1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 
– Что   еще? Говорите! Говорите.      

– Бедный   Ришон…      

– Он   в плену. Я это знаю и потому-то посылала вас для переговоров о нем.      

– Как   я ни спешил, но все-таки опоздал.      

– Опоздали! –   вскричал Лене. – Неужели с ним случилось какое-нибудь несчастье?      

– Он   погиб!      

– Погиб! –   повторила принцесса.      

– Его   предали суду, как изменника, осудили и казнили.      

– Осудили!   Казнили! Слышите, ваше высочество? – сказал Лене в отчаянии. – Я   говорил вам это!      

– Кто   осудил его? Кто осмелился?      

– Военный   совет под председательством герцога д'Эпернона или, лучше сказать, под председательством   самой королевы. Зато они не довольствовались простою смертью, приговорили его к   позорной…      

– Как?   Что?      

– Ришона   повесили, как подлеца, как вора, как убийцу. Я видел труп его на Либурнском   рынке.      

Принцесса   вскочила с кресла. Лене горестно вскрикнул. Виконтесса де Канб встала, но тотчас   же опустилась в кресло, положив руку на сердце, как будто ей нанесли тяжелую   рану: она лежала без чувств.      

– Вынесите   виконтессу, – сказал Ларошфуко, – у нас теперь нет времени заниматься   дамскими припадками.      

Две   женщины вынесли Клару.      

– Вот   жестокое объявление войны! – сказал герцог с обыкновенным своим   бесстрастием.      

– Какая   подлость! – сказала принцесса.      

– Какая   жестокость! – сказал Лене.      

– Какая   дурная политика! – заметил герцог.      

– О,   я надеюсь, что мы отмстим! – вскричала принцесса. – И отмстим   жестоко!      

– У   меня уже план готов, – сказала маркиза де Турвиль, молчавшая до сих   пор. – Надобно мстить тем же, ваше высочество, тем же!      

– Позвольте,   маркиза, – начал Лене. – Как вы спешите! Дело важное, о нем стоит   подумать.      

– Нет,   напротив, надобно решиться сию минуту, – возразила маркиза.      

– Чем   скорее поразил король, тем скорее мы должны спешить с ответом и поражать в свою   очередь.      

Лене   отвечал:      

– Ах,   маркиза, вы говорите о пролитии крови, точно как будто вы французская королева.   Погодите, по крайней мере, подавать мнение, пока принцесса спросит вас.      

– Маркиза   права, – сказал капитан телохранителей. – Мщение – закон войны.      

– Послушайте, –   сказал герцог де Ларошфуко, по-прежнему спокойный и бесстрастный, – не   будем терять времени в бесполезных спорах. Новость распространяется по городу,   и через час мы можем быть не в силах справиться с обстоятельствами, со   страстями и с людьми. Прежде всего вашему высочеству следует принять такое   положение, чтобы все считали вас непоколебимою.      

– Хорошо, –   отвечала принцесса, – возлагаю это дело на вас, герцог, думая, что вы   отмстите за мою честь и за любимого вами человека: Ришон служил вам до   вступления в мою службу, вы передали мне его и рекомендовали более как друга,   чем как слугу.      

– Будьте   спокойны, ваше высочество, – отвечал герцог, кланяясь, – я не забуду,   чем я обязан вам, себе самому и несчастному погибшему.      

Он   подошел к капитану телохранителей и долго говорил ему на ухо, между тем   принцесса ушла с маркизой и с Лене, который бил себя в грудь.      

Виконтесса   стояла у дверей. Придя в чувство, она тотчас хотела идти к принцессе и встретила   ее на дороге, но с таким сердитым лицом, что не посмела расспрашивать.      

– Боже   мой! Боже мой! Что хотят делать? – робко спросила Клара, сложив руки.      

– Хотят   мстить! – отвечала маркиза величественно.      

– Мстить?   Каким образом? – спросила виконтесса.      

Маркиза   прошла далее, не удостоив ее ответом, она уже обдумывала обвинительную речь.      

– Мстить! –   повторила Клара. – Ах, Лене, что хотят они сказать этим словом?      

– Виконтесса, –   отвечал он, – если вы имеете какое-нибудь влияние на принцессу, так воспользуйтесь   им, чтобы здесь не совершили какого-нибудь гнусного убийства под предлогом мщения.      

И он   ушел, оставив Клару в испуге.      

По   странному предчувствию воспоминание о Каноле мелькнуло в голове Клары. В сердце   ее раздавался тайный голос и печально шептал ей об отсутствующем друге. С   бешеным нетерпением бросилась она в свою комнату и начала приготовляться к   свиданию, как вдруг вспомнила, что оно должно быть не прежде, как часа через   три или четыре.      

Между   тем Каноль явился к госпоже Лалан, как было приказано ему Кларою. То был день   рождения президента, и он давал праздник. Все гости сидели в саду, потому что   день был прекрасный, на зеленом лугу играли в кольца. Каноль, чрезвычайно   ловкий и грациозный, тотчас же стал держать пари и по ловкости своей постоянно   одерживал победу.      

Дамы   смеялись над неловкостью соперников Каноля и удивлялись его искусству. При каждом   его ударе раздавались продолжительные восклицания, платки развевались в   воздухе, и букеты едва не вылетали из дамских ручек к его ногам.      

Это   торжество не выгнало из головы Каноля главной мысли, которая занимала его, но   дало ему силу сносить терпеливо ожидание. Как бы человек ни спешил к цели, он   терпеливо сносит помехи, когда они соединяются с торжеством.      

Однако   же по мере того, как приближался условленный час, барон все чаще и чаще поглядывал   на калитку сада, в которую входили и уходили гости и через которую непременно   должен был явиться обещанный вестник.      

Вдруг,   когда Каноль уже думал, что ему остается ждать недолго, странное беспокойство   овладело веселою толпою. Каноль заметил, что в разных местах собирались группы   и смотрели на него со странным участием, в котором было что-то печальное.   Сначала он приписал это участие своим достоинствам, своей ловкости и чванился   им, не подозревая настоящей его причины.      

Наконец   он заметил, как мы уже сказали, что в этом внимании, обращенном на него, было   что-то печальное, он улыбкою подошел к одной из групп. Люди, составляющие ее,   силились улыбнуться, но заметно смутились, те, кто не говорил с Канолем,   отошли.      

Каноль   повернулся и увидел, что мало-помалу все исчезали. Казалось, что роковая   новость вдруг распространилась в обществе и поразила всех ужасом. Сзади его   ходил президент Лалан, поддерживая одною рукою подбородок, а другую засунув под   жилет, и казался очень печальным. Президентша, взяв сестру под руку и пользуясь   минутою, когда ее никто не видал, подошла к Канолю, и, не обращаясь особенно ни   к кому, сказала таким голосом, что Каноль вздрогнул.      

– Если   бы я была в плену и даже обеспечена честным словом, то, боясь, что не сдержат   данного мне обещания, я бросилась бы на добрую лошадь, доскакала до реки,   заплатила бы десять, двадцать, сто луидоров перевозчику, если нужно, и спаслась   бы…      

Каноль с   удивлением посмотрел на обеих дам, и обе дамы с ужасом сделали ему знак, которого   он не понял. Он подошел к ним, желая попросить объяснения этих слов, но они   убежали, как привидения: одна прижала палец к губам, желая показать ему, что   надобно молчать, другая подняла руку, показывая ему, что надобно бежать.      

В эту   минуту у решетки раздалось имя Каноля.      

Барон   вздрогнул. Это, верно, посланный виконтессы. Каноль бросился к решетке.      

– Здесь   ли барон Каноль? – спросил грубый голос.      

– Я   здесь, – отвечал барон, забывая все, кроме обещания, данного Кларою.      

– Вы   точно Каноль? – спросил сержант, входя в калитку, за которою он до сих пор   стоял.      

– Да.      

– Комендант   Сен-Жоржа?      

– Да.      

– Бывший   капитан Навайльского полка?      

– Да.      

Сержант   обернулся, подал знак, тотчас явились четыре солдата, стоявшие за каретой.   Карета подъехала так, что дверцы ее почти касались калитки. Сержант пригласил   Каноля сесть. Барон оглянулся: он был решительно один. Только вдалеке, между   деревьями, увидал он госпожу Лалан и сестру ее: они стояли, поддерживая одна   другую, и смотрели на него с состраданием.      

– Черт   возьми! – сказал он, ничего не понимая. – Виконтесса выбрала мне   престранную свиту. Но, – прибавил он, улыбаясь, – нечего разбирать   средства!..      

– Мы   ждем вас, господин комендант, – сказал господин сержант.      

– Извините,   господа! Иду.      

Он сел в   карету. Сержант и два солдата сели возле него, третий солдат поместился с кучером,   а четвертый сел на запятки. Тяжелая карета покатилась так скоро, как могли   тащить ее две сильные лошади.      

Все это   казалось очень странным и заставило Каноля призадуматься.      

Он   повернулся к сержанту и спросил:      

– Теперь,   когда мы остались наедине, не можете ли сказать, куда везете меня?      

– Прямо   в тюрьму, господин комендант, – отвечал тот, кого спрашивал Каноль.      

Каноль   взглянул на него с изумлением.      

– Как   в тюрьму! Да ведь вы присланы знатною дамою?      

– Да.      

– Виконтессою   де Канб?      

– Нет,   принцессою Конде.      

– Бедный   молодой человек! – прошептала женщина, проходившая мимо.      

И   перекрестилась.      

Каноль   почувствовал, что пронзительный холод пробежал по его жилам.      

Далее человек   остановился с пикою в руке, когда увидел карету и солдат. Каноль высунул голову   из кареты, человек, вероятно, узнал его, потому что показал ему кулак с угрозой   и бешенством.      

– Да   они у вас все сошли с ума! – сказал Каноль, стараясь улыбнуться. – Неужели   я в течение одного часа стал предметом сострадания или ненависти, что одни   жалеют обо мне, а другие грозят мне?      

– Ах,   господин комендант, – отвечал сержант, – кто жалеет о вас – прав, а   кто грозит вам… ну, и тот, может быть, тоже прав.      

– Если   бы я по крайней мере понимал что-нибудь во всем этом! – прошептал Каноль.      

– Сейчас   вы все поймете, – отвечал сержант.      

Приехали   к тюрьме и вывели Каноля из кареты среди толпы, которая начинала уже собираться.   Но его повели не в обыкновенную комнату, а вниз, в подземную келью, наполненную   солдатами.      

– Надобно,   наконец, разрешить вопрос, – сказал Каноль.      

Вынув   два луидора из кармана, он подошел к одному из солдат и положил деньги ему в   руку.      

Солдат   не решился взять их.      

– Возьми,   друг мой, – сказал Каноль, – потому что я предложу тебе вопрос, на   который ты можешь отвечать.      

– Так   извольте спрашивать, господин комендант, – отвечал солдат, укладывая   деньги в карман.      

– Мне   хотелось бы знать, почему вдруг вздумали арестовать меня?      

– Кажется,   вы ничего не изволите знать о смерти коменданта Ришона?      

– Ришон   умер! – вскричал Каноль с непритворною горестью, потому что между ними существовала   самая тесная дружба. – Боже мой! Его, верно, убили?      

– Нет,   господин комендант, его повесили.      

– Повесили! –   пробормотал Каноль, побледнев и всплеснув руками и вглядываясь в зловещие лица   своих сторожей. – Повесили! Черт возьми! От этого несчастья свадьба моя   может быть отсрочена надолго!      

 XIX      

       

Виконтесса   де Канб окончила свой туалет, простой и очаровательный, набросила на плечи плащ   и приказала Помпею идти впереди нее. Уже совсем стемнело, она думала, что ее не   заметят, если она пойдет пешком, и потому приказала карете своей ждать у ворот   кармелитской церкви, где должен был происходить обряд венчания. Помпей сошел с   лестницы, виконтесса следовала за ним. Эта должность проводника напоминала   старому солдату о знаменитом патруле накануне славной битвы при Корбии.      

Когда   виконтесса проходила по зале, где очень шумели, она встретила маркизу де   Турвиль, которая вела герцога де Ларошфуко и жарко с ним спорила.      

– Ах,   маркиза, – сказала она, – позвольте спросить одно слово: чем решили   дело?      

– Мой   план принят! – отвечала маркиза с торжеством.      

– А   в чем он состоит? Я ведь не знаю его.      

– В   мщении, милая моя, в мщении!      

– Извините,   маркиза, но я не столько знаю военную науку, сколько вы. Что понимаете вы под   мщением в военном смысле?      

– Это   очень просто.      

– Однако   же, что такое?      

– Они   повесили офицера из армии принцев, не так ли?      

– Что   же?      

– Так   отыщем в Бордо офицера из королевской армии и повесим его.      

– Боже   мой! – вскричала испуганная Клара. – Что такое говорите вы, маркиза?      

– Герцог, –   продолжала старая маркиза, не замечая трепета Клары, – кажется, уже   арестовали того офицера, который был комендантом в Сен-Жорже?      

– Да, –   отвечал герцог.      

– Барон   де Каноль арестован? – вскричала Клара.      

– Да,   виконтесса, – хладнокровно отвечал герцог, – Каноль арестован или   скоро будет арестован. Приказание отдано при мне, и я видел, как отправились   люди, которым поручено арестовать его.      

– Стало   быть, знали, где он находился? – спросила Клара с последнею надеждою.      

– Он   был на даче хозяина нашего, президента Лалана, где играл в кольца.      

Клара   вскрикнула, маркиза де Турвиль в удивлении обернулась, герцог взглянул на виконтессу   с едва приметною улыбкою.      

– Барон   де Каноль арестован! – повторила Клара. – Но что же он сделал? Какая   связь между ним и страшным происшествием, которое огорчило всех нас?      

– Какая   связь? Разве он не такой же комендант, как Ришон?      

Клара   хотела возражать, но сердце ее так сжалось, что слова замерли на ее губах.   Однако же, схватив герцога за руку и с трепетом взглянув на него, она могла   прошептать кое-как:      

– Все   это только говорится… Хотят показать, будто будут мстить. Кажется, ничего   нельзя сделать человеку, сдавшемуся на честное слово.      

– Ришон   тоже сдался на честное слово.      

– Герцог,   умоляю вас…      

– Избавьте   меня от просьб, виконтесса, они бесполезны. Я ничего не могу изменить в этом   деле, один совет может решить…      

Клара   выпустила руку герцога де Ларошфуко и побежала прямо в кабинет принцессы. Лене,   бледный и встревоженный, скорыми шагами прохаживался по комнате, принцесса   Конде разговаривала с герцогом Бульонским.      

Виконтесса   де Канб подошла к принцессе, легкая и бледная как тень.      

– Ваше   высочество, – сказала она, – умоляю, прошу вас… Позвольте   переговорить с вами.      

– Ах,   это ты, моя милая. Теперь мне некогда, – отвечала принцесса,      

– но   после совета я вся к твоим услугам.      

– Ваше   высочество, мне непременно нужно переговорить с вами прежде совета.      

Принцесса   выслушала бы ее, если бы противоположная дверь не растворилась и не вошел   герцог де Ларошфуко.      

Он   сказал:      

– Совет   собрался и нетерпеливо ждет ваше высочество.      

– Ты   видишь сама, – сказала принцесса Кларе, – мне невозможно выслушать   тебя в эту минуту. Но пойдем в совет, и когда он кончится, мы выйдем вместе и   переговорим.      

Нельзя   было настаивать. Ослепленная страшною быстротою, с которою события пошли вперед,   бедная виконтесса лишилась способности мыслить. Она старалась читать во всех   глазах, объясняла каждый жест, но ничего не видала. Ум ее не показывал ей, в   чем дело, ее энергия не могла вырвать ее из этого страшного сна.      

Принцесса   пошла к зале. Клара бессознательно пошла за нею, не замечая, что Лене взял ее   холодную руку, которую виконтесса опустила, как мертвая.      

Вошли в   залу совета.      

Было   часов восемь вечера.      

Зала   казалась чрезвычайно мрачною, потому что была темна, и окна прикрыты   занавесками. Между двумя дверьми, против двух окон, в которые пробивались   последние лучи заходившего солнца, поставили возвышение, а на нем приготовили   два кресла, одно для принцессы Конде, другое для герцога Энгиенского. От   каждого кресла шел ряд табуретов, предназначенных для дам, составлявших   собственный совет ее высочества. Прочие судьи должны были сидеть на скамьях.   Герцог Бульонский стоял, опершись на кресло принцессы, герцог де Ларошфуко стоял,   опершись на кресло герцога Энгиенского.      

Лене сел   против докладчика, возле него стояла Клара, смущенная и в отчаянии.      

Двери   растворились, вошли шесть офицеров, шесть городских чиновников и шесть присяжных.      

Они   поместились на скамьях.      

Две   жирандоли с шестью свечами освещали огромную залу. Они стояли на столе перед   принцессою и освещали главную группу, остальные члены суда сидели в темноте.      

За   стенами дома кричала буйная толпа. Докладчик начал перекличку. Каждый вставал   по очереди и отвечал, что присутствует.      

Потом он   докладывал дело и рассказал о взятии Вера, о нарушении честного слова, данного   маршалом де ла Мельере, и о позорной смерти Ришона.      

В эту   минуту офицер, нарочно поставленный у окна, раскрыл его, и тотчас послышались голоса…      

Они   кричали:      

– Мщение!   Мщение за храброго Ришона! Смерть приверженцам Мазарини!      

Так   звали в то время роялистов.      

– Слышите, –   сказал герцог де Ларошфуко, – слышите, чего требует великий голос народа!   Часа через два или народ презрит нашу власть и сам свершит правосудие, или   мщение наше придет слишком поздно. Так надобно судить скорее, господа!      

Принцесса   встала.      

– А   зачем судить? Зачем произносить приговор? – сказала она. – Вы сейчас   слышали приговор, его произнесли жители Бордо.      

– Совершенная   правда, – прибавила маркиза де Турвиль. – Положение наше очень   просто: надобно произвести наказание тем же, и только! Такие дела должны   совершаться по вдохновению и палачами.      

Лене не   мог слушать далее. Он вскочил с места и стал посреди кружка.      

– Ни   слова, более, маркиза, умоляю вас! – вскричал он. – Страшно подумать,   если мнение ваше будет принято! Вы забываете, что даже королевская партия,   наказывая по-своему, то есть гнусным образом, сохранила, по крайней мере,   уважение к юридическим формам и наложила казнь – справедливую или нет, это   другое дело – по приговору судей. Неужели вы думаете, что мы имеем право делать   то, на что не решилась даже королева?      

– О, –   возразила маркиза, – мне стоит только высказать какое-нибудь мнение,   господин Лене тотчас говорит противное. По несчастью, в настоящем случае мнение   мое совершенно согласно с мнением ее высочества.      

– Да,   по несчастью… – сказал Лене.      

– Лене! –   вскричала принцесса.      

– Ах,   ваше высочество, не пренебрегайте по крайней мере формами. Вы всегда успеете казнить   его.      

– Господин   Лене совершенно прав, – сказал герцог де Ларошфуко с притворством. –   Смерть человека – дело нешуточное, особенно при подобных обстоятельствах, и мы   не можем возложить ответственность за нее на одну голову, даже на голову   принцессы.      

Потом,   наклонившись к уху принцессы, так что одни приближенные могли слышать его,   прибавил:      

– Ваше   высочество, отберите мнение от всех, но для произнесения приговора оставьте только   тех, в ком вы уверены. Таким образом, мщение не уйдет от нас.      

– Позвольте,   позвольте, – сказал герцог Бульонский, опираясь на палку и поднимая ногу,   измученную подагрою. – Вы говорите, что надобно избавить принцессу от   ответственности. Я не отказываюсь от нее, но хочу, чтобы другие разделяли ее со   мною. Я очень желаю продолжения войны, но с условием, что буду находиться между   принцессой и народом. Черт возьми! Я вовсе не хочу быть один. Я лишился моих   Седанских владений за шутку такого рода. Тогда у меня были и город и голова.   Кардинал Ришелье отнял у меня город, теперь у меня остается только голова, и я   не хочу, чтобы кардинал Мазарини отнял и ее. Поэтому я требую, чтобы асессорами   в суде были почетнейшие граждане Бордо.      

– Смешивать   подписки таких людей с нашими! – прошептала принцесса.      

– Как   можно!      

– Так   надобно, – отвечал герцог, которого заговор Сен-Марса заставил быть осторожным   на всю жизнь.      

– Вы   согласны, господа?      

– Да, –   отвечал герцог де Ларошфуко.      

– А   вы, Лене?      

– Ваше   высочество, – отвечал Лене, – я, по счастью, не принц, не герцог, не   офицер и не присяжный. Стало быть, я имею право молчать и молчу.      

Тут   принцесса встала и пригласила собрание отвечать энергичным поступком на королевский   вызов. Едва кончила она речь, как окно опять растворили, и в залу во второй раз   ворвался гул тысячи голосов народа. На улице кричали:      

– Да   здравствует принцесса!      

– Мщение   за Ришона!      

– Смерть   эпернонистам!      

– Смерть   приверженцам Мазарини!      

Виконтесса   схватила Лене за руку.      

– Лене, –   сказала она, – я умираю!      

– Виконтесса   де Канб, – сказал он громко, – просит у вашего высочества позволения   удалиться.      

– Нет,   нет! – вскричала Клара. – Я хочу…      

– Ваше   место не здесь, – отвечал ей Лене вполголоса. – Вы ничего не можете   сделать для него. Я сообщу вам все и всеми силами постарайтесь спасти его.      

– Виконтесса   де Канб может уйти, – сказала принцесса. – Те из дам, которые не   желают присутствовать на этом заседании, тоже могут оставить нас. Мы хотим   видеть здесь только мужчин.      

Ни одна   из дам не поднялась: прекрасная половина человеческого рода, сотворенная для того,   чтобы пленять, всегда стремилась исполнять обязанности той половины, которая   создана повелевать. Дамы находили случай быть на несколько минут мужчинами.   Виконтесса де Канб вышла, ее поддерживал Лене. На лестнице она встретила   Помпея, которого послала узнать новости.      

– Что   же? – спросила она.      

– Он   арестован.      

– Лене, –   сказала Клара, – я надеюсь только на Бога, а полагаюсь на вас.      

В   отчаянии она воротилась в свою комнату.      

– Какие   вопросы предлагать тому, кого представят нам? – спросила принцесса, когда   Лене возвратился на свое место и сел возле докладчика.      

– Дело   очень просто, – отвечал герцог де Ларошфуко. – У нас около трехсот   пленных, в том числе десять или двенадцать офицеров. Спросим только их имена и   какие должности занимали они в королевской армии. Первый, который назовет себя   комендантом крепости, – звание, соответствующее месту бедного моего   Ришона, – тот и виноват…      

– Бесполезно   терять время на расспросы двенадцати офицеров, – возразила   принцесса. – У докладчика есть подробный реестр, найдите в нем арестантов,   равных погибшему Ришону по чину.      

– Таких   только два, – отвечал докладчик, – один комендант Сен-Жоржа, другой –   комендант Брона.      

– Так   у нас таких два, – сказала принцесса. – Видите, сама судьба   покровительствует нам. Задержали ль их, Лабюссьер?      

– Как   же, ваше высочество! – отвечал капитан телохранителей. – Оба сидят в   крепости и ждут приказания явиться на суд!      

– Позвать   их! – сказала принцесса.      

– Которого   представить? – спросил Лабюссьер.      

– Обоих, –   отвечала принцесса, – только начнем с важнейшего, с коменданта Сен-Жоржа.      

 XX      

       

Страшное   молчание, нарушенное только шагами выходившего капитана телохранителей, последовало   за этим приказанием, которое должно было повести возмущение принцев по новому   пути, более опасному. Одно это приказание ставило принцессу и ее советников, ее   армию и город Бордо вне закона, заставляло всех жителей отвечать за интересы и   за страсти нескольких людей.      

В зале   все молчали и едва дышали, глаза всех были обращены на дверь, в которую войдет   арестант. Принцесса, желая как можно лучше разыгрывать роль президента,   перелистывала реестры, герцог де Ларошфуко погрузился в раздумье, а герцог   Бульонский разговаривал с маркизою де Турвиль о своей подагре, которою он очень   страдал.      

Лене   подошел к принцессе и пытался в последний раз остановить ее. Не потому, чтобы   он надеялся на успех, но потому, что принадлежал к числу честных людей, которые   считают первейшею обязанностью исполнение долга.      

– Подумайте,   ваше высочество, – сказал он, – на один ход вы ставите будущность   вашего семейства.      

– В   этом нет ничего особенного, – отвечала она, – ведь я уверена, что   выиграю.      

– Герцог, –   сказал Лене, оборачиваясь к Ларошфуко, – вы, человек, столь высоко стоящий   над обыкновенными умами и человеческими страстями, вы, верно, посоветуете нам   придерживаться умеренности?      

– Милостивый   государь, – отвечал лицемерный герцог, – я именно об этом теперь совещаюсь   с моим разумом.      

– Посоветуйтесь   об этом с вашей совестью, – сказал Лене, – это будет гораздо лучше.      

В эту   минуту послышался глухой шум. Это запирали ворота. Шум этот раздался в сердце   каждого: он предвещал появление одного из арестантов. Скоро на лестнице   раздались шаги, алебарды застучали по камням, дверь отворилась, и вошел Каноль.      

Никогда   не казался он таким красивым и таким ловким. На лице его, совершенно ясном, отражались   еще радость и беспечность. Он шел вперед легко и без принуждения, как шел бы в   гостиной генерал-адвоката Лави или президента Лалана, и почтительно поклонился   принцессе с герцогом.      

Даже   сама принцесса изумилась, заметив его спокойствие, она несколько минут смотрела   на молодого человека. Наконец сказала:      

– Подойдите!      

Каноль   повиновался и поклонился во второй раз.      

– Кто   вы?      

– Барон   Луи де Каноль, ваше высочество.      

– Какой   чин имели вы в королевской армии?      

– Я   служил подполковником.      

– Вы   были комендантом в Сен-Жорже?      

– Да,   ваше высочество.      

– Вы   говорите правду?      

– Да.      

– Записали   вы вопросы и ответы, господин докладчик?      

Докладчик   вместо ответа поклонился.      

– Так   подпишите, – сказала принцесса Канолю.      

Каноль   взял перо, вовсе не понимая, зачем его заставляют подписывать, но повиновался   из уважения к особе, которая говорит с ним.      

Он,   подписывая, улыбнулся.      

– Хорошо,   милостивый государь, – сказала принцесса, – теперь вы можете уйти.      

Каноль   опять поклонился своим благородным судьям и ушел, по-прежнему непринужденно и   ловко, не показав ни любопытства, ни удивления.      

Едва   вышел он за дверь, и дверь затворилась за ним, принцесса встала.      

– Что   теперь? – спросила она.      

– Теперь   надобно отбирать голоса, – сказал герцог де Ларошфуко очень спокойно.      

– Отбирать   голоса! – повторил герцог Бульонский.      

Потом   повернулся к присяжным и прибавил:      

– Не   угодно ли вам, господа, сказать ваше мнение?      

– После   вашей светлости, – отвечал один из жителей Бордо.      

– Нет!   Нет! – закричал громкий голос.      

В голосе   этом было столько твердости, что все присутствовавшие изумились.      

– Что   это значит? – спросила принцесса, стараясь узнать лицо того, кто вздумал   говорить.      

Неизвестный   встал, чтобы все могли видеть его, и громко продолжал:      

– Это   значит, что я, Андрей Лави, королевский адвокат, советник парламента, требую именем   короля, и особенно именем человечества, безопасности пленникам, находившимся у   нас в Бордо на честном слове. Поэтому, принимая в соображение…      

– Ого,   господин адвокат, – перебила принцесса, нахмурив брови, – нельзя ли   при мне обойтись без приказных выражений, потому что я их не понимаю. Мы   производим дело уголовное, а не мелочный и щепетильный процесс. Все члены   судилища поймут эту разницу, надеюсь.      

– Да,   да, – закричали хором присяжные и офицеры, – надобно отбирать голоса.      

– Я   сказал и повторяю, – продолжал Лави, нимало не смущаясь от выговора   принцессы, – что требую безопасности для пленных, сдавшихся на честное   слово. Это не приказные выражения, а основания народного права.      

– А   я прибавлю, – сказал Лене, – что бедного Ришона выслушали прежде, чем   казнили, а потому справедливо было бы и нам выслушать обвиненных.      

– А   я, – сказал д'Эспанье, предводитель жителей Бордо во время атаки   Сен-Жоржа, – я объявляю, что если вы помилуете обвиненных, город   взбунтуется.      

Громкий   ропот на улице подтверждал слова его.      

– Поспешим, –   сказала принцесса. – К чему присуждаем мы обвиненного?      

– Скажите,   обвиненных, – закричало несколько голосов, – ведь их двое!      

– Разве   одного вам мало? – спросил Лене, с презрением улыбаясь такому кровожадному   требованию.      

– Так   которого же казнят? Которого из них? – повторили те же голоса.      

– Того,   который жирнее, людоеды! – вскричал Лави. – А, вы жалуетесь на   несправедливость, кричите, что законы нарушены, а сами хотите на убийство   отвечать душегубством! Хорошо собрание философов и солдат, которые стакнулись   для того, чтобы убивать людей!      

Глаза   судей заблистали и, казалось, хотели разгромить честного королевского адвоката.   Принцесса Конде приподнялась и, опершись на оба локтя, глазами спрашивала   присутствующих: точно ли она слышала эти слова адвоката и есть ли на свете   человек, дерзнувший сказать это в ее присутствии?      

Лави   понял, что его присутствие испортит все дело, и что его образ защиты обвиненных   не только не спасет, но даже погубит их. Поэтому он решился уйти, но не как   солдат, спасающийся с поля битвы, а как судья, отказывающийся от произношения   приговора.      

Он   сказал:      

– Именем   Бога протестую против того, что вы делаете. Именем короля запрещаю вам то, что   вы делаете!      

И,   опрокинув стул свой, с величественным гневом он вышел из залы, гордо подняв   голову и твердым шагом, как человек, сильный исполнением долга и мало   заботящийся о бедах, которые могут пасть на него за исполнение долга.      

– Дерзкий! –   прошептала принцесса.      

– Хорошо!   Хорошо! – закричало несколько голосов. – Дойдет очередь и до Лави!      

– Отбирать   голоса! – сказали судьи.      

– Но   как же можно отбирать голоса, когда мы не выслушали обвиненных? – возразил   Лене. – Может быть, один из них покажется нам преступнее другого. Может   быть, на одну голову обрушится мщение, которое вы хотите излить на двух   несчастных.      

В эту   минуту во второй раз послышался скрип железных ворот.      

– Хорошо,   согласна, – сказала принцесса, – будем отбирать голоса об обоих   разом.      

Судьи,   уже вставшие с шумом, опять сели на прежние места. Снова послышались шаги, раздался   стук алебард, дверь отворилась и вошел Ковиньяк.      

Он вовсе   не походил на Каноля. На платье его, которое он поправил, как мог, видны еще были   следы народного гнева. Он живо осмотрел присяжных, офицеров, герцогов и   принцессу и бросил на все судилище косвенный взор. Потом, как лисица,   намеревающаяся хитрить, он пошел вперед, ежеминутно, так сказать, ощупывая   землю, внимательно прислушивался. Он был бледен и очевидно беспокоился.      

– Ваше   высочество изволили приказать мне явиться? – сказал он, не дожидаясь   вопроса.      

– Да,   милостивый государь, – отвечала принцесса, – я хотела получить от вас   лично несколько сведений, которые касаются вас и затрудняют нас.      

– В   таком случае, – отвечал Ковиньяк, низко кланяясь, – я весь к услугам   вашего высочества.      

И он   поклонился очень развязно, хотя в его развязности можно было заметить некоторую   принужденность.      

– Все   это будет скоро кончено, – сказала принцесса, – если вы будете   отвечать так же положительно, как мы будем спрашивать.      

– Осмелюсь   доложить вашему высочеству, – заметил Ковиньяк, – что вопросы   заготавливаются всегда заранее, а ответы не могут быть заготовлены, и потому   спрашивать гораздо легче, чем отвечать.      

– О,   наши вопросы будут так ясны и определенны, что мы избавим вас от труда   думать, – сказала принцесса. – Ваше имя?      

– Извольте   видеть, ваше высочество, вот уже вопрос чрезвычайно затруднительный.      

– Как   так?      

– Да.   Очень часто случается, что у человека бывает два имени. Одно он получает от   родителей, другое он дает сам себе. Например, мне показалось необходимым   бросить первое и взять другое имя, менее известное. Какое из этих двух имен   желаете знать?      

– То,   под которым вы явились в Шантильи, взялись навербовать для меня целую роту,   завербовали людей и потом продали себя кардиналу Мазарини.      

– Извините,   ваше высочество, – возразил Ковиньяк, – но я, кажется, уже с полным   успехом отвечал на все эти вопросы сегодня утром, когда имел счастие   представляться вам.      

– Зато   теперь я предлагаю вам только один вопрос, – сказала принцесса, начинавшая   сердиться, – я спрашиваю ваше имя.      

– А,   в этом-то главное затруднение.      

– Пишите,   что он барон де Ковиньяк, – сказала принцесса докладчику.      

Подсудимый   не возражал.      

Докладчик   написал его имя.      

– Теперь   скажите, какого вы чина, – спросила принцесса. – Надеюсь, что в этом   вопросе вы не найдете ничего затруднительного.      

– Напротив   того, ваше высочество, этот новый вопрос кажется мне одним из затруднительнейших.   Если вы говорите о моем ученом звании, то я скажу, что я кандидат словесных   наук, магистр прав и доктор богословия. Вы изволите видеть, ваше высочество,   что я отвечаю, не запинаясь.      

– Нет,   я говорю о вашем военном звании.      

– А,   на это я не могу отвечать вашему высочеству.      

– Почему?      

– Потому   что я сам никогда не знал хорошенько, в каком я чине.      

– Постарайтесь   вспомнить, милостивый государь, мне нужно знать чин ваш.      

– Извольте.   Во-первых, я сам произвел себя в лейтенанты, но я не имел права себе этот чин   давать и командовал во все время, пока носил этот чин, только шестью солдатами,   и потому думаю, что вовсе не имею права хвастать им.      

– Но   я, – сказала принцесса, – я произвела вас в капитаны. Стало быть, вы   капитан!      

– А   вот тут-то еще больше затруднений, и совесть моя кричит еще громче. Каждый   военный чин в государстве, в этом теперь я совершенно убежден, только тогда   считается действительным, когда истекает от королевской власти. Ваше высочество   без всякого сомнения имели желание произвести меня в капитаны, но, кажется, не   имели на это права. Стало быть, с этой точки зрения, я такой же капитан, как   был прежде лейтенант.      

– Хорошо,   положим, что вы не были лейтенантом, не были капитаном, потому что ни вы, ни я,   мы не имели права раздавать патентов, но все-таки вы комендант Брона. А так как   в последнем случае сам король подписал ваш патент, то не станете оспаривать   силу этого акта.      

– А   он-то из всех трех актов самый опровержимый, ваше высочество…      

– Это   еще что? – вскричала принцесса.      

– Я   был назначен комендантом, правда, но не вступил в должность. В чем состоит   должность коменданта? Не в патенте, а в исполнении обязанностей, связанных с   этой должностью. А я не исполнял никаких обязанностей, соединенных с должностью   коменданта, я даже не успел приехать в мою крепость. С моей стороны не было   даже начала исполнения обязанностей, стало быть, я столько же комендант Брона,   сколько капитан, а капитан я столько же, сколько лейтенант.      

– Однако   же вас захватили на дороге в Брон.      

– Совершенная   правда, но в ста шагах далее дорога разделяется, одна ветвь идет в Брон, другая   в Исон. Кто может сказать, что я ехал не в Исон, а в Брон?      

– Хорошо, –   сказала принцесса, – суд оценит ваши доводы. Пишите, что он комендант Брона, –   прибавила она, обращаясь к докладчику.      

– Написано, –   отвечал докладчик.      

– Хорошо.   Теперь, – сказала принцесса, обращаясь к Ковиньяку, – подпишите   допрос.      

– Подписал   бы с величайшим удовольствием, – отвечал Ковиньяк, – и мне было бы   чрезвычайно приятно сделать угодное вашему высочеству, но в борьбе, которую я   должен был выдержать сегодня утром против бордосской черни и от которой вы так   великодушно изволили избавить меня с помощью ваших мушкетеров, мне повредили   правую руку… А я никак и никогда не мог писать левою рукою.      

– Запишите,   что обвиняемый отказывается подписать, – сказала принцесса докладчику.      

– Нет,   не отказывается, а не может подписать, – сказал докладчику Ковиньяк, –   напишите: не может. Боже меня избави отказать в чем-нибудь вашему высочеству, и   особенно если дело возможное.      

Ковиньяк,   низко поклонившись, вышел с двумя своими провожатыми.      

– Я   думаю, что вы правы, господин Лене, – сказал герцог де Ларошфуко. –   Мы кругом виноваты, что не умели привязать к себе этого человека.      

Лене был   так занят, что не отвечал. На этот раз обыкновенная его догадливость обманула   его. Он надеялся, что весь гнев суда падет на одного Ковиньяка. Но Ковиньяк   своими неизменными увертками не рассердил судей, а скорее позабавил их. Только   допрос его уничтожил весь эффект, произведенный Канолем; благородство,   откровенность, доблесть первого пленника исчезли перед хитростью второго.   Ковиньяк совершенно уничтожил Каноля.      

Когда   пошло на голоса, судьи единогласно приговорили арестантов к смертной казни.      

Принцесса   встала и торжественно произнесла приговор.      

Потом   каждый по очереди подписал протокол. Прежде всех подписал герцог Энгиенский,   несчастный ребенок, не знавший, что подписывает, не знавший, что первая его   подпись стоит жизни человеку. За ним подписались принцесса, герцоги, придворные   дамы, потом офицеры и наконец присяжные. Таким образом, все приняли участие в   мщении. За это мщение надобно будет наказывать всех – дворянство и городских   обывателей, армию и парламент, а ведь всем известно, что когда надобно   наказывать всех, так никого не наказывают.      

Когда   все подписали и принцесса была уверена, что мщение совершится и удовлетворит ее   гордость, она открыла окно, которое отворяли уже два раза, и, льстя народу,   закричала:      

– Жители   Бордо! Ришон будет отмщен, отмщен вполне, положитесь на нас.      

Громкое   ура, похожее на гром, отвечало на это объявление, и чернь рассыпалась по   улицам, уже радуясь тому зрелищу, которое обещала ему сама принцесса.      

Но едва   принцесса Конде воротилась в свою комнату вместе с Лене, который шел за нею печально   и все еще надеялся заставить ее переменить решение, как вдруг дверь отворилась   и виконтесса де Канб, бледная, в слезах, упала на колени.      

– Ваше   высочество, – вскричала она, – умоляю вас! Выслушайте меня! Ради   Бога, выслушайте!      

– Что   с тобой, дочь моя? – спросила принцесса. – Что ты? Ты плачешь?      

– Да,   да, потому что произнесли смертный приговор, и вы утвердили его, а однако же   ваше высочество не можете убить барона Каноля.      

– Почему   же нет? Ведь они убили Ришона.      

– Но   потому, что Каноль, этот самый Каноль спас ваше высочество в Шантильи.      

– Его   благодарить не за что, ведь мы обманули его.      

– О,   как вы ошибаетесь! Каноль ни одной минуты не сомневался в том, что вас там не   было. С первого взгляда он узнал меня.      

– Тебя,   Клара?      

– Да,   ваше высочество. Мы ехали с бароном Канолем по одной дороге, он знал меня. Словом,   Каноль был влюблен в меня… И в Шантильи он… Но не вам наказывать его, если даже   он виноват… Он пожертвовал обязанностями своими из любви ко мне…      

– Так   и ты любишь его?      

– Да, –   прошептала виконтесса.      

– Так   ты просила позволения выйти замуж за барона Каноля?      

– Да…      

– Стало   быть…      

– Я   хотела выйти замуж за барона Каноля, – отвечала виконтесса. – Мне   сдался он на острове Сен-Жорж, и без меня взорвал бы на воздух и себя, и ваших   солдат… Он мог бежать, но отдал мне свою шпагу, чтобы не разлучаться со мною.   Вы понимаете, ваше высочество, если он умрет, я тоже должна умереть, потому что   я буду причиною его смерти.      

– Милая   дочь моя, – отвечала принцесса с некоторым волнением, – подумай: ты   просишь у меня невозможного. Ришон погиб, надобно отмстить за него! Приговор   произнесен, надобно исполнить его. Если бы муж стал требовать того, о чем ты   просишь, так я отказала бы и ему.      

– Ах,   несчастная, – вскричала виконтесса, закрывая лицо руками и громко   рыдая, – я погубила Каноля!      

Тут   Лене, который молчал до сих пор, подошел к принцессе и сказал:      

– Ваше   высочество, разве вам мало одной жертвы и за одного Ришона разве вам нужно две   головы?      

– Ага, –   сказала принцесса, – вы строгий человек, вы просите меня о смерти одного и   о спасении другого? Разве это справедливо, скажите-ка?      

– Ваше   высочество, всегда справедливо спасти хоть одного из двух человек, обреченных   на смерть, если уж допускать у человека право на уничтожение Божьего создания.   Кроме того, очень справедливо, если уж надо выбирать одного из двух, спасти честного   человека, а не интригана.      

– Ах,   Лене, – сказала виконтесса, – просите за меня, умоляю вас! Ведь вы   мужчина, и вас, может быть, послушают… А вы, ваше высочество,      

– прибавила   она, обращаясь к принцессе, – вспомните только, что я всю жизнь служила вашему   дому.      

– Да   и я тоже, – сказал Лене. – Однако же за тридцать лет верной службы   никогда и ничего не просил у вашего высочества. Но если в этом случае ваше   высочество не сжалитесь, так я попрошу в награду тридцатилетней верной службы   одной милости.      

– Какой?      

– Дать   мне отставку, ваше высочество, чтобы я мог посвятить последние дни мои службе королю   – последние дни, которые я хотел отдать службе вашему дому.      

– Хорошо, –   сказала принцесса, побежденная общими просьбами. – Не пугай меня, старый   друг мой, не плачь, милая моя Клара, успокойтесь оба: один из осужденных не   умрет, если вы того хотите, но с условием: не просить меня о том, который   должен умереть.      

Клара   схватила руку принцессы и поцеловала ее.      

– Благодарю,   благодарю ваше высочество, – сказала она. – С этой минуты моя и его   жизнь принадлежат вам.      

– И   вы в этом случае поступите милостиво и правосудно, – сказал Лене, – а   это бывает очень редко.      

– А   теперь, – вскричала Клара с нетерпением, – могу ли видеть его? Могу   ли освободить его?      

– Теперь   еще нельзя освободить его, – отвечала принцесса, – это погубило бы   нас. Оставим арестантов в тюрьме. После выпустим их вдруг, одного на свободу,   другого на эшафот.      

– Нельзя   ли по крайней мере видеть его, успокоить, утешить? – спросила Клара.      

– Успокоить   его? Думаю, что нельзя. Это породило бы толки. Нет, довольствуйся тем, что он   спасен и что ты это знаешь. Я сама скажу герцогам про мое решение.      

– Надобно   покориться судьбе, – сказала Клара. – Благодарю, благодарю ваше   высочество.      

И   виконтесса пошла в свою комнату плакать на свободе и благодарить Бога от всей   души, преисполненной робости и признательности.      

 XXI      

       

Арестанты   сидели оба в одной крепости в двух смежных комнатах. Комнаты находились в   нижнем этаже, но нижние этажи в крепостях то же, что третьи этажи в домах. В   тюрьмах в то время всегда было два этажа темных келий.      

У каждой   двери тюрьмы стоял отряд солдат, выбранных из телохранителей принцессы. Толпа,   увидав приготовления, которые удовлетворяли ее жажде мщения, мало-помалу   удалилась от тюрьмы, куда она сначала устремилась, когда ей сказали, что там   находятся Каноль и Ковиньяк. Когда толпа удалилась, то сняли особые караулы,   охранявшие арестантов от ненависти народной, и остались одни обыкновенные   часовые.      

Чернь,   понимая, что ей нечего видеть в тюрьме, пошла туда, где казнили, то есть на   эспланаду. Слова, сказанные принцессою из окна залы совета, тотчас разнеслись   по городу, каждый объяснял их по-своему. Одно было в них ясно: в эту ночь или   на следующее утро будет страшное зрелище. Не знать, когда именно начнется зрелище,   было новым наслаждением для толпы: ей оставалась приманка неожиданности.      

Ремесленники,   горожане, женщины, дети бежали на эспланаду; ночь была темная, луна должна была   показаться не ранее полуночи, и потому многие бежали с факелами. Почти все окна   были раскрыты и на некоторых стояли плошки или факелы, как делывалось в   праздники. Однако же по шепоту толпы, по испуганным лицам любопытных, по пешим   и конным патрулям можно было догадаться, что дело идет не об обыкновенном   празднике: для него делались слишком печальные приготовления.      

Иногда   бешеные крики вырывались из групп, которые составлялись и расходились с изумительною   быстротою, возможною только при некоторых особенных обстоятельствах. Крики эти   те же самые, какие уже несколько раз врывались через окно в залу суда:      

– Смерть   арестантам! Мщение за Ришона!      

Эти   крики, факелы, топот лошадей отвлекли виконтессу де Канб от молитвы. Она   подошла к окну и с ужасом смотрела налюдей и на женщин, которые казались дикими   зверями, выпущенными в цирк и призывающими громким ревом несчастных своих   жертв. Она спрашивала себя: каким образом эти люди с таким усердием требуют   смерти двух человек, которые никогда им ничего не сделали? Она не умела   отвечать на свой вопрос, бедная женщина, знавшая из человеческих страстей   только те, которые облагораживают душу.      

Из   своего окна виконтесса видела над домами и садами высокие и мрачные башни   крепости. Под ними находился Каноль, туда особенно направлялись ее взгляды.      

Однако   же они иногда спускались на улицу, и тогда Клара видела грозные лица, слышала   крики мщения, и кровь застывала в ее жилах…      

– О, –   говорила она сама себе – пусть их запрещают мне видеть его, я все-таки увижу   его! Эти крики, может быть, донеслись до него, он может подумать, что я забываю   его, он может обвинять меня, может проклинать меня… О! Мне кажется изменою то,   что я не стараюсь найти средство успокоить его. Мне нельзя оставаться в   бездействии, когда он, может быть, зовет меня. Да, надобно видеть его!.. Но   Боже мой! Как его видеть? Кто проведет меня в тюрьму? Какая власть отопрет мне   двери? Принцесса отказала мне в позволении видеть его, а она столько для меня   сделала, что имела полное право отказать. Около крепости есть враги, есть   караулы, есть целая толпа, которая ревет, чует кровь и не хочет выпустить   добычу из когтей. Подумают, что я хочу увести его, спасти… Да, да, я спасла бы   его, если бы он не был уже под щитом честного слова принцессы. Если скажу им,   что хочу только видеть его, они не поверят мне, откажут в моей просьбе. И   притом же решиться на такую попытку против воли ее высочества – не значит ли   потерять оказанную мне милость?.. Принцесса может взять свое честное слово   назад… И однако же оставить его в неизвестности и страхе во всю эту долгую ночь   невозможно!.. Невозможно, я это чувствую!.. Господи Боже, молю, просвети меня!      

Виконтесса   принялась молиться с таким усердием, что оно тронуло бы даже принцессу, если бы   принцесса могла видеть ее.      

– Нет!   Я не пойду, не пойду! – говорила Клара. – Понимаю, что мне нельзя   идти туда… Всю ночь он будет обвинять меня… Но завтра… завтра я непременно   оправдаюсь перед ним.      

Между   тем возраставший шум, бешенство толпы и отблески зловещих факелов, долетавшие   до нее и освещавшие ее комнату, так напугали виконтессу, что она заткнула уши   руками, закрыла глаза и уставила лицо в подушку.      

В это   время дверь отворилась и вошел мужчина так, что она ничего не слыхала.      

Он   постоял на пороге, посмотрел на нее с ласковым состраданием и видя, что она   рыдает, подошел и положил руку ей на плечо.      

Клара   встала в испуге.      

– Ах,   это вы, Лене! – сказала она. – Стало быть, вы не забыли обо мне?      

– Нет, –   отвечал он. – Я подумал, что вы, может быть, не совершенно успокоились, и   решился прийти к вам спросить, не могу ли каким-то образом быть вам полезным?      

– Ах,   Лене, – вскричала виконтесса, – как вы добры и как я вам благодарна!      

– Кажется,   я не ошибся, – сказал Лене. – Редко ошибаешься, когда думаешь, что   люди страдают, – прибавил он в раздумье.      

– Да,   да, вы совершенно правы: я очень страдаю.      

– Однако   же вам дано все, что вы желали, даже более того, что я ожидал, признаюсь вам.      

– Разумеется,   но…      

– А!   Понимаю… Вы пугаетесь, видя радость черни, которая хочет крови, и жалеете о том   несчастном, который умрет вместо вашего жениха?      

Клара   приподнялась и, побледнев, несколько минут пристально смотрела на Лене, потом положила   холодную руку на лоб, покрытый холодным потом.      

– Ах,   простите мне или, лучше сказать, проклинайте меня, Лене! Я при эгоизме моем   даже не подумала об этом. Нет, Лене, я должна признаться вам: я боюсь, плачу,   молюсь только за того, который должен жить. Предавшись вполне моей любви, я   забыла о том, который должен умереть!      

Лене   печально улыбнулся.      

– Да, –   сказал он, – это должно быть так, это в натуре человеческой. Может быть,   из этого частного эгоизма составляется благоденствие масс. Каждый шпагою очерчивает   круг около себя и своих. Ну, виконтесса, докончите вашу исповедь. Признайтесь   откровенно, что вы нетерпеливо желаете, чтобы несчастный умер поскорее, потому   что смерть его обеспечит жизнь вашего жениха.      

– Об   этом я еще не подумала, Лене, клянусь вам! Но не принуждайте меня к этой мысли,   я так люблю его, что при безумной любви своей могу желать всего…      

– Бедняжка! –   сказал Лене с непритворным состраданием. – Зачем не сказали вы всего этого   прежде?      

– Боже   мой! Вы пугаете меня! Разве я уже опоздала? Разве он еще в опасности?      

– Нет,   потому что принцесса дала честное слово, но…      

– Что   значит это «но»?      

– Но   нельзя на этом свете быть уверенным ни в чем. Вы, как и я, думаете, что он   спасен, однако же вы не радуетесь, а плачете.      

– Ах,   я плачу, потому что не могу видеться с ним, – отвечала Клара. –   Вспомните, что он, верно, слышит эти страшные крики и думает, что смерть   близко. Вспомните, что он может обвинять меня в холодности, в забвении, в   измене! Ах, Лене, какое мучение! Если бы принцесса знала, как я страдаю, так   верно сжалилась бы надо мною!      

– Так   надобно повидаться с ним, виконтесса.      

– Невозможно   видеть его! Вы знаете, я просила позволения у принцессы, она отказала.      

– Знаю…   Даже согласен с нею… Однако же…      

– Однако   же вы учите меня непослушанию! – сказала Клара в изумлении и пристально посмотрела   на Лене, который смутился и опустил глаза.      

– Я   стар, милая виконтесса, – сказал он, – потому, что я стар, я   недоверчив. Впрочем, в этом случае слово принцессы священно: из двух арестантов   умрет только один, сказала она. Но в продолжение многолетней жизни моей я   замечал, что неудача часто преследует того, кому прежде покровительствовало   счастье, и потому имею правилом: не пропускать счастливого случая. Повидайтесь   с женихом, виконтесса. Верьте мне, повидайтесь с ним.      

– Ах,   Лене, – вскричала Клара, – как вы пугаете меня!      

– Я   вовсе не намерен пугать вас. Впрочем, неужели вы хотите, чтобы я советовал вам   не видать его? Верно, нет, не так ли? И вы, верно, более бранили бы меня, если   бы я сказал вам не то, что теперь говорю?      

– Да,   да, признаюсь, что вы правы. Вы говорите, что мне надобно видеться с ним. Но   это первое, единственное мое желание, об этом я молилась, когда вы вошли сюда.   Но разве это возможно?      

– Разве   есть что-нибудь невозможное для женщины, которая взяла Сен-Жорж? – спросил   Лене улыбаясь.      

– Увы, –   сказала Клара, – вот уже целых два часа я ищу средства пробраться   как-нибудь в крепость и до сих пор не могла ничего придумать.      

– А   если я дам вам средство, – сказал Лене, – чем вы заплатите мне?      

– Чем?..   О, тем, что вы поведете меня к алтарю, когда я буду венчаться с Канолем.      

– Благодарю,   дитя мое… Я вас в самом деле люблю, как отец.      

– Но   где же средство?      

– Вот   оно. Я выпросил у принцессы позволение на вход в крепость для переговоров с арестантами.   Мне хотелось привязать к нашей партии капитана Ковиньяка, если бы было возможно   спасти его, но теперь мне не нужно позволение принцессы: ваши просьбы за Каноля   осудили Ковиньяка на смертную казнь.      

Клара   невольно вздрогнула.      

– Возьмите   же эту бумагу, – продолжал Лене, – вы видите, в ней нет имени.      

Клара   взяла бумагу и прочла:      

«Тюремщик   крепости может впустить подателя сей записки к арестантам на полчаса.      

Клара-Клеменция   Конде».      

– Ведь   у вас есть мужское платье? – спросил Лене. – Наденьте его. У вас есть   пропуск в крепость, пользуйтесь им.      

– Бедный! –   прошептала Клара, не могшая прогнать мысли о Ковиньяке, которому следовало   умереть вместо барона Каноля.      

– Он   покоряется общему закону, – сказал Лене. – Он слаб, его съедает   сильный, он без поддержки и платит за того, у кого есть протекция. Я буду   жалеть о нем, он малый умный.      

Между   тем Клара повертывала бумагу в руках.      

– Знаете   ли, – сказала она, – что вы очень соблазняете меня этим позволением?   Знаете ли, что когда я обниму бедного моего друга, то захочу увести его на край   света?      

– Я   посоветовал бы вам сделать это, если бы дело было возможное, но эта бумага не   бланк, и вы не можете дать ей никакого смысла, кроме того, который в ней есть.      

– Правда, –   отвечала Клара, перечитав бумагу. – Однако же ведь мне отдали Каноля… Теперь   он мой! Нельзя отнять его у меня!      

– Да   никто и не думает отнимать его у вас. Не теряйте времени, виконтесса, надевайте   мужское платье и отправляйтесь. Бумага даст вам полчаса сроку, полчаса – это   очень мало, я знаю, но после этого получаса будет целая жизнь. Вы молоды, жизнь   ваша еще продолжится, дай Бог, чтобы она была счастлива.      

Клара   взяла его за руку, прижала к груди и поцеловала нежно, как отца.      

– Ступайте,   ступайте, – сказал Лене нежно, – не теряйте времени. Кто истинно   любит, тот нетерпелив.      

Потом,   когда она перешла в другую комнату и позвала Помпея, который помогал ей переодеваться,   Лене прошептал:      

– Кто   знает, что случится?      

 XXII      

       

Каноль   слышал крики, рев и угрозы толпы, видел ее волнение. Сквозь решетку своего окна   он мог наслаждаться подвижною и оживленною картиною, которая раскрывалась перед   его глазами и была одна и та же во всех концах города.      

– Черт   возьми, – говорил он, – как досадно! Опять препятствие. Эта смерть   Ришона… Бедный Ришон! Он был предостойнейший человек!.. Эта смерть Ришона   повредит нашему плану, мне уже не позволят гулять по городу, как позволяли   прежде. Прощайте, свидания, и даже свадьба моя прощай, если Кларе не угодно   будет обвенчаться в тюрьме. О, ей, верно, будет угодно! Ведь все равно, где ни   венчаться. Однако же это плохое предзнаменование… Черт возьми! Почему получил я   это известие сегодня? Лучше было бы, если бы оно пришло завтра!      

Потом он   подошел к окну, заглянул в него и продолжал:      

– Какая   строгость! Пара часовых! Страшно и подумать, что меня заперли сюда на неделю,   может быть, на две недели, до тех пор, пока новое событие не заставит забыть о   смерти Ришона. По счастию, в наше время события совершаются быстро, и жители   Бордо довольно легкомысленны, а между тем мне все-таки придется поскучать   порядочно. Бедная Клара! Она, верно, в отчаянии. По счастию, она знает, что   меня посадили в тюрьму. Да, она знает это и, стало быть, уверена, что я тут не   виноват… Черт возьми! Куда бегут все эти люди? Кажется, к эспланаде. Однако же   теперь не может быть ни парада, ни казни. Все они бегут в одну сторону. Право,   подумаешь, что они знают, что я здесь, за решеткою, как медведь…      

Каноль,   скрестив на груди руки, прошелся несколько раз по комнате. Стены настоящей   тюрьмы внушали ему философические мысли, которыми обыкновенно он занимался   очень мало.      

– Какая   глупая вещь война! – прошептал он. – Вот Ришон, с которым я обедал   назад тому месяц, погиб! Он, верно, убит на крепостных пушках, и я должен бы   был сделать то же! Да я и сделал бы это, если бы меня осаждал кто-нибудь   другой, а не виконтесса. Женская война, в самом деле, страшнее всех возможных   войн. По крайней мере я ничем не содействовал смерти друга. Слава Богу! Мне не   пришлось обнажать шпагу против брата, это утешает меня. И этим обязан я   все-таки моему гению-хранителю, моей даме… О! Как много обязан я ей!      

Вошел   офицер и перебил монолог Каноля.      

– Не   угодно ли вам поужинать? – спросил он. – Извольте приказать,   тюремщику приказано давать вам все, чего вы захотите.      

– Хорошо,   хорошо, – сказал Каноль, – они, кажется, намерены обходиться со мною   порядочно во все время, пока я буду сидеть здесь, а я думал совсем противное,   судя по злому лицу принцессы и по дрянным рожам ее асессоров…      

– Я   жду, – сказал офицер, кланяясь.      

– Ах,   извините, простите меня! Ваша учтивость навела меня на некоторые размышления…   Вернемся к делу: да, милостивый государь, я буду ужинать, потому что очень   голоден. Впрочем, я обыкновенно умерен, и солдатского ужина мне очень довольно.      

– Теперь, –   сказал офицер, подходя к нему с участием, – не хотите ли дать мне   какое-нибудь поручение… К кому-нибудь в городе… Разве вы ничего не ожидаете?..   Вы сказали, что вы солдат, стало быть, поступайте со мной, как с товарищем.      

Каноль   посмотрел на него с удивлением.      

– Нет,   милостивый государь, у меня нет вам никакого поручения, я ничего не жду, кроме   одной особы, которую не смею назвать. Покорнейше благодарю вас за предложение   считать вас товарищем. Вот моя рука, и если мне впоследствии понадобится   что-нибудь, я не забуду вас, милостивый государь.      

В этот   раз офицер с удивлением взглянул на него.      

– Хорошо, –   сказал он. – Вам сейчас подадут ужин.      

Он   вышел.      

Через   минуту два солдата принесли ужин, гораздо великолепнее, чем желал Каноль. Он   сел за стол и поужинал с удовольствием.      

Даже   солдаты смотрели на него с удивлением. Каноль принял их удивление за зависть,   вино было чудесное, и он сказал:      

– Друзья   мои, принесите еще два стакана.      

Один   солдат вышел и скоро воротился с двумя стаканами.      

Каноль   наполнил их, потом налил немного в свой стакан.      

– За   ваше здоровье, друзья! – сказал он.      

Солдаты   взяли стаканы, чокнулись с Канолем и выпили вино, не отвечая на его тост.      

«Они не   очень учтивы, – подумал Каноль, – но пьют хорошо. Нельзя же требовать   от них всего».      

И он   продолжал ужинать.      

Когда он   кончил, солдаты вынесли стол.      

Офицер   опять вошел.      

– Ах,   Боже мой, – сказал ему Каноль, – отчего вы не ужинали со мною? Ужин   был бесподобный.      

– Я   не могу иметь этой чести, милостивый государь, потому что сейчас только встал   из-за стола. Я пришел…      

– Посидеть   со мною? – спросил Каноль. – Если так, позвольте поблагодарить вас,   вы чрезвычайно любезны.      

– О,   нет, милостивый государь, моя обязанность гораздо неприятнее. Я пришел сказать   вам, что у нас в тюрьме нет пастора, а есть только католический аббат. Мы   знаем, что вы протестант, и потому различие религии, может быть…      

– А   зачем мне пастор? – спросил Каноль простодушно.      

– Но, –   отвечал офицер в смущении, – может быть, вы захотите помолиться.      

– Об   этом я подумаю завтра, – отвечал Каноль с улыбкою, – я молюсь только   по утрам.      

Офицер   посмотрел на Каноля с изумлением, которое скоро перешло в глубокое сострадание.   Он поклонился и вышел.      

– Черт   возьми, – прошептал Каноль, – видно, весь свет глупеет! С тех пор,   как Ришон умер, все люди, которых я встречаю здесь, кажутся или дураками или   дикими зверями. Черт возьми! Неужели я не увижу лица, хотя несколько сносного!      

Едва он   договорил эти слова, как дверь комнаты растворилась и кто-то бросился к нему на   шею прежде, чем он мог узнать гостя.      

Гость   обнял его обеими руками и зарыдал.      

– Господи   Боже мой! – сказал Каноль, высвобождаясь из объятий. – Вот еще сумасшедший.   Что такое? Не попал ли я в желтый дом?      

Но,   отступая назад, он сдвинул шляпу с головы незнакомца, и прекрасные белокурые   волосы виконтессы де Канб упали на ее плечи.      

– Вы   здесь? – вскричал Каноль, подбегая к ней. – О, простите, что я не   узнал вас, или не угадал, что это вы.      

– Тише, –   сказала она, поспешно поднимая шляпу и надевая ее. – Тише! Если узнают,   что я здесь, так, может быть, отнимут у меня мое счастье. Наконец-то я могу   видеть вас еще раз. Боже мой! Как я рада!      

И Клара   зарыдала.      

– Видеть   меня еще раз! – повторил Каноль. – Что это значит? И вы говорите это   со слезами? Стало быть, вы уже не должны были видеть меня? – спросил он с   улыбкой.      

– О,   не смейтесь, друг мой, – отвечала Клара, – ваша веселость терзает   меня. Не смейтесь, умоляю вас. О, если бы вы знали, каких трудов стоило мне   пробраться к вам, и это было почти невозможно… без помощи Лене, без помощи   этого добрейшего человека… Но поговорим о вас, друг мой. Вы ли это? Вас ли я   вижу? Вас ли могу прижать к груди?      

– Меня,   меня, точно меня, – отвечал Каноль, смеясь.      

– Ах,   зачем притворяться веселым? Это бесполезно, я все знаю. Никто не знал, что я   люблю вас, и потому ничего не скрывали от меня.      

– Так   что же вы знаете?      

– Ведь   вы ждали меня, – продолжала виконтесса, – не так ли? Вы были недовольны   моим молчанием, не правда ли? Вы, верно, уже бранили меня?      

– Я   был недоволен, правда, но я не думал бранить вас. Я знал, что какое-нибудь   важное обстоятельство, которое сильнее вашей воли, удаляет вас от меня, и во   всем этом я вижу одно несчастие: свадьба наша должна быть отсрочена на неделю,   может быть, на две.      

Клара в   свою очередь посмотрела на Каноля с тем же изумлением, с каким смотрел на барона   офицер за несколько минут прежде.      

– Как!   Вы не шутите? – спросила она. – И вы вовсе не боитесь, не испуганы?      

– Боюсь   ли я? – отвечал Каноль. – Да чего же бояться? Уж не подвергаюсь ли я   какой-нибудь опасности, которая мне неизвестна?      

– Ах,   несчастный, он ничего не знает!      

Потом,   боясь объявить ему о страшном несчастии, она сдержала слова, готовые вырваться   у ней.      

– Нет,   я ничего не знаю, – серьезно сказал Каноль. – Но вы скажете мне все,   не так ли? Ведь я мужчина, все снесу. Говорите, Клара, говорите.      

– Вы   знаете: Ришон погиб.      

– Да,   знаю.      

– Но   знаете ли, как он умер?      

– Нет,   но догадываюсь… Он, верно, был убит в бою, в крепости Вер?      

Клара   помолчала с минуту, потом голосом звучным, как медь, звенящая по убитому, виконтесса   медленно сказала:      

– Его   повесили в Либурне на площади!      

Каноль   отскочил.      

– Повесили! –   вскричал он. – Повесили Ришона, военного!      

Потом он   побледнел, провел рукою по лбу и сказал:      

– А,   теперь, все понимаю!.. Понимаю, почему арестовали меня, понимаю допрос; понимаю   слова офицера, молчание солдат, понимаю причину вашего посещения, ваши слезы,   когда вы увидели меня веселым. Понимаю, наконец, эту толпу, ее крики, ее   угрозы! Ришона повесили, за него отомстят на мне!      

– Нет,   нет, добрый друг мой! – вскричала Клара, схватив руки Каноля и смотря   прямо в глаза ему. – Нет, не тобою хотят они пожертвовать. Ты не ошибся;   сначала назначили тебя! Да, ты был осужден, тебе следовало умереть! Ты был   близок к смерти, милый жених мой! Но будь спокоен, теперь ты можешь шутить и   смеяться, можешь говорить о счастии и будущности. Та, которая отдала тебе свою   жизнь, спасла твою! Радуйся… но тише, чтобы не разбудить твоего несчастного   товарища, на которого обрушится гроза, который умрет вместо тебя!      

– Молчите!   Молчите! – шептал Каноль, еще не оправившись, несмотря на горячие ласки   Клары, от страшного удара, который разразился над ним. – Я, спокойный,   доверчивый, так глупо-веселый был близок к смерти! И когда же? В какую минуту?   Когда готовился венчаться с вами! О, клянусь душою, это было бы двойное   убийство!      

– Они   называют это мщением, – сказала Клара.      

– Да,   да, они правы.      

– Ах,   вот теперь вы мрачны и задумчивы.      

– О,   я боюсь не смерти! – вскричал Каноль. – Но смерть разлучит меня с   вами.      

– Если   бы вы умерли, так и я бы умерла. Но зачем печалиться? Лучше радуйтесь вместе со   мною. В эту ночь, может быть, через час вы выйдете из тюрьмы. Или я сама приду   за вами, или буду ждать вас у ворот. Тогда, не теряя минуты, не теряя секунды,   мы убежим. Да, убежим тотчас, я не хочу ждать. Этот проклятый город пугает   меня! Сегодня еще я успела спасти вас, но завтра, может быть, новое несчастие   отнимет вас у меня…      

– Знаете   ли, Клара, вы принесли мне слишком много счастия разом! Да, да, слишком много   счастия, я умру от радости…      

– Так   становитесь по-прежнему беспечным, по-прежнему веселым…      

– Так   и вы, Клара, будьте веселее.      

– Вы   видите, я смеюсь…      

– А   этот вздох?      

– О   том несчастном, который жизнью своею платит за наше счастье.      

– Да,   да, вы правы. О, почему не можем мы бежать теперь же? Ах, добрый мой   гений-хранитель, взмахни крыльями и улети вместе со мною.      

– Потерпите,   завтра мы улетим… Куда? Я и сама не знаю. Может быть, в рай нашей любви. А до   тех пор радуйтесь, что я здесь.      

Каноль   обнял ее и прижал к груди. Она обвила его шею руками и с волнением приникла к   его сердцу, которое едва билось.      

Вдруг во   второй раз, несмотря на все свое счастие, Клара зарыдала и оросила слезами лицо   Каноля, который нагнулся к ней.      

– Так   вот как вы веселы, Клара?