1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 
Мое прощенье я швырну в лицо им.
        
Да разве я, пощады не моля,
        
С моей судьбой не бился смертным боем?
        
Я клеветы и сплетни стал героем,
        
Но я простил, хоть очернен, гоним,
        
Да, я простил, простясь навек с покоем.
        
Я от безумья спасся тем одним,
        
Что был вооружен моим презреньем к ним.
       
      
      136
      
       
        
Я все узнал: предательство льстеца,
        
Вражду с приязнью дружеской на лике,
        
Фигляра смех и козни подлеца,
        
Невежды свист бессмысленный и дикий,
        
И все, что Янус изобрел двуликий,
        
Чтоб видимостью правды ложь облечь,
        
Немую ложь обученной им клики:
        
Улыбки, вздохи, пожиманья плеч,
        
Без слов понятную всеядной сплетне речь.
       
      
      137
      
       
        
Зато я жил, и жил я не напрасно!
        
Хоть, может быть, под бурею невзгод,
        
Борьбою сломлен, рано я угасну,
        
Но нечто есть во мне, что не умрет,
        
Чего ни смерть, ни времени полет,
        
Ни клевета врагов не уничтожит,
        
Что в эхе многократном оживет
        
И поздним сожалением, быть может,
        
Само бездушие холодное встревожит.
       
      
      138
      
       
        
Да будет так! Явись же предо мной,
        
Могучий дух, блуждающий ночами
        
Средь мертвых стен, объятых тишиной,
        
Скользящий молча в опустелом храме,
        
Иль в цирке, под неверными лучами,
        
Где меж камней, перевитых плющом,
        
Вдруг целый мир встает перед очами
        
Так ярко, что в прозрении своем
        
Мы отшумевших бурь дыханье узнаем.
       
      
      139
      
       
        
Здесь на потеху буйных толп когда-то,
        
По знаку повелителя царей,
        
Друг выходил на друга, брат на брата —
        
Стяжать венок иль смерть в крови своей,
        
Затем, что крови жаждал Колизей.
        
Ужели так? Увы, не все равно ли,
        
Где стать добычей тленья и червей,
        
Где гибнуть: в цирке иль на бранном поле,
        
И там и здесь — театр, где смерть в коронной роли.
       
      
      140
      
       
        
Сраженный гладиатор предо мной.
        
Он оперся на локоть. Мутным оком
        
Глядит он вдаль, еще борясь с судьбой,
        
Сжимая меч в бессилии жестоком.
        
Слабея, каплет вязким черным соком,
        
Подобно первым каплям грозовым,
        
Из раны кровь. Уж он в краю далеком.
        
Уж он не раб. В тумане цирк пред ним,
        
Он слышит, как вопит и рукоплещет Рим, —
       
      
      141
      
       
        
Не все ль равно! И смерть, и эти крики —
        
Все так ничтожно. Он в родном краю.
        
Вот отчий дом в объятьях повилики,
        
Шумит Дунай. Он видит всю семью,
        
Играющих детей, жену свою.
        
А он, отец их, пал под свист презренья,
        
Приконченный в бессмысленном бою!
        
Уходит кровь, уходят в ночь виденья…
        
О, скоро ль он придет, ваш, готы, праздник мщенья!
       
      
      142
      
       
        
Здесь, где прибой народов бушевал,
        
Где крови пар носился над толпою,
        
Где цирк ревел, как в океане шквал,
        
Рукоплеща минутному герою,
        
Где жизнь иль смерть хулой иль похвалою
        
Дарила чернь, — здесь ныне мертвый сон.
        
Лишь гулко над ареною пустою
        
Звучит мой голос, эхом отражен,
        
Да звук шагов моих в руинах будит стон.
       
      
      143
      
       
        
В руинах — но каких! Из этих глыб
        
Воздвиглось не одно сооруженье.
        
Но издали сказать вы не могли б,
        
Особенно при лунном освещенье,
        
Где тут прошли Грабеж и Разрушенье.
        
Лишь днем, вблизи, становится ясней,
        
Расчистка то была иль расхищенье,
        
И чем испорчен больше Колизей:
        
Воздействием веков иль варварством людей.
       
      
      144
      
       
        
Но в звездный час, когда ложатся тени,
        
Когда в пространстве темно-голубом
        
Плывет луна, на древние ступени
        
Бросая свет сквозь арку иль в пролом,
        
И ветер зыблет медленным крылом
        
Кудрявый плющ над сумрачной стеною,
        
Как лавр над лысым Цезаря челом,
        
Тогда встают мужи передо мною,
        
Чей гордый прах дерзнул я попирать пятою.
       
      
      145
      
       
        
«Покуда Колизей неколебим,
        
Великий Рим стоит неколебимо,
        
Но рухни Колизей — и рухнет Рим,
        
И рухнет мир, когда не станет Рима».
        
Я повторяю слово пилигрима,
        
Что древле из Шотландии моей
        
Пришел сюда. Столетья мчатся мимо,
        
Но существуют Рим и Колизей
        
И Мир — притон воров, клоака жизни сей.
       
      
      146
      
       
        
Храм всех богов — языческий, Христов,
        
Простой и мудрый, величаво-строгий,
        
Не раз я видел, как из тьмы веков,
        
Взыскуя света, ищет мир дороги,
        
Как все течет: народы, царства, боги.
        
А он стоит, для веры сохранен,
        
И дом искусств, и мир в его чертоге,
        
Не тронутом дыханием времен.
        
О, гордость зодчества и Рима — Пантеон.
       
      
      147
      
       
        
Ты памятник искусства лучших дней,
        
Ограбленный и все же совершенный.
        
Кто древность любит и пришел за ней,
        
Того овеет стариной священной
        
Из каждой ниши. Кто идет, смиренный,
        
Молиться, для того здесь алтари.
        
Кто славы чтитель — прошлой, современной, —
        
Броди хоть от зари и до зари
        
И на бесчисленные статуи смотри.
       
      
      148
      
       
        
Но что в темнице кажет бледный свет?
        
Не разглядеть! И все ж заглянем снова.
        
Вот видно что-то… Чей-то силуэт…
        
Что? Призраки? Иль бред ума больного?
        
Нет, ясно вижу старика седого
        
И юную красавицу… Она,
        
Как мать, пришла кормить отца родного.
        
Развились косы, грудь обнажена.
        
Кровь этой женщины нектаром быть должна.
       
      
      149
      
       
        
То Юность кормит Старость молоком,
        
Отцу свой долг природный отдавая.
        
Он не умрет забытым стариком,
        
Пока, здоровье в плоть его вливая,
        
В дочерних жилах кровь течет живая —
        
Любви, Природы жизнетворный Нил,
        
Чей ток щедрей, чем та река святая.
        
Пей, пей, старик! Таких целебных сил
        
В небесном царствии твой дух бы не вкусил.
       
      
      150
      
       
        
У сердца и от сердца тот родник,
        
Где сладость жизни пьет дитя с пеленок.
        
И кто счастливей матери в тот миг,
        
Когда сосет и тянет грудь ребенок,
        
Весь теплый, свежий, пахнущий спросонок.
        
(Все это не для нас, не для мужчин!)
        
И вот росток растет, и слаб и тонок,
        
А чем он станет — знает бог один.
        
Ведь что ни говори, но Каин — Евы сын.
       
      
      151
      
       
        
И меркнет сказка Млечного Пути
        
Пред этой былью чистой, как светила,
        
Которых даже в небе не найти.
        
Природа верх могущества явила
        
В том, что сама закон свой преступила.
        
И, в сердце божье влиться вновь спеша,
        
Кипит струи живительная сила,
        
И ключ не сякнет, свежестью дыша, —
        
Так возвращается в надзвездный мир душа.
       
      
      152
      
       
        
Вот башня Адриана,[225] — обозрим!
        
Царей гробницы увидав на Ниле,
        
Он наградил чужим уродством Рим,
        
Решив себе на будущей могиле
        
Установить надгробье в том же стиле,
        
И мастеров пригнал со всех сторон,
        
Чтоб монумент они соорудили.
        
О, мудрецы! — и замысел смешон,
        
И цель была низка, — и все ж колосс рожден.
       
      
      153[226]
      
       
        
Но вот собор — что чудеса Египта,
        
Что храм Дианы,[227] — здесь он был бы мал!
        
Алтарь Христа, под ним святого крипта.
        
Святилище Эфеса я видал —
        
Бурьяном зарастающий портал,
        
Где рыщут вкруг шакалы и гиены.
        
Софии храм передо мной блистал,
        
Чаруя все громадой драгоценной,
        
Которой завладел Ислама сын надменный.
       
      
      154
      
       
        
Но где, меж тысяч храмов и церквей,
        
Тебя достойней божия обитель?
        
С тех пор как в дикой ярости своей
        
В святой Сион ворвался осквернитель
        
И не сразил врага небесный мститель,
        
Где был еще такой собор? — Нигде!
        
Недаром так дивится посетитель
        
И куполу в лазурной высоте,
        
И этой стройности, величью, красоте.
       
      
      155
      
       
        
Войдем же внутрь — он здесь не подавляет,
        
И здесь огромно все, но в этот миг
        
Твой дух, безмерно ширясь, воспаряет,
        
Он рубежей бессмертия достиг
        
И вровень с окружающим велик.
        
Так он в свой час на божий лик воззрится,
        
И видевшего святости родник
        
Не покарает божия десница,
        
Как не карает тех, кто в этот храм стремится,
       
      
      156
      
       
        
И ты идешь, и все растет кругом.
        
Так — что ни шаг, то выше Альп вершины.
        
В чудовищном изяществе своем
        
Он высится столикий, но единый,
        
Как все убранство, статуи, картины,
        
Под грандиозным куполом, чей взлет
        
Не повторит строитель ни единый,
        
Затем, что в небесах его оплот,
        
А зодчеству других земля его дает.
       
      
      157
      
       
        
Взор не охватит все, но по частям
        
Он целое охватывает вскоре.
        
Так тысячами бухт своим гостям
        
Себя сначала раскрывает море.
        
От части к части шел ты и в соборе,
        
И вдруг — о, чудо! — сердцем ты постиг
        
Язык пропорций в их согласном хоре —
        
Магической огромности язык,
        
В котором лишь сумбур ты видел в первый миг.
       
      
      158
      
       
        
Вина твоя! Но смысл великих дел
        
Мы только шаг за шагом постигаем,
        
Кто словом слабым выразить умел
        
То сильное, чем дух обуреваем?
        
И, жалкие, бессильно мы взираем
        
На эту мощь взметенных к небу масс,
        
Покуда вширь и ввысь не простираем
        
И мысль и чувство, дремлющие в нас, —
        
И лишь тогда весь храм охватывает глаз.
       
      
      159
      
       
        
Так не спеши — да приобщишься к свету!
        
Сей храм, он мысли может больше дать,
        
Чем сто чудес пресыщенному свету,
        
Чем верующим — веры благодать,
        
Чем все, что в прошлом гений мог создать.
        
И то познаешь, то поймешь впервые,
        
Что ни придумать, ни предугадать,
        
Ты россыпи увидишь золотые,
        
Всего высокого источники святые.
       
      
      160
      
       
        
И дальше — в Ватикан! Перед тобой
        
Лаокоон — вершина вдохновенья.
        
Неколебимость бога пред судьбой,
        
Любовь отца и смертного мученья —
        
Все здесь! А змеи — как стальные звенья
        
Тройной цепи, — не вырвется старик,
        
Хоть каждый мускул полон напряженья,
        
Дракон обвил, зажал его, приник,
        
И все страшнее боль, и все слабее крик.
       
      
      161
      
       
        
Но вот он сам, поэтов покровитель,
        
Бог солнца, стреловержец Аполлон.
        
Он смотрит, лучезарный победитель,
        
Как издыхает раненый дракон.
        
Прекрасный лик победой озарен,
        
Откинут стан стремительным движеньем.
        
Бессмертный, принял смертный облик он,
        
Трепещут ноздри гневом и презреньем, —
        
Так смотрит только бог, когда пылает мщеньем.
       
      
      162
      
       
        
О, совершенство форм! — То нимфы сон,
        
Любовный сон, — любовь такими снами
        
В безумие ввергает дев и жен.
        
Но в этих формах явлен небесами
        
Весь идеал прекрасного пред нами,
        
Сияющий нам только в редкий час,
        
Когда витает дух в надмирном храме,
        
И мыслей вихрь — как сонмы звезд вкруг нас,
        
И бога видим мы, и слышим божий глас.
       
      
      163
      
       
        
И если впрямь похитил Прометей
        
Небесный пламень — в этом изваянье
        
Богам оплачен долг за всех людей.
        
Но в мраморе — не смертного дыханье,
        
Хоть этот мрамор — смертных рук созданье —
        
Поэзией сведен с Олимпа к нам,
        
Он целым, в первозданном обаянье,
        
Дошел до нас наперекор векам
        
И греет нас огнем, которым создан сам.
       
      
      164
      
       
        
Но где мой путешественник? Где тот,
        
По чьим дорогам песнь моя блуждала?
        
Он что-то запропал и не идет.
        
Иль сгинул он и стих мой ждет финала?
        
Путь завершен, и путника не стало,
        
И дум его, а если все ж он был,
        
И это сердце билось и страдало, —
        
Так пусть исчезнет, будто и не жил,
        
Пускай уйдет в ничто, в забвенье, в мрак могил.
       
      
      165
      
       
        
Где жизнь и плоть — все переходит в тени,
        
Все, что природа смертному дала,
        
Где нет ни чувств, ни мыслей, ни стремлений,
        
Где призрачны становятся тела,
        
На всем непроницаемая мгла,
        
И даже слава меркнет, отступая
        
Над краем тьмы, где тайна залегла,
        
Где луч ее темней, чем ночь иная,
        
И все же нас влечет, желанье пробуждая
       
      
      166
      
       
        
Проникнуть в бездну, чтоб узнать, каким
        
Ты будешь среди тлена гробового,
        
Ничтожней став, чем когда был живым,
        
Мечтай о славе, для пустого слова
        
Сдувай пылинки с имени пустого, —
        
Авось в гробу ты сможешь им блеснуть.
        
И радуйся, что не придется снова
        
Пройти тяжелый этот, страшный путь, —
        
Что сам господь тебе не в силах жизнь вернуть,
       
      
      167
      
       
        
Но чу! Из бездны точно гул идет,
        
Глухой и низкий, непостижно странный,
        
Как будто плачет гибнущий народ
        
От тягостной, неисцелимой раны,
        
Иль стонет в бездне духов рой туманный.
        
А мать-принцесса[228] мертвенно-бледна.
        
В ее руках младенец бездыханный,
        
И, горя материнского полна,
        
Груди к его губам не поднесет она.
       
      
      168
      
       
        
Дочь королей, куда же ты спешила?
        
Надежда наций, что же ты ушла?
        
Иль не могла другую взять могила,
        
Иль менее любимой не нашла?
        
Лишь два часа ты матерью была,
        
Сама над мертвым сыном неживая.
        
И смерть твое страданье пресекла,
        
С тобой надежду, счастье убивая —
        
Все, чем империя гордилась островная.
       
      
      169
      
       
        
Зачем крестьянок роды так легки,
        
А ты, кого мильоны обожали,
        
Кого любых властителей враги,
        
Не пряча слез, к могиле провожали,
        
Ты, утешенье Вольности в печали,
        
Едва надев из радуги венец,
        
Ты умерла. И плачет в тронном зале
        
Супруг твой, сына мертвого отец.
        
Какой печальный брак! Год счастья — и конец.
       
      
      170
      
       
        
И стал наряд венчальный власяницей.
        
И пеплом — брачный плод. Она ушла.
        
Почти боготворимая столицей,
        
Та, кто стране наследника дала.
        
И нас укроет гробовая мгла,
        
Но верилось, что выйдет он на форум
        
Пред нашими детьми и, чуждый зла,
        
Укажет путь их благодарным взорам,
        
Как пастухам — звезда. Но был он метеором.
       
      
      171
      
       
        
И горе нам, не ей! Ей сладок сон, —
        
Изменчивость толпы, ее влеченья,
        
Придворной лести похоронный звон,
        
Звучащий над монархами с рожденья
        
До той поры, пока в восторге мщенья
        
Не кинется к оружию народ,
        
Пока не взвесит рок его мученья
        
И, тяжесть их признав, не возведет
        
Позорящих свой трон владык на эшафот.
       
      
      172
      
       
        
Грозило ль это ей? О, никогда!
        
Сама вражда пред нею отступила.
        
Была добра, прекрасна, молода,
        
Супруга, мать — и все взяла могила!
        
Как много уз в тот день судьба разбила
        
От трона и до нищенских лачуг!
        
Как будто здесь землетрясенье было,
        
И цепью электрическою вдруг
        
Отчаянье и скорбь связали все вокруг,
       
      
      173
      
       
        
Но вот и Неми![229] Меж цветов и трав
        
Покоится овал его блестящий,
        
И ураган, дубы переломав,
        
Подняв валы в пучине моря спящей,
        
Ослабевает здесь, в холмистой чаще,
        
И даже рябь воды не замутит,
        
Как ненависть созревшая, хранящей
        
Спокойствие, бесчувственной на вид, —
        
Так кобра — вся в себе, — свернувшись в кольца, спит.
       
      
      174
      
       
        
Вон там, в долине, плещется Альбано,[230]
        
Там Тибр блестит, как желтый самоцвет,
        
Вон Лациум[231] близ моря-океана,
        
Где «Меч и муж»[232] Вергилием воспет,
        
Чтоб славил Рим звезду тех грозных лет.
        
Там, справа, Туллий отдыхал от Рима,
        
А там, где горный высится хребет,
        
Та мыза, что Горацием любима,
        
Где бард растил цветы, а время мчалось мимо.
       
      
      175
      
       
        
Но к цели мой подходит пилигрим,
        
И время кончить строфы путевые.
        
Простимся же с приятелем моим!
        
Последний взгляд возлюбленной стихии,
        
На чьи валы туманно-голубые
        
Мы в этот час глядим с Альбанских гор.
        
О море Средиземное! Впервые
        
В проливе Кальп[233] ты наш пленило взор,
        
И на Эвксинский Понт нас вывел твой простор.
       
      
      176
      
       
        
У синих Симплегад.[234] Прошло немного,
        
Зато каких тяжелых, долгих лет!
        
Какая нами пройдена дорога,
        
И скольких слез храним мы горький след!
        
Но без добра недаром худа нет.
        
Мы также не остались без награды:
        
По-прежнему мы любим солнца свет,
        
Лес, море, небо, горы, водопады,
        
Как будто нет людей, что все испортить рады.
       
      
      177
      
       
        
О, если б кончить в пустыни свой путь
        
С одной — прекрасной сердцем и любимой, —
        
Замкнув навек от ненависти грудь,
        
Живя одной любовью неделимой.
        
О море, мой союзник нелюдимый,
        
Ужели это праздная мечта?
        
И нет подруги для души гонимой?
        
Нет, есть! И есть заветные места!
        
Но их найти — увы — задача не проста.
       
      
      178
      
       
        
Есть наслажденье в бездорожных чащах,
        
Отрада есть на горной крутизне,
        
Мелодия в прибое волн кипящих
        
И голоса в пустынной тишине.
        
Людей люблю, природа ближе мне.
        
И то, чем был, и то, к чему иду я,
        
Я забываю с ней наедине.