1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 
— А что он сделал?
      
Сторож говорит:
      
— Мне пятьдесят три года, — он, сука, прямо загнал меня. Он едет не по той дороге… Он едет по дорожке, по которой на велосипедах проезду нет… И висит, между прочим, вывеска. А он, как ненормальный, едет… Я ему свищу. А он ногами кружит. Не понимает, видите ли. Как будто он с луны свалился… Хорошо, мой помощник успел остановить его.
      
Лешка протискивается сквозь толпу, впивается своей клешней в мою руку и говорит:
      
— Я ему, гадюке, хотел руку перебить, чтоб он не мог ехать.
      
— Братцы, — говорю я, — я не знал, что здесь нельзя ехать. Я не хотел удирать.
      
Сторож, задыхаясь, восклицает:
      
— Он не хотел удирать! Вы видели наглые речи. Ведите его в милицию. Держите его крепче. Такие у меня завсегда убегают.
      
Я говорю:
      
— Братцы, я штраф заплачу. Я не отказываюсь. Не вертите мне руки.
      
Кто-то говорит:
      
— Пущай предъявит документы, и возьмите с него штраф. Чего его зря волочить в милицию? Провинность у него, в сущности, не так крупная.
      
Сторожу и нескольким добровольцам охота волочить меня в милицию, но под давлением остальной публики сторож, страшно ругаясь, берет с меня штраф и с видимым сожалением отпускает меня восвояси.
      
Я иду со своим велосипедом, покачиваюсь. У меня шумит в голове, и в глазах мелькают круги и точки. Я бреду с развороченной душой.
      
Я по дороге сгоряча произношу нелепую фразу: «Боже мой». Я массирую себе руки и говорю в пространство: «Фу!»
      
Я выхожу на набережную и снова сажусь на свою машину, говоря:
      
«Ну, ладно, чего там. Подумаешь — нашелся фон-барон, руки ему не верти».
      
Я тихо еду по набережной. Я позабываю грубоватую сцену. Мне рисуются прелестные сценки из недалекого будущего.
      
Вот я, предположим, еду на велосипеде с колесьями, похожими друг на друга, как две капли воды.
      
Вот я сворачиваю на эту злосчастную аллейку. Чей-то смех раздается. Я вижу — сторож идет в мягкой шляпе. В руках у него цветочек — незабудка или там осенний тюльпан. Он вертит цветочком и, смеясь, говорит:
      
— Ну, куда ты заехал, дружочек? Чего это ты сдуру не туда сунулся? Экий ты, милочка, ротозей. А ну, валяй обратно, а то я тебя оштрафую — не дам цветка.
      
Тут, тихо смеясь, он подает мне незабудку. И мы, полюбовавшись друг другом, расстаемся.
      
Эта тихая сценка услаждает мое страдание. Я бодро еду на велосипеде. Я верчу ногами. Я говорю себе: «Ничего. Душа не разорвется. Я молод. Я согласен сколько угодно ждать».
      
Снова радость и любовь к людям заполняют мое сердце. Снова им хочется сказать что-нибудь хорошее или крикнуть: «Товарищи, мы строим новую жизнь, мы победили, мы перешагнули через громадные трудности, — давайте все-таки уважать друг друга».
      
С переполненным сердцем я вернулся домой и записал эту сценку, которую вы сейчас читаете.
      
Это случилось в прошлом году, и с тех пор подобных происшествий с нами уже не было, из чего мы заключаем, что подобное боевое настроение среди служащих по охране зеленых насаждений идет на убыль. И это очень хорошо. А то это слишком неприятная неудача, с которой следует бороться со всей энергией.
      
Другой случай весьма досадной неудачи мы как-то раз наблюдали в деревне, среди полей и равнин. И он нас не менее огорчил, чем этот.
     
     
      
       
Рассказ об имениннице
      
      
Однажды я поехал в деревню Борки. Мне туда надо было по делу.
      
От станции до этой деревни было не так много. Может быть, километра три. Но пешком я идти не рискнул. Весенняя грязь буквально доходила до колена.
      
Возле самой станции, у кооператива, стояла крестьянская подвода. Немолодой мужик в зимней шапке возился около лошади.
      
— А что, дядя, — спросил я, — не подвезешь ли меня до Борок?
      
— Подвезти можно, — сказал мужик, — только даром мне нет расчету тебя подвозить. Рублишко надо мне с тебя взять, милый человек. Дюже дорога трудная. Воды много.
      
Я сел в телегу, и мы тронулись.
      
Дорога, действительно, была аховая. Казалось, дорога была в свое время специально устроена с тем тонким расчетом, чтобы вся весенняя дрянь со всех окрестных полей стекала именно сюда. Жидкая грязь покрывала почти полное колесо.
      
— Грязь-то какая, — сказал я.
      
— Воды, конечно, много, — равнодушно ответил мужик.
      
Он сидел на передке, свесив вниз ноги, и непрестанно цокал на лошадь языком.
      
Между прочим, цокал он языком абсолютно всю дорогу. И только когда переставал цокать хоть на минуту, лошадь поводила назад ушами и добродушно останавливалась.
      
Мы отъехали шагов сто, как вдруг позади нас, у кооператива, раздался истошный бабий крик.
      
И какая-то баба в сером платке, сильно размахивая руками и ругаясь на чем свет стоит, торопливо шла за телегой, с трудом передвигая ноги в жидкой грязи.
      
— Ты что ж это, бродяга! — кричала баба, доходя в некоторых словах до полного визгу. — Ты кого ж посадил-то, черт рваный? Обормот, горе твое луковое!
      
Мой мужик оглянулся назад и усмехнулся в бороденку.
      
— Ах, паразит-баба, — сказал он с улыбкой, — кроет-то как!
      
— А чего она? — спросил я.
      
— А пес ее знает, — оказал мужик, сморкаясь. — Не иначе, как тоже в телегу ладит. Неохота ей, должно статься, по грязи хлюпать.
      
— Так пущай сядет, — сказал я.
      
— Троих не можно увезти, — ответил мужик, — дюже дорога трудная.
      
Баба, подобрав юбки чуть ли не до живота, нажимала все быстрее, однако по такой грязи догнать нас было трудновато.
      
— А ты что, с ней уговорился, что ли? — спросил я.
      
— Зачем уговорился? — ответил мужик. — Жена это мне. Что мне с ней зря уговариваться?
      
— Да что ты?! Жена? — удивился я. — Зачем же ты ее взял-то?
      
— Да увязалась баба. Именинница она, видишь, у меня сегодня. За покупками мы выехали. В кооператив… Эвон, гляди, как нажимает. Ай, ей-богу, смехота…
      
Мне, городскому человеку, ужасно как стало неловко ехать в телеге, тем более что именинница крыла теперь все громче и громче и меня, и моих родных, и своего полупочтенного супруга.
      
Я подал мужику рубль, спрыгнул с телеги и сказал:
      
— Пущай баба сядет. Я пройдусь.
      
Мужик взял рубль и, не снимая с головы шапки, засунул его куда-то под волосы.
      
Однако свою именинницу он не стал ждать. Он снова зацокал языком и двинул дальше.
      
Я мужественно шагал рядом, держась за телегу рукой, потом спросил:
      
— Ну, что ж не сажаешь-то?
      
Мужик тяжело вздохнул:
      
— Дорога дюже тяжелая. Не можно сажать сейчас… Да ничего ей, бабе-то. Она у меня — дьявол, двужильная.
      
Я снова на ходу влез в телегу и доехал до самой деревни, стараясь теперь не глядеть ни на моего извозчика, ни на именинницу.
      
По дороге мужик сказал:
      
— Я, видишь ли, собственно, лошадь жалею. Тем более мы не в колхозе. А мы — единоличники. А то я бабу обязательно бы посадил. На казенную лошадь. А эту я берегу. Тем более баба у меня может ходить сколько угодно. По самым худым дорогам.
      
Я говорю мужику:
      
— Все-таки она именинница. Надо было бы ее уважить.
      
— Дома я ее непременно уважу, — сказал мужик. — Но тут дорога тяжелая, и ты еще влез.
      
Через полчаса мы приехали. Мужик сказал:
      
— Дорога дюже тяжелая, вот что я скажу. За такую дорогу надо трояк брать с вас, городских. Кажется, видел, — я бабу не посадил — до чего тяжелый путь.
      
Я говорю:
      
— Против цены не спорю.
      
И стал с ним расплачиваться.
      
А когда расплатился, вдруг подошла именинница. Пот катил с нее градом. Она одернула свои юбки и, не глядя на супруга, сказала:
      
— Выгружать, что ли?
      
— Конечно, выгружать, — сказал мужик, — не до лету лежать товару.
      
Именинница подошла к телеге и стала выгружать покупки, унося их в дом.
      
Я подарил имениннице пять целковых и с расстроенной душой пошел по своим делам.
      
А когда возвращался обратно в город, то думал о деревенской жизни. И о таких нравах, которые даже и не записаны в литературе.
      
Вот, дорогие друзья, какого сорта бывают неудачи. Хорошо, что они сменяются удачами.
      
И как это, правда, хорошо и вполне удачно, что теперешняя перемена в деревне как раз ударила по таким мужьям, у которых такие именинницы. И ударила по такому быту, который мы развернули перед вами всего лишь на одной страничке.
      
И мы теперь имеем превеликую надежду, что там вскоре рассыплется в прах весь, как говорится, дурацкий строй старой деревенской жизни.
      
И, может быть, тут-то и лежала одна из крупнейших неудач российской жизни.
      
Так что вот вам пример неудачи, который нам с вами говорит о нужных переменах.
      
Теперь, друзья, не угодно ли махнуть с нами в город. Там с нами случилась маленькая неудача. И мы, так сказать, для смеха хотим вам о ней рассказать.
     
     
      
       
Мелкий случай из личной жизни
      
      
Конечно, потерять галошу в трамвае нетрудно. Особенно если сбоку поднапрут, да сзади какой-нибудь архаровец на задник наступит, — вот вам и нет галоши.
      
Галошу потерять — прямо пустяки.
      
С меня галошу сняли в два счета. Можно сказать, ахнуть не успел.
      
В трамвай вошел, — обе галоши стояли на месте, как сейчас помню. Еще рукой потрогал, когда влезал, — тут ли? А вышел из трамвая — гляжу: одна галоша здесь, как миленькая, а другой нету. Сапог — здесь. И носок, гляжу, здесь. И подштанники на месте. А одной галоши нету.
      
А за трамваем, конечно, не побежишь.
      
Снял галошу, которая осталась, завернул в газету и пошел так. «После работы, — думаю, — пущусь на розыски. Не пропадать же товару. Где-нибудь да раскопаю».
      
После работы пошел искать. Первым делом — посоветовался с одним знакомым вагоновожатым.
      
Тот прямо вот как меня обнадежил.
      
— Скажи, — говорит, — спасибо, что в трамвае потерял. Это тебе очень поперло, что ты именно в трамвае потерял.
      
В другом общественном месте — не ручаюсь, а в трамвае потерять — святое дело. Такая у нас существует камера для потерянных вещей. Приходи и бери. Святое дело!
      
— Ну, — говорю, — спасибо. Прямо гора с плеч. Главное, галоша почти что новенькая. Всего третий сезон ношу.
      
На другой день поехал в камеру.
      
— Нельзя ли, — говорю, — братцы, галошу заполучить обратно? В трамвае сняли.
      
— Можно, — говорят. — Какая галоша?
      
— Галоша, — говорю, — обыкновенная какая. Размер — двенадцатый номер.
      
— У нас, — говорят, — двенадцатого номера, может, двенадцать тысяч. Расскажи приметы.
      
— Приметы, — говорю, — обыкновенно какие: задник, конечно, обтрепан, внутри байки нету, — сносилась байка.
      
— У нас, — говорят, — таких галош, может, больше тыщи. Нет ли специальных признаков?
      
— Специальные, — говорю, — признаки имеются. Носок, вроде бы, начисто оторван, еле держится. И каблука, — говорю, — почти что нету. Сносился каблук. А бока, — говорю, — еще ничего, пока что, удержались. Галоша, — говорю, — конечно, не новенькая, но дорога как память о потраченных деньгах.
      
— Посиди, — говорят, — тут. Сейчас посмотрим.
      
Вдруг выносят мою галошу.
      
То есть ужасно обрадовался. Прямо умилился.
      
«Вот, — думаю, — славно аппарат работает. И какие, — думаю, — идейные люди, сколько хлопот на себя приняли из-за одной галоши».
      
Я им говорю:
      
— Спасибо, — говорю, — друзья, по гроб жизни. Давайте поскорей ее сюда. Сейчас я надену. Благодарю вас.
      
— Нету, — говорят, — уважаемый товарищ, не можем дать. Мы, — говорят, — не знаем, может, это не вы потеряли.
      
— Да я же, — говорю, — потерял. Что вы, объелись?
      
Они говорят:
      
— Верим и вполне сочувствуем, и очень вероятно, что это вы потеряли именно эту галошу. Но отдать не можем. Принеси удостоверение, что ты действительно потерял галошу. Пущай домоуправление заверит этот факт, и тогда без излишней волокиты мы тебе выдадим то, что законно потерял.
      
— Братцы, — говорю, — святые товарищи, да в доме не знают про этот факт. Может, они не дадут такой бумаги.
      
— Дадут, — говорят, — это ихнее дело дать. На что они у вас существуют?
      
Поглядел я еще раз на галошу и вышел.
      
На другой день пошел к председателю нашего дома.
      
— Давай, — говорю, — бумагу. Галоша гибнет.
      
— А верно, — говорит, — потерял? Или закручиваешь? Может, хочешь схватить лишний предмет ширпотреба?
      
— Ей-богу, — говорю, — потерял.
      
Он говорит:
      
— Конечно, на слова я не могу положиться. Вот если б ты мне удостоверение достал с трамвайного парка, что галошу потерял, — тогда бы я тебе выдал бумагу. А так не могу.
      
Я говорю:
      
— Так они же меня к вам посылают.
      
Он говорит:
      
— Тогда, — говорит, — напиши мне в крайнем случае заявление.
      
Я говорю:
      
— А что там написать?
      
Он говорит:
      
— Пиши: сего числа пропала галоша. И так далее. Даю, дескать, расписку о невыезде впредь до выяснения.
      
Написал заявление. На другой день форменное удостоверение получил.
      
Пошел с этим удостоверением в камеру. И там мне, представьте себе, без хлопот и без волокиты выдают мою галошу.
      
Только когда надел галошу на ногу, почувствовал полное умиление. «Вот, — думаю, — люди работают! Дав каком-нибудь другом месте разве стали бы возиться с моей галошей столько времени? Да выкинули бы ее с трамвая — только и делов. А тут неделю не хлопотал, выдают обратно. Одно досадно, за эту неделю во время хлопот первую галошу потерял. Все время носил ее под мышкой в пакете — и не помню, в каком месте ее оставил. Главное, что не в трамвае. Это гиблое дело, что не в трамвае. Ну, где ее искать?»
      
Но зато другая галоша у меня. Я ее на комод поставил. Другой раз станет скучно, — взглянешь на галошу, и как-то легко и безобидно на душе становится. Вот, думаю, славно канцелярия работает.
      
Рассказали вам эту историю и теперь пугаемся, как бы трамвайщики на нас не обиделись. А чего обижаться? Наверное, они уже эти свои недочеты исправили. И, наверное, у них галоши выдаются еще более проще. Тем более это было еще в тридцатом году. А с тех пор я ничего не терял. Так что не могу удовлетворить ваше любопытство.
      
А в общем, тут дело даже не в трамвае, а в самой закрученной психологии. А поскольку с этой психологией идет борьба и вообще канцелярия выравнивается, то об чем же может быть и речь. Конечно, это борьба нелегкая. Тем более подобная психология есть скорей всего глупость. А глупость — не головная боль, которая от порошка проходит.
      
В общем, другой мелкий случай из области подобных неудач произошел на этом фронте уже не со мной, а с другим. Вот что с ним случилось.
     
     
      
       
Интересное происшествие в канцелярии
      
      
Недавно один уважаемый товарищ, Кульков Федор Алексеевич, изобрел способ против бюрократизма. Вот государственная башка-то!
      
А способ до того действительный, до того дешевый, что надо бы патент взять, да, к глубокому сожалению, Федор Алексеевич Кульков в тюрьме сидит за свой опыт. Нет пророка в отечестве своем.
      
А против бюрократизма Федор Кульков такой острый способ придумал.
      
Кульков, видите ли, в одну канцелярию ходил очень часто. По одному своему делу. И не то он месяц туда ходил, не то два. Ежедневно. И все никаких результатов. То есть не обращают на него внимания бюрократы, хоть плачь. Не отыскивают ему его дела. То в разные этажи посылают. То завтраками кормят. То просто в ответ грубо сморкаются.
      
С одной стороны, это было даже удивительно наблюдать к нему такое бюрократическое отношение. Поскольку канцелярия сейчас у нас находится на большой высоте.
      
А с другой стороны, было отчасти понятно. Они осенью переезжали в другое помещение, и это кульковское дело куда-то засунули. Или они его потеряли. Они, во всяком случае, не могли его сразу найти. И вдобавок, наверно, искали без особой охоты.
      
И вот, естественно, тянули. Хотели, может, на сроках отыграться. Там, думают, отыщут в дальнейшем. Либо, думают, посетитель захворает и помрет. И тогда все само собой встанет на место. Не надо будет искать. Либо еще чего-нибудь будет.
      
Может быть, они так подумали и стали тянуть с ним канитель. И вдобавок ему об этих подробностях ничего не говорили. Стеснялись это ему в глаза сказать.
      
И он, как дурак, знай себе ходит в эту канцелярию.
      
И там, естественно, он всех возненавидел.
      
Он прямо не мог видеть уже этих канцелярских работников, которые сидели за своими столами и что-то такое делали.
      
Он приходил в ужас от них. Но крепился.
      
И только говорил с ними немного более визгливо, чем полагается. Но все-таки сдерживался.
      
Однажды он пришел туда и думает:
      
«Если сегодня дело не кончу, то, я так думаю, они меня еще свыше месяца затаскают».
      
И с этими мыслями он спрашивает кого-то там:
      
— Ну, как? Тот говорит:
      
— Еще, — говорит, — не прояснилось.
      
Наш Кульков в смятении чувств выбегает от этого работника, чтоб скорей выйти на улицу отдышаться.
      
И вдруг на пути, в одной комнате, видит такую возмутительную картину.
      
Сидит за столом какой-то средних лет бюрократ и абсолютно ничего не делает. Он ноготки себе полирует и посвистывает. И сам напыщенный. Развалившись сидит в кресле. И слегка ногой болтает. Салон-вагон.
      
То есть эта картина прямо вывела из себя нашего терпеливого Кулькова.
      
Он и так-то взволнованный выскочил из кабинета. А тут вдруг нарывается на подобный пейзаж.
      
Наверное, Кульков подумал:
      
«Я хожу свыше месяца в это учреждение, мне тут морочили голову и учиняют такую волокиту, а тут, наряду с этим, сидят бюрократы подобного типа. Нет, я не могу терпеть».
      
И, возмутившись еще больше, подходит до этого чиновника и, мало чего соображая, ударяет его наотмашь.
      
Тут свалился этот бюрократ со своего венского кресла. Кричит.
      
Тут другие бюрократы сбежались со всех сторон. Схватили Кулькова и держат, чтобы он не ушел.
      
Битый, приподнявшись, говорит:
      
— Я, — говорит, — по делу пришедши и с утра не жравши сижу. И если, — говорит, — меня натощак по морде еще хлопать начнут в этом учреждении, то я, — говорит, — категорически от этого отказываюсь.
      
Кульков то есть до крайности удивился от этих слов. Он говорит:
      
— Неужели вы не здесь работаете, а вы посетитель?
      
Побитый говорит:
      
— Да. Я к ним второй месяц хожу за своим делом. И они все тянут. И уж меня-то, во всяком случае, не надо было трогать. В том-то и дело, что я посетитель. А если б я был из тутошних, то я, может быть, ничего бы вам и не сказал.
      
Кульков говорит ему:
      
— Пардон, товарищ, я прямо не знал. Я думал, вы среди них бюрократ и ничего не делаете, так себе сидите за столом.
      
Битый говорит:
      
— Я тут попривык у них, вот и сел за стол. А вы меня вдруг бьете.
      
Какие-то начальники в это время орут:
      
— Отыскать туда-сюда кульковское дело. Это он еще что за фрукт. Надо поглядеть в его бумаги.
      
Побитый говорит:
      
— Позвольте, почему же такая привилегия бьющему? Пущай тогда и мое дело отыщут. Фамилия — Обрезкин.
      
Те кричат:
      
— Отыскать, туда-сюда, и Обрезкина дело.
      
Обрезкин говорит Кулькову:
      
— Теперь, кажется, они найдут. Без вас бы, кажется, это го не случилось.
      
Кульков говорит:
      
— Скажите спасибо. Без меня бы вы тут совсем закисли.
      
Тут, меньше чем в час, отыскали оба эти дела.
      
Кулькову говорят:
      
— Вот ваши бумаги, получите на руки, но за битье в нашем учреждении ответите по закону.
      
Потом обращаются до Обрезкина и говорят ему:
      
— А что касается вас, молодой человек, то вы вообще ошиблись учреждением. Вам надо в собес, а не к нам. Так что вы схлопотали себе по морде отчасти даже зря. И это уж целиком ваша неудача.
      
Тут рассерженный Обрезкин уходит. А на Кулькова составляют протокол. И потом за мордобой дают ему месяц заключения.
      
И правильно. Нельзя так поступать и горячиться. А уж лучше пожаловаться, чем лезть в физиономию.
      
Но неудача, собственно, тут даже не в том, что Обрезкина побили, а в том, что среди конторского труда бывает еще такая забывчивость на бумаги. Но это, конечно, мелочь, пустяки на общем фоне жизни.
      
Между прочим, совсем другое, более крупное дело, чем с этим Кульковым, произошло однажды с одним поэтом. С ним произошла огромная неудача.
      
Он приезжий поэт. Он недавно побывал у нас в ленинградском Литфонде, где ему пришлось выдать сто целковых на дорогу.
      
Вот что с ним случилось. Он нам подробно рассказал о своей неудаче. А то иначе он не получил бы это пособие. Так что эту свою историю он поведал нам скорей по необходимости, чем по общительности характера. Вот его поэтическая история, которая обошлась Литфонду в сто рублей.
      
Мы ее, кстати, рассказываем более коротко, чем поэт. Поэту крайне нужны были деньги на дорогу, и потому он старался не пропускать подробностей, чтоб не уменьшить дело в его психологическом значении.
      
Мы же расскажем вам это своими словами, без особых тонкостей, но со знанием сердца мужчины.
     
     
      
       
Романтическая история с одним начинающим поэтом
      
      
Один молодой поэт, довольно интересной волевой наружности, автор книги «Навстречу жизни», влюбился на курорте в одну недурненькую особу.
      
Она не была поэтесса, но она имела все время наклонность к поэзии, и от этого наш поэт совершенно от нее растаял.
      
Кроме того, она вдобавок понравилась ему как тип. То есть ее наружность соответствовала его идеалам.
      
Она была из блондинок, в то время как там у них, на юге, он говорит, преобладали все больше черноватые, которые не вызывали у него поэтических эмоций. Тем более что он был лирик и, как он говорит, певец революционных будней. В результате чего он и влюбился в эту особу до потери сознания.
      
Ну, вообще — поэт. Мировоззрение. Пылкая, забывчивая натура. Стихи пишет. Любитель цветов и хорошо покушать. И ему всякая красота доступна. И он психологию понимает. Знает дам. И верит в их назначение.
      
Он встретил ее на южном побережье, куда он прибыл в сентябре месяце по путевке. И она тоже со своей путевкой прибыла туда же в сентябре.
      
И там они имели неожиданное счастье встретиться. Они там познакомились. И у него возникло чувство к ней. И она тоже им исключительно увлеклась.
      
И у них там целый месяц прошел, как в угаре.
      
С одной стороны, море, природа, беззаботная жизнь на готовом питании, с другой стороны — понимание с полслова, поэзия, переживания, красота.
      
То есть, как во сне промелькнули все дни, которые были один другого лучше.
      
И вот ударило время разлуки. Наступило время расставанья.
      
Она вернулась к себе в Ленинград и приступила там к завершению курса каких-то там исключительных наук. А он прибыл к себе в Ростов или куда-то там в эти места.
      
И там продолжал свою поэзию.
      
Но там он продолжать ее не мог, поскольку ему вспоминалась его особа. Он там тосковал по ней. И, будучи лириком, грустил.
      
И вот, просидев пару недель в своем южном городе, он вдруг моментально сложился и, никому ничего не сказав, дернул к своей особе в далекий Ленинград.
      
Он только в последний момент сказал своей супруге:
      
— Возникло чувство к другой. Расстаемся. Деньги буду посылать почтой.
      
И с этими словами махнул в Ленинград. Тем более она его туда усиленно звала. Она ему говорила:
      
— Приезжай скорей. Я живу там совершенно одиноко. Совсем одна. Кончаю курс науки. Ни от кого не завишу. И мы там будем продолжать наше чувство.
      
И теперь, перебирая в своей памяти эти нежные слова, полные глубокого значения, наш поэт лихорадочно спешил поскорей с ней встретиться.
      
И он даже удивлялся, как это он не сообразил сразу выехать к ней, раз имелись такие великолепные предпосылки.
      
Короче говоря, он прибыл к ней и вскоре держал ее в своих объятиях.
      
И они оба были так довольны, что и сказать нельзя.
      
Она его спросила: «Надолго ли?» И он ей поэтически ответил: «Навсегда!»
      
И они опять были очень довольны.
      
Но он у ней остановиться не мог, поскольку она жила не одна в общежитии.
      
Не без некоторого волнения он вдруг увидел в ее уютной комнате четыре постели, при виде которых сердце оборвалось в его груди.
      
Она сказала:
      
— Живу с тремя подругами по образованию.
      
Он сказал:
      
— Я это вижу и недоумеваю. Вы мне сказали о своем одиночестве, через что я и имел смелость приехать. Вы, кажется, мне прихвастнули.
      
Она сказала:
      
— Я это сказала: «живу одиноко» не в смысле комнаты, а в смысле чувства и брака.
      
Он сказал:
      
— Ах, вон что. В таком случае это недоразумение.
      
После чего они снова обнялись и долго не могли друг на друга налюбоваться. Он сказал:
      
— Ну, ничего. Я пока буду жить в гостинице. А там мы посмотрим. Может быть, вы кончите образование, или, может быть, я напишу какие-нибудь ценные стишки.
      
И она сказала:
      
— Вот и хорошо.
      
Он переехал в гостиницу «Гермес» и там стал с ней жить.
      
Но он порядочно уже поистратился и недоумевал, что же, собственно, будет дальше. К тому же, на его несчастье, сразу после его приезда она была два дня подряд именинница. То есть один день у нее были ее именины. И наш поэт, зная немного жизнь, было уже совсем успокоился. Но на второй день, без перерыва, ударило вдруг ее рождение. И наш поэт совершенно обезумел от трат на это. На первый день он ей купил кондитерский крендель. И думал — только и делов. Но, узнавши об рождении, он растерялся и купил ей бусы.
      
Каково же было его удивление, когда она, получив бусы, вдобавок сказала:
      
— Сегодня, по случаю моего дня рождения, я бы хотела в этих бусах пройтись с вами в какой-нибудь коммерческий ресторан.
      
И при этом она сказала ему еще что-то про Блока, который в свое время тоже любил почем зря бывать в ресторанах и в кондитерских.
      
И хотя он ей ответил уклончиво:
      
— То Блок…
      
Но все-таки вечером он с ней побывал в ресторане, где страдания его достигли наивысшей силы по случаю порционных цен, о которых в Ростове слышали только мельком.
      
Нет, он не был скуп, наш поэт, но он, так сказать, совершенно вытряхнулся. И к тому же, имея мелкобуржуазную сущность, он ей не решился сказать о своем крайнем положении. Хотя намекал, что в гостиницах ему беспокойно. Но она, подумав о его нервности, сказала:
      
— Надо взять себя в руки.
      
Он пытался взять себя в руки. И в день ее рождения попробовал было оседлать свою поэтическую музу, чтоб настрочить хотя бы несколько мелких стихотворений на предмет, так сказать, продажи в какой-нибудь журнал.
      
Но не тут-то было. Муза ему долго не давалась, а когда далась, то поэт просто удивился от того, что у него с ней получилось. Во всяком случае, по прочтении продукции ему стало ясно, что не может быть и речи о гонораре. Получилось нечто неслыханное, что поэт приписал отчасти своей торопливости и неспокойствию духа.
      
Тогда наш молодой поэт, подумав о превратностях судьбы и о том, что поэзия — дело, в сущности, темное, не способствующее ведению легкой жизни, продал на рынке свое пальто.
      
И налегке побывал со своей барышней там, где она того хотела.
      
После чего он рассчитывал пару дней прожить легко, стараясь ни о чем не думать, так сказать, в полное свое удовольствие, снимая пенки с блестящего ресторанного вечера. И только уже после этого он решил обдумать свое положение. И как-нибудь извернуться. В крайнем случае он надумал призанять некоторую сумму у своей особы.
      
Но на другой день после ее рождения вдруг ударил в Ленинграде ранний мороз. И наш поэт в легком пиджачке стал на улице попрыгивать, говоря, что он совершенно закалился там у себя, на юге, и потому так ходит почти без ничего.
      
В общем, он простудился. И слег в своей гостинице «Гермес». Но там удивились его нахальству и сказали, что прежде следует заплатить за номер, а потом хворать.
      
Но все же, узнав, что он поэт, отнеслись к нему гуманно и сказали, что вплоть до выздоровления они его не тронут. После каковых слов поэт совершенно ослаб физически и дней шесть не поднимался с постели, ужасаясь, что даже за лежачего жильца в советских условиях насчитываются за номер те же суточные деньги.
      
Барышня его посещала и приносила ему пожрать, а то ему пришлось бы совсем невероятно. И, может быть, он даже бы не поправился.
      
После выздоровления поэт было думал снова на пушку поймать свою музу. Но та вовсе отказала что-либо путное ему присочинить. И поэт до того упал духом, что дал себе обещание, в случае если он выпутается благополучно из создавшегося положения, непременно найти службу, чтоб не полагаться в дальнейшем на чистое искусство.
      
Правда, после того как у него в номере побывал директор гостиницы, поэт еще в третий раз пробовал приблизиться к своей поэзии, но, кроме как трех строк, ему ничего не удалось из себя выжать:
      
       
        
В который раз гляжу на небо
        
И слышу там пропеллеров жужжанье,
        
И кто-то вниз сигает на…
       
      
      
Но уже слова «на парашюте» никак не входили в размер стиха. А сказать «с парашютом» он не рисковал, не зная авиационной терминологии. После чего поэт окончательно захандрил и сложил оружие.
      
Мечты же занять у своей подруги оказались тоже нереальны. К его удивлению, в тот самый момент, когда он было решился ей сказать об этом, она сама ему сказала о том же, но только про себя, а не про него. Так что поэт, ослабший от болезни, не сразу даже и понял всей остроты ситуации. Она сказала, что ей до получения пособия осталась ровно неделя и, что если он сможет, то пусть ей кое-что одолжит, тем более что она ему покупала еду во время болезни.
      
Он сказал: «Непременно».
      
И после ее ухода решил ликвидировать свой коверкотовый костюм.
      
Он продал на рынке костюм, отчасти устроился со своими делами и в одной майке и в спортивных брючках вдруг в один прекрасный день явился к нам в ленинградский Литфонд, где и рассказал нам эту свою историю.
      
И мы ему дали за этот рассказ сто рублей на билет, с тем чтоб он ехал к себе на родину.
      
И он нам сказал:
      
— Эта сумма мне хватит, чтобы уехать. А я бы желал прожить еще тут неделю. Мне бы этого очень хотелось.
      
Но мы ему сказали:
      
— Уезжайте теперь. И, лучше всего, устройтесь там у себя на работу. И параллельно с этим пишите иногда хорошие стихи. Вот это будет правильный для вас выход.
      
Он сказал:
      
— Да, я так, пожалуй, и сделаю. И я согласен, что молодые авторы должны, кроме своей поэзии, опираться еще на что-нибудь другое. А то вон что получается. И это правильно, что за это велась кампания.
      
И, поблагодарив нас, он удалился. И мы, литфондовцы, подумали словами поэта:
      
       
        
О, как божественно соединение,
        
Извечно созданное друг для друга,
        
Но люди, созданные друг для друга,
        
Соединяются, увы, так редко.
       
      
      
На этом заканчивается история с начинающим поэтом, и начинается другая история, еще более исключительная.
      
Там совсем другое дело, чем с поэтом, случилось с одним работником. Причем то, что с ним случилось, для него была крупнейшая неудача, а для других — мы бы этого не сказали.
      
В общем, вот что с ним произошло.
     
     
      
       
Рассказ о человеке, которого вычистили из партии
      
      
Еще в первую чистку вычистили из партии одного человечка.
      
Он каким-то там у них был по линии инвалидов-парикмахеров и брадобреев.
      
Причем вычистили его по бытовому признаку — он слишком выпивать любил. У него была такая вообще бурлацкая натура. Он, чуть что, за воротник заливал. И не всегда твердо стоял на ногах.
      
Так что если он из брадобреев, а не в канцелярии, то он мог бы причинить физические увечья любому из клиентов. Не говоря уж о порче пациентам мировоззрения и так далее.
      
В общем, его наверное, я так думаю, вычистили под лозунгом: «худая трава с поля вон».
      
И с этими словами его вычистили.
      
А больше никаких дел он за собой не замечал.
      
Он считал себя всецело на высоте положения. Он энергично работал, ни в чем таком особенном замешан не был, и вообще он удивился, зачем его вычистили.
      
Он очень что-то расстроился.
      
Думает: «Сколько лет я крепился и сдерживал порывы своей натуры. Сколько лет, — думает, — я себе ничего такого особенного не позволял. Вел себя порядочно. И не допускал никаких эксцессов. И вдруг — пожалуйте бриться. А что касается выпивки, то почему бы и не так?»
      
Комиссии он ничего не сказал, но подумал: «Ах, вот как».
      
И, значит, придя домой, хорошенько выпил, нахлестался, можно сказать, побил супругу, разбил стекла в дворницкой и исчез на пару дней.
      
Где он мотался — неизвестно. Только пришел с поколоченной мордой, рваный и без пальто.
      
И жильцам сказал:
      
— Что меня вычистили, я никакого горя не имею. И даже напротив, я рад не встречаться больше с ненужной дисциплиной. Сколько лет, — говорит, — я сдерживался и портил себе кровь всякими преградами. И то нельзя, и это не так, и жену не поколоти. Но теперь это кончилось, аминь. Профессия моя хороша при всех режимах. Так что я плевал на вас всех, вместе взятых.
      
Жильцы удивились его словам. Но он сам сосчитал свои поступки правильными. И, снова надравшись, выбил в дворницкой то же самое окно, что только что вставили.
      
А в жакте он содрал со стены все лозунги и санитарные плакаты. И одним картонным плакатом с надписью: «Не пьет, не курит пионер, — берите, взрослые, пример» — побил даже председателя.
      
И, в общем, за три дня он до того развязал свою натуру, что все в доме поразились — как это так.
      
И вдруг он откуда-то узнает или кто-то ему сказал, что хотя и вычистили, но опять как будто восстановили.
      
То есть что было, передать нет возможности.
      
Он мигом протрезвел и почистился. Собрал жильцов и им сказал:
      
— Бывают, друзья, происшествия. Умоляю вас, забудьте то, что эти дни видели. Меня, — говорит, — как это ни странно, кажется, восстановили.
      
И сам бежит, куда полагается, и там говорит:
      
— Вот так номер вы со мной учинили. Сначала так, а потом обратный ход даете. Это каждый может растеряться, как себя вести. Я, — говорит, — не знал и за эти промежуточные дни наделал делов. И если вам теперь пришлют на меня два протокола, то виноват не я, а обстоятельства.
      
Ему говорят:
      
— Тебя, товарищ, не восстановили, чего ты расстраиваешься. Это, действительно, один из товарищей про тебя сказал: «Он, кажется, ничего, только выпивает, так что вы, — говорит, — его, пожалуй, даже зря вычистили». Но теперь сомнения отпадают, поскольку такая картина.
      
Он говорит:
      
— Я не знал же.
      
Ему отвечают:
      
— Значит, ты не чистой воды пролетарий. Другой бы при всех ситуациях был как стеклышко. А ты чуть что — обнаружил свою свиную морду. Привет.
      
Так его и не приняли.
      
А он теперь сидит в своей комнате тихо и не бузит. Все думает — вот его позовут и скажут: видим, что ты на высоте положения, принят.
      
Но его не зовут. Поскольку теперь его хорошо знают.
      
Тут неудача человека в том, что он проявил себя во всем объеме. А для других как раз это была удача. И она бы возросла, если бы такое происшествие повторилось еще с кем-нибудь.
      
Между прочим, совсем другое дело, чем с этим тупицей, произошло недавно с одним стариком.
      
Старика никто ниоткуда не чистил, и ниоткуда никто его не выгонял. А он сам всех запутал своим поведением. И сам всех выгнал из квартиры.
      
Вот какая житейская неудача произошла с этим дураком в прошлом году.
     
     
      
       
Рассказ о беспокойном старике
      
      
У нас в Ленинграде один старичок заснул летаргическим сном.
      
Год назад он, знаете, захворал куриной слепотой. Но потом поправился. И даже выходил на кухню ругаться с жильцами по культурным вопросам.
      
А недавно он взял и неожиданно заснул.
      
Вот он ночью заснул летаргическим сном. Утром просыпается и видит, что с ним чего-то такое неладное. То есть, вернее, родственники его видят, что лежит бездыханное тело и никаких признаков жизни не дает. И пульс у него не бьется, и грудка не вздымается, и пар от дыхания не садится на зеркальце, если это последнее преподнести к ротику.
      
Тут, конечно, все соображают, что старичок тихо себе скончался, и, конечно, поскорей делают разные распоряжения.
      
Они торопливо делают распоряжения, поскольку они всей семьей живут в одной небольшой комнате. И кругом — коммунальная квартира. И старичка даже поставить, извините, некуда, — до того тесно. Тут поневоле начнешь торопиться.
      
А надо сказать, что этот заснувший старикан жил со своими родственниками. Значит, муж, жена, ребенок и няня. И, вдобавок, он, так сказать, отец, или, проще сказать, папа его жены, то есть ее папа. Бывший трудящийся. Все, как полагается. На пенсии.
      
И нянька — девчонка шестнадцати лет, принятая на службу на подмогу этой семье, поскольку оба два — муж и жена, то есть дочь его папы, или, проще сказать, отца, — служат на производстве.
      
Вот они служат и, значит, под утро видят такое грустное недоразумение — папа скончался.
      
Ну, конечно, огорчение, расстройство чувств: поскольку небольшая комнатка и тут же лишний элемент.
      
Вот этот лишний элемент лежит теперь в комнате, лежит этакий чистенький, миленький старичок, интересный старичок. Он лежит свеженький, как увядшая незабудка, как скушанное крымское яблочко.
      
Он лежит и ничего не знает, и ничего не хочет, и только требует до себя последнего внимания.
      
Он требует, чтобы его поскорей во что-нибудь одели, отдали бы последнее «прости» и поскорей бы где-нибудь захоронили.
      
Он требует, чтобы это было поскорей, поскольку все-таки одна комната и вообще стеснение. И поскольку ребенок вякает. И нянька пугается жить в одной комнате с умершими людьми. Ну, глупая девчонка, которой охота все время жить, и она думает, что жизнь бесконечна. Она пугается видеть трупы. Она дура.
      
Муж, этот глава семьи, бежит тогда поскорей в районное бюро похоронных процессий. И скорее оттуда возвращается.
      
— Ну, — говорит, — все в порядке. Только маленько с лошадьми зацепка. Колесницу, — говорит, — хоть сейчас дают, а лошадей раньше, как через четыре дня, не обещают.
      
Жена говорит:
      
— Я так и знала. Ты, — говорит, — с моим отцом завсегда при жизни царапался и теперь не можешь ему сделать одолжение — не можешь ему лошадей достать.
      
Муж говорит:
      
— А идите к черту! Я не верховой, я лошадьми не заведую. Я, — говорит, — и сам не рад дожидаться столько времени. Очень, — говорит, — мне глубокий интерес все время твоего папу видеть.
      
Тут происходят разные семейные сцены. Ребенок, не привыкший видеть неживых людей, пугается и орет благим матом.
      
И нянька отказывается служить этой семье, в комнате которой живет покойник.
      
Но ее уговаривают не бросать профессию и обещают ей поскорей ликвидировать в комнате смерть.
      
Тогда сама мадам, уставшая от этих делов, поспешает в бюро, но вскоре возвращается оттуда бледная как полотно.
      
— Лошадей, — говорит, — обещают не так скоро. Если б мой муж, этот дурак, оставшийся в живых, записался, когда ходил, тогда через три дня. А коляску, — говорит, — действительно, хоть сейчас дают.
      
И сама одевает поскорей своего ребенка, берет орущую няньку и в таком виде едет в Сестрорецк — пожить у своих знакомых.
      
— Мне, — говорит, — ребенок дороже. Я не могу ему с детских лет показывать такие туманные картины. А ты как хочешь, так и делай.
      
Муж говорит:
      
— Я, — говорит, — тоже с ним не останусь. Как хотите. Это не мой старик. Я, — говорит, — его при жизни не особенно долюбливал, а сейчас, — говорит, — мне в особенности противно с ним вместе жить. Или, — говорит, — я его в коридор поставлю, или я к своему брату перееду. А он пущай тут дожидается лошадей.
      
Вот семья уезжает в Сестрорецк, а муж, этот глава семьи, бежит к своему брату.
      
Но у брата в это время всей семьей происходит дифтерит, и его нипочем не хотят пускать в комнату.
      
Вот тогда он вернулся назад, положил заснувшего старичка на узкий ломберный столик и поставил это сооружение в коридор около ванной. И сам закрылся в своей комнате и ни на какие стуки и выкрики не отвечал в течение двух дней.
      
Тут происходит в коммунальной квартире сплошная ерунда, волынка и неразбериха.
      
Жильцы поднимают шум и вой.
      
Женщины и дети перестают ходить куда бы то ни было, говорят, что они не могут проходить мимо без того, чтобы не испугаться.
      
Тогда мужчины нарасхват берут это сооружение и переставляют его в переднюю, что, естественно, в высшей степени вызывает панику и замешательство у входящих в квартиру.
      
Заведующий кооперативом, живущий в угловой комнате, заявил, что к нему почему-то часто ходят знакомые женщины и он не может рисковать ихним нервным здоровьем.
      
Спешно вызвали домоуправление, которое никакой рационализации не внесло в это дело.
      
Было сделано предложение поставить это сооружение во двор.
      
Но управдом заявил:
      
— Это, — говорит, — может вызвать нездоровое замешательство среди жильцов, оставшихся в живых, и, главное, невзнос квартирной платы, которая и без того задерживается.
      
Тогда стали раздаваться крики и угрозы по адресу владельца старичка, который закрылся в своей комнате и сжигал теперь разные стариковские ошметки и оставшееся ерундовое имущество.
      
Решено было силой открыть дверь и водворить это сооружение в комнату.
      
Стали кричать и двигать стол, после чего покойник тихонько вздохнул и начал шевелиться.
      
После небольшой паники и замешательства жильцы освоились с новой ситуацией.
      
Они с новой силой ринулись к комнате. Они начали стучать в дверь и кричать, что старик жив и просится в комнату.
      
Однако запершийся долгое время не отвечал. И только через час сказал:
      
— Бросьте свои арапские штучки. Знаю — вы меня на плешь хотите поймать.
      
После долгих переговоров владелец старика попросил, чтобы этот последний подал свой голос.
      
Старик, не отличавшийся фантазией, сказал тонким голосом:
      
— Хо-хо…
      
Этот поданный голос запершийся все равно не признал за настоящий.
      
Наконец он стал глядеть в замочную скважину, предварительно попросив поставить старика напротив.
      
Поставленного старика он долго не хотел признать за живого, говоря, что жильцы нарочно шевелят ему руки и ноги.
      
Старик, выведенный из себя, начал буянить и беспощадно ругаться, как бывало при жизни, после чего дверь открылась, и старик был торжественно водворен в комнату.
      
Побранившись со своим родственником о том, о сем, оживший старик вдруг заметил, что имущество его исчезло и частично тлеет в печке. И нету раскидной кровати, на которой он только что изволил помереть.
      
Тогда старик, по собственному почину, со всем нахальством, присущим этому возрасту, лег на общую кровать и велел подать ему кушать. Он стал кушать и пить молоко, говоря, что он не посмотрит, что это его родственники, а подаст на них в суд за расхищение имущества.
      
Вскоре прибыла из Сестрорецка его жена, то есть дочь этого умершего папы.
      
Были крики радости и испуга. Молодой ребенок, не вдававшийся в подробности биологии, довольно терпимо отнесся к воскресению. Но нянька, эта шестнадцатилетняя дура, вновь стала проявлять признаки нежелания служить этой семье, у которой то и дело то умирают, то вновь воскресают люди.
      
На девятый день вдруг приехала белая колесница с факелами, запряженная в одну черную лошадь с наглазниками.
      
Муж, этот глава семьи, нервно глядевший в окно, чтоб забыться, первый увидел это прибытие.
      
Он говорит:
      
— Вот, папаня, наконец за вами приехали лошади.
      
Старик начал плеваться и говорить, что он больше никуда не поедет.
      
Он открыл форточку и начал плевать на улицу, крича слабым голосом, чтоб кучер уезжал поскорей и не мозолил бы глаза живым людям.
      
Кучер в белом сюртуке и в желтом цилиндре, не дождавшись выноса, поднялся наверх и начал грубо ругаться, требуя, чтоб ему, наконец, дали то, за чем он приехал, и не заставляли бы его дожидаться на сырой улице.
      
Он говорит:
      
— Я не понимаю низкий уровень живущих в этом доме. Всем известно, что лошади остродефицитные. Нет, — говорит, — я в этот дом больше не ездок.
      
Собравшиеся жильцы совместно с ожившим старичком выпихнули кучера на площадку и ссыпали его с лестницы вместе с сюртуком и цилиндром.
      
Кучер долго не хотел отъезжать от дома, требуя, чтоб ему в крайнем случае подписали какую-то путевку. Без чего он никуда не поедет.
      
Оживший старик плевался в форточку и кулаком грозил кучеру, с которым у них завязалась острая перебранка.
      
Наконец кучер, охрипнув от крика, утомленный и побитый, уехал, после чего жизнь потекла своим чередом.
      
На четырнадцатый день старичок, простудившись у раскрытой форточки, захворал и вскоре по-настоящему помер.
      
Сначала никто этому не поверил, думая, что старик по-прежнему валяет дурака, но вызванный врач успокоил всех, говоря, что на этот раз все без обмана.
      
Тут произошла совершенная паника и замешательство среди живущих в коммунальной квартире.
      
Многие жильцы, замкнув свои комнаты, временно выехали кто куда.
      
Жена, то есть, проще сказать, дочь ее папы, пугаясь заходить в бюро, снова уехала в Сестрорецк с ребенком и ревущей нянькой.
      
Муж, этот глава семьи, хотел было устроиться в дом отдыха. Но на этот раз колесница неожиданно прибыла на второй день. И все кончилось вполне благополучно.
      
Так что тут была скорей нечеткость работы с колесницами, чем постоянное запоздание. Оно не повторялось всякий раз, а бывало, что ли, случайно. Раз на раз, как говорится, не придется. Ну — была неудача, недоразумение.
      
Но теперь это у них сгладилось. И они подают так, что прямо красота. Лучше не надо.
      
На этом мы вообще хотели закончить наши новеллы о неудачах, но близость нового отдела «Удивительные события», в котором речь главным образом пойдет об удачах, позволяет нам рассказать еще одну историйку, в которой два эти предмета — удача и неудача — соединились вместе.
      
И вот что от этого получилось.
     
     
      
       
Рассказ о зажиточном человеке
      
      
Конечно, некоторые говорят, что все дело в зажиточности. Что бедность унижает человека, что при этом человек не может, что ли, стоять на высоте положения. А что при зажиточности он, наоборот, моментально расцветает и приподнимается, и делает то, что всем надо.
      
Насчет бедности мы не возражаем. Она, конечно, унижает личность, и при ней довольно трудно удержаться в своих рамках. А что касается зажиточности, то это еще не всегда дает правильные результаты.
      
Был такой курьер Федор. Он работал на заводе. Он приехал из деревни. Был очень бедный. Еще тут не обжился. И даже первое время шлялся в деревянных сапогах.
      
И был очень грубая личность. Любитель выпить. Ругатель. Грубый скандалист и бузотер.
      
Он начал у них жить в общежитии. И там от его свиных выходок многие сторонились.
      
Вот его вызвали в управление. И там ему сделали крепкий нагоняй.
      
Ему сказали:
      
— Еще чего? Это не может продолжаться.
      
А он на это так ответил:
      
— Вы, профсоюзные вожди, меня срамите за мое поведение. А спросите меня — отчего это бывает.
      
И тогда его спросили:
      
— А скажите, отчего.
      
Он и говорит:
      
— Я живу абсолютно не так, как хочу. Вполне один, без семьи и жены. У меня, может, семья и жена проживают в деревне. Меня, может, сострадание берет оттого, что я их не вижу. Двое моих детишек, наверное, пасут коров и терпят дожди и вьюги. Я живу, как холуй, имею один пиджак, и мне некому даже подложить подушку, чтоб я прилег, усталый от работы. А вы интересуетесь, отчего я выпиваю и в своей выпивке грубо задеваю остальных и всем бью в морду. Вот отчего это бывает.
      
Вот тогда все сконфузились и сказали:
      
— Мы тебе непременно дадим комнату.
      
И вот вскоре ему дали комнату, и он вскоре выписал свою жену и двух пастушков из деревни.
      
И вот он с ними живет, но мы видим, что он по-прежнему выпивает, скандалит и орет, и всем бьет морды, и дает затрещины и шлепки своим подпаскам.
      
Тогда снова его вызывают в управление.
      
Он говорит:
      
— Да, конечно, я и сейчас еще подлец. Я выпиваю и все такое и под горячую руку всех колочу. Это оттого, что я нервничаю. Я имею перед собой картины бедности. Мы на примусе варим щи. Нас в одной комнате набилось шесть человек народу. Жена ругается со своей мамой, а я их всех бью и крошу, потому что мне мало интереса глядеть на эту деревенскую серость и некультурность. Меня быт съедает без остатка… И к тому же у меня окно выходит в наружный двор. А если бы оно выходило, например, на речку, — я бы, может, цельный день рядом сидел и песни пел и глядел бы, как птицы на волнах кувыркаются.
      
И тогда все сконфузились и так ему сказали:
      
— У нас сейчас дом отстраивается. Мы тебе дадим квартиру. Там газ и отопление. И там все на свете. Там свет блеснет в твои глаза, и ты будешь такой, как сумеешь.
      
И вот ему вскоре дали квартиру. Две комнаты и ванна. И три шкафчика для внутреннего употребления. И окна в сад. И в саду ежегодно цветут деревья. И газ. И все на свете.
      
И ему жалованья прибавили. И вдобавок он по займу выиграл. И пошил себе пиджак. И построил брюки. И по случаю купил диван и пианолу. И наш товарищ Федор вознесся на неслыханную высоту.
      
Только видят, — он по-прежнему выпивает и дерется. И очень ругается и срывает из окна молоденькие ветки с деревьев и стегает ими своих бывших пастухов. А жену и ее преподобную мамашу и всех соседей при случае колотит так, что те в страхе разбегаются.
      
Тогда его снова призывают к ответу.
      
Он говорит:
      
— Какое странное дело. Все у меня что-нибудь не так. У меня мебель хороша, и пианола непрерывно играет. Только, — говорит, — жена, эта деревенская дура, своим видом не подходит к моей обстановке. Она меня раздражает. Я хочу жениться на другой. И тогда непременно у меня пойдет другая музыка.
      
И вот он разделил свою квартиру. И стал жить с одной конторщицей. И вскоре у них там стали возникать драки и побоища. Он ее ревновал и нещадно бил, и выгонял на улицу.
      
И тут все поняли, в чем дело. Тут все поняли, что это — попросту дрянной неудачный человек.
      
И тогда все поняли, что ему зажиточность нужна, но что при этом его надо нянчить и его перевоспитывать.
      
И тогда всем стало легче. Все вздохнули и поняли, что с ним надо делать.
      
И в этом понимании была большая удача. И под давлением этой удачи померкнут вышеуказанные неудачи, и начнется то, чего всем хочется.
      
На этом, друзья, мы заканчиваем наши рассказы о неудачах, с тем чтобы поскорей перейти к новому, более счастливому отделу.
      
И близость этих новых страниц приподнимает наше настроение и, несмотря на только что рассказанные неудачи, нам делается весело и забавно жить.
      
И мы рады отметить, что чертовские и неслыханные неудачи не сломили наш железный характер.
      
Вот сейчас только помоемся и сполоснемся после всей этой пакости и перейдем к дальнейшему.
      
Ах, да, может быть, мы, перечисляя неудачи, что-либо забыли отметить. Просьба опять-таки отметить в своих сердцах.
      
Прочтите тут еще небольшое послесловьице к нашему отделу «Неудачи». Оно, так сказать, подведет итоги всему вышесказанному о неудачах.
      
После чего мы перейдем к новой книге «Удивительные события».
      
Итак, извольте небольшое, вроде болтовни, послесловие.
     
    
    
     
      
Послесловие
     
     
Итак, на этом, друзья, мы заканчиваем нашу четвертую книгу.
     
Позвольте же после столь тяжких испытаний вас чувствительно с этим поздравить.
     
Давайте же коротенько подведем итоги.
     
Что же мы с вами, друзья, увидели, прочитавши исторические новеллы и рассказы из нашей жизни?
     
А мы в первую голову увидели в прошлом большой урожай на неудачи.
     
А потом мы увидели, что этот урожай снимается по многочисленным причинам, из которых глупость и темнота не плетутся в хвосте.
     
И даже мы отчасти заметили, что неудачи — законное дите, рожденное от бракосочетания этих причин с торопливым желанием хорошо пожить.
     
Так что удивляться не приходится, отчего они бывают.
     
Они бывают не по милости судьбы, как это согласны думать люди со слабым и робким мировоззрением. А они случаются от более простых и грубых причин. Благодаря чему, если не сидеть сложа руки, многое можно значительно исправить.
     
И у нас на это смело пошли. А если и бывают вышеуказанные неудачи, то отчасти еще публика непривычна, да и вообще борьба с этим далеко еще не закончена.
     
И если говорить о дальнейшем, то неудачи у нас не то чтобы совсем исчезнут, но их, вероятно, станет так мало, что все будут прямо удивляться.
     
И даже, может быть, глупость, под давлением чего-нибудь там особенного, возьмет и померкнет в своем величии. А если это ослабнет, то все тогда смогут поздравить друг друга с неслыханной удачей.
     
В общем, если говорить в планетарном масштабе, — мы вдаль глядим без особых треволнений. Кругом народы окончательно скажут свое слово. Утвердят свое право. Все воспрянут духом. И всем станет смешно, что были такие неудачи на заре их юности.
     
А если говорить о нашей стране, то можно повторить удивительные и пророческие слова поэта, произнесенные еще в прошлом столетии:
     
      
       
Вынес достаточно русский народ.
       
Вынесет все — и широкую, ясную
       
Грудью дорогу проложит себе.
       
Жаль только — жить в эту пору прекрасную
       
Уж не придется ни мне, ни тебе.
      
     
     
И вот мы теперь видим то, что видим. И это было удивительное предсказание, которое на наших глазах постепенно выполняется. Но, конечно, не следует забывать — борьба далеко не закончена, и продолжается революция. И идет столкновение двух миров и все, что с этим. Так что слова о прекрасной тишине будут произнесены после. И тогда этот наш отдел с неудачами можно будет зачитать с небрежной улыбкой.
     
А что касается до стихов, то их произнес великий поэт, который умер шестьдесят лет назад. И его память следует почтить вставанием.
     
И это так жаль, что он не дожил до наших дней.
     
Кстати, о смерти.
     
Некоторые считают неудачей — короткую, как сон, человеческую жизнь. Но вместе с тем, как подумаешь, что тебе, например, еще двести лет надо будет думать и мозговать, так прямо наши законные восемьдесят лет ничуть не кажутся особенной неудачей.
     
Итак, на этом заканчиваем книгу о неудачах и переходим к новому и последнему отделу.
     
И мы уже слышим шум и выстрелы. И кто-то рукоплещет. И кто-то кричит ура.
     
Это люди, которые от неудач не потеряли присутствия духа, стремятся к новым берегам.
     
И те, которые хотя и не стремятся никуда, но ведут себя так, как требуется.