1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 
– Да, но теперь с Варенькой… Кажется, что-то есть…    

– Может быть, и есть… Но его надо знать… Он особенный,  удивительный человек. Он живет одною духовною жизнью. Он слишком чистый и  высокой души человек.    

– Как? Разве это унизит его?    

– Нет, но он так привык жить одною духовною жизнью, что  не может примириться с действительностью, а Варенька все-таки действительность.    

Левин уже привык теперь смело говорить свою мысль, не давая  себе труда облекать ее в точные слова; он знал, что жена в такие любовные  минуты, как теперь, поймет, что он хочет сказать, с намека, и она поняла его.    

– Да, но в ней нет этой действительности, как во мне;  я понимаю, что он меня никогда бы не полюбил. Она вся духовная…    

– Ну нет, он тебя так любит, и мне это всегда так  приятно, что мои тебя любят…    

– Да, он ко мне добр, но…    

– Но не так, как с Николенькой покойным… вы полюбили  друг друга, – докончил Левин. – Отчего не говорить? – прибавил  он. – Я иногда упрекаю себя: кончится тем, что забудешь. Ах, какой был  ужасный и прелестный человек… Да, так о чем же мы говорили? – помолчав,  сказал Левин.    

– Ты думаешь, что он не может влюбиться, –  переводя на свой язык, сказала Кити.    

– Не то что не может влюбиться, – улыбаясь, сказал  Левин, – но у него нет той слабости, которая нужна… Я всегда завидовал  ему, и теперь даже, когда я так счастлив, все-таки завидую.    

– Завидуешь, что он не может влюбиться?    

– Я завидую тому, что он лучше меня, – улыбаясь,  сказал Левин. – Он живет не для себя. У него вся жизнь подчинена долгу. И  потому он может быть спокоен и доволен.    

– А ты? – с насмешливою, любовною улыбкой сказала  Кити.    

Она никак не могла бы выразить тот ход мыслей, который  заставлял ее улыбаться; но последний вывод был тот, что муж ее, восхищающийся  братом и унижающий себя пред ним, был неискренен. Кити знала, что эта  неискренность его происходила от любви к брату, от чувства совестливости за то,  что он слишком счастлив, и в особенности от не оставляющего его желания быть  лучше, – она любила это в нем и потому улыбалась.    

– А ты? Чем же ты недоволен? – спросила она с тою  же улыбкой.    

Ее недоверие к его недовольству собой радовало его, и он  бессознательно вызывал ее на то, чтоб она высказала причины своего недоверия.    

– Я счастлив, но недоволен собой… – сказал он.    

– Так как же ты можешь быть недоволен, если ты  счастлив?    

– То есть как тебе сказать?.. Я по душе ничего не  желаю, кроме того, чтобы вот ты не споткнулась. Ах, да ведь нельзя же так  прыгать! – прервал он свой разговор упреком за то, что она сделала слишком  быстрое движение, переступая через лежавший на тропинке сук. – Но когда я  рассуждаю о себе и сравниваю себя с другими, особенно с братом, я чувствую, что  я плох.    

– Да чем же? – с тою же улыбкой продолжала  Кити. – Разве ты тоже не делаешь для других? И твои хутора, и твое  хозяйство, и твоя книга?..    

– Нет, я чувствую и особенно теперь: ты  виновата, – сказал он, прижав ее руку, – что это не то. Я делаю это  так, слегка. Если б я мог любить все это дело, как я люблю тебя… а то я  последнее время делаю, как заданный урок.    

– Ну, что ты скажешь про папа? – спросила  Кити. – Что же, и он плох, потому что ничего не делал для общего дела?    

– Он? – нет. Но надо иметь ту простоту, ясность,  доброту, как твой отец, а у меня есть ли это? Я не делаю и мучаюсь. Все это ты  наделала. Когда тебя не было и еще не было этого , – сказал он со  взглядом на ее живот, который она поняла, – я все свои силы клал на дело;  а теперь не могу, и мне совестно; я делаю именно как заданный урок, я  притворяюсь…    

– Ну, а захотел бы ты сейчас променяться с Сергей  Иванычем? – сказала Кити. – Захотел бы ты делать это общее дело и  любить этот заданный урок, как он, и только?    

– Разумеется, нет, – сказал Левин. – Впрочем,  я так счастлив, что ничего не понимаю. А ты уж думаешь, что он нынче сделает  предложение? – прибавил он, помолчав.    

– И думаю, и нет. Только мне ужасно хочется. Вот  постой. – Она нагнулась и сорвала на краю дороги дикую ромашку. – Ну,  считай: сделает, не сделает предложение, – сказала она, подавая ему  цветок.    

– Сделает, не сделает, – говорил Левин, обрывая  белые узкие продороженные лепестки.    

– Нет, нет! – схватив его за руку, остановила его  Кити, с волнением следившая за его пальцами. – Ты два оторвал.    

– Ну, зато вот этот маленький не в счет, – сказал  Левин, срывая коротенький недоросший лепесток. – Вот и линейка догнала  нас.    

– Не устала ли ты, Кити? – прокричала княгиня.    

– Нисколько.    

– А то садись, если лошади смирны, и шагом.    

Но не стоило садиться. Было уже близко, и все пошли пешком.    

 IV    

     

Варенька в своем белом платке на черных волосах, окруженная  детьми, добродушно и весело занятая ими и, очевидно, взволнованная возможностью  объяснения с нравящимся ей мужчиною, была очень привлекательна. Сергей Иванович  ходил рядом с ней и не переставая любовался ею. Глядя на нее, он вспоминал все  те милые речи, которые он слышал от нее, все, что знал про нее хорошего, и все  более и более сознавал, что чувство, которое он испытывает к ней, есть что-то  особенное, испытанное им давно-давно и один только раз, в первой молодости.  Чувство радости от близости к ней, все усиливаясь, дошло до того, что, подавая  ей в ее корзинку найденный им огромный на тонком корне с завернувшимися краями  березовый гриб, он взглянул ей в глаза и, заметив краску радостного и  испуганного волнения, покрывшую ее лицо, сам смутился и улыбнулся ей молча  такою улыбкой, которая слишком много говорила.    

«Если так, – сказал он себе, – я должен обдумать и  решить, а не отдаваться, как мальчик, увлечению минуты».    

– Пойду теперь независимо от всех собирать грибы, а то  мои приобретения незаметны, – сказал он и пошел один с опушки леса, где  они ходили по шелковистой низкой траве между редкими старыми березами, в  середину леса, где между белыми березовыми стволами серели стволы осины и  темнели кусты орешника. Отойдя шагов сорок и зайдя за куст бересклета в полном  цвету с его розово-красными сережками, Сергей Иванович, зная, что его не видят,  остановился. Вокруг него было совершенно тихо. Только вверху берез, под  которыми он стоял, как рой пчел, неумолкаемо шумели мухи, и изредка доносились  голоса детей. Вдруг недалеко с края леса прозвучал контральтовый голос  Вареньки, звавший Гришу, и радостная улыбка выступила на лицо Сергея Ивановича.  Сознав эту улыбку, Сергей Иванович покачал неодобрительно головой на свое  состояние и, достав сигару, стал закуривать. Он долго не мог зажечь спичку о  ствол березы. Нежная пленка белой коры облепляла фосфор, и огонь тух. Наконец  одна из спичек загорелась, и пахучий дым сигары колеблющеюся широкою скатертью  определенно потянулся вперед и вверх над кустом под спускавшиеся ветки березы.  Следя глазами за полосой дыма, Сергей Иванович пошел тихим шагом, обдумывая  свое состояние.    

«Отчего же и нет? – думал он. – Если б это была  вспышка или страсть, если б я испытывал только это влечение – это взаимное  влечение (я могу сказать взаимное ), но чувствовал бы, что оно идет  вразрез со всем складом моей жизни, если б я чувствовал, что, отдавшись этому  влечению, я изменяю своему призванию и долгу… но этого нет. Одно, что я могу  сказать против, это то, что, потеряв Marie, я говорил себе, что останусь верен  ее памяти. Одно это я могу сказать против своего чувства… Это важно», –  говорил себе Сергей Иванович, чувствуя вместе с тем, что это соображение для  него лично не могло иметь никакой важности, а разве только портило в глазах  других людей его поэтическую роль. «Но, кроме этого, сколько бы я ни искал, я  ничего не найду, что бы сказать против моего чувства. Если бы я выбирал одним  разумом, я ничего не мог бы найти лучше».    

Сколько он ни вспоминал женщин и девушек, которых он знал,  он не мог вспомнить девушки, которая бы до такой степени соединяла все, именно  все качества, которые он, холодно рассуждая, желал видеть в своей жене. Она  имела всю прелесть и свежесть молодости, но не была ребенком, и если любила  его, то любила сознательно, как должна любить женщина: это было одно. Другое:  она была не только далека от светскости, но, очевидно, имела отвращение к  свету, а вместе с тем знала свет и имела все те приемы женщины хорошего  общества, без которых для Сергея Ивановича была немыслима подруга жизни.  Третье: она была религиозна, и не как ребенок безотчетно религиозна и добра,  какою была, например, Кити; но жизнь ее была основана на религиозных  убеждениях. Даже до мелочей Сергей Иванович находил в ней все то, чего он желал  от жены: она была бедна и одинока, так что она не приведет с собой кучу родных  и их влияние в дом мужа, как это он видел на Кити, а будет всем обязана мужу,  чего он тоже всегда желал для своей будущей семейной жизни. И эта девушка,  соединявшая в себе все эти качества, любила его. Он был скромен, но не мог не  видеть этого. И он любил ее. Одно соображение против – были его года. Но его  порода долговечна, у него не было ни одного седого волоса, ему никто не давал  сорока лет, и он помнил, что Варенька говорила, что только в России люди в  пятьдесят лет считают себя стариками, а что во Франции пятидесятилетний человек  считает себя dans la force de l’âge,[151] а  сорокалетний – un jeune homme.[152] Но  что значил счет годов, когда он чувствовал себя молодым душой, каким он был  двадцать лет тому назад? Разве не молодость было то чувство, которое он  испытывал теперь, когда, выйдя с другой стороны опять на край леса, он увидел  на ярком свете косых лучей солнца грациозную фигуру Вареньки, в желтом платье и  с корзинкой, шедшей легким шагом мимо ствола старой березы, и когда это  впечатление вида Вареньки слилось в одно с поразившим его своею красотой видом  облитого косыми лучами желтеющего овсяного поля и за полем далекого старого леса,  испещренного желтизною, тающего в синей дали? Сердце его радостно сжалось.  Чувство умиления охватило его. Он почувствовал, что решился. Варенька, только  что присевшая, чтобы поднять гриб, гибким движением поднялась и оглянулась.  Бросив сигару, Сергей Иванович решительными шагами направился к ней.    

 V    

     

«Варвара Андреевна, когда еще я был очень молод, я составил  себе идеал женщины, которую я полюблю и которую я буду счастлив назвать своею  женой. Я прожил длинную жизнь и теперь в первый раз встретил в вас то, чего  искал. Я люблю вас и предлагаю вам руку».    

Сергей Иванович говорил себе это в то время, как он был уже  в десяти шагах от Вареньки. Опустившись на колени и защищая руками гриб от  Гриши, она звала маленькую Машу.    

– Сюда, сюда! Маленькие! Много! – своим милым  грудным голосом говорила она.    

Увидав подходившего Сергея Ивановича, она не поднялась и не  переменила положения; но все говорило ему, что она чувствует его приближение и  радуется ему.    

– Что, вы нашли что-нибудь? – спросила она, из-за  белого платка поворачивая к нему свое красивое, тихо улыбающееся лицо.    

– Ни одного, – сказал Сергей Иванович. – А  вы?    

Она не отвечала ему, занятая детьми, которые окружали ее.    

– Еще этот, подле ветки, – указала она маленькой  Маше маленькую сыроежку, перерезанную поперек своей упругой розовой шляпки  сухою травинкой, из-под которой она выдиралась. Она встала, когда Маша,  разломив на две белые половинки, подняла сыроежку. – Это мне детство  напоминает, – прибавила она, отходя от детей рядом с Сергеем Ивановичем.    

Они прошли молча несколько шагов. Варенька видела, что он  хотел говорить; она догадывалась о чем и замирала от волнения радости и страха.  Они отошли так далеко, что никто уже не мог бы слышать их, но он все еще не  начинал говорить. Вареньке лучше было молчать. После молчания можно было легче  сказать то, что они хотели сказать, чем после слов о грибах; но против своей  воли, как будто нечаянно, Варенька сказала:    

– Так вы ничего не нашли? Впрочем, в середине леса  всегда меньше.    

Сергей Иванович вздохнул и ничего не отвечал. Ему было  досадно, что она заговорила о грибах. Он хотел воротить ее к первым словам,  которые она сказала о своем детстве; но, как бы против воли своей, помолчав  несколько времени, сделал замечание на ее последние слова.    

– Я слышал только, что белые бывают преимущественно на  краю, хотя я и не умею отличить белого.    

Прошло еще несколько минут, они отошли еще дальше от детей и  были совершенно одни. Сердце Вареньки билось так, что она слышала удары его и  чувствовала, что краснеет, бледнеет и опять краснеет. Быть женой такого  человека, как Кознышев, после своего положения у госпожи Шталь представлялось  ей верхом счастья. Кроме того, она почти была уверена, что она влюблена в него.  И сейчас это должно было решиться. Ей страшно было. Страшно было и то, что он  скажет, и то, что он не скажет.    

Теперь или никогда надо было объясниться; это чувствовал и  Сергей Иванович. Все, во взгляде, в румянце, в опущенных глазах Вареньки,  показывало болезненное ожидание. Сергей Иванович видел это и жалел ее. Он  чувствовал даже то, что ничего не сказать теперь значило оскорбить ее. Он  быстро в уме своем повторял себе все доводы в пользу своего решения. Он  повторял себе и слова, которыми он хотел выразить свое предложение; но вместо  этих слов, по какому-то неожиданно пришедшему ему соображению, он вдруг  спросил:    

– Какая же разница между белым и березовым?    

Губы Вареньки дрожали от волнения, когда она ответила:    

– В шляпке нет разницы, но в корне.    

И как только эти слова были сказаны, и он и она поняли, что  дело кончено, что то, что должно было быть сказано, не будет сказано, и  волнение их, дошедшее пред этим до высшей степени, стало утихать.    

– Березовый гриб – корень его напоминает двухдневную  небритую бороду брюнета, – сказал уже покойно Сергей Иванович.    

– Да, это правда, – улыбаясь, отвечала Варенька, и  невольно направление их прогулки изменилось. Они стали приближаться к детям.  Вареньке было и больно и стыдно, но вместе с тем она испытывала и чувство  облегчения.    

Возвратившись домой и перебирая все доводы, Сергей Иванович  нашел, что он рассуждал неправильно. Он не мог изменить памяти Marie.    

     

– Тише, дети, тише! – даже сердито закричал Левин  на детей, становясь пред женой, чтобы защитить ее, когда толпа детей с визгом  радости разлетелась им навстречу.    

После детей вышли из лесу и Сергей Иванович с Варенькой.  Кити не нужно было спрашивать Вареньку; она по спокойным и несколько  пристыженным выражениям обоих лиц поняла, что планы ее не сбылись.    

– Ну, что? – спросил ее муж, когда они опять  возвращались домой.    

– Не берет, – сказала Кити, улыбкой и манерой  говорить напоминая отца, что часто с удовольствием замечал в ней Левин.    

– Как не берет?    

– Вот так, – сказала она, взяв руку мужа, поднося  ее ко рту и дотрагиваясь до нее нераскрытыми губами. – Как у архиерея руку  целуют.    

– У кого же не берет? – сказал он, смеясь.    

– У обоих. А надо, чтобы вот так…    

– Мужики едут…    

– Нет, они не видали.    

 VI    

     

Во время детского чая большие сидели на балконе и  разговаривали так, как будто ничего не случилось, хотя все, и в особенности  Сергей Иванович и Варенька, очень хорошо знали, что случилось хотя и  отрицательное, но очень важное обстоятельство. Они испытывали оба одинаковое  чувство, подобное тому, какое испытывает ученик после неудавшегося экзамена,  оставшись в том же классе или навсегда исключенный из заведения. Все присутствующие,  чувствуя тоже, что что-то случилось, говорили оживленно о посторонних  предметах. Левин и Кити чувствовали себя особенно счастливыми и любовными в  нынешний вечер. И что они были счастливы своею любовью, это заключало в себе  неприятный намек на тех, которые того же хотели и не могли, – и им было  совестно.    

– Попомните мое слово: Alexandre не приедет, –  сказала старая княгиня.    

Нынче вечером ждали с поезда Степана Аркадьича, и старый  князь писал, что, может быть, и он приедет.    

– И я знаю отчего, – продолжала княгиня, – он  говорит, что молодых надо оставлять одних на первое время.    

– Да папа и так нас оставил. Мы его не видали, –  сказала Кити. – И какие же мы молодые? Мы уже такие старые.    

– Только если он не приедет, и я прощусь с вами,  дети, – грустно вздохнув, сказала княгиня.    

– Ну, что вам, мама! – напали на нее обе дочери.    

– Ты подумай, ему-то каково? Ведь теперь…    

И вдруг совершенно неожиданно голос старой княгини задрожал.  Дочери замолчали и переглянулись. «Maman всегда найдет себе что-нибудь грустное», –  сказали они этим взглядом. Они не знали, что, как ни хорошо было княгине у  дочери, как она ни чувствовала себя нужною тут, ей было мучительно грустно и за  себя и за мужа с тех пор, как они отдали замуж последнюю любимую дочь и гнездо  семейное опустело.    

– Что вам, Агафья Михайловна? – спросила вдруг  Кити остановившуюся с таинственным видом и значительным лицом Агафью  Михайловну.    

– Насчет ужина.    

– Ну вот и прекрасно, – сказала Долли, – ты  поди распоряжайся, а я пойду с Гришей повторю его урок. А то он нынче ничего не  делал.    

– Это мне урок! Нет, Долли, я пойду, – вскочив,  проговорил Левин.    

Гриша, уже поступивший в гимназию, летом должен был  повторять уроки. Дарья Александровна, еще в Москве учившаяся с сыном вместе  латинскому языку, приехав к Левиным, за правило себе поставила повторять с ним,  хоть раз в день, уроки самые трудные из арифметики и латинского. Левин вызвался  заменить ее; но мать, услыхав раз урок Левина и заметив, что это делается не  так, как в Москве репетировал учитель, конфузясь и стараясь не оскорбить  Левина, решительно высказала ему, что надо проходить по книге так, как учитель,  и что она лучше будет опять сама это делать. Левину досадно было и на Степана  Аркадьича за то, что по его беспечности не он, а мать занималась наблюдением за  преподаванием, в котором она ничего не понимала, и на учителей за то, что они  так дурно учат детей; но свояченице он обещался вести учение, как она этого  хотела. И он продолжал заниматься с Гришей уже не по-своему, а по книге, а  потому неохотно и часто забывая время урока. Так было и нынче.    

– Нет, я пойду, Долли, ты сиди, – сказал  он. – Мы все сделаем по порядку, по книжке. Только вот, как Стива приедет,  мы на охоту уедем, тогда уж пропущу.    

И Левин пошел к Грише.    

То же самое сказала Варенька Кити. Варенька и в участливом  благоустроенном доме Левиных сумела быть полезною.    

– Я закажу ужин, а вы сидите, – сказала она и  встала к Агафье Михайловне.    

– Да, да, верно, цыплят не нашли. Тогда своих… –  сказала Кити.    

– Мы рассудим с Агафьей Михайловной. – И Варенька  скрылась с нею.    

– Какая милая девушка! – сказала княгиня.    

– Не милая, maman, а прелесть такая, каких не бывает.    

– Так вы нынче ждете Степана Аркадьича? – сказал  Сергей Иванович, очевидно не желая продолжать разговор о Вареньке. –  Трудно найти двух свояков, менее похожих друг на друга, как ваши мужья, –  сказал он с тонкою улыбкой. – Один подвижной, живущий только в обществе,  как рыба в воде; другой, наш Костя, живой, быстрый, чуткий на все, но, как  только в обществе, так или замирает, или бьется бестолково, как рыба на земле.    

– Да, он легкомыслен очень, – сказала княгиня,  обращаясь к Сергею Ивановичу. – Я хотела именно просить вас поговорить  ему, что ей, Кити, невозможно оставаться здесь, а непременно надо приехать в  Москву. Он говорит, выписать доктора…    

– Maman, он все сделает, он на все согласен, – с  досадой на мать за то, что она призывает в этом деле судьей Сергея Ивановича,  сказала Кити.    

В середине их разговора в аллее послышалось фырканье лошадей  и звук колес по щебню.    

Не успела еще Долли встать, чтоб идти навстречу мужу, как  внизу, из окна комнаты, в которой учился Гриша, выскочил Левин и ссадил Гришу.    

– Это Стива! – из-под балкона крикнул  Левин. – Мы кончили, Долли, не бойся! – прибавил он и, как мальчик,  пустился бежать навстречу экипажу.    

– Is, ea, id, ejus, ejus, ejus,[153] – кричал Гриша, подпрыгивая по аллее.    

– И еще кто-то. Верно, папа! – прокричал Левин,  остановившись у входа в аллею. – Кити, не ходи по крутой лестнице, а  кругом.    

Но Левин ошибся, приняв того, кто сидел в коляске, за  старого князя. Когда он приблизился к коляске, он увидал рядом со Степаном  Аркадьичем не князя, а красивого полного молодого человека в шотландском  колпачке с длинными концами лент назади. Это был Васенька Весловский,  троюродный брат Щербацких, – петербургско-московский блестящий молодой  человек, «отличнейший малый и страстный охотник», как его представил Степан  Аркадьич.    

Нисколько не смущенный тем разочарованием, которое он  произвел, заменив собою старого князя, Весловский весело поздоровался с  Левиным, напоминая прежнее знакомство, и, подхватив в коляску Гришу, перенес  его через пойнтера, которого вез с собой Степан Аркадьич.    

Левин не сел в коляску, а пошел сзади. Ему было немного  досадно на то, что не приехал старый князь, которого он чем больше знал, тем  больше любил, и на то, что явился этот Васенька Весловский, человек совершенно  чужой и лишний. Он показался ему еще тем более чуждым и лишним, что, когда  Левин подошел к крыльцу, у которого собралась вся оживленная толпа больших и  детей, он увидал, что Васенька Весловский с особенно ласковым и галантным видом  целует руку Кити.    

– А мы cousins[154] с  вашей женой, да и старые знакомые, – сказал Васенька Весловский, опять  крепко-крепко пожимая руку Левина.    

– Ну что, дичь есть? – обратился к Левину Степан  Аркадьич, едва поспевавший каждому сказать приветствие. – Мы вот с ним  имеем самые жестокие намерения. Как же, maman, они с тех пор не были в Москве.  Ну, Таня, вот тебе! Достань, пожалуйста, в коляске сзади, – на все стороны  говорил он. – Как ты посвежела, Долленька, – говорил он жене, еще раз  целуя ее руку, удерживая ее в своей и потрепливая сверху другою.    

Левин, за минуту тому назад бывший в самом веселом  расположении духа, теперь мрачно смотрел на всех, и все ему не нравилось.    

«Кого он вчера целовал этими губами?» – думал он, глядя на нежности  Степана Аркадьича с женой. Он посмотрел на Долли, и она тоже не понравилась  ему.    

«Ведь она не верит его любви. Так чему же она так рада?  Отвратительно!» – думал Левин.    

Он посмотрел на княгиню, которая так мила была ему минуту  тому назад, и ему не понравилась та манера, с которою она, как к себе в дом,  приветствовала этого Васеньку с его лентами.    

Даже Сергей Иванович, который тоже вышел на крыльцо,  показался ему неприятен тем притворным дружелюбием, с которым он встретил  Степана Аркадьича, тогда как Левин знал, что брат его не любил и не уважал  Облонского.    

И Варенька, и та ему была противна тем, как она с своим  видом sainte nitouche[155] знакомилась  с этим господином, тогда как только и думала о том, как бы ей выйти замуж.    

И противнее всех была Кити тем, как она поддалась тому тону  веселья, с которым этот господин, как на праздник для себя и для всех, смотрел  на свой приезд в деревню, и в особенности неприятна была тою особенною улыбкой,  которою она отвечала на его улыбки.    

Шумно разговаривая, все пошли в дом; но как только все  уселись, Левин повернулся и вышел.    

Кити видела, что с мужем что-то сделалось. Она хотела  улучить минутку поговорить с ним наедине, но он поспешил уйти от нее, сказав,  что ему нужно в контору. Давно уже ему хозяйственные дела не казались так  важны, как нынче. «Им там все праздник, – думал он, – а тут дела не  праздничные, которые не ждут и без которых жить нельзя».    

 VII    

     

Левин вернулся домой только тогда, когда послали звать его к  ужину. На лестнице стояли Кити с Агафьей Михайловной, совещаясь о винах к  ужину.    

– Да что вы такой fuss[156] делаете? Подай, что обыкновенно.    

– Нет, Стива не пьет… Костя, подожди, что с  тобой? – заговорила Кити, поспевая за ним, но он безжалостно, не дожидаясь  ее, ушел большими шагами в столовую и тотчас же вступил в общий оживленный  разговор, который поддерживали там Васенька Весловский и Степан Аркадьич.    

– Ну что же, завтра едем на охоту? – сказал Степан  Аркадьич.    

– Пожалуйста, поедем, – сказал Весловский,  пересаживаясь боком на другой стул и поджимая под себя жирную ногу.    

– Я очень рад, поедем. А вы охотились уже нынешний  год? – сказал Левин Весловскому, внимательно оглядывая его ногу, но с  притворною приятностью, которую так знала в нем Кити и которая так не шла  ему. – Дупелей, не знаю, найдем ли, а бекасов много. Только надо ехать  рано. Вы не устанете? Ты не устал, Стива?    

– Я устал? Никогда еще не уставал. Давайте не спать всю  ночь! Пойдемте гулять.    

– В самом деле, давайте не спать! отлично! –  подтвердил Весловский.    

– О, в этом мы уверены, что ты можешь не спать и другим  не давать, – сказала Долли мужу с той чуть заметною иронией, с которою она  теперь почти всегда относилась к своему мужу. – А по-моему, уж теперь  пора… Я пойду, я не ужинаю.    

– Нет, ты посиди, Долленька, – сказал Степан  Аркадьич, переходя на ее сторону за большим столом, на котором ужинали. –  Я тебе еще столько расскажу!    

– Верно, ничего.    

– А ты знаешь, Весловский был у Анны. И он опять к ним  едет. Ведь они всего в семидесяти верстах от вас. И я тоже непременно съезжу.  Весловский, поди сюда!    

Васенька перешел к дамам и сел рядом с Кити.    

– Ах, расскажите, пожалуйста, вы были у нее? Как  она? – обратилась к нему Дарья Александровна.    

Левин остался на другом конце стола и, не переставая  разговаривать с княгиней и Варенькой, видел, что между Степаном Аркадьичем,  Долли, Кити и Весловским шел оживленный и таинственный разговор. Мало того, что  шел таинственный разговор, он видел в лице своей жены выражение серьезного  чувства, когда она, не спуская глаз, смотрела в красивое лицо Васеньки, что-то  оживленно рассказывавшего.    

– Очень у них хорошо, – рассказывал Васенька про  Вронского и Анну. – Я, разумеется, не беру на себя судить, но в их доме  чувствуешь себя в семье.    

– Что ж они намерены делать?    

– Кажется, на зиму хотят ехать в Москву.    

– Как бы хорошо нам вместе съехаться у них! Ты когда  поедешь? – спросил Степан Аркадьич у Васеньки.    

– Я проведу у них июль.    

– А ты поедешь? – обратился Степан Аркадьич к  жене.    

– Я давно хотела и непременно поеду, – сказала  Долли. – Мне ее жалко, и я знаю ее. Она прекрасная женщина. Я поеду одна,  когда ты уедешь, и никого этим не стесню. И даже лучше без тебя.    

– И прекрасно, – сказал Степан Аркадьич. – А  ты, Кити?    

– Я? Зачем я поеду? – вся вспыхнув, сказала Кити.  И оглянулась на мужа.    

– А вы знакомы с Анною Аркадьевной? – спросил ее  Весловский. – Она очень привлекательная женщина.    

– Да, – еще более краснея, отвечала она  Весловскому, встала и подошла к мужу.    

– Так ты завтра едешь на охоту? – сказала она.    

Ревность его в эти несколько минут, особенно по тому  румянцу, который покрыл ее щеки, когда она говорила с Весловским, уже далеко  ушла. Теперь, слушая ее слова, он их уже понимал по-своему. Как ни странно было  ему потом вспоминать об этом, теперь ему казалось ясно, что если она спрашивает  его, едет ли он на охоту, то это интересует ее только потому, чтобы знать,  доставит ли он это удовольствие Васеньке Весловскому, в которого она, по его  понятиям, уже была влюблена.    

– Да, я поеду, – ненатуральным, самому себе  противным голосом отвечал он ей.    

– Нет, лучше пробудьте завтра день, а то Долли не видала  мужа совсем, а послезавтра поезжайте, – сказала Кити.    

Смысл слов Кити теперь уже переводился Левиным так: «Не  разлучай меня с ним . Что ты уедешь – это мне все равно, но дай мне  насладиться обществом этого прелестного молодого человека».    

– Ах, если ты хочешь, то мы завтра пробудем, – с  особенной приятностью отвечал Левин.    

Васенька между тем, нисколько и не подозревая всего того  страдания, которое причинялось его присутствием, вслед за Кити встал от стола  и, следя за ней улыбающимся, ласковым взглядом, пошел за нею.    

Левин видел этот взгляд. Он побледнел и с минуту не мог  перевести дыхания. «Как позволить себе смотреть так на мою жену!» – кипело в  нем.    

– Так завтра? Поедем, пожалуйста, – сказал  Васенька, присаживаясь на стуле и опять подворачивая ногу по своей привычке.    

Ревность Левина еще дальше ушла. Уже он видел себя обманутым  мужем, в котором нуждаются жена и любовник только для того, чтобы доставлять им  удобства жизни и удовольствия… Но, несмотря на то, он любезно и гостеприимно  расспрашивал Васеньку об его охотах, ружье, сапогах и согласился ехать завтра.    

На счастье Левина, старая княгиня прекратила его страдания  тем, что сама встала и посоветовала Кити идти спать. Но и тут не обошлось без  нового страдания для Левина. Прощаясь с хозяйкой, Васенька опять хотел  поцеловать ее руку, но Кити, покраснев, с наивной грубостью, за которую ей  потом выговаривала мать, сказала, отстранив руку:    

– Это у нас не принято.    

В глазах Левина она была виновата в том, что она допустила  такие отношения, и еще больше виновата в том, что так неловко показала, что они  ей не нравятся.    

– Ну что за охота спать! – сказал Степан Аркадьич,  после выпитых за ужином нескольких стаканов вина пришедший в свое самое милое и  поэтическое настроение. – Смотри, смотри, Кити, – говорил он, указывая  на поднимавшуюся из-за лип луну, – что за прелесть! Весловский, вот когда  серенаду. Ты знаешь, у него славный голос. Мы с ним спелись дорогой. Он привез  с собой прекрасные романсы, новые два. С Варварой Андреевной бы спеть.    

     

Когда все разошлись, Степан Аркадьич еще долго ходил с  Весловским по аллее, и слышались их спевавшиеся на новом романсе голоса.    

Слушая эти голоса, Левин насупившись сидел на кресле в  спальне жены и упорно молчал на ее вопросы о том, что с ним; но когда, наконец,  она сама, робко улыбаясь, спросила: «Уж не что ли нибудь не понравилось тебе с  Весловским?» – его прорвало, и он высказал все; то, что он высказывал,  оскорбляло его и потому еще больше его раздражало.    

Он стоял пред ней с страшно блестевшими из-под насупленных  бровей глазами и прижимал к груди сильные руки, как будто напрягая все силы  свои, чтоб удержать себя. Выражение лица его было бы сурово и даже жестоко,  если б оно вместе с тем не выражало страдания, которое трогало ее. Скулы его  тряслись, и голос обрывался.    

– Ты пойми, что я не ревную: это мерзкое слово. Я не  могу ревновать и верить, чтоб… Я не могу сказать, что я чувствую, но это  ужасно… Я не ревную, но я оскорблен, унижен тем, что кто-нибудь смеет думать,  смеет смотреть на тебя такими глазами…    

– Да какими глазами? – говорила Кити, стараясь как  можно добросовестнее вспомнить все речи и жесты нынешнего вечера и все их  оттенки.    

Во глубине души она находила, что было что-то именно в ту  минуту, как он перешел за ней на другой конец стола, но не смела признаться в  этом даже самой себе, тем более не решалась сказать это ему и усилить этим его  страдание.    

– И что же может быть привлекательного во мне, какая  я?..    

– Ах! – вскрикнул он, хватаясь за голову. –  Ты бы не говорила!.. Значит, если бы ты была привлекательна…    

– Да нет, Костя, да постой, да послушай! –  говорила она, с страдальчески-соболезнующим выражением глядя на него. –  Ну, что же ты можешь думать? Когда для меня нет людей, нету, нету!.. Ну, хочешь  ты, чтоб я никого не видала?    

В первую минуту ей была оскорбительна его ревность; ей было  досадно, что малейшее развлечение, и самое невинное, было ей запрещено; но  теперь она охотно пожертвовала бы и не такими пустяками, а всем для его  спокойствия, чтоб избавить его от страдания, которое он испытывал.    

– Ты пойми ужас и комизм моего положения, –  продолжал он отчаянным шепотом, – что он у меня в доме, что он ничего  неприличного, собственно, ведь не сделал, кроме этой развязности и поджимания  ног. Он считает это самым хорошим тоном, и потому я должен быть любезен с ним.    

– Но, Костя, ты преувеличиваешь, – говорила Кити,  в глубине души радуясь той силе любви к ней, которая выражалась теперь в его  ревности.    

– Ужаснее всего то, что ты – какая ты всегда, и теперь,  когда ты такая святыня для меня, мы так счастливы, так особенно счастливы, и вдруг  такая дрянь… Не дрянь, зачем я его браню? Мне до него дела нет. Но за что мое,  твое счастье?..    

– Знаешь, я понимаю, отчего это сделалось, –  начала Кити.    

– Отчего? отчего?    

– Я видела, как ты смотрел, когда мы говорили за  ужином.    

– Ну да, ну да! – испуганно сказал Левин.    

Она рассказала ему, о чем они говорили. И, рассказывая это,  она задыхалась от волнения. Левин помолчал, потом пригляделся к ее бледному,  испуганному лицу и вдруг схватился за голову.    

– Катя, я измучал тебя! Голубчик, прости меня! Это сумасшествие!  Катя, я кругом виноват. И можно ли было из такой глупости так мучаться?    

– Нет, мне тебя жалко.    

– Меня? Меня? Что я? Сумасшедший!.. А тебя за что? Это  ужасно думать, что всякий человек чужой может расстроить наше счастье.    

– Разумеется, это-то и оскорбительно…    

– Нет, так я, напротив, оставлю его нарочно у нас все  лето и буду рассыпаться с ним в любезностях, – говорил Левин, целуя ее  руки. – Вот увидишь. Завтра… Да, правда, завтра мы едем.    

 VIII    

     

На другой день, дамы еще не вставали, как охотничьи два  экипажа, катки и тележка, стояли у подъезда, и Ласка, еще с утра понявшая, что  едут на охоту, навизжавшись и напрыгавшись досыта, сидела на катках подле  кучера, взволнованно и неодобрительно за промедление глядя на дверь, из которой  все еще не выходили охотники. Первый вышел Васенька Весловский в больших новых  сапогах, доходивших до половины толстых ляжек, в зеленой блузе, подпоясанной  новым, пахнущим кожей патронташем, и в своем колпачке с лентами, и с английским  новеньким ружьем без антапок и перевязи. Ласка подскочила к нему,  поприветствовала его, попрыгав, спросила у него по-своему, скоро ли выйдут те,  но, не получив от него ответа, вернулась на свой пост ожидания и опять замерла,  повернув набок голову и насторожив одно ухо. Наконец дверь с грохотом отворилась,  вылетел, кружась и повертываясь на воздухе, Крак, половопегий пойнтер Степана  Аркадьича, и вышел сам Степан Аркадьич с ружьем в руках и с сигарой во рту.  «Тубо, тубо, Крак!» – покрикивал он ласково на собаку, которая вскидывала ему  лапы на живот и грудь, цепляясь ими за ягдташ. Степан Аркадьич был одет в  поршни и подвертки, в оборванные панталоны и короткое пальто. На голове была  развалина какой-то шляпы, но ружье новой системы было игрушечка, и ягдташ и  патронташ, хотя истасканные, были наилучшей доброты.    

Васенька Весловский не понимал прежде этого настоящего  охотничьего щегольства – быть в отрепках, но иметь охотничью снасть самого  лучшего качества. Он понял это теперь, глядя на Степана Аркадьича, в этих  отрепках сиявшего своею элегантною, откормленною и веселою барскою фигурой, и  решил, что он к следующей охоте непременно так устроится.    

– Ну, а хозяин наш что? – спросил он.    

– Молодая жена, – улыбаясь, сказал Степан  Аркадьич.    

– Да, и такая прелестная.    

– Он уже был одет. Верно, опять побежал к ней.    

Степан Аркадьич угадал. Левин забежал опять к жене спросить  у нее еще раз, простила ли она его за вчерашнюю глупость, и еще затем, чтобы  попросить ее, чтобы она, ради Христа, была осторожнее. Главное, от детей была  бы дальше, – они всегда могут толкнуть. Потом надо было еще раз получить  от нее подтверждение, что она не сердится на него за то, что он уезжает на два  дня, и еще просить ее непременно прислать ему записку завтра с верховым,  написать хоть только два слова, только чтоб он мог знать, что она благополучна.    

Кити, как всегда, больно было на два дня расставаться с  мужем, но, увидав его оживленную фигуру, казавшуюся особенно большою и сильною  в охотничьих сапогах и белой блузе, и какое-то непонятное для нее сияние  охотничьего возбуждения, она из-за его радости забыла свое огорчение и весело  простилась с ним.    

– Виноват, господа! – сказал он, выбегая на  крыльцо. – Завтрак положили? Зачем рыжего направо? Ну, все равно. Ласка,  брось, пошла сидеть!    

– Пусти в холостое стадо, – обратился он к  скотнику, дожидавшемуся его у крыльца с вопросом о валушках. – Виноват,  вот еще злодей идет.    

Левин соскочил с катков, на которые он уже сел было, к  рядчику-плотнику, с саженью шедшему к крыльцу.    

– Вот вчера не пришел в контору, теперь меня  задерживаешь. Ну, что?    

– Прикажите еще поворот сделать. Всего три ступеньки  прибавить. И пригоним в самый раз. Много покойнее будет.    

– Ты бы слушал меня, – с досадой отвечал  Левин. – Я говорил, установи тетивы и потом ступени врубай. Теперь не  поправишь. Делай, как я велел, – руби новую.    

Дело было в том, что в строящемся флигеле рядчик испортил  лестницу, срубив ее отдельно и не разочтя подъем, так что ступени все вышли  покатые, когда ее поставили на место. Теперь рядчик хотел, оставив ту же  лестницу, прибавить три ступени.    

– Много лучше будет.    

– Да куда же она у тебя выйдет с тремя ступенями?    

– Помилуйте-с, – с презрительною улыбкой сказал  плотник. – В самую тахту выйдет. Как, значит, возьмется снизу, – с  убедительным жестом сказал он, – пойдеть, пойдеть и придеть.    

– Ведь три ступеньки и в длину прибавят… Куда ж она  придет?    

– Так она, значит, снизу как пойдеть, так и  придеть, – упорно и убедительно говорил рядчик.    

– Под потолок и в стену она придет.    

– Помилуйте. Ведь снизу пойдеть. Пойдеть, пойдеть и  придеть.    

Левин достал шомпол и стал по пыли рисовать ему лестницу.    

– Ну, видишь?    

– Как прикажете, – сказал плотник, вдруг  просветлев глазами и, очевидно, поняв, наконец, дело. – Видно, приходится  новую рубить.    

– Ну, так так и делай, как велено! – крикнул  Левин, садясь на катки. – Пошел! Собак держи, Филипп!    

Левин испытывал теперь, оставив позади себя все заботы  семейные и хозяйственные, такое сильное чувство радости жизнью и ожиданья, что  ему не хотелось говорить. Кроме того, он испытывал то чувство сосредоточенного  волнения, которое испытывает всякий охотник, приближаясь к месту действия. Если  его что и занимало теперь, то лишь вопросы о том, найдут ли они что в  Колпенском болоте, о том, какова окажется Ласка в сравнении с Краком и как-то  самому ему удастся стрелять нынче. Как бы не осрамиться ему пред новым  человеком? Как бы Облонский не обстрелял его? – тоже приходило ему в  голову.    

Облонский испытывал подобное же чувство и был тоже  неразговорчив. Один Васенька Весловский не переставая весело разговаривал.  Теперь, слушая его, Левину совестно было вспомнить, как он был неправ к нему  вчера. Васенька был действительно славный малый, простой, добродушный и очень  веселый. Если бы Левин сошелся с ним холостым, он бы сблизился с ним. Было  немножко неприятно Левину его праздничное отношение к жизни и какая-то  развязность элегантности. Как будто он считал за собой высокое несомненное  значение за то, что у него были длинные ногти, и шапочка, и остальное  соответствующее; но это можно было извинить за его добродушие и порядочность.  Он нравился Левину своим хорошим воспитанием, отличным выговором на французском  и английском языках и тем, что он был человек его мира.    

Васеньке чрезвычайно понравилась степная донская лошадь на  левой пристяжке. Он все восхищался ею.    

– Как хорошо верхом на степной лошади скакать по степи.  А? Не правда ли? – говорил он.    

Что-то такое он представлял себе в езде на степной лошади  дикое, поэтическое, из которого ничего не выходило; но наивность его, в  особенности в соединении с его красотой, милою улыбкой и грацией движений, была  очень привлекательна. Оттого ли, что натура его была симпатична Левину, или  потому, что Левин старался в искупление вчерашнего греха найти в нем все  хорошее, Левину было приятно с ним.    

Отъехав три версты, Весловский вдруг хватился сигар и  бумажника и не знал, потерял ли он их, или оставил на столе. В бумажнике было  триста семьдесят рублей, и потому нельзя было так оставить этого.    

– Знаете что, Левин, я на этой донской пристяжной  проскачу домой. Это будет отлично. А? – говорил он, уже готовясь влезать.    

– Нет, зачем же? – отвечал Левин, рассчитавший,  что в Васеньке должно быть не менее шести пудов веса. – Я кучера пошлю.    

Кучер поехал на пристяжной, а Левин стал сам править парой.    

 IX    

     

– Ну, какой же наш маршрут? Расскажи-ка  хорошенько, – сказал Степан Аркадьич.    

– План следующий: теперь мы едем до Гвоздева[157]. В Гвоздеве болото  дупелиное по сю сторону, а за Гвоздевом идут чудные бекасиные болота, и дупеля  бывают. Теперь жарко, и мы к вечеру (двадцать верст) приедем и возьмем вечернее  поле; переночуем, а уже завтра в большие болота.    

– А дорогой разве ничего нет?    

– Есть; но задержимся, и жарко. Есть славные два  местечка, да едва ли есть что.    

Левину самому хотелось зайти в эти местечки, но местечки  были от дома близкие, он всегда мог взять их, и местечки были маленькие, –  троим негде стрелять. И потому он кривил душой, говоря, что едва ли есть что.  Поравнявшись с маленьким болотцем, Левин хотел проехать мимо, но опытный  охотничий глаз Степана Аркадьича тотчас же рассмотрел видную с дороги мочежину.    

– Не заедем ли? – сказал он, указывая на болотце.    

– Левин, пожалуйста! как отлично! – стал просить  Васенька Весловский, и Левин не мог не согласиться.    

Не успели остановиться, как собаки, перегоняя одна другую,  уже летели к болоту.    

– Крак! Ласка!..    

Собаки вернулись.    

– Втроем тесно будет. Я побуду здесь, – сказал  Левин, надеясь, что они ничего не найдут, кроме чибисов, которые поднялись от  собак и, перекачиваясь на лету, жалобно плакали над болотом.    

– Нет. Пойдемте, Левин, пойдем вместе! – звал  Весловский.    

– Право, тесно. Ласка, назад! Ласка! Ведь вам не нужно  другой собаки?    

Левин остался у линейки и с завистью смотрел на охотников.  Охотники прошли все болотце. Кроме курочки и чибисов, из которых одного убил  Васенька, ничего не было в болоте.    

– Ну вот видите, что я не жалел болота, – сказал  Левин, – только время терять.    

– Нет, все-таки весело. Вы видели? – говорил  Васенька Весловский, неловко влезая на катки с ружьем и чибисом в руках. –  Как я славно убил этого! Не правда ли? Ну, скоро ли мы приедем на настоящее?    

Вдруг лошади рванулись, Левин ударился головой о ствол  чьего-то ружья, и раздался выстрел. Выстрел, собственно, раздался прежде, но  так показалось Левину. Дело было в том, что Васенька Весловский, спуская курки,  жал одну гашетку, а придерживал другой курок. Заряд влетел в землю, никому не  сделав вреда. Степан Аркадьич покачал головой и посмеялся укоризненно  Весловскому. Но Левин не имел духа выговорить ему. Во-первых, всякий упрек  показался бы вызванным миновавшею опасностью и шишкой, которая вскочила на лбу  у Левина; а во-вторых, Весловский был так наивно огорчен сначала и потом  так смеялся добродушно и увлекательно их общему переполоху, что нельзя было  самому не смеяться.    

Когда подъехали ко второму болоту, которое было довольно  велико и должно было взять много времени, Левин уговаривал не выходить, но  Весловский опять упросил его. Опять, так как болото было узко, Левин, как  гостеприимный хозяин, остался у экипажей.    

Прямо с прихода Крак потянул к кочкам. Васенька Весловский  первый побежал за собакой. И не успел Степан Аркадьич подойти, как уж вылетел  дупель. Весловский сделал промах, и дупель пересел в некошеный луг. Весловскому  предоставлен был этот дупель. Крак опять нашел его, стал, и Весловский убил его  и вернулся к экипажам.    

– Теперь идите вы, а я побуду с лошадьми, – сказал  он.    

Левина начинала разбирать охотничья зависть. Он передал  вожжи Весловскому и пошел в болото.    

Ласка, уже давно жалобно визжавшая и жаловавшаяся на  несправедливость, понеслась вперед прямо к надежному, знакомому Левину  кочкарнику, в который не заходил еще Крак.    

– Что ж ты ее не остановишь? – крикнул Степан  Аркадьич.    

– Она не спугнет, – отвечал Левин, радуясь на  собаку и спеша за нею.    

В поиске Ласки, чем ближе и ближе она подходила к знакомым  кочкам, становилось больше и больше серьезности. Маленькая болотная птичка  только на мгновенье развлекла ее. Она сделала один круг пред кочками, начала  другой и вдруг вздрогнула и замерла.    

– Иди, иди, Стива! – крикнул Левин, чувствуя, как  сердце у него начинает сильнее биться и как вдруг, как будто какая-то задвижка  отодвинулась в его напряженном слухе, все звуки, потеряв меру расстояния,  беспорядочно, но ярко стали поражать его. Он слышал шаги Степана Аркадьича,  принимая их за дальний топот лошадей, слышал хрупкий звук оторвавшегося с  кореньями угла кочки, на которую он наступил, принимая этот звук за полет  дупеля. Слышал тоже сзади недалеко какое-то шлепанье по воде, в котором он не  мог дать себе отчета.    

Выбирая место для ноги, он подвигался к собаке.    

– Пиль!    

Не дупель, а бекас вырвался из-под собаки. Левин повел  ружьем, но в то самое время как он целился, тот самый звук шлепанья по воде  усилился, приблизился, и к нему присоединился голос Весловского, что-то странно  громко кричавшего. Левин видел, что он берет ружьем сзади бекаса, но все-таки  выстрелил.    

Убедившись в том, что сделан промах, Левин оглянулся и  увидал, что лошади с катками уже не на дороге, а в болоте.    

Весловский, желая видеть стрельбу, заехал в болото и увязил  лошадей.    

– И черт его носит! – проговорил про себя Левин,  возвращаясь к завязшему экипажу. – Зачем вы поехали? – сухо сказал он  ему и, кликнув кучера, принялся выпрастывать лошадей.    

Левину было досадно и то, что ему помешали стрелять, и то,  что увязили его лошадей, и то, главное, что, для того чтобы выпростать лошадей,  отпречь их, ни Степан Аркадьич, ни Весловский не помогали ему и кучеру, так как  не имели ни тот, ни другой ни малейшего понятия, в чем состоит запряжка. Ни  слова не отвечая Васеньке на его уверения, что тут было совсем сухо, Левин  молча работал с кучером, чтобы выпростать лошадей. Но потом, разгоревшись  работой и увидав, как старательно усердно Весловский тащил катки за крыло, так  что даже отломил его, Левин упрекнул себя за то, что он под влиянием вчерашнего  чувства был слишком холоден к Весловскому, и постарался особенною любезностию  загладить свою сухость. Когда все было приведено в порядок и экипажи выведены  на дорогу, Левин велел достать завтрак.    

– Bon appétit – bonne conscience! Ce poulet va tomber  jusqu’au fond de mes bottes,[158] –  говорил французскую прибауточку опять повеселевший Васенька, доедая второго  цыпленка. – Ну, теперь бедствия наши кончились; теперь пойдет все  благополучно. Только уж за свою вину я теперь обязан сидеть на козлах. Не  правда ли? А? Нет, нет, я Автомедон[159].  Посмотрите, как я вас довезу! – отвечал он, не выпуская вожжи, когда Левин  просил его пустить кучера. – Нет, я должен свою вину искупить, и мне  прекрасно на козлах. – И он поехал.    

Левин боялся немного, что он замучает лошадей, особенно  левого, рыжего, которого он не умел держать; но невольно он подчинялся его  веселью, слушал романсы, которые Весловский, сидя на козлах, распевал всю  дорогу, или рассказы и представления в лицах, как надо править по-английски  four in hand;[160] и  они все после завтрака в самом веселом расположении духа доехали до  Гвоздевского болота.    

 X    

     

Васенька так шибко гнал лошадей, что они приехали к болоту  слишком рано, так что было еще жарко.    

Подъехав к серьезному болоту, главной цели поездки, Левин  невольно подумывал о том, как бы ему избавиться от Васеньки и ходить без  помехи. Степан Аркадьич, очевидно, желал того же, и на его лице Левин видел  выражение озабоченности, которое всегда бывает у настоящего охотника пред  началом охоты, и некоторой свойственной ему добродушной хитрости.    

– Как же мы пойдем? Болото отличное, я вижу, и  ястребá, – сказал Степан Аркадьич, указывая на двух вившихся над осокой  больших птиц. – Где ястребá, там наверно есть.    

– Ну вот видите ли, господа, – сказал Левин, с  несколько мрачным выражением подтягивая сапоги и осматривая пистоны на  ружье. – Видите эту осоку? – Он указал на темневший черною зеленью  островок в огромном, раскинувшемся по правую сторону реки, до половины  скошенном мокром луге. – Болото начинается вот здесь, прямо пред нами,  видите – где зеленее. Отсюда оно идет направо, где лошади ходят; там кочки,  дупеля бывают; и кругом этой осоки вон до того ольшаника и до самой  мельницы. Вон там, видишь, где залив. Это лучшее место. Там я раз семнадцать  бекасов убил. Мы разойдемся с двумя собаками в разные стороны и там у мельницы  сойдемся.    

– Ну, кто ж направо, кто налево? – сказал Степан  Аркадьич. – Направо шире, идите вы вдвоем, а я налево, – беззаботно  как будто сказал он.    

– Прекрасно! мы его обстреляем! Ну, пойдем,  пойдем! – подхватил Васенька.    

Левину нельзя было не согласиться, и они разошлись.    

Только что они вошли в болото, обе собаки вместе заискали и  потянули к ржавчине. Левин знал этот поиск Ласки, осторожный и неопределенный;  он знал и место и ждал табунка бекасов.    

– Весловский, рядом, рядом идите! – замирающим  голосом проговорил он плескавшемуся сзади по воде товарищу, направление ружья  которого после нечаянного выстрела на Колпенском болоте невольно интересовало  Левина.    

– Нет, я вас не буду стеснять, вы обо мне не думайте.    

Но Левин невольно думал и вспоминал слова Кити, когда она  отпускала его: «Смотрите, не застрелите друг друга». Ближе и ближе подходили  собаки, минуя одна другую, каждая ведя свою нить; ожидание бекаса было так  сильно, что чмоканье своего каблука, вытаскиваемого изо ржавчины,  представлялось Левину криком бекаса, и он схватывал и сжимал приклад ружья.    

Бац! Бац! – раздалось у него над ухом. Это Васенька  выстрелил в стадо уток, которые вились над болотом и далеко не в меру налетели  в это время на охотников. Не успел Левин оглянуться, как чмокнул один бекас,  другой, третий, и еще штук восемь поднялось один за другим.    

Степан Аркадьич срезал одного в тот самый момент, как он  собирался начать свои зигзаги, и бекас комочком упал в трясину. Облонский  неторопливо повел за другим, еще низом летевшим к осоке, и вместе со звуком  выстрела и этот бекас упал; и видно было, как он выпрыгивал из скошенной  осоки, биясь уцелевшим белым снизу крылом.    

Левин не был так счастлив: он ударил первого бекаса слишком  близко и промахнулся; повел за ним, когда он уже стал подниматься, но в это  время вылетел еще один из-под ног и развлек его, и он сделал другой промах.    

Покуда заряжали ружья, поднялся еще бекас, и Весловский,  успевший зарядить другой раз, пустил по воде еще два заряда мелкой дроби.  Степан Аркадьич подобрал своих бекасов и блестящими глазами взглянул на Левина.    

– Ну, теперь расходимся, – сказал Степан Аркадьич  и, прихрамывая на левую ногу и держа ружье наготове и посвистывая собаке, пошел  в одну сторону. Левин с Весловским пошли в другую.    

С Левиным всегда бывало так, что, когда первые выстрелы были  неудачны, он горячился, досадовал и стрелял целый день дурно. Так было и нынче.  Бекасов оказалось очень много. Из-под собаки, из-под ног охотников беспрестанно  вылетали бекасы, и Левин мог бы поправиться; но чем больше он стрелял, тем  больше срамился пред Весловским, весело палившим в меру и не в меру, ничего не  убивавшим и нисколько этим не смущавшимся. Левин торопился, не выдерживал,  горячился все больше и больше и дошел до того уже, что, стреляя, почти не  надеялся, что убьет. Казалось, и Ласка понимала это. Она ленивее стала искать и  точно с недоумением или укоризною оглядывалась на охотников. Выстрелы следовали  за выстрелами. Пороховой дым стоял вокруг охотников, а в большой, просторной  сетке ягдташа были только три легонькие, маленькие бекаса. И то один из них был  убит Весловским и один общий. Между тем по другой стороне болота слышались не  частые, но, как Левину казалось, значительные выстрелы Степана Аркадьича,  причем почти за каждым слышалось: «Крак, Крак, апорт!»    

Это еще более волновало Левина. Бекасы не переставая вились  в воздухе над осокой. Чмоканье по земле и карканье в вышине не умолкая были  слышны со всех сторон; поднятые прежде и носившиеся в воздухе бекасы садились  пред охотниками. Вместо двух ястребов теперь десятки их с писком вились над  болотом.    

Пройдя бóльшую половину болота, Левин с Весловским добрались  до того места, по которому длинными полосками, упирающимися в осоку, был  разделен мужицкий покос, отмеченный где протоптанными полосками, где  прокошенным рядком. Половина из этих полос была уже скошена.    

Хотя по нескошенному было мало надежды найти столько же,  сколько по скошенному, Левин обещал Степану Аркадьичу сойтись с ним и пошел со  своим спутником дальше по прокошенным и непрокошенным полосам.    

– Эй, охотники! – прокричал им один из мужиков,  сидевших у отпряженной телеги, – иди с нами полудновать! Вино пить!    

Левин оглянулся.    

– Иди, ничаво! – прокричал с красным лицом веселый  бородатый мужик, осклабляя белые зубы и поднимая зеленоватый, блестящий на  солнце штоф.    

– Qu’est ce qu’ils disent?[161] – спросил Весловский.    

– Зовут водку пить. Они, верно, луга делили. Я бы  выпил, – не без хитрости сказал Левин, надеясь, что Весловский соблазнится  водкой и уйдет к ним.    

– Зачем же они угощают?    

– Так, веселятся. Право, подойдите к ним. Вам  интересно.    

– Allons, c’est curieux.[162]    

– Идите, идите, вы найдете дорогу на мельницу! –  крикнул Левин и, оглянувшись, с удовольствием увидел, что Весловский,  нагнувшись и спотыкаясь усталыми ногами и держа ружье в вытянутой руке,  выбирался из болота к мужикам.    

– Иди и ты! – кричал мужик на Левина. –  Нябось! Закусишь пирожка! Во!    

Левину сильно хотелось выпить водки и съесть кусок хлеба. Он  ослабел и чувствовал, что насилу выдирает заплетающиеся ноги из трясины, и он  на минуту был в сомненье. Но собака стала. И тотчас вся усталость исчезла, и он  легко пошел по трясине к собаке. Из-под ног его вылетел бекас; он ударил и  убил, – собака продолжала стоять. «Пиль!» Из-под собаки поднялся другой.  Левин выстрелил. Но день был несчастный; он промахнулся, и когда пошел искать  убитого, то не нашел и его. Он излазил всю осоку, но Ласка не верила, что он  убил, и, когда он посылал ее искать, притворялась, что ищет, но не искала.    

И без Васеньки, которого Левин упрекал в своей неудаче, дело  не поправилось. Бекасов было много и тут, но Левин делал промах за промахом.    

Косые лучи солнца были еще жарки; платье, насквозь промокшее  от пота, липло к телу; левый сапог, полный воды, был тяжел и чмокал; по  испачканному пороховым осадком лицу каплями скатывался пот; во рту была горечь,  в носу запах пороха и ржавчины, в ушах неперестающее чмоканье бекасов; до  стволов нельзя было дотронуться, так они разгорелись; сердце стучало быстро и  коротко; руки тряслись от волнения, и усталые ноги спотыкались и переплетались  по кочкам и трясине; но он все ходил и стрелял. Наконец, сделав постыдный  промах, он бросил наземь ружье и шляпу.    

«Нет, надо опомниться!» – сказал он себе. Он поднял ружье и  шляпу, подозвал к ногам Ласку и вышел из болота. Выйдя на сухое, он сел на  кочку, разулся, вылил воду из сапога, потом подошел к болоту, напился со ржавым  вкусом воды, помочил разгоревшиеся стволы и обмыл себе лицо и руки.  Освежившись, он двинулся опять к тому месту, куда пересел бекас, с твердым  намерением не горячиться.    

Он хотел быть спокойным, но было то же. Палец его прижимал  гашетку прежде, чем он брал на цель птицу. Все шло хуже и хуже.    

У него было пять штук в ягдташе, когда он вышел из болота к  ольшанику, где должен был сойтись со Степаном Аркадьичем.    

Прежде чем увидать Степана Аркадьича, он увидал его собаку.  Из-под вывороченного корня ольхи выскочил Крак, весь черный от вонючей болотной  тины, и с видом победителя обнюхался с Лаской. За Краком показалась в тени ольх  и статная фигура Степана Аркадьича. Он шел навстречу красный, распотевший, с  расстегнутым воротом, все так же прихрамывая.    

– Ну, что? Вы палили много! – сказал он, весело  улыбаясь.    

– А ты? – спросил Левин. Но спрашивать было не  нужно, потому что он уже видел полный ягдташ.    

– Да ничего.    

У него было четырнадцать штук.    

– Славное болото. Тебе, верно, Весловский мешал. Двум с  одною собакой неловко, – сказал Степан Аркадьич, смягчая свое торжество.    

 XI    

     

Когда Левин со Степаном Аркадьичем пришли в избу мужика, у  которого всегда останавливался Левин, Весловский уже был там. Он сидел в  средине избы и, держась обеими руками за лавку, с которой его стаскивал солдат,  брат хозяйки, за облитые тиной сапоги, смеялся своим заразительно веселым  смехом.    

– Я только что пришел. Ils ont étécharmants.[163] Представьте себе, напоили  меня, накормили. Какой хлеб, это чудо! Délicieux![164] И водка – я никогда вкуснее не пил! И ни за  что не хотели взять деньги. И всё говорили: «не обсудись», как-то.    

– Зачем же деньги брать? Они вас, значит, поштовали.  Разве у них продажная водка? – сказал солдат, стащив, наконец, с  почерневшим чулком замокший сапог.    

Несмотря на нечистоту избы, загаженной сапогами охотников и  грязными, облизывавшимися собаками, на болотный и пороховой запах, которым она  наполнилась, и на отсутствие ножей и вилок, охотники напились чаю и поужинали с  таким вкусом, как едят только на охоте. Умытые и чистые, они пошли в  подметенный сенной сарай, где кучера приготовили господам постели.    

Хотя уж смерклось, никому из охотников не хотелось спать.    

Поколебавшись между воспоминаниями и рассказами о стрельбе,  о собаках, о прежних охотах, разговор напал на заинтересовавшую всех тему. По  случаю несколько раз уже повторяемых выражений восхищения Васеньки о прелести  этого ночлега и запаха сена, о прелести сломанной телеги (ему она казалась  сломанною, потому что была снята с передков), о добродушии мужиков, напоивших  его водкой, о собаках, лежавших каждая у ног своего хозяина, Облонский  рассказал про прелесть охоты у Мальтуса, на которой он был прошлым летом.  Мальтус был известный железнодорожный богач. Степан Аркадьич рассказывал, какие  у этого Мальтуса были в Тверской губернии откуплены болота, и как сбережены, и  о том, какие экипажи, догкарты, подвезли охотников, и какая палатка с завтраком  была раскинута у болота.    

– Не понимаю тебя, – сказал Левин, поднимаясь на  своем сене, – как тебе не противны эти люди. Я понимаю, что завтрак с  лафитом очень приятен, но неужели тебе не противна именно эта роскошь? Все эти  люди, как наши откупщики, наживают деньги так, что при наживе заслуживают  презренье людей, пренебрегают этим презреньем, а потом бесчестно нажитым  откупаются от прежнего презренья.    

– Совершенно справедливо! – отозвался Васенька  Весловский. – Совершенно! Разумеется, Облонский делает это из bonhomie,[165] а другие говорят:  «Облонский ездит…»    

– Нисколько, – Левин слышал, что Облонский  улыбался, говоря это, – я просто не считаю его нисколько не более  бесчестным, чем кого бы то ни было из богатых купцов и дворян. И те и эти  нажили одинаково трудом, умом.    

– Да, но каким трудом? Разве это труд, чтобы добыть  концессию и перепродать?    

– Разумеется, труд. Труд в том смысле, что если бы не  было его или других ему подобных, то и дорог бы не было.    

– Но труд не такой, как труд мужика или ученого.    

– Положим, но труд в том смысле, что деятельность его  дает результат – дорогу. Но ведь ты находишь, что дороги бесполезны.    

– Нет, это другой вопрос; я готов признать, что  они полезны. Но всякое приобретение, не соответственное положенному труду,  нечестно.    

– Да кто ж определит соответствие?    

– Приобретение нечестным путем, хитростью, –  сказал Левин, чувствуя, что он не умеет ясно определить черту между честным и  бесчестным, – так, как приобретение банкирских контор, – продолжал  он. – Это зло, приобретение громадных состояний без труда, как это было  при откупах, только переменило форму. Le roi est mort, vive le roi![166] Только что успели  уничтожить откупа, как явились железные дороги, банки: тоже нажива без труда.    

– Да, это все, может быть, верно и остроумно… Лежать,  Крак! – крикнул Степан Аркадьич на чесавшуюся и ворочавшую все сено  собаку, очевидно уверенный в справедливости своей темы и потому спокойно и  неторопливо. – Но ты не определил черты между честным и бесчестным трудом.  То, что я получаю жалованья больше, чем мой столоначальник, хотя он лучше меня  знает дело, – это бесчестно?    

– Я не знаю.    

– Ну, так я тебе скажу: то, что ты получаешь за свой  труд в хозяйстве лишних, положим, пять тысяч, а наш хозяин мужик, как бы он ни  трудился, не получит больше пятидесяти рублей, точно так же бесчестно, как то,  что я получаю больше столоначальника и что Мальтус получает больше дорожного  мастера. Напротив, я вижу какое-то враждебное, ни на чем не основанное  отношение общества к этим людям, и мне кажется, что тут зависть…    

– Нет, это несправедливо, – сказал  Весловский, – зависти не может быть, а что-то есть нечистое в этом деле.    

– Нет, позволь, – продолжал Левин. – Ты говоришь,  что несправедливо, что я получу пять тысяч, а мужик пятьдесят рублей: это  правда. Это несправедливо, и я чувствую это, но…    

– Оно в самом деле. За что мы едим, пьем, охотимся,  ничего не делаем, а он вечно, вечно в труде? – сказал Васенька Весловский,  очевидно в первый раз в жизни ясно подумав об этом и потому вполне искренно.    

– Да, ты чувствуешь, но ты не отдашь ему свое  именье, – сказал Степан Аркадьич, как будто нарочно задиравший Левина.    

В последнее время между двумя свояками установилось как бы  тайное враждебное отношение: как будто с тех пор, как они были женаты на  сестрах, между ними возникло соперничество в том, кто лучше устроил свою жизнь,  и теперь эта враждебность выражалась в начавшем принимать личный оттенок  разговоре.    

– Я не отдаю потому, что никто этого от меня не  требует, и если бы я хотел, то мне нельзя отдать, – отвечал Левин, –  и некому.    

– Отдай этому мужику; он не откажется.    

– Да, но как же я отдам ему? Поеду с ним и совершу  купчую?    

– Я не знаю; но если ты убежден, что ты не имеешь права…    

– Я вовсе не убежден. Я, напротив, чувствую, что не  имею права отдать, что у меня есть обязанности и к земле и к семье.    

– Нет, позволь; но если ты считаешь, что это  неравенство несправедливо, то почему же ты не действуешь так?..    

– Я и действую, только отрицательно, в том смысле, что  я не буду стараться увеличить ту разницу положения, которая существует между  мною и им.    

– Нет, уж извини меня; это парадокс.    

– Да, это что-то софистическое объяснение, –  подтвердил Весловский. – А! хозяин, – сказал он мужику, который,  скрипя воротами, входил в сарай. – Что, не спишь еще?    

– Нет, какой сон! Я думал, господа наши спят, да слышу,  гуторят. Мне крюк взять тута. Не укусит она? – прибавил он, осторожно  ступая босыми ногами.    

– А ты где же спать будешь?    

– Мы в ночное.    

– Ах, какая ночь! – сказал Весловский, глядя на  видневшиеся при слабом свете зари в большой раме отворенных теперь ворот край  избы и отпряженных катков. – Да слушайте, это женские голоса поют и,  право, недурно. Это кто поет, хозяин?    

– А это дворовые девки, тут рядом.    

– Пойдемте погуляем! Ведь не заснем. Облонский, пойдем!    

– Как бы это и лежать и пойти, – потягиваясь,  отвечал Облонский. – Лежать отлично.    

– Ну, я один пойду, – живо вставая и обуваясь,  сказал Весловский. – До свиданья, господа. Если весело, я вас позову. Вы  меня дичью угощали, и я вас не забуду.    

– Не правда ли, славный малый? – сказал Облонский,  когда Весловский ушел и мужик за ним затворил ворота.    

– Да, славный, – ответил Левин, продолжая думать о  предмете только что бывшего разговора. Ему казалось, что он, насколько умел,  ясно высказал свои мысли и чувства, а между тем оба они, люди неглупые и  искренние, в один голос сказали, что он утешается софизмами. Это смущало его.    

– Так так-то, мой друг. Надо одно из двух: или  признавать, что настоящее устройство общества справедливо, и тогда отстаивать  свои права; или признаваться, что пользуешься несправедливыми преимуществами,  как я и делаю, и пользоваться ими с удовольствием.    

– Нет, если бы это было несправедливо, ты бы не мог  пользоваться этими благами с удовольствием, по крайней мере я не мог бы. Мне,  главное, надо чувствовать, что я не виноват.    

– А что, в самом деле, не пойти ли? – сказал  Степан Аркадьич, очевидно устав от напряжения мысли. – Ведь не заснем.  Право, пойдем!    

Левин не отвечал. Сказанное ими в разговоре слово о том, что  он действует справедливо только в отрицательном смысле, занимало его. «Неужели  только отрицательно можно быть справедливым?» – спрашивал он себя.    

– Однако как сильно пахнет свежее сено! – сказал  Степан Аркадьич, приподнимаясь. – Не засну ни за что. Васенька что-то  затеял там. Слышишь хохот и его голос? Не пойти ли? Пойдем!    

– Нет, я не пойду, – отвечал Левин.    

– Неужели ты это тоже из принципа? – улыбаясь,  сказал Степан Аркадьич, отыскивая в темноте свою фуражку.    

– Не из принципа, а зачем я пойду?    

– А знаешь, ты себе наделаешь бед, – сказал Степан  Аркадьич, найдя фуражку и вставая.    

– Отчего?    

– Разве я не вижу, как ты себя поставил с женой? Я  слышал, как у вас вопрос первой важности – поедешь ли ты, или нет на два дня на  охоту. Все это хорошо как идиллия, но на целую жизнь этого не хватит. Мужчина  должен быть независим, у него есть свои мужские интересы. Мужчина должен быть  мужествен, – сказал Облонский, отворяя ворота.    

– То есть что же? Пойти ухаживать за дворовыми  девками? – спросил Левин.    

– Отчего же и не пойти, если весело. Ça ne tire pas а  cеnséquence.[167] Жене  моей от этого не хуже будет, а мне будет весело. Главное дело – блюди святыню  дома. В доме чтобы ничего не было. А рук себе не завязывай.    

– Может быть, – сухо сказал Левин и повернулся на  бок. – Завтра рано надо идти, и я не бужу никого, а иду на рассвете.    

– Messieurs, venez vite![168] – послышался голос возвратившегося  Весловского. – Charmante![169] Это  я открыл. Charmante, совершенная Гретхен, и мы с ней уж познакомились. Право,  прехорошенькая! – рассказывал он с таким одобряющим видом, как будто  именно для него сделана она была хорошенькою, и он был доволен тем, кто  приготовил это для него.    

Левин притворился спящим, а Облонский, надев туфли и закурив  сигару, пошел из сарая, и скоро голоса их затихли.    

Левин долго не мог спать. Он слышал, как его лошади жевали  сено, потом как хозяин со старшим малым собирался и уехал в ночное; потом  слышал, как солдат укладывался спать с другой стороны сарая с племянником,  маленьким сыном хозяина; слышал, как мальчик тоненьким голоском сообщил дяде  свое впечатление о собаках, которые казались мальчику страшными и огромными;  потом как мальчик расспрашивал, кого будут ловить эти собаки, и как солдат  хриплым и сонным голосом говорил ему, что завтра охотники пойдут в болото и  будут палить из ружей, и как потом, чтоб отделаться от вопросов мальчика, он  сказал: «Спи, Васька, спи, а то смотри», и скоро сам захрапел, и все затихло;  только слышно было ржание лошадей и каркание бекаса. «Неужели только отрицательно? –  повторил он себе. – Ну и что ж? Я не виноват». И он стал думать о  завтрашнем дне.    

«Завтра пойду рано утром и возьму на себя не горячиться.  Бекасов пропасть. И дупеля есть. А приду домой, будет записка от Кити. Да,  Стива, пожалуй, и прав: я не мужествен с нею, я обабился… Но что ж делать!  Опять отрицательно!»    

Сквозь сон он услыхал смех и веселый говор Весловского и  Степана Аркадьича. Он на мгновенье открыл глаза: луна взошла, и в отворенных  воротах, ярко освещенные лунным светом, они стояли, разговаривая. Что-то Степан  Аркадьич говорил про свежесть девушки, сравнивая ее с только что вылупленным  свежим орешком, и что-то Весловский, смеясь своим заразительным смехом,  повторял, вероятно сказанные ему мужиком слова: «Ты своей как можно домогайся!»  Левин сквозь сон проговорил:    

– Господа, завтра чем свет! – и заснул.    

 XII    

     

Проснувшись на ранней заре, Левин попробовал будить  товарищей. Васенька, лежа на животе и вытянув одну ногу в чулке, спал так  крепко, что нельзя было от него добиться ответа. Облонский сквозь сон отказался  идти так рано. Даже и Ласка, спавшая, свернувшись кольцом, в краю сена,  неохотно встала и лениво, одну за другой, вытягивала и расправляла свои задние  ноги. Обувшись, взяв ружье и осторожно отворив скрипучую дверь сарая, Левин  вышел на улицу. Кучера спали у экипажей, лошади дремали. Одна только лениво ела  овес, раскидывая его храпом по колоде. На дворе еще было серо.    

– Что рано так поднялся, касатик? – дружелюбно,  как к старому доброму знакомому, обратилась к нему вышедшая из избы старуха  хозяйка.    

– Да на охоту, тетушка. Тут пройду на болото?    

– Прямо задами; нашими гумнами, милый человек, да  коноплями; стежка там.    

Осторожно шагая босыми загорелыми ногами, старуха проводила  Левина и откинула ему загородку у гумна.    

– Прямо так и стеганешь в болото. Наши ребята туда  вечор погнали.    

Ласка весело бежала впереди по тропинке; Левин шел за нею  быстрым, легким шагом, беспрестанно поглядывая на небо. Ему хотелось, чтобы  солнце не взошло прежде, чем он дойдет до болота. Но солнце не мешкало. Месяц,  еще светивший, когда он выходил, теперь только блестел, как кусок ртути;  утреннюю зарницу, которую прежде нельзя было не видеть, теперь надо было  искать; прежде неопределенные пятна на дальнем поле теперь уже ясно были видны.  Это были ржаные копны. Невидная еще без солнечного света роса в душистой  высокой конопле, из которой выбраны были уже замашки, мочила ноги и блузу  Левина выше пояса. В прозрачной тишине утра слышны были малейшие звуки. Пчелка  со свистом пули пролетела мимо уха Левина. Он пригляделся и увидел еще другую и  третью. Все они вылетали из-за плетня пчельника и над коноплей скрывались по  направлению к болоту. Стежка вывела прямо в болото. Болото можно было узнать по  парáм, которые поднимались из него где гуще, где реже, так что осока и  ракитовые кустики, как островки, колебались на этом паре. На краю болота и  дороги мальчишки и мужики, стерегшие ночное, лежали и пред зарей все спали под  кафтанами. Недалеко от них ходили три спутанные лошади. Одна из них гремела  кандалами. Ласка шла рядом с хозяином, просясь вперед и оглядываясь. Пройдя  спавших мужиков и поравнявшись с первою мочежинкой, Левин осмотрел пистоны и  пустил собаку. Одна из лошадей, сытый бурый третьяк, увидав собаку, шарахнулся  и, подняв хвост, фыркнул. Остальные лошади тоже испугались и, спутанными ногами  шлепая по воде и производя вытаскиваемыми из густой глины копытами звук,  подобный хлопанью, запрыгали из болота. Ласка остановилась, насмешливо  посмотрев на лошадей и вопросительно на Левина. Левин погладил Ласку и  посвистал в знак того, что можно начинать.    

Ласка весело и озабоченно побежала по колеблющейся под нею  трясине.    

Вбежав в болото, Ласка тотчас же среди знакомых ей запахов  кореньев, болотных трав, ржавчины и чуждого запаха лошадиного помета  почувствовала рассеянный по всему этому месту запах птицы, той самой пахучей  птицы, которая более всех других волновала ее. Кое-где по моху и лопушкам  болотным запах этот был очень силен, но нельзя было решить, в какую сторону он  усиливался и ослабевал. Чтобы найти направление, надо было отойти дальше под  ветер. Не чувствуя движения своих ног, Ласка напряженным галопом, таким, что  при каждом прыжке она могла остановиться, если встретится необходимость,  поскакала направо прочь от дувшего с востока предрассветного ветерка и  повернулась на ветер. Вдохнув в себя воздух расширенными ноздрями, она тотчас  же почувствовала, что не следы только, а они  сами были тут, пред нею, и  не один, а много. Ласка уменьшила быстроту бега. Они были тут, но где именно,  она не могла еще определить. Чтобы найти это самое место, она начала уже круг,  как вдруг голос хозяина развлек ее. «Ласка! тут!» – сказал он, указывая ей в  другую сторону. Она постояла, спрашивая его, не лучше ли делать, как она  начала, но он повторил приказанье сердитым голосом, показывая в залитый водою  кочкарник, где ничего не могло быть. Она послушала его, притворяясь, что ищет,  чтобы сделать ему удовольствие, излазила кочкарник и вернулась к прежнему месту  и тотчас же опять почувствовала их. Теперь, когда он не мешал ей, она знала,  что делать, и, не глядя себе под ноги и с досадой спотыкаясь по высоким кочкам  и попадая в воду, но справляясь гибкими, сильными ногами, начала круг, который  все должен был объяснить ей. Запах их  все сильнее и сильнее,  определеннее и определеннее поражал ее, и вдруг ей вполне стало ясно, что один  из них тут, за этою кочкой, в пяти шагах пред нею, и она остановилась и замерла  всем телом. На своих низких ногах она ничего не могла видеть пред собой, но она  по запаху знала, что он сидел не далее пяти шагов. Она стояла, все больше и  больше ощущая его и наслаждаясь ожиданием. Напруженный хвост ее был вытянут и  вздрагивал только в самом кончике. Рот ее был слегка раскрыт, уши приподняты.  Одно ухо заворотилось еще на бегу, и она тяжело, но осторожно дышала и еще  осторожнее оглянулась, больше глазами, чем головой, на хозяина. Он, с его  привычным ей лицом, но всегда страшными глазами, шел, спотыкаясь, по кочкам, и  необыкновенно тихо, как ей казалось. Ей казалось, что он шел тихо, а он бежал.    

Заметив тот особенный поиск Ласки, когда она прижималась вся  к земле, как будто загребала большими шагами задними ногами, и слегка  раскрывала рот, Левин понял, что она тянула по дупелям, и, в душе помолившись  Богу, чтобы был успех, особенно на первую птицу, подбежал к ней. Подойдя к ней  вплоть, он стал с своей высоты смотреть пред собою и увидал глазами то, что она  видела носом. В проулочке между кочками на одной виднелся дупель. Повернув  голову, он прислушивался. Потом, чуть расправив и опять сложив крылья, он,  неловко вильнув задом, скрылся за угол.    

– Пиль, пиль, – крикнул Левин, толкнув ее в зад.    

«Но я не могу идти, – думала Ласка. – Куда я  пойду? Отсюда я чувствую их, а если я двинусь вперед, я ничего не пойму, где  они и кто они». Но вот он толкнул ее коленом и взволнованными шепотом  проговорил: «Пиль, Ласочка, пиль!»    

«Ну, так если он хочет этого, я сделаю, но я за себя уже не  отвечаю теперь», – подумала она и со всех ног рванулась вперед между  кочек. Она ничего уже не чуяла теперь и только видела и слышала, ничего не  понимая.    

В десяти шагах от прежнего места с жирным хорканьем и  особенным дупелиным выпуклым звуком крыльев поднялся один дупель. И вслед за  выстрелом тяжело шлепнулся белою грудью о мокрую трясину. Другой не дождался и  сзади Левина поднялся без собаки.    

Когда Левин повернулся к нему, он был уже далеко. Но выстрел  достал его. Пролетев шагов двадцать, второй дупель поднялся кверху колом и  кубарем, как брошенный мячик, тяжело упал на сухое место.    

«Вот это будет толк! – думал Левин, запрятывая в ягдташ  теплых и жирных дупелей. – А, Ласочка, будет толк?»    

Когда Левин, зарядив ружье, тронулся дальше, солнце, хотя  еще и не видное за тучками, уже взошло. Месяц, потеряв весь блеск, как облачко,  белел на небе; звезд не видно было уже ни одной. Мочежинки, прежде  серебрившиеся росой, теперь золотились. Ржавчина была вся янтарная. Синева трав  перешла в желтоватую зелень. Болотные птички копошились на блестящих росою и  клавших длинную тень кустиках у ручья. Ястреб проснулся и сидел на копне, с  боку на бок поворачивая голову, недовольно глядя на болото. Галки летели в  поле, и босоногий мальчишка уже подгонял лошадей к поднявшемуся из-под кафтана  и почесывавшемуся старику. Дым от выстрелов, как молоко, белел по зелени травы.    

Один из мальчишек подбежал к Левину.    

– Дяденька, утки вчера туто были! – прокричал он  ему и пошел за ним издалека.    

И Левину, в виду этого мальчика, выражавшего свое одобрение,  было вдвойне приятно убить еще тут же раз за разом трех бекасов.    

 XIII    

     

Охотничья примета, что если не упущен первый зверь и первая  птица, то поле будет счастливо, оказалась справедливою.    

Усталый, голодный, счастливый, Левин в десятом часу утра,  исходив верст тридцать, с девятнадцатью штуками красной дичи и одною уткой,  которую он привязал за пояс, так как она уже не влезала в ягдташ, вернулся на  квартиру. Товарищи его уж давно проснулись и успели проголодаться и  позавтракать.    

– Постойте, постойте, я знаю, что девятнадцать, –  говорил Левин, пересчитывая во второй раз не имеющих того значительного вида,  какой они имели, когда вылетали, скрючившихся и ссохшихся, с запекшеюся кровью,  со свернутыми набок головками дупелей и бекасов.    

Счет был верен, и зависть Степана Аркадьича была приятна  Левину. Приятно ему было еще то, что, вернувшись на квартиру, он застал уже  приехавшего посланного от Кити с запиской.    

«Я совсем здорова и весела. Если ты за меня боишься, то  можешь быть еще более спокоен, чем прежде. У меня новый телохранитель, Марья  Власьевна (это была акушерка, новое, важное лицо в семейной жизни Левина). Она  приехала меня проведать. Нашла меня совершенно здоровою, и мы оставили ее до  твоего приезда. Все веселы, здоровы, и ты, пожалуйста, не торопись, а если  охота хороша, оставайся еще день».    

Эти две радости, счастливая охота и записка от жены, были  так велики, что две случившиеся после этого маленькие неприятности прошли для  Левина легко. Одна состояла в том, что рыжая пристяжная, очевидно  переработавшая вчера, не ела корма и была скучна. Кучер говорил, что она  надорвана.    

– Вчера загнали, Константин Дмитрич, – говорил  он. – Как же, десять верст непутем гнали!    

Другая неприятность, расстроившая в первую минуту его  хорошее расположение духа, но над которою он после много смеялся, состояла в  том, что из всей провизии, отпущенной Кити в таком изобилии, что, казалось,  нельзя было ее доесть в неделю, ничего не осталось. Возвращаясь усталый и  голодный с охоты, Левин так определенно мечтал о пирожках, что, подходя к  квартире, он уже слышал запах и вкус их во рту, как Ласка чуяла дичь, и тотчас  велел Филиппу подать себе. Оказалось, что не только пирожков, но и цыплят уже  не было.    

– Ну уж аппетит! – сказал Степан Аркадьич смеясь,  указывая на Васеньку Весловского. – Я не страдаю недостатком аппетита, но  это удивительно…    

– Mais c’était délicieux,[170] – похвалил Весловский съеденную им  говядину.    

– Ну, что ж делать! – сказал Левин, мрачно глядя  на Весловского. – Филипп, так говядины дай.    

– Говядину скушали, я кость собакам отдал, –  отвечал Филипп.    

Левину было так обидно, что он с досадой сказал:    

– Хоть бы чего-нибудь мне оставили! – и ему  захотелось плакать.    

– Так выпотроши же дичь, – сказал он дрожащим  голосом Филиппу, стараясь не смотреть на Васеньку, – и наложи крапивы. А  мне спроси хоть молока.    

Уже потом, когда он наелся молока, ему стало совестно за то,  что он высказал досаду чужому человеку, и он стал смеяться над своим голодным  озлоблением.    

Вечером еще сделали поле, в которое и Весловский убил  несколько штук, и в ночь вернулись домой.    

Обратный путь был так же весел, как и путь туда. Весловский  то пел, то вспоминал с наслаждением свои похождения у мужиков, угостивших его  водкой и сказавших ему: «Не обсудись»; то свои ночные похождения с орешками и  дворовою девушкой и мужиком, который спрашивал его, женат ли он, и, узнав, что  он не женат, сказал ему: «А ты на чужих жен не зарься, а пуще всего домогайся,  как бы свою завести». Эти слова особенно смешили Весловского.    

– Вообще я ужасно доволен нашею поездкой. А вы, Левин?    

– Я очень доволен, – искренно говорил Левин,  которому особенно радостно было не только не чувствовать той враждебности,  которую он испытал дома к Васеньке Весловскому, но, напротив, чувствовать к  нему самое дружеское расположение.    

 XIV    

     

На другой день, в десять часов, Левин, обходив уже  хозяйство, постучался в комнату, где ночевал Васенька.    

– Entrez,[171] –  прокричал ему Весловский. – Вы меня извините, я еще только мои ablutions[172] кончил, – сказал он  улыбаясь, стоя пред ним в одном белье.    

– Не стесняйтесь, пожалуйста. – Левин присел к  окну. – Вы хорошо спали?    

– Как убитый. А день какой нынче для охоты!    

– Да. Вы чай или кофе?    

– Ни то, ни другое. Я завтракаю. Мне, право, совестно.  Дамы, я думаю, уже встали? Пройтись теперь отлично. Вы мне покажите лошадей.    

Пройдясь по саду, побывав на конюшне и даже поделав вместе  гимнастику на баррах, Левин вернулся с своим гостем домой и вошел с ним в  гостиную.    

– Прекрасно поохотились и сколько впечатлений! –  сказал Весловский, подходя к Кити, которая сидела за самоваром. – Как  жалко, что дамы лишены этих удовольствий!    

«Ну, что же, надо же ему как-нибудь говорить с хозяйкой  дома», – сказал себе Левин. Ему опять что-то показалось в улыбке, в том  победительном выражении, с которым гость обратился к Кити…    

Княгиня, сидевшая с другой стороны стола с Марьей Власьевной  и Степаном Аркадьичем, подозвала к себе Левина и завела с ним разговор о  переезде в Москву для родов Кити и приготовлении квартиры. Для Левина как при  свадьбе были неприятны всякие приготовления, оскорбляющие своим ничтожеством  величие совершающегося, так еще более оскорбительны казались приготовления для  будущих родов, время которых как-то высчитывали по пальцам. Он старался все  время не слышать этих разговоров о способе пеленания будущего ребенка, старался  отворачиваться и не видеть каких-то таинственных бесконечных вязаных полос,  каких-то полотняных треугольничков, которым приписывала особенную важность  Долли, и т. п. Событие рождения сына (он был уверен, что сын), которое ему  обещали, но в которое он не мог верить, – так оно казалось  необыкновенно, – представлялось ему, с одной стороны, столь огромным и  потому невозможным счастьем, с другой стороны – столь таинственным событием,  что это воображаемое знание того, что будет, и вследствие того приготовление  как к чему-то обыкновенному, людьми же производимому, казалось ему  возмутительно и унизительно.    

Но княгиня не понимала его чувств и объясняла его неохоту  думать и говорить про это легкомыслием и равнодушием, а потому не давала ему  покоя. Она поручала Степану Аркадьичу посмотреть квартиру и теперь позвала к  себе Левина.    

– Я ничего не знаю, княгиня. Делайте, как  хотите, – говорил он.    

– Надо решить, когда вы переедете.    

– Я, право, не знаю. Я знаю, что родятся детей миллионы  без Москвы и докторов… отчего же…    

– Да если так…    

– Да нет, как Кити хочет.    

– С Кити нельзя про это говорить! Что ж ты хочешь, чтоб  я напугала ее? Вот нынче весной Натали Голицына умерла от дурного акушера.    

– Как вы скажете, так я и сделаю, – сказал он  мрачно.    

Княгиня начала говорить ему, но он не слушал ее. Хотя  разговор с княгиней и расстраивал его, он сделался мрачен не от этого  разговора, но от того, что он видел у самовара.    

«Нет, это невозможно», – думал он, изредка взглядывая на  перегнувшегося к Кити Васеньку, с своею красивою улыбкой говорившего ей что-то,  и на нее, красневшую и взволнованную.    

Было нечистое что-то в позе Васеньки, в его взгляде, в его  улыбке. Левин видел даже что-то нечистое и в позе и во взгляде Кити. И опять свет  померк в его глазах. Опять, как вчера, вдруг, без малейшего перехода, он  почувствовал себя сброшенным с высоты счастья, спокойствия, достоинства в  бездну отчаяния, злобы и унижения. Опять все и всё стали противны ему.    

– Так и сделайте, княгиня, как хотите, – сказал  он, опять оглядываясь.    

– Тяжела шапка Мономаха! – сказал ему шутя Степан  Аркадьич, намекая, очевидно, не на один разговор с княгиней, а на причину  волнения Левина, которое он заметил. – Как ты нынче поздно, Долли!    

Все встали встретить Дарью Александровну. Васенька встал на  минуту и со свойственным новым молодым людям отсутствием вежливости к дамам  чуть поклонился и опять продолжал разговор, засмеявшись чему-то.    

– Меня замучала Маша. Она дурно спала и капризна нынче  ужасно, – сказала Долли.    

Разговор, затеянный Васенькой с Кити, шел опять о вчерашнем,  об Анне и о том, может ли любовь стать выше условий света. Кити неприятен был  этот разговор, и он волновал ее и самим содержанием, и тем тоном, которым он  был веден, и в особенности тем, что она знала уж, как это подействует на мужа.  Но она слишком была проста и невинна, чтоб уметь прекратить этот разговор, и  даже для того, чтобы скрыть то внешнее удовольствие, которое доставляло ей  очевидное внимание этого молодого человека. Она хотела прекратить этот  разговор, но она не знала, что ей сделать. Все, что бы она ни сделала, она  знала, будет замечено мужем, и все перетолковано в дурную сторону. И  действительно, когда она спросила у Долли, что с Машей, и Васенька, ожидая,  когда кончится этот скучный для него разговор, принялся равнодушно смотреть на  Долли, этот вопрос показался Левину ненатуральною, отвратительною хитростью.    

– Что же, поедем нынче за грибами? – спросила  Долли.    

– Поедемте, пожалуйста, и я поеду, – сказала Кити  и покраснела. Она хотела спросить Васеньку из учтивости, поедет ли он, и не  спросила. – Ты куда, Костя? – спросила она с виноватым видом у мужа,  когда он решительным шагом проходил мимо нее. Это виноватое выражение  подтвердило все его сомнения.    

– Без меня приехал машинист, я еще не видал его, –  сказал он, не глядя на нее.    

Он сошел вниз, но не успел еще выйти из кабинета, как  услыхал знакомые шаги жены, неосторожно быстро идущей к нему.    

– Что ты? – сказал он ей сухо. – Мы заняты.    

– Извините меня, – обратилась она к  машинисту-немцу, – мне несколько слов сказать мужу.    

Немец хотел уйти, но Левин сказал ему:    

– Не беспокойтесь.    

– Поезд в три? – спросил немец. – Как бы не  опоздать.    

Левин не ответил ему и сам вышел с женой.    

– Ну, что вы мне имеете сказать? – проговорил он  по-французски.    

Он не смотрел на ее лицо и не хотел видеть, что она, в ее  положении, дрожала всем лицом и имела жалкий, уничтоженный вид.    

– Я… я хочу сказать, что так нельзя жить, что это  мученье… – проговорила она.    

– Люди тут в буфете, – сказал он сердито, –  не делайте сцен.    

– Ну, пойдем сюда!    

Они стояли в проходной комнате. Кити хотела войти в  соседнюю. Но там англичанка учила Таню.    

– Ну, пойдем в сад!    

В саду они наткнулись на мужика, чистившего дорожку. И уже  не думая о том, что мужик видит ее заплаканное, а его взволнованное лицо, не  думая о том, что они имеют вид людей, убегающих от какого-то несчастья, они  быстрыми шагами шли вперед, чувствуя, что им надо высказаться и разубедить друг  друга, побыть одним вместе и избавиться этим от того мучения, которое оба  испытывали.    

– Этак нельзя жить, это мученье! Я страдаю, ты  страдаешь. За что? – сказала она, когда они добрались, наконец, до  уединенной лавочки на углу липовой аллеи.    

– Но ты одно скажи мне: было в его тоне неприличное,  нечистое, унизительно-ужасное? – говорил он, становясь пред ней опять в ту  же позу, с кулаками пред грудью, как он тогда ночью стоял пред ней.    

– Было, – сказала она дрожащим голосом. – Но,  Костя, ты не видишь разве, что я не виновата? Я с утра хотела такой тон взять,  но эти люди… Зачем он приехал? Как мы счастливы были! – говорила она,  задыхаясь от рыданий, которые поднимали все ее пополневшее тело.    

Садовник с удивлением видел, несмотря на то, что ничего не  гналось за ними и что бежать не от чего было, и что ничего они особенно  радостного не могли найти на лавочке, – садовник видел, что они вернулись  домой мимо него с успокоенными, сияющими лицами.    

 XV    

     

Проводив жену наверх, Левин пошел на половину Долли. Дарья  Александровна с своей стороны была в этот день в большом огорчении. Она ходила  по комнате и сердито говорила стоявшей в углу и ревущей девочке:    

– И будешь стоять в углу весь день, и обедать будешь  одна, и ни одной куклы не увидишь, и платья тебе нового не сошью, –  говорила она, не зная уже, чем наказать ее.    

– Нет, это гадкая девочка! – обратилась она к Левину. –  Откуда берутся у нее эти мерзкие наклонности?    

– Да что же она сделала? – довольно равнодушно  сказал Левин, которому хотелось посоветоваться о своем деле и поэтому досадно  было, что он попал некстати.    

– Она с Гришей ходила в малину и там… я не могу даже  сказать, что она делала. Вот какие гадости. Тысячу раз пожалеешь miss Elliot.  Эта ни за чем не смотрит, машина… Figurez vous, qu’elle…[173]    

И Дарья Александровна рассказала преступление Маши.    

– Это ничего не доказывает, это совсем не гадкие  наклонности, это просто шалость, – успокоивал ее Левин.    

– Но ты что-то расстроен? Ты зачем пришел? –  спросила Долли. – Что там делается?    

И в тоне этого вопроса Левин слышал, что ему легко будет  сказать то, что он был намерен сказать.    

– Я не был там, я был один в саду с Кити. Мы  поссорились второй раз с тех пор, как… Стива приехал.    

Долли смотрела на него умными, понимающими глазами.    

– Ну скажи, руку на сердце, был ли… не в Кити, а в этом  господине такой тон, который может быть неприятен, не неприятен, но ужасен,  оскорбителен для мужа?    

– То есть как тебе сказать… Стой, стой в углу! –  обратилась она к Маше, которая, удостоивают спором стари на лице матери,  повернулась было. – Светское мнение было бы то, что он ведет себя, как  ведут себя все молодые люди. Il fait la courà une jeune et jolie femme,[174] а муж светский только  может быть польщен этим.    

– Да, да, – мрачно сказал Левин, – но ты  заметила?    

– Не только я, но Стива заметил. Он прямо после чая мне  сказал: je crois que Весловский fait un petit brin de courà Кити.[175]    

– Ну и прекрасно, теперь я спокоен. Я прогоню  его, – сказал Левин.    

– Что ты, с ума сошел? – с ужасом вскрикнула  Долли. – Что ты, Костя, опомнись! – смеясь, сказала она. – Ну,  можешь идти теперь к Фанни, – сказала она Маше. – Нет, уж если хочешь  ты, то я скажу Стиве. Он увезет его. Можно сказать, что ты ждешь гостей. Вообще  он нам не к дому.    

– Нет, нет, я сам.    

– Но ты поссоришься?..    

– Нисколько. Мне так это весело будет, –  действительно весело блестя глазами, сказал Левин. – Ну, прости ее, Долли!  Она не будет, – сказал он про маленькую преступницу, которая не шла к  Фанни и нерешительно стояла против матери, исподлобья ожидая и ища ее взгляда.    

Мать взглянула на нее. Девочка разрыдалась, зарылась лицом в  коленях матери, и Долли положила ей на голову свою худую нежную руку.    

«И что общего между нами и им?» – подумал Левин и пошел  отыскивать Весловского.    

Проходя через переднюю, он велел закладывать коляску, чтобы  ехать на станцию.    

– Вчера рессора сломалась, – отвечал лакей.    

– Ну так тарантас, но скорее. Где гость?    

– Они прошли в свою комнату.    

Левин застал Васеньку в то время, как тот, разобрав свои  вещи из чемодана и разложив новые романсы, примеривал краги, чтоб ездить  верхом.    

Было ли в лице Левина что-нибудь особенное, или сам Васенька  почувствовал, что ce petit brin de cour,[176] который  он затеял, был неуместен в этой семье, но он был несколько (сколько может быть  светский человек) смущен входом Левина.    

– Вы в крагах верхом ездите?    

– Да, это гораздо чище, – сказал Васенька, ставя  жирную ногу на стул, застегивая нижний крючок и весело, добродушно улыбаясь.    

Он был несомненно добрый малый, и Левину жалко стало его и  совестно за себя, хозяина дома, когда он подметил робость во взгляде Васеньки.    

На столе лежал обломок палки, которую они нынче утром вместе  сломали на гимнастике, пробуя поднять забухшие барры. Левин взял в руки этот  обломок и начал обламывать расщепившийся конец, не зная, как начать.    

– Я хотел… – Он замолчал было, но вдруг, вспомнив  Кити и все, что было, решительно глядя ему в глаза, сказал: – Я велел вам  закладывать лошадей.    

– То есть как? – начал с удивлением  Васенька. – Куда же ехать?