1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 
– Госпожи   герцогини уже нет ни в Бель-Эба, ни в Париже, – ответил лакей.      

– Тогда, –   сказал Эрнотон, – я отложу на более благоприятный момент выполнение того,   что мне поручил господин герцог Майенский.      

– Поручение   к ней, к госпоже герцогине?      

– К   госпоже герцогине.      

– Поручение   от господина герцога Майенского?      

– Да.      

Лакей на   минуту задумался.      

– Сударь, –   сказал он, – я не беру на себя смелость вам отвечать; но здесь есть   человек, стоящий выше меня, которого мне подобает спросить. Будьте любезны   подождать.      

«Вот   кому хорошо служат, черт возьми! – подумал Эрнотон. – Какой порядок,   повиновение, точность; конечно, это опасные люди, если они считают необходимым   так оберегать себя. Нечего и говорить, что к господам де Гизам нельзя войти   запросто, как в Лувр. Я даже начинаю думать, что служу не настоящему королю   Франции».      

Он   оглянулся: двор был пуст, но двери всех конюшен открыты, как если бы ожидали   конного отряда, который должен был прибыть и занять положенные места.      

Наблюдения   Эрнотона были прерваны вошедшим лакеем, за ним следовал другой лакей.      

– Доверьте   мне вашу лошадь, сударь, и следуйте за моим товарищем, – сказал он. –   Вас встретит некто, кто может гораздо лучше ответить вам, чем это мог бы   сделать я.      

Эрнотон   последовал за лакеем, подождал несколько секунд в комнате, вроде передней, и   вскоре тот же слуга, вышедший за распоряжениями, снова вернулся, и Эрнотона   ввели в соседнюю маленькую гостиную, где сидела за вышиванием женщина, одетая   без претензий, но элегантно.      

Она   сидела спиной к Эрнотону.      

– Вот   всадник, прибывший от имени господина де Майена, сударыня! – сказал лакей.      

Она   сделала движение.      

Эрнотон   вскрикнул от изумления.      

– Это   вы, сударыня! – воскликнул он, узнавая одновременно и своего пажа, и свою   незнакомку на носилках в этом новом облике.      

– Вы! –   в свою очередь, воскликнула дама, роняя свою работу и глядя на Эрнотона.      

Потом   она сделала знак лакею и сказала:      

– Идите!      

– Вы   принадлежите к свите госпожи герцогини де Монпансье, сударыня? – с   изумлением спросил Эрнотон.      

– Да, –   ответила незнакомка, – но вы, вы, сударь, как могли вы принести сюда   послание от господина де Майена?      

– Тут   произошел целый ряд событий, которых я не мог предугадать и которые слишком   долго описывать, – чрезвычайно уклончиво сказал Эрнотон.      

– О,   вы скрытны, сударь, – сказала дама, улыбаясь.      

– Да,   сударыня, всегда, когда это необходимо.      

– Но   здесь я не вижу такого серьезного повода для скрытности, – сказала   незнакомка, – потому что, если вы действительно принесли послание от той   особы, которую вы назвали…      

Эрнотон   сделал движение.      

– О!   Не будем сердиться; если вы действительно принесли послание от той особы,   которую вы назвали, это настолько интересно, что, памятуя наше знакомство, как   бы оно ни было мимолетно, вы сообщите нам, что это за послание.      

Дама   вложила в последние слова все кокетливое, ласковое и обольстительное   очарование, которое может вложить хорошенькая женщина в свою просьбу.      

– Сударыня, –   ответил Эрнотон, – вы не можете меня заставить сказать то, чего я не знаю.      

– И   еще меньше то, чего вы не хотите сказать?      

– Я   не выражаю своего мнения, сударыня, – продолжал Эрнотон, кланяясь.      

– Поступайте   как вам угодно относительно устных поручений, сударь.      

– У   меня нет устных поручений, сударыня: вся моя миссия состоит в том, чтобы передать   письмо ее светлости.      

– Прекрасно!   Где же это письмо? – сказала незнакомка, протягивая руку.      

– Это   письмо?      

– Будьте   добры передать нам его.      

– Сударыня,   кажется, я уже имел честь сообщить вам, что это письмо адресовано госпоже   герцогине де Монпансье.      

– Но   поскольку герцогиня отсутствует, – нетерпеливо сказала дама, – ее   представляю здесь я, и вы можете, следовательно…      

– Нет,   не могу.      

– Вы   не доверяете мне, сударь?      

– Должен   был бы не доверять, сударыня, – сказал молодой человек, бросая взгляд, не   оставлявший никаких сомнений. – Но, несмотря на таинственность вашего   поведения, вы внушили мне, признаюсь, совсем не те чувства, о которых говорите.      

– Правда? –   воскликнула дама, чуть покраснев от пламенного взора Эрнотона.      

Эрнотон   поклонился.      

– Будьте   осторожны, господин посланец, – сказала она, смеясь, – вы   объясняетесь мне в любви.      

– Конечно,   сударыня, – заявил Эрнотон, – я не знаю, увижусь ли с вами опять, по   правде сказать, но этот случай для меня слишком дорог, чтобы я мог его   упустить.      

– Тогда,   сударь, я понимаю.      

– Вы   понимаете, что я вас люблю, сударыня? Это действительно не трудно понять.      

– Нет,   я понимаю, как вы попали сюда.      

– Ах,   простите, сударыня, – ответил Эрнотон, – теперь уж я ничего не   понимаю.      

– Да,   я понимаю, желая меня увидеть снова, вы нашли предлог, чтобы пробраться сюда.      

– Я,   сударыня, предлог! Вы плохо меня знаете; я не знал, что смогу вас снова   увидеть, и надеялся только на случай, который уже два раза столкнул нас, но   искать предлога? Мне? Никогда! Я странный человек и не во всем схожусь с   мнениями других.      

– О-о!   Вы влюблены, как утверждаете, и все-таки не соглашаетесь любым способом увидеть   ту, которую любите? Превосходно, сударь, – сказала дама с насмешливой   гордостью, – ну что же, я подозревала, что вы щепетильны.      

– А   почему вы так думали, сударыня, прошу вас? – спросил Эрнотон.      

– В   тот день, когда вы меня встретили, я сидела на носилках, вы меня узнали и все   же не последовали за мной.      

– Будьте   осторожны, сударыня, – сказал Эрнотон, – вы признаетесь, что   обращаете на меня внимание.      

– А,   хорошенькое признание! Разве мы с вами виделись не при обстоятельствах, которые   позволяют, в особенности мне, высунуть голову из-за занавески при встрече? Так   нет же, всадник умчался галопом, сначала вскрикнув так, что я даже вздрогнула у   себя в носилках.      

– Я   был вынужден удалиться, сударыня!      

– Из-за   вашей щепетильности?      

– Нет,   сударыня, повинуясь долгу.      

– Ну-ну, –   смеясь, сказала дама, – я вижу, что вы рассудительный влюбленный,   осторожный, больше всего боящийся себя скомпрометировать.      

– Поскольку   вы внушили мне некоторое сомнение, сударыня, – ответил Эрнотон, –   можно ли этому удивляться? Разве это обычное дело, чтобы женщина одевалась   мужчиной, прорывалась через заставу и шла смотреть, как будут четвертовать на   Гревской площади какого-то несчастного, и при этом делала какие-то совершенно   непонятные жесты, разве я не прав?      

Дама   слегка побледнела, но затем спрятала эту мгновенную бледность под улыбкой.      

– Естественно   ли, наконец, что эта дама, получив такое странное удовольствие, побоялась, что   ее задержат, и убежала, как воровка, она, состоящая на службе у госпожи де   Монпансье, могущественной принцессы, хотя и не очень любимой при дворе?      

На этот   раз дама улыбнулась опять, но с еще большей иронией.      

– У   вас мало проницательности, сударь, несмотря на ваши претензии быть   наблюдательным; потому что достаточно иметь чуточку здравого смысла, чтобы все,   что вам кажется темным, тотчас же для вас объяснилось, – разве не   естественно, что госпожа де Монпансье интересовалась судьбой господина   Сальседа, тем, что он скажет, его признаниями, истинными или ложными, которые   бы могли скомпрометировать весь лотарингскпй дом? А если это было естественно,   сударь, то разве менее естественно, что герцогиня послала верного, близкого   друга, к которому чувствовала полное доверив, присутствовать при казни и   убедиться de visu [10],   как говорят во дворце, в малейших подробностях этого дела? Ну, так этим другом,   сударь, оказалась я, близкое доверенное лицо ее светлости. Теперь подумайте,   могла ли я появиться на Гревской площади в женской одежде? Наконец, разве вы   считаете теперь, когда знаете мое положение у герцогини, что я могла остаться   равнодушной к страданиям этого мученика и к его попыткам сделать признание?      

– Вы   совершенно правы, сударыня, – сказал Эрнотон, кланяясь, – и теперь я   клянусь, что восхищаюсь вашим умом и вашей логикой столько же, сколько   восхищался только что вашей красотой.      

– Благодарю   вас, сударь. Значит, теперь, когда мы познакомились друг с другом и полностью   объяснились, вы можете дать мне письмо, если оно существует и не является   просто предлогом.      

– Невозможно,   сударыня!      

Незнакомка   с усилием подавила раздражение.      

– Невозможно? –   повторила она.      

– Да,   невозможно, ибо я поклялся господину герцогу Майенскому, что передам его в   собственные руки госпожи герцогини де Монпансье.      

– Скажите   лучше, – воскликнула дама, не в силах сдерживать раздражение, –   скажите лучше, что этого письма не существует, скажите лучше, что вы, несмотря   да вашу мнимую щепетильность, придумали этот предлог, чтобы проникнуть сюда;   скажите, что вы хотите увидеть меня опять, вот и все. Прекрасно, сударь, вы   можете быть довольны, вы не только проникли сюда, вы снова увидели меня и даже   сказали мне, что вы меня обожаете.      

– И   в этом, как и во всем остальном, сударыня, я говорил вам только правду.      

– Хорошо!   Пусть будет так! Вы меня обожаете, вы хотели меня видеть, вы меня видели, я   доставила вам удовольствие в отплату за услугу. Мы квиты – прощайте.      

– Я   повинуюсь вам, сударыня, – сказал Эрнотон, – и поскольку вы меня   прогоняете, я ухожу.      

На этот   раз дама рассердилась всерьез.      

– Вот   как, – сказала она, – вы-то меня знаете, но я не знаю вас. Не кажется   ли вам, что у вас передо мной слишком большое преимущество? А, вы думаете,   достаточно войти под любым предлогом к любой принцессе, так как вы здесь у   госпожи де Монпансье, сударь, и сказать: мне удалась моя хитрость и я ухожу?   Сударь, так благородные люди не поступают.      

– Мне   кажется, сударыня, – сказал Эрнотон, – что вы очень жестоко судите о   том, что могло быть самое большее любовной хитростью, если бы это не было, как   я вам уже докладывал, делом высокой важности и чистой правдой. Я не буду   отвечать на ваши жестокие слова, сударыня, и совершенно забуду все то, что я   должен был вам сказать пылкого и нежного, раз вы так дурно расположены ко мне.   Но я не выйду под тяжестью суровых обвинений, которые вы меня заставили   выслушать. У меня действительно есть письмо господина де Майена, адресованное к   госпоже де Монпансье, и вот это письмо, оно написано его рукой, как вы можете   убедиться по адресу.      

Эрнотон   протянул даме письмо, однако не выпуская его из рук.      

Незнакомка   бросила на него взгляд и воскликнула:      

– Это   его почерк! И кровь!      

Ничего   не отвечая, Эрнотон снова положил письмо в карман, еще раз поклонился со своей   обычной вежливостью и, бледный, смертельно страдающий, повернулся к выходу из   гостиной.      

На этот   раз за ним побежали и схватили за плащ, как Иосифа.      

– В   чем дело, сударыня? – сказал он.      

– Ради   бога, сударь, простите! – воскликнула дама. – Простите! Неужели с   герцогом случилось несчастье?      

– Прощаю   я или нет, сударыня, – сказал Эрнотон, – это безразлично, что же   касается письма, ведь вы же просите у меня прощения только для того, чтобы его   прочесть, но его читать будет одна госпожа де Монпансье.      

– А..,   несчастный безумец, – воскликнула герцогиня с гневом, полным   величия, – разве ты меня не узнаешь или, вернее, разве ты не догадался,   что перед тобой принцесса, неужели ты считаешь, что пред тобой сверкают глаза   служанки? Я герцогиня де Монпансье; отдай мне письмо!      

– Вы –   герцогиня! – воскликнул Эрнотон, отступая в ужасе.      

– Конечно.   Довольно, давай; разве ты не видишь, что я хочу поскорее узнать, что пишет мой   брат?      

Но   вместо того чтобы повиноваться, как ожидала герцогиня, молодой человек, придя в   себя от удивления, скрестил руки.      

– Как   я могу верить вашим словам, – сказал он, – если вы мне уже дважды   солгали?      

Глаза,   которые герцогиня призвала на помощь своим словам, бросили две испепеляющие   молнии; но Эрнотон храбро выдержал их пламень.      

– Вы   еще сомневаетесь! Вам еще нужны доказательства, недостаточно моего   утверждения! – повелительно воскликнула женщина, разрывая красивыми   ногтями свои кружевные манжеты.      

– Да,   сударыня, – холодно ответил Эрнотон.      

Незнакомка   бросилась к звонку и чуть его не разбила, так резок был нанесенный ею удар.      

Пронзительный   звон раздался по всем комнатам, и раньше, чем он затих, появился слуга.      

– Что   угодно, сударыня? – спросил лакей.      

Незнакомка   гневно топнула ногой.      

– Мейнвиль, –   сказала она, – где Мейнвиль? Разве его здесь нет?      

– Он   тут, сударыня!      

– Ну   так пусть он придет!      

Лакей   бросился из комнаты. Через минуту торопливо вошел Мейнвиль.      

– К   вашим услугам, сударыня, – сказал Мейнвиль.      

– Сударыня?   С каких пор меня называют просто «сударыня», господин де Мейнвиль? –   спросила герцогиня раздраженно.      

– Я   к услугам вашей светлости, – повторил Мейнвиль, совершенно ошалев от   изумления.      

– Прекрасно! –   сказал Эрнотон. – Передо мной дворянин, и, если он мне солгал, клянусь   небом, я, по крайней мере, буду знать, кто мне за это ответит.      

– Вы   верите наконец? – сказала герцогиня.      

– Да,   сударыня, я верю, и в качестве доказательства вот письмо.      

И   молодой человек с поклоном вручил г-же де Монпансье письмо, о котором шел такой   долгий спор.      

 Глава 10.      

ПИСЬМО ГОСПОДИНА ДЕ   МАЙЕНА      

       

Герцогиня   схватила письмо, распечатала и жадно прочла, не пытаясь скрывать свои   переживания, скользившие по ее лицу, как облака по грозовому небу.      

Когда   она кончила, она протянула взволнованному, как и она, Мейнвилю письмо,   привезенное Эрнотоном. Оно гласило:      

       

«Сестра,   я хотел сам сделать то, что может сделать капитан или учитель фехтования; я за   это наказан.       

Я   получил хороший удар шпагой от известного вам типа, с которым у меня давние   счеты. Самое плохое это то, что он убил пятерых из моих людей, в числе которых   Буларон и Денуаз, то есть двое из числа самых лучших; после этого он бежал.       

Нужно   сказать, что этой победе очень помог податель этого письма, очаровательный   молодой человек, как вы сами можете судить; я вам его очень рекомендую,   он – сама скрытность.         

Я   думаю, моя дорогая сестра, что его заслугой в ваших глазах явится то, что он   помешал победителю отрезать мне голову, хотя победитель этого очень хотел, так   как сорвал с меня маску, когда я был без памяти, и узнал меня.       

Я   прошу вас, сестра, узнать имя и профессию этого скрытного молодого человека: он   внушает подозрения, хотя и очень занимает меня. На все мои предложения он   только отвечал, что господин, которому он служит, дает ему возможность ни в чем   не нуждаться.       

Я   ничего не могу вам больше сказать о нем, так как я уже сказал все, что мне   известно; он говорит, что меня не знает. Проверьте это.       

Я   очень страдаю, но думаю, что жизнь моя вне опасности. Побыстрее пришлите мне моего   врача; я, как лошадь, лежу на соломе. Податель письма сообщит вам где.       

Ваш   любящий брат Майен».         

       

Прочитав   письмо, герцогиня и Мейнвиль с удивлением переглянулись.      

Герцогиня   первая нарушила молчание, которое могло быть дурно истолковано Эрнотоном.      

– Кому, –   спросила герцогиня, – мы обязаны услугой, которую вы нам оказали, сударь?      

– Человеку,   который всякий раз, когда может, приходит на помощь слабому против сильного,   сударыня.      

– Расскажите   нам подробности, сударь! – потребовала г-жа де Монпансье.      

Эрнотон   рассказал все, что он знал, и указал местопребывание герцога. Г-жа де Монпансье   и Мейнвиль слушали его с весьма понятным интересом.      

Потом,   когда он кончил, герцогиня спросила:      

– Могу   я надеяться, сударь, что вы продолжите так хорошо начатую службу и станете   приверженцем нашего дома?      

Эти   слова, произнесенные тем очаровательным тоном, каким герцогиня умела говорить   при случае, были полны весьма лестного смысла после признания, которое Эрнотон   сделал придворной даме герцогини; но молодой человек, отбросив самолюбие, понял   эти слова как выражение чистого любопытства.      

Он   хорошо понимал, что назвать свое имя и звание означало бы открыть герцогине   глаза на последствия этого события; он понимал так же хорошо, что король, ставя   ему условие открыть убежище герцогини, имел в виду нечто большее, чем простую   справку.      

Различные   побуждения боролись в нем: влюбленный мог бы отказаться от одного, но человек   чести не мог изменить другому.      

Соблазн   был тем более велик, что, открыв ей, каково его положение у короля, он приобрел   бы огромное значение в глазах герцогини, а для молодого человека, прибывшего из   Гаскони, иметь значение для такой особы, как герцогиня де Монпансье, было делом   немаловажным.      

Сент-Малин   не колебался бы ни секунды.      

Все эти   соображения возникли в сознании Карменжа, но только придали ему немного больше   гордости, а значит, и сделали еще немного сильнее.      

Для него   в этот момент было важно что-нибудь значить, ибо, несомненно, на него сперва   смотрели немного как на игрушку.      

Герцогиня   ждала ответа на свой вопрос: хотите ли вы стать приверженцем нашего дома?      

– Сударыня, –   сказал Эрнотон, – я уже имел честь сказать господину де Майену, что мой   господин – хороший господин и так обращается со мной, что это избавляет   меня от необходимости искать лучшего.      

– Мой   брат пишет мне, сударь, что вы, кажется, его не узнали. Как же, не узнав его   там, вы пользовались его именем для того, чтобы проникнуть ко мне?      

– Господин   де Майен, казалось, хотел сохранить свое инкогнито, сударыня; я считал, что не   должен его узнавать, и действительно, крестьянам, у которых он живет, вовсе   незачем было знать, какому высокородному человеку они предоставили приют. Здесь   положение другое; напротив, имя господина де Майена могло мне открыть дорогу к   вам, и я его назвал. И в первом, и во втором случае я, кажется, действовал как   благородный человек.      

Мейнвиль   посмотрел на герцогиню, точно хотел ей сказать:      

– Вот   проницательный ум, сударыня!      

Герцогиня   великолепно поняла.      

Она,   улыбаясь, посмотрела на Эрнотона.      

– Никто   бы не смог ответить лучше на коварный вопрос, – сказала она. – И я   должна признаться, что вы очень остроумный человек.      

– Я   не вижу ничего остроумного в том, что я имел честь сказать вам,   сударыня, – ответил Эрнотон.      

– В   конце концов, сударь, – несколько нетерпеливо сказала герцогиня, –   единственно, что я здесь ясно вижу, – это то, что вы ничего не хотите   говорить. Но не думаете ли вы, что благодарность слишком тяжкая ноша для   человека, носящего мое имя; что я женщина, что вы мне дважды оказали услугу и   что, если бы я захотела узнать ваше имя или, вернее, кто вы…      

– Превосходно,   сударыня, я знаю, что вам очень легко это узнать; но вы это узнаете от другого,   а не от меня.      

– Он   всегда прав, – сказала герцогиня, устремив на Эрнотона взор, который, если   бы молодой человек понял весь его смысл, должен был бы доставить ему больше   удовольствия, чем какой бы то ни было взгляд за всю его жизнь.      

Поэтому   он и не захотел большего и, подобно лакомке, который встает из-за стола, когда   считает, что попробовал лучшего вина, Эрнотон поклонился и попросил у герцогини   после ее приятных слов разрешения удалиться.      

– Итак,   сударь, это все, что вы хотели мне сказать? – спросила герцогиня.      

– Я   выполнил поручение, – ответил молодой человек, – мне остается только   выразить самое глубокое почтение вашей светлости.      

Герцогиня   следила за ним, не отвечая на его поклон; потом, когда дверь за ним закрылась,   она сказала, топнув ногой:      

– Мейнвиль,   прикажите проследить за этим молодым человеком.      

– Невозможно,   сударыня, – ответил тот, – все наши люди на ногах; я сам жду событий;   сегодня не такой день, чтобы делать что-нибудь, кроме того, что мы решили   раньше.      

– Вы   правы, Мейнвиль, действительно, я сошла с ума, но потом…      

– О,   потом это другое дело; сколько угодно, сударыня.      

– Да,   мне он тоже кажется подозрительным, как и моему брату.      

– Подозрителен   или нет, – сказал Мейнвиль, – но это честный парень, а честные люди   сейчас редкость. Нужно признать нашу удачу; чужой, неизвестный нам человек   падает с неба, чтобы сослужить нам такую службу.      

– Не   важно, не важно, Мейнвиль; если мы не должны заниматься им сейчас, проследите   за ним позже, по крайней мере.      

– О   сударыня, – ответил Мейнвиль, – позже, я надеюсь, нам не будет необходимости   следить за кем бы то ни было.      

– Действительно,   я сама не знаю, что я болтаю сегодня вечером, вы правы, Мейнвиль, я потеряла   голову.      

– Полководцу,   вроде вас, сударыня, дозволено накануне решающей битвы быть озабоченным.      

– Это   правда. Наступила ночь, Мейнвиль, а Валуа вернется из Венсена ночью.      

– О,   у нас пока есть время; сейчас еще нет восьми часов, сударыня, да кроме того,   наши люди еще не прибыли.      

– Все   хорошо знают пароль, не правда ли?      

– Все.      

– Это   надежные люди?      

– Проверенные,   сударыня.      

– Каким   образом они прибудут?      

– Поодиночке,   как случайные путники.      

– Сколько   человек вы ждете?      

– Пятьдесят;   этого более чем достаточно; поймите же, кроме пятидесяти человек, у нас будет   две сотни монахов, стоящих столько же, сколько солдаты, если не больше.      

– Как   только наши люди прибудут, выстройте монахов на дороге.      

– Они   уже предупреждены, сударыня; они загородят дорогу, наши толкнут на них карету,   ворота монастыря будут открыты, и их придется только закрыть за каретой.      

– Пойдем   ужинать, Мейнвиль, это даст нам возможность провести время. У меня такое   настроение, что я готова передвинуть стрелку часов.      

– Час   настанет, будьте спокойны.      

– Но   наши люди, наши люди!      

– Они   будут вовремя; едва пробило восемь часов, время еще не упущено.      

– Мейнвиль,   Мейнвиль, мой бедный брат просит послать врача; лучший врач, лучшее лекарство   для раны Майена будет прядь волос с тонзуры Валуа, и человек, который отвезет   ему этот подарок, будет хорошо встречен.      

– Через   два часа, сударыня, этот человек поедет к нашему дорогому герцогу в его   убежище. Он уехал из Парижа как беглец, а вернется сюда как триумфатор.      

– Еще   одно слово, Мейнвиль, – сказала герцогиня, остановившись на пороге   комнаты.      

– Что   угодно, сударыня?      

– Наши   друзья предупреждены?      

– Какие   друзья?      

– Члены   Лиги.      

– Боже   упаси, сударыня! Предупреждать буржуа – это значит бить в набат на   колокольне собора Нотр-Дам. Как только все будет сделано, то прежде, чем   кому-либо это станет известно, у нас будет возможность послать пятьдесят   курьеров, но тогда пленник будет надежно заперт в монастыре, и мы сможем   защищаться против целой армии. Если это будет нужно, мы тогда, ничем не рискуя,   можем кричать со всех крыш: Валуа принадлежит нам!      

– Ну-ну,   вы ловкий и осторожный человек, Мейнвиль, и Беарнец имеет основания называть   вас Менлиг (руководитель Лиги), я как раз собиралась сделать то, что вы   говорите; но это как-то смутно брезжило у меня в уме. Вы знаете, как велика моя   ответственность, Мейнвиль, вы знаете, что никогда, ни в какие времена ни одна   женщина не предприняла и не завершила дела, подобного тому, о котором я мечтаю.      

– Я   это хорошо знаю, сударыня, поэтому и трепещу, давая вам советы.      

– Итак,   подведем итоги, – властно продолжала герцогиня, – монахи спрятали под   рясами оружие?      

– Так   точно.      

– Люди,   вооруженные шпагами, на дороге?      

– Сейчас   они уже должны быть там.      

– Горожане   будут оповещены после события?      

– Это   дело трех курьеров; в десять минут Лашапель-Марто, Бригар и Бюсси-Леклер будут   оповещены, а они, в свою очередь, предупредят других.      

– Прежде   всего прикажите убить двух болванов, они ехали по обеим сторонам кареты, это   даст нам возможность рассказывать о событии так, как будет для нас выгоднее.      

– Убить   этих бедняг! – сказал Мейнвиль. – Вы считаете, что необходимо их   убить, сударыня?      

– Например,   Луаньяка? Нечего сказать, потеря!      

– Это   доблестный воин.      

– Негодяй,   сделавший карьеру; точно так же, как другой верзила, который ехал слева,   чернявый, со сверкающими глазами.      

– Ну,   этого мне не так жалко, я его не знаю; но я согласен с вашим мнением, сударыня,   у него достаточно неприятный вид.      

– Значит,   вы отдаете его мне? – сказала, смеясь, герцогиня.      

– О,   охотно, сударыня.      

– Очень   вам благодарна.      

– Бог   мой, сударыня, я ведь не спорю с вами. Если я что и сказал, то лишь ради вашего   доброго имени и ради чести той партии, к которой мы принадлежим.      

– Хорошо,   хорошо, Мейнвиль, всем известно, что вы человек добродетельный. Если   понадобится, вам можно даже выдать в этом свидетельство. К этому делу вы не   будете иметь никакого отношения; они, как защитники короля, падут, защищая его.   Я только поручаю вашему вниманию этого молодого человека.      

– Какого   молодого человека?      

– Который   только что был здесь. Посмотрите, действительно ли он ушел, не шпион ли это,   подосланный нашими врагами.      

– Сударыня, –   ответил Мейнвиль, – я к вашим услугам.      

Он   подошел к балкону, приоткрыл ставни и просунул голову наружу, стараясь   что-нибудь разглядеть.      

– Какая   темная ночь!      

– Самая   что ни на есть отличная, – возразила герцогиня, – чем она темнее, тем   для нас лучше. Бодритесь, бодритесь, капитан.      

– Да,   но мы ничего не увидим, а ведь нам очень важно все видеть.      

– Бог,   чье дело мы защищаем, видит за нас, Мейнвиль.      

Мейнвиль,   по всей вероятности, не был так уверен, как г-жа де Монпансье, в том, что бог   помогает людям в подобных делах. Он снова расположился у окна и, вглядываясь во   мрак так напряженно, как только мог, замер в неподвижности.      

– Видите   вы каких-нибудь прохожих? – спросила герцогиня, потушив из   предосторожности свет.      

– Нет,   но я различаю конский топот.      

– Это   они, это они, Мейнвиль. Все идет хорошо.      

И   герцогиня мельком взглянула на знаменитые золотые ножницы, которым предстояло   сыграть в истории такую великую роль.      

 Глава 11.      

КАК ДОМ МОДЕСТ ГОРАНФЛО   БЛАГОСЛОВИЛ КОРОЛЯ ПЕРЕД МОНАСТЫРЕМ СВЯТОГО ИАКОВА      

       

Эрнотон   вышел из дворца опечаленный, но совесть его была спокойна. Ему исключительно   повезло: он признался в любви принцессе крови, а затем последовала важная   беседа, благодаря которой она сразу забыла об этом признании – настолько   забыла, что оно уже не могло повредить ему теперь, и не настолько все же, чтобы   оно не могло стать ему полезным впоследствии.      

Это не   все: ему повезло и в том, что он не предал ни короля, ни г-на де Майена, да и   сам себя не погубил.      

Итак, он   был доволен, но хотел еще многого – между прочим, поскорее возвратиться в   Венсен и сообщить обо всем королю.      

Затем,   когда королю все станет известно, лечь и поразмыслить.      

Размышлять –   высшее счастье людей действия, единственный отдых, который они себе разрешают.      

Поэтому,   едва очутившись за воротами Бель-Эба, Эрнотон пустил своего коня вскачь. Но не   успел этот испытанный в течение последних дней его товарищ проскакать и сотни   шагов, как Эрнотона остановило препятствие, которого его глаза, ослепленные   ярким освещением Бель-Эба и еще плохо свыкшиеся с темнотой, не могли ни   заметить, ни оценить по достоинству.      

То была   просто-напросто группа всадников, устремившаяся на него с обеих сторон дороги и   сомкнувшаяся перед ним на середине ее, так что он оказался окруженным и в грудь   ему направлено было около полудюжины шпаг и столько же пистолетов и кинжалов.      

Для   одного человека этого было слишком много.      

– Ого! –   сказал Эрнотон. – Грабят на дороге в одном лье от Парижа. Ну и порядки в   этих местах. У короля никуда не годный прево. Посоветую ему переменить его.      

– Замолчите,   пожалуйста, – произнес чей-то показавшийся Эрнотону знакомым голос. –   Вашу шпагу, оружие, да поживей.      

Один из   всадников взял под уздцы лошадь Эрнотона, два других отобрали у него оружие.      

– Черт!   Ну и ловкачи! – пробормотал Эрнотон. Затем он обратился прямо к тем, кто   его задержал:      

– Господа,   вы бы хоть сделали милость и объяснили…      

– Э,   да это господин де Карменж! – сказал самый расторопный из напавших, тот,   который схватил шпагу молодого человека и еще держал ее в руке.      

– Господин   де Пенкорнэ! – вскричал Эрнотон. – Неблаговидным же делом вы тут   занимаетесь.      

– Я   сказал – молчать! – повторил в нескольких шагах от них тот же громкий   голос. – Отвести его в караульное помещение.      

– Но,   господин де Сент-Малин, – сказал Пердикка де Пенкорнэ, – человек,   которого мы задержали…      

– Ну?      

– Это   наш товарищ, Эрнотон де Карменж.      

– Эрнотон   здесь! – вскричал Сент-Малин, побледнев от ярости. – Что он тут   делает?      

– Добрый   вечер, господа, – спокойно сказал Карменж. – Признаюсь, я не думал,   что меня окружает такое хорошее общество.      

Сент-Малин   не мог произнести ни слова.      

– Я,   видимо, арестован, – продолжал Эрнотон, – ведь вы же не совершали на   меня грабительского налета?      

– Черт   возьми! – проворчал Сент-Малин. – Вот уж непредвиденное   обстоятельство.      

– Я,   со своей стороны, тоже не мог его предвидеть, – засмеялся Карменж.      

– Вот   незадача. Что вы делаете тут на дороге?      

– Если   бы я задал вам этот же вопрос, вы бы ответили мне, господин де Сент-Малин?      

– Нет.      

– Примиритесь   же с тем, что я поступаю так, как поступили бы вы.      

– Значит,   вы не хотите сказать, что вы делали на дороге?      

Эрнотон   улыбнулся, но не ответил.      

– И   куда направляетесь, тоже не скажете?      

Молчание.      

– В   таком случае, сударь, – сказал Сент-Малин, – раз вы не желаете   объясниться, я вынужден поступить с вами, как с любым обывателем.      

– Пожалуйста,   милостивый государь. Только предупреждаю вас, что вам придется держать ответ за   все, что вы сделаете.      

– Перед   господином де Луаньяком?      

– Берите   повыше.      

– Перед   господином д'Эперноном?      

– Еще   выше.      

– Ну,   что ж, мне даны указания, и я отправлю вас в Венсен.      

– В   Венсен? Отлично! Я туда и направлялся, сударь!      

– Очень   счастлив, сударь, – ответил Сент-Малин, – что эта небольшая поездка   соответствует вашим планам.      

Два   человека с пистолетами в руках завладели пленником и повезли его к двум другим,   стоявшим на расстоянии шагов пяти от них. Те двое сделали то же самое, и таким   образом до самого двора, над которым возвышалась караульная башня, Эрнотон не   расставался со своими товарищами.      

На дворе   же он увидел пятьдесят обезоруженных всадников: понурые и бледные, окруженные   полутораста рейтарами, прибывшими из Ножана и Бри, они оплакивали свою неудачу,   ожидая для столь хорошо начатого предприятия самой печальной развязки.      

Всех   этих людей захватили, начав таким образом свою деятельность, наши Сорок пять.   При этом они применяли то хитрость, то силу; то объединялись в количестве   десяти человек против двоих или троих, то с любезными словами подъезжали к   всадникам, которые казались им опасными противниками, и внезапно наводили на   них пистолет, в то время как те думали, что к ним вежливо обращаются их же   товарищи.      

Поэтому   дело обошлось без единой схватки, без единого крика, а когда восемь человек   встретились с двадцатью и один из вождей лигистов схватился для самообороны за   кинжал и открыл рот, чтобы закричать, ему заткнули рот, почти задушили его, и   Сорок пять бесшумно захватили его с ловкостью корабельной команды,   протягивающей морской канат по цепочке выстроившихся для работы матросов.      

Все это   очень обрадовало бы Эрнотона, если бы было ему известно, но молодой человек   ничего не понимал в том, что видел вокруг себя, и минут на десять это очень   омрачило его существование. Однако, разобравшись, кто такие пленники, к которым   его причислили, он обратился к Сент-Малину:      

– Милостивый   государь, я вижу, что вас предупредили, насколько важно данное мне поручение, и   что в качестве любезного товарища, опасаясь для меня нежелательных встреч, вы   распорядились дать мне провожатых. Теперь я могу сказать вам, что вы были   совершенно правы: меня ждет сам король, и я должен сообщить ему очень важные   сведения. Добавлю еще, что так как без вас я, вероятно, не смог бы благополучно   доехать, я буду иметь честь доложить королю о том, что вы предприняли для   пользы дела.      

Сент-Малин   весь вспыхнул так же, как в свое время побледнел. Но как человек неглупый,   каким он всегда бывал, если его не ослепляло возбуждение, он понял, что Эрнотон   говорит правду насчет того, что его ждут. С де Луаньяком и д'Эперноном шутки   были плохи. Поэтому он удовольствовался тем, что ответил:      

– Вы   свободны, господин Эрнотон. Очень рад, что оказался вам полезен.      

Эрнотон   быстро вышел из рядов и поднялся по ступеням, которые вели в покои короля.      

Следя за   ним глазами, Сент-Малин увидел, что на полпути г-на де Карменжа встретил   Луаньяк, сделавший ему знак идти дальше.      

Сам   Луаньяк сошел вниз, чтобы присутствовать при обыске пленных.      

Тут же   он установил, что дорога, свободная теперь благодаря аресту этих пятидесяти   человек, останется свободной до завтра: ведь время, когда эти пятьдесят человек   должны были съехаться в Бель-Эба, уже истекло.      

Никакая   опасность не подстерегала короля на его обратном пути в Париж.      

Луаньяк   рассчитывал без монастыря св. Иакова, без мушкетов и пищалей преподобных отцов.      

Но   Эпернон о них отлично знал из сообщения, сделанного ему Никола Пуленом.   Поэтому, когда Луаньяк доложил своему начальнику:      

– Сударь,   дорога свободна.      

Д'Эпернон   ответил ему:      

– Хорошо.   Король повелел, чтобы Сорок пять построились тремя взводами – один впереди,   два других по обе стороны кареты. Всадники должны держаться достаточно близко   друг от друга, чтобы выстрелы, если они будут, не задели карету.      

– Слушаюсь, –   ответил Луаньяк со своей солдатской невозмутимостью. – Но какие могут быть   выстрелы – раз нет мушкетов, не из чего будет стрелять.      

– А   у монастыря, сударь, вы прикажете еще теснее сомкнуть ряды.      

Этот   разговор был прерван движением, возникшим на лестнице.      

Это   спускался готовый к отъезду король; за ним следовало несколько дворян. Среди   них Сент-Малин узнал Эрнотона, и сердце его при этом, естественно, сжалось.      

– Господа, –   спросил король, – мои храбрые Сорок пять в сборе?      

– Так   точно, сир, – сказал д'Эпернон, указывая на группу всадников,   вырисовывающуюся под сводами ворот.      

– Распоряжения   отданы?      

– И   будут выполнены, сир.      

– В   таком случае поедем, – сказал его величество.      

Луаньяк   велел дать сигнал «по коням».      

Произведенная   тихо перекличка показала, что все сорок пять – налицо.      

Рейтарам   поручено было стеречь людей Мейнвиля и герцогини и запрещено под страхом смерти   заговаривать с ними. Король сел в карету и положил возле себя обнаженную шпагу.      

Господин   д'Эпернон произнес свое «тысяча чертей» и с лихим видом проверил, легко ли его   шпага вынимается из ножен.      

На башне   пробило девять. Карета и ее конвой тронулись.      

Через   час после отъезда Эрнотона г-н де Мейнвиль все еще стоял у окна, откуда, как мы   видели, он пытался, хотя и тщетно, проследить в темноте, куда направился   молодой человек. Однако теперь, после того как прошел этот час, он был уже не   так спокоен, а главное, склонялся к тому, чтобы надеяться на помощь божию, ибо   начал думать, что от людей помощи не будет.      

Ни один   его солдат не появлялся; лишь изредка слышался на дороге топот коней, галопом   мчавшихся в сторону Венсена.      

Заслышав   этот топот, г-н де Мейнвиль и герцогиня пытливо вглядывались в ночной мрак,   надеясь узнать своих людей, выяснить, хотя бы отчасти, что происходит, или   узнать причину их опоздания.      

Но топот   затихал, и вновь наступала тишина.      

Вся эта   езда по дороге мимо них вызвала в конце концов у Мейнвиля такое беспокойство,   что он велел одному из людей герцогини выехать верхом на дорогу и справиться у   первого же кавалерийского взвода, который ему повстречается.      

Гонец не   возвратился.      

Видя   это, нетерпеливая герцогиня со своей стороны послала другого, но он не вернулся   так же, как и первый.      

– Наш   офицер, – сказала тогда она, всегда склонная видеть все в розовом   свете, – наш офицер, наверно, побоялся, что у него не хватит людей, и   потому оставляет в качестве подкрепления тех, кого мы к нему посылаем. Это   предусмотрительно, но вызывает некоторое беспокойство.      

– Да,   беспокойство, и довольно сильное, – ответил Мейнвиль, продолжая смотреть   вперед, в ночной мрак.      

– Мейнвиль,   что, по-вашему, могло случиться?      

– Я   сам поеду, и мы узнаем, сударыня.      

И   Мейнвиль уже направился к двери.      

– Я   вам запрещаю, – вскричала, удерживая его, герцогиня. – Мейнвиль, а   кто же останется со мной? Кто сможет узнать в должный момент всех ваших   офицеров, всех наших друзей? Нет, нет, Мейнвнль, останьтесь. Когда идет речь о   таком важном секрете, естественно, возникают всякие опасения. Но, по правде   говоря, план был настолько хорошо обдуман и держался в такой строгой тайне, что   не может не удаться.      

– Девять   часов, – сказал Мейнвиль, скорее в ответ на собственное нетерпение, чем на   слова герцогини. – Э, вот и монахи выходят из монастыря и выстраиваются   вдоль стен: может быть, они получили какие-нибудь известия.      

– Тише! –   вскричала вдруг герцогиня, указывая на горизонт.      

– Что   такое?      

– Тише,   слушайте!      

Издали   начал доноситься заглушенный расстоянием грохот, похожий на гром.      

– Конница! –   вскричала герцогиня. – Его везут, везут сюда!      

И,   перейдя по своему пылкому характеру сразу от жесточайшей тревоги к самой   неистовой радости, она захлопала в ладоши и закричала:      

– Он   у меня в руках, он у меня в руках!      

Мейнвиль   прислушался.      

– Да, –   сказал он, – это катится карета и скачут верховые.      

И он во   весь голос скомандовал:      

– За   ворота, отцы, за ворота.      

Тотчас   же высокие решетчатые ворота аббатства быстро распахнулись, и из них вышли в   боевом порядке сто вооруженных монахов во главе с Борроме.      

Они   выстроились поперек дороги.      

Тут   послышался громкий крик Горанфло:      

– Подождите   меня, да подождите же! Я ведь должен возглавить братию, чтобы достойно   встретить его величество.      

– На   балкон, господин аббат, на балкон! – закричал Борроме. – Вы же   знаете, что должны надо всеми нами возвышаться. В Писании сказано: «Ты   возвысишься над ними, яко кедр над иссопом».      

– Верно, –   сказал Горанфло, – верно: я и забыл, что сам выбрал бы это место. Хорошо,   что вы тут и напомнили мне об этом, брат Борроме, очень хорошо.      

Борроме   тихим голосом отдал какое-то приказание, и четыре брата, якобы для того, чтобы   оказать почет настоятелю, повели достойного Горанфло на балкон.      

Вскоре   дорогу, которая недалеко от монастыря делала поворот, осветили факелы, и   герцогиня с Мейнвилем увидели блеск кирас и шпаг.      

Уже не   владея собой, она закричала:      

– Спускайтесь   вниз, Мейнвиль, и приведите мне его связанного, под стражей.      

– Да,   да, сударыня, – ответил тот как-то рассеянно, – меня беспокоит одно   обстоятельство.      

– Что   такое?      

– Я   не слышал условного сигнала.      

– А   к чему сигнал, раз он уже в наших руках?      

– Но   ведь его, сдается мне, должны были захватить лишь тут, перед аббатством, –   твердил свое Мейнвиль.      

– Наверно,   представился более удобный случай.      

– Я   не вижу нашего офицера.      

– А   я вижу.      

– Где?      

– Вон   то красное перо!      

– Черт   побери, сударыня!      

– Что?      

– Это   красное перо!..      

– Ну?      

– Это   господин д'Эпернон, д'Эпернон со шпагой в руке.      

– Ему   оставили шпагу?      

– Разрази   меня гром, он командует.      

– Нашими?   Кто-то нас предал?      

– Нет   же, сударыня, это не наши.      

– Вы   с ума сошли, Мейнвиль.      

В тот же   миг Луаньяк во главе первого взвода Сорока пяти взмахнул шпагой и крикнул:      

– Да   здравствует король!      

– Да   здравствует король! – восторженно отозвались со своим мощным гасконским   акцентом Сорок пять.      

Герцогиня   побледнела и упала на перекладину окна, словно лишившись чувств.      

Мейнвиль   с мрачным и решительным видом положил руку на эфес шпаги. Он не был уверен,   что, поравнявшись с домом, эти люди не ворвутся в него.      

Шествие   приближалось, как гремящий и блистающий смерч. Оно было уже у Бель-Эба,   достигало монастыря.      

Борроме   сделал три шага вперед. Луаньяк направил коня прямо на этого монаха, который,   несмотря на свою рясу, стоял перед ним в вызывающей позе.      

Но   Борроме, человек неглупый, увидел, что все пропало, и тотчас же принял решение.      

– Сторонись,   сторонись! – властно кричал Луаньяк. – Дорогу королю!      

Борроме,   уже обнаживший под рясой шпагу, так же незаметно спрятал ее в ножны.      

Возбужденный   криками и бряцанием оружия, ослепленный светом факелов, Горанфло простер свою   мощную десницу и, вытянув сложенные вместе большой и указательный пальцы,   благословил короля со своего балкона.      

Генрих,   выглянувший из окна, увидел его и с улыбкой наклонил голову.      

Улыбка   эта, явное доказательство милости двора к настоятелю монастыря св. Иакова, так   вдохновила Горанфло, что он, в свою очередь, возопил: «Да здравствует   король!» – с такой силой, что от его голоса задрожали бы своды собора.      

Но   остальные монахи безмолвствовали. По правде говоря, они ожидали, что их   двухмесячное военное обучение и сегодняшний выход в полном вооружении за стены   монастыря приведут к совершенно иному исходу.      

Но   Борроме, как настоящий рейтар, с одного взгляда отдал себе отчет, сколько у   короля защитников, и оценил их воинскую выправку. Отсутствие сторонников   герцогини показало ему, что все предприятие потерпело крах; медлить с   подчинением силе означало бы погубить все и вся.      

Он   перестал колебаться и в тот самый миг, когда конь Луаньяка едва не задел его   грудью, закричал: «Да здравствует король!» – почти так же громко, как   Горанфло.      

Тогда и   все монахи, потрясая своим оружием, завопили: «Да здравствует король!»      

– Благодарю   вас, преподобные отцы, благодарю! – крикнул в ответ король своим скрипучим   голосом.      

И он   промчался мимо монастыря, где должна была завершиться его поездка, бурным   ураганом света и славы, оставив позади погруженный во мрак Бель-Эба.      

С высоты   своего балкона, скрытая позолоченным гербом, за которым она упала на колени,   герцогиня видела каждое лицо, озаренное мерцающим блеском факелов, вопрошала   эти лица, пожирала их взглядом.      

– А! –   крикнула она, указывая на одного из всадников королевского конвоя. –   Смотрите, Мейнвиль, смотрите!      

– Молодой   человек, посланный монсеньером герцогом Майенским, на королевской   службе! – вскричал тот, в свою очередь.      

– Мы   погибли! – прошептала герцогиня.      

– Надо   бежать, и не медля, сударыня, – сказал Мейнвиль. – Сегодня Валуа   победил, завтра он злоупотребит своей победой!      

– Нас   предали! – закричала герцогиня. – Этот молодой человек предал нас! Он   все знал!      

Король   был уже далеко; он исчез со всей своей охраной за Сент-Антуанскими воротами,   которые распахнулись перед ним и, пропустив его, снова закрылись.      

 Глава 12.      

О ТОМ, КАК ШИКО   БЛАГОСЛОВЛЯЛ КОРОЛЯ ЛЮДОВИКА XI ЗА ИЗОБРЕТЕНИЕ ПОЧТЫ И КАК ОН РЕШИЛ   ВОСПОЛЬЗОВАТЬСЯ ЭТИМ ИЗОБРЕТЕНИЕМ      

       

Теперь   мы попросим у читателя позволения вернуться к Шико. После важного открытия,   которое он сделал, развязав шнурки от маски г-на де Майена, Шико решил, не   теряя времени, убраться подальше от мест, где это приключение могло иметь   отклик.      

Само   собою понятно, что теперь между ним и герцогом завязалась борьба насмерть.   Майен, которого уязвленное самолюбие терзало мучительнее, чем боль от раны,   который помимо прежних ударов ножнами шпаги получил от Шико удар кинжалом,   теперь уже никогда ему не простит.      

– Ну   же, ну! – вскричал храбрый гасконец, мчась как можно было быстрее по   направлению к Божанси. – Сейчас самый удобный на свете случай поставить на   почтовых лошадей всю сумму, составившуюся из денег трех знаменитых личностей,   именуемых Генрих де Валуа, дом Модест Горанфло и Себастьен Шико.      

Искусно   умея изображать не только человека, охваченного каким угодно чувством, но и   человека любого состояния, Шико тотчас же принял облик вельможи, как раньше, на   гораздо более длительное время, принял вид доброго буржуа. И можно сказать, ни   одному принцу не служили с таким рвением, как мэтру Шико, после того как он,   продав лошадь Эрнотона, минут пятнадцать побеседовал со смотрителем почтовой   станции.      

Очутившись   в седле, Шико решил не останавливаться до тех пор, пока сам не сочтет, что   находится в безопасности; поэтому он мчался так быстро, как только возможно   было для лошадей, которых предстояло сменить тридцать раз. Что до него, то он,   видимо, был железный человек и, сделав за сутки шестьдесят лье, не обнаруживал   никаких признаков усталости.      

Достигнув   благодаря такой быстроте города Бордо через трое суток, Шико решил, что теперь   ему можно перевести дух.      

Скача по   дорогам, можно размышлять. В сущности, ничего другого нельзя делать.      

Поэтому   Шико очень много думал.      

Возложенную   на него посольскую миссию, представлявшуюся ему, по мере приближения его к цели   путешествия, все более важной, он видел теперь в совсем ином свете, хотя мы и   затруднились бы сказать с точностью – в каком именно.      

Какого   государя найдет он в лице этого загадочного Генриха, которого одни считали   дураком, другие – трусом, а третьи – не имеющим никакого значения   ренегатом?      

Но сам   Шико не придерживался на этот счет общего мнения. После того как Генрих   обосновался у себя в Наварре, характер его несколько изменился, подобно коже   хамелеона, принимающего окраску предмета, на котором он находится.      

Дело в   том, что Генриху удалось обеспечить достаточно большое расстояние между   королевскими когтями и своей драгоценной шкурой – он так ловко избежал   малейшей царапины, что теперь уже мог ничего не бояться.      

Однако   внешняя политика его оставалась прежней. Среди всеобщего шума он старался не   обращать на себя внимания, и вместе с ним и вокруг него тускнел блеск   нескольких прославленных имен, так что во Франции все дивились – зачем им   озарять своими отсветами бледную Наварру. Как и в Париже, он усердно ухаживал   за своей женой, хотя на расстоянии двухсот лье от Парижа ее влияние было для   него бесполезным. Словом, он беззаботно существовал, попросту радуясь жизни.      

Обыкновенные   люди находили тут повод к насмешке.      

Шико же –   основания глубоко задуматься.      

Сам Шико   был так мало тем, кем казался, что и в других он умел разглядывать сущность за   оболочкой. Поэтому для него Генрих Наваррский был загадкой, которую он пока   никак не мог разгадать. Знать, что Генрих Наваррский – загадка, а не   просто какое-то явление жизни, – уже означало знать довольно много.   Поэтому Шико, сознавая, подобно греческому мудрецу, что он ничего не знает,   знал гораздо больше всех других.      

Другие   на его месте шли бы сейчас, подняв голову, свободно говоря то, что вздумается,   с душой нараспашку. Но Шико ощущал, что ему надо внутренне сжаться, говорить   весьма обдуманно и по-актерски наложить на лицо грим.      

Необходимость   притворяться внушила ему прежде всего природная его проницательность, а затем и   тот облик, который принимало на его глазах все окружающее.      

Очутившись   в пределах маленького наваррского княжества, чья бедность вошла у французов в   поговорку, Шико, к своему величайшему изумлению, уже не обнаруживал на каждом   встречном лице, на каждом жилье, на каждом камне следов гнусной нищеты,   изглодавшей богатейшие провинции гордой Франции, которую он только что покинул.      

Дровосек,   проходивший мимо него, положив руку на ярмо своего любимого вола; девушка в   короткой юбке, легкой походкой выступавшая с кувшином на голове, подобно   хоэфорам античной Греции; старик, который напевал себе под нос, качая седой   головой; птичка в комнатной клетке, которая щебетала, клюя зерно из полной   кормушечки; загорелый парнишка с худощавыми, но сильными руками и ногами,   игравший на ворохе кукурузных листьев – все, казалось, говорило с Шико   живым, ясным, понятным языком, с каждым шагом все словно кричало ему:      

– Смотри,   здесь все счастливы!      

Иногда,   внимая скрипу колес на дороге, спускающейся в ложбину, Шико испытывал внезапное   чувство ужаса: ему вспоминались тяжелые колеса артиллерийских орудий,   проложивших глубокие колеи по дорогам Франции. Но из-за поворота возникала   телега виноградаря с полными бочками, на которых громоздились ребятишки с   лицами, красными от виноградного сока. Когда его заставляло внезапно   насторожиться дуло аркебуза, высовывающееся из-за протянувшихся изгородью   смоковниц и виноградных лоз, Шико вспоминал о трех засадах, которых он так   удачно избежал. Но это оказывался только охотник со своими громадными псами,   шагавший по полям, где изобиловали зайцы, по направлению к холмам,   изобиловавшим куропатками и тетеревами.      

Хотя   была поздняя осень и Шико оставил Париж в туманах и изморози, здесь стояла   отличная теплая погода. Высокие деревья, еще не потерявшие листьев, – на   юге они их никогда полностью не теряют, – бросали со своих, уже покрытых   багрянцем крон синюю тень на меловую почву. В лучах солнца сияли до самого   горизонта ясные, четкие, не знающие оттенков дали с раскиданными там и сям   белыми домиками деревень.      

Беарнский   крестьянин в опущенном на ухо берете подгонял среди лугов низкорослых лошадок   стоимостью в три экю, которые скачут, не зная устали, на своих словно стальных   ногах и делают одним духом двадцать лье. Их никогда не чистят, не покрывают   попонами, и, доехав до места, они только встряхиваются и тотчас же начинают   пощипывать первый попавшийся кустик вереска – свою единственную и вполне   достаточную для них еду.      

– Черти   полосатые! – бормотал Шико. – Никогда еще не видел я Гасконь такой   богатой. Беарнец, видно, как сыр в масле катается. Раз он так счастлив, есть   все основания думать, как говорит его братец, король Франции, что он..,   благодушно настроен. Но, может быть, он сам в этом не признается. По правде   говоря, письмо это, даже на латинском языке, очень меня смущает. Не перевести   ли его на греческий? Но, бог с ним, никогда не слыхал, чтобы Анрио, как называл   его кузен Карл Девятый, знал латынь. Придется сделать для него с моего   латинского перевода французский, но – expurgata [11], как говорят в Сорбонне.      

И Шико,   рассуждая таким образом про себя, вслух наводил справки – где находится в   настоящее время король.      

Король   был в Нераке. Сначала полагали, что он в По, и это заставило нашего посланца   доехать до Мон-де-Марсана. Но там местопребывание двора уточнили, и Шико,   свернув налево, выехал на дорогу в Нерак, по которой шло много народа,   возвращавшегося с кондомского рынка.      

Как   должен помнить читатель, Шико, весьма немногословный, когда надо было отвечать   на чьи-либо вопросы, сам очень любил расспрашивать, и ему сообщили, что король   Наваррский ведет жизнь очень веселую и неутомимо переходит от одного любовного   приключения к другому.      

На   дорогах Гаскони Шико посчастливилось встретить молодого католического   священника, человека, занимавшегося продажей овец, и офицера, которые славной   компанией путешествовали вместе от Мон-де-Марсана, болтая и бражничая всюду,   где останавливались.      

Эта   случайная компания в глазах Шико отлично представляла просвещенное, деловое и   военное сословия Наварры. Духовный отец прочитал ему распространенные повсюду   сонеты на тему о любви короля и прекрасной Фоссэз, дочери Рене де Монморанси,   барона де Фоссэз.      

– Позвольте,   позвольте, – сказал Шико, – я что-то не понимаю: в Париже считают,   что его величество король Наварры без ума от мадемуазель Ла Ребур.      

– О, –   сказал офицер, – так то же было в По!      

– Да,   да, – подтвердил священник, – то было в По.      

– Вот   как, в По? – переспросил торговец. Как простой буржуа он, видимо, был   осведомлен хуже всех.      

– Как, –   спросил Шико, – значит, у короля в каждом городе другая любовница?      

– Это   весьма возможно, – продолжал офицер, – ибо, насколько мне известно,   когда я был в гарнизоне Кастельнадори, его возлюбленной была мадемуазель   Дайель.      

– Подождите,   подождите, – прервал его Шико, – мадемуазель Дайель, никак, гречанка?      

– Совершенно   верно, – подтвердил священник, – киприотка.      

– Простите,   простите, – вмешался торговец, радуясь тому, что и он может вставить   слово, – я-то ведь из Ажана!      

– Ну   и что же?      

– Так   вот, могу совершенно точно сказать, что в Ажане король знался с мадемуазель де   Тиньонвиль.      

– Черти   полосатые! – сказал Шико. – Ну и бабник! Но, возвращаясь к   мадемуазель Дайель, я немного знал ее семью…      

– Мадемуазель   Дайель была очень ревнива и постоянно угрожала королю. У нее имелся красивый   кривой кинжальчик, который всегда лежал у нее на рабочем столике. И вот однажды   король ушел от нее, захватив с собой кинжал и говоря при этом, что не хочет,   чтобы с его преемником случилась беда.      

– Так   что сейчас его величество целиком принадлежит мадемуазель Ле Ребур? –   спросил Шико.      

– Напротив,   напротив, – сказал священник, – у них полный разрыв. Мадемуазель Ле   Ребур дочь президента судебной палаты и потому весьма сильна в словопрениях. По   наущению королевы-матери бедняжка произнесла столько речей против королевы   Наваррской, что заболела. Тогда королева Марго, которая отнюдь не глупа,   воспользовалась этим и убедила короля перебраться из По в Нерак, так что эта   любовная история оборвалась.      

– Значит, –   спросил Шико, – король воспылал теперь страстью к Фоссэз?      

– О,   бог мой, да. Тем более что она беременна: он просто с ума сходит.      

– А   что говорит по этому поводу королева? – спросил Шико.      

– Королева?      

– Да,   королева.      

– Королева   несет свои горести к подножию креста, – сказал священник.      

– К   тому же, – добавил офицер, – королева ничего обо всем этом не знает.      

– Да   что вы! – сказал Шико. – Быть не может.      

– Почему?      

– Потому   что Нерак не такой уж большой город, все там насквозь видно.      

– Ну,   что касается этого, сударь, – сказал офицер, – там имеется парк, а в   парке аллеи длиною в три тысячи шагов, обсаженные густыми кипарисами, платанами   и сикоморами, там такая тень, что среди бела дня шагах в десяти уже ничего не   видно. А ночью-то что же, сами рассудите!      

– Да   и королева очень занята, сударь, – сказал священник.      

– Ну,   что вы? Занята?      

– Да.      

– Чем   же, скажите, пожалуйста?      

– Общением   с господом богом, – проникновенно ответил священник.      

– С   богом? – вскричал Шико.      

– Почему   же нет?      

– Так,   значит, королева набожна?      

– И   даже очень.      

– Однако   же во дворце мессу не служат, я полагаю? – заметил Шико.      

– И   очень ошибаетесь, сударь. Мессы не служат! Что ж, мы, по-вашему, язычники? Так   знайте же, милостивый государь, что, если король с дворянами своей свиты ходит   слушать протестантского проповедника, для королевы служат обедню в ее личной   капелле.      

– Королеве?      

– Да,   да.      

– Королеве   Маргарите?      

– Королеве   Маргарите. И это так же верно, как то, что я, недостойный служитель божий,   получил два экю за то, что дважды служил в этой капелле. Я даже произнес там   очень удачную проповедь на текст: «Господь отделил зерно от плевелов». В   Евангелии сказано: «Господь отделит», по я полагал, что, так как Евангелие   написано уже давно, это дело можно считать уже совершившимся.      

– И   король узнал об этой проповеди? – спросил Шико.      

– Он   ее прослушал.      

– И   не разгневался?      

– Наоборот,   он очень восхищался ею.      

– Вы   меня просто ошеломили, – ответил Шико.      

– Надо   прибавить, – сказал офицер, – что при дворе не только ходят на   проповеди да на обедни. В замке отлично угощаются, не говоря уже о прогулках;   нигде во Франции бравые военные не прогуливаются так часто, как в аллеях   Нерака.      

Шико   собрал больше сведений, чем ему было нужно, чтобы выработать план действий.      

Он знал   Маргариту, у которой в Париже был свой двор, и вообще понимал, что если она не   проявляла проницательности в делах любви, то лишь в тех случаях, когда у нее   были свои причины носить на глазах повязку.      

– Черти   полосатые! – бормотал он себе под нос. – Эти тенистые кипарисовые   аллеи длиной в три тысячи шагов как-то неприятно крутятся у меня в голове. Я   прибыл из Парижа в Нерак, чтобы раскрыть глаза людям, у которых тут аллеи   длиной в три тысячи шагов, да еще такие тенистые, что жены не могут разглядеть,   как их мужья гуляют там со своими любовницами! Ей-богу, меня тут просто   искромсают за попытку расстроить все эти очаровательные прогулки. К счастью,   мне известно философическое умонастроение короля, на него – вся моя   надежда. К тому же я – посол, лицо неприкосновенное. Пойдем смело!      

И Шико   продолжал свой путь.      

На   исходе дня он въехал в Нерак, как раз к тому времени, когда начинались эти   прогулки, так смущавшие короля Франции и его посла.      

Впрочем,   Шико мог убедиться в простоте нравов, царившей при наваррском дворе, по тому,   как он был допущен на аудиенцию.      

Простой   лакей открыл перед ним дверь в скромно обставленную гостиную; к этой двери он   прошел по дорожке, пестреющей цветами. Над гостиной находилась приемная короля   и комната, где он любил давать днем непритязательные аудиенции, на которые   отнюдь не скупился.      

Когда в   замок являлся посетитель – какой-нибудь офицер, а то и просто паж, –   докладывали о нем королю. Этот офицер или паж искали короля до тех пор, пока не   обнаруживали его, где бы он ни находился. Король тотчас же являлся и принимал   посетителя.      

Шико был   глубоко тронут этой любезностью и доступностью. Он решил, что король добр,   простосердечен и всецело занят любовными делами.      

Это его мнение   только укрепилось, когда в конце извилистой аллеи, обсаженной цветущими   олеандрами, появился в поношенной фетровой шляпе, светло-коричневой куртке и   серых сапогах король Наваррский; лицо его пылало румянцем, в руке он держал   бильбоке.      

На лбу у   Генриха не было ни морщинки, словно никакая забота не осмеливалась задеть его   темным крылом, губы улыбались, глаза сияли беспечностью и здоровьем.   Приближаясь, он срывал левой рукой цветы, окаймлявшие дорожку.      

– Кто   хочет меня видеть? – спросил он пажа.      

– Сир, –   ответил тот, – какой-то человек, на мой взгляд, то ли дворянин, то ли   военный.      

Услышав   эти слова, Шико несмело подошел.      

– Это   я, сир, – сказал он.      

– Вот   тебе и на! – вскричал король, воздевая обе руки к небу. – Господин   Шико в Наварре, господин Шико у нас! Помилуй бог! Добро пожаловать, дорогой   господин Шико.      

– Почтителънейше   благодарю вас, сир.      

– И   вы живехоньки, слава богу!      

– Надеюсь,   что так, дорогой государь, – сказал Шико, вне себя от радости.      

– Ну,   черт возьми, – сказал Генрих, – мы с вами выпьем винца из погребов   Лиму, и вы скажете мне, как вы его нашли. Я очень рад видеть вас, господин   Шико, садитесь-ка сюда.      

И он   указал ему на скамейку, стоявшую на зеленом газоне.      

– Никогда,   сир, – сказал Шико, делая шаг назад.      

– Бы   проделали двести лье, чтобы повидаться со мною, а я позволю вам стоять? Ни в   коем случае, господин Шико, садитесь, только сидя можно поговорить по душам.      

– Но,   сир, правила этикета!      

– Этикет   у нас, в Наварре? Да ты рехнулся, бедняга Шико. Кто здесь об этом думает?      

– Нет,   сир, я не рехнулся, – ответил Шико, – я прибыл в качестве посла.      

На ясном   челе короля образовалась едва заметная складочка, но она так быстро исчезла,   что Шико при всей своей наблюдательности даже следа ее не обнаружил.      

– Посла, –   сказал Генрих с удивлением, которое он старался сделать простодушным, –   посла от кого?      

– От   короля Генриха Третьего. Я прибыл из Парижа, прямо из Лувра, сир.      

– А,   тогда дело другое, – сказал король. Он вздохнул и встал со   скамейки. – Ступайте, паж, оставьте нас вдвоем. Подайте вина наверх, в мою   комнату, нет, лучше в рабочий кабинет. Пойдемте, Шико, я сам проведу вас.      

Шико   последовал за королем Наваррским. Генрих шагал теперь быстрее, чем когда шел   среди цветущих олеандров.      

«Какая   жалость, – подумал Шико, – смущать этого славного человека, живущего   в покое и неведенье. Ну что ж, он отнесется ко всему философски».      

 Глава 13.      

КАК КОРОЛЬ НАВАРРСКИЙ   ДОГАДАЛСЯ, ЧТО TURENNIUS ЗНАЧИТ ТЮРЕНН, А MARGOTA – МАРГО      

       

Как   можно легко себе представить, кабинет короля Наваррского не блистал роскошью.   Его беарнское величество был небогат и не швырял на ветер то немногое, чем   обладал. Этот кабинет, вместе с парадной спальней, занимал все правое крыло   замка. От приемной или караульной, а также от спальни отрезали часть помещения   и проложили коридор, который и вел в кабинет.      

Из этой   просторной комнаты, обставленной довольно хорошо, хотя и безо всякой   королевской роскоши, открывался вид на великолепные луга у берега реки.      

Густые   деревья – ивы и платаны – скрывали ее течение, однако же время от   времени глаза ослеплял блеск струй, когда река вырывалась, словно   мифологическое божество, из затенявшей ее листвы и на полуденном солнце   сверкали ее золотые чешуи или же в полуночном лунном свете ее серебристая   пелена.