1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 
    
– К двум часам, когда вам надо будет выступать в Артур с вверенным вам гражданским населением, я буду здесь. – И купец направился к двери.
    
Сахаров по телефону вызвал начальника полиции и, сообщив ему о срочной эвакуации Дальнего, приказал собрать всех русских к двум часам ночи у его дома для дальнейшего следования в Артур пешим порядком.
    
Ровно в два часа ночи Тифонтай вернулся.
    
– Оба обезврежены, – сообщил он, – Сухомлин пьян, а Зедгенидзе спит мертвым сном.
    
– Убит? – с ужасом спросил Сахаров.
    
– Зачем! Просто небольшая доза снотворного. До утра без медицинской помощи не разбудят, – весело ответил Тифонтай. – Раздольному сообщение послано?
    
– Минут десять назад.
    
– Отлично. Значит, охотники раньше четырех часов здесь не будут, а полк, очевидно, поторопится пройти мимо Дальнего.
    
– Больше никаких указаний от вас не будет, Николай Иванович?
    
– Вот еще что: в Артуре надо связаться с личным адъютантом Стесселя, князем Гантимуровым, из промотавшихся гвардейцев, он только что приехал от Куропаткина и весьма понравился Вере Алексеевне, затем с командиром Двадцать седьмого полка полковником Рейсом. Употребите все, ваше влияние, чтобы он был назначен начальником штаба Стесселя вместо Рознатовского, которого позавчера разбил паралич. В случае наступления чрезвычайного обстоятельства они нам очень пригодятся.
    
– Какого именно?
    
– Ну, скажем, при окончании обороны Артура. Они могут, конечно, из, чисто альтруистических соображений повлиять на Стесселя через его жену в смысле нежелательности дальнейшего сопротивления. Это, конечно, только пример. Вы сами на месте увидите, когда и в чем они будут вам полезны.
    
– Дальнейших объяснений не требуется, – понял Сахаров.
    
– Вы уже уложились?
    
– Кроме моего белья и одежды, все остальное в этом доме с сегодняшнего дня принадлежит вам, Николай Иванович.
    
– В память о нашей дружбе прошу вас, Василий Васильевич, взять себе все, что только вам здесь нравится и что может понадобиться в Артуре.
    
Сахаров поблагодарил и приказал вошедшим слугам уложить в свою коляску несколько ковров и картин.
    
– Спасибо вам, Николай Иванович, за все и позвольте с вами проститься, – взволнованно проговорил Сахаров. – Не ожидал даже, что меня так разволнует отъезд из Дальнего. Как-никак – я его создал своими руками.
    
– Вполне понимаю ваше волнение, Василий Васильевич. Уверяю вас, что и при новой власти ваше имя не будет здесь забыто. У вас есть конвой?
    
– Да, пять пограничников.
    
– Я вам дам еще двух своих проводников.
    
– Это зачем? Я прекрасно знаю дорогу в Артур.
    
– Зато вас не знают мои люди, и вы можете подвергнуться их нападению; проводники же гарантируют вам полную безопасность в пути.
    
Сахаров еще раз поблагодарил Тифонтая и вышел на улицу, где в темноте уже стояла толпа русских. Подвод в городе не было, поэтому, взвалив на себя кое-какой скарб, жители собрались в сорокаверстный путь в Артур. Среди них было много женщин и детей. Все это был трудовой народ – служащие и рабочие, которым пришлось бросить свое накопленное годами тяжелого труда имущество и нищими отправляться в Артур.
    
Появление Сахарова было встречено целым взрывом жалоб и плача: от него требовали подвод хотя бы для женщин и детей.
    
– Реквизируйте лошадей и экипажи у китайских купцов и домовладельцев, – просили его из толпы.
    
– Не имею права конфисковать имущество подданных нейтральных стран, – ответил Сахаров.
    
– Не можем же мы нести на руках сорок верст свои вещи.
    
– Оставляйте их здесь, как я оставляю все свои дома с полной обстановкой. Ничего не поделаешь – война, – сокрушенно отвечал градоначальник.
    
– Уступите хотя бы свою коляску для маленьких детей.
    
– К сожалению, не могу. Меня к восьми часам в Артуре ждет генерал Стессель.
    
– Сволочь! – злобно ругались в толпе. Но Сахаров сделал вид, что не слышит брани, и, сев в коляску, приказал кучеру трогать.
    
Как только русские беженцы отошли от дома Сахарова, в гостиную, где находился Тифонтай, вошел слуга. При его появлении Тифонтай почтительно встал.
    
– Как дела, мистер Тифонтай? – спросил он по-японски.
    
– Поручение, ваше превосходительство, мною в точности выполнено.
    
– Сколько заплачено Сахарову?
    
– Около двенадцати миллионов.
    
– Фактическая стоимость его имущества?
    
– Десять миллионов.
    
– Таким образом, наш чистый пассив – два миллиона, – резюмировал генерал. – В активе что?
    
– Дальний совершенно в целом виде.
    
– Во сколько вы определяете его стоимость?
    
– Не меньше двухсот миллионов.
    
– Сделка не без выгоды для нас, – проговорил японец. – Я доведу до сведения его величества императора о вашей плодотворной деятельности, мистер Тифонтай.
    
– Премного благодарен вашему превосходительству за столь высокую оценку моей работы, – рассыпался из благодарности Тифонтай. – Покорнейше прошу засвидетельствовать могущественнейшему из монархов мира нашему обожаемому Тенномою беспредельную преданность.
    
– До окончательного ухода русских я остаюсь на своем прежнем положении, а затем займу этот особняк. Распорядитесь, чтобы ваши люди охраняли все ценное имущество в городе. В награду они могут ограбить и сжечь несколько русских домов и все китайские хибарки на окраине, – приказал генерал.
    
– Все будет исполнено в точности, ваше превосходительство, – почтительно раскланялся Тифонтай и вышел из комнаты.
    
В передней раздался властный хозяйский звонок.
    
– Кого это еще принесло в такую позднюю пору? – нахмурился Танака. – Узнайте, мистер Тифонтай.
    
Японец продолжал сидеть в мягком кресле, рассматривая кончики своих туфель. В коридоре послышались быстрые шаги, дверь широко распахнулась, и появились Томлинсон со Смитом. Оба были в пальто, калошах, со шляпами на головах, как будто они зашли в сарай или мелкий ресторанчик, а не в благоустроенную квартиру известного им человека. За ними семенил, сгибаясь в три дуги, Тифонтай. Танаку как подбросило вверх. Он мгновенно оказался на ногах. С самой наиприятнейшей улыбкой на лице, на котором и следа не осталось от суровости и хмурости, почтительно приветствовал неожиданных гостей.
    
– Какому счастливому случаю обязан вашим приятным посещением? Смею вас заверить словом самурая, что ничто так не могло нас обрадовать, как встреча с вами, – рассыпался японец в раболепных любезностях.
    
Томлинсон и Смит молча сунули ему руки в знак приветствия и развалились в пальто и шляпах на мягких креслах.
    
– Где мистер Сахаров? – спросил американец.
    
– Полчаса как выехал в Артур по приказанию Стесселя, – доложил Танака.
    
– Вам, мистер Танака, придется отправиться вслед за ним. А вы, мистер Тифонтай, сегодня же уедете в Ляоян в штаб Алексеева, – распорядился Смит.
    
– Осмелюсь доложить, мистер Смит, что я получил приказ находиться в Дальнем до прибытия сюда японской императорской армии… – начал было Танака.
    
– Плевать мне на все ваши приказы! Наши общие дела требуют вашего присутствия в Артуре. Там имеется наш агент Сахаров, но он не вполне надежен, и вы должны следить за его действиями, не останавливаясь перед его уничтожением, если он нам изменит. Никаких возражений я не принимаю. Вам следует помнить, что без займов Япония войну вести не сможет, а без Америки она денег не получит. Ваша страна в наших руках, и поэтому мои указания для вас не менее обязательны, чем распоряжения хотя бы самого маршала Ойямы[122], – безапелляционно заявил американец.
    
– А вы, мистер Тифонтай, – обернулся Томлинсон, – будете находиться в штабе Манчжурской армии. Вам поручается организация вьючных обозов для русских. Они в них очень нуждаются. Это даст вам возможность бывать в различных штабах, учреждениях и так далее. Какие именно нужны будут сведения, вы получите указания от нашего внедренного агента при штабе Алексеева. Он и будет руководить всей вашей деятельностью. Правительство его британского величества позаботится о вашем имуществе в Китае, Японии и Артуре. Выехать отсюда вы должны не позднее завтрашнего дня. Мистер Танака обеспечит вам пропуск через территорию, занятую японской армией. А там вы сами проберетесь уже к русским, – наставлял Томлинсон.
    
– Ваши указания, сэр, для меня священны, – приложил руку к сердцу Тифонтай.
    
– Осмелюсь спросить, вы сами останетесь здесь, в Дальнем? – изогнулся в дугу Танака.
    
– До прихода вашей армии. Затем мы отправимся в Токио, – ответил Смит.
    
– Распорядитесь, чтобы нам приготовили ванну и хороший ужин. Мы смертельно устали, тряслись в экипаже по разбитой дороге из Артура, – приказал Томлинсон.
    
– Вы проинструктировали Сахарова о том, что он должен делать в Артуре, мистер Тифонтай? – спросил Смит.
    
– Точно, согласно полученным от вас указаниям, сэр, – почтительно склонился перед ним Тифоптай.
    
– Значит, мистер Томлинсон, все в порядке. Мы можем и отдохнуть, – решил американец.
    
Танака и Тифонтай поспешили откланяться и уйти.
    
    
Спустя три дня японские войска наконец подошли к Дальнему. Уверенные в своей полной безопасности, они двигались без охранения и, когда перед самым городом неожиданно были обстреляны из придорожного гаоляна, в бешеной ярости принялись залпами обстреливать невидимого противника. Захватить никого не удалось, но вскоре установили, что нападение было организовано хунхузами, как именовали японцы китайских партизан, действовавших в Манчжурии еще со времен японо-китайской войны. Прошло с полчаса, пока японцы успокоились и двинулись дальше.
    
На главной площади города Дальнего японские колонны встретил Танака. Он был в парадной форме, верхом на коне и преисполнен сознания важности происходящего. Войска генерал приветствовал криками «банзай», на что солдаты отвечали теми же возгласами.
    
Узнав про нападение, Танака обрадовался.
    
– Это хороший предлог для наложения контрибуция на китайское население. Разместите на постой солдат, а затем мы займемся сбором контрибуции в центре города под наблюдением офицеров. Собранные деньги будут направлены в подарок нашему божественному императору. Что касается окраин, то там пусть солдаты сами займутся ее сбором. Всех оказывающих сопротивление уничтожать на месте, – распорядился Танака.
    
«К вечеру весь город наполнился мятущимися в ужасе китайцами, которых преследовали вооруженные японские солдаты.
    
Пойманных ставили на колени, заставляли наклонять головы, потом японцы рубили их короткими и острыми мечами. Скоро вся центральная площадь города была завалена трупами казненных.
    
Утром Танака с большой свитой приехал полюбоваться на обезглавленные трупы. Он вспомнил, как десять лет назад организовал резню китайцев после взятия японцами Порт-Артура.
    
– Эта казнь китайцев – хороший пролог перед нашим вступлением в Порт-Артур в нынешней японо-русской войне. Опьяненные видом крови солдаты ринутся на русских и уничтожат их так же, как мы уничтожаем здесь китайцев. И так будет со всеми, кто посмеет сопротивляться храбрым солдатам великой Страны Восходящего Солнца, – напыщенно произнес генерал, обращаясь к своему окружению.
    
В этот момент откуда-то из-за угла раздался одинокий выстрел. Пуля сорвала эполет с плеча Танаки. Генерал вздрогнул и побледнел. Затем приказал во что бы то ни стало найти стрелявшего и казнить его. Но одноухий китаец со шрамом на лице, как описывали его японские солдаты, успел скрыться среди китайских хибарок, и его найти не удалось. Обозленный Танака приказал сжечь китайский поселок вместе с жителями. Вскоре огромный пожар охватил китайскую окраину Дальнего. Генералу доложили, что среди трупов сгоревших обнаружен и виновник покушения.
    
    
Около девяти часов вечера сборный отряд Звонарева подошел к горящей станции Тафаншин.
    
У станции Звонарева встретил Белоногов.
    
– Тут, ваше благородие, брошена уйма всякого добра, – сообщил он. – Блохин нашел целый вагон со снарядами и ружейными патронами.
    
– Вот так так! – удивился Родионов. – Мы на позиции сидели без снарядов, а тут их, оказывается, целый вагон, который бросают на поживу японцам!
    
– Снаряды нам уже не нужны, так как нет пушек, а патроны следует раздать стрелкам, – решил Звонарев и велел послать несколько человек за патронами.
    
– Неужто опять на позицию пойдем? – взволновались стрелки.
    
– Мало, что ли, сегодня воевали? Надо и отдохнуть после боя.
    
Звонарев успокоил их, объяснив, что патроны надо разобрать по рукам, чтобы они не достались японцам. Солдаты внимательно выслушали и одобрительно загудели.
    
– Честь имеем явиться, ваше благородие! – неожиданно появились перед прапорщиком Кошелев, Мельников и Грунин.
    
– Где вы, черти, пропадали? Мы по вас уже панихиду служить собрались, – приветствовал их Звонарев.
    
– Значит, жить долго будем, – весело ответил Кошелев.
    
Услышав, что Мельников нашелся, Варя и Шурка кинулись к нему.
    
– Как вы спаслись? Неужели даже не ранены? – закидали они вопросами фельдшера.
    
– Бог, должно, меня спас: когда я из блиндажа вышел до ветру, тут и ударило! Я решил, что там всех побило, а тут японцы со всех сторон наседают, я и подался бежать, пока аж здесь не оказался. Тут встретил Кошелева с Груниным, а на станции нас нашел Блохин и послал к вам, – коротко изложил Мельников свои приключения.
    
– Будешь у меня за начальника санитарной части! – улыбнулся Звонарев. – Вот тебе две сестры в помощь, да, может, найдешь фельдшеров среди стрелков.
    
– У меня, ваше благородие, за станцией стоят три санитарные двуколки, есть в них и медикаменты, – проговорил Мельников.
    
– Где вы достали? – удивленно спросила Варя.
    
– Стрелки бросили при отступлении.
    
Фельдшер с обеими девушками направился к повозкам.
    
Через несколько минут явился Лебедкин и сообщил, что Заяц нашел на складах несколько ящиков консервов и много обмундирования.
    
Звонарев быстро направился к складам.
    
У крытых пакгаузов стояла целая толпа народу. Ни столбы огня, вырывающиеся из складов, ни грохот падающих балок, ни тучи головешек, сыпавшихся сверху, не могли остановить смельчаков, вытаскивавших из складов различное имущество.
    
Заяц, как курица-наседка, принимал все принесенное имущество под свою охрану.
    
– Чего ты тут набрал? – спросил его Звонарев.
    
– Одежи и обуви человек на сто, консервов с полтысячи банок, хомуты, шлеи, чересседельники и бельишка малость!
    
– Куда же мы все это денем?
    
– Консервы по рукам раздадим, белье и одежу тоже, а хомуты в санитарные двуколки положим: на Утесе в хозяйстве они нам пригодятся.
    
– Надо бы, ваше благородие, нам выставить охранение, – предложил Родионов, – а то, не ровен час, налетит на пожар японец или хунхуз и переполоху наделает.
    
– Стрелков, что ли, нарядить?
    
– Ненадежны они: пуганая ворона, говорят, куста боится, а у страха глаза велики! Им сегодня солоно пришлось на позициях. Наших послать придется. Пошлем в дозор Кошелева с пятью человеками. Он у нас разве только штабс-капитана боится, после того как на него чихнул!
    
– Не больше твоего, Тимофеич! – из темноты отозвался наводчик и стал подбирать людей для дозора.
    
– Что-то без нас на Утесе Ведмедь наш делает? – проговорил Блохин, который сидел вместе с Родионовым и Лебедкиным. – Поди скучает и со скуки водку лакает!
    
– Был бы он сегодня с нами на позиции, вовек бы оттуда не ушел! Пропал бы сам и нас всех погубил! – задумчиво ответил Лебедкин.
    
– Хорошо, что хоть наш прапорщик не очень боевой, – усмехнулся Родионов.
    
– Зато не форсит и нас слушает, – заступился Блохин.
    
– Это он правильно делает: миром да собором до всякого дела дойдешь и все обмозгуешь. Нам бы теперь только потихоньку до Артура добраться! – вздохнул Блохин.
    
– Надо найти наши полки и к ним пристать, – добавил Родионов.
    
Через полчаса горнист заиграл поход, и отряд стал собираться. Впереди должен был ехать Заяц на двух парах коров, запряженных в где-то найденную им походную кухню, за ним – санитарные повозки, а дальше стрелки и артиллеристы. Для лучшего надзора за стрелками, которых никто не знал, Звонарев поставил их под команду Блохина и еще четырех артиллеристов.
    
С японской винтовкой в руках Блохин спешно строил свое войско, покрикивая на стрелков. Он был польщен и смущен своим назначением, впервые за свою жизнь выступая в роли командира.
    
– Геройский у вас командир! – шутили артиллеристы. – Одно слово Блоха!
    
– Лебедкин! – позвал Звонарев. – Надо будет взорвать или поджечь вагон со снарядами. Справишься с этим?
    
– Так точно! Возьму двух человек и мигом оборудую. – И солдат повернул назад к станции.
    
Не прошло и пяти минут, как огромное пламя высоко взлетело в темноте ночи и страшный грохот потряс воздух, долго еще отдаваясь эхом в спящих сопках.
    
– Все взорвали, ваше благородие! – доложил вернувшийся Лебедкин.
    
– Будешь пока в арьергарде со своими людьми нас от японцев прикрывать, а я вперед пойду, чтобы с дороги не сбились в темноте, – распорядился Звонарев.
    
Отряд уже отошел верст на шесть от Тафаншина, когда впереди неожиданно раздались отдельные ружейные выстрелы, скоро перешедшие в сильнейшую перестрелку. Звонарев остановил свой отряд.
    
– Что за стрельба, понять не могу! – недоумевал прапорщик.
    
– Японец нас обошел! – заметили в толпе.
    
– У тебя, что ли, он между ног пролез, пока ты звезды считал, дурья ты голова! – отозвался Блохин. – На позиции он остался, а сзади нас идут еще стрелковые полки и охотники.
    
– Чем гадать-то зря, пошлем, ваше благородие, вперед разведку, – посоветовал Родионов.
    
– Блохин, иди со стрелками вперед! Пройдешь с полверсты, шли гонца с известием, через версту еще, а там и поворачивай обратно, а мы здесь пока переждем, – распорядился Звонарев.
    
Отобрав человек двадцать стрелков, Блохин ушел с ними в темноту.
    
Через полчаса гонец от Блохина сообщил, что впереди все спокойно и никого нет.
    
Следующий гонец сообщил, что с ними повстречались отставшие солдаты Четырнадцатого полка, которые уверяли, что на идущие полки напала японская кавалерия, но была отбита.
    
– С вами был один Четырнадцатый полк? – спросил Звонарев.
    
– Вся дивизия, ваше благородие! По тревоге вечером поднялись и пошли скорым маршем прямо на Артур, – доложил стрелок.
    
Вскоре подошел и сам Блохин.
    
– Видать, наши стрелки здорового деру дали! – начал он свой доклад. – Повозок всяких на дороге побито да поломано видимо-невидимо, а людей нет!
    
Послышался быстро приближавшийся конский топот. Солдаты настороженно вскинули винтовки на изготовку.
    
– Кто идет? – воскликнул Родионов.
    
– Свои! От поручика Енджеевского к вам высланы, – послышался ответ, и двое верховых, держа третью лошадь за повод, подъехали к отряду.
    
– Где тут прапорщик будет? – спросил один из них.
    
Звонарев отозвался.
    
– За вами поручик лошадь прислали! Просили вас приехать к себе.
    
– Японцы-то где? – спросило сразу несколько голосов.
    
– На наших позициях гуляют, костры жгут да пляшут от радости, – ответил охотник.
    
– А как же кавалерия ихняя в тылу оказалась?
    
– Какая кавалерия! Просто зря тревогу подняли.
    
Передав командование Родионову, Звонарев поехал к поручику.
    
Вскоре они подъехали к группе развесистых деревьев, под которыми был разложен костер. Около него, на бурке, подложив под голову папаху растянулся Стах. Тут же лицом к огню лежало на земле несколько человек стрелков. Над костром кипел большой чайник, и солдаты подбрасывали под него сухие ветки. Поодаль стояли стрелки Блохина, поджидая подхода своего отряда.
    
Вскоре подошел и остальной отряд.
    
До девяти часов утра следующего дня охотничья команда Енджеевского и отряд Звонарева оставались на Тафаншинских высотах. Японцы не делали никаких попыток к наступлению, но оставаться тут все же было опасно, так как части дивизии Фока отошли уже верст десять за Нангалин, и, таким образом, арьергард оторвался от дивизии более чем на тридцать верст.
    
Когда отряд приготовился к выступлению, Звонарев и Енджеевский решили посмотреть издали на Цзинджоу. Доскакав до одной из сопок, они стали в бинокль разглядывать покинутые позиции.
    
Несколько рот японцев усиленно приводили их в порядок: поправляли окопы, свозили захваченные орудия. Вдали, за бродом Цзинджоу, были видны большие колонны японцев, уходящие на север.
    
– Неужели японцы уходят из Цзинджоу? – не поверил своим глазам Звонарев.
    
– Черт бы побрал Фока с его трусостью! Останься паши полки здесь, японцы не посмели бы увести отсюда свои части! А теперь они спокойно отправляют свои полки на север против Маньчжурской армии, – сообразил Стах. – Сейчас пошлю к Фоку ординарца с этим известием, чтобы вернуть сюда наши полки!
    
– Едва ли только Фок поверит вам! Он так напуган, что, верно, уже добрался до Порт-Артура и там наводит на всех панику.
    
– Подожду тут до полудня, – решил Стах, – а там снимусь и двинусь за вами. Вас же попрошу, на всякий случай, занять следующий горный хребет у Нангалина. Он представляет собой прекрасною позицию Эх, если бы у меня была бы хоть полубатарея! Не ушел бы совсем отсюда.
    
Распрощавшись с Енджеевским, Звонарев направился вдогонку за своим отрядом.
    
Вскоре наткнулись на брошенное орудие с передком, невдалеке в канаве лежал перевернутый зарядный ящик. Артиллеристы, позабыв о строе, кинулись к нему, и через минуту и пушка и ящик были водворены на середину дороги.
    
– Как ее только забрать с собой? – гадали солдаты.
    
Блохин осмотрел орудие со всех сторон, открыл замок, заглянул в ствол пушки и деловито заявил:
    
– Плохо банено! У нас на Утесе Медведь бы за это по морде благословил! Как везти? Возьмем лошадей с двуколок и впряжем сюда!
    
– А то бросим? – не соглашались солдаты. – Кухня, она нам ведь полезная, а пушка сейчас ни к чему! Стрелять-то из нее не по кому.
    
– Как не по кому? Хотя бы по такому дураку, как ты, – обернулся Блохин, – чтобы глупостей не говорил! Пушка, она завсегда артиллеристу нужна! Да и деньги она стоит большие, не то что двуколка с кухней!
    
Спор решил Звонарев. Так как раненых, за исключением Родионова, не было, то он решил бросить две санитарные двуколки и на одном уносе вывести орудие.
    
Пройдя немного, наткнулись еще на орудие, но до Нангалина было уже близко, и было решено сперва поставить первую пушку на позицию у Нангалинских высот, а затем туда же перебросить и вторую.
    
Звонарев поехал выбирать позицию для своей импровизированной батареи. Взобравшись на ближайшую сопку, он увидел перед собой равнину, ограниченную с севера Тафаншинскими высотами. В бинокль он заметил и двигающийся от Тафаншина отряд охотников.
    
Установив пушки на позиции и расположив стрелков, прапорщик оставил Родионова за начальника, а сам поехал на станцию Нангалин в разведку. На станции он нашел много бродящих без дела солдат, целый полевой лазарет с сотней раненых, врачом и санитарами, десятка два пустых вагонов на путях. Около водокачки, тихо посапывая, как затухающий самовар, стоял сошедший с рельсов паровоз. Тут же копошились солдаты, видимо раздумывая, как поднять его на рельсы. Одноногий старик, в старом солдатском мундире, с Георгиевским крестом на груди и в фуражке с красным околышем, бодро ковылял вокруг паровоза.
    
– Навались разом, – кричал он на солдат, – жми книзу сильнее!
    
Увидев подъехавшего Звонарева, солдаты почтительно расступились. Прапорщик соскочил с коня и, обойдя паровоз, поднялся в паровозную будку. Беглого взгляда было достаточно, чтобы определить годность паровоза.
    
Звонарев подкинул угля в топку, подкачал воды в котел и слез на землю.
    
– Ты кто такой будешь? – спросил он старика.
    
– Сторож при водокачке. Семен, сын Капитонов, Петров. Раньше машинистом ездил, пока в крушении ногу не оторвало, – ответил старик.
    
– Давай домкраты, пару запасных рельсов, и несколько ломов, – приказал Звонарев.
    
Вскоре работа около паровоза закипела. Оставив здесь за старшего одноногого машиниста, прапорщик пошел осматривать станцию. Она была почти не: разрушена, за исключением телеграфа, телефона, выбитых стекол и поваленных станционных фонарей. Тут он встретил Блохина с Лебедкиным и Кошелевым.
    
– Вы как сюда попали?
    
– Софрон Тимофеич до вас послали. Вот эстафета от поручика, – доложил Лебедкин, протягивая прапорщику пакет.
    
Прочтя записку, Звонарев узнал, что Енджеевский отходит к Нангалинским высотам без давления со стороны противника, так как получил сведения о высадке японцев в Талиенваня, в тылу тафандгинских позиций. Одновременно он просил не задерживаться на нангалннских позициях.
    
– Софран Тимофеич записку уже прочитали. Сейчас одну пушку сюда подвезут, а потом и другую, – доложил Лебедкин.
    
– Паровоз бы нам только на рельсы поставить, тогда все погрузим в вагоны и вывезем отсюда, – проговорил. Звонарев.
    
– На руках паровоз подымем и на место поставим, ваше благородие, – уверял Блохин.
    
Вместе с солдатами Звонарев пошел по станционным, путям осматривать вагоны. Они оказались в полной исправности, и нужно было только составить из них эшелон.
    
– Как подвигается работа, кавалер? – подходя к паровозу, спросил прапорщик у одноногого старика.
    
– Надо поднять еще только одну пару колес под тендером, и все будет готово, хоть в Расею тогда езжай на паровозе.
    
Солдаты полезли под тендер с домкратом.
    
Пока поднимали паровоз, Звонарев решил заняться составлением поезда, для чего надо было вручную перекатить вагоны на главный путь и сцепить их между собой.
    
– Кошелев и Блохин, – позвал он – Соберите стрелков и начните перекатывать вагоны по путям под состав.
    
– Вали, братки, сюда! – замахал фуражкой Блохин.
    
Солдаты со всех сторон стали сходиться на зов.
    
– Кати все вагоны да главную путю! – распорядился Блохин.
    
Скоро станция огласилась шумом двигающихся вагонов и перезвоном «буферов.
    
– Надеюсь, господин прапорщик, вы не забудете о нашем лазарете? – подошел к Звонареву врач.
    
– Вот вам подряд семь теплушек и одна платформа! Можете здесь устраиваться, – ответил прапорщик.
    
Наконец паровоз был поднят на рельсы, и Капитоныч, забравшись в будку, с победным свистом повел его по путам под состав.
    
В это время к станции подъехал Енджеевский, а следом за низа появилась «коровья батарея», как прозвали стрелки пушки, перевозимые на коровах.
    
– Вы, никак, уже готовы к отъезду? – удивился поручик.
    
– Вас только поджидаем.
    
– Я хотел до вечера задержаться на высотах и затем вместе с вами ехать дальше уже по железной дороге.
    
– Надо выехать пораньше, засветло, пока путь впереди хорошо виден. Может быть, он испорчен нашими при отступлении.
    
– Ладно, через час я буду здесь. Взорвем, что можно, на станции и присоединимся к вам.
    
– Вы сообщили в Артур об отходе японцев на север?
    
– Послал телеграмму с нарочным Кондратенко и Стесселю, но ответа пока никакого не получил!
    
Между тем солдаты вручную перекатывали вагоны. Блохин принимал в этом самое активное участие, одновременно рассказывая о своих впечатлениях.
    
– Посмотрели мы на тутошние деревни. Чем только люди живут? – удивлялся Блохин. – Беднота Почище нашей. В одной хате по двадцать человек ютятся. А земли на всех самое большое – полдесятины. Хлеб по зернышку сажают, как овощ. Только чумиза и выручает китайца. Налоги с них дерут тоже не хуже нашего. При нас какой-то чиновник палками выбивал недоимки из крестьян. Как и у нас, обирают крестьян все, кто может: и бонзы[123], и помещики, и даже мало-мальский чиновник. По жизни своей они нам братья родные, только победнее. Всякое издевательство терпит народ над собой, а скинуть скорпионов не может. Пособить бы им хотя малость.
    
– Ты не очень-то рассказывай о скорпионах! Мы и своих пока не скинули, а ты за чужих хочешь приниматься, – остановил его Родионов.
    
– Научимся чужих скидать, проще будет справиться со своими, – не сдавался Блохин.
    
– После войны об этом думать будем, а сейчас надо поскорее до Артура добираться, пока японец не догнал, – ответил Родионов.
    
Как только раненые и кухня с орудиями были погружены в вагоны, Звонарев вывел эшелон на станцию и стал ожидать прибытия охотников.
    
– Дозвольте нам, ваше благородие, станцию порушить! – попросил Блохин. – Зачем добро японцу отдавать!
    
– Вали, но поскорее! Как подойдут охотники, сразу тронемся.
    
Человек сто солдат рассыпались по всем станционным зданиям.
    
Вскоре один за другим загорелись пустые пакгаузы и другие пристанционные постройки.
    
И когда Бнджеевский со своими охотниками подошел к станции, она представляла собой сплошное море огня, оставалось только взорвать водокачку, что и было тотчас же проделано.
    
– Все? – спросил Звонарев, когда Стах подошел к эшелону
    
– Все! Сейчас последние стрелки подойдут, – ответил поручик. – А японцев я так сегодня до самого вечера и не видел, смело бы наши полки могли опять вернуться к самому Тафаншину.
    
– Смелости-то этой самой, к сожалению, и не хватает у наших генералов, – ответил Звонарев.
    
Через несколько минут поезд тронулся. Звонарев вместе с Капитонычем поместился на паровозе, в последнем вагоне ехал Енджеевский с подрывниками После каждого моста, который они проезжали, поезд останавливался, охотники рвали мост, и поезд шел дальше. На полпути до Ичендзы эшелон встретил передовые заставы Четырнадцатого полка, которые никак не хотели верить, что это их же охотники.
    
– Мы считали, что вы все давно погибли, – заявил начальник заставы Енджеевскому. – Сейчас пошлю радостную весть о вас Савицкому.
    
– Скорее он будет огорчен, что ему не удалось отделаться от меня, чем обрадован моим возвращением. Я доеду до Ичендзы, там переночую, а завтра утром присоединюсь к полку, – ответил Стах.
    
В Ичендзы артиллеристы сгрузили подобранные пушки и зарядные ящики. Здесь же сошли и охотники Четырнадцатого полка; а эшелон двинулся дальше.
    
Было около полуночи, когда наконец поезд пришел в Артур. Станция была – едва освещена. Солдаты железнодорожной роты, обслуживающие вокзал, с фонарями в руках подошли к эшелону.
    
– Никак, и в самом деле притопали до места, – выглянул из вагона Блохин. – Вылазить надо, Тимофеич, – обернулся он к Родионову, дремавшему в углу.
    
– Пошевели народ, Филя, а то мне что-то недужится, – отозвался фейерверкер.
    
– Артиллеристы-стрикулисты, стрелочки-дружочки, катись из вагонов! – заорал Блохин, соскакивая на землю. – Живо свое добро выгружай!
    
Сонные солдаты стали лениво вылезать из вагонов.
    
Варя с врачом лазарета отправилась на вокзал вызывать подводы для перевозки раненых.
    
Заяц с Белоноговым и Мельниковым с помощью других утесовцев выгружали свои трофеи: походные кухни, четыре коровы, три лошади и санитарную двуколку.
    
Когда все было выгружено, артиллеристы и стрелки построились на площади перед вокзалом.
    
– Пересчитай людей, – приказал Звонарев.
    
– Сорок два артиллериста и сто тридцать стрелков, – доложил Родионов.
    
– Напра-во! Шагом марш! – скомандовал прапорщик.
    
Солдаты, обрадованные возвращением в Артур, с места двинулись бодрым, широким шагом.
    
– Песельники, вперед! Белоногов, запевай! – распорядился Звонарев.
    
Пошептавшись о чем-то с солдатами, запевала бодро затянул неожиданную импровизацию:
    
     
      
Артурские вершины,
      
Я вас вижу вновь,
      
Цзинджоуские долины –
      
Кладбище удальцов.
     
    
    
Тревожа спящий Артур, все дружно подхватили песню под молодецкий посвист Блохина. В ответ во всех концах города громко залаяли обеспокоенные собаки да испуганно шарахнулся в сторону встречный ночной патруль.
    
– Какая часть идет? – окликнули их из темноты подъехавшие всадники.
    
– Сводная рота Квантунской крепостной артиллерии и стрелки Пятого полка возвращаются из-под Цзинджоу, ваше превосходительство, – ответил Звонарев, узнавший по голосу Кондратенко.
    
– Смотрите, ваше превосходительство, какими они идут молодцами. Кто же скажет, что эти части только вчера потерпели тяжелое поражение? – обратился к Кондратенко его начальник штаба подполковник Науменко.
    
– Я же все время говорю, Евгений Николаевич, что под Цзинджоу потерпели поражение не наши полки, а наши генералы и штабы. Вид этих стрелков и артиллеристов целиком подтверждает мое утверждение, – ответил генерал.
    
    
После того как прошли набережную и доки, сводный отряд Звонарева разделился: стрелки свернули налево в казармы Десятого полка, где они должны были переночевать, артиллеристы, за исключением утесовцев, направились в Артиллерийский городок, а оставшиеся утесовцы двинулись дальше.
    
Звонарев повел взвод в обход Золотой горы. Солдаты шли с трудом: сказывалась усталость последних дней.
    
– Чего примолкли, или не хочется на нашем Утесе сидеть? – спросил прапорщик ближайших солдат.
    
– Никак нет, соскучились мы по своему Утесу… – отозвался Кошелев.
    
– Поди ждут нас там – поджидают. По Шурке Саввична слезы льет, – вставил Белоногов.
    
– По нас… Ведьмедь, – перебил Блохин, подошедший сзади.
    
– Это верно: денно и нощно поди по батарее ходит да нас выглядывает, особливо Блоху, – вставил Булкин.
    
Когда обогнули Золотую гору и в темноте стал виден прожектор Утеса, солдаты сразу оживились.
    
– Светит, светит наш Утесик. Днем и ночью все за морем наблюдает, – радостно проговорил Ярцев.
    
– Подтянись! – обернулся Родионов к солдатам. – Должны мы героями подойти, чтобы не подумали про нас, что мы из Цзидджоу бежали. Затяни-ка, Белоного!
    
– Медвежью! Чтоб сразу он почуял, что мы идем, – предложил Блохин.
    
Звонарев удивленно обернулся.
    
– Это еще что за медвежья?
    
– Какую поручик любит.
    
Белоногов откашлялся и с чувством запел;
    
     
      
Гей, чего, хлопцы, славны молодцы,
      
Смуты я невеселы?
      
Хиба в шинкарки мало горилки,
      
Мало и меду и пива?
     
    
    
Остальные подхватили сперва тихо, а затем все сильнее и сильнее, будя тишину тихой летней ночи.
    
По мере приближения к Утесу солдаты постепенно убыстряли темп песни и ускоряли шаг.
    
У самых казарм Звонарев скомандовал;
    
– Взвод, стой!
    
Солдаты с особой четкостью остановились и опустили винтовки к ноге.
    
– Налево равняйсь!
    
В то же мгновение широко распахнулась дверь офицерского флигеля, и на крыльце появилась высокая фигура Борейко в одной рубахе, в брюках и туфлях на босу ногу. Спрыгнув с крыльца, он на бегу закричал во вею силу своих легких:
    
– Здорово, орлы! Спасибо за службу геройскую!
    
Взвод тотчас так ответил, что зазвенели стекла в окнах. Борейко уже сгреб в свои объятия Звонарева, затем Родионов а, а потом по очереди и всех солдат.
    
– Не думал вас и в живых видеть! – взволнованно кричал поручик. – Еще в одиннадцать часов вечера звонил в Управление артиллерии, справлялся о вас. Мне ответили, что «служите, мол, панихиду за упокой душ новопреставленных воинов». Ан, вы легки на помине, сами домой притопали живы и здоровы.
    
– Не все, ваше благородие, – заметил Родионов.
    
– Кого нет?
    
– Убиты Купим, Люков, Гнедин, Жариков, – перечислял фейерверкер, – да пропали без вести. Павлов, Копеико, Зых.
    
Борейко глубоко вздохнул.
    
– Помянем же их, братцы, добрым словом. Шапки долой! Запевай, Белоногов.
    
– Ве-е-ечная па-а-мя-а-ать, – торжественно, грустно запели солдаты.
    
Пение подхватили высыпавшие из казарм оставшиеся на Утесе артиллеристы, и образовался хор в две с половиной сотни голосов.
    
Около фельдфебельской квартиры Саввична, утирая слезы, целовала свою дочь.
    
– Доню моя, родная, дитятко мое! Не чаяла я тебя видеть еще на этом свете, – причитала она над дочкой.
    
– Ой, мамо! Так я же вернулась. Зачем же вам плакать?
    
– Плачу я с радости, доченька, что тебя увидела. Плачу по тем, кто погиб на войне, – ответила старая фельдфебельша.
    
– Накройсь! – скомандовал Борейко, когда пение окончилось. – Теперь рассказывайте, кто из вас самый большой герой?
    
– Генерал-фельдмаршал Блохин! – выкрикнули солдаты и наперебой начали рассказывать о его похождениях.
    
– Выходит, что блоха не простая, а геройская. Иван! Подай сюда четвертуху водки и стакан: надо за Блохина выпить. Кто же еще у нас герой?
    
– Родионов, Заяц, Мельников, – перечисляли солдаты.
    
– Софрон Тимофеевич, представим тебя да и остальных к Георгиевским крестам, – с чувством проговорил Борейко. – Что это у вас там за повозки? – пригляделся в темноту поручик.
    
– Трофеи наши: санитарная двуколка, походная кухня, три лошади, четыре коровы, хомуты, – перечислял Родионов. – Все Заяц с Мельниковым да Лебедкиным разжились.
    
– Молодцы ребята! Поди соскучились там по своему Медведю? – под общий смех спросил Борейко.
    
– Мы сами из медвежьей породы, – отозвался Блохин.
    
– Так я первый взвод буду звать медвежьим, – рассмеялся Борейко.
    
Денщик принес водку, стакан и нарезанный на тарелке хлеб.
    
– Подходи причащаться! Софрон Тимофеевич, тебе первому, – поднес фейерверкеру стакан водки Борейко.
    
Родионов залпом выпил водку, крякнул и закусил кусочком хлеба.
    
– Сразу у тебя рана полегчает, Софрон, – заметил Блохин. – От водки кровь сворачивается и тело заживает.
    
– Ты и здоровый ее весьма обожаешь, – усмехнулся Родионов.
    
– Ну-с, подходи, Блоха. Как тебя звать-то?
    
– Филиппом поп крестил.
    
– А по батюшке?
    
– Иванович, ваше благородие.
    
– Причащается раб божий Филипп, сын Иванов, чистейшей русской водкой и ржаным хлебом, – пошутил Борейко, поднося ему стакан.
    
Блохин одним духом осушил стакан и с грустью посмотрел на пустое дно.
    
– Мало, что ли? – спросил Борейко.
    
– Надо бы еще чуток, а то глотка больно засохла.
    
– Очумеешь и в драку полезешь.
    
– Как перед истинным: отсюда прямо на свою койку пойду и завалюсь спать.
    
– Ладно, пей уж за все твои геройства, – налил второй стакан Борейко.
    
Угостив всех солдат водкой, Борейко вспомнил о Шуре Назаренко.
    
– А где Шурка? Позвать ее сюда, – распорядился он.
    
– У хату зашла. Сейчас ее покличем, – бросился кто-то из солдат к фельдфебельской квартире
    
– Как она вела себя в Цзинджоу? – спросил поручик.
    
– Геройская девка, – ответил за всех Мельников.
    
– Не в папашу уродилась, – вставил Родионов.
    
– Вы меня шукали? – спросила, подходя, Шура.
    
– Горилкой тебя хочу угостить за твою храбрость, – сказал Борейко, наливая стакан.
    
– Так я ж не в жизни не пила, – испугалась девушка.
    
– Ну, так я за твое здоровье выпью, чтоб тебе жених хороший попался, а ты только пригубишь, – подал стакан Шурке поручик.
    
Девушка чуть прикоснулась к водке губами.
    
– Тьфу, какая горькая да противная! – плюнула она.
    
В это время вышел на улицу разбуженный шумом Гудима.
    
– Смирно! – скомандовал Борейко, увидев командира.
    
Поздоровавшись с солдатами, поздравив их с возвращением, Гудима спохватился;
    
– А Звонарев где?
    
Все обернулись, ища в темноте исчезнувшего прапорщика.
    
– Сергей Владимирович, ау! – заорал Борейко.
    
– Они пошли к себе мыться, – сообщил Лебедкин. – Прикажете позвать?
    
– Нет, пусть приведет себя в порядок. – И Гудима с Борейко направились осматривать привезенные трофеи.
    
Мельников вытаскивал из двуколки хомуты, цинкн с патронами, медикаментами, станционный колокол, оцинкованную ванну и кучу разного тряпья. Кухня Зайца тоже оказалась набита различными солдатскими пожитками.
    
Появление каждой новой вещи вызывало одобрительный гул среди столпившихся вокруг солдат.
    
– Не зря, значит, первый взвод под Цзинджоу ездил, разжились-таки наши там разным барахлишком, – завидовали в толпе.
    
– Кто разжился барахлом, а кто и деревянным крестом, – отозвался Ярцев.
    
– На войне без того не обходится, – возразил Лепехин.
    
Приказав спрятать вещи до утра в сарай, Гудима отправился к себе на квартиру.
    
– Расходись по койкам, – распорядился Назаренко. – Завтра все разглядеть поспеете.
    
Солдаты нехотя возвращались в казарму. Дежурный по роте Жиганов охрип, крича и ругаясь, пока все улеглись на свои места.
    
Между тем Звонарен, вымывшись и переодевшись, отправился с докладом к Гудиме. Здесь он застал и Борейко.
    
– Прежде всего вам надо закусить с дороги, – предложил Гудима.
    
– И выпить нам всем, – добавил Борейко, – за него и за Варю Белую.
    
– Да перестань ты глупости говорить, Борис Дмитриевич! – рассердился Звонарев.
    
– То-то, когда вы уехали в Цзинджоу, она нам покоя не давала: на день по пять раз спрашивала, нет ли у нас оттуда известий, – догадался Гудима.
    
– Да она не только у вас, а как бешеная кошка носилась по всему Артуру в надежде получить сведения о Звонареве. И у Стесселя бывала, и у Кондратенко, и даже к морякам заглянула. Успокоилась только тогда, когда потихоньку удрала от родителей вместе с Шуркой. Переполох тут поднялся страшный: пропала генеральская дочка! Решили, что ее хунхузы похитили, нарядили целый отряд для розысков, но тут получили телеграмму от Высоких, что она в Цзинджоу, и успокоились, а сегодня опять поднялась суматоха: решили, что она вместе с вами пропала в бою без вести. Белый даже ездил к германскому военному агенту при штабе Стесселя, просил его навести справки через германского посла в Японии, не попала ли Варя в плен, – рассказывал Борейко.
    
– Да, девушка боевая, того и гляди, соберет свой отряд и начнет партизанить в тылу у японцев и попадет к хунхузам в лапы.
    
– Последняя новость, – не унимался Борейко. – Юницкий получил у Кати Белой полную отставку, изъят из адъютантов и сослан на постройку батареи у Кумирненского люнета, верст за семь от Нового города.
    
– Кто же теперь адъютантом?
    
– Пока никого нет, а кандидатов всего один – это ты.
    
– Ни за что не пойду в адъютанты.
    
– Раз ухаживаешь за генеральской дочкой, значит, отказываться нельзя, – шутил Гудима.
    
– Да не я за ней ухаживаю, а она за мной! – в отчаянии воскликнул Звонарев под хохот своих собеседников.
    
– Вот так признание! Обязательно Варе расскажу, – смеялся Борейко.
    
За ужином прапорщик начал подробный рассказ обо всем происшедшем в Цзинджоу, и было далеко за полночь, когда собеседники наконец – разошлись.
    
На следующее утро все офицеры роты, включая и Чижа, сухо поздоровавшегося с Звонаревым, собрались в канцелярии. Тут же присутствовал и Родионов. Гудима зачитал написанную им реляцию о представлении к награждению отряда Звонарева. Прапорщик был поражен точностью изложения его ночного доклада.
    
После полудня Звонарев отправился с докладом в Управление артиллерии. Там его встретили как воскресшего из мертвых. Белый долго пожимал ему руку и благодарил за работу под Цзинджоу и за заботы о дочери.
    
– Поженить их надо, ваше превосходительство, – шутил Тахателов, – очень хорошая пара будет.
    
– Не время сейчас свадьбами заниматься, да и молода еще Варя, чтобы думать о замужестве, – возразил Белый. – О вашей деятельности в бою, Сергей Владимирович, у меня имеется донесение Высоких и сообщение Третьякова. Было бы очень хорошо, если бы поручик Енджеевский также дал отзыв о вашей работе при отступлении. Это дало бы мне возможность представить вес к высшей награде, – обратился к прапорщику генерал.
    
– Я весьма признателен вашему превосходительству за заботу обо мне, но я думаю, что есть много других лиц, более меня заслуживающих награды, – ответил Звонарев.
    
– Скромность – красота юноши, но вы, несомненно, достойны награды, и я надеюсь, что генерал Стессель удовлетворит мое ходатайство о награждении вас.
    
Прапорщику оставалось только поблагодарить.
    
– Теперь о деле. Я хочу вас взять с Электрического Утеса на работу в Управление крепостной артиллерии. Здесь, правда, вы тоже не засидитесь. Николая Андреевича Гобято и вас мне придется на время откомандировать в распоряжение генерала Кондратенко, которому поручено общее руководство работой по укреплению сухопутной обороны.
    
– Одним словом, душа мой, вы пошли в гору, – похлопал по плечу прапорщика Тахателов.
    
– Я лично предпочел бы остаться на Утесе, – возразил Звонарев.
    
– Там вам сейчас делать нечего; теперь центр тяжести обороны переносится на сухопутный фронт. Вашей роте поручается вооружить батареи: литера Б и Залитерную – все в районе форта номер два, – пояснил генерал. – Если Кондратенко поручит вам наблюдение за работой в этом секторе, то ваше желание будет удовлетворено и вы с утесовцами не расстанетесь. Теперь же, господа, милости прошу ко мне на обед, – пригласил генерал.
    
Гостей встретила Варя в белом нарядном платье и церемонно проводила их в гостиную.
    
– Варя сегодня ведет себя совсем как фрейлина двора, – заметил, улыбаясь, Тахателов.
    
– Ох, и попало мне вчера, когда я домой вернулась, – вздохнула девушка. – Мама плачет и ругает, папа хотя и не плачет, но тоже ругает, Катя и та шипит от злости; боюсь еще и сегодня рот раскрыть.
    
– Ненадолго у вас хватит смирения, – скептически заметил Звонарев.
    
– Особенно если вы будете дразнить меня, несчастный трусишка. Как он от японцев удирал! Пятки так и сверкали.
    
– Вы, кажется, бежали со мной рядом?
    
– Так ведь я женщина, а не офицер, мне можно и струхнуть.
    
Через несколько дней Звонарев был зачислен в штаб Кондратенко и стал ведать вооружением батареи восточного участка сухопутного фронта. На его обязанности лежало наблюдать за установкой артиллерийских орудий.
    
Утесовцам были даны для вооружения и оборудования батареи: литера Б и Залитерная, расположенные между фортами номер один и два.
    
Жуковский по выздоровлении был назначен командиром батареи литера Б, Борейко стал его заместителем на сухопутных батареях, а на Утесе, по-прежнему оставшемся базой роты, были оставлены Гудима и Чиж.
   
   
    
     
Глава четвертая
    
    
Сухопутный фронт Артура стал усиленно укрепляться уже после начала военных действий. Тысячи солдат, матросов, рабочих-китайцев круглые сутки работали над созданием фортов, батарей, редутов и окопов. Окружающие Артур со всех сторон горы хотя и облегчали создание целого ряда прекрасных для обороны опорных пунктов, но в то же время, будучи беспорядочно разбросаны и отделены друг от друга глубокими ущельями, затрудняли возможность создания единого сплошного фронта обороны. Кроме того, характер гор, их крутые, обрывистые склоны создавали у подножий много мертвых пространств, не доступных действию ни артиллерийского, ни ружейного огня обороняющихся. Чтобы ликвидировать этот крупный недостаток обстрела мертвых пространств, приходилось устраивать многочисленные мелкие батареи и капониры[124] с легкими полевыми пушками.
    
Вследствие этого получилась весьма сложная система большого числа различных укреплений и опорных пунктов, которые надо было как-то связать между собой. Для этой цели использовали старую китайскую стену – вал, построенный германскими инженерами еще до японо-китайской войны. Он имел почти саженную высоту при толщине в две-три сажени, с банкетом для стрелков около аршина шириной; он был отлично применен к местности, так как давно зарос такой травой, которая щедро покрывала всю местность перед валом. Начиналась эта стена на берегу моря и шла на версту-две позади фортов, подходя вплотную к литерным батареям и второй линии обороны-до долины реки Лунхе, прикрывая Артур с северо-востока. Все впереди лежащие форты и укрепления соединялись с валом при помощи, ходов сообщения и шоссейных дорог там, где их возможно было укрыть от взоров и огня противника.
    
Форты и более укрепленные батареи имели бетонные сооружения до полутора аршин толщиной, сверху прикрытые двухсаженным слоем земли вперемешку с камнем. Однако большинство орудий на фортах и батареях оставалось совершенно открытым, без всякой маскировки. Зная по опыту Цзинджоуского боя, чем это грозит батареям, Звонарев горячо протестовал против открытой установки орудий и обратился с этим непосредственно к Кондратенко. Генерал внимательно выслушал его и решил, запросив мнение Белого, созвать специальное совещание по этому вопросу.
    
    
На заседание приехал и сам Кондратенко с подполковником Сергеем Александровичем Рашевским.
    
Высокого роста, худощавый, с внимательным взглядом умных глаз, он производил хорошее впечатление своей простотой, выдержкой и внимательностью, с которой выслушивал мнение собеседника, будь то генерал или солдат. Прекрасно образованный, очень трудолюбивый, он был наиболее сведущим в Артуре человеком по инженерной части. Начальство не жаловало Рашевского за его прямолинейность и зачастую нелестные отзывы об артурских порядках.
    
Прогрессивно настроенный Рашевский ясно понимал, что основной причиной военных неудач является отсталый государственный строй России, и часто говорил об этом. В жандармском управлении еще до начала войны за ним был установлен негласный надзор.
    
Докладчиком выступил Тахателов, который хотя под Цзинджоу не был, но считался знатоком Цзинджоуского боя. Быструю гибель батарей под Цзинджоу он считал чистой случайностью и вообще находил этот бой не характерным для современной войны.
    
Звонарев решил возражать, указывая на пример полевых батарей, перешедших после Цзинджоу на стрельбу по угломеру с закрытых позиций.
    
Его мнение разделяли Борейко и Гобято, и совершенно неожиданно поддержали моряки, ссылавшиеся на удачный опыт перекидной стрельбы через Ляотешань.
    
Мнения разделились: одни яростно нападали на Звонарева, другие так же энергично его защищали. Помирились на компромиссном решении: там, где уже имелись готовые открытые батареи, их так и оставить, новые же батареи делать по возможности укрытыми или хотя бы замаскированными.
    
– Возражаю! – ревел Тахателов. – В бою все захотят идти на укрытые позиции и будут убегать с открытых. Это несправедливо. Пусть все орудия стоят открыто.
    
– Я своих солдат на убой не поставлю, – орал Борейко, – и переделаю свою открытую батарею на закрытую!
    
– Только без расходов для казны и возможно скорее, – соглашался Кондратенко.
    
– Этот номер не пройдет, – возражали инженеры, – при такой переделке нам испортят все наши уже готовые батареи, а новых вместо них соорудить не успеют.
    
– Жаль, что японцы побили нас только в мае, а не в январе. Тогда бы мы все батареи успели построить закрытыми, – иронизировал Борейко.
    
Спор, казалось, уже был закончен, когда вновь выступили инженеры.
    
– Мы не имеем, представления, какой вид должна иметь закрытая батарея. Нам надо разработать ее проект и утвердить в штабе района и Петербурге, – возражал инженер-капитан Лилье.
    
– Какой вид? «Обнаковенный», как говорят солдаты, – проговорил Борейко. – Что касается утверждения, то проще всего послать проекты прямо в Токио; вмиг утвердят и притом наиболее выгодный и дешевый тип – вовсе без бетона и даже без козырьков.
    
Старшие чины возмутились выходкой Борейко, молодежь же громко зааплодировала. На этом заседание и кончилось. Обе спорившие стороны считали себя победителями.
    
Было уже за полночь, когда все стали расходиться. К Звонареву неожиданно подошел Рашевскпй. Он и раньше хорошо относился к прапорщику, а теперь особенно тепло пожал ему руку.
    
– Вы своим сегодняшним выступлением, можно сказать, открыли новую, страницу в долговременной фортификации. Отныне все артиллерийские позиции будут выноситься в тыл первой линии обороны. Форт же останется лишь как стрелковая позиция, имеющая толь – ко противоштурмовую артиллерию ближнего боя в капонирах рва и горже[125]. Вы стали артурским Тотлебеном[126].
    
– Вы ошибаетесь, у нас и Тотлебеном, и Нахимовым, и Корниловым является Роман Исидорович Кондратенко. Это душа – нашей обороны. Я поражаюсь его энергии и здравому смыслу, – ответил прапорщик.
    
– Вы идете со мной, Сергей Александрович? – спросил подошедший Кондратенко.
    
– Если вы только разрешите, ваше превосходительство, – отозвался Рашевский.
    
– Обратили вы сегодня внимание на то, что новатором в крепостной фортификации явился не военный инженер, не артиллерист и, собственно, даже не военный, – проговорил Кондратенко, – а штатский человек, каким является прапорщик Звонарев. Это глубоко знаменательно, мы часто не видим того нового, что появляется на наших глазах из опыта войны. Я еще не вполне осознал до конца все последствия, вытекающие из вашего сегодняшнего предложения, – обернулся генерал к прапорщику.
    
– Опытом Цзинджоу мог поделиться каждый из участников боя, – скромно ответил Звонарев.
    
    
На следующий день Звонарев с утра объезжал свой участок укреплений сухопутного фронта. У Залитерной батареи он застал группу утесовцев во главе с Борейко.
    
– Помни: если буду шапкой махать сверху вниз – осаживай вниз, если махать буду в стороны – иди сам в сторону, в какую машу, перестану махать – стой и забивай колья в землю, – объяснял солдатам поручик. – Понял, Тимофеич? – спросил он у Родионова.
    
– Так точно, понял! – ответил фейерверкер.
    
– Тогда пойдем, Блохин, – распорядился Борейко и вдвоем с солдатом двинулся вперед.
    
– Ты куда, Борис? – спросил подъехавший Звонарев.
    
– Хочу облазить все горы и найти такую позицию для батареи, чтобы ее ниоткуда не было видно. Наши господа инженеры вылезли с позиций на – самый пуп и вздумали там ставить пушки. Конечно, японцы их сейчас собьют. Я решил эту позицию бросить и поискать более укрытую, за горой, а не на ней.
    
– Разрешение на это от Кондратенко или Белого получил?
    
– И без него хорош! Построю батарею, а затем пусть меня ругают как хотят.
    
Когда Звонарев заехал на расположенную невдалеке батарею литера Б, он застал там Жуковского. Со свойственной ему хозяйственной деловитостью капитан обходил укрепление вместе с Лепехиным, взвод которого обслуживал позицию. Батарея была сооружена еще до начала войны, и теперь ее только слегка усовершенствовали: подсыпали земляные брустверы, углубили рвы и стрелковые окопы, устроили козырьки от шрапнельных пуль; в казармах и погребах провели электричество, настлали деревянные нары для спанья, оборудовали кухню.
    
– Отлично, что надумали нас проведать, – приветствовал Звонарева капитан. – У меня к вам есть коекакие вопросы. Нам для лучшего укрытия людей придется углубить котлован, для чего необходимо разобрать орудийные платформы, вновь их настелить и установить на них орудия, а это займет не меньше двух недель.
    
– Дадим рабочих-китайцев, сделаете за два дня.
    
– Лучше мы попотеем, да все сами переделаем. У Борейко как идут дела? Я еще к нему не заходил сегодня.
    
– По моему совету переносит свою батарею вниз, за гору.
    
– Кто это вам разрешил?
    
– Я попытаюсь уговорить Кондратенко.
    
– Выдумщики вы оба; все что-то изобретаете и придумываете; работали бы по старинке – проще и спокойнее.
    
– Старинка эта нас заедает в Артуре: все оглядываются на Севастополь, когда были гладкостенные орудия и каленые ядра к ним, а в наш век скорострельных нарезных, орудий этот пример уже не годится.
    
Попрощавшись с Жуковским, прапорщик поехал с штаб Кондратенко, расположенный в Новом, городе.
    
Не застав генерала в штабе, Звонарев поехал в Управление артиллерии, где надеялся встретить Кондратенко, обычно заглядывавшего к Белому в часы занятий.
    
Проезжая мимо домика Ривы, он не устоял против соблазна и, спешившись, постучал к ней. Дверь отворила заспанная Куинсан.
    
– Барышня дома? – спросил он у служанки.
    
– Спи с Андрюша, – зевнув, ответила горничная.
    
Мрачный и угрюмый, ехал Звонарев по улицам города, машинально отдавая честь офицерам и солдатам. Около «Этажерки» его окликнула шедшая по тротуару Варя.
    
– Здравствуйте, ваша мрачность, что вы смотрите не то самоубийцей, не то приговоренным к виселице?
    
– Все в порядке, за исключением моего желудка. Видимо, чем-то объелся, – мрачно ответил Звонарев, слезая с лошади и идя рядом с Варей.
    
– Олеум рицини пять ноль, и все будет в порядке. Но это вы выдумываете и не хотите мне сказать, что вас огорчило.
    
– Право, ничего.
    
Варя недоверчиво покачала головой и, желая его развлечь, весело заговорила об его успехах на последнем совещании.
    
– Даже папа и тот с вами согласился, а раньше и слышать не хотел о закрытых батареях. На Тахателова же вы не обращайте внимания: он побурчит, а потом сам вас хвалить будет.
    
За завтраком у Белых Варя как бы вскользь упомянула, что солдаты с Утеса еще не получили наград.
    
– Это те молодцы, что остались на батарее до конца боя, – спросил Кондратенко, – и которых я тогда встретил ночью?
    
– Они самые.
    
– Вас, Василий Федорович, поздравить можно, что у вас есть такие солдаты и офицеры. Орлы! Сегодня же напомню о них Стесселю, – пообещал Кондратенко. – Завтра назначено заседание на броненосце «Севастополь» по вопросу о взаимодействии с флотом. Я прошу вас на нем присутствовать, – обратился он к Звонареву.
    
– Никитин тоже будет? – спросил Белый.
    
– Он ведь личный «генерал-адъютант» Стесселя, без него дело не обойдется.
    
– Раз он будет, скандала с моряками не избежать. Еще тринадцатого мая, во время боя в Цзинджоу, он подбивал Стесселя выгнать моряков в море огнем с береговых батарей, насилу тогда его угомонили.
    
– Он отчасти был прав; ведь выяснилось, что командиры канонерок «Гремящий» и «Отважный» умышленно разобрали свои машины, чтобы не идти на помощь «Бобру».
    
– Витгефт об этом знает?
    
– Конечно, но он все-таки хотел замять дело и ограничиться выговором им, да кто-то рассказал обо всем Никитину. Не долго думая, он арестовал обоих командиров на улице и доложил Стесселю. Тот предал их военнополевому суду по обвинению в измене. Витгефт запротестовал. Перепалка не кончилась и сейчас. Очевидно, будут доругиваться.
    
– Следовательно, заседание будет боевое?
    
– Боюсь, что слишком даже. – Кондратенко стал прощаться, собираясь вместе с Звонаревым в объезд строящихся укреплений. По дороге к батарее их встретил крайне расстроенный инженер-капитан Лилье.
    
– Ваше превосходительство! – вздрагивающим от волнения голосом обратился он к Кондратенко. – На Залитерной батарее я подвергся сейчас грубым оскорблениям.
    
– Что же у вас произошло?
    
– Во-первых, командующий батареей поручик, фамилии его не знаю, самовольно перенес позицию в тыл, во-вторых, на мое замечание о недопустимости его действий грубо оскорбил меня и угрожал арестом. Я так работать не могу, – жаловался Лилье, багровый от негодования.
    
– Не ваш ли это приятель, Сергей Владимирович?
    
– Он самый, – крутоват бывает под горячую руку.
    
– Разберем сейчас все на месте, капитан. Вам же так сильно волноваться при вашей полноте вредно, – успокоительно ответил Кендратенко и двинулся за Звоиаревым, поехавшим вперед.
    
Борейко встретил генерала оглушительной командой «смирно». Поздоровавшись с ним и солдатами, Кондратенко спросил:
    
– Что вы тут, поручик, делаете?
    
– Трассирую позицию Залитерной батареи, ваше превосходительство.
    
– Что вы думаете делать на этой позиции?
    
– Стрелять, ваше превосходительство.
    
– Как же вы будете стрелять по невидимой цели?
    
– Так же, как японцы стреляли по нас под Цзинджоу, ваше превосходительство.
    
– Но у них были для этого специальные приспособления, которых у нас нет!
    
– Мы не глупее их, ваше превосходительство, и сами сумеем их сделать.
    
– Кроме того, у нас нет практики стрельбы по закрытым целям.
    
– Пока японцы подойдут к Артуру, успеем не один раз попрактиковаться, а затем по ним попрактикуемся еще лучше.
    
– Я вижу, у вас на все ответ имеется, поручик. Что у вас произошло с капитаном Лилье?
    
– Пожалуйте, ваше превосходительство, полюбуйтесь на этот, с позволения сказать, бетон постройки военного инженера, но, несомненно, японской, а не русской армии. – И Борейко зашагал к месту прежней позиции батареи.
    
Все двинулись за ним. Подойдя к одному из бетонных казематов, поручни стукнул кулаком по своду и, ухватившись рукой за его край, отломил большой кусок бетона, который и поднес генералу.
    
– Цемента здесь почти нет, одна только глина да песок. И в этих-то «бетонных» казематах должны были сидеть люди и храниться порох и снаряды. Что это, недосмотр или предательство? Кто он – невежда в строительном деле или изменник и японский шпион? За одну эту постройку его следует расстрелять на месте, – закончил Борейко свою пылкую речь.
    
– Это мы всегда успеем сделать, – возразил Кондратенко. – Чем вы объясните это явление, капитан? – обратился он к Лилье.
    
– Случайный недосмотр десятника, я взыщу с него за это, – ответил капитан. – В свою очередь, прошу, ваше превосходительство, оградить меня от оскорблений со стороны этого полусумасшедшего офицера.
    
– Полусумасшедшего! – заорал Борейко. – А это тоже недосмотр? – кинулся он к соседнему каземату и легко обломил кусок его стены. – И это? – бросился он дальше.
    
– Очевидно, все постройки батареи имеют тот же дефект… – начал было Кондратенко.
    
– На батарее Б та же история, на Куропаткинском люнете то же, на Заредутной батарее то же…
    
– А на форту номер два? – спросил генерал.
    
– Там этого нет. Его строил честный офицер Рашевский, а не Лилье, – отрезал Борейко.
    
– Спокойнее, поручик! Я здесь старший, и я сам разберусь и приму какие надо меры, – остановил Борейко генерал. – Пойдемте по всем указанным поручиком фортификационным сооружениям и проверим состояние бетонаБорейко водил их по укреплениям и молчаливо тыкал пальцами в негодный бетон. Звонарев легко отламывал куски от указанного места и завертывал их в бумагу, подписывая сверху, откуда взята проба. Заявление Борейко подтвердилось полностью.
    
– Я пока лишь отстраню Лилье от производства работ. Временно примите вы их, Сергей Владимирович, – распорядился Кондратенко.
    
– Я мало понимаю в строительном деле… – пытался возражать прапорщик.
    
– Вам помогут, господин прапорщик, – перебил генерал.
    
– Я протестую против распоряжения вашего превосходительства. Еще не выяснено, что явилось причиной не вполне удовлетворительной кладки бетона, а я уже признан в ней виновным и отрешен от должности, – хмуро проговорил Лилье.
    
– Протест ваш, капитан, является грубейшим нарушением воинской дисциплины, за которое я вас подвергну немедленному аресту. Потрудитесь отдать ваше оружие прапорщику Звонареву, который сейчас же вас и доставит на гауптвахту. О поведении поручика Борейко, как лица, мне не подчиненного, мною будет сообщено командиру Квантунской крепостной артиллерии для принятия соответствующих мер, – решил генерал и тронулся с батареи.
    
Звонарев, отобрав у Лилье шашку, вместе с ним направился на гауптвахту. Борейко же, оставшись на батарее, облегчил свою взволнованную душу долгими ругательствами по адресу всяческого начальства и Стесселя в особенности.
    
Вечером того же дня Звонарев сидел в своей квартире в Артиллерийском городке. В дверь сильно постучали. Так как денщик ушел, то прапорщик сам пошел открыть дверь. Он очень удивился, увидя перед собой Варю Белую.
    
– Вы дома? – спросила девушка.
    
– Дома.
    
– Оставьте всякую работу, – тоном приказа проговорила Варя, – и следуйте за мной, господин прапорщик. – Затем, надев на голову офицерскую фуражку Звонарева, девушка вышла на крыльцо.
    
Вечерело. Солнце садилось за Ляотешанем: Жаркий летний день сменялся прохладным вечером. С моря потянуло прохладой и запахом морских водорослей. На «Этажерке» громко играл оркестр. Все дорожки были запружены гуляющими.
    
Когда Варя с Звонаревым подходили к «Этажерке», на улице показалась кавалькада во главе со Стееселем. Завидя генерала, офицеры и солдаты спешно вытянулись во фронт, Звонарев же остался стоять рядом с Варей, опустив руки по швам. Заметив это, Стессель резко осадил лошадь и грубо крикнул:
    
– Прапорщик, где ваша фуражка?
    
– У меня, – вместо Звонарева ответила Варя, шаловливо прикладывая растопыренные пальцы правой руки к козырьку.
    
– Женщины существуют для того, чтобы рожать детей, стряпать обед и штопать белье, а не для ношения военной формы. Головной убор офицера должен находиться на его собственной голове, а отнюдь не на голове особ женского пола! – резко бросил Стессель.
    
– Равно как и не на кочне капусты, который некоторым заменяет голову, – звонким девичьим голосом выкрикнула в ответ Варя.
    
В толпе фыркнули.
    
– Молчать! – дико заорал генерал, оглядываясь на толпу и спеша уехать под громкий смех всех присутствующих.
    
– Зачем вы, Варя, наскандалили? – укоризненно заметил Звонарев.
    
– Хамов надо учить! Я еще обо всем расскажу Вере Алексеевне, как он меня. Белую, свою родственницу, публично опозорил перед всем Артуром.
    
– Но вы ведь тоже назвали его голову кочаном капусты.
    
– Охота ему было принимать на свой счет. Я скажу, что это относилось к… вам, что ли.
    
– Очень благодарен за такое объяснение.
    
– Ну, пусть тогда к Водяге. Все знают, что он отпетый дурак. Пошли дальше. – И они смешались с толпой гуляющих на бульваре.
    
На «Этажерке» их окликнула Желтова с Олей Селениной, которые сидели на одной из скамеек и видели весь инцидент со Стесселем.
    
– Ты девчонка по сравнению со Стесселем и уже по одному этому должна быть с ним вежливой, тем более что его замечание больше относилось к господину Звонареву, а не к тебе. Не думаю, чтобы твои родители были довольны твоей выходкой, – журила девушку Мария Петровна.