1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 
– Соблаговолите  говорить потише, монсеньор, – сказал Монсоро, все еще сохраняя спокойствие, –  ваше высочество позабыли, что вы говорите с дворянином, с добрым слугой…    

Герцог  разразился конвульсивным смехом.    

–…с  добрым слугой короля! – закончил Монсоро. Он произнес эту страшную угрозу,  не изменив своего бесстрастного тона.    

Услышав  слово «король», герцог сразу перестал смеяться.    

– Что  вы хотите этим сказать? – пробормотал он.    

– Я  хочу сказать, – почтительно, даже угодливо продолжал Монсоро, – что  ежели монсеньор пожелает меня беспристрастно рассудить, он поймет, почему я мог  завладеть этой женщиной, ведь ваше высочество тоже хотели завладеть ею.    

Герцог  остолбенел от такой дерзости и не нашелся что ответить.    

– Вот  мое извинение, – просто сказал главный ловчий, – я горячо любил Диану  де Меридор.    

– Но  и я тоже, – надменно возразил Франсуа.    

– Это  верно, монсеньор, и вы – мой господин, но Диана де Меридор вас не любила!    

– А  тебя она любила? Тебя?    

– Возможно, –  пробормотал Монсоро.    

– Ты  лжешь! Ты лжешь! Ты принудил ее насильно, как и я мог бы ее принудить. Только  я, твой господин, потерпел неудачу, а тебе, моему холопу, удалось. И это  потому, что я действовал одной силой, а ты пустил в ход вероломство.    

– Монсеньор,  я ее любил.    

– Какое  мне до этого дело! Мне!    

– Монсеньор…    

– Ты  угрожаешь, змея?    

– Монсеньор,  остерегитесь, – произнес Монсоро, опуская голову, словно тигр перед прыжком. –  Я любил ее, повторяю вам, и я не из ваших холопов, как вы меня сейчас назвали.  Моя жена принадлежит мне, как моя земля. Никто не может у меня ее отобрать,  никто, даже сам король. Я пожелал эту женщину, и я ее взял.    

– Правда  твоя, – сказал Франсуа, устремляясь к серебряному колокольчику, стоявшему  на столе, – ты ее взял, ну что ж, ты ее и отдашь.    

– Вы  ошибаетесь, монсеньор! – воскликнул Монсоро, бросившись к столу, чтобы  остановить принца. – Оставьте эту дурную мысль помешать мне. Если вы  призовете сюда людей, если вы нанесете мне публичное оскорбление…    

– Говорю  тебе: откажись от этой женщины.    

– Отказаться  от нее? Невозможно… Она моя жена, мы обвенчаны перед богом.    

Монсоро  рассчитывал на воздействие имени божьего, но и оно не укротило бешеный нрав  герцога.    

– Если  она твоя жена только перед богом, то ты вернешь ее людям, – сказал принц.    

– Неужто  он знает все? – невольно вырвалось у Монсоро.    

– Да,  я знаю все. Этот брак, либо ты его сам расторгнешь, либо его расторгну я, хоть  бы ты сотню раз поклялся перед всеми богами, которые когда-либо восседали на  небесах.    

– Монсеньор,  вы богохульствуете, – сказал Монсоро.    

– Завтра  же Диана де Меридор вернется к отцу, завтра же я отправлю тебя в изгнание. Даю  тебе час на продажу должности главного ловчего. Таковы мои условия. Иначе  берегись, вассал, я тебя изничтожу, как вот этот стакан.    

И принц  схватил со стола хрустальный бокал, покрытый эмалью, подарок герцога Австрийского,  и с силой швырнул его в Монсоро. Осколки стекла осыпали главного ловчего.    

– Я  не отдам свою жену, я не откажусь от своей должности, и я останусь во  Франции, – отчеканил граф, приближаясь к оцепеневшему от изумления принцу.    

– Как  ты смеешь… негодяй!    

– Я  обращусь с просьбой о помиловании к королю Франции, к королю, избранному в аббатстве  Святой Женевьевы, и наш новый суверен, такой добрый, столь взысканный недавней  милостью божьей, не откажется выслушать первого челобитчика, который обратится  к нему с прошением.    

Монсоро  говорил, все более воодушевляясь, казалось, огонь, сверкавший в его очах, постепенно  воспламеняет его слова.    

Теперь  наступил черед Франсуа побледнеть, он отступил на шаг и уже собрался было распахнуть  тяжелый ковровый занавес на двери, но вдруг, схватив Монсоро за руку, сказал  ему, растягивая каждое слово, будто произнося его из последних сил:    

– Хорошо…  хорошо… граф, ваше прошение… изложите мне его… но говорите тише, я вас слушаю.    

– Я  буду говорить со смирением, – сказал Монсоро, внезапно  успокоившись, – со смирением, как оно и подобает смиренному служителю  вашего высочества.    

Франсуа  медленно обошел большую комнату, старательно заглядывая под все ковры и занавески.  Казалось, он не мог поверить, что никто не подслушал Монсоро.    

– Вы  сказали? – спросил он.    

– Я  сказал, монсеньор, что во всем виновата роковая любовь. Любовь, мой благородный  властелин, – самое деспотическое из всех человеческих чувств. Чтобы  позабыть о том, что Диана приглянулась вашему высочеству, мне надо было  потерять всякую власть над собой.    

– Я  вам сказал, граф, это измена.    

– Не  оскорбляйте меня, монсеньор, послушайте, что я видел своим мысленным взором. Я  видел вас богатым, молодым, счастливым, я видел вас первым государем  христианского мира.    

Герцог  сделал предостерегающее движение рукой.    

– Но  ведь это так, – прошептал Монсоро на ухо герцогу, – между этим высшим  саном и вами стоит только тень, она исчезнет при первом дуновении. Я видел ваше  будущее во всем его блеске, и, сравнив вашу великую судьбу с той мелочью, на  которую я посягнул, ослепленный сиянием вашей будущей славы, почти закрывшим от  меня этот маленький бедный цветок – венец моих желаний, я, жалкий человечишка  по сравнению с вами, моим господином, я сказал себе: оставим принца лелеять  свои блестящие мечты, вынашивать свои величественные замыслы, это его королевская  судьба, а я, я найду свою судьбу в его тени, он вряд ли почувствует, если с его  королевской перевязи соскользнет похищенная мной скромная маленькая жемчужина.    

– Граф!  Граф! – прошептал герцог, против воли упоенный развернутой перед ним  чарующей картиной.    

– Вы  мне прощаете, не так ли, монсеньор?    

В это  мгновение герцог поднял глаза. Он увидел на обитой позолоченной кожей стене портрет  Бюсси, на который он любил иногда смотреть, подобно тому как прежде ему  нравилось созерцать портрет Ла Моля. Бюсси на портрете глядел так гордо, с  таким высокомерным выражением, так картинно опирался рукой о бедро, что герцогу  почудилось – перед ним не изображение, а это сам Бюсси устремил на него свой  огненный взор, вышел из стены, чтобы вдохнуть мужество в его сердце.    

– Нет, –  сказал герцог, – я не могу вас простить; и должен быть строгим не ради  себя самого, бог мне свидетель. Дело не во мне, а в отце, одетом в траур, отце,  доверием которого бесстыдно злоупотребили и который требует вернуть ему дочь.  Дело в женщине, которую вы принудили выйти за вас замуж. Эта женщина вопиет о  возмездии. Дело в том, что первейший долг принцев – справедливость.    

– Монсеньор!    

– Я  сказал: справедливость – первейший долг принцев, и я буду справедлив…    

– Если  справедливость, – возразил Монсоро, – первейший долг принцев, то  благодарность – первейшая обязанность королей.    

– Что  вы хотите этим сказать?    

– Я  хочу сказать, что король никогда не должен забывать, кому он обязан своей  короной. А вы, монсеньор…    

– Ну?..    

– Государь,  своей короной вы обязаны мне.    

– Монсоро! –  гневно воскликнул герцог, охваченный ужасом еще большим, чем при первых атаках  главного ловчего. – Монсоро! – повторил он тихим и дрожащим  голосом. – Значит, вы хотите изменить королю точно так же, как вы изменили  принцу?    

– Я  верен тому, кто меня поддерживает, государь! – сказал Монсоро, все более  повышая голос.    

– Презренный…    

И герцог  снова бросил взгляд на портрет Бюсси.    

– Я  не могу! – сказал он. – Вы честный дворянин, Монсоро, вы поймете, что  я не могу одобрить ваши действия.    

– Почему,  монсеньор?    

– Потому  что они позорят и вас и меня… Откажитесь от этой женщины. Ах, любезный граф,  пойдите еще на одну жертву. За это я сделаю для вас, мой дорогой граф, все, что  вы попросите…    

– Значит,  ваше высочество все еще любит Диану де Меридор?.. – спросил Монсоро,  бледнея от ревности.    

– Нет!  Нет! Клянусь вам, нет.    

– Но  что же тогда смущает ваше высочество? Она моя жена, а разве в моих жилах течет  не благородная кровь? И кто посмеет совать нос в мои семейные тайны?    

– Но  она вас не любит.    

– Кому  какое дело?    

– Сделайте  это ради меня, Монсоро.    

– Не  могу.    

– Тогда… –  сказал принц в страшной нерешительности. – Тогда…    

– Подумайте  хорошенько, государь.    

Услышав  этот титул, герцог вытер пот, тотчас выступивший у него на лбу.    

– Вы  меня выдадите?    

– Королю,  отвергнутому ради вас? Да, ваше величество. Ибо если мой новый государь посягнет  на мою честь, на мое счастье, я возвращусь к старому.    

– Это  бесчестно.    

– Верно,  государь, но я люблю так сильно, что не остановлюсь перед бесчестием.    

– Это  подло.    

– Да,  ваше величество, но я люблю так сильно, что не остановлюсь перед подлостью.    

Герцог  сделал движение к Монсоро, но граф удержал его одним взглядом, одной улыбкой.    

– Монсеньор,  убив меня, вы ничего не добьетесь, – сказал он. – Есть тайны, которые  всплывают вместе с трупами! Останемся же каждый на своем месте, вы – королем,  исполненным милосердия, а я – самым смиренным из ваших подданных.    

Герцог  ломал себе пальцы, вонзал ногти в ладони.    

– Полноте,  полноте, мой добрый сеньор, сделайте что-нибудь для человека, верно служившего  вам во всем.    

Франсуа  встал.    

– Чего  вы просите? – спросил он.    

– Ваше  величество…    

– Несчастный!  Ты хочешь, чтобы я тебя умолял?    

– О!  Монсеньор!..    

Монсоро  поклонился.    

– Говорите, –  пробормотал Франсуа.    

– Монсеньор,  вы даруете мне прощение?    

– Да.    

– Монсеньор,  вы помирите меня с бароном де Меридор?    

– Да, –  сказал герцог, задыхаясь.    

– И  вы почтите мою супругу улыбкой в тот день, когда она появится при дворе  королевы, куда я хочу иметь честь ее представить?    

– Да, –  сказал Франсуа. – Это все?    

– Больше  ничего, монсеньор.    

– Идите.  Я даю вам слово.    

– А  вы, – шепнул Монсоро в самое ухо герцога, – вы сохраните трон, на  который я вас возвел! Прощайте, государь.    

На этот  раз он говорил так тихо, что его слова прозвучали в ушах принца сладчайшей музыкой.    

«Мне  остается только выяснить, – подумал Монсоро, – от кого герцог все  узнал».    

 Глава XXXVI    

О том, как проходил  большой королевский совет    

     

Желание  графа де Монсоро, высказанное им герцогу Анжуйскому, исполнилось в тот же день:  граф представил молодую супругу двору королевы-матери и двору королевы.    

Генрих  лег спать в дурном настроении, так как господин де Морвилье предупредил его о  том, что на следующий день следовало бы собрать Большой королевский совет.    

Король  ни о чем не спросил канцлера. Час был уже поздний, и его величество клонило ко  сну. Для совета выбрали самое удобное время с тем, чтобы не помешать ни сну, ни  отдыху короля.    

Почтенный  государственный муж в совершенстве изучил своего повелителя и знал, что, в  отличие от Филиппа Македонского,[97]  Генрих III, когда он не выспался или проголодался, слушает доклады недостаточно  внимательно.    

Он знал  также, что Генрих, страдающий бессонницей, – не спать самому, таков уж  удел человека, который должен следить за сном других, – среди ночи  непременно проснется, будет думать о предстоящей аудиенции и на заседании  совета отнесется ко всему с должным вниманием и полной серьезностью.    

Все  произошло так, как предвидел господин де Морвилье.    

После  первого сна, продолжавшегося около четырех часов, Генрих проснулся. Вспомнив о  просьбе канцлера, он уселся на постели и принялся размышлять, вскоре ему  надоело размышлять в одиночестве, и, соскользнув со своих пуховиков, он натянул  шелковые панталоны в обтяжку, сунул ноги в туфли и во всем своем ночном  облачении, придававшем ему сходство с привидением, направился при свете  светильника, который с тех пор, как Сен-Люк увез с собой в Анжу дуновение  всевышнего, больше не угасал, направился, повторяем мы, в комнату Шико, ту  самую, где так счастливо провела свою первую брачную ночь Жанна де Бриссак.    

Гасконец  спал непробудным сном и храпел, как кузнечные мехи.    

Король  трижды потряс его за плечо, но Шико не проснулся.    

Однако,  когда на третий раз король не только потряс спящего, но и громко окликнул его,  тот открыл один глаз.    

– Шико! –  повторил король.    

– Чего  еще? – спросил Шико.    

– Ах,  друг мой, – сказал Генрих, – как можешь ты спать, когда твой король  бодрствует?    

– О  боже! – воскликнул Шико, притворяясь, что не узнает короля. – Неужели  у его величества несварение желудка?    

– Шико,  друг мой! – сказал Генрих. – Это я.    

– Кто  – ты?    

– Это  я, Генрих!    

– Решительно,  сын мой, это бекасы давят тебе на желудок. Я, однако, тебя предупреждал. Ты их  слишком много съел вчера вечером, как и ракового супа.    

– Нет, –  сказал Генрих, – я их едва отведал.    

– Тогда, –  сказал Шико, – тебя, должно быть, отравили. Пресвятое чрево! Генрих, да ты  весь белый!    

– Это  моя полотняная маска, дружок, – сказал король.    

– Значит,  ты не болен?    

– Нет.    

– Тогда  почему ты меня разбудил?    

– Потому  что у меня неотвязная тоска.    

– У  тебя тоска?    

– И  сильная.    

– Тем  лучше.    

– Почему  тем лучше?    

– Да  потому, что тоска нагоняет мысли, а поразмыслив хорошенько, ты поймешь, что порядочного  человека будят в два часа ночи, только если хотят преподнести ему подарок.  Посмотрим, что ты мне принес.    

– Ничего,  Шико. Я пришел поболтать с тобой.    

– Но  мне этого мало.    

– Шико,  господин де Морвилье вчера вечером явился ко двору.    

– Ты  водишься с дурной компанией, Генрих. Зачем он приходил?    

– Он  приходил испросить у меня аудиенции.    

– Ах,  вот человек, умеющий жить. Не то что ты: врываешься в чужую спальню в два часа  утра.    

– Что  он может мне сказать, Шико?    

– Как!  Несчастный, – воскликнул гасконец, – неужто ты меня разбудил только  для того, чтобы задать этот вопрос?    

– Шико,  друг мой, ты знаешь, что господин де Морвилье ведает моей полицией.    

– Да  что ты говоришь! – сказал Шико. – Ей-богу, я ничего не знал.    

– Шико! –  не отставал король. – В отличие от тебя, я нахожу, что господин Морвилье  всегда хорошо осведомлен.    

– И  подумать только, – сказал гасконец, – ведь я мог бы спать, вместо  того чтобы выслушивать подобные глупости.    

– Ты  сомневаешься в осведомленности канцлера? – спросил Генрих.    

– Да,  клянусь телом Христовым, я в ней сомневаюсь, – сказал Шико, – и у  меня на это есть свои причины.    

– Какие?    

– Ну  коли я скажу тебе одну-единственную, с тебя хватит?    

– Да,  если она будет веской.    

– И  потом ты меня оставишь в покое?    

– Конечно.    

– Ну  ладно. Как-то днем, нет, постой, это было вечером…    

– Какая  разница?    

– Есть  разница, и большая. Итак, однажды вечером я тебя поколотил на улице Фруадмантель.  Ты был с Келюсом и Шомбергом…    

– Ты  меня поколотил?    

– Да,  палкой, палкой, и не только тебя, всех троих.    

– А  по какому случаю?    

– Вы  оскорбили моего пажа и получили по заслугам, а господин де Морвилье об этом  ничего тебе не донес.    

– Как! –  воскликнул Генрих. – Так это был ты, негодяй, ты, святотатец?    

– Я  самый, – сказал Шико, потирая ладони, – не правда ли, сын мой, уж  коли я бью, так я бью здорово?    

– Нечестивец!    

– Признаешь,  что я сказал правду?    

– Я  прикажу высечь тебя, Шико.    

– Не  о том речь; скажи – было это или не было, вот все, что я хочу знать.    

– Ты  отлично знаешь, что было, негодяй!    

– На  следующий день вызывал ты господина де Морвилье?    

– Ну  да, ведь он приходил в твоем присутствии.    

– Ты  рассказал ему о досадном случае, который произошел накануне с одним дворянином,  твоим другом?    

– Да.    

– Ты  приказал ему разыскать виновника?    

– Да.    

– И  он разыскал?    

– Нет.    

– Ну  вот, а теперь иди спать, Генрих, ты видишь, что твоя полиция не стоит  выеденного яйца.    

И,  повернувшись к стене, не желая отвечать больше ни на какие вопросы, Шико снова  захрапел. Этот храп, напоминающий грохот тяжелой артиллерии, лишил короля  всякой надежды на продолжение разговора.    

Генрих,  вздыхая, вернулся в свою опочивальню и, за неимением других собеседников, принялся  горько жаловаться своей борзой Нарциссу на злосчастную судьбу королей, которые  могут узнать истину, только если они за нее заплатят.    

На  следующий день собрался Большой королевский совет. Его состав не был постоянным  и менялся в зависимости от переменчивых привязанностей короля. На этот раз в  него входили Келюс, Можирон, д’Эпернон и Шомберг; все четверо уже свыше  полугода оставались в фаворе у Генриха.    

Шико,  сидевший во главе стола, делал из бумаги кораблики и в строгом порядке  выстраивал их на столешнице, приговаривая, что это флот всехристианского величества,  который заменит флот всекатолического короля.    

Объявили  о прибытии господина де Морвилье.    

Государственный  муж явился одетым в свой самый темный костюм и с совершенно похоронным  выражением лица. Отвесив глубокий поклон, на который за короля ему ответил  Шико, он приблизился к Генриху III.    

– Я  присутствую, – спросил он, – на заседании Большого совета вашего  величества?    

– Да,  здесь собрались мои лучшие друзья. Говорите.    

– Простите,  государь, я неспроста хотел в этом удостовериться. Ведь я намерен открыть вашему  величеству весьма опасный заговор!    

– Заговор?! –  в один голос воскликнули все присутствующие.    

Шико  навострил уши и прекратил сооружение великолепного двухпалубного галиота, этот  корабль он хотел сделать флагманом своего флота.    

– Да,  заговор, ваше величество, – сказал господин де Морвилье, понизив голос с  той таинственностью, которая предвещает потрясающие откровения.    

– О-о! –  протянул король. – А часом не испанский ли это заговор?    

В эту  минуту в залу вошел герцог Анжуйский, также призванный на совет, двери за ним  тотчас же закрылись.    

– Вы  слышите, брат мой, – сказал Генрих, когда обмен церемонными приветствиями  закончился, – господин де Морвилье хочет изобличить перед нами заговор  против безопасности государства!    

Герцог  медленно обвел всех присутствующих свойственным ему проницательным и в то же  время настороженным взглядом.    

– Возможно  ли это?.. – пробормотал он.    

– К  сожалению, да, монсеньор, – сказал Морвилье, – опасный заговор.    

– Расскажите  нам про него, – предложил Шико, запуская законченный им галиот в хрустальную  вазу с водой, стоявшую на столе.    

– Да, –  пролепетал герцог Анжуйский, – расскажите нам про него, господин канцлер.    

– Я  слушаю, – сказал Генрих.    

Канцлер  склонился как мог ниже и придал своему взгляду возможно большую серьезность, а  голосу – самые доверительные интонации.    

– Государь, –  сказал он, – я уже давно слежу за поведением немногих недовольных…    

– О! –  прервал канцлера Шико. – «Немногих»! Вы слишком скромны, господин де Морвилье.    

– Это, –  продолжал канцлер, – всякий сброд: лавочники, ремесленники, мелкие  судейские чины… Иной раз среди них попадаются монахи и школяры.    

– Ну  это не бог весть какие принцы, – отозвался Шико и с невозмутимым  спокойствием приступил к изготовлению нового двухмачтового корабля.    

Герцог  Анжуйский принужденно улыбнулся.    

– Сейчас  вам все будет ясно, государь, – сказал канцлер. – Я знал, что  недовольные всегда используют две главные опоры: армию и церковь…    

– Весьма  разумно, – заметил Генрих. – Говорите дальше.    

Канцлер,  осчастливленный этой похвалой, продолжал:    

– В  армии я нашел офицеров, преданных вашему величеству, которые доносили мне обо  всем; в церковных кругах это было труднее. Тогда я пустил в дело моих людей…    

– Все  еще весьма разумно, – сказал Шико.    

– И  наконец, с помощью моих доверенных лиц мне удалось склонить одного из людей парижского  прево…    

– Склонить  к чему? – спросил король.    

– К  тому, чтобы он следил за проповедниками, которые возбуждают народ против вашего  величества.    

«Ого! –  подумал Шико. – Неужели моего друга заприметили?»    

– Этих  людей, государь, вдохновляет не господь бог, а сообщество заклятых врагов  короны. Это сообщество я изучил.    

– Очень  хорошо, – одобрил король.    

– Весьма  разумно, – добавил Шико.    

– И  я знаю, на что они рассчитывают, – торжествующе заявил Морвилье.    

– Просто  превосходно! – воскликнул Шико.    

Король  сделал гасконцу знак замолчать.    

Герцог  Анжуйский не сводил глаз с Морвилье.    

– В  течение более чем двух месяцев, – продолжал канцлер, – я содержал за  счет королевской казны нескольких весьма ловких и безмерно смелых людей;  правда, они отличаются также ненасытной алчностью, но я сумел обратить это их  качество во благо королю, ибо, щедро оплачивая их, я только выиграл. Именно от  них, пожертвовав довольно крупной денежной суммой, я узнал о первом сборище  заговорщиков.    

– Все  это хорошо, – сказал Шико, – плати, мой король, плати денежки!..    

– Э,  за этим дело не станет! – воскликнул Генрих. – Скажите нам, канцлер,  какова цель этого заговора и на что рассчитывают заговорщики…    

– Государь,  речь идет не более не менее как о второй ночи святого Варфоломея.    

– Против  кого?    

– Против  гугенотов.    

Присутствующие  удивленно переглянулись.    

– Примерно  в какую сумму вам это обошлось? – спросил Шико.    

– Семьдесят  пять тысяч ливров одному и сто тысяч – другому.    

Шико  повернулся к королю.    

– Хочешь,  я всего за тысячу экю выдам тебе тайну, которую узнал господин де  Морвилье? – воскликнул он.    

Канцлер  удивленно пожал плечами, а герцог Анжуйский скорчил такую благостную мину,  которую на его лице еще и не видывали.    

– Говори! –  приказал король.    

– Это  – Лига, просто-напросто Лига, она образовалась десять лет назад. Господин де  Морвилье выведал тайну, которую всякий парижский буржуа знает, как «Отче наш»…    

– Сударь… –  возмутился канцлер.    

– Я  говорю правду… и я докажу это, – заявил Шико непререкаемым тоном.    

– Тогда  назовите мне место, где собираются лигисты.    

– Охотно:  во-первых – на площадях и на улицах; во-вторых – на улицах и на площадях; и  в-третьих – и на площадях и на улицах.    

– Шутить  изволите, господин Шико, – сказал канцлер, пытаясь изобразить  улыбку. – А как они узнают друг друга?    

– Они  одеты точь-в-точь как и парижане и при ходьбе переставляют ноги по очереди,  одну за другой, – с важным видом ответил Шико.    

Это  объяснение было встречено взрывом смеха, и даже сам канцлер, подумав, что  правила хорошего тона требуют от него присоединиться к общему веселью,  засмеялся вместе с другими. Но вскоре государственный муж опять посуровел.    

– Мой  лазутчик, – сказал он, – присутствовал на одном из их собраний, и оно  происходило в том месте, которое господину Шико неизвестно.    

Герцог  Анжуйский побледнел.    

– Где  же? – спросил король.    

– В  аббатстве Святой Женевьевы.    

Шико  уронил бумажную курицу, которую он усаживал на адмиральский корабль.    

– В  аббатстве Святой Женевьевы! – воскликнул король.    

– Это  невероятно, – пробормотал герцог.    

– Однако  это так, – сказал Морвилье и победоносно оглядел собравшихся, весьма  довольный произведенным им впечатлением.    

– И  что они делали, господин канцлер? Что они решили? – спросил король.    

– Что  лигисты выберут себе вождей, каждый записавшийся в списки Лиги добудет себе оружие,  в каждую провинцию будет направлен представитель от мятежной столицы, и все  гугеноты, любимчики вашего величества, так они выражаются…    

Король  улыбнулся.    

– Будут  истреблены в назначенный день.    

– И  это все? – сказал Генрих.    

– Чума  на мою голову! – воскликнул Шико. – Сразу видно, что ты католик.    

– И  это действительно все? – осведомился герцог.    

– Нет,  монсеньор…    

– Чума  на мою голову! Я думаю, что это не все! Если бы король за сто семьдесят пять  тысяч ливров получил только это, он был бы вправе считать себя обокраденным.    

– Говорите,  канцлер, – приказал король.    

– Есть  вожди…    

Шико  заметил, что у герцога Анжуйского грудь от волнения бурно вздымается под камзолом.    

– Так,  так, так, – сказал он, – значит, у заговора есть руководители,  удивительно! И все же, за наши сто семьдесят пять тысяч ливров нам следовало бы  еще чего-нибудь подкинуть.    

– Кто  эти вожди… их имена? – спросил король. – Как их зовут, этих вождей?    

– Во-первых,  один проповедник, фанатик, бесноватый изувер, за его имя я заплатил десять  тысяч ливров.    

– И  вы правильно сделали.    

– Некто  Горанфло, монах из монастыря Святой Женевьевы.    

– Бедняга! –  заметил Шико с искренним состраданием. – Было ему сказано: не суйся не в  свое дело, ничего путного из этого не выйдет.    

– Горанфло… –  сказал король, записывая это имя, – хорошо… ну, дальше…    

– Дальше… –  повторил канцлер, явно колеблясь, – но, государь, это все.    

И  Морвилье еще раз оглядел собрание пытливым, загадочным взглядом, который,  казалось, говорил:    

«Если бы  ваше величество остались наедине со мной, вы узнали бы и еще много чего».    

– Говорите,  канцлер, здесь только мои друзья, говорите.    

– О  государь, тот, чье имя я не решаюсь назвать, также имеет могущественных друзей.    

– Возле  меня?    

– Повсюду.    

– Да  что, эти друзья сильнее меня? – воскликнул Генрих, бледнея от гнева и тревоги.    

– Государь,  тайны не объявляют во всеуслышание. Простите меня, я государственный человек.    

– Это  верно.    

– И  весьма разумно, – подхватил Шико. – Но мы здесь все – люди  государственные.    

– Сударь, –  сказал герцог Анжуйский, – ежели ваше известие не может быть оглашено в  нашем присутствии, то мы выразим королю наше нижайшее почтение и удалимся.    

Господин  де Морвилье пребывал в нерешительности, Шико следил за его малейшим жестом,  опасаясь, что канцлеру, каким бы наивным он ни казался, удалось разузнать нечто  более важное, чем его предыдущие сообщения.    

Король  знаками приказал: канцлеру – подойти, герцогу Анжуйскому – оставаться на месте,  Шико – замолчать, а трем фаворитам – заняться чем-нибудь другим.    

Тотчас  же господин де Морвилье начал склоняться к уху его величества, но он не  проделал и половины этого размеренного и грациозного телодвижения,  выполнявшегося им по всем правилам этикета, как во дворе Лувра раздался сильный  шум. Король резко выпрямился, Келюс и д’Эпернон бросились к окну, герцог  Анжуйский положил руку на рукоять шпаги, словно эти звуки таили в себе какую-то  опасность для его особы.    

Шико  встал из-за стола и следил за всем происходящим во дворе и в зале.    

– Вот  как! Монсеньор де Гиз! – закричал он первым. – Монсеньор де Гиз  пожаловал в Лувр.    

Король вздрогнул.    

– Это  он, – хором подтвердили миньоны.    

– Герцог  де Гиз? – пролепетал брат короля.    

– Удивительно…  не правда ли? Каким образом герцог де Гиз оказался в Париже? – медленно  произнес король, прочитавший в оторопелом взгляде господина де Морвилье то имя,  которое канцлер хотел шепнуть ему на ухо. – Сообщение, которое вы для меня  приготовили, касалось моего кузена де Гиза, не так ли? – тихо спросил он у  канцлера.    

– Да,  государь, это он председательствовал на собрании… – в тон ему ответил  Морвилье.    

– А  другие?    

– Другие  мне не известны.    

Генрих  кинул на Шико вопросительный взгляд.    

– Клянусь  святым чревом! – воскликнул, приосанившись, гасконец. – Введите моего  кузена де Гиза.    

И,  наклонясь к Генриху, шепнул ему на ухо:    

– Вот  человек, чье имя ты хорошо знаешь, и думаю, тебе нет надобности заносить его на  свои дощечки.    

Лакеи с  шумом распахнули двери.    

– На  одну створку, господа, – сказал Генрих, – на одну створку. Обе  створки открывают только для короля.    

Герцог  де Гиз уже приближался по галерее к залу, где происходил королевский совет, и  слышал эти слова, но он сохранил на своем лице улыбку, с которой был намерен  приветствовать короля.    

 Глава XXXVII    

О том, что делал в  Лувре герцог де Гиз    

     

За  герцогом де Гизом следовали многочисленные офицеры, придворные, дворяне. За  этим блестящим эскортом тянулись толпы народа – эскорт гораздо менее блестящий,  но куда более надежный и грозный.    

Во  дворец пропустили только свиту герцога, народ остался у стен Лувра.    

Это из  рядов народа раздавались крики, не смолкавшие и в ту минуту, когда герцог де  Гиз, давно уже невидимый для толпы, вступал в галерею.    

При виде  этой необычной армии, собиравшейся вокруг кумира парижан всякий раз, как он  появлялся на улицах столицы, королевские гвардейцы схватились за оружие и,  выстроившись за своим бравым полковником, взирали на народ угрожающе, а на  триумфатора – с немым вызовом.    

Гиз  заметил враждебное настроение этих солдат, которыми командовал Крийон; изящным  полупоклоном он приветствовал полковника, стоявшего со шпагой в руке на четыре  шага впереди строя своих людей, но тот, прямой и бесстрастный, замер в  презрительной неподвижности и не ответил на приветствие.    

Подчеркнутый  отказ офицера и солдат склониться перед его повсюду признанным могуществом  удивил герцога де Гиза. Герцог нахмурился, но по мере приближения к дверям  королевского кабинета морщины на его челе разглаживались, и, как мы уже  говорили, в зал он вошел с любезной улыбкой на устах.    

– А,  это вы, мой кузен, – сказал король, – какой шум вы подняли! Словно бы  даже в трубы трубили? Или трубы мне просто послышались?    

– Государь, –  отвечал герцог, – трубы славят в Париже только короля, а на поле брани –  только полководца. Я слишком хорошо знаю и двор, и военный лагерь, чтобы  ошибиться. Здесь трубы были бы слишком громогласны для подданного, там они  недостаточно громки даже для принца.    

Генрих  прикусил губу.    

– Клянусь  смертью Христовой! – сказал он после минутного молчания, в течение  которого не спускал глаз с лотарингского принца, – вы блестяще выглядите,  мой кузен. Неужто вы только сегодня прибыли с осады Ла-Шарите?    

– Да,  только сегодня, государь, – ответил герцог, слегка покраснев.    

– Ей-богу,  ваше посещение для нас большая честь, большая честь, большая честь.    

Генрих  III, когда у него было чересчур много тайных мыслей, имел привычку повторять слова,  как бы уплотняя ряды солдат, скрывающих от глаз противника пушечную батарею,  которая должна обнаружить себя только в нужную минуту.    

– Большая  честь! – повторил Шико, столь точно копируя интонацию королевского голоса,  что можно было подумать, будто эти два слова произнес Генрих.    

– Государь, –  сказал герцог, – ваше величество изволит шутить: разве может вассал  оказать честь суверену, от которого исходят все чести и почести?    

– Я  имею в виду, господин де Гиз, – возразил Генрих, – что всякий добрый  католик, вернувшись из похода, обычно сначала навещает бога в каком-нибудь  храме, а потом уже короля. Почитать бога, служить королю – вы знаете, кузен,  это истина наполовину божественная, наполовину политическая.    

При этих  словах герцог де Гиз покраснел более заметно. Король, который говорил, глядя  гостю в глаза, заметил его смущение; повинуясь какому-то инстинктивному порыву,  он перевел взор с Гиза на герцога Анжуйского и с удивлением увидел, что его  милый брат побледнел столь же сильно, сколь сильно покраснел его дорогой кузен.    

Это  волнение, проявившееся по-разному, поразило короля. Генрих намеренно отвел  глаза и принял любезный вид. Под таким бархатом Генрих III, как никто, умел  прятать свои королевские когти.    

– В  любом случае, герцог, – сказал он, – ничто не сравнится с моей  радостью, когда я вижу вас живым и невредимым, счастливо избегшим всех роковых  случайностей войны, хотя про вас говорят, что вы не бежите от опасностей, а  дерзостно ищете встречи с ними. Но опасности знают вас, мой кузен, и это они  бегут от вас.    

Герцог  поклонился в ответ на любезность.    

– Поэтому  я вам скажу, мой кузен: не гоняйтесь с таким увлечением за смертью, ибо это поистине  невыносимо для бездельников вроде нас, грешных, которые спят, едят, охотятся и  считают за победу изобретение новой моды или новой молитвы.    

– Да,  да, государь, – ухватился герцог за последнее слово короля. – Нам  известно, что вы король просвещенный и благочестивый и никакие плотские утехи  не заставят вас позабыть о славе божьей и интересах святой церкви. Поэтому-то  мы и прибыли сюда, с полным доверием к вашему величеству.    

– Полюбуйся  на доверие твоего кузена, Генрих, – сказал Шико, показывая королю на свиту  герцога, которая, не осмеливаясь перешагнуть порог королевских покоев,  толпилась у открытых дверей, – одну его треть он оставил у дверей твоего  кабинета, а остальные две – у дверей Лувра.    

– С  доверием?.. – повторил Генрих. – А разве вы не всегда приходите ко  мне с доверием, мой кузен?    

– Позвольте  мне объясниться, государь; слово «доверие», слетевшее с моих уст, относится к  одному предложению, которое, я надеюсь, вы не откажетесь выслушать.    

– Ага!  У вас имеется какое-то предложение ко мне, кузен? Тогда выскажитесь откровенно,  или, как вы сказали, «с полным доверием». Что вы имеете нам предложить?    

– Одну  из самых прекрасных идей, которые могли бы еще взволновать христианский мир с  тех пор, как крестовые походы сделались невозможны.    

– Говорите,  герцог.    

– Государь, –  продолжал герцог, на этот раз повышая голос так, чтобы его было слышно и в  передней, – государь, звание всехристианского короля не пустой звук, оно  обязывает ревностно и пылко оборонять религию. Старший сын церкви, а таков ваш  титул, государь, должен всегда быть готов защитить свою мать.    

– Вот  так да, – сказал Шико, – мой кузен проповедует с длинной рапирой на  боку и с каской на голове. Забавно! Отныне меня больше не удивляют монахи,  рвущиеся в бой. Генрих, я у тебя прошу полк для Горанфло.    

Герцог  де Гиз сделал вид, что не слышал этих слов. Генрих III положил ногу на ногу и  оперся локтем о колено, а подбородком – о ладонь.    

– А  разве церкви угрожают сарацины? – спросил он. – Или не жаждете ли вы  случаем для себя титула короля… иерусалимского?    

– Государь, –  продолжал герцог, – уверяю вас, что народ, который в огромном стечении следовал  за мной до Лувра, благословляя мое имя, оказывал мне такой почет лишь в награду  за мои ревностные усилия, направленные на защиту веры. Я уже имел честь  говорить вашему величеству, еще до вашего восшествия на престол, о прожекте  союза между всеми верными католиками.    

– Да,  да, – подхватил Шико, – да, я вспоминаю. Это Лига, клянусь святым  чревом, Генрих. Это Лига, Лига, созданная в честь святого Варфоломея, мой  король. Ей-богу, ты очень забывчив, сын мой, если не можешь вспомнить столь  победительную идею.    

Герцог  обернулся на эти слова и презрительно посмотрел на того, кто их произнес, не  зная, какое большое значение имели они для короля после недавних сообщений  господина де Морвилье.    

Но  герцог Анжуйский встревожился. Прижав палец к губам, он пристально посмотрел на  герцога де Гиза, бледный и неподвижный, как статуя Осторожности.    

На сей  раз король не заметил бы этого молчаливого предостережения, свидетельствующего  об общности интересов обоих принцев, но Шико, делая вид, будто ему вздумалось  посадить одну из своих бумажных куриц в цепочки из рубинов, украшавшие шляпу  короля, наклонился к Генриху и шепнул ему на ухо:    

– Взгляни  на своего братца, Генрих.    

Генрих  быстро поднял глаза, палец герцога Анжуйского опустился с не меньшей быстротой.  Однако было уже поздно. Король увидел движение и угадал, что оно означает.    

– Государь, –  продолжал герцог де Гиз, который заметил, как Шико что-то сказал королю, но не  мог расслышать его слов, – католики действительно назвали свое сообщество  святой Лигой, и эта Лига ставит себе главной целью укрепить трон, защитить его  от наших заклятых врагов – гугенотов.    

– Хорошо  сказано! – воскликнул Шико. – Я одобряю pedibus et nutu.[98]    

– И  все же, – продолжал герцог, – одного объединения еще мало, государь,  еще недостаточно соединиться в единое тело, каким бы сплоченным оно ни было; это  тело нужно привести в движение, направить его к некой цели. Ибо в таком  королевстве, как Франция, несколько миллионов людей не объединяются без  согласия короля.    

– Несколько  миллионов людей! – воскликнул Генрих, даже не пытаясь скрыть своего удивления,  которое с полным основанием можно было принять за испуг.    

– Несколько  миллионов людей! – повторил Шико. – Ничего себе маленькое семечко из  недовольных! Если его посадят умелые руки, а уж в этом я не сомневаюсь, оно не  замедлит принести премилые плоды.    

На этот  раз терпение герцога, по-видимому, истощилось, он презрительно сжал губы,  напряг правую ногу и чуть было не топнул ею, но сдержался.    

– Меня  удивляет, государь, – сказал он, – что ваше величество дозволяете так  часто прерывать мою речь, хотя я говорю о столь важных материях.    

При этом  открытом выражении неудовольствия, со справедливостью коего нельзя было не  согласиться, Шико обвел всех присутствующих злыми глазами и, подражая  пронзительному голосу парламентского глашатая, крикнул:    

– Тише  там! Иначе, клянусь святым чревом, будете иметь дело со мной.    

– Несколько  миллионов! – повторил король, которого это число, видимо, поразило. –  Весьма лестно для католической религии; но против этих нескольких миллионов  объединившихся католиков сколько человек могут выставить протестанты в моем  королевстве?    

Герцог,  казалось, пытался вспомнить какую-то цифру.    

– Четверых, –  сказал Шико.    

Эта  новая выходка была встречена громким смехом придворных короля, но герцог де Гиз  нахмурил брови, а в передней среди его дворян, возмущенных дерзостью шута,  послышался громкий ропот.    

Король  медленно повернулся к двери, откуда доносились недовольные голоса; и так как он  умел придавать своему взгляду выражение высокого достоинства, то ропот сразу  затих.    

Затем  король с тем же выражением взглянул на герцога.    

– Итак,  сударь, – сказал он, – чего вы добиваетесь?.. К делу, к делу…    

– Я  прошу одного, государь, ибо слава моего короля мне, быть может, дороже моей собственной,  я хочу, чтобы ваше величество, которое во всем стоит выше нас, выказали свое  превосходство над нами также и в своей ревностной приверженности к католической  вере и, таким образом, лишили бы недовольных всякого повода к возобновлению  войн.    

– Ах,  если речь идет о войне, мой кузен, – сказал Генрих, – то у меня есть  войска; только под вашим командованием, в том лагере, который вы покинули,  чтобы осчастливить меня вашими драгоценными наставлениями, насчитывается, если  я не ошибаюсь, примерно двадцать пять тысяч солдат.    

– Государь,  может быть, я должен объяснить, что я понимаю под войной?    

– Объясните,  мой кузен, вы великий полководец, и я всегда, не сомневайтесь в этом, с большим  удовольствием слушаю, как вы рассуждаете о подобных материях.    

– Государь,  я хотел сказать, что в наше время короли призваны вести две войны: войну духовную,  если можно так выразиться, и войну политическую, – войну с идеями и войну  с людьми.    

– Смерть  Христова! – сказал Шико. – Как это великолепно изложено!    

– Замолчи,  дурак! – приказал король.    

– Люди, –  продолжал герцог, – существа видимые, осязаемые, смертные; с ними можно соприкоснуться,  атаковать их и разбить, а когда они разбиты, их судят или вешают без суда, что  еще лучше.    

– Да, –  сказал Шико, – их можно повесить безо всякого суда: это будет и покороче,  и более по-королевски.    

– Но  с идеями, – продолжал герцог, – с идеями вы не сможете бороться, как  с людьми, государь, они невидимы и проскальзывают повсюду; они прячутся,  особенно от глаз тех, кто хочет их искоренить. Укрывшись в тайниках душ  человеческих, они пускают там глубокие корни. И чем старательнее срезаете вы неосторожные  побеги, показавшиеся на поверхности, тем более могучими и неистребимыми  становятся невидимые корни. Идея, государь, это карлик-гигант, за которым  необходимо следить днем и ночью, ибо вчера она пресмыкалась у ваших ног, а  завтра грозно нависнет над вашей головой. Идея, государь, это искра, упавшая в  солому, и только зоркие глаза могут заметить пожар, занимающийся среди бела  дня. И вот почему, государь, нам нужны миллионы дозорных.    

– Вот  и последние четыре французских гугенота летят ко всем чертям! – сказал  Шико. – Клянусь святым чревом! Мне их жалко.    

– И  для того, чтобы смотреть за этими дозорными, – продолжал герцог, – я  предлагаю вашему величеству назначить главу для святого Союза.    

– Вы  кончили, мой кузен? – спросил король.    

– Да,  государь, и, как его величество могло видеть, говорил со всей откровенностью.    

Шико  испустил чудовищный вздох, а герцог Анжуйский, оправившись от недавнего испуга,  улыбнулся лотарингскому принцу.    

– Ну  а вы, – сказал король, обращаясь к окружавшим его придворным, – что  вы об этом думаете, господа?    

Шико, ни  слова не говоря, взял свою шляпу и перчатки, затем схватил за хвост львиную  шкуру, разостланную на полу, оттащил ее в угол комнаты и улегся.    

– Что  вы делаете, Шико? – спросил король.    

– Государь, –  ответил Шико, – говорят, что ночь – хороший советчик. Почему так говорят?  Потому, что ночью спят. Я буду спать, государь, а завтра на свежую голову  отвечу моему кузену де Гизу.    

И он  растянулся на шкуре во всю ее длину.    

Герцог  метнул на гасконца яростный взгляд; Шико, приоткрыв один глаз, перехватил его и  ответил храпом, подобным раскату грома.    

– Итак,  государь, – спросил герцог, – что думает ваше величество?    

– Я  думаю, вы правы, как всегда, кузен, соберите же ваших главных лигистов, придите  сюда вместе с ними, и я изберу человека, в котором нуждается религия.    

– А  когда, государь? – спросил герцог.    

– Завтра.    

И,  произнося это слово, король искусно разделил свою улыбку, адресовав одну  половину герцогу де Гизу, а другую – герцогу Анжуйскому.    

Последний  собирался было удалиться вместе с придворными, но только он шагнул к двери, как  Генрих сказал:    

– Останьтесь,  брат мой, я хочу с вами поговорить.    

Герцог  де Гиз на мгновение сжал рукою свой лоб, словно желая собрать воедино поток мыслей,  а затем вышел вместе со своей свитой и исчез под сводами галереи.    

Еще  через минуту загремели радостные клики толпы, приветствовавшей выход герцога из  Лувра точно так же, как она приветствовала его вступление в Лувр.    

Шико  продолжал храпеть, но мы не поручились бы за то, что он действительно спал.    

 Глава XXXVIII    

Кастор и Поллукс    

     

Задержав  у себя брата, король отпустил своих фаворитов.    

Во время  предыдущей сцены герцогу Анжуйскому удалось сохранить для всех, кроме Шико и  герцога де Гиза, вид полного равнодушия к происходящему, и теперь он без  всякого недоверия отнесся к приглашению Генриха. Он не подозревал, что гасконец  заставил короля взглянуть в его сторону и тот увидел неосторожный палец,  поднесенный к губам.    

– Брат  мой, – сказал Генрих, большими шагами расхаживая от двери до окна, после  того как он убедился, что в кабинете не осталось никого, кроме Шико, –  знаете ли вы, что я счастливейший король на земле?    

– Государь, –  сказал принц, – счастье вашего величества, если только вы действительно почитаете  себя счастливым, не более чем вознаграждение, ниспосланное вам небом за ваши  заслуги.    

Генрих  посмотрел на своего брата.    

– Да,  я очень счастлив, – подтвердил он, – потому что, если великие идеи не  осеняют мою голову, они осеняют головы тех, кто меня окружает. Мысль, которую  только что изложил перед нами мой кузен Гиз, – это великая идея.    

Герцог  поклонился в знак согласия.    

Шико  открыл один глаз, словно он плохо слышал с закрытыми глазами или ему было необходимо  видеть лицо короля, чтобы постигнуть подлинный смысл королевских слов.    

– И  в самом деле, – продолжал Генрих, – стоит собрать под одним знаменем  всех католиков, создать королевство церкви, незаметно вооружить таким образом  всю Францию от Кале до Лангедока, от Бретани до Бургундии, и у меня всегда  будет армия, готовая выступить против Англии, Фландрии или Испании, а Англия,  Фландрия или Испания ничего и не заподозрят. Понимаете ли вы, Франсуа, какая  это гениальная мысль?    

– Не  правда ли, государь? – сказал герцог Анжуйский, обрадованный тем, что  король разделяет взгляды его союзника, герцога де Гиза.    

– Да,  и, признаюсь, я испытываю горячее желание щедро вознаградить автора столь  мудрого прожекта.    

Шико  открыл оба глаза, но тут же закрыл их; он уловил на лице короля одну из тех  неприметных улыбок, которые мог увидеть только он, знавший Генриха лучше всех  остальных; этой улыбки ему было достаточно.    

– Да, –  продолжал король, – повторяю, такой прожект заслуживает награды, и я  сделаю все для того, кто его задумал. Скажите мне, Франсуа, действительно ли  герцог де Гиз отец этой превосходной идеи или, вернее сказать, зачинатель этого  великого дела? Ведь дело уже начато, не так ли, брат мой?    

Герцог  Анжуйский кивнул головой, подтверждая, что к исполнению замысла действительно  уже приступили.    

– Тем  лучше, тем лучше, – повторил король. – Я сказал, что я очень  счастлив, мне надо было бы сказать – я слишком счастлив, Франсуа, ибо моих  ближних не только осеняют великие идеи, но мои ближние, горя желанием послужить  своему королю и родственнику, еще и сами претворяют эти идеи в жизнь. Однако я  у вас спросил, дорогой Франсуа, – продолжал Генрих, положив руку на плечо  своему брату, – я у вас спросил, действительно ли за такую поистине  королевскую мысль я должен благодарить моего кузена Гиза?    

– Нет,  государь, ее выдвинул кардинал Лотарингский более двадцати лет тому назад, и  только ночь святого Варфоломея помешала ее исполнению или, вернее, временно  сделала его ненужным.    

– Ах,  какое несчастье, что кардинал Лотарингский скончался! – сказал  Генрих. – Я бы сделал его папой после смерти его святейшества Григория  Тринадцатого. Тем не менее нельзя не признать, – продолжал он с видом  полнейшего простодушия, который умел принимать на себя лучше любого  французского комедианта, – тем не менее нельзя не признать, что его  племянник унаследовал эту идею и заставил ее плодоносить. К сожалению, я не в  силах сделать его папой, но я его сделаю… Чем бы таким его наградить, Франсуа,  таким, чего бы у него еще не было?    

– Государь, –  сказал Франсуа, обманутый словами своего брата, – вы преувеличиваете заслуги  нашего кузена. Как я уже говорил, для него эта идея – только наследственное  владение, и есть человек, который весьма помог ему возделать это владение.    

– Его  брат, кардинал, не так ли?    

– Само  собой, он тоже этим занимался, однако не он был тем человеком.    

– Значит,  герцог Майеннский?    

– О  государь, вы оказываете ему слишком много чести!    

– Ты  прав. Нельзя и подумать, чтобы какая-нибудь дельная политическая мысль могла  прийти в голову этому мяснику. Но кому же я должен быть признателен, Франсуа,  за помощь, оказанную моему кузену?    

– Мне,  государь, – сказал герцог.    

– Вам! –  воскликнул Генрих, словно бы вне себя от изумления.    

Шико  открыл один глаз. Герцог поклонился.    

– Как! –  сказал Генрих. – В то время, когда весь мир ополчился на меня,  проповедники обличают мои пороки, поэты и пасквилянты высмеивают мои  недостатки, мудрые политиканы указывают на мои ошибки, в то время, когда мои  друзья смеются над моей беспомощностью, когда общее положение стало настолько  ненадежным и запутанным, что я худею прямо на глазах и каждый день нахожу у  себя все новые и новые седые волосы, подобная идея приходит в голову вам,  Франсуа, человеку, в котором, должен вам признаться (известно, что люди слабы,  а короли слепы), в котором я не всегда видел друга. Ах, Франсуа, как я виноват!    

И  Генрих, растроганный до слез, протянул своему брату руку.    

Шико открыл  оба глаза.    

– Подумайте, –  продолжал Генрих, – какая победительная идея! Ведь я не могу ни ввести новый  налог, ни объявить набор в армию, не вызывая криков, я не могу ни гулять, ни  спать, ни любить, не вызывая смеха. И вот идея господина де Гиза или, скорее,  ваша, Франсуа, разом дает мне армию, деньги, друзей и покой. Теперь, чтобы этот  покой был длительным, Франсуа, нужно только одно…    

– Что  именно?    

– Мой  кузен тут говорил, что великое движение должно иметь своего вождя.    

– Да,  несомненно.    

– Этим  вождем, поймите меня правильно, Франсуа, не может быть ни один из моих фаворитов.  Ни один из них не обладает одновременно и умом и сердцем, необходимыми для  такого крутого взлета. Келюс храбр, но бедняга занят только своими любовными  похождениями. Можирон храбр, но его тщеславие не простирается дальше нарядов.  Шомберг храбр, но не отличается умом, даже его лучшие друзья вынуждены это  признать. Д’Эпернон храбр, но он насквозь лицемерен, я не верю ни единому его  слову, хотя и встречаю его с улыбкой на лице. Ведь вы знаете, Франсуа, –  все более и более непринужденно говорил Генрих, – одна из самых тяжких  обязанностей короля в том, что король все время должен притворяться. Поэтому,  видите, – добавил он, – всякий раз, когда я могу говорить от чистого  сердца, как сейчас, я дышу свободно.    

Шико  закрыл оба глаза.    

– Ну  так вот, – заключил Генрих, – если мой кузен де Гиз возымел эту идею,  идею, в развитии которой вы, Франсуа, приняли такое большое участие, то,  вероятно, ему и подобает взять на себя приведение ее в действие.    

– Что  вы сказали, государь? – воскликнул Франсуа, задыхаясь от тревожного  волнения.    

– Я  сказал, что для руководства таким движением нужен великий принц.    

– Государь,  остерегитесь!    

– Великий  полководец, ловкий дипломат.    

– Прежде  всего ловкий дипломат, – заметил герцог.    

– Полагаю,  вы согласитесь, Франсуа, что герцог де Гиз во всех отношениях подходит на этот  пост? Не правда ли?    

– Брат  мой, – сказал Франсуа, – Гиз и так уже слишком могуществен.    

– Да,  конечно, – сказал Генрих, – но его могущество – залог моей силы.    

– У  герцога де Гиза – армия и буржуазия, у кардинала Лотарингского – церковь,  Майенн – орудие своих братьев; вы собираетесь объединить слишком большие силы в  руках одной семьи.    

– Вы  правы, Франсуа, – сказал Генрих, – я об этом уже думал.    

– Если  бы еще Гизы были французскими принцами, тогда бы это можно было понять; тогда в  их интересах было бы возвеличение династии французских королей.    

– Нет  сомнения, но, к несчастью, они – лотарингские принцы.    

– Их  дом вечно соперничал с нашим.    

– Франсуа,  вы коснулись открытой раны. Смерть Христова! Я и не думал, что вы такой хороший  политик. Ну да, вот она, причина, почему я худею и до времени покрываюсь  сединой. Вот она – возвышение Лотарингского дома рядом с нашим. Поверьте мне,  Франсуа, не проходит и дня без того, чтобы троица Гизов, – вы очень верно  подметили: у них у троих все в руках, – не проходит дня, чтобы либо  герцог, либо кардинал, либо Майенн, все равно, не один, так другой, дерзостью  или ловкостью, силой или хитростью не урвали бы еще какой-нибудь клочок моей  власти, не похитили бы еще какую-нибудь частицу моих привилегий, а я, такой,  какой я есть – слабый и одинокий, ничего не могу сделать против них. Ах,  Франсуа, если бы наше сегодняшнее объяснение произошло раньше, если бы я раньше  мог читать в вашем сердце, как я читаю сейчас! Конечно, имея в вас опору, я мог  бы успешнее сопротивляться им, чем до сих пор. Но теперь, вы сами видите, уже  поздно.    

– Почему  поздно?    

– Потому,  что без борьбы они не уступят, а любая борьба меня утомляет. Посему я и назначу  его главой Лиги.    

– Вы  совершите ошибку, брат, – сказал Франсуа.    

– Но  кого, по-вашему, я должен назначить, Франсуа? Кто согласится занять этот  опасный пост? Да, опасный. Разве вы не понимаете замысел герцога? Он уверен,  что главой Лиги я назначу его.    

– Ну  и что?    

– Да  то, что всякий другой избранник станет его кровным врагом.    

– Назначьте  человека, достаточно сильного, который, опираясь на ваше могущество, мог бы не  бояться всех трех соединенных лотарингцев.    

– Э,  мой добрый брат, – сказал Генрих с унынием в голосе, – я не знаю  никого, кто отвечал бы вашим условиям.    

– Посмотрите  вокруг, государь.    

– Вокруг  себя я вижу только вас и Шико, мой брат, и вы оба мои подлинные друзья.    

– Ого! –  проворчал Шико. – Неужели он и меня собирается одурачить?    

И снова  закрыл глаза.    

– Ну, –  сказал герцог, – вы все еще не понимаете, братец?    

Генрих  воззрился на герцога Анжуйского, словно бы с его глаз вдруг спала пелена.    

– А,  вот как! – воскликнул он.    

Франсуа  молча кивнул головой.    

– Нет,  нет, – сказал Генрих, – вы никогда на это не согласитесь. Задача  слишком тяжелая; это не для вас – изо дня в день подгонять ленивых буржуа,  заставляя их обучаться военному искусству, это не для вас – изо дня в день  просматривать речи всех проповедников, это не для вас – в случае если  разгорится битва и улицы Парижа превратятся в бойню, брать на себя роль  мясника. Для этого надо быть одним в трех лицах, как герцог де Гиз, и иметь  правую руку, которая звалась бы Луи, и левую руку, которая звалась бы Луи. Вы  знаете, в день святого Варфоломея герцог многих поубивал собственноручно, не  правда ли, Франсуа?    

– Слишком  многих, государь!    

– Возможно,  он действительно переусердствовал. Но вы оставили без ответа мой вопрос,  Франсуа. Как! Неужели вам придется по душе занятие, которое я вам описал? Вы  будете заискивать перед этими ротозеями в самодельных кирасах, в кастрюлях,  которые они напялят на головы вместо касок? И вы будете искать популярности,  вы, самый большой вельможа нашего двора? Клянусь жизнью, брат, как люди  меняются с годами!    

– Может  быть, я бы и не стал этим заниматься ради самого себя, государь, но, конечно,  ради вас я сделаю все.    

– Добрый  брат, превосходный брат! – растрогался Генрих, пытаясь вытереть кончиком  пальца несуществующую слезу.    

– Итак, –  сказал Франсуа, – вы не возражаете, Генрих, если я возьмусь за дело,  которое вы намеревались поручить герцогу де Гизу?    

– Мне  возражать! – воскликнул Генрих. – Клянусь рогами дьявола! Нет, я не  только не возражаю, наоборот, меня просто пленяет ваше предложение. Значит, и  вы тоже, и вы думали о Лиге? Тем лучше – смерть Христова! – тем лучше!  Значит, и вы тоже были немножко причастны к этой идее? Да что я – немножко!  Весьма и весьма основательно. А потом, все, что вы мне тут наговорили, ей-богу,  это просто восхитительно! Поистине меня окружают только великие умы, меня, величайшего  осла в своем королевстве.    

– О!  Ваше величество изволите шутить.    

– Я?  Да боже сохрани! Положение слишком серьезное. Я говорю то, что думаю, Франсуа.  Вы меня спасаете от большого затруднения, особенно большого потому, что, видите  ли, Франсуа, с некоторых пор я чувствую себя нездоровым, мои способности  слабеют. Мирон мне часто твердит об этом. Но давайте вернемся к более важным  вещам; да и зачем мне мой собственный жалкий умишко, если я могу освещать себе  путь светом вашего ума? Значит, мы договорились и я назначу вас главой Лиги?    

Франсуа  охватила радостная дрожь.    

– О, –  сказал он, – если ваше величество считает меня достойным такого доверия!    

– Доверия!  Ах, Франсуа, зачем говорить о доверии? Если герцог де Гиз не будет главой Лиги,  то кому, по-твоему, я должен не доверять? Может быть, самой Лиге? Неужто Лига  будет представлять опасность для меня? Объяснись, мой добрый Франсуа, скажи мне  все.    

– О  государь, – сказал герцог.    

– Какой  же я дурак! – продолжал Генрих. – Будь так, мой брат не согласился бы  стать ее главой, или, еще лучше, с той минуты, когда мой брат станет ее главой,  опасности больше не будет. А! Как это логично, видно, наш учитель логики  недаром брал деньги. Нет, ей-богу, я не испытываю опасений. К тому же у меня во  Франции до сих пор есть немало людей шпаги, и я могу выступить против Лиги в  хорошей компании в тот день, когда Лига начнет наступать мне на пятки.    

– Ваша  правда, государь, – ответил герцог с простодушием, почти столь же хорошо  разыгранным, как и простодушие его брата, – король всегда король.    

Шико  открыл один глаз.    

– Черт  побери! – сказал Генрих. – Но, как назло, и мне пришла в голову одна  мысль. Просто невероятно, какой у меня сегодня урожай на мысли. Бывают же такие  дни!    

– Какая  мысль, братец? – спросил герцог, сразу обеспокоившись, ибо он не мог  поверить, что такое огромное счастье достанется ему безо всяких помех.    

– Э,  наш кузен Гиз, отец или, вернее, человек, считающий себя отцом этой идеи, наш  кузен Гиз, вероятно, уже вбил себе в голову, что он должен руководить Лигой. Он  тоже захочет командовать.    

– Командовать,  государь?    

– Без  сомнения, даже без всякого сомнения. По-видимому, он вынашивал эту идею лишь  для того, чтобы она ему служила. Впрочем, ты говоришь, вы вынашивали ее вместе.  Берегись, Франсуа, этот человек не захочет оставаться в дураках. Sic vos non  vobis… – вы помните Вергилия? – nidificatis, aves.[99]    

– О  государь!    

– Франсуа,  бьюсь об заклад, что он об этом помышляет. Он знает, какой я беспечный.    

– Да,  но, как только вы объявите ему вашу волю, он уступит.    

– Или  сделает вид, что уступил. Повторяю: берегитесь, Франсуа, у него длинные руки, у  нашего кузена Гиза. Я скажу даже больше, скажу, что у него длинные руки и никто  в королевстве, даже сам король, не может дотянуться туда, куда он дотягивается.  Одну руку он протягивает Испании, другую – Англии, дону Хуану Австрийскому[100] и  королеве Елизавете. У Бурбона шпага была покороче руки моего кузена Гиза, и все  же Бурбон причинил немало неприятностей Франциску Первому,[101] нашему деду.    

– Однако, –  сказал Франсуа, – если ваше величество считает Гиза столь опасным, значит,  у вас есть еще одна причина доверить руководство Лигой мне. Таким путем мы  зажмем Гиза между нами двумя и, при первой же измене с его стороны, устроим ему  судебный процесс.    

Шико  открыл второй глаз.    

– Судебный  процесс! Судебный процесс ему, Франсуа! Хорошо было Людовику Одиннадцатому,[102]  богатому и могущественному королю, устраивать судебные процессы и возводить  эшафоты, а у меня не хватит денег даже на покупку черного бархата, который  может потребоваться в подобном случае.    

И  Генрих, несмотря на все свое самообладание в глубине души сильно взволнованный,  бросил на брата острый, проницательный взгляд, блеска которого герцог не смог  вынести.    

Шико  закрыл оба глаза.    

В  комнате наступило непродолжительное молчание.    

Король  нарушил его первым.    

– Стало  быть, надо все устроить так, мой милый Франсуа, – сказал он, – чтобы  не было междоусобных войн и распрей между моими подданными. Я сын Генриха  Воителя и Екатерины Хитрой и от моей доброй матушки унаследовал чуточку  коварства. Я призову к себе герцога де Гиза и наобещаю ему столько разных благ,  что мы уладим наше дело по обоюдному согласию.    

– Государь, –  воскликнул герцог Анжуйский, – ведь вы поставите меня во главе Лиги?    

– Я  так думаю.    

– Вы  согласны, что я должен получить этот пост?    

– Вполне.    

– Наконец,  вы сами-то этого хотите?    

– Это  мое самое горячее желание. Однако не следует вызывать чрезмерное неудовольствие  кузена де Гиза.    

– Коли  так, будьте спокойны, – сказал герцог Анжуйский. – Если на пути к  моему назначению вы не видите других препятствий, то я беру на себя лично  уладить все с герцогом.    

– И  когда?    

– Сегодня  же.    

– Неужто  вы поедете к нему? Вы нанесете ему визит? О брат, подумайте хорошенько, не  слишком ли много чести.    

– Нет,  государь, я не поеду к нему.    

– Ну  а тогда как?    

– Он  меня ожидает.