1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 
    
Бывший лейтенант К. снова щелкает каблуками. Помолчав, командир партизанской бригады говорит:
    
— Вот вы хотите искупить свою вину перед родиной. А что вы для этого можете предложить?
    
— Право, не знаю, — говорит К. — Я на все согласен…
    
Командир говорит:
    
— Вы же диверсант. Чему-нибудь вас же немцы учили. Вот и предложите что-либо, вспомнив их преподавание… Где ваша диверсионная школа находится?
    
— Город Петсери. Здесь, недалеко от эстонской границы.
    
— А кто начальник школы?
    
— Майор Шульц[19].
    
Немного подумав, командир говорит:
    
— Слушайте, а нельзя ли нам этого майора как-нибудь сюда заполучить? Было бы интересно с ним побеседовать.
    
Улыбка проходит по лицу К. Оживившись, он говорит:
    
— Мне кажется, что это возможно. В квартире он живет один. Кроме денщика, у него нет никого. К нему можно приехать и арестовать его.
    
— Арестовать?
    
— Да, объявить ему, что он арестован гестапо. Я знаю, как у них происходят аресты, знаю весь их ритуал. Но для этого нужно иметь двух солдат. Кроме того необходима форма, погоны…
    
Командир говорит:
    
— Ну, этого добра у нас хватит. Немецкой одежды у нас сколько угодно. Пойдемте на склад, выберем то, что требуется.
    
Через два дня бывший лейтенант К., сбрив свои усы и одевшись в форму офицера гестапо, был готов к операции, на которую никак не рассчитывал начальник диверсионной школы майор Шульц.
    
Тройку горячих лошадей партизаны запрягли в большие старомодные лакированные сани с медвежьей полостью. Лет сорок назад в таких санях помещики ездили в гости к своим соседям.
    
Вместе с К. в сани уселись — командир партизанской бригады С. и еще один партизан. Оба были одеты в форму немецких ефрейторов.
    
Застоявшиеся кони лихо рванули вперед, и старомодные сани понеслись по направлению к городу Петсери.
    
Приехали вечером в одиннадцать часов. Именно на этом часе настаивал К., говоря, что ровно в одиннадцать часов майор Шульц ложится в постель и что наиболее удобно потревожить его в этот час, когда он, умиротворенный, после дневных забот, отходит ко сну.
    
Сани остановились у подъезда небольшого одноэтажного дома.
    
Позвонили. Дверь открыл денщик. Увидев офицера в гестаповской форме, денщик побледнел и шатнулся в сторону. К. тихо, но резко сказал ему:
    
— Ступай на кухню. Сиди там. Не выходи.
    
Солдат покорно попятился и скрылся за дверью кухни.
    
— Кто там? — раздался голос майора.
    
К. распахнул дверь и величественной походкой вошел в комнату. Вслед за ним вошел командир бригады товарищ С. и замер на пороге в неподвижной позе.
    
Майор Шульц лежал в постели с книжкой в руках. На ночном столике стояла лампа, лежал бумажник и револьвер.
    
Увидев гестаповцев, майор, приподнявшись с подушек, откинулся спиной к стене. Должно быть, приход гестаповцев был для него крайне неожидан. Он побледнел и несколько секунд не двигался.
    
К. подошел к ночному столику и, взяв револьвер майора, сказал:
    
— Вы арестованы, майор.
    
Майор не двигался. Он замер, как кролик перед пастью удава.
    
— Быстрей, быстрей одевайтесь, — сказал К. и несколько отошел от постели с вежливостью человека, который не желает присутствовать при туалете.
    
Одевшись, майор тихо сказал:
    
— Я готов.
    
Когда выходили из комнаты, майор Шульц как-то странно дернулся и, взглянув недоверчиво на К., тихо спросил:
    
— А обыск?
    
— Это будет потом, — резко сказал К. и повелительно указал рукой на выход.
    
Опустив голову, майор двинулся дальше.
    
Подойдя к саням, майор вторично дернулся и недоверчиво взглянул на сопровождавших его. Видимо, сани его ошеломили. Он несомненно ожидал увидеть легковую машину, а тут стояли какие-то допотопные сани с чудовищной медвежьей полостью. Быть может, не подозрение, а какой-то безотчетный страх сковал на минуту майора.
    
Он решительно не мог приподнять свою ногу для того, чтобы сесть в сани.
    
К. поддержал его под локоть и помог ему усесться в санях. Товарищ С. прикрыл колени майора медвежьей полостью.
    
Усевшись и укрывшись, майор уже с явным беспокойством взглянул на людей, которые сели с ним рядом.
    
Партизаны поняли, что сейчас нельзя медлить ни одной секунды.
    
Лошади рванулись вперед, и сани понеслись по улице города Петсери.
    
Теперь майор, не скрывая своего изумления, взглянул на К., потом на С.
    
— Позвольте, — резко сказал он, — куда вы меня везете?
    
И, не дожидаясь ответа, майор тотчас закричал, как кричит человек, объятый ужасом.
    
Товарищ С. закрыл ему рот рукой, и крик замер.
    
Улица была пустынна. И кажется, этого крика никто не услышал.
    
Теперь майор стал бороться, стараясь выскочить из саней. Партизаны подмяли его под медвежью полость и заткнули ему рот платком.
    
Однако майор продолжал громко мычать и напрягал все усилия, чтобы подняться. Партизаны не без труда удерживали его. К счастью, был поздний час и прохожих не встретили.
    
Лошади галопом неслись по улице. Но вот уже последние дома, последние строения, за которыми поле.
    
Позади саней сверкнули вдруг фары автомобиля. Майор, услышав шум машины, усилил свою борьбу и мычанье.
    
Он энергично стал приподниматься, стараясь выпасть из саней.
    
Товарищ С. крикнул, чтоб кучер взял в сторону. На полном скаку сани въехали на какой-то двор, ворота которого были настежь распахнуты.
    
Ехавшая позади машина прошла мимо.
    
Сани снова выехали на дорогу и помчались к лесу.
    
Через два часа ошеломленный и помятый майор Шульц сидел в землянке командира бригады и, тупо устремив свои глаза в одну точку, односложно отвечал на задаваемые ему вопросы.
    
Через несколько дней начальник диверсионной школы майор Шульц был отправлен самолетом на Большую землю.
    
Бывший лейтенант К. остался в партизанском отряде.
   
   
    
     
20. Ветер гасит искры
    
    
В бригаде товарища Германа насчитывалось до тысячи человек. Это был огромный отряд, прекрасно вооруженный, снабженный отличной техникой.
    
Все лето бригада вела непрерывные бои.
    
Товарищ Герман не давал немцам передышки, не давал им инициативы. Его бригада постоянно была в действии, в движении.
    
Отряд Германа иногда соединялся вместе, чтобы нанести немцам сокрушительный удар, а иногда, поделившись на группы, уничтожал отдельные немецкие гарнизоны, находящиеся в волостях и уездах.
    
He довольствуясь этим, Герман то и дело рассыпал вокруг маленькие диверсионные группы, которые взрывали мосты, снимали железнодорожную охрану и сбрасывали эшелоны под откос.
    
Но все эти отдельные операции бригады сливались в одно целое, в одно действие, в единую симфонию, необычайно устрашающую немцев.
    
Гитлеровцы стали понимать, что земля под их ногами горит, что в тылу у них огромный пожар. Они пробовали затушить этот пожар, но не смогли этого сделать. Ветер гасит искры, но не пожары. Пожары от ветра разгораются еще сильней.
    
Устрашенные этим, немцы стали снимать с фронта некоторые свои соединения, для того чтобы подавить партизан или хотя бы приглушить их активность. Но и тут немцы были скованы — они не могли снять достаточное количество своих солдат, без того чтобы не обнажить растянутые позиции.
    
Против бригады товарища Германа немцы все же собрали значительные силы, и 5 июля 1943 года бригада была окружена у деревни Станки, Сошихинского района.
    
Об этом окружении немцы поспешно сообщили партизанам в своих листовках, в изобилии сброшенных с самолета.
    
В листовках немцы предложили партизанам капитулировать, так как положение их совершенно безнадежно — они окружены кольцом.
    
Партизаны знали, что слова немцев отчасти справедливы. Заставы кругом натыкались на пулеметный огонь, и разведчики возвращались с известиями, что немцы непрерывной цепью охватили значительный участок, занятый партизанами.
    
Однако никакого замешательства у партизан не произошло. Видя своего командира в полном спокойствии, они говорили:
    
— Герман с нами — значит, все в порядке.
    
Герман действительно хладнокровно отнесся к известию об окружении. Он лично расставил заставы и сам обошел все пункты, где можно было ожидать наступления.
    
Однако немцы не стали наступать. Они только подняли треск из автоматов и минометов. И решили ждать капитуляции, сбросив для этой цели свои листовки, в которых устрашали партизан уничтожением, если они не сдадутся.
    
Одну из таких листовок партизаны подали Герману.
    
Внимательно прочитав листовку, Герман сказал:
    
— В листовках такой же треск, какой мы сейчас слышим вокруг. Богат мельник шумом. О чем говорит эта листовка? Да в первую очередь о том, что у немцев сил не хватает нас задушить. Где это видано, чтобы немцы миндальничали с партизанами — писали бы им записки, объяснялись в любви? Да если б у них хватило сил, они бы и без всякого писанья обошлись. Задушили бы нас с превеликим удовольствием. А тут пишут, глаза портят, дорогие чернила тратят. И сами неподвижно сидят, мечтают при луне, когда мы руки вверх подымем.
    
Партизаны засмеялись. Один из них сказал:
    
— Быть может, они, товарищ Герман, потерь боятся — потому и не идут в наступление. Быть может, они стращаются наступить ногой на минное поле и тем самым потерять свою живую силу.
    
Герман сказал:
    
— Немцы не боятся потерь, когда у них теплится надежда на успех. В этом случае они кидают в огонь сотни своих солдат. Нет, не жалость к своей живой силе я тут вижу, читая эту листовку. Тут черным по белому сказано, что у них нехватка в силах.
    
Подумав немного, Герман сказал:
    
— Они кинули листовки, чтобы нас испугать. Подумали, что мы раскиснем, сдадимся, узнав об окружении. Они считают, что мы дураки. Не способны ни к какому анализу. Нет, верно, я все больше убеждаюсь в том, что немцы считают нас дураками, у которых заморозки в голове. Со своей немецкой упрямостью они думают, что из всех народов только они умны. А остальные — коптят-де небо своим присутствием.
    
Партизаны снова засмеялись. Герман продолжал:
    
— Вот и выходит, что немцы переоценили себя, недооценили противника. Это и есть то, что мы называем ошибкой в стратегии. Вот в этом-то пункте они, по-моему, запнутся, да и запнулись уже на своем шумном военном пути.
    
Партизаны с любопытством слушали своего любимого командира.
    
Улыбаясь, Герман продолжал:
    
— Да, они запнулись на этом пути. Превыше всего они думали о своем уме, о своей тактике, о своем военном искусстве. А на противника глядели сверху вниз. Вот и получили Сталинград. И получат еще и еще, как говорится, — «дондеже не прослезятся».
    
Заканчивая свою беседу с партизанами, Герман сказал:
    
— Они окружили нас. Допустим, что это так. Но плотное ли у них кольцо вокруг нас? Нет, оно не плотное. Иначе не было бы их листовок. Мы прорвем это кольцо. В этом можно не сомневаться. Пойдем на них днем, но ближе к вечеру, с тем чтобы после прорыва сделать переход ночью. Не скажу, что у немцев куриная слепота, но они ночью неважно ориентируются. Не любят ночного боя в полевой обстановке.
    
В тот же день, разведав удобные пути, бригада двинулась на немцев.
    
Наступали цепью. Впереди шли коммунисты. Неожиданно в передней цепи появился Герман, хотя товарищи упрашивали его поберечься. Герман шел открыто, не пригибаясь к земле. Обычно он сердился на партизан за всякую браваду, но сам он позволял себе не слишком считаться с огнем. И счастье сопровождало его всегда.
    
Немцы сдерживали натиск партизан огнем из автоматов и фланговым пулеметным огнем.
    
Однако партизаны неуклонно продвигались вперед.
    
Теперь первая цепь перебегала открытое поле. Не оставалось сомнения, что немцы будут опрокинуты.
    
Но вот впереди произошло какое-то замешательство. По всей цепи прошел гул: «Герман упал, ранен».
    
Несколько партизан бросились купавшему командиру, но они не добежали до него — были ранены. Немцы усилили огонь в этом направлении: вероятно, поняли, что здесь лежит раненый командир.
    
Герман неподвижно лежал в траве, раскинув руки. Его грудь была пробита пулей.
    
Наступал вечер. И в сумерках санитаркам удалось вынести командира с поля боя.
    
Герман был еще жив, но без сознания. Его рана оказалась смертельной. Через час, не приходя в сознание, он умер.
    
Эта смерть поразила всех. Многие плакали, не скрывая своих слез.
    
На другой день, похоронив командира, партизаны снова, с удвоенной силой пошли на немцев и, успешно прорвав немецкие позиции, вышли из кольца[20].
   
   
    
     
21. Все имеет свой конец
    
    
В лесу на дороге партизаны нашли молодую женщину. Она была без памяти. Лежала, уткнувшись лицом в песок.
    
Видимо, она шла, и вот силы ее оставили — упала, потеряв сознание.
    
И было от чего потерять сознание. Она была избита, изуродована. Лицо ее вспухло, и глаза затекли и сузились, как щелочки. Помимо того она была ранена, и, вероятно, недавно, — кровь тихо струилась по ее измазанному, рваному платью. Рана была в плечо.
    
Партизаны отнесли раненую женщину в свой лагерь. Она и там не пришла в себя. Тихо стонала и поводила руками, как бы защищаясь от кого-то.
    
Один из партизан, увидев ее, сказал:
    
— Так ведь это же Любашка Тушилина. Она у немцев служила писарем в волости. И при этом она работала на партизан, давала ценные сведения. Я же не раз бывал у нее по этим делам.
    
Санитарки стали перевязывать рану. Все тело девушки оказалось в синяках, кровоподтеках и в багровых полосах. А спина была изрезана и исколота ножом. Ни одного живого места не оставалось на этом несчастном изуродованном теле. Нельзя было без содрогания на нее глядеть.
    
Только на другой день Люба Тушилина на несколько минут пришла в себя. Открыла свои глаза.
    
Командир отряда подошел к ней, погладил ее по голове, сказал ей, горько вздохнув:
    
— Ничего, Любаша, поправишься. Будешь еще ходить с автоматом.
    
Люба ничего не ответила командиру. И снова закрыла свои глаза до другого дня.
    
Ночью у нее началась лихорадка. Она горела как в огне. Бредила, металась.
    
Командир отряда послал в штаб бригады за врачом. Приехал доктор на верховой лошади. Осмотрел раненую. С сомнением покачал головой, сказал:
    
— Дело обстоит плохо. Вряд ли она встанет на ноги. Одна надежда на ее могучий организм.
    
Любашу перевязали как полагается. Дали ей укрепляющих средств.
    
Три дня она пролежала в бреду. На четвертый день попросилась на воздух.
    
Вынесли ее из землянки, положили на траву. Стали поить ее козьим молоком. Сварили кашу. Покушала, попила. И целый день провела на воздухе.
    
Дней через семь Люба уже могла сидеть. Могла беседовать. Рассказала командиру, что случилось с ней. Оказалось, ее выдали фашистам. Он знал от населения, что она работала на партизан. Фашисты арестовали ее, отвезли в гестапо и там шесть дней били и пытали ее. А потом отвезли в поле вместе с другими арестованными и там расстреляли пулеметом, поставив всех на краю рва. Любу ранило в плечо. Она упала в ров, где уже лежали убитые. Однако фашисты не засыпали рва. Они еще раз поехали за партией арестованных. Люба выбралась наверх и пошла в лес. А что случилось дальше, она не помнит.
    
Выслушав ее рассказ, командир сказал ей:
    
— Назови фамилии своих мучителей, я сейчас запишу. После войны начнут распутывать концы, начнут искать тех, кто изуверствовал. Вот и мы предъявим комиссии наш список.
    
Однако Люба не знала фамилий тех, кто ее пытал. Она не знала даже фамилии начальника гестапо, который аккуратно присутствовал при ее пытках.
    
Командир сказал:
    
— Вот это жаль, что ты фамилий не знаешь. Ну да ничего. Может быть, и без фамилий найдут твоих подлецов. Каждого фашиста потянут к ответу. Ведь они своей жестокостью нарушили все человеческие законы.
    
Теперь всякий день Любу выносили на воздух. Она лежала спокойная. Любила, чтобы солнце светило прямо в ее лицо. Хотела, чтобы скорей сошли с лица багровые пятна.
    
К концу второй недели Люба уже могла ходить. Шаталась, правда. Но радовалась как ребенок, что ноги ее снова держат.
    
Еще прошла неделя, и Люба уже почти поправилась. А в конце месяца ее звонкий смех раздавался повсюду.
    
Уже без дела она не хотела сидеть. Стала проситься у командира в разведку. Командир не разрешил ей, сказал, что надо подождать. Но ждать не пришлось. Вскоре Люба приняла участие в бою.
    
Немцы нащупали место, где стоял отряд. Кинули в бой роту СС, но, потерпев поражение, отошли.
    
Люба пошла с отрядом преследовать немцев. У деревни Подоклино отряд наткнулся на засаду. Попал под сильный минометный огонь. Причем мины были особого свойства — подскакивающие. Они ударялись о землю, подскакивали вверх метров на пять и вверху разрывались, как шрапнель.
    
Люба была ранена осколком в левую руку. И рана была нехороша — перебита кость.
    
Отряд вернулся на свою стоянку. И Люба вновь принялась за лечение. Но на этот раз она не лежала. Она ходила по лагерю. Помогала в хозяйственных делах. И вскоре вновь поправилась, хотя кость руки срослась не совсем правильно.
    
Между тем крестьяне ближайшей деревни сообщили партизанам, что потрепанный отряд СС расположился у них в деревне и там усиленно пополняется новыми кадрами. Видимо, снова собирается ударить на партизан.
    
Командир партизанского отряда сказал:
    
— Дожидаться не будем, когда они пополнят свои ряды. Сходим к ним, пока они кофе пьют.
    
В полном составе отряд выступил ночью и под утро, еще в полной темноте, напал на деревню.
    
Фашисты яростно защищались. В каждом дворе завязывалась схватка. В каждом дворе происходил бой. Но это был почти рукопашный бой. Слишком уже сблизились противники во дворах и в избах. Револьверы, гранаты, ножи и руки — вот что было пущено в ход. Автоматы не участвовали в этом бою. Да и гранатой не всюду можно было действовать: партизаны щадили жителей, которые могли пострадать.
    
Темнота была в пользу партизан, хотя нередко приходилось окликать человека — свой или чужой.
    
Кажется, все дворы обежала Люба, принимая участие в схватках там, где они еще продолжались.
    
К утру все было кончено. Значительная группа фашистов бежала из деревни. Но их не стали преследовать. Сами были измучены до последней степени.
    
Командир партизанского отряда сидел в одной избе, уронив свою голову на деревянный стол. Он был ранен в руку. Санитарки перевязали его рану. Но он так и остался сидеть на лавке. Спал тяжелым, коротким сном.
    
Партизаны привели в избу двух гитлеровцев. Один из них был совсем молоденький мальчик, лет восемнадцати, офицер. Другой был солидный, толстоватый, в очках. Этот был в чине майора. Партизаны нашли этих офицеров в сарае. Там они сидели, укрывшись соломой.
    
Мальчишка заметно дрожал от волнения и страха. Майор, напротив, держался удивительно спокойно. Даже с каким-то каменным спокойствием. Когда его привели в избу, он попросил разрешения закурить. И, закурив, сел у стола, поглядывая в окно с рассеянностью скучающего человека. Партизаны велели ему встать, и он встал по-прежнему безучастный к происходящему.
    
Командир отряда спросил майора — не он ли командовал этим штурмовым отрядом СС.
    
Ломаным русским языком фашист сказал:
    
— Я не имель отношений к этот отряд СС. Я случайно здесь в этой деревне. Ехаль машина. Останься ночевать.
    
Тогда командир спросил молодого офицера — так ли это, как сказал майор. Однако мальчишка не знал по-русски. Сказал запинаясь:
    
— Их вайе нихт русска язик.
    
Переводчика не было. Побежали искать Любу Тушилину, которая немного знала немецкий язык, поработав у немцев свыше года.
    
Любаша торопливо вошла в избу, на ходу поправляя свои волосы. Сказала командиру своим звонким голосом:
    
— Явилась, товарищ командир.
    
И тут вдруг, увидев майора, Люба побледнела и сделала шаг назад.
    
— Что с тобой? — спросил командир.
    
Люба снова посмотрела на майора, и тот посмотрел на нее и отвел свои глаза в сторону. С волнением Люба сказала:
    
— Товарищ командир… Это он… Начальник гестапо…
    
Командир приподнялся с места. Сказал Любе:
    
— Видишь… Как веревочка ни вьется, а все конец найдется…
    
Майор через свои очки снова кинул взгляд на Любу. Та стояла перед ним красивая, темная от загара, цветущая в своем великолепном здоровье. Грозная в своем солдатском одеянии. С немецким маузером, торчащим из-за пояса ее гимнастерки.
    
— Узнаешь ли ты эту девушку? — спросил командир майора.
    
Фашист снял очки, протер их носовым платком. Снова надел их и снова кинул взгляд на Любу. Красные пятна выступили на лице майора. Однако он сказал почти бесстрастно:
    
— Люба Тюшилина? Ви? Ничего не понимает…
    
— Ты не понимаешь, — сказал командир, — так мы кое-что понимаем… Вон какие у нас девушки. Видал? С того света вернулась, чтобы тебя покарать.
    
Еще раз взглянув на Любу, майор снял свои очки, сломал их, переломил надвое и кинул обломки на пол.
    
Нельзя было понять, почему он это сделал. Быть может, в этом жесте он нашел выход своему волнению. Или, быть может, он сломал свои очки, не желая больше видеть то, что он увидел. Какой-то финал, какой-то итог всему был в этом движении его рук. Всех почему-то поразил этот жест нациста. Все замолчали. Потом командир сказал:
    
— Уведите его. Покарайте за преступление.
    
Майор торопливо сказал:
    
— Но я не бил ее. Госпожа Тюшилина, подтвердите это.
    
Люба сказала:
    
— Это верно, он не бил меня. Он только приказал бить и резать.
    
Один из партизан сказал Любе:
    
— Ты через него свою кровь роняла, веди его.
    
Люба сказала:
    
— Мне противно коснуться его шкуры.
    
И с этими словами она неожиданно положила свой маузер на стол возле майора. Майор понял значение сделанного. Чуть дернулся. Потянул свою руку к револьверу. Но тут партизаны схватились за свое оружие, навели пистолеты на фашиста. Один из партизан крикнул Любе:
    
— Зачем ты это сделала? Он будет стрелять.
    
Командир, взглянув на майора, сказал:
    
— Не будет стрелять. Он морально сломан.
    
Майор сел на лавку, вложил дуло револьвера в свое ухо и выстрелил в себя.
    
Не взглянув на убитого, Люба вышла из избы.
   
   
    
     
22. Поймите простую истину
    
    
Нину Ивановну 3. вызвали в Штаб партизанского движения. Сказали ей:
    
— Ты неплохой партийный организатор, и мы хотим послать тебя в партизанский край. Как ты на это смотришь?
    
Нина Ивановна ответила:
    
— Ну что же, я согласна. Когда и как туда направиться?
    
Ей сказали:
    
— Завтра самолетом полетишь во Вторую партизанскую бригаду.
    
Эта бригада только лишь недавно[21] была сформирована Штабом партизанского движения. И теперь бригада стояла в тылу у немцев на озере Черном, вблизи Глебовских болот. Командовал бригадой Н. А. Бредников.
    
Нина Ивановна и вместе с ней две девушки вылетели самолетом из Ленинграда и в ту же ночь были в штабе бригады.
    
Командир бригады сказал Нине Ивановне:
    
— У нас имеется небольшая группа девушек. Их всего пятнадцать. Некоторые из них плохо владеют оружием, а некоторые и вовсе не знакомы с винтовкой, не говоря уже об автомате. Надо будет подучить их. Но основная ваша задача — увеличить этот отряд за счет местного населения. Приступайте к работе.
    
Нина Ивановна горячо взялась за дело. Она пошла в ближайшую деревню Замошье. Устроила там общее собрание жителей. Сказала им:
    
— Мы приехали сюда не суп варить для мужей. Мы приехали воевать. Будем ходить с автоматом против немцев. Я вас всех призываю к этому. Когда родина в огне, не приходится лежать на печке.
    
Несколько девушек попросилось в отряд, и Нина Ивановна зачислила их.
    
Побывала Нина Ивановна и в других деревнях. И там, где это было возможно, устраивала собрания, беседовала с жителями, читала им сводки Информбюро, давала газеты, листовки, разъясняла военные и политические события. Но с девушками Нина Ивановна, помимо того, вела особый разговор. Стыдила их за то, что они в стороне от большого дела. Говорила им:
    
— Вы мне тут тургеневских героинь из себя не разыгрывайте. Сейчас не то время. Надо воевать, а не на кухне бренчать кастрюлями.
    
В короткое время Нина Ивановна наладила крепкую связь с населением. Теперь жители деревень нередко сами приходили к партизанам. Приходили побеседовать, узнать новости. Приходили и лечиться — как в больницу к врачу, на прием.
    
Вскоре в отряде девушек насчитывалось около ста человек. Но эта цифра не показалась Нине Ивановне предельной для ее самостоятельного отряда.
    
Нина Ивановна однажды сказала своим товарищам:
    
— Попросту надо пойти по деревням и забрать тех жителей, которые способны носить оружие. Иначе немцы возьмут их к себе. Так уж лучше мы их заберем, чем оставим немцам.
    
С небольшим отрядом девушек Нина Ивановна обошла ряд деревень и забрала с собой молодежь. И там, где позволяли обстоятельства, она устраивала собрания, на которых разъясняла смысл своего мероприятия.
    
На одном таком собрании Нина Ивановна сказала:
    
— Поймите простую истину. Тот, кто не хочет нам помочь, тот не с нами. Кто лежит на печи в стороне от военных событий, тот не наш, если он, конечно, здоровый, молодой и может винтовку в руках держать. Нельзя медлить в этих делах. Идемте с нами, пока не поздно.
    
Поднялся с места молодой человек. Лет ему было не больше шестнадцати. Сказал тихо:
    
— Я находился в стороне от военных событий не потому, что хотел этого. Но что я мог сделать, когда немцы вокруг? Теперь-то я, конечно, с радостью пойду с вами.
    
Нина Ивановна спросила его:
    
— А вы кто такой?
    
Молодой человек ответил:
    
— Я комсомолец.
    
Нина Ивановна воскликнула:
    
— Ты комсомолец? А сколько времени ты стоял тут под немцами? Все время? Почти два года?
    
Молодой человек молча кивнул головой. Нина Ивановна сказала ему:
    
— Дай сюда свой комсомольский билет.
    
— Зачем он вам?
    
— Я отберу его у тебя за твою бездеятельность.
    
Молодой человек тихо сказал:
    
— Не вы мне дали билет, и я вам не отдам его. Столько времени я его бережно хранил, прятал от немцев.
    
Нина Ивановна воскликнула:
    
— Вы слышали? Он два года бережно хранил свой билет, держал, вероятно, под полом. Ждал, что ему медаль дадут за прекрасную сохранность документа. Да разве только в этом дело, чтобы сберечь свой документ? Помимо того надо дело делать, а не валяться на печи, ожидая у моря погоды. Давай сюда свой билет. Покажи его. Может быть, он уже недействителен.
    
С великой неохотой молодой человек принес свой билет. Да, сохранил он его в аккуратненьком виде. Держал завернутым в клеенку, чтобы сырость не покоробила листки.
    
Просмотрев этот билет, Нина Ивановна сказала молодому человеку:
    
— Я так и думала, билет недействителен — за два года членские взносы не уплачены.
    
Молодой человек сказал, несколько заикаясь:
    
— Да где ж я мог платить членские взносы, если немцы тут?
    
Нина Ивановна сказала:
    
— Вот ты бы и поставил себя в такие условия, чтобы было где платить членские взносы, а если к этому не было возможности, так не на печке же надо, черт возьми, лежать, надо действовать, и в первой шеренге находиться. Билета не получишь.
    
Люди, которые присутствовали при этой сцене, сказали:
    
— Правильно. Помимо документа надо еще что-то иметь.
    
В короткое время отряд девушек достиг двухсот человек.
    
Все девушки прошли военную учебу. Изучили винтовку, автомат, гранату.
    
Теперь командир бригады стал давать отряду специальные задания. Посылал отряд на ответственные дела. Девушкам доверяли. И они отлично справлялись с задачей. Отважно ходили на самые трудные боевые операции.
    
На шоссейной дороге Луга — Ленинград девушки взорвали две машины со снарядами. При налете на деревню Верхутино ворвались в дома, где засели немцы. Уничтожили немцев, захватили их оружие и боеприпасы. В бою за Уторгош получили задание разбить вокзал и сделали это. Разбили и сожгли вокзал, взорвали три машины со снарядами. На Оредежь пошли в открытый бой. И в этом бою одержали крупную победу.
    
Смелая, необыкновенно отважная и решительная Нина Ивановна постоянно находилась в первых рядах. В бою за станцию Мшинская она была ранена в плечо автоматной пулей. К этому времени в отряде девушек насчитывалось уже четыреста человек.
    
Что касается комсомольца, у которого Нина Ивановна отобрала билет, то он, явившись в партизанский отряд, выразил горячее желание принять участие в борьбе против фашистов. Он был во многих боях и отличился. Вероятно, теперь комсомольский билет ему вернут.
   
   
    
     
23. Хозяева идут
    
    
Шесть партизанок из отряда девушек шли лесом. Возвращались из соседнего отряда, куда ходили по заданию комиссара.
    
Шли девушки в боевом походном снаряжении, с автоматами.
    
Был тихий осенний день. Густые облака затянули небо, но иногда солнце прорывалось сквозь них, и тогда становилось веселей вокруг. Веселей глядели пустые поля и безлюдная дорога, тянувшаяся вдоль леса.
    
Одна из партизанок сказала, шумно вздохнув:
    
— Как странно, девочки… Ходим не по дороге, по лесу… Скрываемся и таимся, словно мы какие-нибудь воры…
    
Другая партизанка сказала:
    
— А верно, девочки, скучно идти лесом. То ли дело по дороге идти. И обувь там лучше сохраняется, не так она портится, как по кочкам.
    
Девушки засмеялись. Перебивая друг друга, стали говорить:
    
— Так пойдемте по дороге… Что мы, по чужой стороне, что ли, ходим… Кажется, ходим по своей родной земле… Довольно считаться с фрицами…
    
Тут со смехом и с шутками девушки вышли из леса и пошли по шоссейной дороге.
    
Было совсем безлюдно, тихо. Лишь гудели телеграфные провода, вновь подвешенные немцами на невысоких свежевыструганных столбах. Девушки шли гуськом вдоль канавы.
    
Впереди показалась деревня. Одна из партизанок сказала:
    
— Через эту деревню можно смело идти. Там нет немецкого гарнизона. А полицаи не посмеют нас тронуть, они боятся нас как огня.
    
Нарочно построившись в ряды, девушки пошли по деревенской улице. Шли улыбаясь, возбужденные своим маршем через деревню.
    
Жители выбегали из домов и с недоумением глядели вслед девушкам. Некоторые, усмехаясь, говорили:
    
— Хозяева идут…
    
— А то нет, что ли, — отвечали девушки. — Ясно, хозяева…
    
С одного двора выбежал на улицу молодой парень в синей рубашке, без пояса. На рукаве у него виднелась повязка полицейского. Обалдело поглядев на девушек, парень снова юркнул в ворота.
    
Девушки миновали деревню и снова пошли по шоссе через поле.
    
Показалась грузовая машина. Поравнявшись с девушками, машина несколько замедлила свой ход. Шофер с изумлением посмотрел на девушек с автоматами. Затем, обернувшись и свесившись с машины, стал глядеть им вслед. Потом дал газ и помчался дальше.
    
Одна из девушек хотела дать очередь из автомата. Однако другая остановила ее, сказала:
    
— Стоит ли того? Урон будет небольшой, а шуму много.
    
Пошли дальше. Поля остались позади. Теперь дорога вела лесом.
    
На крутом повороте лесной дороги девушки неожиданно столкнулись с отрядом немцев. Немцев было восемь человек. Они шли с автоматами. А позади идущий немец катил за собой пулемет.
    
Причем обе стороны столкнулись буквально лицом к лицу. Настолько, что впереди идущие задели друг друга рукавами. Это было так неожиданно, что обе стороны растерялись и остановились. Раздались восклицания: «Ах!.. Ох!.. Ого!..»
    
Но эта растерянность продолжалась не более трех секунд. Обе стороны отпрянули друг от друга. Причем, как выяснилось в дальнейшем, немцы не рассмотрели даже — сколько девушек. Поворот дороги был крутой, девушки шли гуськом, встреча была ошеломляющая, и немцам показалось, что перед ними женский батальон. Так по крайней мере они потом сообщили жителям ближайшей деревни.
    
Отпрянув друг от друга, и те и другие бросились по канавам. И рассыпались по обе стороны шоссе. Причем в одной канаве вместе с девушками оказался немецкий солдат. Растерянность его была так велика, что он, увидев свою ошибку, не стал даже исправлять ее. Он лег на спину и несколько секунд неподвижно лежал, раскрыв рот от изумления. И только потом, сорвавшись с места, кинулся через шоссе к своим, в другую канаву.
    
Итак, оба отряда рассыпались по канавам на расстоянии сорока шагов друг от друга.
    
Установив в канаве свой пулемет, немцы не переставая стали стрелять. И при этом стреляли из автоматов. Но стреляли не высовываясь из канавы и не целясь, так что пули где-то высоко резали воздух.
    
Девушки хотели отвечать, и одна из них стала стрелять, но старшая по отряду остановила ее, сказала:
    
— У нас мало патронов. Да и немцам будет страшней, если мы помолчим.
    
Не получая ответного огня, немцы действительно смутились. Прекратили стрельбу. Однако при каждом шорохе снова открывали ураганный огонь.
    
Так продолжалось минут сорок. Потом над дорогой нависла тягостная тишина. Немцы даже не разговаривали между собой. И девушки молчали.
    
Наконец одна из девушек тихо сказала:
    
— Девушки, надоело без толку лежать. Давайте напугаем немцев — закричим ура.
    
Девушки поползли по канаве, приблизились к немцам и неожиданно громогласно закричали ура.
    
Немцы почему-то не ответили огнем. Кусты, которые прикрывали канаву, не позволяли рассмотреть, что там у немцев делается. Тогда одна из девушек подняла на палке свой головной убор — пилотку. Выстрела не последовало.
    
Девушки вышли из канавы и, перебежав дорогу, подошли к кустам. Немцев там не оказалось.
    
Девушки побежали вперед. И вдруг вдали за лесом, на полянке, они увидели бегущих немцев. Немцы бежали, рассыпавшись по полянке. И некоторые из них в своем стремительном беге подпрыгивали на кочках, как козлы.
    
Девушки открыли огонь из автоматов. Однако немцы были уже далеко, что, впрочем, не помешало им попадать на землю после первой автоматной очереди.
    
Падая и поднимаясь, немцы бежали дальше и вскоре совершенно скрылись за густым кустарником. Девушки бросили стрелять. И бой, так сказать, кончился за отсутствием противника.
    
Одна из девушек сказала:
    
— Ой, девушки, я снова не могла стрелять от смеха. Как увидела, что они скачут по полянке, у меня аж автомат задрожал в руке. Смеюсь и стрелять не могу.
    
Другая девушка, недавно принятая в отряд, с удивлением сказала:
    
— Неужели немцы такие трусы? Вот уж никогда не думала.
    
Старшая по отряду ответила ей:
    
— Нет, они далеко не трусы, но следует учесть, что мы их немножко-таки задергали за эти два года. Теперь они чересчур боятся партизан. У них лихорадка начинается при виде нас.
    
Третья девушка сказала:
    
— Я тоже считаю, что немцы совсем не трусы. Они очень, очень смело дерутся и умеют храбро умирать. Нет, по-моему, это очень сильный противник — немцы. Крепкий народ, сбитый Гитлером с пути.
    
Еще одна девушка сказала:
    
— Смелые-то они смелые, но тогда, когда в машине сидят. А без машин у них иной раз ноги подгибаются. Тоже вот помню — они в нашей деревне хотели дом сжечь вместе с людьми. Загнали в наш дом человек сорок. Заколотили досками окна и двери. И подожгли с двух сторон. А у моего отца на веранде лежали охотничьи патроны. И вот стали эти патроны взрываться от огня. Что было с гитлеровцами, вы бы видели! Некоторые попадали на землю, стали окапываться. А многие просто убежали. Мы этим воспользовались и ушли из горящего дома.
    
Старшая по отряду сказала:
    
— В общем счете немцы смелые. Но есть среди них просто хлюпики. И таких у них немалое количество. Близорукие, в очках. И настолько размагниченные, что удивление берет — откуда у этих-то берется нахальство кидаться на весь мир.
    
Так беседуя между собой, незаметно дошли до места стоянки своего отряда.
    
А на другой день одна из девушек, побывав по делу в деревне, узнала от жителей некоторые подробности. Оказывается, немцы прибежали в деревню насмерть перепуганные. Кричат: «Партизаны, партизаны, целый женский батальон». На это им жители говорят: «Да какой же это батальон. Всего шесть девушек шли по дороге. Но, конечно, шли по-хозяйски, уверенно. Вот вы, фрицы, и оробели, увидев их походку».
    
Однако немцы не поверили жителям. Твердили все свое: «Партизаны, женский батальон». А один из гитлеровцев сказал:
    
— Шесть девушек нас не могли бы напугать. А уж если мы настолько испугались, значит, их было значительно больше. Наверно, батальон или рота.
    
Так гитлеровцы и не поверили жителям. Остались при своем гордом мнении, что они сражались с женским батальоном и оставили свои позиции под давлением превосходящих сил противника.
   
   
    
     
24. Чье кушаю, того и слушаю
    
    
Разведчики молча шли лесной дорогой. Мартовский снег не скрипел под ногами. Стояла необыкновенная тишина.
    
Вдруг где-то вдали послышался шум мотора. Видимо, шла машина.
    
Разведчики поспешно сошли с дороги и, выбрав удобную позицию, залегли в снег.
    
Показалась открытая трехтонка, груженная железными кроватями и матрацами. На матрацах, прикрыв спины одним байковым одеялом, сидели три солдата.
    
Партизаны открыли огонь, когда машина поравнялась с ними. Три солдата, как по команде, приподнялись с матрацев и тотчас упали вниз, сраженные пулями. Машина замедлила ход и, свернув в сторону, остановилась, ударившись о дерево.
    
Шофер выскочил из кабинки, пытаясь уйти. Но пуля настигла его. Он упал.
    
Прихватив с собой несколько матрацев, партизаны собрались уйти. Неожиданно за дорогой у дерева увидели еще одного солдата. Он стоял, подняв вверх руки. У его ног на снегу лежал автомат.
    
— Плен сдаюсь! — крикнул гитлеровец, когда партизаны увидели его.
    
Партизаны подошли к нему. Потрясая поднятыми руками, гитлеровец несколько раз повторил:
    
— Плен, плен сдаюсь…
    
Один из партизан, подняв свой револьвер, сказал:
    
— Да что с ним разговаривать…
    
Что-то удивительно жалкое было в просительном тоне фашиста и во всей его дрожащей фигуре с поднятыми вверх руками. Партизан опустил свой револьвер. Сказал врагу:
    
— Да ты откуда взялся-то, куроцап?
    
Не опуская рук, гитлеровец ответил:
    
— Я ехал машина.
    
— Да разве ты ехал в машине? — спросил партизан. — Вон твои четверо распластались на дороге, а пятого тебя мы не видели.
    
— Я ехал кабинка…
    
— Ах, ты сидел в кабинке рядом с шофером? И, значит, пулей выскочил наружу, когда мы открыли огонь?
    
Фашист молча кивнул головой и снова сказал:
    
— Плен сдаюсь русским товарища.
    
— Плен, плен, — сказали партизаны. — Ты пойми, садовая голова, мы же не регулярная армия. Не можем тебя в плену содержать.
    
Фашист тихо сказал:
    
— Буду ваши костюмы чинить, брюки гладить, сапоги чистить.
    
Партизаны рассмеялись:
    
— Вот ваксы-то мы забыли купить для твоей деятельности.
    
Один из партизан сказал:
    
— А верно, отведем его в отряд. Глядите, как жить просится.
    
Партизаны сказали:
    
— Возьми пару матрацев и иди вперед.
    
Фашист торопливо нагрузил на себя матрацы и, почтительно сторонясь, пошел с партизанами. Один из партизан спросил:
    
— А почему ты, фриц, не убежал от нас? Ты же отлично мог сховаться в лесу. А ты предпочел у дерева встать на виду у всех.
    
Фашист ответил:
    
— Я, товарищи, лес боюсь. Волки, природы боюсь. Я есть городской житель.
    
По дороге партизаны узнали у немца, что ему тридцать пять лет, что он имел небольшую сыроварню и жил неплохо.
    
В фашистской партии не состоит. Холост. Не женился потому, что последние десять лет со дня на день ждал войны.
    
На все вопросы фашист отвечал довольно чистенько по-русски, сказав, что он родился в Польше, где знают русский язык.
    
Фашиста привели в лагерь. Командир отряда с неудовольствием посмотрел на пленника. Сказал, нахмурившись:
    
— Ну на что вы его привели? Зачем это?
    
Фашист, вытянувшись в струнку и затаив дыхание, смотрел на командира. Вкрадчиво сказал ему, почтительно наклонив голову:
    
— Буду принести пользу. Буду шить, чинить, гладить, мыть…
    
Командир усмехнулся. Потом нахмурился:
    
— Ну зачем он тут…
    
Махнув рукой, отошел. Фашист провожал его глазами.
    
Начиная с другого дня, фашист стал ревностно помогать партизанам в их хозяйственных делах. Ходил за водой. Колол дрова. Собирал хворост. Убирал и чистил землянки. Работал до вечера не покладая рук. При этом вытягивался в струнку перед каждым, кто появлялся, отдавал честь. Делал он это необыкновенно торжественно — корпус его замирал в неподвижной позе, а голова его медленно вращалась вслед идущему. Он, как говорится, «ел глазами начальника».
    
Тянулся он перед всеми, даже перед связным Федюшкой, которому было тринадцать лет. И Федюшка этот, вкусив сладость почета, не смог уже в дальнейшем перебороть своих искушений — он то и дело показывался, чтоб получить должное.
    
Но особый ритуал фашист устраивал, когда появлялся командир. Тогда он настолько замирал и так подавлял в себе всякое дыхание, что казалось, не солдат стоит, а каменное изваяние, готовое, впрочем, рассыпаться в прах от одного взгляда.
    
Командир всякий раз хмурился и старался избежать такой встречи. Но он не смог избежать забот и внимания фашиста. Тот с особым старанием убирал площадку перед землянкой командира. Посыпал песком дорожку. И елочками украшал вход в землянку.
    
А в свободное время подходил к землянке командира и, приняв неподвижную позу, простаивал так некоторое время, выражая этим свои трепетные чувства к высокому начальнику.
    
Собрав однажды первые подснежники, фашист поставил их в консервную банку и попросил связного Федюшку отнести эти цветы в землянку командира.
    
Командир пришел в уныние, получив эти цветы. Сказал своим товарищам:
    
— Изнемогаю от этого гитлеровца. Он буквально побивает меня своей угодливостью. И этим портит людей. Взгляните на Федюшку. Это был тихий подросток. А теперь он стал дерзить. И каждую минуту жаждет, чтоб гитлеровец отдал ему честь. Нет, вот придет самолет, и я отошлю этого нациста в тыл. Пусть он идет к черту на рога. Мне он здесь не требуется.
    
Проходя однажды мимо пленного, командир остановился и сказал ему:
    
— Вот твой преподобный Гитлер объявил всему миру, что вы раса господ. А разве в тебе есть хоть капля этого мирового господства? Ведь ты склоняешься перед каждым, кто стал твоим хозяином, перед каждым согласен как угодно унижаться, чтобы этим сохранить свою драгоценную жизнь.
    
Что-то дернулось в лице нациста. Отрывисто он сказал командиру:
    
— Я не унижаюсь, я подчиняюсь обстоятельствам. Кто не умеет подчиняться, тот не умеет повелевать.
    
Усмехнувшись, командир сказал:
    
— Смотря какое подчинение. А твое подчинение — это, понимаешь, стремление к рабству. Вот в чем сказался твой характер гитлеровского солдата, а не в господстве, о котором раззвонили на весь мир.
    
Фашист почтительно молчал. Командир сказал ему:
    
— Ну хоть рассердись на меня, куроцап. Покажи, что у тебя еще теплится человеческое достоинство, которое должно быть выше, чем многое другое.
    
Гитлеровец молчал. Махнув рукой, командир ушел.
    
Дня через два самолет приземлился недалеко от лагеря партизан. Привез различные грузы. И захватил с собой одного тяжелобольного и двух раненых.
    
Командир сказал пилоту, показав на фашиста:
    
— Прихватите еще одного пассажира, а то он сильно мешает мне.
    
Перед тем как сесть в самолет, гитлеровец протянул вперед свои руки и сказал:
    
— Завязайте мне руки.
    
— Зачем? — спросили партизаны.
    
Гитлеровец сказал:
    
— Когда враг связан, летчик спокойно летит.
    
Партизаны рассмеялись. Связали бечевкой руки нацисту. Когда самолет улетел, командир сказал:
    
— Фу, как-то легче стало.
    
Консервную банку с подснежниками командир выбросил из землянки. И ударил по этой банке ногой, как по футбольному мячу.
    
Засмеявшись, сказал:
    
— Нет, верно, как-то легче стало, проще, не так душно.
   
   
    
     
25. Федот, да не тот
    
    
Уже с конца сорок третьего года население приходило в партизанский отряд как в свое советское учреждение, находящееся в тылу у немцев.
    
Приходили люди по многим своим делам. И даже, не страшась немцев, везли на санях больных — лечиться.
    
Врач в отряде был совсем молоденький человек, и многим он казался из недоучившихся, однако он имел диплом и вполне порядочно лечил людей. И тем самым он еще в большей степени усилил популярность отряда.
    
Помимо лечения люди приходили за газетами, за справками и с жалобами на те или иные непорядки. Много жалоб поступало на старост, на немецких комендантов и на всякого рода прохвостов, желающих погреть руки на человеческом горе.
    
Между прочим, в отряд пришел один гитлеровец, солдат, служивший в комендатуре, при волости. Пришел он с жалобой на своего коменданта, который побил его по лицу.
    
Командир отряда сказал фашисту:
    
— То, что тебя смазали по харе, это, конечно, нехорошо. Хотя нам-то какое дело, кто кого у вас бьет. Это уж, так сказать, ваши внутренние дела. Мы-то при чем?
    
Фашист ответил командиру, что он желает вступить в партизанский отряд, чтоб сражаться против коменданта. Командир сказал:
    
— В отряд я тебя принять не могу, однако отправлю в штаб бригады, пусть там рассудят твою судьбу. Кстати, как фамилия твоего подлеца коменданта?
    
— Обер-лейтенант Трюммер.
    
Командир воскликнул:
    
— У нас на этого коменданта уже три жалобы имеются. Ладно, учтем и твою, поскольку ты обратился к нам за справедливостью.
    
Вскоре после этой истории в отряд явилась пожилая женщина. Она тоже принесла свою жалобу на этого коменданта. С плачем рассказала свою грустную историю.
    
Оказывается, этот комендант приказал дать ей двадцать пять розог. И вот за что. У нее было два постояльца, два солдата, которых поместили в ее избе. Но это были не немцы, а, по ее мнению, испанцы. Так эти два испанца украли у нее теленка, согнали его со двора и продали его.
    
Женщина обратилась с жалобой в комендатуру. Причем заодно пожаловалась и на фашистов, которые ранее этого перебили у нее всех кур и гусей и взяли из сундука все ее тряпки и костюм ее мужа.
    
Комендант прогнал эту женщину. Но она была настойчивая. Она еще раз пришла в комендатуру и сказала, что она дойдет до высшего начальства, если ей не покроют убытков. Тогда комендант велел дать ей двадцать пять плетей за ее настойчивое домогательство.
    
Рассказывая это, женщина плакала. Сказала:
    
— Меня, советскую женщину, наказали плетьми. Теперь я людям стыжусь в глаза глядеть.
    
Командир успокоил ее, сказал ей:
    
— Ну, это дело переполнило чашу моего терпения. Одного коменданта мы в свое время уже убрали, уберем и этого, снимем его с должности. Будьте спокойны и всецело положитесь на нас. И, главное, не плачьте, не горюйте, мамаша. Злодей будет наказан.
    
Командир послал в волость одного опытного разведчика выяснить обстановку.
    
Вернувшись, разведчик доложил, что при комендатуре этот комендант не проживает. От страха перед разведчиками он живет в уездном центре, а в волость приезжает лишь по служебным делам. Причем в волости имеется большой немецкий гарнизон и крупный полицейский отряд. Так что убрать коменданта в самом управлении не представляется возможным без значительного риска.
    
Командир сказал:
    
— В таком случае придется нам выставить заставу где-нибудь на дороге и при следовании коменданта кинуть в машину связку гранат, чтоб тем самым облегчить ему путешествие на небо.
    
Вскоре выяснили, по какой дороге ходит машина. И в укромном месте поставили заставу.
    
Заставе не пришлось долго ждать. Операция удалась в первый же день. Гранаты были кинуты удачно. Машина почти развалилась на куски, и седоки получили то, что заслужили.
    
Однако через день выяснилось, что в машине ехал не комендант, а его помощник.
    
Партизаны не без смущения доложили об этом командиру. Сказали, разведя руками:
    
— Федот, да не тот, товарищ командир. Ошиблись.
    
На это командир ответил:
    
— Печаль, конечно, не велика, что ошиблись. В конце концов и того, и другого, и третьего, и всех их надлежит убрать. Но все-таки хлопот нам прибавится. Дело так не оставим. Дожмем до конца. Уберем мошенника с его пути. Настигнем его, хотя бы он был уже в раю.
    
Вскоре партизаны повторили свою операцию. Но и на этот раз в машине был не комендант. Это был какой-то их калькулятор, ехал в комендантской машине.
    
Партизаны сказали командиру:
    
— Все они, товарищ командир, исключительно похожи друг на друга. Все они на одно лицо — белые, одутловатые и в машине держатся неподвижно. Не приходится удивляться, что мы опять ошиблись.
    
Стали выяснять, где же в таком случае комендант. Оказалось, что он захворал брюшным тифом и лежит в больнице. И вот почему два удара миновали его.
    
Стали уточнять, где же лежит этот комендант — в каком здании, в какой палате и какая у него температура.
    
Наконец узнали, что комендант уже скончался. Так сказать, поторопился от лишних неприятностей уйти в иной мир.
    
Когда командиру доложили об этом происшествии, он сказал:
    
— Жаль, конечно, что он ушел от наказания, но что же сделать. Естественный его конец нас тоже до некоторой степени устраивает.
   
   
    
     
26. Падающего толкни
    
    
Значительный партизанский отряд стоял в тылу у немцев всего лишь в двадцати пяти километрах от их переднего края.
    
Штаб партизанского движения подтянул этот отряд к фронту, чтоб здесь, в непосредственной близости от позиций, тревожить немцев.
    
Здесь гитлеровцы чувствовали дыхание партизан за своей спиной. Любой, даже небольшой удар, который наносили здесь партизаны, нервировал немцев и казался им устрашающим.
    
Немцы перестали ходить в одиночку в своем тылу. И любая телега шла у них под охраной. Однако это не избавляло немцев от неожиданностей. То и дело на воздух взлетали грузовики со снарядами, походные кухни, легковые машины.
    
Нервозность немцев достигла предела, когда партизаны совершили ночной налет на штаб немецкой бригады. Тогда немцы поняли, что они не в силах избавиться от партизан, не в силах бороться с ними.
    
Непосредственная близость отряда к позициям создала партизанам немало трудностей. То, что раньше доставлял самолет — людей, боеприпасы, — теперь приходилось доставлять обычным земным маршрутом.
    
Этот «обычный маршрут» проходил сквозь немецкие позиции.
    
Нелегко представить себе, как люди проходили через фронт, тем не менее они проходили и доставляли отряду то, что требовалось.
    
Такой переход через линию фронта требовал, помимо отваги, огромного уменья и даже искусства ориентироваться в любых условиях. Такой переход требовал тщательного изучения местности. Позиции немцев не тянулись сплошной цепью. Цепь эта прерывалась природными преградами и теми пространствами, которые немцы легко могли простреливать своим пулеметным огнем. Вот здесь партизаны и проходили фронт противника и, миновав нейтральную зону, появлялись в советских окопах.
    
Необыкновенным таким умением проходить сквозь позиции отличалась молодая восемнадцатилетняя партизанка Г.
    
Она делала буквально чудеса. В любую ночь она, не задумываясь, шла тем путем, который тщательно изучила.
    
Здесь риск был на каждом шагу. И в особенности небезопасно было идти нейтральной зоной. Советские бойцы предупреждались заранее о переходе и поэтому не стреляли. Но немецкие пулеметы и сверкающие ракеты нередко заставляли ложиться на землю и выжидать.
    
Однажды командир отряда приказал разведчице Г. перейти через фронт, с тем чтобы доставить в отряд одного партизана Н., который по делам отряда находился на советской территории.
    
В двенадцать часов ночи разведчица Г. благополучно перешла на советскую сторону. Партизан Н. с нетерпением ожидал ее. Тотчас они двинулись в путь.
    
Но в эту ночь немецкие солдаты настроены были удивительно нервозно. Их пулеметы и автоматы стреляли почти непрерывно. Иной раз в дело вступали шестиствольные минометы. Ночь была необыкновенно темная. Трассирующие пули резали воздух почти во всех направлениях.
    
Партизан Н. шел позади своей спутницы, стараясь ни на шаг не отстать от нее.
    
Благополучно миновали первую треть нейтральной зоны. Далее путь лежал через овраг, заросший кустарником. Обычно это место было наиболее спокойным для перехода. Но именно это место на этот раз и оказалось самым тяжелым. Немцы усиленно простреливали овраг, страшась, вероятно, русского наступления.
    
Неожиданно партизан Н. упал. Он был ранен в правую руку выше локтя. Рана была тяжелая, пуля разбила кость.
    
Перевязали рану общими усилиями. Двинулись дальше. Однако огонь усилился. Пришлось снова лечь. Лежали долго. А когда пошли, то оказалось, что силы изменили раненому. Он был настолько слаб, что качался. Не мог идти. Лег отдохнуть. Но долго лежать нельзя было — часа через полтора начинался рассвет.
    
Разведчица сказала раненому:
    
— Я тебя понесу на плече. Ты потерял столько крови, что не можешь идти.
    
Эта маленькая и хрупкая девушка взвалила на свое плечо раненого, понесла его.
    
Огонь не ослабевал. И вернуться назад не представлялось возможным, так как немцы обрушили артиллерийский и минометный огонь на советские позиции. Многие снаряды, не долетая до переднего края, рвались совсем близко от идущих.
    
Раненый сказал девушке, которая, изнемогая, опустилась на землю со своей ношей:
    
— Оставь меня тут. Иди одна. Ты этим сохранишь себя для пользы дела. Иначе мы тут оба погибнем.
    
Девушка сказала ему:
    
— Зачем ты так говоришь? Неужели ты мог подумать, что я брошу тебя? За кого ты меня принимаешь — за фашистку или за советскую комсомолку?
    
Снова, взвалив раненого на плечо, девушка пошла и снова, пройдя немного, остановилась.
    
Раненый, почти теряя сознание, сказал ей:
    
— Я требую, чтоб ты оставила меня тут. Приказываю тебе. А нет, так я…
    
С этими словами раненый выхватил свой револьвер и выстрелил в себя. Он хотел выстрелить в висок, но он стрелял левой рукой, и рука его дрожала. Пуля пробила его щеку и, поцарапав язык, вышла в другую щеку.
    
От обиды и горя девушка заплакала. Как куль с мукой, она взяла раненого на плечо и понесла его не останавливаясь. Как будто то, что случилось, придало ей необыкновенные силы.
    
Шесть километров она несла раненого, ни разу не опустившись на землю.
    
Уже давно миновала передний край немцев. И шла теперь лесом, почти не сгибаясь под тяжестью.
    
Командир отряда, беспокоясь, что так долго нет разведчицы и ее спутника, послал вперед разведку выяснить, что же случилось.
    
Разведчики на лесной дороге встретили девушку с ее ношей.
    
Только тогда, увидев своих партизан, девушка опустилась на землю. И долгое время не могла снова подняться.
    
Командир отряда, узнав обо всем, поблагодарил разведчицу за ее благородный поступок. На это девушка ответила:
    
— Товарищ командир, я не вижу, в чем тут мое благородство. Поступила нормально, и каждый сделал бы одинаково на моем месте.
    
Командир отряда сказал:
    
— Это-то верно. У фашистов имеется свой лозунг — падающего толкни. А для нас это неприемлемо ни при каких обстоятельствах. И поэтому я удивлен, почему твой спутник просил тебя оставить его под огнем.
    
Девушка сказала:
    
— Он был в бреду. Не понимал, что говорит и что делает.
   
   
    
     
27. У счастья много друзей
    
    
Еще задолго до разгрома немцев под Ленинградом к партизанам стали являться всякого сорта люди. Они бродили по лесу с надеждой повстречать партизан, а то и просто приходили на заставу.
    
Кто знает, где болтались эти люди в начале войны. Теперь они являлись с пылким желанием принести посильную пользу своей родине.
    
Приходили и полицейские (или «полицаи», как их называли). По большей части это были молодые ребята, завербованные немцами для несения полицейской службы в деревне. Впрочем, были среди них и пожилые крестьяне, вольно или невольно помогавшие немцам.
    
Перед Новым годом явился на заставу целый полицейский отряд из десяти человек. Сняв шапки, полицаи стояли перед партизанами, прося им помочь организоваться в самостоятельный отряд по борьбе с немецкими оккупантами.
    
— О чем же вы раньше-то думали, красавцы? — спросили их партизаны. — Ведь уже конец войны близок.
    
Грустно вздыхая, полицаи молчали.
    
Прибыл на заставу и один казак. Этот приехал верхом на лошади. При оружии, в немецкой шинели. И вдобавок привел он с собой немца, связанного по рукам. Он где-то заарканил его и вот доставил этот свой «дар» как некоторый, что ли, знак своей боевой мощи.
    
Казак полагал, что его встретят с распростертыми объятиями, но этого не случилось. Казака и его пленника отправили в штаб бригады.
    
Но вот в середине января сорок четвертого года произошло событие, о котором мы и собираемся вам рассказать.
    
К партизанам пришел пожилой человек, по облику похожий на Чехова или на какого-нибудь интеллигента прежней, дореволюционной формации. Длинные волосы и бородка подчеркивали это сходство. Недоставало лишь старомодного пенсне со шнурком. Впрочем, именно такое пенсне и оказалось у него в кармане.
    
Что-то удивительно неспокойное было во всем облике этого человека. Свои руки он то потирал, то прятал их в карманы, с тем чтобы через минуту вынуть их и снова потирать, потирать тем жестом, который обнаруживал непрерывную душевную тревогу.
    
Нервный тик ежеминутно передергивал его лицо.
    
Одет он был в худое осеннее пальто. Шея и уши были заболтаны теплым, длинным кашне.
    
Человек этот ухитрился пройти через все охранение. И партизаны обнаружили его вблизи своей стоянки, почти у самых землянок. Он шел по глубокому снегу, с трудом передвигая ноги.
    
Партизаны отвели его к комиссару отряда, и тот стал допрашивать его. Однако незнакомец так промерз, что не в силах был отвечать на вопросы. Комиссар налил полстакана водки и подал незнакомцу, назвав его почему-то «профессором».
    
— Вы, профессор, выпейте это. Отойдете сразу, — сказал комиссар.
    
«Профессор» отпил небольшой глоточек и отставил стакан в сторону. Однако глоток оживил его. Он стал рассказывать свою биографию. Оказалось, что он пенсионер, инвалид, экономист по образованию, — Константин Сергеевич У. Проживал он в городе Пушкине, откуда немцы эвакуировали его.
    
— С какой же целью вы явились к нам? — спросил его комиссар.
    
— Я пришел поговорить с вами, — ответил У. — Поговорить обо всем, что я передумал за эти военные годы.
    
Комиссар с удивлением посмотрел на него, сказал:
    
— Ну, знаете, для этого у меня нет ни времени, ни охоты.
    
— Но это очень важно для меня, — с волнением сказал «профессор». — Я прошу вас об этом, как о драгоценном даре.
    
«Профессор» говорил витиевато, непросто, приподнятым тоном. Комиссар не без досады глядел на этого старомодного человека, откуда-то выкинутого военной бурей на поверхность жизни.
    
Волнуясь и дергаясь, «профессор» сказал комиссару:
    
— Я пришел сказать вам о своем духовном и моральном перерождении. У меня нет больше колебаний и нет больше сомнений. Я теперь целиком ваш.
    
Несколько раздражаясь, комиссар сказал: