1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 
    И он указал Францу на ящик.    

    - А разве необходимо посылать  Луиджи  Вампа  эту  сумму?  -  спросил Франц, в  свою очередь пристально глядя на графа.    

    - Еще бы! - сказал тот. - Судите сами, приписка достаточно ясна.    

    - Мне кажется, что, если бы вы захотели, вы нашли  бы  более  простой способ, -  сказал Франц.    

    - Какой? - удивленно спросил граф.    

    - Например, если бы мы вместе поехали к Луиджи Вампа, я  уверен,  что он не  отказал бы вам и освободил Альбера.    

    - Мне? А какое влияние могу я иметь на этого разбойника?    

    - Разве вы не оказали ему одну из тех услуг, которые никогда не забываются?    

    - Какую?    

    - Разве вы не спасти жизнь Пеппино?    

    - А-а! - произнес граф. - Кто вам сказал?    

    - Не все ли равно? Я это знаю.    

    Граф помолчал, нахмурив брови.    

    - А если я поеду к Луиджи, вы поедете со мной?    

    - Если мое общество не будет вам неприятно.    

    - Что же, пусть будет так; погода прекрасная, прогулка в окрестностях Рима  доставит нам только удовольствие.    

    - Оружие надо захватить?    

    - Зачем?    

    - Деньги?    

    - Не нужно. Где человек, который принес письмо?    

    - На улице.    

    - Он ждет ответа?    

    - Да.    

    - Надо все-таки узнать, куда мы едем; я позову его.    

    - Бесполезно: он не захотел войти.    

    - К вам, может быть, но ко мне он придет.    

    Граф подошел к окну кабинета, выходившему на улицу, и особенным образом  свистнул. Человек в плаще отделился от стены  и  вышел  на  середину улицы.    

    - Salite! [37] - сказал граф тоном, каким отдают приказание слуге.    

    - Посланный немедленно, не колеблясь, даже торопливо  повиновался  и,  поднявшись на крыльцо, вошел в гостиницу. Пять секунд спустя он стоял  у дверей  кабинета.    

    - А, это ты, Пеппино? - сказал граф.    

    Вместо ответа Пеппино бросился на колени, схватил руку графа  и  несколько раз  поцеловал ее.    

    - Вот как! - сказал граф, - ты еще не забыл, что я спас  тебе  жизнь? Странно,  ведь прошла уже целая неделя.    

    - Нет, ваша светлость, я никогда не забуду, - отвечал  Пеппино  голосом, в  котором звучала глубокая благодарность.    

    - Никогда? Это очень долго! Но хорошо уже то,  что  ты  так  думаешь. Встань и  отвечай.    

    Пеппино с беспокойством взглянул на Франца.    

    - Ты можешь говорить при его милости, - сказал граф, - это мой  друг. Вы мне  разрешите называть вас этим именем? - прибавил граф  по-французски, обращаясь к  Францу. - Это необходимо, чтобы внушить ему доверие.    

    - Можете говорить при мне, - сказал Франц, - я друг графа.    

    - Хорошо, - отвечал Пеппино, обращаясь к графу, -  пусть  ваша  светлость  спрашивает, я буду отвечать.    

    - Каким образом виконт Альбер попал в руки Луиджи?    

    - Ваша светлость, коляска француза несколько раз встречалась с той, в которой  сидела Тереза.    

    - Подруга атамана?    

    - Да. Француз начал любезничать; Тереза в шутку отвечала ему; француз бросал ей  букеты, она тоже бросала ему цветы; разумеется,  с  дозволения атамана, который  сидел в той же коляске.    

    - Как? - воскликнул Франц. - Луиджи Вампа сидел в коляске поселянок?    

    - Он был наряжен кучером и правил, - отвечал Пеппино.    

    - Дальше? - сказал граф.    

    - А дальше француз снял маску; Тереза,  с  дозволения  атамана,  тоже открыла  лицо; француз попросил свидания, Тереза назначила время и место; только вместо  Терезы на паперти церкви Сан-Джакомо ждал Беппо.    

    - Как? - прервал опять Франц. - Эта поселянка, которая вырвала у него  мокколетто?..    

    - Это был пятнадцатилетний мальчик, - отвечал Пеппино.  -  Но  вашему другу  нечего стыдиться, что он попался. Он не первый, кого надул Беппо.    

    - И Беппо увел его из города? - спросил граф.    

    - Да. В конце виа Мачелло ждала карета; Беппо сел и пригласил француза с собой;  тот не заставил просить себя. Он любезно уступил Беппо  правую сторону и сел  рядом. Тут Беппо сказал ему, что повезет его на виллу, в миле от Рима. Француз  отвечал, что готов ехать хоть на край света. Кучер поехал на виа-ди-Рипетта,  миновал ворота святого Павла, но когда они очутились в поле, француз стал уже  слишком вольничать, и Беппо приставил ему к груди пару пистолетов. Кучер  остановил лошадей, обернулся и сделал то же самое. В то же время четверо наших,  прятавшихся на  берегу  Альмо, подбежали к карете. Француз вздумал было  защищаться, даже, кажется, немножко придушил Беппо; но что можно сделать   против  пятерых  вооруженных людей? Оставалось только сдаться. Его вытащили из  кареты, довели до  берега речонки и проводили к Терезе и Луиджи, которые ждали  его в катакомбах СанСебастьяно.    

    - Ну что же, - сказал граф Францу, - по-моему, эта история стоит всякой другой.  Что вы скажете? Вы ведь знаток в этом деле?    

    - Скажу, что посмеялся бы от души, - отвечал Франц,  -  если  бы  она случилась  с кем-нибудь другим, а не с бедным Альбером.    

    - Да, если бы вы меня не застали, то это любовное похождение обошлось бы вашему  другу довольно дорого; но успокойтесь, он отделается страхом.    

    - Так поедем за ним? - спросил Франц.    

    - Непременно! Тем более, что он находится в очень  живописном  месте. Знаете вы  катакомбы Сан-Себастьяно?    

    - Нет, я никогда не спускался туда, но давно собираюсь это сделать.    

    Вот как раз подходящий случай, лучшего и желать  нельзя.  Ваш  экипаж внизу?    

    - Нет.    

    - Это неважно; у меня всегда экипаж наготове, и днем и ночью.    

    - И лошади запряжены?    

    - Да. Надо вам сказать, я человек непоседливый; иногда,  встав  из-за стола или  посреди ночи, я вдруг решаю ехать куда-нибудь на край света, и еду.    

    Граф позвонил один раз; в комнату вошел камердинер.    

    - Велите вывезти экипаж из сарая, - сказал он, - и  выньте  пистолеты оттуда;  кучера не будите: нас повезет Али.    

    Через минуту послышался стук экипажа, поданного к крыльцу. Граф  поглядел на  часы.    

    - Половина первого, - сказал он. - Мы могли бы выехать в  пять  часов утра и  все-таки поспели бы вовремя; но,  может  быть,  наше  промедление доставило бы  вашему приятелю беспокойную ночь, поэтому лучше будет  поскорее вырвать его из  рук неверных. Вы все еще склонны ехать со мной?    

    - Больше, чем когда-либо.    

    - Так едем.    

    Франц и граф вышли из комнаты. Пеппино последовал за ними.    

    У крыльца стоял экипаж. На козлах сидел Али. Франц узнал немого  раба из пещеры  Монте-Кристо.    

    Франц и граф сели в экипаж, оказавшийся двухместной каретой,  Пеппино  поместился рядом с Али, - и лошади помчались галопом.    

    Али, по-видимому, заранее получил распоряжения, потому что он  поехал по Корсо,  пересек Кампо Ваччино, поднялся по Страда Сан-Грегорио и остановился у ворот  СанСебастьяно. Сторож не хотел пропускать  их,  но  граф показал разрешение,  выданное   губернатором  Рима  на  беспрепятственный въезд и выезд из города в любое время  дня и ночи; решетку тотчас  подняли, сторож получил за труды золотой, и карета  покатила дальше.    

    Они ехали по древней Аппиевой дороге,  между  двумя  рядами  гробниц. Францу  временами казалось, что в неверном свете восходящей луны от  развалин  отделяется фигура часового, по, по знаку Пеппино, фигура тотчас же снова  исчезала в темноте.    

    Немного не доезжая цирка Каракаллы, карета остановилась. Пеппино  отворил  дверцу, граф и Франц вышли.    

    - Через десять минут мы будем на месте, - сказал граф своему  спутнику.    

    Потом он отозвал в сторону Пеппино, шепотом отдал ему какое-то приказание, и  Пеппино, вынув из ящика кареты факел, удалился.    

    Прошло еще пять  минут,  Франц  видел,  как  Пеппино  пробирается  по узенькой  тропке, вьющейся по холмистой римской равнине; потом он исчез в высокой  красноватой траве, напоминающей всклокоченную гриву  гигантского льва.    

    - Последуем за ним, - сказал граф.    

    Они двинулись по той же тропинке; пройдя шагов сто по отлогому  склону, они  очутились в маленькой долине. Вскоре они заметили двух  человек,  переговаривавшихся в темноте.    

    - Идти дальше, - спросил Франц, - или, может быть, надо подождать?    

    - Идем, идем; Пеппино, вероятно, предупредил часового.    

    И в самом деле, один из разговаривавших оказался  Пеппино,  другой  разбойник,  стоявший на страже.    

    Граф и Франц подошли к ним, разбойник поклонился.    

    - Ваша светлость, - сказал Пеппино, - угодно вам идти за мной? Вход в катакомбы  в двух шагах отсюда.    

    - Хорошо, - сказал граф, - ступай вперед.    

    Вскоре за кустами, среди камней, показалось отверстие,  в  которое  с трудом  мог пролезть человек.    

    Пеппино первый полез в расщелину; уже через несколько шагов подземный ход стал  расширяться. Тогда он остановился, зажег факел и обернулся.    

    Граф первый проник в это подобие отдушины, Франц последовал за ним.    

    Дорога спускалась под гору и постепенно расширялась; однако  Франц  и граф все  еще были вынуждены идти согнувшись и только с трудом  могли  бы двигаться  рядом. Так они прошли еще шагов полтораста,  после  чего  были остановлены  окликом: "Кто идет?"    

    И при свете факела они увидели, как в темноте блеснуло дуло карабина.    

    - Друг, - отвечал Пеппино.    

    Он прошел вперед и сказал несколько слов часовому,  который,  подобно первому,  поклонился и сделал ночным посетителям знак, что они могут продолжать путь.    

    Часовой стоял вверху лестницы ступеней в двадцать; Франц и граф спустились по  ней и очутились в каком-то подобии склепа. Отсюда лучами  расходились пять  углублений; в каменных стенах ярусами были вырублены  ниши в форме гробов. Они  поняли, что наконец вступили в катакомбы.    

    В одно из этих углублений, длину которого  невозможно  было  угадать, днем  проникали отблески света.    

   Граф  положил руку на плечо Франца.    

    - Хотите видеть разбойничий лагерь на отдыхе? - спросил он.    

    - Очень даже, - отвечал Франц.    

    - Так идите за мной... Пеппино, потуши факел.    

    Пеппино исполнил приказание, и Франц с графом очутились в непроницаемой тьме;  только впереди, шагах в пятидесяти от них, по  стенам  плясали красноватые  блики, ставшие еще более явственными, когда Пеппино  погасил факел.    

    Они молча пошли вперед, причем граф уверенно вел  Франца,  словно  он обладал  способностью видеть в темноте. Впрочем, и Франц все лучше различал дорогу, по  мере того как они приближались к пляшущим бликам, служившим им путеводными  огнями.    

    Перед ними показались три арки, средняя из  которых  служила  дверью. Эти арки  отделяли проход, где находились граф и Франц, от большой  квадратной комнаты,  окруженной нишами, подобными тем, о которых мы уже говорили. В середине комнаты  возвышались четыре камня, некогда служившие алтарем, на что указывал крест, все  еще венчавший их.    

    Одинокая лампа, поставленная на цоколь колонны, освещала слабым,  колеблющимся  светом странную картину, представившуюся  глазам  скрытых  во тьме посетителей.    

    Облокотившись на цоколь, спиной к аркам сидел человек и читал.    

    Это был атаман шайки Луиджи Вампа.    

    Вокруг него, расположившись кто как  хотел,  лежали,  завернувшись  в плащи,  или сидели, прислонясь  к  подобию  каменной  скамьи,  тянувшейся вдоль стен  этого склепа, человек двадцать разбойников. У каждого был под рукой карабин.    

    В глубине, безмолвный и едва различимый, словно тень,  часовой  шагал взад и  вперед перед каким-то углублением в  стене,  которое  угадывалось только по  тому, что в этом месте мрак казался еще гуще.    

    Граф дал Францу вволю налюбоваться этой  живописной  картиной.  Потом приложил  палец к губам, и, поднявшись по трем ступенькам, которые вели в склеп, вошел  через среднюю арку и приблизился к Луиджи, который был  так погружен в чтение,  что даже не слышал его шагов.    

    - Кто идет? - крикнул часовой, увидев в свете  лампы  какую-то  тень,  выраставшую за спиной атамана.    

    При этом возгласе Вампа вскочил, выхватывая из-за пояса  пистолет.  В один миг  все разбойники были на ногах, и двадцать карабинов  прицелились в графа.    

    - Однако, - сказал тот спокойным голосом, причем ни  один  мускул  на его лице  не дрогнул, - дорогой Вампа, не  слишком  ли  много  церемоний, чтобы встретить  Друга?    

    - Долой оружие! - скомандовал атаман, властным движением поднимая одну руку, а  другой почтительно снимая шляпу.    

    Потом, обращаясь к графу, который, казалось, повелевал всеми действующими  лицами этой сцены, он сказал:    

    - Простите, граф, но я никак не ожидал, что вы удостоите  меня  своим  посещением, и поэтому не узнал вас.    

    - По-видимому, у вас вообще короткая память, Вампа, и вы не только не помните  лица людей, но забываете и условия, заключенные с ними.    

    - Какие же условия я забыл, граф? - спросил разбойник тоном человека, готового  немедленно загладить свою вину.    

    - Разве мы не условились, - сказал граф, - что не только я, но и  все мои  друзья будут для вас неприкосновенны?    

    - Чем же я нарушил условие, ваша милость?    

    - Вы сегодня похитили и доставили сюда виконта Альбера де  Морсер;  а этот  молодой человек, - продолжал граф таким тоном, что  Франц  невольно  содрогнулся, - из числа моих друзей; он живет в одной гостинице со мной, он  целую неделю катался по Корее в моей коляске, а между тем,  повторяю, вы его  похитили, доставили сюда и, - прибавил граф,  вынимая  письмо  из кармана, -  потребовали с него выкуп, точно это первый встречный!    

    - Почему мне не сказали об этом? -  проговорил  атаман,  обращаясь  к своим  людям, попятившимся перед его взглядом, - почему вы заставили меня нарушить  слово, данное такому человеку, как граф, который держит в своих руках жизнь  каждого из нас? Клянусь кровью Христовой! Если бы  я  думал, что кто-нибудь из  вас знал о том, что этот молодой человек друг его  милости, я собственной рукой  застрелил бы его!    

    - Вот видите, - сказал граф, обращаясь в ту сторону, где стоял Франц, - я же  вам говорил, что это недоразумение.    

    - Разве вы не один? - спросил с тревогой Вампа.    

    - Со мною тот, кому было адресовано это письмо. Я хотел доказать ему, что  Луиджи Вампа никогда не изменяет своему слову. Подойдите,  барон,  сказал он  Францу, - Луиджи сам скажет вам, что он в  отчаянии  от  своей ошибки.    

    Франц приблизился; атаман сделал несколько шагов ему навстречу.    

    - Прошу вас быть моим гостем, ваша милость, - сказал он. - Вы  слышите, что  сказал граф и что я ему ответил; я могу только добавить,  что  я охотно отдал  бы четыре тысячи пиастров, цепу выкупа, чтобы этого не случилось.    

    - Но где же пленник? - спросил Франц, осматриваясь с беспокойством. Я не вижу  его.    

    - С ним, надеюсь, ничего не случилось? - спросил граф, нахмурив  брови.    

    - Пленник там, - отвечал Вампа, указывая на  углубление,  у  которого шагал  часовой, - и я сам пойду объявить ому, что он свободен.    

    Атаман направился к темнице Альбера. Франц и граф последовали за ним.    

    - Что делает пленник? - спросил Вампа часового.    

    - Право, не знаю, начальник, - отвечал ему тот, -  уже  больше  часу, как он не  шелохнулся.    

    - Пожалуйте, ваша милость, - сказал Вампа.    

    Граф и Франц, предшествуемые атаманом, поднялись по ступенькам. Вампа отодвинул  засов и отпер дверь.    

    Тогда, при свете лампы, похожей на ту, которая  освещала  склеп,  они увидели  Альбера. Завернувшись в плащ, уступленный ему одним из разбойников, он спал  безмятежным сном.    

    - Однако! - сказал граф с улыбкой, свойственной ему одному. - Недурно для  человека, которого должны были расстрелять в семь часов утра.    

    Вампа не без восхищения смотрел на спящего Альбера; было  видно,  что мужество  молодою человека произвело на него впечатление.    

    - Вы сказали правду, граф, - проговорил он, - этот человек, без  сомнения, ваш  друг.    

    Потом, подойдя к Альберу он тронул его за плечо.    

    - Ваша милость! - сказал он. - Не угодно ли вам проснуться?    

    Альбер потянулся, протер глаза и открыл их.    

    - А, это вы, атаман? - сказал он. - Черт подери, зачем  вы  разбудили меня; я  видел чудесный сон; мне снилось, что я танцую галоп у Торлониа с графиней Г.    

    Он вынул из кармана часы, которые оставил при себе, чтобы самому следить за  ходом времени.    

    - Половина второго, - сказал он. - Чего ради вы будите меня  в  такой час?    

    - Чтобы сказать вашей милости, что вы свободны.    

    - Дорогой мой, - возразил Альбер с невозмутимым хладнокровием,  -  на будущее  время  запомните  изречение  Наполеона  Великого:  "Будите  меня только в  случае дурных вестей". Если бы вы меня не разбудили, я дотанцевал бы галоп  и всю жизнь был бы вам благодарен... Так за меня уже внесли выкуп?    

    - Нет, ваша милость.    

    - Так как же я свободен?    

    - Человек, которому я ни в чем не могу отказать, приехал за вами.    

    - Сюда?    

    - Сюда.    

    - Честное слово, это весьма любезный человек!    

    Альбер посмотрел кругом и увидел Франца.    

    - Как! - обратился он к нему. - Это вы, милый Франц,  проявили  такую  преданность?    

    - Не я, а наш сосед, граф Монте-Кристо, - отвечал Франц.    

    - Ах, граф, - весело сказал Альбер, поправляя галстук и манжеты. - Вы поистине  неоценимый человек, и я навеки остаюсь вашим должником, во-первых, за ваш  экипаж, а во-вторых, за мое освобождение! -  и  он  протянул руку графу.    

    Тот вздрогнул, но все же подал ему свою.    

    Луиджи Вампа с изумлением смотрел на  эту  сцену;  он  привык  видеть  пленников, дрожащих перед ним; и вот нашелся один, чье шутливое настроение духа  ничуть не изменилось; что касается Франца, то он был в  восторге: Альбер даже  будучи в руках разбойников не уронил национальной чести.    

    - Дорогой Альбер, - сказал он, - если вы поторопитесь, то мы еще  успеем  закончить вечер у Торлониа; вы продолжите прерванный галоп и  простите синьора  Луиджи, который, право же, во всем этом деле вел  себя  как нельзя благороднее.    

    - Вы правы, - отвечал Альбер, - мы поспеем туда к двум часам.  Синьор Луиджи, -  продолжал он, - какие еще  формальности  я  должен  исполнить, прежде чем  проститься с вашей милостью?    

    - Никаких, - отвечал разбойник, - вы свободны, как ветер.    

    - В таком случае желаю вам счастливой и веселой жизни; идемте, господа!    

    И Альбер, сопутствуемый Францем и графом, пересек большую  квадратную комнату;  все разбойники стояли с непокрытой головой.    

    - Пеппино, - сказал атаман. - Подай мне факел.    

    - Что вы хотите сделать? - спросил граф.    

    - Хочу проводить вас, - отвечал атаман - Это наименьшая почесть,  какую я могу  оказать вашей милости.    

    И, взяв зажженный факел из рук Пеппино, он пошел впереди своих гостей не как  слуга, исполняющий обязанность, но как король, за которым следуют послы.    

    Дойдя до выхода, он поклонился.    

    - Граф, - сказал он, - я еще раз приношу вам свои извинения, надеюсь, вы больше  не сетуете на меня за то, что произошло.    

    - Нет, дорогой Вампа, - сказал граф, - вы умеете так любезно  исправлять свои  ошибки, что хочется поблагодарить вас за то, что вы их  совершили.    

    - Господа, - продолжал разбойник, обращаясь к молодым людям, -  может быть, мое  приглашение покажется вам мало соблазнительным,  но  если  вам когда-нибудь  вздумается еще раз навестить меня, то, где бы я ни  был,  я буду рад вас  видеть.    

    Франц и Альбер поклонились. Граф вышел первый. За ним  Альбер;  Франц медлил.    

    - Вашей милости угодно меня о чем-нибудь спросить, -  сказал,  улыбаясь, Вампа.    

    - Признаюсь, что да, - отвечал Франц - Мне хотелось бы  знать,  какую книгу вы  читали с таким вниманием, когда мы вошли?    

    - "Записки Цезаря", - сказал разбойник, - это моя любимая книга.    

    - Что же вы, Франц? - спросил Альбер.    

    - Иду, иду, - ответил Франц.    

    И он в свою очередь вылез из расщелины.    

    Они прошли несколько шагов.    

    - Простите, - сказал Альбер, возвращаясь обратно, - вы позволите.    

    И он закурил свою сигару от факела Луиджи.    

    - А теперь, граф, - сказал он, - не будем терять  времени  Мне  очень хочется  провести остаток ночи у герцога Браччано.    

    Экипаж ждал их на том же месте, где его оставили. Граф что-то  сказал Али  по-арабски, и лошади понеслись во весь опор.    

    Ровно в два часа друзья входили в танцевальную залу.    

    Их появление вызвало сенсацию, но так как они были вдвоем, то тревога за  Альбера сразу исчезла.    

    - Графиня, - сказал виконт де Морсер, подходя к графине Г.,  -  вчера вы были  так добры, что обещали мне галоп; я немного поздно  напоминаю  о вашем милом  обещании, но мой друг, правдивость  которого  вам  известна, подтвердит вам,  что это не моя вина.    

    

    И так как в эту минуту заиграла музыка,  то  Альбер,  обхватив  талию графини,  закружился с нею среди танцующих пар.    

    Между тем Франц размышлял о том,  как  странно  вздрогнул  граф  Монте-Кристо,  когда ему волей-неволей пришлось подать руку Альберу.   XVII. УГОВОР      

    На другой день, встав с постели, Альбер первым делом предложил Францу нанести  визит графу; он уже благодарил его накануне, но понимал, что услуга, оказанная  ему графом, требует  двойного  изъявления  благодарности Франц, который  чувствовал к графу влечение, смешанное со страхом, отправился вместе с другом,  их ввели в гостиную; минут  через  пять  появился граф.    

    - Сударь, - сказал Альбер, подходя к нему, - разрешите мне  повторить сегодня  то, что я недостаточно внятно высказал вчера; я никогда не забуду, при каких  обстоятельствах вы пришли мне на  помощь,  и  всегда  буду помнить, что обязан  вам жизнью или почти жизнью.    

    - Дорогой мой сосед, - смеясь, отвечал граф, - вы преувеличиваете мою услугу; я  вам сберег тысяч двадцать франков, только и всего; вы  видите, что об этом не  стоит говорить. Но позвольте и мне выразить вам свое восхищение: вы держались с  очаровательной непринужденностью.    

    - Что мне оставалось делать, граф? - сказал Альбер.  -  Я  вообразил, что у  меня вышла ссора, которая привела к дуэли, и мне хотелось показать этим  разбойникам, что хотя во всех странах мира  дерутся  на  дуэли,  но только одни  французы дерутся смеясь. Однако это ничуть не  умаляет  моей признательности к  вам, и я пришел спросить вас, не могу ли я сам или через моих друзей, благодаря  моим связям,  быть  вам  чем-нибудь  полезен. Отец мой, граф де Морсер, родом  испанец, пользуется большим  влиянием  и во Франции и в Испании; вы можете быть  уверены, что я и  все,  кто  меня любит, в полном вашем распоряжении.    

    - Должен признаться, господин де Морсер, - отвечал граф, - что я ждал от вас  такого предложения и принимаю его от всего сердца. Я  уже  и  сам хотел просить  вас о большом одолжении.    

    - О каком?    

    - Я никогда не бывал в Париже; я совсем не знаю Парижа.    

   -  Неужели? - воскликнул Альбер - Как вы могли жить, не видав  Парижа? Это  невероятно!    

    - А между тем это так; но, как и вы, я считаю, что мне пора  познакомиться со  столицей просвещенного мира. Я вам скажу больше: может быть, я уже давно  предпринял бы это путешествие, если бы знал  кого-нибудь,  кто мог бы ввести  меня в парижский свет, где у меня нет никаких связей.    

    - Такой человек, как вы! - воскликнул Альбер.    

    - Вы очень любезны; но так как я не знаю за собой других  достоинств, кроме  возможности соперничать в количестве миллионов с господином Агуадо или с  господином Ротшильдом, и еду в Париж не для того, чтобы играть  на бирже, то  именно это обстоятельство меня и удерживало Но ваше  предложение меняет дело.  Возьмете ли вы на себя, дорогой господин де Морсер (при этих словах странная  улыбка промелькнула на губах графа), если я  приеду во Францию, открыть мне  двери общества, которому я буду столь  же  чужд, как гурон или кохинхинец?    

    - О, что до этого, граф, то с величайшей радостью и от всего  сердца! - отвечал  Альбер. - И тем охотнее (мой милый Франц, прошу вас  не  подымать меня на  смех), что меня вызывают в Париж письмом,  полученным  мною не далее как  сегодня утром, где говорится об очень хорошей для меня партии в прекрасной  семье, имеющей наилучшие связи в парижском обществе.    

    - Так вы женитесь? - спросил, улыбаясь, Франц.    

    - По-видимому Так что, когда вы вернетесь в Париж,  то  найдете  меня женатым  и, быть может, отцом семейства. При моей  врожденной  солидности мне это будет  очень к лицу Во всяком случае, граф, повторяю вам: я и все мои близкие готовы  служить вам и телом и душой.    

    - Я согласен, - сказал граф, - и смею вас уверить, что мне недоставало только  этого случая, чтобы привести в исполнение кое-какие планы, которые я давно уже  обдумываю.    

    Франц не сомневался ни минуты, что это те  самые  планы,  на  которые граф  намекал в пещере Монте-Кристо, и он внимательно взглянул на  графа, пытаясь  прочесть на его лице хоть что-нибудь относительно  этих  планов, побуждавших  его ехать в Париж; но нелегко было проникнуть в мысли  этого человека, особенно  когда он скрывал их за учтивой улыбкой.    

    - Но, может быть, граф, - сказал Альбер,  восхищенный  тем,  что  ему предстоит  ввести в парижское общество такого оригинала, как  Монте-Кристо? - может быть,  ваше намерение вроде тех, которые приходят  в  голову, когда путешествуешь, и -  построенные на песке - уносятся первым  порывом ветра?    

    - Нет, уверяю вас, это не так, - сказал граф, - я в самом  деле  хочу побывать  в Париже, мне даже необходимо это сделать.    

    - И когда же?    

    - Когда вы сами там будете?    

    - Я? - сказал Альбер.  -  Да  недели  через  две,  через  три,  самое большее,  - сколько потребуется на дорогу.    

    - Ну что ж, - сказал граф, - даю вам три месяца сроку, вы  видите,  я не скуплюсь.    

    - И через три месяца вы будете у меня? - радостно воскликнул Альбер.    

    - Хотите, назначим точно день и час свидания? - сказал граф.  -  Предупреждаю  вас, что я пунктуален до тошноты.    

    - День и час! - сказал Альбер. - Великолепно!    

    - Сейчас посмотрим.    

    Граф протянул руку к календарю, висевшему около зеркала.    

    - Сегодня у нас двадцать первое февраля, - сказал он и  посмотрел  на часы, -  теперь половина одиннадцатого. Согласны ли вы ждать  меня  двадцать первого мая  в половине одиннадцатого утра?    

    - Отлично! - воскликнул Альбер. - Завтрак будет на столе.    

    - А где вы живете?    

    - Улица Эльдер, двадцать семь.    

    - Вы живете один, на холостую ногу? Я вас не стесню?    

    - Я живу в доме моего отца, но в отдельном флигеле, во дворе.    

    - Прекрасно.    

    Граф взял памятную книжку и записал: "Улица Эльдер, 27, 21 мая, в половине  одиннадцатого утра".    

    - А теперь, - сказал он, пряча книжку в карман, - не беспокойтесь,  я буду  точен, как стрелки ваших часов.    

    - Я вас увижу еще до моего отъезда? - спросил Альбер.    

    - Это зависит от того, когда вы уезжаете.    

    - Я еду завтра, в пять часов вечера.    

    - В таком случае я с вами прощусь. Мне необходимо побывать в Неаполе, и я  вернусь не раньше субботы вечером или воскресенья утром. А вы, - обратился он к  Францу, - вы тоже едете, барон?    

    - Да.    

    - Во Францию?    

    - Нет, в Венецию. Я останусь в Италии еще год или два.    

    - Так мы не увидимся в Париже?    

    - Боюсь, что буду лишен этой чести.    

    - Ну, господа, в таком случае счастливого пути, - сказал граф, протягивая обе  руки Францу и Альберу.    

    В первый раз дотрагивался Франц до руки этого человека;  он  невольно  вздрогнул; она была холодна, как рука мертвеца.    

    - Значит, решено, - сказал Альбер, - вы  дали  слово.  Улица  Эльдер, двадцать  семь, двадцать первого мая, в половине одиннадцатого утра.    

    - Двадцать первого мая, в половине одиннадцатого утра, улица  Эльдер, двадцать  семь, - повторил граф.    

    Вслед за тем молодые люди поклонились и вышли.    

    - Что с вами? - спросил Альбер Франца, возвратившись в свою  комнату. - У вас  такой озабоченный вид.    

    - Да, - сказал Франц, - должен сознаться, что граф - престранный  человек, и  меня беспокоит это свидание, которое он вам назначил в Париже.    

    - Беспокоит вас?.. Это свидание?.. Да вы с ума  сошли!  -  воскликнул Альбер.    

    - Что поделаешь? - сказал Франц. - Может быть, я сошел с ума, но  это так.    

    - Послушайте, - продолжал Альбер, - я рад, что мне представился  случай  высказать вам свое мнение; я давно замечаю в вас какую-то  неприязнь к графу, а  он, напротив, всегда был с  нами  необыкновенно  любезен.  Вы чтонибудь имеете  против него?    

    - Может быть.    

    - Вы встречались с ним раньше?    

    - Вот именно.    

    - Где?    

    - Вы обещаете мне никому ни слова не говорить о том, что я вам  расскажу?    

    - Обещаю.    

    - Честное слово?    

    - Честное слово.    

    - Хорошо. Так слушайте.    

    И Франц рассказал Альберу о своей поездке на остров Монте-Кристо и  о том, как  он встретил там шайку контрабандистов и среди них  двух  корсиканских  разбойников. Он подробно рассказал,  какое  сказочное  гостеприимство оказал  ему граф в своей пещере из "Тысячи и одной ночи";  рассказал об  ужине, о гашише, о статуях, о том, что было во сне и наяву, и как наутро от  всего этого осталась только маленькая яхта на горизонте,  уходившая к  Порто-Веккио. Потом он перешел к Риму,  к  ночи  в  Колизее,  к подслушанному  им разговору между графом и Луиджи, во время которого граф обещал исхлопотать  помилование Пеппино, что он и  исполнил,  как  видели наши читатели.    

    Наконец, он дошел до приключения предыдущей ночи, рассказал, в  каком  затруднительном положении он очутился, когда увидел, что  ему  недостает до  суммы выкупа семисот пиастров, и как ему пришло в голову обратиться к графу,  что и привело к столь счастливой  и  эффектной  развязке.  Альбер слушал  Франца, весь обратившись в слух.    

    - Ну и что же? - сказал он, когда тот кончил. - Что  же  вы  во  всем этом  видите предосудительного? Граф любит путешествовать, он богат и хочет иметь  собственную яхту. Поезжайте в Портсмут или  Саутгемптон  и  вы увидите, что  гавань забита яхтами,  принадлежащими  богатым  англичанам, разрешающим себе  такую же роскошь. Чтобы всегда иметь пристанище,  чтобы не питаться этой  отвратительной снедью, которой мы отравляемся, я -  вот уже четыре месяца, а вы  - четыре года, чтобы не спать в  мерзких  постелях, где невозможно заснуть, он  обставляет для  себя  квартиру  на  Монте-Кристо; обставив ее, он начинает   опасаться,  что  тосканское  правительство ее отнимет и его затраты пропадут  даром; тогда он покупает остров Иф присваивает себе его имя. Дорогой мой  поройтесь в вашей памяти  и скажите мне, разве мало ваших знакомых называют  себя по  имени  местностей, которыми они никогда не владели?    

    - А корсиканские разбойники, принадлежащие  к  его  свите?  -  сказал Франц.    

    - Что же тут удивительного? Вы отлично знаете, что корсиканские  разбойники не  грабители, а просто беглецы, которых родовая месть изгнала из родного города  или родной деревни; в их обществе  можно  находиться  без ущерба для своей  чести. Что касается меня, то я заявляю,  что  если  мне когда-нибудь придется  побывать на Корсике, то раньше, чем  представиться губернатору и префекту, я  попрошу познакомить меня с разбойниками Коломбы, если только удастся разыскать  их; я нахожу, что они обворожительны.    

    - А Вампа и его шайка? - возразил Франц. - Это уже настоящие  разбойники,  которые просто грабят; против этого, надеюсь, вы не  станете  спорить. Что вы  скажете о влиянии графа на такого рода людей?    

    - Скажу, дорогой мой, что так как, по всей вероятности, этому влиянию я обязан  жизнью, то мне не пристало быть слишком придирчивым. Поэтому  я не намерен,  подобно вам, вменять его графу в преступление, и вы уж  разрешите мне простить  нашего соседа за то, что  он  если  и  не  спас  мне жизнь, - это, возможно,  было бы преувеличением, - то  во  всяком  случае сберег мне четыре тысячи  пиастров; это на наши деньги составляет не  более и не менее, как двадцать  четыре тысячи франков - в такую сумму  меня во Франции едва ли бы оценили, что  доказывает, - прибавил  Альбер,  смеясь, - что нет пророка в своем отечестве.    

    - Кстати, об отечестве: где отечество графа? Какой его  родной  язык? На какие  средства он живет? Откуда взялись его несметные богатства?  Какова была первая  половина его таинственной, неведомой жизни, которая набросила на вторую  половину мрачную тень мизантропии? Вот  что  на  вашем месте я постарался бы  узнать.    

    - Дорогой Франц, - отвечал Альбер, - когда вы получили мое  письмо  и увидели,  что мы нуждаемся в графе, вы пошли и  сказали  ему:  "Мой  друг Альбер де  Морсер в опасности; помогите мне выручить его". Так?    

    - Да.    

    - А спросил он у вас, кто такой Альбер де Морсер? Откуда он взял свое имя?  Откуда взялось его состояние? На какие средства он живет?  Где  его отечество?  Где он родился? Скажите, спрашивал он вас об этом?    

    - Нет; признаюсь, не спрашивал.    

    - Он просто взял и поехал. Он вырвал меня из рук синьора Луиджи, где, несмотря  на мой, как вы  говорите,  чрезвычайно  непринужденный  вид,  я чувствовал  себя, по правде сказать, отвратительно. И вот когда за подобную услугу он  просит меня сделать то, что делаешь изо дня в день для любого русского или  итальянского князя, приезжающего в Париж, то есть просит меня познакомить его с  парижским обществом, то вы хотели бы, чтобы я ему отказал в этом! Полноте, Франц,  вы сошли с ума!    

    Нельзя не сознаться, что на этот раз, против обыкновения, логика была на  стороне Альбера.    

    - Словом, делайте как хотите, дорогой виконт, -  отвечал  со  вздохом Франц. -  Все, "что вы говорите, очень убедительно; и все  же  граф  Монте-Кристо -  странный человек.    

    - Граф Монте-Кристо - филантроп. Он не сказал вам, зачем  он  едет  в Париж;  так вот: для того, чтобы стать соискателем Монтионовской  премии; и если, чтобы  получить ее, ему нужен мой голос и содействие того  плюгавого человечка, от  которого зависит ее присуждение, то первое я ему даю, а за второе ручаюсь. На  этом, друг мой, мы закончим наш разговор и сядем за стол, а потом поедем в  последний раз взглянуть на собор святого  Петра.    

    Программа Альбера была выполнена, а на следующий день, в  пять  часов  пополудни, друзья расстались. Альбер де Морсер возвратился  в  Париж,  а Франц  д'Эпине уехал на две недели в Венецию.    

    Но Альбер так боялся, чтобы его гость не забыл о  назначенном  свидании, что,  садясь в экипаж, вручил слуге для передачи графу  Монте-Кристо визитную  карточку, на которой под словами "Виконт Альбер де Морсер" приписал  карандашом:    

    21 мая, в половине одиннадцатого утра, улица Эльдер, 27.   * ЧАСТЬ  ТРЕТЬЯ *         

I. ГОСТИ  АЛЬБЕРА      

    В доме на улице Эльдер, где виконт де Морсер, еще  в  Риме,  назначил свидание  графу Монте-Кристо, утром 21 мая шли приготовления к тому, чтобы достойно  принять гостей.    

    Альбер жил в отдельном флигеле в углу большого двора,  напротив  здания, где  помещались службы. Только два окна флигеля выходили  на  улицу; три других были  обращены во двор, а остальные два - в сад.    

    Между двором и садом возвышалось просторное и пышное обиталище  графа и графини  де Морсер, выстроенное в дурном вкусе наполеоновских времен.    

    Во всю ширину владения, вдоль улицы, тянулась ограда, увенчанная  вазами с  цветами и прорезанная посредине большими  воротами  из  золоченых копий,  служившими для парадных выездов; маленькая калитка, рядом с помещением  привратника, предназначалась для служащих, а  также  для  хозяев, когда они  выходили из дому или возвращались домой пешком.    

    В выборе флигеля, отведенного Альберу, угадывалась нежная  предусмотрительность  матери, не желающей разлучаться с сыном, но понимающей,  однако, что молодой  человек его возраста нуждается  в  полной  свободе.  С другой стороны, здесь  сказывался и трезвый эгоизм виконта, любившего  ту вольную праздную жизнь,  которую ведут сыновья богатых родителей и  которую ему золотили, как птице  клетку.    

    Из окон, выходивших на улицу, Альбер мог наблюдать за внешним  миром; ведь  молодым людям необходимо, чтобы на их горизонте всегда мелькали хорошенькие  женщины, хотя бы этот горизонт был всего только улицей. Затем, если предмет  требовал более глубокого исследования, Альбер де Морсер мог выйти через дверь,  которая соответствовала калитке  рядом  с  помещением привратника и заслуживает  особого упоминания.    

    Казалось, эту дверь забыли с того дня, как был выстроен дом, забросили  навсегда: так она была незаметна и запылена; но ее замок и петли, заботливо  смазанные, указывали на то, что ею часто и таинственно пользовались. Эта  скрытая дверь соперничала с двумя остальными входами и посмеивалась над  привратником, ускользая от его бдительного ока  и  отворяясь, как пещера из  "Тысячи и одной ночи", как волшебный "Сезам"  Али-Бабы,  с  помощью двух-трех каббалистических слов, произнесенных нежнейшим  голоском, или  условного стука, производимого самыми тоненькими пальчиками  на свете.    

    В конце просторного и тихого коридора, куда вела эта дверь, и служившего как бы  прихожей, находились: справа - столовая Альбера,  окнами  во двор, а слева -  его маленькая гостиная, окнами в сад. Заросли  кустов  и ползучих растений,  расположенные веером перед окнами, скрывали от  нескромных взоров внутренность  этих двух комнат,  единственных,  куда  можно было бы заглянуть со двора и из  сада, потому что они находились в нижнем этаже.    

    Во втором этаже были точно такие же две комнаты и еще третья,  расположенная  над коридором. Тут помещались гостиная, спальня и будуар.    

    Гостиная в нижнем этаже представляла собою нечто вроде алжирской  диванной и  предназначалась для курильщиков.    

    Будуар второго этажа сообщался со спальней, и потайная дверь вела  из него  прямо на лестницу. Словом, все меры предосторожности были приняты.    

    Весь третий этаж занимала обширная студия - капище не  то  художника, не то  денди. Там сваливались в кучу и нагромождались одна на другую разнообразнейшие  причуды Альбера: охотничьи рога, контрабасы, флейты, целый оркестр, ибо Альбер  одно время чувствовал если не влечение, то некоторую охоту к музыке; мольберты,  палитры, сухие краски,  ибо  любитель  музыки вскоре возомнил себя художником;  наконец, рапиры,  перчатки  для  бокса, эспадроны и всевозможные палицы, ибо,  следуя традициям светской молодежи той эпохи, о которой мы  повествуем,   Альбер  де  Морсер  с  несравненно большим упорством, нежели  музыкой  и   живописью,  занимался  тремя  искусствами, завершающими воспитание светского  льва, а именно - фехтованием, боксом и владением палицей, и по очереди  принимал   в  этой  студии, предназначенной для всякого рода физических упражнений,  Гризье, Кукса  и Шарля Лебуше.    

    Остальную часть обстановки этой комнаты  составляли  старинные  шкафы времен  Франциска I, уставленные китайским  фарфором,  японскими  вазами, фаянсами  Лукка делла Роббиа и тарелками Бернара де  Палисси;  кресла,  в которых, быть  может, сиживал Генрих IV или Сюлли, Людовик XIII  или  Ришелье, ибо два из этих  кресел, украшенные резным гербом, где на  лазоревом поле сияли три французских  лилии,  увенчанные  королевской  короной, несомненно вышли из кладовых Лувра  или во  всяком  случае  какого-нибудь другого королевского дворца. На этих  строгих и темных креслах были  беспорядочно разбросаны богатые ткани ярких  цветов, напоенные солнцем  Персии или расцветшие под руками калькуттских или   чандернагорских  женщин. Для чего здесь лежали эти ткани, никто бы не мог  сказать: услаждая  взоры, они дожидались назначения, неведомого даже их  обладателю, а тем временем озаряли комнату своим золотом и шелковистым блеском.    

    На самом видном месте стоял рояль розового дерева, работы  Роллера  и Бланше,  подходящий по размерам к нашим лилипутовым гостиным, но  все  же вмещающий в  своих тесных и звучных недрах целый оркестр и  стонущий  под бременем шедевров  Бетховена, Вебера, Моцарта, Гайдна, Гретри и Порпоры.    

    И везде по стенам, над дверьми, на потолке -  шпаги,  кинжалы,  ножи, палицы,  топоры, доспехи, золоченые,  вороненые,  с  насечкой;  гербарии, глыбы  минералов, чучела птиц, распластавшие в недвижном полете свои  огнецветные  крылья и раз навсегда разинувшие клювы.    

    Нечего и говорить, что это была любимая комната Альбера.    

    Однако в день, назначенный для свидания,  Альбер  в  утреннем  наряде  расположился в маленькой гостиной нижнего этажа. На столе перед  широким мягким  диваном были выставлены в голландских фаянсовых горшочках все известные сорта  табака, от желтого петербургского до  черного  синайского; здесь был и  мэриленд, и порторико, и латакие. Рядом с ними, в ящиках  из благовонного  дерева, были разложены, по длине и достоинству, пуросы, регалии, гаваны и  манилы. Наконец, в  открытом  шкафу  коллекция  немецких трубок, чубуков с  янтарными мундштуками и коралловой отделкой и кальянов с золотой насечкой, с  длинными сафьяновыми шейками,  свернувшимися,  как змеи, ожидала прихоти или  склонности курильщиков. Альбер лично  распоряжался устройством этого  симметричного  беспорядка,  который  современные гости, после хорошего завтрака  и чашки кофе, любят созерцать сквозь дым, причудливыми спиралями поднимающийся  к потолку.    

    Без четверти десять вошел камердинер. Это был, если не  считать   пятнадцатилетнего грума Джона, говорившего только по-английски,  единственный  слуга Морсера. Само собой разумеется, что в обыкновенные дни в  распоряжении  Альбера был повар его родителей,  а  в  торжественных  случаях также и лакей  отца.    

    Камердинера звали Жермен. Он пользовался полным доверием своего молодого  господина. Войдя, он положил на стол кипу  газет  и  подал  Альберу пачку  писем.    

    Альбер бросил на них рассеянный взгляд, выбрал два надушенных конверта,  надписанных изящным почерком, распечатал их и  довольно  внимательно прочитал.    

    - Как получены эти письма? - спросил он.    

    - Одно по почте, а другое принес камердинер госпожи Данглар.    

    - Велите передать госпоже Данглар, что я принимаю  приглашение  в  ее ложу...  Постойте... Потом вы пойдете к Розе; скажете ей, что после оперы я заеду к ней  и отнесете ей шесть бутылок лучшего вина, кипрского, хереса и малаги, и бочонок  остендских устриц... Устрицы возьмите у Бореля  и не забудьте сказать, что это  для меня.    

    - В котором часу прикажете подавать завтрак?    

    - А который теперь час?    

    - Без четверти десять.    

    - Подайте ровно в половине одиннадцатого. Дебрэ,  может  быть,  будет спешить в  министерство... И, кроме  того  (Альбер  заглянул  в  записную книжку), я так и  назначил графу: двадцать первого мая, в половине  одиннадцатого, и хоть я не  слишком полагаюсь на его обещание,  я  хочу  быть пунктуальным. Кстати, вы не  знаете, графиня встала?    

    - Если господину виконту угодно, я пойду узнаю.    

    - Хорошо... попросите у нее погребец с ликерами, мой не полон. Скажите, что я  буду у нее в три часа и прошу разрешения представить ей одного господина.    

    Когда камердинер вышел, Альбер бросился на диван,  развернул  газеты, заглянул  в репертуар театров, поморщился, увидав, что дают оперу,  а  не балет, тщетно  поискал среди объявлений новое средство для зубов, о котором ему говорили,  отбросил одну за другой все три самые распространенные парижские газеты и,  протяжно зевнув, пробормотал:    

    - Право, газеты становятся день ото дня скучнее.    

    В это время у ворот остановился легкий экипаж, и через минуту  камердинер  доложил о Люсьене Дебрэ. В комнату молча, без улыбки, с полуофициальным видом  вошел высокий молодой человек, белокурый, бледный, с самоуверенным взглядом  серых глаз, с надменно сжатыми тонкими губами, в синем фраке с чеканными  золотыми пуговицами, в белом галстуке,  с  висящим  на тончайшем шелковом  шнурке черепаховым моноклем,  который  ему,  при  содействии бровного и  зигоматического мускула, время от времени  удавалось вставлять в правый глаз.    

    - Здравствуйте, Люсьен! - сказал Альбер. - Вы  просто  ужасаете  меня своей  сверхпунктуальностью! Я ожидал вас последним, а вы  являетесь  без пяти минут  десять, тогда как завтрак назначен только в половине одиннадцатого! Чудеса! Уж  не пал ли кабинет?    

    - Нет, дорогой, - отвечал молодой человек, опускаясь на диван, -  можете быть  спокойны, мы вечно шатаемся, но никогда не падаем, и я начинаю думать, что мы  попросту становимся несменяемы, не говоря уже о том,  что дела на полуострове  окончательно упрочат наше положение.    

    - Ах, да, ведь вы изгоняете дон Карлоса из Испании.    

    - Ничего подобного, не путайте. Мы переправляем его  по  эту  сторону границы и  предлагаем ему королевское гостеприимство в Бурже.    

    - В Бурже?    

    - Да. Ему не на что жаловаться, черт возьми!  Бурж  -  столица  Карла Седьмого.  Как! Вы этого не знали? Со вчерашнего дня это  известно  всему Парижу, а  третьего дня этот слух уже проник на биржу. Данглар (не  понимаю, каким образом  этот человек узнает все новости одновременно с  нами) сыграл на повышение и  заработал миллион.    

    - А вы, по-видимому, новую ленточку? На вашей пряжке голубая полоска, которой  прежде не было.    

    - Да, мне прислали звезду Карла Третьего, - небрежно сказал Дебрэ.    

    - Не притворяйтесь равнодушным, сознайтесь, что вам приятно ее  получить.    

    - Не скрою, очень приятно. Как дополнение к туалету"  звезда  отлично идет  к застегнутому фраку; это изящно.    

    -  И  становишься  похож  на  принца   Уэльского   или   на   герцога  Рейхштадтского, - сказал, улыбаясь, Морсер.    

    - Вот почему я и явился к вам в такой ранний час, дорогой мой.    

    - То есть потому, что вы получили звезду Карла Третьего и  вам  хотелось  сообщить мне эту приятную новость?    

    - Нет, не потому. Я провел всю ночь за отправкой писем: двадцать пять  дипломатических депеш. Вернулся домой на рассвете и хотел уснуть,  но  у меня  разболелась голова; тогда я встал и решил проехаться верхом. В  Булонском лесу  я почувствовал скуку и голод. Эти  два  ощущения  враждебны друг другу и редко  появляются вместе, но на  сей  раз  они  объединились против меня, образовав  нечто  вроде  карлистско-республиканского  союза. Тогда я вспомнил, что мы  сегодня утром пируем у вас, и вот  я  здесь.  Я голоден, накормите меня; мне  скучно, развлеките меня.    

    - Это мой долг хозяина, дорогой друг, - сказал Альбер, звонком  вызывая  камердинера, между тем как Люсьен кончиком своей тросточки с золотым  набалдашником, выложенным бирюзой, подкидывал развернутые газеты, - Жермен,  рюмку хереса и бисквитов. А пока, дорогой Люсьен, вот сигары, контрабандные,  разумеется; советую вам попробовать их  и  предложить  вашему министру  продавать нам такие же вместо ореховых листьев, которые  добрым гражданам  приходится курить по его милости.    

    - Да, как бы не так! Как только они перестанут быть контрабандой,  вы от них  откажетесь и будете находить их отвратительными. Впрочем, это  не касается  министерства внутренних дел, это по части  министерства  финансов; обратитесь к  господину Юман, департамент косвенных налогов, коридор А, номер двадцать шесть.    

    - Вы меня поражаете своей осведомленностью, -  сказал  Альбер.  -  Но возьмите  же сигару!    

    Люсьен закурил манилу о розовую свечу в  позолоченном  подсвечнике  и откинулся  на диван.    

    - Какой вы счастливец, что вам нечего делать, - сказал он,  -  право, вы сами  не сознаете своего счастья!    

    - А что бы вы делали, мой дорогой умиротворитель королевства, если бы вам  нечего было делать? - с легкой иронией возразил Морсер. - Вы -  личный секретарь  министра, замешанный одновременно  во  все  хитросплетения большой европейской  политики и в мельчайшие парижские интриги. Вы  защищаете королей и, что еще  приятнее, королев, учреждаете партии, руководите выборами, у себя в кабинете,  при помощи пера и телеграфа,  достигаете большего, чем Наполеон на полях  сражений своей шпагой и своими победами. Вы - обладатель двадцати пяти тысяч  ливров годового  дохода,  не  считая жалованья, владелец лошади, за которую  Шато-Рено предлагал вам четыреста луидоров и которую вы ему не уступили. К  вашим услугам портной,  не  испортивший вам ни одной пары панталон. Опера,  Жокей-клуб и театр  Варьете - и при всем том вам нечем развлечься? Ну что ж,  так  я  сумею  развлечь вас.    

    - Чем же это?    

    - Новым знакомством.    

    - С мужчиной или с женщиной?    

    - С мужчиной.    

    - Я и без того их знаю много.    

    - Но такого вы не знаете.    

    - Откуда же он? С конца света?    

    - Быть может, еще того дальше.    

    - Черт возьми! Надеюсь, не он должен привезти ваш завтрак?    

    - Нет, будьте спокойны; завтрак готовят здесь, в доме. Да вы, я вижу, голодны?    

    - Да, сознаюсь, как это ни унизительно. Но я вчера обедал у господина де  Вильфор; а заметили вы, что у этих  судейских  всегда  плохо  кормят? Можно  подумать, что их мучат угрызения совести.    

   -  Браните, браните чужие обеды, а как едят у ваших министров?    

    - Да, но мы, по крайней мере, приглашаем порядочных людей, и если  бы нам не  нужно было угощать благомыслящих и голосующих за нас плебеев,  то мы пуще  смерти боялись бы обедать дома, смею вас уверить.    

    - В таком случае выпейте еще рюмку хереса и возьмите бисквит.    

    - С удовольствием, ваше испанское вино превосходно; вы видите, как мы были  правы, водворяя мир в этой стране.    

    - Да, но как же дои Карлос?    

    - Ну что ж! Дон Карлос будет пить бордо, а через десять лет мы повенчаем его  сына с маленькой королевой.    

    - За что вы получите Золотое Руно, если к  тому  времени  еще  будете служить.    

    - Я вижу, Альбер, вы сегодня решили кормить меня суетными  разговорами.    

    - Что ж, согласитесь, это лучше всего забавляет желудок. Но  я  слышу голос  Бошана; вы с ним поспорите, и это вас отвлечет.    

    - О чем же спорить?    

    - О том, что пишут в газетах.    

    - Да разве я читаю газеты? - презрительно произнес Люсьен.    

    - Тем больше оснований спорить.    

    - Господин Бошан! - доложил камердинер.    

    - Входите, входите, грозное перо! -  сказал  Альбер,  вставая  и  идя навстречу  новому гостю. - Вот Дебрэ говорит, что не терпит вас, хотя, по его словам, и не  читает ваших статей.    

    - Он совершенно прав, - отвечал Бошан, - я тоже браню его, хоть и  не знаю, что  он делает. Здравствуйте, командор.    

    - А, вы уже знаете? - сказал личный секретарь  министра,  улыбаясь  и пожимая  журналисту руку.    

    - Еще бы!    

    - А что говорят об этом в свете?    

    - В каком свете? В лето от рождества Христова тысяча восемьсот  тридцать  восьмое их много.    

    - В свете критике-политическом, где вы - один из львов.    

    - Говорят, что это вполне заслуженно и что вы сеете достаточно  красного, чтобы  выросло немножко голубого.    

    - Недурно сказано, - заметил Люсьен. - Почему вы не наш, дорогой  Бошан? С  вашим умом вы в три-четыре года сделали бы карьеру.    

    - Я только одного и жду,  чтобы  последовать  вашему  совету:  министерства,  которое могло  бы  продержаться  полгода.  Теперь  одно  слово, Альбер, тем  более что надо же дать передохнуть бедняге Люсьену. Мы будем завтракать или  обедать? Ведь мне надо в Палату. Как видите, в нашем  ремесле не одни только  розы.    

    - Мы только завтракаем и ждем еще двоих; как только они  приедут,  мы сядем за  стол.    

    - А кого именно вы ждете? - спросил Бошан.    

    - Одного аристократа и одного дипломата, - отвечал Альбер.    

    - Ну, так нам придется ждать аристократа часа два,  а  дипломата  еще того  дольше. Я вернусь к десерту. Оставьте мне клубники, кофе и сигар. Я перекушу в  Палате.    

    - Бросьте, Бошан; даже если бы аристократа звали Монморанси, а дипломата -  Меттерних, мы все равно сядем завтракать ровно в  половине  одиннадцатого; а  пока последуйте примеру Дебрэ, возьмите хереса и бисквит.    

    - Хорошо, я остаюсь. Сегодня мне совершенно необходимо развлечься.    

    - Ну, вот, и вы, как Дебрэ! А по-моему, когда министерство уныло, оппозиция  должна быть весела.    

    - Да, но вы не знаете, что мне грозит! Сегодня днем, в Палате депутатов, я буду  слушать речь Данглара, а вечером, у его жены, трагедию  пэра Франции. Черт бы  побрал конституционный строй! Ведь говорят, что мы могли выбирать; так как же  мы выбрали Данглара?    

    - Я понимаю: вам надо запастись веселостью.    

    - Не пренебрегайте речами Данглара, - сказал Дебрэ. - Ведь он голосует за вас,  он тоже в оппозиции.    

    - Вот в том-то и беда! И я жду не дождусь,  чтобы  вы  отправили  его  разглагольствовать в Люксембургский дворец, тогда уж я посмеюсь вволю.    

    - Сразу видно, что в Испании дела налажены, - сказал Альбер Бошану. Вы сегодня  ужасно язвительны. Вспомните, что в парижском обществе  поговаривают о моей  свадьбе с мадемуазель Эжени Данглар. Не могу же я по совести, позволить вам  издеваться над красноречием человека, который  когда-нибудь скажет мне:  "Виконт, вам известно, что я даю за  моей  дочерью два миллиона".    

    - Этой свадьбе не бывать, - прервал его Бошан. - Король  мог  сделать его  бароном, может возвести его в пэры, но аристократа  он  из  него  не сделает. А  граф де Морсер слишком большой аристократ, чтобы за два  жалких миллиона  согласиться на мезальянс. Виконт де Морсер  может  жениться только на маркизе.    

    - Два миллиона! Это все-таки недурно, - возразил Морсер.    

    - Это акционерный капитал какого-нибудь театра на Бульварах  или   железнодорожной ветки от Ботанического сада до Рапэ.    

    - Не слушайте его, Морсер, - лениво заговорил Дебрэ, - женитесь. Ведь вы  сочетаетесь браком с денежным мешком. Так не все ли вам равно!  Пусть на нем  будет одним гербом меньше и одним нулем  больше;  в  вашем  гербе семь мерлеток;  три из них вы уделите жене, и вам еще  останется  четыре. Это все ж одной  больше, чем у герцога Гиза, и он чуть не сделался  французским королем, и его  двоюродный брат был германским императором.    

    - Да, пожалуй, вы правы, - рассеянно отвечал Альбер.    

    - Еще бы! К тому же всякий миллионер родовит, как незаконнорожденный.    

    - Шш! Замолчите, Дебрэ, - сказал, смеясь, Бошан, - вот идет  Шато-Рено, он  пронзит вас шпагой своего предка Рено де Монтобана,  чтобы  излечить вас от  пристрастия к парадоксам.    

    - Он этим унизит свое достоинство, - отвечал Люсьен, - ибо  я  происхождения  весьма низкого.    

    - Ну вот! - воскликнул Бошан. - Министерство запело на мотив Беранже; господи,  куда мы идем!    

    - Господин де Шато-Рено! Господин Максимилиан Моррель! - доложил  камердинер.    

    - Значит, все налицо! - сказал Бошан. - И мы сядем завтракать;  ведь, если я не  ошибаюсь, вы ждали еще только двоих, Альбер?    

    - Моррель! - прошептал удивленно Альбер. - Кто это - Моррель?    

    Но не успел он договорить, как г-н де Шато-Рено, красивый молодой человек лет  тридцати, аристократ с головы до ног, то  есть  с  наружностью Гиша и умом  Мортемара, взял его за руку.    

    - Разрешите мне, Альбер, - сказал он, - представить вам капитана спаги  Максимилиана Морреля, моего друга и спасителя. Впрочем, такого  человека нет  надобности рекомендовать. Приветствуйте моего героя, виконт.    

    Он посторонился и дал место высокому и представительному молодому человеку, с  широким лбом, проницательным взглядом и черными усами, которого наши читатели  видели в Марселе при достаточно  драматических  обстоятельствах, чтобы его,  быть может, не забыть. Прекрасно сидевший живописный мундир,  полуфранцузский,   полувосточный,  обрисовывал  его  широкую грудь, украшенную крестом Почетного  легиона, и его стройную талию. Молодой офицер поклонился с изящной учтивостью.  Он  был  грациозен  во  всех своих движениях, потому что был силен.    

    - Господин Моррель, - радушно сказал Альбер, - барон Шато-Рено  заранее знал,  что доставит мне особенное удовольствие, познакомив меня с вами; вы его друг -  надеюсь, вы станете и нашим другом.    

    - Отлично, - сказал Шато-Рено, - и пожелайте, дорогой виконт, чтобы в случае  нужды он сделал для вас то же, что для меня.    

    - А что он сделал? - спросил Альбер.    

    - Барон преувеличивает, - сказал Моррель, - право, не стоит  об  этом говорить!    

    - Как не стоит говорить? - воскликнул Шато-Рено. - Жизнь не стоит того, чтобы о  ней говорить?.. Право, вы слишком уж большой философ,  дорогой Моррель... Вы  можете так говорить, вы рискуете жизнью  каждый  день, но я, на чью долю это  выпало совершенно случайно...    

    - Во всем этом, барон, для меня ясно только одно: что капитан Моррель спас вам  жизнь.    

    - Да, только и всего, - сказал Шато-Рено.    

    - А как это случилось? - спросил Бошан.    

    - Бошан, друг мой, поймите, что я умираю с голоду! - воскликнул  Дебрэ. - Не  надо длинных рассказов.    

    - Да разве я вам мешаю сесть за стол?.. - сказал Бошан.  -  Шато-Рено все  расскажет нам за завтраком.    

    - Господа, - сказал Морсер, - имейте в виду, что сейчас  только  четверть  одиннадцатого и мы ждем последнего гостя.    

    - Ах, да, дипломата, - сказал Дебрэ.    

    - Дипломата или что-нибудь еще, это мне неизвестно. Знаю только,  что я  возложил на него поручение, которое он выполнил так удачно, что,  будь я  королем, я сделал бы его кавалером всех моих орденов, если бы  даже  в моем  распоряжении были сразу и Золотое Руно и Подвязка.    

    - В таком случае, раз мы еще не садимся за стол, -  сказал  Дебрэ,  налейте  себе рюмку хереса, как сделали мы, и  расскажите  нам  свою  повесть, барон.    

    - Вы все знаете, что недавно мне вздумалось съездить в Африку.    

    - Это путь, который вам указали ваши предки, дорогой Шато-Рено, - любезно  вставил Морсер.    

    - Да, но едва ли вы, подобно им, делали это ради  освобождения  гроба господня.    

    - Вы правы, Бошан, - сказал молодой  аристократ,  -  я  просто  хотел  по-любительски пострелять из пистолета. Как вам известно,  я  не  выношу дуэли  с тех пор, как два моих секунданта, выбранные мною для того, чтобы уладить  дело, заставили меня раздробить руку одному из моих лучших  друзей... бедному  Францу д'Эпине, вы все его знаете.    

    - Ах, да, верно, - сказал Дебрэ, - вы  с  ним  когдато  дрались...  А из-за  чего?    

    - Хоть убейте, не помню, - отвечал Шато-Рено. - Но зато отлично  помню, что,  желая как-нибудь проявить свои таланты в этой области, я  решил испытать на  арабах новые пистолеты, которые мне только что подарили. Поэтому я отправился в  Оран, из Орана доехал до Константины и  прибыл  как раз в то время, когда  снимали осаду. Я начал отступать вместе со  всеми. Двое суток я кое-как сносил  днем дождь, а ночью снег; но на третье  утро моя лошадь околела от холода:  бедное животное привыкло к попонам, к теплой конюшне... Это был арабский конь,  но он не узнал  родины,  встретившись в Аравии с десятиградусным морозом.    

    - Так вот почему вы хотите купить моего английского скакуна, - сказал Дебрэ. -  Вы надеетесь, что он будет лучше вашего араба переносить холод.    

    - Вы ошибаетесь, я поклялся никогда больше не ездить в Африку.    

    - Вы так струхнули? - спросил Бошан.    

    - Да, признаюсь, - отвечал Шато-Рено, - и было от чего! Итак,  лошадь моя  околела; я шел пешком; на меня во весь опор налетели  шесть  арабов, чтобы  отрубить мне голову; двоих я застрелил из ружья, двоих - в упор из пистолетов,  но оставалось еще двое, а я был безоружен. Один схватил меня за волосы, - вот  почему я теперь стригу их так коротко: как  знать,  что может случиться, - а  другой приставил мне к шее свой  ятаган,  и  я  уже чувствовал жгучий холод  стали, как вдруг вот этот господин в  свою  очередь налетел на них, убил  выстрелом из пистолета  того,  который  держал меня за волосы, и разрубил  голову тому, который собирался перерезать мне горло ятаганом. Он считал своим  долгом в  этот  день  спасти  чью-нибудь жизнь; случаю угодно было, чтобы это  оказалась моя; когда я буду  богат, я закажу Клагману или Марокетти статую  Случая.    

    - Это было пятого сентября, - сказал, улыбаясь, Моррель, - в годовщину того  дня, когда чудом был спасен мой отец; и каждый год, по мере моих сил, я  стараюсь ознаменовать этот день, сделав что-нибудь...    

    - Героическое, не правда ли? - прервал Шато-Рено.  -  Короче  говоря, мне  повезло, но это еще не все. После того как он спас меня от ножа,  он спас меня  от холода, отдав мне не половину своего плаща, как делал  святой Мартин, а весь  плащ целиком;  а  затем  и  от  голода,  разделив  со мной... угадайте что?    

    - Паштет от Феликса? - спросил Бошан.    

    - Нет, свою лошадь, от которой каждый из нас с большим аппетитом съел по куску;  это было нелегко!    

    - Съесть кусок лошади? - спросил, смеясь, Морсер.    

    - Нет, пойти на такую жертву, - отвечал Шато-Рено. - Спросите у  Дебрэ,  пожертвует ли он своим английским скакуном для незнакомца?    

    - Для незнакомца - нет, - сказал Дебрэ, - а для друга - может быть.    

    - Я предчувствовал, что вы станете моим другом, барон, - сказал  Моррель. -  Кроме того, как я уже имел честь вам сказать, называйте это  героизмом или  жертвой, но в тот день я  должен  был  чем-нибудь  отплатить судьбе за  неожиданное счастье, когда-то посетившее нас.    

    - Эта история, на которую намекает Моррель, - продолжал Шато-Рено,  совершенно  изумительна, и, когда вы с ним поближе познакомитесь, он  вам ее как-нибудь  расскажет; а пока что довольно воспоминаний, займемся  нашими желудками. В  котором часу вы завтракаете, Альбер?    

    - В половине одиннадцатого.    

    - Точно? - спросил Дебрэ, вынимая часы.    

    - Вы подарите мне еще пять минут льготных, - сказал Морсер, - ведь  я тоже жду  спасителя.    

    - Чьего?    

    - Моего собственного, черт возьми, - отвечал Морсер. - Или,  по-вашему, меня  нельзя от чего-нибудь спасти, как всякого другого, и только одни арабы рубят  головы? Наш завтрак - завтрак филантропический, и за  нашим столом будут  сидеть, я надеюсь, два благодетеля человечества.    

    - Как же быть? - сказал Дебрэ. - У нас ведь только одна Монтионовская премия?    

    - Что ж, ее отдадут тому, кто ничего не сделал, чтобы ее заслужить, сказал  Бошан. - Обычно Академия так и выходит из затруднения.    

    - А откуда явится ваш спаситель? - спросил Дебрэ. - Прошу прощения за свою  настойчивость; я помню, вы уже раз мне ответили,  но  так  туманно, что я  позволил себе переспросить вас.    

    - По правде сказать, я и сам не знаю, - отвечал Альбер, - три  месяца тому  назад, когда я его приглашал, он был в Риме; но кто может  сказать, где он  успел побывать за это время?    

    - И вы думаете, он способен быть пунктуальным? - спросил Дебрэ.    

    - Я думаю, что он способен на все.    

    - Имейте в виду, что даже с  пятью  минутами  льготы  остается  ждать только  десять минут.    

    - Так я воспользуюсь ими и расскажу вам про моего гостя.    

    - Простите, - сказал Бошан, - а  можно  из  вашего  рассказа  сделать фельетон?    

    - Даже очень, - отвечал Морсер, - и прелюбопытный.    

    - Так рассказывайте; надо же мне чем-нибудь вознаградить себя, раз  я не попаду  в Палату.    

    - Я был в Риме во время последнего карнавала.    

    - Это мы знаем, - прервал Бошан.    

    - Да, но вы не знаете, что я был похищен разбойниками.    

    - Разбойников нет, - заметил Дебрэ.    

    - Нет, есть, существуют, и еще какие страшные, я хочу сказать -   восхитительные. Они показались мне до ужаса прекрасными.    

    - Послушайте, дорогой Альбер, - сказал Дебрэ, - сознайтесь,  что  ваш повар  запоздал, что устрицы еще не привезены из Марени или Остенде и что вы, по  примеру госпожи де Ментенон, хотите заменить еду сказкой.  Сознавайтесь же, мы  настолько учтивы, что извиним вас и выслушаем вашу  историю, как бы фантастична  она ни была.    

    - А я вам говорю, что хоть она и фантастична, в ней все правда от начала до  конца. Итак, разбойники взяли меня в плен и отвели в весьма неуютное место,  называемое катакомбами Сан-Себастьяно.    

    - Я их знаю, - сказал Шато-Рено, - я там чуть было не  схватил  лихорадку.    

    - А я на самом деле схватил, - продолжал Альбер. - Мне заявили, что я пленник и  что за меня требуется выкуп - пустяки, четыре  тысячи  римских пиастров,  двадцать шесть тысяч турских ливров. К несчастью, у меня оставалось только  полторы тысячи, путешествие мое подходило к концу и кредит истощился. Я написал  Францу... Да, ведь Франц был при этом, и вы  можете спросить у него, присочинил  ли я хоть слово. Я написал ему, что  если  в шесть часов утра он не привезет  четырех тысяч пиастров, то в десять  минут седьмого я буду сопричислен к лику  блаженных святых и славных  мучеников. Поверьте, что Луиджи Вампа -  так  звали   атамана  разбойников  честно сдержал бы свое обещание.    

    - Но Франц привез четыре тысячи пиастров? - сказал Шато-Рено.  -  Еще бы!  Достать четыре тысячи пиастров не хитрость, когда  зовешься  Францем д'Эпине  или Альбером де Морсер.    

    - Нет, он просто приехал в сопровождении того гостя, о котором я  говорю и  которого я надеюсь вам представить.    

    - Так этот господин - Геркулес, убивающий Кака, или Персей,  освобождающий  Андромеду?    

    - Нет, он с меня ростом.    

    - Вооружен до зубов?    

    - С ним не было и вязальной спицы.    

    - Но он заплатил выкуп?    

    - Он сказал два слова на ухо атаману, и меня освободили.    

    - Перед ним даже извинились, что задержали тебя, - прибавил Бошан.    

    - Вот именно, - подтвердил Альбер.    

    - Уж не Ариосто ли он?    

    - Нет, просто граф Монте-Кристо.    

    - Такого имени нет, - сказал Дебрэ.    

    - По-моему тоже, - прибавил Шато-Рено с уверенностью человека,  знающего  наизусть все родословные книги Европы, - кто слышал когда-нибудь  о графах  Монте-Кристо?    

    - Может быть, он родом из Святой земли, - сказал Бошан,  -  вероятно,  кто-нибудь из его предков владел Голгофой, как Мортемары -  Мертвым  морем.    

    - Простите, господа, - сказал Максимилиан, - но мне  кажется,  что  я могу  вывести вас из затруднения. Монте-Кристо - островок, о котором часто говорили  моряки, служившие у моего отца; песчинка на Средиземном  море, атом в  бесконечности.    

    - Вы совершенно правы, - сказал Альбер, - и человек, о котором я  вам  рассказываю, - господин и повелитель этой  песчинки,  этого  атома.  Он,  по-видимому, купил себе графский титул где-нибудь в Тоскане.    

    - Так он богат, ваш граф?    

    - Думаю, что богат.    

    - Да ведь это должно быть видно?    

    - Ошибаетесь, Дебрэ.    

    - Я вас не понимаю.    

    - Читали вы "Тысячу и одну ночь"?    

    - Что за вопрос!    

    - А разве можно сказать, кто там перед вами - богачи или бедняки? Что у них:  пшеничные зерна или рубины и алмазы? Вам кажется - это жалкие рыбаки, и вдруг  они вводят вас в какую-нибудь таинственную пещеру, - и перед вашими глазами  сокровища, на которые можно купить всю Индию.    

    - Ну и что же?    

    - А то, что мой граф Монте-Кристо один из таких рыбаков; у него  даже имя  оттуда; его зовут Синдбад-Мореход, и у него есть пещера, полная  золота.    

    - А вы видели эту пещеру, Морсер? - спросил Бошан.    

    - Я - нет, а Франц видел. Но смотрите, ни  слова  об  этом  при  нем! Франца  ввели туда с завязанными глазами, ему прислуживали немые и женщины, перед  которыми сама Клеопатра - просто девка. Впрочем, насчет женщин он не вполне  уверен, потому что они появились только после того, как  он отведал гашишу; так  что он, может быть, принял  за  женщин  какие-нибудь статуи.    

    Молодые люди смотрели на Морсера, и в их глазах ясно читалось: "С ума ты  сошел или просто нас дурачишь?"    

    - В самом деле, - задумчиво сказал Моррель, - я слышал от одного старого  моряка, по имени Пенелон, нечто похожее на то, о чем говорит господин де  Морсер.    

    - Я очень рад, что  господин  Моррель  меня  поддерживает,  -  сказал Альбер. -  Вам, верно, не нравится, что он бросает эту путеводную пить  в мой лабиринт?    

    - Простите, дорогой друг, - сказал Дебрэ, - но вы рассказываете такие  невероятные вещи...    

    - Невероятные для вас, потому что ваши посланники и  консулы  вам  об этом не  пишут; им некогда, они заняты тем, что  притесняют  своих  путешествующих соотечественников.    

    - Вот вы и рассердились и нападаете на бедных  наших  представителей. Да как же  они могут защищать ваши интересы? Палата все  время  урезывает им содержание;  дошло до того, что на эти должности больше  не  находится желающих. Хотите быть  послом, Альбер? Я устрою вам назначение в Константинополь.    

    - Вот еще! Чтобы султан, чуть только я  заступлюсь  за  Магомета-Али, прислал  мне шнурок и чтобы мои же секретари меня удушили!    

    - Ну вот видите, - сказал Дебрэ.    

    - Да, но, несмотря на все это, мой граф Монте-Кристо существует...    

    - Все на свете существуют! Нашли диковину!    

    - Все существуют, конечно, но не у всех есть  чернокожие  невольники, княжеские  картинные галереи, музейное оружие, лошади ценою в шесть тысяч франков,  наложницы гречанки.    

    - А вы ее видели, наложницу гречанку?    

    - Да, и видел и слышал; видел в театре Балле, а слышал однажды, когда завтракал  у графа.    

    - Так он ест, ваш необыкновенный человек?    

    - По правде говоря, ест так мало, что об этом и говорить не стоит.    

    - Увидите, он окажется вампиром.    

    - Смейтесь, если хотите, но то же сказала графиня  Г.,  которая,  как вам  известно, знавала лорда Рутвена.    

    - Поздравляю, Альбер, это блестяще  для  человека,  не  занимающегося  журналистикой, - воскликнул Бошан. - Стоит пресловутой  морской  змеи  в  "Конституционалисте". Вампир - просто великолепно!    

    - Глаза красноватые с расширяющимися  и  суживающимися,  по  желанию, зрачками,  - произнес Дебрэ, - орлиный нос, большой открытый лоб, в  лице ни кровинки,  черная бородка, зубы блестящие и острые, и такие же манеры.    

    - Так оно и есть, Люсьен, - сказал Морсер, - все приметы совпадают  в точности.  Да, манеры острые и колкие. В обществе этого человека  у  меня часто пробегал  мороз по коже; а  один  раз,  когда  мы  вместе  смотрели казнь, я думал, что  упаду в обморок, не столько от работы  палача  и  от криков осужденного, как от  вида графа, так его хладнокровных рассказов о всевозможных способах казни.    

    - А не водил он вас в развалины Колизея, чтобы пососать  вашу  кровь, Морсер? -  спросил Бошан.    

    - А когда отпустил, не заставил вас расписаться на каком-нибудь  пергаменте  огненного цвета, что вы отдаете ему свою душу, как  Исав  первородство?    

    - Смейтесь, смейтесь, сколько вам угодно,  -  сказал  Морсер,  слегка обиженный.  - Когда я смотрю на  вас,  прекрасные  парижане,  завсегдатаи Гантского  бульвара, посетители Булонского леса, и вспоминаю этого  человека, это, право,  мне кажется, что мы люди разной породы.    

    - И я этим горжусь! - сказал Бошан.    

    - Во всяком случае, - добавил Шато-Рено, - ваш  граф  Монте-Кристо  в минуты  досуга прекрасный человек, если, конечно, не считать его  делишек с  итальянскими разбойниками.    

    - Никаких итальянских разбойников нет! - сказал Дебрэ.    

    - И вампиров тоже нет! - поддержал Бошан.    

    - И графа Монте-Кристо  тоже  нет,  -  продолжал  Дебрэ.  -  Слышите, Альбер:  бьет половина одиннадцатого.    

    - Сознайтесь, что вам приснился страшный сон, и идемте завтракать,  сказал  Бошан.