя все синее. Просто черное. Господи, что там с вами было?
    
— Да все прошло. Вода вот еле теплая.
    
Клавка подошла, завернула рукав и попробовала воду, потом выкрутила кран, постучала кулаком по смесителю. И там заклокотал пар. Пробку, наверно, прорвало — из ржавчины.
    
— Видишь, тут все с хитростью. Ну, теперь хорошо?
    
— Еще погорячей нельзя?
    
— Что ты! Я бы и минуты не вытерпела. Вон как ты намерзся! — Она помолчала и вдруг припала к моему плечу, к больной лопатке. Я ее волосы почувствовал и как чуть покалывает сережка. — Такой красивый, а плечо синее. Зачем же так жить глупо!
    
— Намокнешь, — я сказал.
    
— Намокну — высушусь. Дай я тебе разотру.
    
Но не потерла, а только гладила по плечу мокрой ладонью, и это-то, наверно, и нужно было, боль понемногу проходила. И холод тоже.
    
Она сказала:
    
— Ты дождись меня. Ладно?
    
— Куда ты?
    
— Ну, надо мне. Посидишь, отдохнешь… Запрись только. А то тебя еще кто-нибудь увидит.
    
Опять она куда-то умчалась. А я посидел на скамейке, пока меня снова не зазнобило. И я даже заплакал — от слабости, что ли. И опять стал под душ. Я решил стоять, пока она не придет. Целый век ее не было. И я вдруг увидел, что мне все равно без нее не уйти — она все мое барахло куда-то унесла.
    
Наконец она пришла.
    
— Хватит, миленький, ты уж багровый весь, сердцу же вредно.
    
— Куда унесла? — я спросил.
    
— В прачечную, в барабан кинула. Все тебе живенько и постирают и высушат, я попросила. Ты не спеши, там еще долго речи будут говорить. Халат мой пока накинешь.
    
— Тот самый? С тюльпанами?
    
— Тот самый. Какая разница? Девка ты, что ли?
    
Я попросил:
    
— Ты отвернись все-таки.
    
— Да уж отвернулась. В халате ты мне совсем, совсем не интересен. Не то что в курточке. Правда она утонула?
    
— Да.
    
— Ну, приходи давай. Четвертая дверь у меня налево, по этой же стороне.
    
Коридор весь как вымер, и я до четвертой двери дошлепал спокойно. В каюте горел ночник на столике, и чуть из коридора пробивался свет — сквозь матовое стекло над дверью. Иллюминатор заплескивало волной, и она тоже светилась — голубым светом. Клавка стояла у столика спиной ко мне.
    
— С кем ты тут? — Я две койки увидел.
    
— Вот на эту садись. Валечка еще тут, прачка. Которая как раз тебе стирает. Как говорится, две свободные с отдельным входом.
    
— Две — это уже не с отдельным.
    
— На то, миленький, существуют вахты. Шучу, конечно. Ну, согрелся хоть?
    
— Как будто.
    
— Поешь теперь? Мне тебя покормить хочется.
    
Клавка повернулась ко мне. На столике у нее поднос стоял, накрытый салфеткой.
    
— Спасибо. Да мне-то не хочется.
    
— Ну, попозже. Просто ты перенервничал. Ну, а что ты хочешь? Выпить хочешь? Совсем захорошеешь?
    
— Это вот — да.
    
— Водки тебе? Или розового?
    
— У тебя и то и то есть?
    
— Зачем же Клавка живет на свете?
    
Я засмеялся. Я уже пьян был заранее.
    
— Налей розового.
    
Клавка быстро ввинтила штопор, бутылку зажала в коленях, чуть покривилась и выдернула пробку. Я смотрел, как она наливает в фужеры.
    
— Себе тоже полный.
    
— Конечно, полный. За то, что ты жив остался. Ну, дай я тебя поцелую. — Клавка ко мне нагнулась, голой рукой обняла за шею, поцеловала сильно и долго-долго. Даже задохнулась. — Ну, живи теперь. Меня хоть переживи.
    
Она смотрела, прикусив губы. И я себя снова чувствовал молодым и крепким, жизнь ко мне вернулась. Я уже пьян был по-настоящему — и вином, и теплом, и Клавкой.
    
— Клавка, тебе идти надо?
    
— Конечно, надо. Но ты ж меня дождешься?
    
— Дождусь.
    
— Не умри, пожалуйста. Не умрешь?
    
Она подошла к двери — без туфель, в чулках, — задвинула замок.
    
— Клавка, тебя же там хватятся.
    
— Ну, хватятся. Разве это важно?
    
— Что же важно, Клавка?
    
Она мне не ответила. А важно было — как женщина повернула голову. Ничего важнее на свете не было. Как она повернула голову и вынула сережки, положила на столик; как вскинула руки и посыпались шпильки, а она на них и не взглянула, и весь узел распался у нее по плечам; как она смотрела на иллюминатор и улыбалась — наверное, что-то еще там видела, кроме голубой воды, — как завернула руку за спину, а другой наклонила ночник, и как быстро сбросила с себя все на пол и переступила…
   
   
    
     
6
    
    
— Понравилась я тебе? Скажи…
    
Она ко мне прильнула, вытянулась, положила голову мне на плечо.
    
— Ты же знаешь.
    
— Но услышать-то — хочется! Сильно понравилась?
    
— Да.
    
— Ну вот, — она вздохнула. — Ты выпил, и Клавку еще получил, теперь тебе хорошо. Я знаю. За это мне все простится.
    
Все хорошо было, только вот плечо у меня дрожало. Намахался я с этими треклятыми шотландцами, черт бы их драл.
    
— Болит все? Какая ж я дура, с этой стороны легла. Надо бы с той. Нехорошо я устроилась?
    
— Ничего, так лучше… Клавка, за что тебя прокляли?
    
— Кто?
    
— Родители. Ты говорила тогда.
    
— Ну вот. Зачем ты сейчас про это?
    
— Скажи.
    
Она помолчала.
    
— Да я такая шалава была, теперь вспомнить страшно… Ну, я уж помирилась с ними. Это ты потому спросил, что я сказала: "Мне все простится"? Что ты еще хочешь про меня спросить?
    
— Про себя хочу. Когда же я тебе понравился?
    
Она ответила удивленно:
    
— Сразу! Ты разве не понял, что сразу? Как я только тебя увидела. Ты там сидел в углу с бичами, с каким-то еще торгашом, а я к тебе через всю залу шла и на тебя только и смотрела. Ты хороший сидел в курточке! Щедрый, и все тебе нипочем, лицо — такое светлое!
    
— Неправда, я злой был, как черт.
    
— Ну, ведь с пропащими сидел. Их же никто за людей не считает, Вовчика этого с Аскольдом. Все только и бегают они ко мне: то — "Клавка, покорми в долг", то — "Клавка, похмели, завтра в море идем, с аванса разочтемся". Про меня уже чего только не думают, а я их просто жалею. С ними-то будешь злой!.. А плохо, что ты меня не заметил. Я перед тобой и со скатерки чистой смела, и уж так, и так… А сказал бы ты мне тогда: "Поедем со мной, Клавка", тут же бы поехала, куда хочешь. Скинула б только передник.
    
Она смотрела в иллюминатор, улыбалась, глаза у нее блестели влажно. Я спросил:
    
— А дальше что было?
    
— Дальше-то?.. Может, не нужно?
    
— Теперь уж — все нужно.
    
— А дальше — ты меня перед этими пропащими позорил. Пригласил, за ушком поцеловал… Я-то — разоделась, марафет навела, в большом порядке пришла девочка! А ты, оказывается, специалистку свою ждал — ни по рыбе, ни по мясу… ты уж прости. А потом еще на Абрам-мыс ездил. Видела я уже — и ту, и другую, — да разве они меня лучше? Да никогда! И уж после того, как они тебе не отпустили, ни та, ни другая, ты ко мне являешься: "Клавочка, без тебя жить не могу!"
    
— Пьян же я был.
    
— Да уж хорош. Как собака. Я так и поняла: ты — это уже не ты. Мне даже как-то и не жалко было, когда они тебя били. Не убьют же, думаю, таких не убивают… Я уже потом спохватилась, как узнала от них, что ты в море ушел из-за этих денег. Я-то думала — проспишься, придешь за ними, и мы при этом поговорим хоть по-человечески. Ведь мы ж не говорили! Так я себя проклинала…
    
— Себя-то за что?
    
— Ну… наверно, любил же ты эту, специалистку. Не все так просто было. Я тоже нехорошо про нее говорю. Любил, да?
    
— Теперь не знаю.
    
— Это ты так не говори. Это ты и про меня когда-нибудь скажешь: "Не помню, хорошо ли мне было с Клавкой".
    
Я ее обнял.
    
— Не скажешь ты этого, — она засмеялась. — Ни за что не скажешь!
    
Я ее обнял сильнее.
    
— Подожди. Ну, подожди же, никуда я не денусь. И устал же ты.
    
Так сильно она меня обнимала — и уже не помнила про мое плечо, и себя не помнила. Как будто жизнью со мною делилась.
    
— Хорошие мы, — она сказала. — Хорошие друг для друга.
    
А потом:
    
— Ну, это ведь и не чудо, нам же не по шестнадцать. Нет, все-таки чудо.
    
И опять лежала — головой на моем плече, с закрытыми глазами, с полуоткрытым ртом. И так славно укачивало нас волною, когда она наплескивалась на стекло.
    
Кто-то к нам постучался тихонько. Вот уж действительно — как с другой планеты.
    
— Ох… — Клавка замотала головой и выругалась сквозь зубы. — Ну что поделаешь, открою.
    
— Ты что?
    
— Да это же Валечка. Твои постирушки принесла. Ну, какой ты у меня еще мальчик! Думаешь, она без романов тут живет? Не-ет, Валечка у нас не такая!
    
Она приоткрыла дверь. Валечка оттуда спросила:
    
— Все хорошо? — И засмеялась.
    
Клавка ей ответила чуть хрипло:
    
— Лучше не бывает. Спасибо тебе, Валечка.
    
— Да уж если на банкет не пошли…
    
— Ох, какой уж тут банкет. Свой у нас банкет. Спасибо тебе большое.
    
Клавка уже не вернулась ко мне, стала одеваться, подобрала все с полу.
    
Я спросил:
    
— Она тоже из-за меня не пошла?
    
— Ну что ты. Не все из-за тебя. Двое у ней тут встретились, в одном рейсе. Один бывший, другой теперешний. Гляди еще — там передерутся, на банкете. Лучше от беды подальше.
    
— Не растреплет она?
    
— Кто, Валечка? — Клавка рассмеялась, взъерошила мне волосы. Миленький, успокойся. Уже про то, что я тут с тобою, вся плавбаза знает. От киля, как говорят, до клотика. Что нам после этого — Валечка!
    
Я тоже засмеялся:
    
— Выходит — поженились мы с тобой?
    
— Да уж поженились…
    
Я помолчал и сказал:
    
— Я не просто спрашиваю, Клавка.
    
— О чем ты?
    
— Какими же мы отсюда выйдем? Как я завтра без тебя буду?
    
— Ой, вот уж про чего не надо. Я тебя умоляю! Таким же и будешь.
    
— Нет. Уже не смогу…
    
Я, наверное, права не имел говорить ей эти слова, мне ведь еще под суд было идти, — да неизвестно же, чем он кончится, этот суд, все же у меня какие-то оправдания были. По крайней мере, мы б хоть эти недели вместе прожили — до приговора, а там уже ей решать, стоит ли ждать меня. Нет, пожалуй, здесь решать, сейчас, — неужели б я ей не признался, скажи она только — «да»!
    
Клавка ко мне присела.
    
— Ну зачем это тебе в голову-то пришло? Вот взял и все испортил. Зачем, спрашивается? Ты подумай-ка, — еще и не началось у нас ничего, а уж все было испохаблено. Бедные мы с тобой! И что нам такого впереди светит? Ну, буду я тебе — моряцкая жена. Будешь ты уходить — на три с половиной месяца! А я тебя — до трапа провожать, в платочек сморкаться. Потом, значит, верность соблюдать, вот так сидеть и соблюдать. Песенки для тебя заказывать по радио. "Сеня, ты меня слышишь? Сейчас для тебя исполнят "С матросом танцует матрос". В кадры звонить — как мой-то там, не упал еще "по собственному желанию"?.. Потом встречать тебя, толпиться там, а в сумке уже маленькая лежит, чекушка — чтоб ты не закосил никуда, аванс бы не пропил. Вот так захмелю тебя и приведу домой, на кушетку, и полежим наконец-то рядом. Так вот для этого-то счастья все остальное было? Чем я тебе не угодила, что ты мне такой жизни пожелал!
    
Я сказал:
    
— Да я ведь за эту жизнь тоже не держусь. Уехал бы в любой день другого чего поискать.
    
— Это можно… Ну, и про эту жизнь тоже можно по-другому рассказать. Кто послушает — сюда, наоборот, помчится. Мало ли их едет? Ты сам-то не из этих мест, как и я?
    
— Почему ты решила?
    
— Не знаю. Просто, кажется мне.
    
— Из Орла.
    
— Ну, так я недалеко от тебя росла — в Курске. И тоже мечтала — в такое место заповедное заберусь, где и дышится не так, и люди какие-нибудь особенные. На северную стройку записалась по объявлению. Во, как кровь-то горела! Где посуровей искала, дура. И что нашла? Кирпичи класть? Балки перетаскивать? Раствор замешивать? Или в конторе — мозги сушить? Да никакой работы я не боялась! И как только не покалечилась, бабой быть не перестала?.. А — ради чего? Люди вокруг — все те же, так же мучаются и других мучают, и что от моего геройства в их жизни поправится? Вот я так пристроилась, чтобы и самой полегче, и они б хоть мелькали побыстрее, не задерживались, — все как-то веселее, подолгу-то — иной раз муторно их наблюдать. Ты тоже, наверно, так устроился — с людьми особенно не сживаться, не зависеть ни от кого?
    
— Да почти угадала.
    
— Плохо это, наверное, но уж так! Но я-то все-таки — баба, должна же я к кому-то одному прислониться — и тогда уже все терпеть ради него, радоваться, что терплю. А ты мне — "уедем, другого чего поищем". Нет уж, чего в себе не имеешь, того нигде не найдешь. И мне никогда не дашь. Милый мой, другим же ты — не родишься!
    
— Какой же я, Клавка?
    
— Все сказать? Не обидишься?
    
— Нет.
    
— Не такой ты, за кого выходят. Влюбиться в тебя можно, голову даже потерять. В одних твоих глазыньках зеленых утонешь… Но выйти за тебя — это же лучше на рельсы лечь. Или вот отсюда, из иллюминатора, вот так, в чем есть, выброситься. Ты знаешь, ты — кто? Одинокая душа! Один посреди поля. Вот руки у тебя хорошие. — Взяла мою руку, прижала к своей щеке. — А душа ледышка. И не отогреть мне ее никогда. Страшно мне было, когда ты на меня кричал.
    
— Я не кричал.
    
— Уж лучше б кричал. Лучше бы даже побил. А ты так… по-змеиному, шепотом. Ты все на меня мог подумать. Но ты что — не видел, как я на тебя смотрела. Я ж на палубе, на ветру стояла! Тут не подделаешься.
    
Это я просто видел сейчас, как она смотрела. А вспомнилось мне, как Алик нам кричал сверху: "Бичи, вы мне нравитесь, это момент истины!" Наверно, есть что-то, чего не подделаешь, — только ведь различить!.. И еще про шотландца, на которого я орал. А он, наверно, просто спал в корме. Страхом намучился, устал… Руки-то делали, что надо, а душа была — ледышка.
    
Я сказал:
    
— Может, потому все, что жизнь у меня такая… Колесом заверченная.
    
— А у меня она — другая? Тоже вертись. Но живем же мы еще для чего-нибудь, не только чтобы вертеться. Иной раз посмотришь…
    
— И — звездочка качается?
    
— Ну, как хочешь это назови. Но должно же оно быть. Да не где-нибудь, а у нас же в душе. Бог, наверное, какой-то, я уж не знаю… Ну вот, наговорила я тебе. Не обидела?
    
— Клавка, — я сказал, — я одно знаю: я теперь без тебя не жилец.
    
— Не надо так. Я тебе же хорошего желаю. Я ведь сбегу от тебя, это у меня живенько. Второй раз такое лицо твое увидеть… как тогда, помнишь, когда я тебя спрашивала: "Что ты против меня имеешь?" А ведь увижу, увижу! Что другое, а это увижу. Наговорят тебе про меня — и увижу. И далеко мне придется от тебя бежать! От милого-то подальше бежишь, чем от немилого.
    
— Скажи, зачем же тогда все было?
    
— Что было? А ничего такого не было. — Уже она другая стала, когда накинула платье, далекая — вот с этим кружевом на груди. И самое-то лучшее уже прошло — когда она в первый раз ко мне припала, к плечу. — Ну, что ты спрашиваешь? Зачем любовь была? Да так… Пусто мне в последнее время. Ты в эту пустоту и залетел, такой непрошеный. А тут еще ты смерть пережил. Ну, прости. Наверное, не надо было…
    
Нет, я подумал, все было надо. Хотя бы затем, чтоб ты мне все рассказала. И впредь бы я не думал, что можно пройти мимо любого и коснуться его — хоть рукой, хоть словом — и совсем следа не оставить. Но зачем же ты пришла, чтобы уйти? Сама же спрашивала: "Зачем так жить глупо?" А все мы так и живем. Уходим, чтобы вернуться. Возвращаемся, чтобы уйти. А мне-то уже подумалось — я прибился к какой-то пристани, и она была, что называется, «обетованная». Где-то я такое слышал: "Земля обетованная". Не знаю, что это. Но, наверно, хорошая земля. Только и она от меня уходила.
    
Я это хотел ей сказать — и не успел. Потому что тут, в каюте, тоже был динамик. И по трансляции объявили: наших шотландских гостей приглашают на верхнюю палубу. Причалил норвежский крейсер, который отвезет их на родину.
    
— Их еще долго будут провожать, обниматься, — сказала Клавка. — Ты отдохни еще, все-таки я тебя покормлю. Вас-то пока не дергают.
    
— Это не задержится.
    
И точно, не задержалось. Ниже поименованных товарищей попросили вернуться на свое судно — для несения буксирной вахты. Перечислили всех почти, кроме машинной команды.
    
— И тебя позвали?
    
— Разве не слышала?
    
Клавка ушла к столику, закинула руки, встряхнула всю копну волос. И снова рассыпала по спине. Потом стала собирать в узел.
    
— Я же не знаю твою фамилию. Знаю только, что Сеня.
    
Я сказал ей.
    
— Вот теперь буду знать. Надо тебе идти?
    
— Вахта все-таки. Хотя и буксирная.
    
— Жалко, я думала: мы хоть вместе доплывем. Я бы тебя где-нибудь устроила.
    
— Я бы и сам устроился. Только ни к чему.
    
Я теперь должен был встать и уйти. Но встать мне было — как на казнь, и куда я должен был идти от нее — я тоже не знал.
    
Все-таки я оделся. И все-таки еще одну глупость сделал. Спросил ее:
    
— Не встретимся больше совсем?
    
— Не знаю. Запуталась я. Уехать бы мне и правда куда-нибудь!.. Ну, иди, пожалуйста. Иди, не терзай меня. Я даже не знаю, как я отсюда выйду. И хлопот мне еще прибавилось.
    
— Каких же хлопот, Клавка?
    
Она улыбнулась через силу:
    
— Маленький? Не знаешь, с чего дети начинаются?.. Ох, нельзя мне было сегодня!..
    
Никогда я не знал, что в таких случаях говорят. Я хотел подойти к ней. Она попросила:
    
— Не надо, не целуй меня. А то я совсем расклеюсь.
    
— Прощай тогда…
    
Когда я уходил, она отвернулась к столику, вдевала сережки.
    
Я дошел до главного трапа и остановился. Может быть, здесь она и спрашивала: "Что ты против меня имеешь?" Я встал в тени, за огнетушителем. Мне хотелось еще раз на нее посмотреть.
    
Клавка шла по коридору — медленно и как пьяная. Не как те пьяные, которых шатает. А как сильно пьяные, которые уже прямо идут. Шаркала каблуками по ковру. Остановилась, поправила волосы и улыбнулась сама себе. Но улыбка тоже вышла пьяная и жалкая какая-то.
    
От других — когда я уходил после этого — мне больше всего отдохнуть хотелось душой, весь я пустой делался. А ее — как будто с кожей от меня оторвали. Я даже позвать ее не смог, когда она мимо прошла, не заметила. Лучше мне было не смотреть на нее.
    
Я вышел на верхнюю палубу — там шумно было, светло и весь левый борт, где причалил крейсер, запружен людьми. Там все еще провожали шотландцев, никак не могли отпустить. Обнимались с ними, фотографировались при прожекторах.
    
Я туда не пошел. Мне хотелось с первой же сеткой спуститься, чтобы не увидеть Лилю, когда она выйдет провожать салаг. Слава Богу, они где-то задержались, а первыми Шурка пришел и «маркони». Ухман нам подал сетку, и мы взлетели. «Маркони» Галка вышла проводить, она ему помахивала платочком и хохотала. Шурку провожала Ирочка, но как будто ей не до смеха было.
    
Мы летели, и «маркони» мне кричал:
    
— Сеня, ты с прибылью? Тебя поздравить можно?
    
— У вас-то как?
    
— Все так же, Сеня. Но говорит, с третьего захода еще надежней.
    
Принял нас «дед». Он в чьей-то телогрейке был внакидку и в шлепанцах на босу ногу. Понюхал нас и скривился.
    
— Портнишка накушались, славяне. Ай, как не стыдно!
    
Я смутился.
    
— "Дед", забыл про тебя.
    
— Ты-то забыл, а я нет, — Шурка из телогрейки достал поллитру «Столичной». — Ну, не я, а просили передать.
    
— Кто ж это, интересно?
    
— Просили не говорить.
    
— Таинственно, — сказал «дед». — Еще тут два инкогнито мне по бутылке армянского смайнали на штертике. Между прочим, пока не начато.
    
Спустились еще Серега и Васька Буров. Васька на лету вспоминал про бутылку вермута итальянского — так она и осталась на столе нераспечатанная, а дотянуться руки не хватило.
    
— А попросить, чтоб передали, нельзя было? — спросил «дед».
    
— Да постеснялись. И так нас вахтенный пускать не хотел.
    
— И правильно он вас не пускал, — сказал «дед». — Куда вас таких шелудивых пускать? Да и вести себя не умеете. А ты-то чего полез, «маркони»? Оба мы с тобой в списке стояли, оба отказались дружно, а ты — взял да полез.
    
"Маркони" себя почесал за ухом.
    
— Сам удивляюсь. Ну, все полезли — и я.
    
— Ох, бичи, когда же вы достоинство-то будете иметь? Ну, вот что. Насчет двух бутылок армянского не пропущено без внимания? Так вот, я вас, бичи, к себе приглашаю. Понимаете — при-гла-ша-ю. Но учтите — я вас тоже к себе шелудивыми не пущу.
    
"Дед" зашлепал к себе. Бичи тоже разбежались сразу. А я еще задержался — взглянуть на борт плавбазы: не может ли быть все-таки, чтоб Клавка вышла поглядеть на меня. Нет, так не было.
    
Вдруг я заметил — в тени, возле капа — одинокая фигура. Ушанка на глазах, лица не увидишь.