1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 
Этот диспут служил ему горьким напоминанием. Он встречал магистранта в одном студенческом кружке. По крайней мере лет на пять старше он его по выпуску. И вот сегодня его магистерский диспут… И книгу написал по политической науке. А это берет больше времени, чем работа по точной науке, где не так велика литература, не нужно столько корпеть над материалами.
    
И магистрант — из купцов. Вот и подите! Дворяне, культурные люди, люди расы, с другим содержанием мозга, и не могут стряхнуть с себя презренной инертности… А тут — тятенька торговал рыбой, или «пунцовым» товаром каким-нибудь, или пастилу мастерил, а сынок пишет монографии о средневековых цехах или об учении Гуго Гроция.
    
Обидно!
    
На дворе нового университета сбоку у подъезда стояло три кареты и штук десять господских саней. Вся шинельная уже была переполнена, когда Пирожков вошел в нее. Знакомый унтер снял с него пальто и сказал ему:
    
— Не пущают!.. Набито — страсть… Вот нешто кругом.
    
Он шепнул швейцару. Тот провел Пирожкова кругом, по боковой лестнице, через коридор, ведущий в физическую аудиторию, и тихонько впустил в дверь. За колоннами уже все было полно. На скамьях стояли студенты и молодые девушки. Весь помост, поднимающийся амфитеатром, усыпали головы. Ни публики перед эстрадой, ни оппонентов не было видно. Позади эстрады — белый большой подвижной щит для демонстраций по физике. На нем выделялась фигура магистранта — румяного коренастого блондина с бородкой. Он уже говорил свою речь, покачиваясь перед столом, покрытым красным сукном. На столе — графин и стакан.
    
Пирожков оглянулся во все стороны — места нет. С трудом взобрался он на помост и стал тут, держась за угол «парты». Поглядел он наверх — хоры тоже усеяны головами. Сводчатый потолок, расписанный побледневшими малярными фресками, полукруглое окно, впускавшее сероватый свет дня, позади помоста — решетка, из-за которой видны шкапы и разные приводы. На решетку взобралось несколько человек. Аудитория неспокойна. То сзади что-нибудь упадет и затрещит, то хлопают дверью, то слышится щелк замка, то гул раздается с большой площадки, где толпа требует входа, а «суб» с сторожами не пускают.
    
Женщин очень много. Пирожков узнал некоторых в лицо, хоть и не знал их фамилий… На скамьях помоста, между студентами, сидели больше курсистки — так казалось Ивану Алексеевичу. Внизу, на креслах для гостей около самых профессорских вицмундиров, — дамы в туалетах. Пирожков узнал разных господ, известных всей Москве: двух славянофилов, одного бывшего профессора, трех-четырех адвокатов, толстую даму-писательницу, другую — худую, в коротких волосах, ученую девицу с докторским дипломом. Заглядывая вниз, он разглядел и двоих оппонентов, и декана, сидевшего левее.
    
Речь магистранта затянулась. Он, видимо, заучил ее наизусть и произносил тоном проповедника, с умышленными паузами и с примесью какого-то акцента. Пирожков вспомнил, что этого купчика воспитывали по-немецки.
    
Речи похлопали, но не очень сильно. Первым оппонировал молодой толстый доцент в черном фраке. Он начал мягко и держался постоянно джентльменски вежливых выражений; но насмешливая нота зазвучала, когда он стал доказывать магистранту, что тот пропустил самый важный источник, не знал, откуда писатель, изученный им для диссертации, взял половину своих принципов. Доказательства полились обильно, прерываемые взрывами короткого смеха самого же оппонента. Все притихло. По аудитории разносился только его жирный голос вперемежку с этим коротким смехом. Студенты переглядывались. Лица стали оживляться. Духота еще усилилась. Тихо спрашивали у соседей те, кто плохо расслышал, что сказал оппонент. Гул на площадке смолк. Возбуждение умственной игры засветилось на молодых лицах. Пирожков почувствовал, что и он молодеет… Он обрадовался такому настроению.
    
Магистрант не менял выражения лица, только краснел и часто мигал. Все видели, что в работе его большой промах. Но он начал возражать уверенно, доказывал, что настоящего пропуска нет, что материалы, приводимые им, достаточно указывают на его начитанность. Оппонент опять начал «донимать» его, как выразился один студент около Пирожкова. Огрызаться магистрант не смел и сделался тихоньким. Аудитория поняла это. Оппонент кончил несколькими любезными фразами, похвалил изложение и "способность к синтезу". Ему сильно и долго хлопали. Второй оппонент ограничивался мелкими заметками и больше смешил слушателей. Но и он пощипал магистранта.
    
Диспут кончился в половине пятого. Провозглашение степени подняло рукоплескания. Захлопали гораздо сильнее, чем ожидал Пирожков. У него внутри Закопошилось недоброе чувство к этому «купчику», удостоенному степени магистра. Разве он, Пирожков, не развитее его? А вот стоит в толпе, ничем себя не заявляет, слушает аплодисменты такому купчику, посидевшему лишний год над иностранными книжками. Говорит этот купчик туго и напыщенно, диалектики нет, таланта нет, будет весь свой век пережевывать факты, добытые другими. А поди кафедру дадут. Уже кругом говорили студенты, что он куда-то приглашен. Кафедра давно стоит пустая, а никто, видно, не расчел… в адвокаты все идут.
    
Туго расходились. Разом прорвался гул разговоров, раздались оклики, молодой смех, захлопали дверьми, застучали большими сапогами по помосту, хоры очищались. Знакомых студентов Пирожкова не было. Да, и отстал он от студентов. Ему кажется, что он другой совсем человек. Лица, длинные волосы, рубашки с цветными воротами, говор, балагурство — все это стесняло его. Он точно совестился обратиться к кому-нибудь с вопросом.
    
На площадке с чугунным полом, перед спуском по лестнице, Пирожков в густой еще толпе, где скучились больше дамы, столкнулся с рослым блондином в большой окладистой бороде; тот вел под руку плотную даму, лет под тридцать, в черном, с энергическим лицом.
    
Встрече с ними Пирожков обрадовался. Это были муж и жена, близко стоявшие к университету по своим связям.
    
— Где вы пропадали? — спросил его блондин.
    
Иван Алексеевич кратко и беспристрастно изложил повесть своего хождения по Москве. Муж и жена посмеялись и пригласили его в этот же вечер посидеть. Магистранта они оба пощипали. Пирожкову приятно было слышать, с какой интонацией жена выговаривала:
    
— Купчик!
    
А муж сделал презрительную мину и сказал:
    
— Не ахтительный!..
    
Они взяли с него слово быть у них вечером и пошли под руку вниз по двору, покрытому лужами и кучами еще не растаявшего снега.
    
С год не бывал Пирожков в этом семействе. Он знал, что у них собирается хороший кружок; кое с кем из их друзей он встречался. Ему давно хотелось поближе к ним присмотреться. Теперь случай выпал отличный.
    
Опять почувствовал себя Иван Алексеевич университетским. Съел он скромный рублевый обед в «Эрмитаже», вина не пил, удовольствовался пивом. Машина играла, а у него в ушах все еще слышались прения физической аудитории. Ничто не дает такого чувства, как диспут, и здесь, в Москве, особенно. Вот сегодня вечером он по крайней мере очутится в воздухе идей, расшевелит свой мозг, вспомнит как следует, что и он ведь магистрант.
    
Но вечер скорее расстроил его, чем одушевил. Собралось человек шесть-семь, больше профессора из молодых, один учитель, два писателя. Были и дамы, Разговор шел о диспуте. Смеялись над магистрантом, потом пошли пересуды и анекдоты. За ужином было шумно, но главной нотой было все-таки сознание, что кружки развитых людей — капля в этом море московской бытовой жизни… «Купец» раздражал всех. Иван Алексеевич искренне излился и позабавил всех своими на вид шутливыми, но внутренне горькими соображениями.
    
"Магистрант" в нем не воспрянул и после этой вечеринки. О работах никто не говорил. Совсем не о том мечтал он. Поужинал он плотно и слишком много пил пива.
   
   
    
     
XXIV
    
    
Весь город ждет — остается десять минут до полночи. По площади Большого театра проехала карета в шесть лошадей с форейтором и кучером в треугольных шляпах. Везли митрополита. Извозчиков мало, прогудит барская или купеческая коляска, продребезжат дрожки, и опять станет тихо. По тротуарам спешат пешеходы: чуйки, пальто мастеровых и приказчиков, мелькают подолы платьев и накрахмаленных юбок мещанок и горничных. Несут пасхи и куличи. В воздухе потянуло запахом плошек и шкаликов. Колокольни освещены. Их арки выглядывают в темноте и трепещут веселым розовым светом.
    
Ждут удара в колокол на Иване Великом. Но вот где-то в Замоскворечье ударили раньше минуты на три, еще где-то ближе к Кремлю, за храмом Спаса, в Яузской части, и пошел гул, еще мягкий и прерывающийся, а потом залилось и все Замоскворечье. Густая толпа ждала этой минуты у перил обрыва.
    
Иван Великий облит светом плошек и шкаликов по всем своим выступам и пролетам. Головы усыпали и выемы большой колокольни, и парапет первой площадки, где церковь, и арки бокового корпуса. Из-под среднего колокола выглядывают также лица. Они ярко освещены плошками. Легкий ветерок в засвежевшем воздухе и пар от дыхания относят книзу и в сторону чад горящего сала. Стена Успенского собора, обращенная к Ивану, вся белеет от света иллюминации и свечей, мелькающих полосами и кучками в темной толпе. Она делается всего скученнее вокруг Успенского собора — ждет хода. Можно еще слышать негромкий, переливающийся шелест голосов. Сквозь большие стеклянные двери собора внутренность церкви — точно пылающий костер. Свет паникадил играет на золоте иконостаса: снопы огненных лучей внизу, вверху, со всех сторон. Многоэтажный фас здания Крестовой палаты также светел. На него падают разноцветные огни чугунной решетки. В полусвете мощенной плитами площади выступает менее массивный византийский ящик Архангельского собора.
    
На Благовещенском, по ту сторону ворот, позолота крыши, такая яркая днем, скрыта ее изгибами. На крыльце сплошной стеной стоит народ, но свеч меньше, чем в толпе, ожидающей хода вокруг Успенского собора.
    
Ровно двенадцать. Пронизывает воздух удар в сигнальный «серебряный» колокол. И вот с высоты Ивана поплыл и точно густой волной стал опускаться низкий трепетный гул. Он покрыл все звуки тысячной толпы, треск подъезжающих экипажей, отдаленный звон Замоскворечья, ближайший благовест других кремлевских церквей. На гауптвахте заиграли горнисты. Красное крыльцо, левее, стоит в темноте. Из-за толпы не видно солдат. Слышны только скачущие резкие звуки рожков на фоне все той же спокойной, ласкающей ухо волны большого колокола. Поближе к Ивану можно распознать, что колокол надтреснут. При каждом ударе языка слышно звяканье, оно сливается с основной нотой могучего гуденья и придает музыке колокола что-то более живое.
    
Проходит еще минут десять. Первой вышла процессия из церкви Ивана Великого, заиграло золото хоругвей и риз. Народ поплыл из церкви вслед за ними. Двинулись и из других соборов, кроме Успенского. Опять сигнальный удар, и разом рванулись колокола. Словно водоворот ревущих и плачущих нот завертелся и стал все захватывать в себя, расширять свои волны, потрясать слои воздуха. Жутко и весело делалось от этой бури расходившегося металла. Показались хоругви из-за угла Успенского собора.
    
В толпе, сузившей оставленную аршина в два дорожку, пробежала дрожь, все подались вперед. Два квартальных прошли скорым шагом, приглашая податься. Головы обнажились.
    
Впереди два молодца, один в черной чуйке, другой в пальто, несли факелы. Хоругви держало каждую по нескольку человек за подвижные, идущие в разные стороны древки. Хоругвеносцы — в галунных кафтанах, с позументом на крестцах. Один из них, с широчайшей спиной, на ходу как-то особенно изгибался под тяжестью кованой хоругви. Певчие, не в очень свежих кунтушах — красное с синим, — шли попарно, со свечами. В колеблющемся ярком свете мелькали стриженые головы и худощавые лица дискантов и альтов. Рукава кунтушей закинуты у них вокруг шеи. Псаломщики со свечами, дьяконы, священники и архимандриты шагали попарно, потом группами. Заблестели дикирии и трикирии… Проплыла седая борода «владыки» с глубоко надетой митрой под возвышающимися над нею золотыми коваными кругами. Головой выше других, прошел молодой, еще не ожирелый, протодьякон, переваливаясь слегка на правый бок. Шитые мундиры генералов искрились поверх красных лент… А там повалил вплотную народ, раздвинул дорожку и заставил стоявших на пути податься назад.
    
Обошли кругом. Взвилась в небо ракета… И с кремлевской стены раздался грохот пушки. Несколько минут не простыл воздух от сотрясений меди и пороха… Толпа забродила по площади, начала кочевать по церквам, спускаться и подниматься на Ивана Великого; заслышался гул разговора, как только смолк благовест.
    
У высокого парапета площадки Ивана Великого стояли Рубцов и Тася Долгушина. Они забирались и под колокола. Тасю сначала оглушило, но вскоре она почувствовала какое-то дикое удовольствие. Глаза ее блестели. С Рубцовым у них шло на лад. Они совсем уж спелись.
    
— Посмотрите, Семен Тимофеич, — напрягаясь, говорила она ему, — как это красиво… Вот свечи стали гасить, скоро и совсем погаснут.
    
— А вы думаете, внизу-то там кто больше? Православный народ?
    
— Разумеется!..
    
— Сойдемте — увидите, что больше немчура. Контористы, гезеля[166] всякие… Сойдемте — сами увидите.
    
Они начали спускаться. У Таси немного закружилась голова от крутой лестницы, чада плошек и снующего вверх и вниз народа. Рубцов взял ее под руку и сказал под шумок:
    
— Вот и видно, что дворянское дитя; нервы-то надо укрепить — сбираетесь ведь ими действовать.
    
— Где? — наивно спросила Тася.
    
— Вот тебе раз? А на сцене-то?
    
Так они и остались под ручку и внизу. Толпы расползлись уже по площади. Стало темнее. Кучки гуляющих, побольше и поменьше, останавливались, кочевали с места на место. Беспрестанно слышались возгласы: "Ах, здравствуйте! Христос воскрес!.. Вы давно?.. Куда теперь?.." Видно было, что сюда съезжаются, как на гулянье, ищут знакомых, делают друг другу визиты. Немало приезжих из Петербурга, из губернских городов, явившихся утром по железным дорогам. Им много говорили про эту ночь в Москве. Они осматривались с большим напряжением, чем туземная масса.
    
Рубцов был прав. Обилие немецкого языка удивило Тасю. Ее прежде никогда не возили в Кремль в эту ночь. Немцы и французы пришли как на зрелище. Многие добросовестно запаслись восковыми свечами. То и дело слышались смех или энергические восклицания. Трещал и настоящий французский язык толстых модисток и перчаточниц из Столешникова переулка и с Рождественки.
    
Молоденький комми и аптекарские ученики увивались за парами «немок» с Кузнецкого.
    
— А где же наши? — спросила Тася Рубцова.
    
— Должно быть, на паперти Благовещенского. Хотите посмотреть на пасхи с куличами, там вон, где церковь-то Двенадцати апостолов, наверху?..
    
— Предложимте им…
    
В полусвете паперти Тася узнала Анну Серафимовну и Любашу. Уже больше двух недель, как Любаша почти перестала кланяться с «конпаньонкой». Тасю это смешило. Она не сердилась на крутую купеческую девицу, видела, что Рубцов на ее стороне.
    
— Куда же это провалились? — встретила их Любаша и вся вспыхнула, увидав, что Рубцов под руку с Тасей.
    
— Похристосуемся, — сказал Анне Серафимовне Рубцов.
    
— Дома, — проговорила она ласково и грустно, протягивая руку Тасе. — Вы ко мне… Пора уже… Сыро делается…
    
— А с вами? — насмешливо спросил Рубцов Любашу.
    
— Не желаю…
    
— Как угодно…
    
— Вы ко мне, Любаша? — пригласила Анна Серафимовна.
    
— Нет, мать дожидается. Прощайте, — резко обратилась ко всем Любаша и пошла.
    
Ее дожидалась своя коляска. На ночь Светлого Воскресенья Любаша почему-то возлагала тайные надежды. Но Рубцов даже не предложил ей подняться на Ивана Великого.
    
Да она бы и не поехала, если бы не надеялась на какой-нибудь разговор.
    
Разговора не вышло. Она видела, что дворянка отбила у нее того, кого она прочила себе в мужья.
    
"И наслаждайся!" — выразилась она мысленно, садясь в коляску.
    
Рубцов повел Станицыну и Тасю смотреть куличи и пасхи. Анна Серафимовна была особенно молчалива. Тася взяла ее за руку и прижалась к ней.
    
— Тяжело вам, голубушка? — полушепотом спросила она на ходу.
    
Анна Серафимовна поцеловала ее в лоб. Рубцов заметил это.
    
Когда они сходили с лестницы, собираясь домой, Рубцов взял Станицыну за руку, повыше кисти, и сказал, заглядывая ей в лицо:
    
— И на нашей, сестричка, улице праздник будет!
    
— На твоей-то и скоро, — шепнула она и, пропустив вперед Тасю, прибавила:- Что плошаешь?.. Вот тебе девушка… На красную бы горку…
    
Он тихо рассмеялся.
   
   
    
     
XXV
    
    
На разговенье внезапно явился Виктор Мироныч. Станицына только что села за стол с Тасей и Рубцовым — больше никого не было, — как вошел ее муж, во фраке и белом галстуке, улыбающийся своей нахальной усмешкой, поздоровался с ней английским рукопожатием, попросил познакомить его с Тасей, с недоумением поглядел на Рубцова и, когда Анна Серафимовна назвала его, протянул ему два пальца.
    
Появление мужа сначала рассердило Станицыну, но она тотчас же сообразила, что это неспроста, и внутренне обрадовалась. Она даже не спросила его, где же он остановился, почему не въехал к себе и не занял свою половину. Ему и прежде случалось жить в гостинице, а числиться в Петербурге или Париже.
    
— Были в Кремле? — спросил он, оглядывая их всех. — Нанюхались шкаликов?.. Все одно и то же.
    
Он пополнел. Его шея не так вытягивалась. Манеры сделались как бы попроще.
    
Тася незаметно оглядывала его. Рубцов кусал губы и презрительно на него поглядывал, чего, впрочем, Виктор Мироныч не замечал. У всех точно отшибло аппетит. Пасхальная баба в виде толстого ствола, вся в цукатах и заливных фигурках, стояла непочатой. До прихода Станицына поели немного пасхи и по одному яйцу. Ветчина и разные коместибли[167] стояли также нетронутыми.
    
— Какая охота портить желудок! — заметил брезгливо Виктор Мироныч, ни к чему не прикасаясь, но налил себе полстакана лафиту, выпил, поморщился и съел корочку хлеба.
    
Рубцов и Тася скоро ушли. На лестнице они условились осматривать вместе картинную галерею Третьякова на третий день праздника.
    
— Что это значит? — шепотом спросила его Тася, надевая свое пальто.
    
— Скоро конец всему будет… я это чую.
    
Они пожали друг другу руку и ласково переглянулись…
    
В столовой жена сидела на углу стола; муж прошелся раза два по комнате, потом подошел к ней и положил руку на стол.
    
— Annette, — заговорил он, поглядывая на нее боком, — вам мой приезд неприятен?
    
— Мне все равно, вы знаете, — сухо и твердо произнесла Анна Серафимовна. Она заметно побледнела.
    
— Я приехал вот зачем: хотите свободу?
    
— Какую? — точно машинально спросила она.
    
— Полную… Я предлагаю вам раздел имущества и развод. Вину я беру на себя.
    
— Вам это нужно?
    
— Конечно, иначе бы я не предлагал вам. А то, что вы надумали, — извините меня, — очень плохая сделка. Вы, я думаю, и сами это видите?
    
Она только повела головой.
    
— Сколько же вы желаете?
    
— Как это вы спросили! Кажется, я с вами джентльменом поступаю… Я беру свое состояние, у вас останется свое. Детей я у вас не отниму. Согласен давать на их воспитание.
    
— Не надо! — вырвалось у нее. Она помолчала.
    
— Вы женитесь? — спросила она и подняла голову.
    
— Зачем вам знать? Довольно того — я беру вину на себя. Если и обвенчаюсь, так не в России.
    
Она все поняла. Наскочил, значит, на какую-нибудь прелестницу… И нельзя иначе, как законным браком… А знает, что жена вины на себя не примет. Ну и пускай его разоряется. Неужели же жалеть его?
    
Детей она не отдаст, да и требовать он не посмеет, коли берет на себя вину.
    
Вдруг ей стало так весело, что даже дух захватило. Свобода! Когда же она и была нужнее, как не теперь?
    
И представилась ей комнатка в части. Лежит теперь арестант на кушетке один, слышит звон колоколов, а разговеться не с кем, рядом храпит хожалый, крыса скребется. Захотелось ей полететь туда, освободить, оправить, сказать ему еще раз, что она готова на все.
    
— Подумайте, — раздался в просторе высокой комнаты женоподобный голос Виктора Мироныча. — Я остановился в "Славянском базаре". Теперь уже поздно. Буду ждать ответа. Если вам неприятно меня видеть — пришлите адвоката.
    
Она отошла к окну, постояла с минуту, быстро обернулась и, сдерживая волнение, сказала громко:
    
— Согласна.
    
Через три минуты Станицын уехал. В белом пасхальном платье сидела Анна Серафимовна в опустелой столовой одна еще с четверть часа. Свечи в двух канделябрах ярко горели. Пасхальная еда переливала яркими красками. Тишина точно испугала ее. Она подперла рукой голову, и взор ее еще долго уходил в один из углов комнаты. Решение было принято бесповоротно. Арестант выйдет из своего заключения. Он не может быть вором! Вот он на свободе! Дело решится в его пользу. Выпишет она ему адвоката из Петербурга, если здешние плохи. Не пройдет и полугода…
    
Румянец покрыл ее щеки. Пора ей сбросить с себя тяжесть постылой жизни: пришел и для нее светлый праздник!..
   
   
    
     
XXVI
    
    
О Третьяковской галерее Тася часто слыхала, но никогда еще не попадала в нее.
    
Она доехала одна. Ее везли по Замоскворечью, переехали два моста, повернули направо, потом в какой-то переулок. Извозчик не сразу нашел дом.
    
Тася прошла нижней залой с несколькими перегородками. У лестницы во второй этаж ждал ее Рубцов.
    
В первый раз она немного смутилась. Он жал ей руку и ласково оглядывал ее.
    
— Как много картин… — выговорила она тоном девочки.
    
— Наверху еще больше. Там новейшие мастера. А тут старые. Все — русское искусство. Видели по дороге, какая богатая коллекция ивановских этюдов?..
    
Она должна было сознаться, что про Иванова слыхала что-то очень смутно, никогда даже не видела его большой картины.
    
— Ведь она здесь, в Румянцевском музее висит, — сказал Рубцов, — как же вы?
    
— Да я, — чистосердечно призналась она, — ничего не знаю. Люблю красивые картинки… а хорошенько ничего не видала.
    
Ей легче стало после того, как она повинилась Рубцову в своей неразвитости по этой части.
    
— Очень уж в театр ушли, — приятельски заметил он и повел ее опять к выходу.
    
Он все знал, начал указывать ей на портреты работы старых русских мастеров. И фамилий она таких никогда не слыхала. Постояли они потом перед этюдами Иванова. Рубцов много ей рассказывал про этого художника, про его жизнь в Италии, спросил: помнит ли она воспоминания о нем Тургенева? Тася вспомнила и очень этому обрадовалась. Также и про Брюллова говорил он ей, когда они стояли перед его вещами.
    
"Вот он все знает, — думала Тася, — даром что купеческий сын; а я круглая невежда — генеральская дочь!"
    
Но это ее не раздражало. Она сказала ему почти то же вслух, когда они поднялись наверх. Рубцов рассмеялся.
    
— Всякому свое, — заметил он, — большой премудрости тут нет… захаживал, почитывал кое-что…
    
Присели они на диван у перил лестницы. Справа, и слева, и против них глядели из золотых и черных рам портреты, ландшафты, жанры с русскими лицами, типами, видами, колоритом, освещением. Весь этот труд и талант говорили Тасе, что можно сделать, если идти по своей настоящей дороге. Рубцов точно угадал ее мысль.
    
— Таисия Валентиновна, — начал он вполголоса, — вы в себе истинное призвание чувствуете насчет сцены?
    
— О да! — вырвалось у нее. — А вы как на это смотрите, что я в актерки идти хочу?
    
— Как следует смотрю. Если б девушка, как вы, была моей женой и захотела бы этому делу себя посвятить — я бы всей душой поддержал ее.
    
Щеки Таси загорелись. Рубцов исподлобья поглядел на нее.
    
— Я не думала, что вы так широко смотрите на вещи, — выговорила она.
    
— Не обижайте. Ежовый у меня облик. Таким уж воспитался. А внутри у меня другое. Не все же господам понимать, что такое талант, любить художество. Вот, смотрите, купеческая коллекция-то… А как составлена! С любовью-с… И писатели русские все собраны. Не одни тут деньги — и любви немало. Так точно и насчет театрального искусства. Неужли хорошей девушке или женщине не идти на сцену оттого, что в актерском звании много соблазну? Идите с Богом! — Он взял ее за руку. — Я вас отговаривать не стану.
    
Они поглядели друг на друга; Тася отняла свою руку и сидела молча.
    
— Таисия Валентиновна, — окликнул ее Рубцов, — можно ли нам столковаться, а?
    
— Отчего же нельзя? — спросила она, отводя немного голову.
    
— Ой ли?
    
Рубцов радостно вздохнул и встал.
    
Снизу показались две барыни с девочкой.
    
Еще с полчаса оставалась молодая пара в верхней зале. Рубцов продолжал все рассказывать Тасе. Многих писателей она не узнавала по портретам. Картины были для нее новизной. Ее никогда не возили на выставки. И эта галерея стала ей мила. Здесь что-то началось новое. Она нашла прочного человека, способного поддержать ее. Он ее любит, просит ее руки, соглашается сразу на то, чтобы она была актрисой. Офицер или камер-юнкер заставил бы сойти со сцены, если б и влюбился, да и родня каждого жениха "хорошей фамилии". А это люди новые, ни от кого не зависят, кроме самих себя.
    
Вот и она купчихой будет. И славно!.. Они сходили по лестнице под руку. Еще раз постояли они внизу, перед эскизами Иванова и перед портретами Брюллова и Тропинина.
    
— Мы побываем здесь еще раз, — сказала Тася на крыльце.
    
— Хоть каждое воскресенье. Я ведь теперь на фабрике.
    
У ней было такое чувство, точно он ее давнишний друг, назначенный ей в мужья и покровители.
    
"Купчиха и артистка. Славно", — решила про себя Тася.
   
   
    
     
XXVII
    
    
— Вас господин Нетов желает видеть, — доложил Палтусову солдатик.
    
Евлампий Григорьевич вошел скорыми шагами, во фраке, с портфелем под мышкой и с крестом на груди. На лице его играл румянец; волосы он отпустил.
    
Палтусов принял его точно у себя дома в кабинете, без всякой неловкости.
    
— Милости прошу, — указал он ему на кушетку. Нетов сел и положил портфель рядом с собой.
    
— Я к вам-с, — торопливо заговорил он и тотчас же оглянулся. — Мы одни?
    
— Как видите, — ответил Палтусов и сразу решил, что муж его доверительницы в расстройстве.
    
— Узнал я, что брат моей жены… вы знаете, она скончалась… Да… так брат… Николай Орестович начал против вас дело… И вот вы находитесь теперь… я к этому всему неприкосновенен. Это, с позволения сказать, — гадость… Вы человек в полной мере достойный. Я вас давно понял, Андрей Дмитриевич, и если бы я раньше узнал, то, конечно, ничего бы этого не было.
    
— Благодарю вас, — сказал Палтусов, ожидая, что дальше будет.
    
— Вы одни во всей Москве-с… человек с понятием. Помню я превосходно один наш разговор… у меня в кабинете. С той самой поры, можно сказать, я и встал на собственные ноги… три месяца трудился я… да-с… три месяца, а вы как бы изволили думать… вот сейчас…
    
Он взял портфель, отпер его и достал оттуда брошюрку в светленькой обертке, в восьмую долю.
    
— Это ваше произведение? — совершенно серьезно спросил Палтусов.
    
— Брошюра-с… мое жизнеописание: пускай видят, как человек дошел по полного понятия… Я с самого своего малолетства беру-с… когда мне отец по гривеннику на пряники давал. Но я не то что для восхваления себя, а открыть глаза всему нашему гражданству… народу-то православному… куда идут, кому доверяют. Жалости подобно!.. Тут у них под боком люди, ничего не желающие, окромя общего благоденствия… Да вот вы извольте соблаговолить просмотреть.
    
Нетов совал в руки Палтусова свою брошюру.
    
С первой же страницы Палтусов увидал, что писано это человеком не в своем уме. Он не подал никакого вида и с серьезной миной перелистывал все шестьдесят страниц.
    
— Вы мне позволите, — сказал он, — на досуге просмотреть?
    
— Сделайте ваше одолжение. И позвольте явиться к вам… Мне ваше суждение будет дорого… А то, что вы здесь находитесь, это ни с чем не сообразно и, можно сказать, очень для меня прискорбно… И я сейчас же к господину прокурору…
    
— Нет, уж вы этого не делайте, Евлампий Григорьевич, — остановил его Палтусов. — Я буду оправдан… все равно…
    
И в то же время он думал:
    
"Ловко бы можно было воспользоваться душевным состоянием этого коммерсанта. Он еще на воле гуляет".
    
Но он на это не способен. Это хуже, чем выезжать на увлечении женщин.
    
Долго сидел у него Нетов, сам принимался читать отрывки из своей брошюры, но как-то сердито, ядовито поминал про покойную жену, называл себя «подвижником» и еще чем-то… Потом стал торопливо прощаться, рассмеялся и ухарски крикнул на пороге:
    
— Не нам, не нам, а имени твоему!
    
Палтусову стало еще легче от сознания, что деньги Марьи Орестовны, и как раз четвертая часть, — наследство человека, повихнувшегося умом. Его не нынче завтра запрут, а состояние отдадут в опеку.
    
Это так и вышло. Нетов поехал к своему дяде. Тот догадался, задержал его у себя и послал за другим родственником, Краснопёрым. Они отобрали у него брошюру, отправили домой с двумя артельщиками и отдали приказ прислуге не выпускать его никуда. Евлампий Григорьевич сначала бушевал, но скоро стих и опять сел что-то писать и считать на счетах.
    
Краснопёрый привез того доктора, с которым Палтусов говорил на бале у Рогожиных.
    
Психиатр объявил, что "прогрессивный паралич" им давно замечен у Нетова, что болезнь будет идти все в гору, но медленно.
    
— Куда же его? — спросил Краснопёрый, — в Преображенскую или к вам в заведение?
    
— Можно и в доме держать.
    
— Да ведь он один, урвется, будет по городу чертить… срам!..
    
— Тогда помещайте у меня.
    
Через неделю опустел совсем дом Нетовых. Братец Марьи Орестовны уехал на службу, оставив дело о наследстве в руках самого дорогого адвоката. В заведении молодого психиатра, в веселенькой комнате, сидел Евлампий Григорьевич и все писал.
   
   
    
     
XXVIII
    
    
По одной из полукруглых лестниц окружного суда спускался Пирожков. Он приходил справляться по делу Палтусова.
    
Иван Алексеевич заметно похудел. Дело его «приятеля» выбило его окончательно из колеи. И без того он не мастер скоро работать, а тут уж и совсем потерял всякую систему… И дома у него скверно. Пансион мадам Гужо рухнул. Купец-каменщик, которого просил Палтусов, дал отсрочку всего на два месяца; мадам Гужо не свела концов с концами и очутилась "sur la paille". Комнаты сняла какая-то немка, табльдотом овладели глупые и грубоватые комми и приезжие комиссионеры. Он съехал, поместился в нумерах, где ему было еще хуже.
    
Дело приятеля измучило Ивана Алексеевича. Бросить Палтусова — мерзко… Кто ж его знает?.. Может быть, он по-своему и прав?.. Чувствует свое превосходство над "обывательским миром" и хочет во что бы то ни стало утереть нос всем этим коммерсантам. Что ж!.. Это законное чувство… Иван Алексеевич в последние два месяца набил себе душевную оскомину от купца… Везде купец и во всем купец! Днями его тошнит в этой Москве… И хорошо в сущности сделал Палтусов, что прикарманил себе сто тысяч. Он их возвратит — если его оправдают и удастся ему составить состояние, — наверное возвратит. Сам он вполне уверен, что его оправдают…
    
"Купец" (Пирожков так и выражался про себя — собирательно) как-то заволок собою все, что было для Ивана Алексеевича милого в том городе, где прошли его молодые годы. Вот уже три дня, как в нем сидит гадливое ощущение после одного обеда.
    
Встретился он с одним знакомым студентом из очень богатых купчиков. Тот зазвал его к себе обедать. Женат, живет барином, держит при себе товарища по факультету, кандидата прав, и потешается над ним при гостях, называет его "ярославским дворянином". Позволяет лакею обносить его зеленым горошком; а кандидат ему вдалбливает в голову тетрадки римского права… Постоянная мечта — быть через десять лет вице-губернатором, и пускай все знают, что он из купеческих детей!
    
Так стало скверно Ивану Алексеевичу на этом обеде, что он не выдержал при всем своем благодушии, отвел "ярославского дворянина" в угол и сказал ему:
    
— Как вам не стыдно унижаться перед этакой дрянью?
    
Целые сутки после того и во рту было скверно… от зеленого горошка, которым обнесли кандидата.
    
Теплый, яркий день играл на золотых главах соборов. Пирожков прошел к набережной, поглядел на Замоскворечье, вспомнил, что он больше трех раз стоял тут со святой… По бульварам гулять ему было скучно; нет еще зелени на деревьях; пыль, вонь от домов… Куда ни пойдешь, все очутишься в Кремле.
    
Возвращался он мимо Ивана Великого, поглядел на царь-пушку, поискал глазами царь-колокол и остановился. Нестерпимую тоску почувствовал он в эту минуту.
    
— Ба! кого я зрю?.. Царь-пушку созерцаете?.. Ха, ха, ха!.. — раздалось позади Пирожкова.
    
Он почти с испугом обернулся. Какой-то брюнет с проседью, в очках, с бородкой, в пестром летнем костюме, помахивает тростью и ухмыляется.
    
— Не узнали?.. А?..
    
Пирожков не сразу, но узнал его. Ни фамилии, ни имени не мог припомнить, да вряд ли и знал хорошенько. Он хаживал в нумера на Сретенку, в Фиваиду, пописывал что-то и зашибался хмельным.
    
— Ха, ха!.. Дошли, видно, до того в матушке бело-каменной, что основы московского величия созерцаете? Дойдешь! Это точно!.. Я, милый человек, не до этого доходил.
    
В другой раз Ивану Алексеевичу такая фамильярность очень бы не понравилась, но он рад был встрече со всяким — только не с купцом.
    
— Да, — искренне откликнулся он, — вон надо. Засасывает.
    
— А под ложечкой у вас как?.. Закусить бы… Хотите в "Саратов"?
    
— В "Саратов"? — переспросил Пирожков.
    
— Да, там меня компания дожидается… Журнальчик, батенька, сооружаем… сатирическое издание. На общинном начале… Довольно нам батраками-то быть… Вот я тут был у купчины… На крупчатке набил миллиончик… Так мы у него заимообразно… Только кряжист, животное!.. Едемте?
    
Куда угодно поехал бы Иван Алексеевич. Царь-пушка испугала его. После того один шаг — и до загула.
    
Литератор с комическим жестом подал ему руку и довел до извозчика.
   
   
    
     
XXIX
    
    
На перекрестке у Сретенских ворот низменный двухэтажный дом загнулся на бульвар. Вдоль бокового фасада, наискось от тротуара, выстроился ряд лихачей. К боковому подъезду и подвез их извозчик.
    
— У нас тут — кабине партикюлье, — пригласил Пирожкова его спутник.
    
Иван Алексеевич помнил, что когда-то кутилы из его приятелей отправлялись в «Саратов» с женским полом. Традиция эта сохранялась. И лихачи стоят тут до глубокой ночи по той же причине.
    
Литератор ввел его в особую комнату из коридора. Пирожков заметил, что «Саратов» обновился. Главной залы в прежнем виде уже не было. И машина стояла в другой комнате. Все смотрело почище.
    
В "кабине партикюлье" уже заседало человека четыре. Пирожков оглядел их быстро. Фамилии были ему неизвестны. Один, белокурый, лохматый, в красном галстуке, говорил сипло и поводил воспаленными глазами. Двое других смотрели выгнанными со службы мелкими чиновниками. Четвертый, толстенький и красный, коротко стриженный господин, подбадривал половых, составлял душу этого кружка.
    
Когда литератор усадил Пирожкова, он обратился к остальной компании.
    
— Братцы, — сказал он, — наш гость — ученый муж. Но мы и его привлечем… А теперь, Шурочка, как закусочка?
    
Шурочкой звали красного человечка.
    
— А вот вашей милости дожидались. Ерундопель соорудить надо.
    
— Ерундопель? — спросил удивленно Пирожков.
    
— Не разумеете? — спросил Шурочка. — Это драгоценное снадобье… Вот извольте прислушать, как я буду заказывать.
    
Он обратился к половому, упер одну руку в бок, а другой начал выразительно поводить.
    
— Икры салфеточной четверть фунта, масла прованского, уксусу, горчицы, лучку накрошить, сардинки четыре очистить, свежий огурец и пять вареных картофелин — счетом. Живо!..
    
Половой удалился.
    
— Ерундопель, — продолжал распорядитель, — выдумка привозная, кажется из Питера, и какой-то литературный генерал его выдумал. После ерундопеля соорудим лампопо моего изобретения.
    
Про лампопо Пирожков слыхал.
    
Начали пить водку. Все выпили рюмок по пяти, кроме Пирожкова. Его стал уже пробирать страх от таких «сочинителей». Они действительно затевали сатирический журнал.
    
— Савва Евсеич должен быть, — повторял все толстенький, размешивая в глубокой тарелке свой ерундопель.
    
Приехал и Савва Евсеич, молодой купчик, совсем крупитчатый, с коротким пухлым лицом и маслеными глазами.
    
Все вскочили, стали жать ему руку, посадили на диван. Пирожкова представили ему уже как «сотрудника». Он ужаснулся, хотел браться за шляпу, но сообразил, что голоден, и остался.
    
Через десять минут ели ботвинью с белорыбицей. Купчик вступил в беседу с двумя другими «сочинителями» о голубиной охоте. До слуха Пирожкова долетали все не слыханные им слова: "турмана, гонные, дутыши, трубастые, водные, козырные", какие-то «грачи-простячки». Это даже заинтересовало немного; но компания сильно выпила… Кто-то ползет с ним целоваться…
    
Купчик уже переменил беседу. Пошли любительские толки о протодьяконах, о регентах, рассказывалось, как такой-то церковный староста тягался с регентом басами, заспорили о том, что такое "подголосок".
    
Ужас овладел Иваном Алексеевичем. Ведь и он, если поживет еще в этой Москве, очутится на иждивении вот у такого любителя тонных турманов и партесного пения.
    
Он собрался уходить. Литератор (Пирожков так и не вспомнил его фамилии) удерживал его, обнимал, потом начал ругать его "дрянью, ученой важнючкой, аристократишкой". Компания гоготала; купчик пустил ему вдогонку:
    
— Прощайте-с, без вас веселей!
    
Иван Алексеевич на улице выбранил себя энергически. И поделом ему! Зачем идет в трактир с первым попавшимся проходимцем? Но «купец» делался просто каким-то кошмаром. Никуда не уйдешь от него… И на сатирический журнал дает он деньги; не будет сам бояться попасть в карикатуру: у него в услужении голодные мелкие литераторы. Они ему и пасквиль напишут, и карикатуру нарисуют на своего брата или из думских на кого нужно, и до «господ» доберутся.
    
— Вон! вон! — повторил Пирожков, спускаясь по Рождественскому бульвару.
    
День разгулялся на славу. Всю линию бульваров проделал Иван Алексеевич и только на Никитском бульваре немного отдохнул. Но пошел и дальше.
   
   
    
     
XXX
    
    
Пречистенский бульвар пестрел гуляющими.
    
Говорили про дело Палтусова, про сумасшествие Нетова, про развод Станицыной. Толки эти шли больше между коммерсантами. Дворянские семьи держались особо. Бульвар уже несколько лет как сделался модным. Высыпала публика симфонических концертов.
    
Пирожков столкнулся с парой: маленькая фигурка в черном и блондин с курчавой головой в длинном темно-сером "дипломате".
    
— Иван Алексеевич! — окликнули его.
    
Ему улыбалась Тася. Ее вел под руку Рубцов.
    
— Вот мой жених, — представила она его. Рубцов молча протянул ему руку. Его лицо понравилось Ивану Алексеевичу.
    
Он повеселел.
    
— Вот как! — вскричал он. — А сцена?
    
— Сцена впереди, — выговорила с уверенностью Тася. — Я с этим условием и шла…
    
Рубцов тихо улыбнулся.
    
— Вас это не пугает? — спросил его Пирожков.
    
— Авось пройдет, — сказал с усмешкой Рубцов, — а не пройдет, так и слава Богу!
    
"Купец, — подумал Пирожков, — так и есть… И тут без него не обошлось".
    
Тася немного потупилась.
    
— Андрея Дмитрича давно не видали?.. Я хотела к нему поехать, но он передавал (она промолчала, через кого), что не надо…
    
Ей было совестно. Пирожков продолжал глядеть на нее добродушно.
    
— Он надеется…
    
— Выгорит его дело? — купеческим тоном спросил Рубцов.
    
Звук этого вопроса покоробил Пирожкова.
    
— Он говорит, — продолжал уже барскими нотами Пирожков, — что его незаконно арестовали.
    
— Будто-с? — переспросил с усмешкой Рубцов.
    
— Хорошо, кабы!.. — вырвалось у Таси. — А вы знаете… бабушка здесь… вон там, через три скамейки направо.
    
— Пойду раскланяться… очень рад повидать Катерину Петровну… А вы еще погуляете?
    
— Да, еще немножко, — ответила Тася и поглядела на Пирожкова.
    
В ее взгляде было: "Вы не думайте, что я стыжусь своего жениха, я очень счастлива".
    
"И славу Богу", — подумал Иван Алексеевич, приподнимая шляпу.
    
Он чувствовал все приливающее раздражение.
    
Старушки сидели одни на скамейке.
    
Катерина Петровна держалась еще прямо, в старушечьей кацавейке и в шляпе с длинным вуалем. На Фифине было светлое пальто, служившее ей уже больше пяти лет.
    
Иван Алексеевич подошел к руке Катерины Петровны. Она усадила его рядом.
    
— Видел сейчас вашу внучку, — заговорил он, — и поздравил ее…
    
— Ах, вы знаете, милый мой… И слава Богу!
    
Катерина Петровна оглянулась на обе стороны и продолжала:
    
— Такое время, mon cher monsieur, такое время. La noblesse s'en va…[168] Посмотрите вот, какие туалеты… все ведь это купчихи… Куда бы она делась?.. А он — директор фабрики. Немного мужиковат, но умный… В Америке был… Что делать… Нам надо потише.
    
Она понизила голос. Фифина приниженно улыбалась.
    
— С нами почтителен, — добавила Катерина Петровна.
    
"И кормить вас будет", — подумал Пирожков.
    
Он бы с охотой посидел еще. Старушка всегда ему нравилась. Но Ивана Алексеевича защемило дворянское чувство. Он должен был сознаться в этом. Ему стало тяжело за Катерину Петровну: Засекина — и на хлебах у купчика, жениха ее внучки!..
    
Посмотрел он через бульвар, и взгляд его уперся в богатые хоромы с башней, с галереей, настоящий замок. И это — купеческий дом! А дальше и еще, и еще… Начал он стыдить себя: из-за чего же ему-то убиваться, что его сословие беднеет и глохнет? Он — любитель наук, мыслящий человек, свободен от всяких предрассудков, демократ…
    
А на сердце все щемило да щемило.
    
— У нас не побываете? — спросила его глупенькая Фифина.
    
— Где же, mon ange… оне заняты, — сказала Катерина Петровна.
    
"Оне! — чуть не с ужасом повторил про себя Пирожков. — Точно мещанка или купчиха… Бедность-то что значит".
    
Ему положительно не сиделось. Он простился с старушками и скорыми шажками пошел к выходу в сторону храма Спасителя. По обеим сторонам бульвара проносились коляски. Одна коляска заставила его поглядеть вслед… Показалась ему знакомой фигура мужчины. Цветное перо на шляпе дамы мелькнуло красной полосой.
    
"Точно Палтусов", — подумал он и перестал глядеть по сторонам.
    
— Вот и опять встретились, — остановил его голос Таси.
    
Пришлось еще раз остановиться.
    
— Как нашли бабушку?.. — спросила Тася.
    
— Бодра.
    
— Старушки у нас будут жить, — сказала с ударением Тася и поглядела на Пирожкова.
    
Этот взгляд значил: "Ты не думай, мой будущий муж все сделает, что я желаю".
    
— А генерал как поживает? — спросил Пирожков.
    
— Он — при месте… Жалуется… Можно будет его иначе пристроить.
    
"На купеческие хлеба", — прибавил мысленно Пирожков.
    
В эту минуту прогремела коляска. Они стояли почти у перил бульвара и разом обернулись.
    
— Анна Серафимовна! — вскрикнула Тася. — С кем это?
    
— Да это Палтусов! — вскрикнул и Пирожков.
    
— Ваш приятель-с? — спросил его с улыбкой Рубцов.
    
— Да-с, — ответил ему в тон Иван Алексеевич.
    
— Стало, его выпустили! — искренне воскликнула Тася. — Ну вот видите, — обратилась она к Рубцову. — Разумеется, он не виновен!
    
Тот только выпустил воздух под нос, скосив губу.
    
— Третьего дня он еще сидел, — сказал Пирожков, — но для него это не сюрприз… Все доказывал, что статья тысяча семьсот одиннадцатая к нему не применима.
    
— Какая-с? — полюбопытствовал Рубцов.
    
— Тысяча семьсот одиннадцатая, — повторил Пирожков и раскланялся.
    
— Все устроится!.. — крикнула ему вслед Тася.
    
"Все устроится, — думал Иван Алексеевич. — И Палтусов на свободе катается с купчихой: она его и спасет, и женит на себе… Теперь он, Пирожков, никому не нужен… Пора в деревню — скопить деньжонок — и надолго-надолго за границу… работать".
    
Вдруг у него заныло под ложечкой. Он опять голоден… И вспомнил он сейчас же, что сегодня надо ехать в "Московский".
   
   
    
     
XXXI
    
    
Против Воскресенских ворот справлялось торжество — «Московский» трактир праздновал открытие своей новой залы. На том месте, где еще три года назад доживало свой век "заведение Гурина" — длинное замшаренное двухэтажное здание, где неподалеку процветала "Печкинская кофейная", повитая воспоминаниями о Мочалове и Щепкине, — половые-общники, составивши компанию, заняли четырехэтажную громадину.
    
Эта глыба кирпича, еще не получившая штукатурки, высилась пестрой стеной, тяжелая, лишенная стиля, построенная для еды и попоек, бесконечного питья чаю, трескотни органа и для «нумерных» помещений с кроватями, занимающих верхний этаж. Над третьим этажом левой половины дома блестела синяя вывеска с аршинными буквами: "Ресторан".
    
Вот его-то и открывали. Залы — в два света, под белый мрамор, с темно-красными диванами. Уже отслужили молебен. Половые и мальчишки в туго выглаженных рубашках с малиновыми кушаками празднично суетились и справляли торжество открытия. На столах лежали только что отпечатанные карточки «горячих» и разных «новостей» — с огромными ценами. Из залы ряд комнат ведет от большой машины к другой — поменьше. Длинный коридор с кабинетами заканчивался отделением под свадьбы и вечеринки, с нишей для музыкантов. Чугунная лестница, устланная коврами, поднимается наверх в «нумера», ожидавшие уже своей особой публики. Вешалки обширной швейцарской — со служителями в сибирках и высоких сапогах — покрывались верхним платьем. Стоящий при входе малый то и дело дергал за ручки. Шел все больше купец. А потом стали подъезжать и господа… У всех лица сияли… Справлялось чисто московское торжество.
    
Площадь перед Воскресенскими воротами полна была дребезжания дрожек. Извозчики-лихачи выстроились в ряд, поближе к рельсам железно-конной дороги. Вагоны ползли вверх и вниз, грузно останавливаясь перед станцией, издали похожей на большой птичник. Из-за нее выставляется желтое здание старых присутственных мест, скучное и плотно сколоченное, навевающее память о «яме» и первобытных приказных. Лавчонки около Иверской идут в гору. Сноп зажженных свечей выделяется на солнечном свете в глубине часовни. На паперти в два ряда выстроились монахини с книжками. Поднимаются и опускаются головы отвешивающих земные поклоны. Томительно тащатся пролетки вверх под ворота. Две остроконечные башни с гербами пускают яркую ноту в этот хор впечатлений глаза, уха и обоняния. Минареты и крыши Исторического музея дают ощущение настоящего Востока. Справа решетка Александровского сада и стена Кремля с целой вереницей желтых, светло-бирюзовых, персиковых стен. А там, правее, огромный золотой шишак храма Спасителя. И пыль, пыль гуляет во всех направлениях, играя в солнечных лучах.
    
Куда ни взглянешь, везде воздвигнуты хоромины для необъятного чрева всех «хозяев», приказчиков, артельщиков, молодцов. Сплошная стена, идущая до угла Театральной площади, — вся в трактирах… Рядом с громадиной «Московского» — "Большой Патрикеевский". А подальше, на перекрестке Тверской и Охотного ряда, — опять каменная многоэтажная глыба, недавно отстроенная: "Большой новомосковский трактир". А в Охотном — свой, благочестивый трактир, где в общей зале не курят. И тут же внизу Охотный ряд развернул линию своих вонючих лавок и погребов. Мясники и рыбники в запачканных фартуках молятся на свою заступницу «Прасковею-Пятницу»: красное пятно церкви мечется издали в глаза, с светло-синими пятью главами.
    
Гости все прибывают в новооткрытую залу. Селянки, расстегаи, ботвиньи чередуются на столах. Все блестит и ликует. Желудок растягивается… Все вместит в себя этот луженый котел: и русскую и французскую еду, и ерофеич и шато-икем.
    
Машина загрохотала с каким-то остервенением. Захлебывается трактирный люд. Колокола зазвенели поверх разговоров, ходьбы, смеха, возгласов, сквернословия, поверх дыма папирос и чада котлет с горошком. Оглушительно трещит машина победный хор:
    
"Славься, славься, святая Русь!"
   
  
  
   
    
ПРИМЕЧАНИЯ
   
   
    
Впервые напечатано: Вестник Европы, 1882, № 1–5. Публикуется по изданию: Боборыкин П.Д. Китай-город. Роман в пяти книгах. Примечания Н. Ашукина. М., Московский рабочий, 1960.
   
   
"…Моя беллетристическая вещь такого рода, что служит как бы художественным преддверием к "познанию Старой столицы", — сообщал П. Д. Боборыкин в письме редактору "Вестника Европы" А. Н. Пыпину от 31 декабря 1880 года,[169] и уже по этому, первому из дошедших до нас свидетельств о работе над «Китай-городом» можно судить о том, какой смысл вкладывал писатель в свое произведение.
   
Роман «Китай-город» с самого начала задумывался как роман-исследование, как своего рода "летописный документ", если воспользоваться здесь удачным выражением А. В. Луначарского, и Боборыкин все силы направил на то, чтобы достичь максимальной объемности и объективности, почти научной точности в рассказе о жизни Москвы и москвичей последней трети XIX столетия. Этой цели подчинены и выбор ведущих героев, и многократно разветвляющаяся фабульная нить повествования, и даже композиционное решение книги, ее архитектоника. "Роман сознательно расположен так, что первая часть богата описаниями, — информировал Боборыкин того же Пыпина в письме от 1 мая 1881 года, — вторая и третья представляют собой большие эпизоды, четвертая — промежуточная, а пятая — сводная, с действием и чередованием небольших сцен".[170]
   
Главная же, конечно, примета этого романа как романа-исследования состояла в том, что в его основу писателем была положена оригинальная, продуманная концепция исторической роли и исторического предназначения Москвы в пореформенную эпоху. Эта концепция нашла свое отражение и в публицистических "Письмах о Москве", которые писались и печатались в "Вестнике Европы" (1881, № 3) как раз тогда, когда Боборыкин напряженно работал над романом. Оба эти произведения полезно сопоставить для того, чтобы выявить сущность и романа «Китай-город», и боборыкинского взгляда на процесс бурной «капитализации» России.
   
Свои "Письма о Москве" (опубликовано, а возможно, и написано лишь первое "Письмо") Боборыкин начинает с энергически выраженного вопроса: "Что такое Москва? Столица или губернский город?" — и очень скоро, уже в первых же абзацах очерка, отвечает, полемически адресуя свой вывод тем, кого он называл «русопётами» и кого мы сейчас называем реакционным крылом позднего славянофильства:
   
"…Теперешний город получил свою физиономию. Типу столицы он не отвечает, как бы его ни величали "сердцем России", в смысле срединного органа. Москва не центр, к которому приливают нервные токи общественного движения, высшей умственной культуры… Ее следовало бы скорее считать центральным губернским городом или, лучше сказать, типом того, чём впоследствии могут оказаться крупные пункты областей русской земли, получивших некоторую обособленность. Остов губернского города сквозит здесь во всем".
   
Метко, порою с саркастическими заострениями и преувеличениями охарактеризовав чиновничье-барскую верхушку московского общества, которая, по словам Боборыкина, не столько отстаивает собственную «самобытность», сколько не успевает из лености угнаться за петербургским "высшим светом" и петербургской бюрократией, писатель решительно переходит к сути своей концепции:
   
"Но эта Москва составляет только одну пятую "первопрестольной столицы". Рядом, бок о бок с ней и, так сказать, под ней, развилось другое царство — экономическое. И в этом смысле Москва — первенствующий центр России, да и не для одной России имеет огромное значение".
   
Здесь действительно суть, и Боборыкин смелыми, размашисто эффектными мазками рисует картину стремительного экономического, а в итоге и социального, культурного, морально-бытового преображения московской жизни:
   
"Вот в чем Москва настоящая столица! Не город вообще, а «город» в особом, московском значении, то есть тот, что обнесен стеной и примыкает к Кремлю, — центральный орган российской производительности. Он питает собой и городское хозяйство; но его значение исчерпывается не пределами этого губернского города, а пределами всей империи. Это — громадный мир, приемник многомиллионной производительности, проявившей собой все яркие свойства великорусского ума, сметки, мышечной и нервной энергии… Он-то впоследствии и выльется в особого рода столицу всероссийской промышленности и торговли, как Нью-Йорк стал по этой части столицей Американских Штатов".
   
Проницательно заметив, что "к концу XIX века торгово-промышленная Москва сделалась, в одно и то же время, и Манчестером, и Лондоном, и Нью-Йорком", Боборыкин большую часть своих рассуждений отдал оценке двух основных, с его точки зрения, движущих социальных сил московского общества: дворянства (как вариант — чиновничества) и купечества, — а также оценке перспектив их возможного, уже намечающегося взаимодействия:
   
"До шестидесятых годов нашего века читающая, мыслящая и художественно творящая Москва была исключительно господская, барская… Купец, промышленник, заводчик и хозяин амбара за все это время стоял там где-то; в «общество» не попадал, кланялся кому нужно, грамоте знал еще плохо и не далее как двадцать пять лет тому назад трепетал не только перед генерал-губернатором, но и перед частным приставом. В последние двадцать лет, с начала шестидесятых годов, бытовой мир Замоскворечья и Рогожской тронулся: детей стали учить, молодые купцы попадали не только в коммерческую академию, но и в университет, дочери заговорили по-английски и заиграли ноктюрны Шопена. Тяжелые, тупые самодуры переродились в дельцов, сознававших свою материальную силу уже на другой манер. Хозяйство города к половине семидесятых годов очутилось уже в руках купца и промышленника, а не в руках дворянина.
   
…Нетрудно предвидеть, что далее пойдет таким же образом: обыватель-коммерсант все больше будет прибирать Москву к рукам и сам волей-неволей будет поддерживать и высшую культурную жизнь города, между тем как сословные обитатели Поварской, Арбата, Сивцева Вражка и других дворянских местностей, если они останутся все с тем же духом сословной реакции, обесцветят себя до полного вырождения…"
   
Общий вывод для Боборыкина — романиста и публициста ясен: обновление России, ее великая будущность возможны лишь на путях сближения, внеклассового сотрудничества наиболее талантливых, инициативных и предприимчивых представителей родового дворянства, буржуазии, чиновной, инженерно-технической и гуманитарной интеллигенции.
   
В годы советской власти роман «Китай-город» неоднократно переиздавался с примечаниями Н. Ашукина, широко использованными и в примечаниях к настоящему изданию.
   
Стр. 7. В "городе" — то есть в Китай-городе, историческом торговом центре Москвы, расположенном между Кремлем и Китайгородской каменной стеной (ныне сохранилась лишь ее небольшая часть).
   
Троицкое подворье. — В этом доме, принадлежавшем Троице-Сергиевой лавре, помещались гостиница и склады для товаров.
   
Эгоистка — легкий экипаж для одного человека, модный в 70-х годах XIX в.
   
Картуз — здесь: мешок из бумаги.
   
Москательный товар — то есть краски, клей, технические масла и другие химические вещества как предмет торговли.
   
Из-за биржи… — Московская биржа была открыта на ул. Ильинке в 1839 г. В 1873–1875 гг. на том же месте построено архитектором А. С. Каминским новое здание биржи (ныне Торгово-Промышленная палата СССР).
   
Стр. 8. Старый гостиный двор — ряды торговых помещений; одно из главных мест оптовой и розничной торговли в Китай-городе.
   
Папушник — пшеничный хлеб.
   
Ножовая линия — линия, где по одной стороне были расположены лавки, торговавшие шелковыми и бумажными тканями (суровским товаром), а по другой — в каменных простенках — многочисленные ларьки, в которых торговали дешевыми кружевами, бахромой, пуговицами, иголками и т. п.
   
Ильинские ворота — площадь в центре Москвы. До 1880-х годов здесь были торговые ряды, где продавались фрукты.
   
Стр. 9. "Зайцы". — Официальные торговые сделки на бирже проводились при посредстве маклеров, избранных членами биржи и утвержденных департаментом торговли; но часть торговцев долгое время предпочитала по старинке собираться под открытым небом, совершая сделки при посредстве негласных биржевых маклеров, которых и называли "зайцами".
   
Чуйка — длинный суконный кафтан.
   
Стр. 10. Теплые ряды, в которых была сосредоточена торговля мануфактурой, шелком, мехами, золотыми и серебряными изделиями, отапливались — в отличие от Верхних, Средних и Нижних рядов Китай-города.
   
"Головка" — головная повязка замужних женщин купеческого, мещанского и крестьянского звания.
   
Cheapside — улица в Лондоне, где расположены лучшие розничные магазины.
   
Jungfer-Stieg — торговая набережная в Гамбурге.
   
Стр. 11. Траян (53-117) — римский император с 98 г., в результате завоевательных войн которого Римская империя достигла максимальных границ.
   
Стр. 13. "Кладдерадач" — иллюстрированный еженедельный сатирический журнал, выходивший в Берлине с 1848 г.
   
В Сокольниках на кругу… — В круглом деревянном павильоне устраивались концерты и танцы.
   
Стр. 14. Гласные — члены городской думы, в ведении которой находилось все городское хозяйство.
   
Стр. 16. Сибирка — короткий кафтан в талию, со сборками, нередко с меховой опушкой и невысоким стоячим воротником.
   
Стр. 17. Месячный извозчик — извозчик, нанятый для ежедневных разъездов и получающий плату помесячно.
   
Стр. 20. Чичагов Михаил Николаевич (1837–1889) — архитектор.
   
Ендова — большая медная или жестяная чаша для вина, пива или меда.
   
Стр. 21. От Макария — то есть с Нижегородской ярмарки, которая до 1817 г. называлась Макарьевской, так как разворачивалась у Макарьевского монастыря Нижегородской губернии. По традиции ярмарка называлась Макарьевской и после переведения ее в Нижний Новгород.
   
Листовка — водка, настоянная на черносмородинном листе.
   
Ярославец. — Большинство половых (официантов) в московских ресторанах, трактирах и чайных были из крестьян Ярославской губернии.
   
"Ведомости". — Имеется в виду газета "Московские ведомости", издававшаяся с 26 апреля 1756 г. по 27 октября (9 ноября) 1917 г.
   
Стр. 22. Редер — редерер, марка французского шампанского.
   
Стр. 30. У Иверской — то есть в не существующей ныне часовне у Воскресенских ворот, в которой находилась икона Иверской Божьей матери — старинная копия иконы Иверского монастыря на Афоне.
   
У Филиппова — то есть в булочной Д. И. Филиппова на Тверской, славившейся горячими жареными пирожками.
   
Голофтеевская галерея — пассаж между Петровкой и Неглинной, в котором помещались магазины модных товаров.
   
Стр. 31. Прическа "капульчиком" — мужская прическа с локонами, свисающими на лоб (по имени французского оперного артиста-тенора и законодателя мод Жозефа Капуля (1839–1924).
   
Стр. 32. Ценкер, Кноп, Корзинкины, Катуар — фамилии владельцев крупных торговых фирм.
   
Курс — здесь: цена, по которой в данный день продаются или покупаются на бирже ценные бумаги или товары.
   
Стр. 33. Станлей — Стенли Генри Мортон (1841–1904), знаменитый путешественник, исследователь Африки.
   
И Балканы переходили — то есть участвовали в русско-турецкой войне 1877–1878 гг.
   
"Эрмитаж" — ресторан и гостиница, основанные французским кулинаром Л. Оливье и московским купцом Я. А. Пеговым. С 1864 г. «Эрмитаж» находился на углу Неглинной улицы и Петровского бульвара. В 1917 г. «Эрмитаж» был закрыт.
   
Стр. 34. Фиваида — область на юге Египта, в пустынях которой в IV–V вв. жили монахи-отшельники; здесь: шутливое название меблированных комнат, где товарищеским кружком жили студенты.
   
Стр. 35. В Лоскутном — то есть в Лоскутном переулке на Тверской, где находилась гостиница "Лоскутная".
   
Стр. 39. …в лавке Ивана Кольчугина. — Книжная лавка Ивана Кольчугина на Никольской улице славилась огромным выбором книг как старых, так и новых.
   
Стр. 40. "Носящий" — мелкий уличный торговец-разносчик.
   
Стр. 41. Шумский Сергей Васильевич (1821–1878) — знаменитый актер московского Малого театра.
   
…в начале "глаголей"… — Так назывались угловые здания Торговых рядов, выходившие на Ильинку и Никольскую улицу.
   
Воскресенские (Иверские) ворота Китай-города находились в современном Историческом проезде; сооружены в 1680 г. В начале 30-х годов XX в. разобраны в связи с реконструкцией Красной площади. Дали название Воскресенской площади.
   
Стр. 47. Руэр Эжен (1814–1884) — французский политический деятель.
   
Стр. 49. Створ — створчатая дверь лавки, амбара.
   
Стр. 50. Фай — гладкокрашеная плотная шелковая ткань с широкими поперечными рубчиками; употреблялась на женское платье.
   
Стр. 51. "Макао" и «баккара» — названия азартных карточных игр.
   
Стр. 54. …к Генералову — в известный в старой Москве гастрономический магазин Генералова на Тверской улице.
   
Здесь я нахожусь, здесь я останусь! — Выражение, приписываемое французскому полководцу Мак-Магону (1808–1893). Во время Крымской войны (1853–1856 гг.) главнокомандующий сообщил ему через адъютанта, что русские готовят взрыв взятого у них приступом Малахова кургана. В ответ на это Мак-Магон и написал приведенную здесь фразу.
   
"Folies Dramatiques" — парижский театр оперетты.
   
"Thé26;tre des Nouveautés" — парижский театр, в котором ставились водевили и оперетты.
   
Стр. 56. Андосовать вексель — снабдить его передаточной подписью, дающей право получения денег по векселю лицу, указанному в этой подписи.
   
Стр. 68. Хреновский конный завод, основанный в селе Хреновом Воронежской губернии графом А. Г. Орловым, славился разводимыми там орловскими рысаками.
   
Стр. 69. Дисконтировать — учесть вексель, получить деньги раньше срока, в нем указанного.
   
Стр. 70. Маковский Константин Егорович (1839–1915) — русский художник, имевший большой успех в дворянском и буржуазном обществе как мастер эффектных женских портретов.
   
Стр. 82. …до эмансипации — то есть до реформы 1861 г.
   
Стр. 84. Марена — краска, дающая восемь оттенков красного цвета.
   
Кубовая краска — краска ярко-синего, густого цвета.
   
Бура — натриевая соль борной кислоты, употребляемая в медицине, сельском хозяйстве и технике.
   
Бакан — масляная краска красного цвета.
   
Преображенская больница — старейшая психиатрическая больница Москвы, открытая в 1808 г. на улице Матросская Тишина (ныне психиатрическая больница № 3 им. В. А. Гиляровского).
   
Биконсфильд Бенджамин Дизраэли (1804–1881) — английский государственный деятель, премьер-министр Англии в 1868 и 1874–1880 гг., вдохновитель британской колонизаторской политики, активно выступавший против освободительного движения славянских народов.
   
Стр. 85. Сьют — костюм (англ.).
   
Любим Торцов — персонаж комедии А. Н. Островского "Бедность не порок" (1853).
   
Стр. 87. Гамбетта Леон-Мишель (1838–1882) — французский политический деятель, премьер-министр и министр иностранных дел Франции в 1881–1882 гг.
   
Стр. 89. "Славься, славься, святая Русь!.." — хор из оперы М. И. Глинки "Жизнь за царя" (1836).
   
Стр. 92. Коммерции советник — почетное звание, дававшееся купцам.
   
Стр. 93. Пропилеи — обрамление парадного прохода или проезда симметричными портиками и колоннадами.
   
Стр. 96. Румянцевский музей существовал в Москве в 1862–1925 гг. на основе коллекций и библиотеки, собранных графом Н. П. Румянцевым. После ликвидации музея, помещавшегося в доме Пашкова (ныне одно из зданий Библиотеки им. В. И. Ленина), его фонды были распределены между Третьяковской галереей, Музеем изобразительных искусств им. А. С. Пушкина и Музеем народов СССР. Библиотека Румянцевского музея послужила основой Библиотеки СССР им. В. И. Ленина.
   
Стр. 98. Анна — орден святой Анны, включенный Павлом I в 1797 г. в число русских орденов; имел четыре степени; только орден первой степени, дававшийся редко, принадлежал к числу особо высоких наград.
   
Лев и Солнце второй степени. — Персидский орден Льва и Солнца был наиболее широко известен в России вследствие его доступности. Орден имел пять классов; для иностранцев, награждаемых знаками от второго класса и ниже, предназначалась зеленая лента, для подданных — голубая.
   
Владимир — орден святого равноапостольного князя Владимира, учрежденный 22 сентября 1782 г., делился на четыре степени и служил, как правило, знаком выслуги лет в гражданских и офицерских чинах.
   
Стр. 99. Статс-секретарь — почетное звание высших сановников Российской империи, дававшее право личного доклада государю.
   
Камергер — в Российской империи придворное звание старшего ранга. С 1836 г. к этому званию, которое уже носило характер только почетного, представлялись исключительно дворяне, состоявшие на государственной службе.
   
Стр. 100. Единоверие — воссоединение старообрядцев с православной церковью, по которому старообрядцам было разрешено совершать богослужение по старопечатным книгам и по своим обрядам при условии, что в иерархическом отношении они будут подчиняться православной церкви.
   
Стр. 103. Станислав через плечо. — Орден Станислава по статусу 1839 г. имел три степени и одну звезду; лента ордена красная с двойной белой каймой.
   
Стр. 106. Целовальник — здесь: продавец в казенной винной лавке.
   
Рацея — длинное скучное наставление, нравоучение.
   
Стр. 107. Казакин — мужская верхняя одежда в виде короткого кафтана на крючках, со сборками сзади.
   
Стр. 109. Феррейн К. И.- владелец известной в Москве аптеки и аптекарского магазина. Ныне в здании аптеки Феррейна (Никольская, 19/21) размещается московская аптека № 1.
   
Стр. 111. Федор Никифорович. — Имеется в виду известный московский адвокат Ф. Н. Плевако (1843–1908).
   
Альдермен — олдермен, член городского управления в Англии.
   
Стр. 112. Алексей Степаныч. — Имеется в виду публицист, историк и поэт-славянофил А. С. Хомяков (1804–1860).
   
Стр. 115. Дом… построен был каким-то еще «бригадиром» — то есть до начала XIX в. (чин бригадира, промежуточный между полковником и генерал-майором, был отменен в России в 1799 г.).
   
Стр. 116. Штофная мебель — мебель, обитая плотной шерстяной или шелковой тканью с разводами.
   
Стр. 117. Маттеи (1809–1896) — итальянский гомеопат.
   
Стр. 119. Селадон — здесь: дамский угодник, волокита (по имени героя романа французского писателя О. д'Юрфе "Астрея").
   
Стр. 125. Антигона — в древнегреческой мифологии дочь фиванского царя Эдипа, добровольно последовавшая за слепым отцом в изгнание и самоотверженно ухаживавшая за ним.
   
Стр. 131. …училась в "патриотическом" — то есть в Патриотическом институте в Петербурге, учрежденном в 1822 г. для сирот, отцы которых погибли на войне.
   
Потомственный почетный гражданин — звание, присваивавшееся за какие-либо заслуги лицам, не принадлежавшим к дворянскому сословию.
   
Стр. 132. Контр-метр — помощник метрдотеля.
   
Борель — хозяин дорогого ресторана в Петербурге.
   
Стр. 146. Сейчас будет Пигасов из «Рудина» и его стеариновая свечка. — Имеется в виду рассуждение персонажа романа И. С. Тургенева «Рудин» (1855) Пигасова о разнице между ошибками мужчин и женщин: "…мужчина может, например, сказать, что дважды два — не четыре, а пять или три с половиною; а женщина скажет, что дважды два — стеариновая свечка".
   
Стр. 152. Жирандоль — настенный подсвечник для нескольких свечей.
   
Стр. 153. Лобстер — омар.
   
Стр. 154. Рекамье Жюли (1777–1849) — жена парижского банкира, салон которой был модным политическим и литературным центром, объединявшим людей, оппозиционно настроенных по отношению к Наполеону I. В 1819 г. переселилась в монастырь Аббе-о-Буа, где в ее салоне собирались известные политические деятели, литераторы, ученые.
   
Музыкалка — шутливое название симфонических концертов, которые устраивались отделением Русского музыкального общества, основанного в Москве в 1860 г.
   
…на Неглинной у Юргенсона?.. — В нотном магазине П. И. Юргенсона.
   
Стр. 157. Викарный архиерей — помощник архиепископа в управлении епархией — областью, ему подведомственной.
   
Чудовские певчие — церковный хор Чудовского монастыря, считавшийся одним из лучших в Москве.
   
Стр. 158. Адмиральский час — то есть время выпить и закусить; это шутливое выражение идет со времен Петра I, когда заседания Адмиралтейств-коллегий заканчивались в одиннадцать часов утра, после чего наступала пора обеда.
   
Стр. 162. Кунтуш — верхняя мужская одежда в виде кафтана с широкими откидными рукавами.
   
Стр. 167. Илангилан — дешевые суррогатные духи "Иланг-Илонг".
   
Стр. 175. У Большого Вознесенья — близ церкви Большого Вознесения, у Никитских ворот.
   
Стр. 176. Иогель Петр Андреевич (ум. 1855) — популярный в старой Москве учитель танцев.
   
"Гюлен-Сорша" — так в Москве называли Фелицату Вирджинию Поллень-Сор (1805-ок. 1860), балерину, балетмейстера и педагога, с 1823 г. жившую в России и в 1823–1839 гг. работавшую в Большом театре.
   
Фильд Джон (1782–1837) — ирландский пианист, композитор, педагог, с 1802 г. живший в России.
   
…в "Модном журнале" князя Шаликова… — П. Д. Боборыкин в данном случае неточен, так как князь Петр Иванович Шаликов (1768–1852) издавал в Москве с 1823 по 1833 г. "Дамский журнал", к которому прилагались картинки мод.
   
M-lle Georges — псевдоним Маргариты Веймер, знаменитой французской актрисы, которая приезжала на гастроли в Москву в 1802–1812 гг.
   
Колонновожатый — младший офицерский чин в русской армии XVIII-начала XIX в.
   
Стр. 177. Четырнадцатое декабря. — Имеется в виду восстание декабристов в 1825 г.
   
Стр. 178. Дивеевская пустынь — женский монастырь в Нижегородской губернии.
   
Стр. 181. Семенова Екатерина Семеновна (1786–1849) — русская трагическая актриса, с огромным успехом исполнявшая роль Антигоны в трагедии В. А. Озерова "Эдип в Афинах".
   
Стр. 182. Сосницкий Иван Иванович (1794–1871) — русский актер, прославившийся в ролях комедийного и водевильного репертуара.
   
Радужная бумажка — сторублевый кредитный билет.
   
Стр. 185. Дациаро — владелец магазина художественных изделий, находившегося на углу Неглинной и Кузнецкого моста.
   
Стр. 186. Жуковский табак — трубочный табак петербургской фабрики В. Г. Жукова.
   
Хмельницкий Николай Иванович (1789–1845) — драматург, автор комедии в одном действии "Воздушные замки", впервые поставленной на сцене в 1818 г. и долгое время продержавшейся в репертуаре.
   
Стр. 187. Альнаскаров — фамилия одного из действующих лиц комедии "Воздушные замки".
   
Каратыгин Василий Андреевич (1802–1853) — русский актер-трагик, с 1832 г. выступавший на сцене петербургского Александрийского театра.
   
Брянский (Григорьев) Яков Григорьевич (1790–1853) — русский актер, с 1811 г. работавший на петербургской сцене.
   
Яковлев Алексей Семенович (1773–1817) — русский актер, прославившийся исполнением ролей в спектаклях по пьесам Ж. Расина, В. А. Озерова, Я. Б. Княжнина на петербургской сцене.
   
Дюр Николай Осипович (1807–1839), его жена Мария Дмитриевна (1815–1868) — актеры петербургской драматической труппы.
   
Allan — Аллан Депрео, актриса французской труппы Александрийского театра в Петербурге.
   
Арну Плесси — французская актриса, в 1850-х годах игравшая на сцене Михайловского театра в Петербурге.
   
Лаферьер (1806–1877) — французский актер, пользовавшийся большим успехом в своих частых гастрольных поездках по России.
   
Петровский театр, построенный в 1780 г., находился на месте существующего теперь Большого театра СССР. Содержал его англичанин Медокс. Фасад театра выходил на Петровку, благодаря чему театр и стал называться Петровским. В 1805 г. деревянный Петровский театр сгорел, и на его месте по проекту архитекторов О. И. Бове и А. А. Михайлова был выстроен каменный Большой театр. 11 марта 1853 г. в театре снова произошел пожар. В ряде гравюр, лубочных картин того времени был изображен подвиг крестьянина Ярославской губернии Василия Гавриловича Марина, который взобрался по водосточной трубе на крышу театра и спас метавшегося в огне театрального рабочего, а не танцовщицу, как сказано в романе.
   
"Русалка" — феерическая опера Н. Краснопольского (музыка Давыдова, Кауэра и Кавоса), явившаяся переделкой волшебной комической оперы венского драматурга Карла Генсиера "Дунайская фея".
   
Тарабар и Кифар — комические персонажи этой оперы.
   
Щепкин Михаил Семенович (1788–1863) — великий русский актер, выступавший на сцене московского Малого театра.
   
Репина Надежда Васильевна (1809–1867) — актриса московской оперной труппы, жена композитора Алексея Николаевича Верстовского (1799–1862), оперы которого "Пан Твардовский" и особенно "Аскольдова могила" получили широкую известность.
   
Стр. 188. …с каким «лажем» будут приниматься ассигнации. — Ассигнации — бумажные деньги, стоимость которых была ниже стоимости серебряных. Курс ассигнаций колебался и только с 1839 г. стал неизменным: 1 рубль серебром равнялся 3 1 /2 рублям ассигнациями. Поэтому существовал двойной счет — на серебро и на ассигнации. Производя оплату ассигнациями, приходилось прибавлять разницу, которая называлась лажем.
   
…вдоме Секретарева или Немчинова. — В доме Секретарева на Кисловке и Немчинова на углу Мерзляковского переулка и Поварской были театральные залы со сценой, которые сдавались под любительские спектакли.
   
Росси Эрнесто (1827–1896) — итальянский артист-трагик, несколько раз (впервые в 1877 г.) приезжавший на гастроли в Россию.
   
Стр. 195. Ремонтер — офицер, занимавшийся «ремонтом» (покупкой) лошадей для пополнения конного состава кавалерийских частей в русской армии.
   
Дюссо — хозяин дорогих ресторанов в Петербурге и Москве.
   
Стр. 196. …попросили выйти из того полка, где носят золоченыхптиц на касках. — Имеется в виду лейб-гвардии конный полк (конногвардейцы носили каски с золотым двуглавым орлом). Офицерами в этом полку могли быть только представители родовой знати. Исключению из полка подлежал офицер, совершивший какой-нибудь неблаговидный поступок.
   
Стр. 199. Расплюев — действующее лицо комедии А. В. Сухово-Кобылина "Свадьба Кречинского" (1855). Рассказывая, что его избили за мошенничество, Расплюев приводил слова одного из ударивших: "Я из него и дров и лучины нащеплю".
   
Колемин — штаб-ротмистр, содержавший в Петербурге игорный дом. В 1874 г. прокуратурой было возбуждено против него уголовное дело.
   
Стр. 200. Пижон — на жаргоне карточных игроков простак, который становится жертвой шулера.
   
Стр. 203. "Кин" — пьеса А. Дюма-отца (1836).
   
Стр. 221. Уставные грамоты — письменные акты, которые помещики после издания в 1861 г. Положений о крестьянах, вышедших из крепостной зависимости, должны были составить по каждому имению, указав в них число дворовых и крестьян, количество земли, находившейся в пользовании крестьян, исчисление оброков и т. д.
   
Стр. 232. Фобур — предместье Faubourg Saint-Germain (Сен-Жерменское предместье), район в Париже, населенный аристократией. Так в шутку называли и дворянский район Москвы (Арбат и Пречистенка с прилегающими переулками).
   
Стр. 233. "Пунцовый" товар — кумач.
   
Стр. 238. Червонные валеты — мошенники, аферисты, обладающие изящными манерами и принадлежащие к привилегированному сословию (по роману Понсон дю Террайля "Клуб червонных валетов" (1858), где описывалась шайка уголовных преступников, действовавших в Париже под предводительством Рокамболя). Широкое распространение это выражение получило после крупного уголовного дела, разбиравшегося в Московском окружном суде в 1877 г. Обвиняемых было сорок пять человек, среди них преобладали дворяне, уличенные в выдаче фальшивых векселей, в получении залогов при найме служащих в несуществующие учреждения и т. п.
   
Стр. 241. К Тестову — в популярный в старой Москве ресторан Тестова на Воскресенской площади.
   
Татьянин день.- 12 января по старому стилю был днем святой Татьяны; считался университетским праздником, потому что именно в этот день был подписан указ об учреждении Московского университета.
   
Стр. 242. "Суб" — так сокращенно студенты называли субинспекторов, надзиравших за дисциплиной и соблюдением правил университетского распорядка.
   
Стр. 243. Благородка — Благородное собрание (ныне в этом здании Дом союзов ВЦСПС).
   
Стр. 244. "Стрельна" — загородный ресторан в Петровском парке Москвы, с зимним садом под стеклянным куполом, гротами и фонтанами.
   
Триумфальные ворота были сооружены на площади Тверской заставы (ныне пл. Белорусского вокзала) в 1814 г. к торжественной встрече русских войск, возвращавшихся из Западной Европы после победы над Наполеоном; разобраны в 1936 г. в ходе реконструкции площади.
   
"Gaudeamus" — "Gaudeamus igitur", старинная студенческая песня.
   
Стр. 245. Restauratio est mater studiosorum ("Ресторация — мать студентов") — переделка известной латинской поговорки: "Repetitio est mater studiorum" ("Повторение — мать учения").
   
Автомедон — здесь: кучер (по имени возницы Ахилла, о котором рассказывается в «Илиаде» Гомера).
   
"Яр" — ресторан в Петровском парке, где пели лучшие цыганские хоры; место загородных кутежей московских купцов, офицерства, "золотой молодежи". В 1950–1952 гг. это здание перестроено для гостиницы "Советская".
   
Стр. 247. Онёры — правила приличия (фр.).
   
"Стрелочек" — песенка К. Франца, пользовавшаяся бурным успехом в конце 1870-х годов; так, в заметке "Москва в садах" Н. П. Кичеев писал, что от «Стрелка» "теперь в Москве проходу нет…" (Будильник, 1877, № 22, с. 7).
   
Стр. 248. Управа благочиния — полицейская управа.
   
Мировой съезд — судебное учреждение, рассматривавшее апелляции на приговоры мировых судей.
   
Никита Иваныч. — Имеется в виду Н. И. Крылов (1807–1879), профессор Московского университета, занимавший кафедру римского права с 1836 по 1870 г.
   
Стр. 249. Сервитуты — термин римского права, означающий ограниченные права пользования чужой собственностью.
   
Стр. 250. Тиграноцерт — Тигранакерт, столица Древней Армении, основанная Тиграном II Великим. Пристав ошибается: не Тигран II победил римлян, а римляне победили его в битве при Тигранакерте в 69 г. до н. э.
   
Фидеикомисс — термин римского права, означающий поручение лица, оставляющего наследство, наследнику выдать наследство или часть его третьему лицу.