1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 
В самый  разгар его работы стук за зеркалом раздался вновь, но теперь он был гораздо  торопливее и настойчивее.    

– Очевидно,  дама начинает терять терпение, – сказал Фуке. – Это, наверное,  графиня… впрочем, она ведь уехала на три дня в Рамбулье. Может быть, президентша?  О нет, президентша не ведет себя так решительно. Смиренно позвонив, она  терпеливо ждет, пока заблагорассудят откликнуться.    

Ясно,  что мне не угадать, кто это, хоть я и знаю, кого не может быть. А так как это  не маркиза, то провались все остальные!    

Фуке  продолжал трудиться, не обращая внимания на повторявшиеся удары.    

Но минут  через пятнадцать он, в свою очередь, начал терять терпение и, стремительно закончив  работу, сунул охапку бумаг в портфель и быстро взглянул в зеркало. Стук тем  временем продолжался без перерыва.    

– Ого, –  сказал он, – какая пылкость! Что там случилось? Посмотрим, что за фея ждет  меня с таким нетерпением.    

Он нажал  пальцем кнопку, находившуюся рядом с штифтом. Зеркало тотчас повернулось на  шарнирах, открыв в стенной обшивке довольно глубокую нишу, в которой министр  скрылся. Там он опять нажал пружину и вышел в отворившуюся в стене дверь,  которая сама захлопнулась за ним.    

Затем он  спустился по винтовой лестнице, имевшей десятка два ступеней, и очутился в обширном  подземелье, выложенном плитами. Свет проникал туда через узкие окна. Пол был  устлан ковром. Это подземелье тянулось под улицей, отделявшей дом Фуке от  Венсенского парка.    

В конце  подземелья находилась вторая лестница. Поднявшись по ней, Фуке нажал пружину и  очутился в такой же нише, какая была у него в кабинете; из нее он вошел в  красиво обставленную комнату, где не было ни души.    

Убедившись,  что зеркало, служившее тайной дверью, закрылось плотно, он отпер дверь напротив  тройным поворотом золоченого ключика и вошел в комнату, отделанную с необыкновенной  роскошью. На диване сидела женщина поразительной красоты. Она бросилась  навстречу Фуке.    

– Ах,  боже мой! – воскликнул Фуке, отступая на шаг от изумления. Маркиза де  Бельер! Вы… вы здесь?    

– Да…  я, – прошептала маркиза.    

– Маркиза,  дорогая маркиза, – повторял Фуке, готовый упасть к ее ногам. – О  боже! Но как вы попали сюда? А я-то заставил вас так долго ждать.    

– Долго…  очень долго.    

– Я  счастлив, что ожидание показалось вам долгим.    

– О,  оно показалось мне вечностью. Я звонила больше двадцати раз.    

Разве вы  не слыхали?    

– Нет,  я слышал, но не мог прийти. Как смел я предположить, что это вы, после вашей  суровости, после вашего отказа? Если бы я догадывался о счастье, которое меня  ожидает, поверьте, маркиза, я оставил бы все.    

Маркиза  обвела комнату взглядом.    

– Мы  здесь одни? – спросила она.    

– О  да, отвечаю вам за это.    

– В  самом деле, – грустно проговорила маркиза.    

– Вы  вздохнули, маркиза?    

– Сколько  тайн, сколько предосторожностей! – с легкой горечью сказала маркиза. –  Как вы боитесь, чтобы никто не узнал о вашей любви.    

– Неужели  следует выставлять ее напоказ?    

– О  нет, вы слишком деликатны для этого, – произнесла маркиза с усмешкой.    

– Не  нужно упреков, маркиза, умоляю вас.    

– Имею  ли я право вас упрекать?    

– К  несчастью, нет. Но скажите мне, вы, которую я люблю уже целый год без надежды и  без взаимности…    

– Вы  ошибаетесь, – перебила маркиза. – Без надежды – это правда, но  не без взаимности.    

– О,  для меня любовь имеет только одно доказательство, и я все еще жду его.    

– Я  принесла его вам.    

Фуке  хотел ее обнять, но она уклонилась.    

– Вы  заблуждаетесь, сударь. Не требуйте от меня ничего, кроме преданности, которую я  только и могу подарить вам.    

– Ах,  значит, вы не любите меня: преданность – это всего лишь добродетель, а  любовь – это страсть.    

– Выслушайте  меня, сударь, умоляю вас. Вы должны понять, что лишь особо важная причина могла  привести меня сюда.    

– Что  мне до причины, если вы здесь, если я могу говорить с вами, видеть вас.    

– Да,  вы правы: всего важнее, что я здесь, что никто не видел меня и я могу сказать  вам…    

Фуке  опустился на колени.    

– Говорите,  маркиза, – сказал он, – говорите, я вас слушаю.    

Маркиза  посмотрела на Фуке, стоявшего перед нею на коленях, странным взглядом, полным  нежности и грусти.    

– О! –  прошептала она наконец. – Как бы я хотела быть той, которая вправе видеть  вас каждую минуту, говорить с вами каждое мгновение. Как бы я хотела быть той,  которая заботится о вас, которой не приходится пользоваться разными секретными  приспособлениями, чтобы вызвать, словно призрак, любимого человека, видеться с  ним какой-нибудь час, а потом смотреть, как он исчезает во мраке тайны, которая  кажется еще более загадочной тогда, когда он уходит, чем казалась при его  появлении. О, какая это счастливая женщина!    

– Неужели,  маркиза, вы имеете в виду мою жену? – с улыбкой спросил Фуке.    

– Разумеется,  я говорю о ней.    

– Не  завидуйте ее участи, маркиза. Из всех женщин, с которыми я поддерживаю  отношения, госпожа Фуке меньше всех видит меня, меньше всех говорит со мною и  пользуется моим наименьшим доверием.    

– По  крайней мере, сударь, ей не приходится нажимать рукою раму зеркала, чтобы  вызвать вас, как пришлось сделать мне; по крайней мере» вы не отвечаете ей  таинственным, пугающим звуком колокольчика, пружина которого висит где-то в  неведомом месте; по крайней мере, вы никогда не запрещали ей проникнуть в тайну  этих встреч под страхом того, что ваша связь с нею навсегда прекратится, как вы  поступаете с теми женщинами, которые приходили сюда до меня и будут приходить  после!    

– Ах,  дорогая маркиза, как вы несправедливы и как вы не ведаете того, что творите,  восставая против таинственности! Только храня тайну, можно любить безмятежно,  только безмятежная любовь может дать счастье. Но вернемся к прежнему разговору  о вашей преданности, в которой вы меня уверяли, или, скорее, обманывали меня,  маркиза, позволяя думать, что эта преданность есть любовь.    

– Только  что, – произнесла маркиза, проводя по глазам своей прекрасной рукой, –  только что мои мысли были ясны и смелы, а теперь они спутались, меня охватил  страх перед необходимостью сообщить вам дурную весть.    

– Если  эта дурная весть привела вас сюда, я рад ей. Впрочем, раз вы здесь и  признаетесь, что не совсем равнодушны ко мне, не лучше ли отложить вашу весть и  говорить только о вас?    

– Нет,  нет, напротив, вам надо узнать ее во что бы то ни стало. Вы должны потребовать,  чтобы я вам сказала все тотчас же, а не дала отвлечь себя чувству. Фуке, друг  мой, это новость огромной важности!    

– Вы  удивляете меня, маркиза, я готов сказать – пугаете. Вы так рассудительны,  так выдержанны, так хорошо знаете свет, в котором мы живем.    

Значит,  это что-нибудь важное?    

– Чрезвычайно  важное! Слушайте…    

– Скажите  сначала: как вы сюда попали?    

– Сейчас  узнаете. Сначала более спешное дело.    

– Говорите  же, маркиза, прошу вас! Пощадите мое терпение.    

– Знаете  ли вы, что Кольбер назначен интендантом финансов?    

– Что?  Кольбер? Маленький Кольбер? Правая рука кардинала?    

– Именно.    

– Что  же в этом ужасного, дорогая маркиза? Маленький Кольбер назначен интендантом финансов –  это странно, я согласен, но вовсе не страшно.    

– Неужели  вы думаете, что король без всяких причин назначил на такую должность того, кого  вы прозвали мелочным педантом?    

– Прежде  всего, верно ли еще, что король назначил его?    

– Так  говорят.    

– Кто?    

– Все.    

– Все –  это значит никто. Назовите мне кого-нибудь, кто знает из верного источника.    

– Госпожа  Ванель.    

– Ах,  вы и в самом деле начинаете меня пугать! – со смехом вскричал Фуке. –  Она-то уж конечно знает из верного источника.    

– Не  говорите дурно о бедной Маргарите, господин Фуке: она все еще любит вас.    

– В  самом деле? Не верится. А я думал, что маленький Кольбер уже успел запятнать  эту любовь чернильной кляксой или комком грязи.    

– Фуке»  Фуке, вот как вы относитесь к женщинам, которых бросили!    

– Маркиза,  неужели вы берете под свою защиту госпожу Ванель?    

– Да,  беру, потому что, повторяю, она все еще любит вас, и вот доказательство: она  хочет вас спасти.    

– При  вашей помощи, маркиза; это ловкий ход с ее стороны. Никакой ангел не может быть  мне более приятен и вернее вести меня к спасению. Но скажите, разве вы знаете  Маргариту?    

– Она  моя монастырская подруга.    

– И  вы говорите, что это она сообщила вам о назначении Кольбера на должность  интенданта?    

– Да.    

– Хорошо,  пусть он будет интендантом. Но объясните мне одно, маркиза: каким образом  Кольбер в качестве моего подчиненного может вредить или мешать мне?    

– Вы  упускаете из виду одно важное обстоятельство.    

– Какое?    

– То,  что Кольбер вас ненавидит.    

– Меня! –  воскликнул Фуке. – О боже! Разве вы не знаете, что меня ненавидят все?  Кольбер так же, как другие.    

– Кольбер  больше, чем другие.    

– Больше,  согласен.    

– Он  очень честолюбив.    

– Кто  же не честолюбив, маркиза?    

– Да,  но его честолюбие не имеет границ.    

– Я  знаю и это: он пожелал сделаться моим преемником у госпожи Ванель.    

– И  достиг этого. Берегитесь, чтобы он не добился своего и в другом.    

– Вы  хотите сказать, что он рассчитывает перебраться с места моего помощника на мое  собственное?    

– А  разве у вас не возникло такое опасение?    

– О  нет. Заменить меня подле госпожи Ванель – это еще возможно, но подле  короля – это дело совсем другое. Франция покупается не так легко, как жена  какого-то чиновника.    

– Все  покупается: если не на золото, то путем интриг.    

– Вы  хорошо знаете, что это не так, маркиза, вы, которой я предлагал миллионы.    

– Надо  было, Фуке, вместо миллионов предложить мне истинную, безграничную любовь. Я бы  согласилась. Как видите, так или иначе, все покупается.    

– Значит,  по-вашему, Кольбер собирается купить и мою должность? Успокойтесь, маркиза:  пока еще он недостаточно богат для этого.    

– А  если он ее у вас украдет?    

– Ах,  это другое дело. Но, к несчастью для него, чтобы добраться до меня, он должен  разрушить и снести мои передовые укрепления, а они у меня отличные, маркиза.    

– Своими  передовыми укреплениями вы, вероятно, называете ваших приверженцев и друзей?    

– Конечно.    

– К  числу ваших приверженцев принадлежит и д'Эмери?    

– Да.    

– А  Лиодо к числу друзей?    

– Разумеется.    

– А  де Ванен?    

– Ну,  с ним могут делать что угодно, а тех двоих я не советовал бы трогать.    

– Но  если вы хотите, чтобы не трогали д'Эмери и Лиодо, то должны принять меры.    

– Что  же грозит им?    

– Теперь  вы согласны выслушать меня?    

– Как  всегда, маркиза.    

– И  не будете меня прерывать?    

– Говорите.    

– Слушайте!  Сегодня утром Маргарита прислала за мной.    

– Чего  же она от вас хотела?    

– «Я  не могу повидаться лично с господином Фуке», – сказала она мне.    

– Ба!  Почему? Неужели она думает, что я стал бы ее упрекать? Бедная женщина, как она  ошибается!    

– «Повидайтесь  с ним и скажите, чтобы он остерегался Кольбера».    

– Как,  она предостерегает меня против своего собственного любовника?    

– Я  повторяю, что она еще любит вас.    

– Дальше,  маркиза!    

– Дальше  Маргарита сказала: «Два часа тому назад Кольбер пришел сообщить мне, что он  назначен интендантом».    

– Я  уже говорил вам, маркиза, что Кольбер будет тем более в моих руках.    

– Да,  но это еще не все. Маргарита, как вы знаете, дружит с госпожой д'Эмери и  госпожой Лиодо.    

– Да.    

– Так  вот: Кольбер расспрашивал ее об их состоянии и о том, насколько они вам  преданы.    

– О,  за них я ручаюсь. Чтобы лишить меня их преданности, их надо убить.    

– Слушайте  дальше. В то время, когда у госпожи Ванель был Кольбер, к ней кто-то пришел, и  она вышла на несколько минут из комнаты. Оставшись один, Кольбер, который не  любит сидеть без дела, тотчас принялся набрасывать карандашом заметки на  листках бумаги, лежавших на столе.    

– Они  касались д'Эмери и Лиодо?    

– Именно.    

– Интересно  было бы узнать, что в них заключалось.    

– Я  принесла их вам.    

– Неужели  госпожа Ванель взяла их у Кольбера, чтобы передать мне?    

– Нет,  но случайно, просто чудом, в ее руках очутилась копия с этих заметок.    

– Как  так?    

– А  вот послушайте. Я уже сказала вам, что Кольбер нашел бумагу на столе.    

– Да.    

– Карандаш,  которым он писал, оказался очень твердым, так что все отпечаталось на следующем  листе.    

– Далее.    

– Кольбер,  взяв первый лист, не обратил внимания на второй. А между тем на нем можно было  прочесть все, что было написано на первом. Госпожа Ванель прочла и послала за  мной. Убедившись, что я ваш преданный друг, она отдала мне этот листок и  открыла тайну вашего дома.    

– Где  же этот лист? – спросил Фуке, несколько встревоженный.    

– Вот  он, читайте, – сказала маркиза.    

Фуке  прочел:    

     

«Имена  откупщиков, которых должна приговорить судебная палата: д'Эмери, друг Ф.,  Лиодо, друг Ф., де Ванен, безразл…»    

     

– Д'Эмери!  Лиодо! – вскрикнул Фуке, перечитывая еще раз записку.    

– ДРУЗЬЯ  Ф., – указала пальцем маркиза.    

– Но  что значат слова: «которых должна приговорить судебная палата»?    

– Кажется,  это вполне ясно. Впрочем, вы еще не кончили, читайте дальше.    

Фуке  продолжал:    

     

«…Двух  первых присудить к смертной казни, третьего уволить вместе с д'Отмоном и с де  Лаваллетом, конфисковав их имущество».    

     

– Великий  боже! – воскликнул Фуке. – Казнить Лиодо и д'Эмери! Но если даже  судебная палата приговорит их к смерти, то король не утвердит приговора, а без  его утверждения их не могут казнить.    

– Но  король сделал Кольбера интендантом.    

– Ах, –  воскликнул Фуке, словно увидев бездну, разверзшуюся у его ног. – Нет, это  невозможно! Невозможно! А кто это навел карандашом по следам, оставленным  Кольбером?    

– Это  сделала я, боясь, что следы сгладятся.    

– О!..  Я узнаю все!    

– Вы  ничего не узнаете! Для этого вы слишком презираете своего врага.    

– Простите  меня, дорогая маркиза. Да, Кольбер – мой враг, согласен.    

Да,  Кольбер – опасный человек, признаюсь. Но у меня впереди еще много времени.  А теперь вы здесь, вы доказали мне свою преданность, может быть даже любовь… Мы  наконец одни…    

– Я  пришла сюда, чтобы спасти вас, а не для того, чтобы погубить себя, господин  Фуке, – сказала маркиза, вставая. – Итак, остерегайтесь!    

– Право,  маркиза, вы напрасно тревожитесь, и если ваша боязнь не предлог…    

– Кольбер –  человек с сильной волей! Остерегайтесь его…    

– А  я? – спросил Фуке, в свою очередь поднимаясь с места.    

– Вы?  Вы только благородный человек. Повторяю: остерегайтесь Кольбера!..    

– И  это все?    

– Я  сделала все, что могла, рискуя погубить свою репутацию. Прощайте.    

– Не  прощайте, а до свиданья!    

– Быть  может… – произнесла маркиза.    

Протянув  Фуке руку для поцелуя, она так решительно направилась к двери, что Фуке не посмел  преградить ей дорогу.    

С  поникшей головой, с омраченным лицом отправился он в обратный путь по  подземному ходу, соединявшему два дома.    

 Глава 7. АББАТ ФУКЕ    

     

Быстро  пройдя подземелье и нажав пружину возле зеркала, Фуке снова очутился в своем кабинете  Едва успел он войти, как услышал стук в дверь и знакомый голос, кричавший:    

– Монсеньер,  отоприте, пожалуйста!    

Фуке  быстрым движением скрыл следы своего волнения и отсутствия: разбросал по столу  бумаги, взял в руку перо и, чтобы выиграть время, спросил через дверь:    

– Кто  там?    

– Как!  Монсеньер не узнает меня, – ответил голос.    

«Как не узнать  тебя, дружище?» – сказал Фуке про себя.    

– Это  вы, Гурвиль? – спросил он громко.    

– Конечно,  я, монсеньер.    

Фуке  поднялся и, в последний раз посмотрев на зеркало, отпер дверь и впустил  Гурвиля.    

– Ах,  монсеньер, какая жестокость! – воскликнул он.    

– Почему?    

– Вот  уже четверть часа, как я умоляю вас отпереть, а вы даже не отвечаете.    

– Запомните  раз навсегда: я не терплю, чтобы меня беспокоили во время работы. Хотя вы,  Гурвиль, и составляете исключение, я все же хочу, чтобы для других мое  запрещение оставалось в силе.    

– В  такую минуту, монсеньер, я готов разбить, снести, опрокинуть всякие запреты,  все двери, замки и стены.    

– Ого!  Значит, случилось что-нибудь очень важное? – спросил Фуке.    

– Очень.    

– Что  же произошло? – продолжал Фуке, слегка обеспокоенный волнением своего  ближайшего сотрудника.    

– Учреждена  тайная судебная палата.    

– Мне  это известно. Но разве она уже собралась?    

– Не  только собралась, монсеньер, но уже успела вынести приговор…    

– Приговор? –  произнес министр, побледнев и с дрожью, которую он не мог скрыть. – Кому  же?    

– Вашим  друзьям.    

– Лиодо  и д'Эмери?    

– Да,  монсеньер.    

– К  чему же они приговорены?    

– К  смертной казни.    

– Не  может быть! Нет, это невозможно!.. Вы ошибаетесь, Гурвиль.    

– Вот  копия приговора, который сегодня должен быть подписан королем.    

Быть  может, он уже подписал его.    

Фуке  схватил бумагу, быстро пробежал ее и возвратил Гурвилю со словами:    

– Король  не подпишет этого приговора.    

– Монсеньер,  Кольбер смелый советчик… Опасайтесь его.    

– Опять  Кольбер! – воскликнул Фуке. – Вот уж два-три дня я беспрерывно слышу  это имя! Слишком много чести для такого ничтожества. Пусть Кольбер появится, и  я рассмотрю его; пусть он поднимет голову, и я раздавлю его; но согласитесь,  что бороться можно только с таким противником, который хоть что-нибудь из себя  представляет.    

– Терпение,  монсеньер, вы не знаете Кольбера… Постарайтесь его изучить. Это один из темных  финансовых дельцов, подобных метеорам, которых никогда не видишь до их  разрушительного вторжения. Появление их гибельно.    

– О,  Гурвиль, это уж слишком, – возразил Фуке, улыбаясь. – Меня не так-то  легко запугать, друг мой. Кольбер – метеор! Черт возьми! Мы еще посмотрим,  что это за метеор… Давайте мне факты, а не слова. Что он сделал до сих пор?    

– Он  заказал парижскому палачу две виселицы, – сказал Гурвиль.    

Фуке  поднял голову, и в глазах его сверкнула молния.    

– Вы  уверены в том, что это правда? – вскричал он.    

– Вот  вам доказательство, монсеньер.    

И  Гурвиль протянул Фуке записку одного из секретарей городской ратуши, верного  сторонника суперинтенданта.    

– Да,  действительно, – пробормотал Фуке, – воздвигается эшафот… Но король  не подписал, Гурвиль, и не подпишет приговора!    

– Это  мы скоро узнаем, – заметил Гурвиль.    

– Каким  образом?    

– Если  приговор подписан королем, виселицы сегодня же вечером будут отправлены к городской  ратуше, чтобы завтра утром можно было их поставить.    

– Нет,  нет! – снова воскликнул Фуке. – Все вы ошибаетесь и вводите меня в  заблуждение. Не дальше как позавчера у меня был Лиодо, а три дня назад я  получил от бедняги д'Эмери сиракузское вино.    

– Это  только доказывает, – возразил Гурвиль, – что судебная палата была  собрана тайно, совещалась в отсутствие обвиняемых, и как только дело было  закончено, их арестовали.    

– Разве  они арестованы? Но как, где, когда?    

– Лиодо –  вчера на рассвете, д'Эмери – позавчера вечером, когда он возвращался от  своей любовницы; их исчезновение никого не встревожило, но внезапно Кольбер  сорвал маску и приказал обнародовать это дело. О нем теперь кричат на всех  улицах Парижа, и, по правде говоря, только вы, монсеньер, не знаете об этом  событии.    

Фуке с  возрастающим волнением ходил взад и вперед по комнате.    

– Что  вы думаете предпринять, монсеньер? – спросил Гурвиль.    

– Если  бы все это было верно, я отправился бы к королю. Но прежде чем ехать в Лувр, я  побываю в городской ратуше. Если приговор утвержден, тогда посмотрим. Едем же!  Откройте дверь, Гурвиль.    

– Осторожнее, –  предупредил тот. – Там аббат Фуке.    

– Ах,  мой брат, – с горечью сказал Фуке. – Значит, он узнал какую-нибудь  скверную новость и, по своему обыкновению, рад поднести ее мне! Да, черт  возьми, если явился мой брат, то мои дела действительно плохи. Что ж вы не  сказали мне раньше? Я бы скорее поверил всему.    

– Монсеньер  клевещет на господина аббата! – смеясь, произнес Гурвиль.    

– Он  пришел вовсе не с дурным намерением.    

– Ах,  Гурвиль, вы еще заступаетесь за этого безалаберного, бессердечного человека, за  этого неисправимого мота?    

– Не  сердитесь, монсеньер.    

– Что  это сегодня с вами, Гурвиль? Вы защищаете даже аббата Фуке.    

– Ах,  монсеньер, во всем есть своя хорошая сторона.    

– По-вашему,  и у тех разбойников, которых аббат держит у себя и спаивает, есть свои хорошие  стороны?    

– Обстоятельства  могут так сложиться, монсеньер, что вы рады будете иметь под рукой и этих  разбойников.    

– Значит,  ты советуешь мне помириться с аббатом? – иронически спросил Фуке.    

– Я  вам советую не ссориться с сотней молодцов, которые, соединив свои шпаги, могут  окружить стальным кольцом три тысячи человек.    

Фуке  бросил на собеседника быстрый взгляд.    

– Вы  правы, Гурвиль, – произнес он. – Впустите сюда аббата Фуке! крикнул  он дежурившему у дверей лакею.    

Через  две минуты на пороге кабинета с глубоким поклоном показался аббат Фуке. Это был  человек лет за сорок, полусвященник, полувоин, смесь отчаянного забияки и  монаха. При нем не было шпаги, но заметно было, что он носит при себе  пистолеты.    

Фуке  приветствовал его скорее как министр, чем как старший брат.    

– Чем  могу служить, господин аббат? – спросил он.    

– Ого,  каким тоном вы говорите, брат мой! – воскликнул аббат.    

– Тоном  занятого человека.    

Аббат с  ехидством взглянул на Гурвиля, с беспокойством на брата и произнес:    

– Сегодня  вечером я должен уплатить господину де Брежи триста пистолей… Карточный  долг-долг чести.    

– Дальше? –  спросил Фуке, уверенный, что из-за таких пустяков аббат не стал бы его беспокоить.    

– Тысячу  пистолей мяснику, который не хочет больше отпускать в долг.    

– Дальше?    

– Тысячу  двести портному, – продолжал аббат. – Этот болван не отдает мне  одежды, заказанной для семерых моих слуг. Это компрометирует меня, и моя  любовница грозится заменить меня откупщиком, что было бы унизительно для  церкви.    

– Что  еще? – спросил Фуке.    

– Вы  заметили, брат мой, – сказал смиренно аббат, – что я ничего не прошу  для себя лично.    

– Это  очень деликатно с вашей стороны, господин аббат, – улыбнулся Фуке. –  Однако, как видите, я жду.    

– Я  и не стану ничего просить… о нет… но не потому, что я ни в чем не нуждаюсь.  Уверяю вас…    

– Тысячу  двести портному! – вздохнул министр, подумав с минуту. – На эту сумму  можно сшить изрядное количество платья.    

– Я  содержу сто человек, – с гордостью произнес аббат, – а это, я думаю,  чего-нибудь да стоит.    

– Сто  человек? – повторил Фуке. – Но разве вы Ришелье или Мазарини, чтобы  иметь столько телохранителей? Зачем вам эти люди, скажите на милость?    

– И  вы еще спрашиваете? – удивился аббат Фуке. – Как вы можете спрашивать,  для чего я содержу сто человек?    

– Да,  я хочу знать, на что вам нужны эти сто человек? Отвечайте!    

– Неблагодарный! –  воскликнул, все более горячась, аббат.    

– Объяснитесь  же наконец.    

– Ах,  господин министр, ведь лично мне нужен только один лакей, а если бы я был  одинок, я обошелся бы и без него. Но вы, вы, у вас столько врагов, что мне и  ста человек мало, чтобы защищать вас. Сто человек!..    

Нужно бы  десять тысяч! Я содержу их для того, чтобы в публичных местах и собраниях никто  не смел возвысить против вас голоса. Без этого вы были бы засыпаны проклятиями,  уничтожены злыми языками. Без этого вы не продержались бы и недели. Слышите,  недели!    

– О,  я не знал, что вы такой горячий мой защитник, господин аббат.    

– Вы  сомневались в этом? – вскричал аббат. – Так слушайте же, что  случилось. Не дальше как вчера на улице Юшет какой-то человек торговал цыпленка  у мясника.    

– Так.  Чем же это может мне повредить, господин аббат?    

– А  вот чем. Цыпленок был тощий, и покупатель отказался дать за него восемнадцать  су, говоря, что не желает платить такие деньги за одну кожу и кости, с которых  Фуке снял весь жир.    

– Дальше?    

– Раздался  смех, остроты по вашему адресу. Собралась толпа зевак. Зубоскал прибавил:  «Дайте мне цыпленка, вскормленного Кольбером, и я с удовольствием заплачу,  сколько вы ни спросите». Толпа стала рукоплескать. Словом, скандал! Вашему  брату оставалось только закрыть лицо.    

– И  вы закрыли? – спросил Фуке, покраснев.    

– Нет,  до этого дело не дошло: в толпе оказался один из моих людей, некто Менвиль, новобранец,  недавно приехавший из провинции, – я его очень ценю. Он пробрался сквозь  толпу и вызвал оскорбителя на дуэль. Поединок состоялся тут же, перед лавкой  мясника, в присутствии множества зрителей, которые обступили сражавшихся и  глядели из окон.    

– И  чем же кончилось? – перебил Фуке.    

– А  тем, что мой Менвиль сразу проткнул противника шпагой, что произвело большое впечатление  на зрителей. После этого он сказал мяснику:    

«Возьмите  вот этого индюка, мой друг: он будет пожирнее вашего цыпленка». Вот на что я  трачу свои доходы, господин министр: на поддержание фамильной чести, – с  торжеством заключил аббат.    

Фуке  склонил голову.    

– Хорошо, –  сказал Фуке. – Передайте Гурвилю ваш счет и оставайтесь у меня на вечер.    

– На  ужин?    

– Да.    

– Но  ведь касса уже заперта?    

– Гурвиль  отопрет ее для вас. Ступайте, аббат, ступайте.    

Аббат  поклонился.    

– Так,  значит, мы друзья? – спросил он.    

– Друзья,  друзья. Идемте, Гурвиль.    

– Вы  уходите? Значит, вы не будете ужинать дома?    

– Не  беспокойтесь. Я вернусь через час, – отвечал Фуке и прибавил тихо Гурвилю:    

– Пусть  заложат моих английских лошадей; я поеду в городскую ратушу.    

 Глава 8. ВИНО ЛАФОНТЕНА    

     

В  Сен-Манде съезжались экипажи, привозившие гостей. В доме шли деятельные приготовления  к ужину, в то время как сам министр мчался на своих быстроногих лошадях в  Париж. К городской ратуше он подъехал со стороны набережной, чтобы миновать  оживленные кварталы города. Было без четверти восемь, когда Фуке и  сопровождавший его Гурвиль вышли из экипажа на углу улицы Лонг-Пон и пешком  направились к Гревской площади.    

Повернув  на площадь, они заметили человека солидного вида, одетого в черное с лиловым,  который садился в наемную карету, приказывая кучеру ехать в Венсен. Он держал  большую корзинку с бутылками, только что купленными им в соседнем кабачке под  вывеской «Нотр-Дам».    

– Ба,  да ведь это Ватель, мой дворецкий, – сказал Фуке. – Зачем он приезжал  сюда?    

– Наверное,  за вином.    

– Что  такое? Покупать для меня вино в кабаках! Неужели у меня такой плохой погреб?    

И он  направился к дворецкому, который заботливо устанавливал в карете корзину с бутылками.    

– Эй,  Ватель! – крикнул он повелительным голосом.    

– Будьте  осторожны, монсеньер, вас узнают, – остановил его Гурвиль.    

– Так  что за беда! Ватель!    

Человек,  одетый в черное с лиловым, оглянулся. У него было добродушное, но маловыразительное  лицо. Глаза его блестели, на губах блуждала улыбка.    

– Ах,  это вы, монсеньер! – воскликнул он.    

– Да,  я. Что вы здесь делаете, черт возьми? Что у вас тут? Вино? Ватель, вы покупаете  вино в кабаке на Гревской площади?    

– Но  зачем вмешиваться в мои дела? – с полным спокойствием произнес Ватель,  бросив недружелюбный взгляд на Гурвиля. – Разве мой погреб плохо  содержится?    

– Не  сердитесь, Ватель, – сказал Фуке, – я полагал, что мой… ваш погреб  настолько богат, что мы могли бы обойтись без кабака «Нотр-Дам».    

– Да,  сударь, – с легким презрением произнес дворецкий, – ваш погреб так  хорош, что некоторые из гостей ничего не пьют на ваших обедах.    

Фуке с  изумлением взглянул сначала на Гурвиля, потом на Вателя.    

– Что  вы говорите, Ватель?    

– Я  говорю, что у вашего дворецкого нет вин на все вкусы и что господа Лафонтен,  Пелисон, Конрар ничего не пьют у вас за столом: они не любят тонких вин. Что же  тут поделаешь!    

– И  что же вы придумали?    

– Я  и покупаю их любимое вино Жуаньи, которое они каждую неделю распивают в этом кабачке.  Вот почему я здесь.    

Фуке,  почти растроганный, не нашел что ответить. Вателю же хотелось сказать очень многое.    

– Вы  бы еще упрекнули меня, монсеньер, – продолжал он, все более  горячась, – что я сам езжу на улицу Планш-Мибре за сидром, который пьет  господин Лоре у вас за обедом.    

– Лоре  пьет у меня сидр? – со смехом воскликнул Фуке.    

– Ну  конечно, сударь. Оттого-то он и обедает у вас так охотно.    

– Ватель,  вы молодец! – воскликнул Фуке, пожимая руку своего дворецкого. –  Очень благодарен вам: вы поняли, что для меня господа Лафонтен, Конрар и  Лоре – те же герцоги, пэры и принцы. Вы образцовый слуга, Ватель, и я  удваиваю вам жалованье.    

Ватель с  недовольным видом слегка пожал плечами и проворчал себе под нос:    

– Получать  благодарность за то, что исполняешь свои обязанности, оскорбительно.    

– Он  прав, – произнес Гурвиль, движением руки отвлекая внимание Фуке в другую  сторону.    

Он  указывал ему на запряженную парой лошадей низкую повозку, на которой колыхались  две обитые железом виселицы, положенные одна на другую и связанные цепями. На  перекладине сидел стражник, с угрюмым видом он пропускал мимо ушей замечания  толпы зевак, старавшихся разузнать, для кого предназначаются эти виселицы, и  провожавших повозку до городской ратуши.    

Фуке  содрогнулся.    

– Вы  видите дело решено! – сказал Гурвиль.    

– Да,  но оно еще не окончено, – возразил Фуке.    

– Ах,  не обманывайте себя напрасной надеждой, монсеньер! Если уж сумели усыпить ваше  внимание, то теперь дела не поправить.    

– Но  я-то еще не утвердил приговора.    

– За  вас утвердил де Лион.    

– Так  я отправлюсь прямо в Лувр.    

– Нет,  вы не поедете туда.    

– И  вы предлагаете мне такую низость! – вскричал Фуке. – Вы советуете мне  бросить на произвол судьбы друзей, сложить оружие, которое у меня в руках и  которым я еще могу сражаться?    

– Нет,  монсеньер, я не говорил ничего подобного. Можете ли вы покинуть свой пост суперинтенданта  в такой момент?    

– Нет,  не могу.    

– Ну,  а если вы явитесь к королю и он тотчас же сместит вас?    

– Он  может сделать это и заочно.    

– Но  тогда он сделает это не по вашей вине.    

– Зато  я окажусь негодяем. Я не хочу смерти моих друзей и не допущу этого!    

– Разве  для этого необходимо являться в Лувр? Имейте в виду, что, очутившись в Лувре,  вы будете вынуждены либо открыто защищать ваших друзей, позабыв о личных  выгодах, либо безвозвратно отречься от них.    

– Этого  я никогда не сделаю!    

– Простите…  Но король поставит вас перед выбором, либо вы сами предложите королю выбирать.    

– Это  верно.    

– Поэтому  нужно избегнуть столкновения, монсеньер Вернемся лучше в Сен-Манде.    

– Нет,  Гурвиль, я не двинусь с этого места, где готовится преступление и где  обнаружится мой позор. Повторяю, я не сделаю и шага, пока не найду средства  одолеть своих врагов!    

– Монсеньер, –  возразил Гурвиль, – я пожалел бы вас, если бы не знал, что вы – один  из самых сильных умов на свете. У вас полтораста миллионов, вы занимаете  королевское положение и в полтораста раз богаче короля. Кольбер даже не сумел  убедить короля принять дар Мазарини. Когда человек – первый богач в  государстве и не боится тратить деньги, то немного он стоит, если не добьется  того, чего хочет. Итак, повторяю: вернемся в Сен-Манде…    

– Чтобы  посоветоваться с Пелисоном?    

– Нет,  монсеньер, чтобы сосчитать ваши деньги!    

– Хорошо! –  вскричал Фуке с загоревшимся взором. – Едем!    

Они сели  в карету и пустились в обратный путь. В конце Сент-Антуанского предместья они  обогнали экипаж, в котором Ватель вез домой свое вино Жуаньи.    

Несшиеся  во весь опор вороные кони министра испугали робкую лошадь дворецкого, который в  страхе закричал, высунувшись из кареты:    

– Осторожнее!  Не разбейте моих бутылок!    

 Глава 9. ГАЛЕРЕЯ В  СЕН-МАНДЕ    

     

В  загородном доме Фуке человек пятьдесят ждали министра. Не теряя времени на  переодевание, Фуке прямо из передней прошел в первую гостиную, где собравшиеся  гости болтали между собой в ожидании ужина. За отсутствием хозяина его роль  исполнял аббат Фуке.    

Появление  суперинтенданта было встречено радостными возгласами: веселость, приветливость  и щедрость Фуке привлекали к нему сердца всякого рода деловых людей, а также  поэтов и художников. Лицо Фуке, по которому его приближенные читали все  движения его души, чтобы знать, как вести себя, – лицо это, никогда не  омрачавшееся мыслями о делах, было в этот вечер бледнее обычного, что не  ускользнуло от взгляда многих его друзей.    

Фуке  занял за столом председательское место, оживляя ужин своим весельем. Лафонтену  он рассказал об экспедиции Вателя за вином, Пелисону историю с тощим цыпленком  и Менвилем, так что все сидевшие за столом могли его слышать. Его рассказы  вызвали бурю смеха и шуток, которую движением руки остановил Пелисон, все время  остававшийся озабоченным.    

Аббат  Фуке, не понимая, почему его брат затеял разговор об этом случае, с большим  вниманием прислушивался к его словам, тщетно стараясь найти разгадку по  выражению лица Гурвиля или Фуке.    

– Почему  последнее время говорят о Кольбере? – заметил Пелисон.    

– Это  не удивительно, если правда, что король назначил его интендантом своих  финансов, – возразил Фуке.    

Едва он  произнес эту фразу, как со всех сторон посыпались самые нелестные эпитеты по адресу  Кольбера: «Скряга! Негодяй! Лицемер!»    

Пелисон  обменялся с Фуке многозначительным взглядом и сказал:    

– Господа,  мы отзываемся так дурно о человеке, которого совершенно не знаем. Это несправедливо  и неблагоразумно; я уверен, что и министр того же мнения.    

– Разумеется, –  отвечал Фуке. – Оставим в стороне жирных цыплят Кольбера и займемся лучше  фазанами и трюфелями, о которых предусмотрительно позаботился Ватель.    

Эти  слова разогнали темную тучу, нависшую было над обществом. Гурвиль так усердно воодушевлял  поэтов вином Жуаньи, а аббат, сообразительный, как всякий человек, нуждающийся  в чужих деньгах, так усердно развлекал финансистов и военных, что под шум  болтовни и веселья рассеялись последние остатки тревоги.    

После  ужина Пелисон приблизился к Фуке:    

– У  вас какое-то горе, монсеньер?    

– Да,  и большое, – ответил министр. – Гурвиль вам расскажет.    

– Нужно  отправить всех лишних смотреть фейерверк, – сказал Пелисон Гурвилю. –  Тогда и поговорим.    

– Хорошо, –  отвечал Гурвиль и шепнул несколько слов Вателю.    

Последний  тотчас увел в глубь сада дам, щеголей и праздных болтунов; немногие оставшиеся  продолжали прогуливаться по галерее, освещенной тремя сотнями восковых свечей,  на виду у любителей фейерверка, которые разбрелись по саду.    

Гурвиль  подошел к Фуке:    

– Монсеньер,  теперь мы все здесь. Считайте.    

Министр  обернулся и сосчитал: всех оказалось восемь человек.    

Пелисон  и Гурвиль прохаживались под руку с видом людей, болтающих о пустяках.    

Лоре с  двумя офицерами прогуливался тут же.    

Аббат  Фуке бродил один.    

Министр  ходил вместе со своим зятем де Шано и казался поглощенным тем, что ему говорил  последний.    

– Господа, –  сказал он, – прошу вас не поворачивать головы и не показывать вида, что вы  обращаете на меня внимание. Продолжайте ходить и слушайте. Мы одни.    

Воцарилась  глубокая тишина, нарушаемая только доносившимися издалека возгласами веселых  гостей, которые рассеялись по саду, чтобы лучше видеть фейерверк.    

Странное  зрелище представляли собой эти группы людей, как будто занятых беседой, а на  самом деле жадно внимавших тому, кто, со своей стороны, делал вид, что  разговаривает только со своим соседом.    

– Господа, –  начал Фуке, – вы, конечно, все заметили сегодня отсутствие двух наших  друзей, неизменно бывающих здесь по средам… Аббат, не останавливайтесь, бога  ради. Это совершенно лишнее: можно слушать и на ходу. Или лучше станьте у  открытого окна; у вас острое зрение, и вы тотчас заметите всякого, кто  направится сюда. Предупредите нас кашлем.    

Аббат  повиновался.    

– Я  не заметил, кто отсутствует, – молвил Пелисон, шедший в обратном  направлении, спиной к Фуке.    

– Я  не вижу господина Лиодо, который выдает мне пенсию, – сказал Лоре.    

– А  я, – отозвался стоявший у окна аббат, – не вижу моего дорогого  д'Эмери, который должен мне тысячу сто ливров за нашу последнюю игру.    

– Лоре, –  произнес Фуке, поникнув головой, – вы не будете больше получать пенсии от  Лиодо, а вы, аббат, никогда не получите ваших тысячи ста ливров от д'Эмери. Оба  они должны скоро умереть.    

– Умереть? –  в один голос воскликнули присутствующие, забыв при этом страшном слове свои  роли.    

– Господа,  успокойтесь, – сказал Фуке. – За нами могут наблюдать…    

Да, они  должны умереть.    

– Умереть! –  повторил Пелисон. – Ведь я видел их шесть дней назад: они были вполне здоровы,  веселы, полны надежд… Боже мой, какая же это болезнь поразила их так внезапно?    

– Это  не болезнь, – отвечал Фуке.    

– Значит,  есть средство помочь, – возразил Лоре.    

– Нет,  помочь им нельзя: они накануне гибели.    

– Но  отчего же они умирают? – вскричал один из офицеров.    

– Спросите  об этом у тех, кто их убивает.    

– Как!  Их убивают? Кто же их убивает? – послышались испуганные голоса.    

– Хуже  того: их вешают, – произнес Фуке с таким унынием, что его голос прозвучал  как похоронный звон в этой роскошной галерее, сверкавшей золотом, бархатом,  прекрасными картинами и цветами.    

Все  невольно остановились. Аббат отошел от окна. Ракеты то и дело взлетали над  вершинами деревьев. Громкие голоса, доносившиеся из сада, заставили министра  подойти к окну; за его спиной столпились друзья, готовые исполнить малейшее его  желание.    

– Господа, –  сказал он, – Кольбер велел арестовать, судить и предать смертной казни  двух моих друзей. Что, по вашему мнению, следует мне предпринять?    

– Черт  возьми! – воскликнул аббат. – Надо распороть брюхо Кольберу.    

– Монсеньер, –  молвил Пелисон, – вам надо повидаться с его величеством.    

– Но,  дорогой Пелисон, король уже подписал смертный приговор.    

– В  таком случае нужно помешать приведению приговора в исполнение, решил граф де Шано.    

– Это  невозможно, – возразил Гурвиль. – Разве попробовать подкупить  тюремщиков?    

– Или  начальника тюрьмы, – вставил Фуке.    

– Можно  сегодня же ночью устроить заключенным побег, – предложил еще кто-то.    

– А  кто из вас возьмется за это?    

– Я, –  сказал аббат. – Я отнесу деньги.    

– Я, –  сказал Пелисон. – Я берусь переговорить с начальником тюрьмы.    

– Предложим  ему пятьсот тысяч ливров, – сказал Фуке. – Этого достаточно. А если  нужно, дадим и миллион.    

– Миллион! –  вскричал аббат. – Да я и с частью этой суммы куплю пол-Парижа!    

– Это  правильный путь, – одобрил Пелисон. – Подкупим начальника и освободим  осужденных. Очутившись на свободе, они поднимут на ноги врагов Кольбера и  докажут королю, что его юное правосудие небезупречно, как и всякая крайность.    

– Итак,  Пелисон, отправляйтесь в Париж и привезите к нам осужденных, а завтра посмотрим,  как действовать дальше. Гурвиль, вручите Пелисону пятьсот тысяч ливров.    

– Смотрите,  как бы вас не унесло ветром, – заметил аббат. – Ответственность  огромна. Хотите, я помогу вам?    

– Тише! –  сказал Фуке. – Сюда идут. Ах, как великолепен фейерверк! воскликнул он в  тот момент, когда над соседней рощей рассыпался целый дождь сверкающих звезд.    

Пелисон  и Гурвиль покинули галерею через заднюю дверь, между тем как Фуке вместе с  остальными друзьями спустился в сад.    

 Глава 10. ЭПИКУРЕЙЦЫ    

     

Фуке,  казалось, сосредоточил все свое внимание на яркой иллюминации, на ласкающей музыке  скрипок и гобоев, на ослепительном фейерверке, который, бросая в небо свои  изменчивые отблески, освещал за деревьями темный силуэт Венсенского замка. Он  улыбался дамам и поэтам, и праздник не казался менее веселым, чем обыкновенно.  Ватель, с ревнивым беспокойством следивший за выражением лица Фуке, видимо,  остался вполне доволен вечером.    

Когда  фейерверк кончился, общество рассеялось по аллеям парка и мраморным галереям.  Стихотворцы прогуливались под руку в рощах, некоторые разлеглись на земле,  рискуя испортить свои бархатные костюмы и прически, к которым пристали сухие  листья и стебли травы. Немногочисленные дамы слушали пение артистов и  декламацию поэтов, большинство же внимало прекрасной прозе своих кавалеров,  которые, не будучи артистами и поэтами, под влиянием молодости и уединения не  уступали им в красноречии.    

– Почему  это наш хозяин не сходит в сад? – говорил Лафонтен. – Эпикур никогда  не оставлял своих учеников, не то что наш повелитель.    

– Напрасно  вы считаете себя эпикурейцами, – сказал ему Конрар. – По правде  сказать, здесь ничто не напоминает учения гаргетского философа.    

– Ба! –  отвечал Лафонтен. – Разве вам не известно, что Эпикур приобрел огромный  сад, где спокойно жил со своими друзьями?    

– Это  так.    

– А  разве господин Фуке не приобрел этого большого сада в Сен-Манде и разве мы не  проводим здесь спокойно время с ним и нашими друзьями?    

– Все  это верно, но, к сожалению, сада и друзей недостаточно для сходства с Эпикуром.  Укажите мне, в чем сходство между воззрениями господина Фуке и учением Эпикура?    

– Хотя  бы в девизе: «Удовольствие дает счастье».    

– Что  же дальше?    

– Никто  из нас, я полагаю, не считает себя несчастным. По крайней мере, я не скажу  этого о себе. Прекрасный вечер, вино Жуаньи, за которым посылали в мой любимый  кабачок, ни одной глупости за длившийся целый час ужин, хотя на нем  присутствовали десять миллионеров и двадцать поэтов…    

– Здесь  я прерву вас. Вы говорите о прекрасном ужине и вине Жуаньи, а я напомню вам,  что великий Эпикур со своими учениками питался хлебом, овощами и ключевой  водой.    

– Это  не вполне установлено, – возразил Лафонтен. – Не смешиваете ли вы  Эпикура с Пифагором, дорогой Конрар?    

– Напомню  вам также, что древний философ вовсе не был в дружбе с богами и правителями.    

– Что  также сближает его с Фуке, – отозвался Лафонтен.    

– Не  делайте этого сравнения, – взволнованно произнес Конрар, – иначе вы  подтвердите слухи, которые уже ходят о нем и сейчас.    

– Какие  слухи?    

– Что  мы плохие французы, равнодушные к королю и глухие к закону.    

– О! –  вскричал Лафонтен. – Если мы и плохие граждане, то не потому, что следуем  принципам своего учителя! Вот один из излюбленных афоризмов Эпикура: «Желайте  хороших правителей».    

– Так  что же?    

– А  что твердит нам постоянно Фуке? Когда же нами будут управлять как следует?»  Говорит он это? Будьте же искренни, Конрар!    

– Правда,  говорит.    

– Так  это же учение Эпикура.    

– Да,  но это пахнет бунтом.    

– Как!  Желание, чтобы нами хорошо управляли, есть бунт?    

– Несомненно,  если правители плохи.    

– Слушайте  дальше. Эпикур говорил: «Повинуйтесь дурным правителям».    

Теперь  вернемся к Фуке, Не твердил ли он нам целыми днями, что за педант Мазарини, что  за осел, что за пиявка! И что все же нужно повиноваться этому уроду! Ведь он  говорил это, Конрар?    

– Да,  могу подтвердить, что он говорил это, и даже слишком часто.    

– Так  же как Эпикур, мой друг, совсем как Эпикур; повторяю: мы – эпикурейцы, и  это очень забавно…    

Понемногу  все гуляющие, привлеченные возгласами двух спорщиков, собрались вокруг беседки,  в которой укрылись оба поэта. Их спор слушали со вниманием, и сам Фуке подавал  пример корректности, хотя и сдерживал себя с трудом.    

В конце  концов он разразился громким хохотом, а вслед за ним и все окружающие.    

В самый  разгар общего веселья, в ту минуту, когда дамы наперебой упрекали обоих противников  за то, что они не включили женщин в систему эпикурейского благополучия, в  дальнем конце сада показался Гурвиль. Он направился прямо к Фуке, который,  тотчас отделившись от общества, пошел к нему навстречу. Министр сохранил на  лице беззаботную улыбку. Но, скрывшись от посторонних взоров, он сбросил маску.    

– Ну  что, где Пелисон? Что он сделал? – взволнованно спросил он.    

– Пелисон  вернулся из Парижа.    

– Привез  узников?    

– Нет,  ему не удалось даже повидать тюремного смотрителя.    

– Как!  Разве он не сказал, что послан мною?    

– Сказал,  но смотритель велел ему передать, что если он является от господина Фуке, то  должен представить от него письмо.    

– О,  если дело только за письмом…    

– Нет, –  послышался голос Пелисона, вышедшего из-за кустов, – нет, монсеньер…  Поезжайте туда сами и поговорите со смотрителем лично.    

– Да,  вы правы, я удалюсь под предлогом занятий.    

Пелисон,  не велите распрягать лошадей. Гурвиль, задержите гостей.    

– Позвольте  дать вам еще один совет, монсеньер, – сказал Гурвиль.    

– Говорите.    

– Повидайтесь  со смотрителем только в самом крайнем случае: это смело, но неосторожно.  Простите, господин Пелисон, если я высказываю мнение, противоположное вашему.  Пошлите сначала кого-нибудь другого. Смотритель – человек любезный; но не  вступайте с ним лично в переговоры.    

– Я  подумаю, – сказал Фуке. – Впрочем, у нас впереди еще целая ночь.    

– О,  не надейтесь слишком на время, монсеньер, – возразил Пелисон, оно летит с  ужасающей быстротой. Никогда не пожалеешь, что явился слишком рано.    

– Прощайте,  Гурвиль, – сказал министр. – Поручаю вам своих гостей.    

Пелисон,  вы отправитесь со мною.    

И они  уехали.    

Эпикурейцы  не заметили исчезновения своего главы.    

В саду  всю ночь раздавалась музыка.    

 Глава 11. ОПОЗДАЛ НА  ЧЕТВЕРТЬ ЧАСА    

     

Уезжая  вторично в этот день из дому, Фуке чувствовал себя легче и спокойнее, чем можно  было ожидать.    

Он  повернулся к Пелисону, который, забившись в угол кареты, обдумывал средства  борьбы с Кольбером.    

– Дорогой  Пелисон, – сказал Фуке, – как жаль, что вы не женщина!    

– Напротив,  я считаю это большим счастьем, – возразил тот, – ведь я чрезвычайно  безобразен.    

– Пелисон!  Пелисон! – сказал министр, смеясь. – Вы так часто говорите о своем  безобразии, будто страдаете от него.    

– И  очень, монсеньер. Нет человека несчастнее меня. Я был красив, но оспа  обезобразила мое лицо, я лишился верного средства очаровывать людей, а ведь я  ваш главный доверенный и должен заботиться о вашей пользе; если б я был сейчас  красивой женщиной, то оказал бы вам огромную услугу.    

– Какую?    

– Я  отправился бы к коменданту тюрьмы, который слывет галантным кавалером и волокитой,  постарался бы его очаровать и вернулся бы к вам с обоими узниками.    

– Ах! –  воскликнул Фуке, охваченный сладостным воспоминанием. – Я знаю одну  женщину, которая могла бы сыграть именно такую роль перед смотрителем тюремного  замка!    

– А  я, монсеньер, знаю пятьдесят таких женщин, которые разгласят по всему свету о  вашем великодушии и преданности друзьям; губя себя, они рано или поздно погубят  и вас.    

– Я  говорю не об этих женщинах, Пелисон, я говорю о прекрасном, благородном  существе, соединяющем чисто женский ум с храбростью и хладнокровием мужчины; я  говорю о женщине такой прекрасной, что самые стены тюрьмы склонятся перед нею,  и такой сдержанной, что никто не догадается, кем она послана.    

– Настоящее  сокровище, – сказал Пелисон. – Вы как нельзя более угодите коменданту  тюрьмы. Может случиться, что ему отрубят голову, зато на его долю выпадет  небывалое счастье.    

– Ему  не отрубят головы, – сказал Фуке, – я дам ему лошадей, чтобы он мог  бежать, и пятьсот тысяч ливров, с которыми он сможет прилично жить в Англии.  Притом от этой женщины, моего друга, он не получит ничего, кроме лошадей и  денег. Едем к ней, Пелисон.    

Министр  протянул руку к шелковому шнуру, висевшему внутри кареты. Пелисон остановил  его.    

– Монсеньер, –  сказал он, – вы потратите на розыски этой женщины столько же времени,  сколько Колумб – на поиски Нового Света. А между тем в нашем распоряжении  всего два часа. Если смотритель ляжет спать, трудно будет проникнуть к нему без  шума. А когда рассветет, нам уже ничего нельзя будет сделать. Идите, монсеньер,  к нему сами и не ищите этой ночью ни ангела, ни женщины.    

– Дорогой  Пелисон, мы у ее дверей.    

– У  дверей ангела?    

– Да.    

– Но  ведь это особняк госпожи де Бельер?    

– Тише!    

– О  боже! – воскликнул Пелисон.    

– Вы  как будто имеете что-то против нее? – спросил Фуке.    

– Увы,  ровно ничего! Это-то и приводит меня в отчаяние… Ах, отчего я не могу  наговорить о ней столько дурного, чтобы помешать вам войти в ее дом!    

Фуке  приказал кучеру остановить карету.    

– Помешать? –  повторил он. – Ничто в мире не может мне помешать пожелать доброго вечера  госпоже дю Плесси-Бельер. И, может быть, нам еще понадобится ее помощь. Вы  войдете со мною?    

– Нет,  монсеньер, я останусь здесь.    

– Но  я не хочу вас заставлять дожидаться меня, – возразил Фуке с присущей ему  любезностью.    

– Лишняя  причина, чтобы я остался: зная, что я жду вас, вы скорее вернетесь… Но будьте  осторожны: во дворе экипаж, – значит, у нее кто-то в гостях.    

Фуке уже  опустил ногу на подножку экипажа, когда Пелисон вдруг воскликнул:    

– Умоляю  вас, не ходите к этой даме, пока не побываете в тюрьме.    

– Я  только на пять минут, – отвечал Фуке, взбегая по ступенькам подъезда.    

Пелисон,  насупившись, забился в угол кареты.    

Поднявшись  по лестнице, Фуке приказал доложить о себе лакею; его имя вызвало почтительную  суету, доказывавшую, что оно пользовалось почетом в доме маркизы.