1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 
      
Скрипело, свистало и выло в лесу,
      
И гром ударял в отдаленье, как молот,
      
И тучи рвались в небесах, но внизу
      
Царили затишье, и сумрак, и холод.
      
В гигантском колодце сосновых стволов,
      
В своей одинокой убогой сторожке
      
Лесник пообедал и хлебные крошки
      
Смахнул на ладонь, молчалив и суров.
      
Над миром великая буря ходила,
      
Но здесь, в тишине, у древесных корней,
      
Старик, отдыхая, не думал о ней,
      
И только собака ворчала уныло
      
На каждую вспышку далеких зарниц,
      
И в гнездах смолкало селение птиц.
     
     
      
Однажды в грозу, навалившись на двери,
      
Тут зверь появился, высок и космат,
      
И так же, как многие прочие звери,
      
Узнав человека, отпрянул назад.
      
И сторож берданку схватил, и с окошка
      
Пружиной метнулась под лестницу кошка,
      
И разом короткий ружейный удар
      
Потряс основанье соснового бора.
     
     
      
Вернувшись, лесник успокоился скоро:
      
Он, видимо, был уж достаточно стар,
      
Он знал, что покой — только призрак покоя,
      
Он знал, что, когда полыхает гроза,
      
Все тяжко-животное, злобно-живое
      
Встает и глядит человеку в глаза.
     
    
    
1957
    
   
   
    
     
Одиссей и сирены
    
    
     
      
Однажды аттическим утром
      
С отважной дружиною всей
      
Спешил на кораблике утлом
      
В отчизну свою Одиссей.
      
Шумело Эгейское море,
      
Коварный туманился вал.
      
Скиталец в пернатом уборе
      
Лежал на корме и дремал.
      
И вдруг через дымку мечтанья
      
Возник перед ним островок,
      
Где три шаловливых созданья
      
Плескались и пели у ног.
      
Среди гармоничного гула
      
Они отражались в воде.
      
И тень вожделенья мелькнула
      
У грека, в его бороде.
      
Ведь слабость сродни человеку,
      
Любовь — вековечный недуг,
      
А этому древнему греку
      
Всё было к жене недосуг.
      
И первая пела сирена:
      
«Ко мне, господин Одиссей!
      
Я вас исцелю несомненно
      
Усердной любовью моей!»
      
Вторая богатство сулила:
      
«Ко мне, корабельщик, ко мне!
      
В подводных дворцах из берилла
      
Мы счастливы будем вполне!»
      
А третья сулила забвение
      
И кубок вздымала вина:
      
«Испей — и найдешь исцеленье
      
В объятьях волшебного сна!»
      
Но хмурится житель Итаки,
      
Красоток не слушает он,
      
Не верит он в сладкие враки,
      
В мечтанья свои погружен,
      
И смотрит он на берег в оба,
      
Где в нише из каменных плит
      
Супруга его Пенелопа,
      
Рыдая, за прялкой сидит.
     
    
    
1957
    
   
   
    
     
Это было давно
    
    
     
      
Это было давно.
      
Исхудавший от голода, злой,
      
Шел по кладбищу он
      
И уже выходил за ворота.
      
Вдруг под свежим крестом,
      
С невысокой могилы, сырой
      
Заприметил его
      
И окликнул невидимый кто-то.
     
     
      
И седая крестьянка
      
В заношенном старом платке
      
Поднялась от земли,
      
Молчалива, печальна, сутула,
      
И, творя поминанье,
      
В морщинистой темной руке
      
Две лепешки ему
      
И яичко, крестясь, протянула.
     
     
      
И как громом ударило
      
В душу его, и тотчас
      
Сотни труб закричали
      
И звезды посыпались с неба.
      
И, смятенный и жалкий,
      
В сиянье страдальческих глаз,
      
Принял он подаянье,
      
Поел поминального хлеба.
     
     
      
Это было давно.
      
И теперь он, известный поэт,
      
Хоть не всеми любимый,
      
И понятый также не всеми,
      
Как бы снова живет
      
Обаянием прожитых лет
      
В этой грустной своей
      
И возвышенно чистой поэме.
     
     
      
И седая крестьянка,
      
Как добрая старая мать,
      
Обнимает его...
      
И, бросая перо, в кабинете
      
Всё он бродит один
      
И пытается сердцем понять
      
То, что могут понять
      
Только старые люди и дети.
     
    
    
1957
    
   
   
    
     
Рыбная лавка
    
    
     
      
И вот забыв людей коварство,
      
Вступаем мы в иное царство.
     
     
      
Тут тело розовой севрюги,
      
Прекраснейшей из всех севрюг,
      
Висело, вытянувши руки,
      
Хвостом прицеплено на крюк.
      
Под ней кета пылала мясом,
      
Угри, подобные колбасам,
      
В копченой пышности и лени
      
Дымились, подогнув колени,
      
И среди них, как желтый клык,
      
Сиял на блюде царь-балык.
     
     
      
О самодержец пышный брюха,
      
Кишечный бог и властелин,
      
Руководитель тайный духа
      
И помыслов архитриклин!
      
Хочу тебя! Отдайся мне!
      
Дай жрать тебя до самой глотки!
      
Мой рот трепещет, весь в огне,
      
Кишки дрожат, как готтентотки.
      
Желудок, в страсти напряжен,
      
Голодный сок струями точит,
      
То вытянется, как дракон,
      
То вновь сожмется что есть мочи,
      
Слюна, клубясь, во рту бормочет,
      
И сжаты челюсти вдвойне...
      
Хочу тебя! Отдайся мне!
     
     
      
Повсюду гром консервных банок,
      
Ревут сиги, вскочив в ушат.
      
Ножи, торчащие из ранок,
      
Качаются и дребезжат.
      
Горит садок подводным светом,
      
Где за стеклянною стеной
      
Плывут лещи, объяты бредом,
      
Галлюцинацией, тоской,
      
Сомненьем, ревностью, тревогой...
      
И смерть над ними, как торгаш,
      
Поводит бронзовой острогой.
     
     
      
Весы читают «Отче наш»,
      
Две гирьки, мирно встав на блюдце,
      
Определяют жизни ход,
      
И дверь звенит, и рыбы бьются,
      
И жабры дышат наоборот.
     
    
    
1928
    
   
   
    
     
Болезнь
    
    
     
      
Больной, свалившись на кровать,
      
Руки не может приподнять.
      
Вспотевший лоб прямоуголен —
      
Больной двенадцать суток болен.
      
Во сне он видит чьи-то рыла,
      
Тупые, плотные, как дуб.
      
Тут лошадь веки приоткрыла,
      
Квадратный выставила зуб.
      
Она грызет пустые склянки,
      
Склонившись, Библию читает,
      
Танцует, мочится в лоханки
      
И голосом жены больного утешает.
     
     
      
«Жена, ты девушкой слыла.
      
Увы, моя подруга,
      
Как кожа нежная была
      
В боках твоих упруга!
      
Зачем же лошадь стала ты?
      
Укройся в белые скиты
      
И, ставя богу свечку,
      
Грызи свою уздечку!»
     
     
      
Но лошадь бьется, не идет,
      
Наоборот, она довольна.
      
Уж вечер. Лампа свет лиет
      
На уголок застольный.
      
Восходит поп среди двора,
      
Он весь ругается и силы напрягает,
      
Чугунный крест из серебра
      
Через порог переставляет.
     
     
      
Больному лучше. Поп хохочет,
      
Закутавшись в святую епанчу.
      
Больного он кропилом мочит,
      
Потом с тарелки ест сычуг,
      
Наполненный ячменной кашей,
      
И лошадь называет он мамашей.
     
    
    
1928
    
   
   
    
     
Офорт
    
    
     
      
И грянул на весь оглушительный зал:
      
«Покойник из царского дома бежал!»
     
     
      
Покойник по улицам гордо идет,
      
Его постояльцы ведут под уздцы,
      
Он голосом трубным молитву поет
      
И руки вздымает наверх.
      
Он в медных очках, перепончатых рамах,
      
Переполнен до горла подземной водой.
      
Над ним деревянные птицы со стуком
      
Смыкают на створках крыла.
      
А кругом громобой, цилиндров бряцанье
      
И курчавое небо, а тут —
      
Городская коробка с расстегнутой дверью
      
И за стеклышком — розмарин.
     
    
    
1927
    
   
   
    
     
Часовой
    
    
     
      
На карауле ночь густеет.
      
Стоит, как башня, часовой.
      
В его глазах одервенелых
      
Четырехгранный вьется штык.
      
Тяжеловесны и крылаты,
      
Знамена пышные полка,
      
Как золотые водопады,
      
Пред ним свисают с потолка.
      
Там пролетарий на стене
      
Гремит, играя при луне,
      
Там вой кукушки полковой
      
Угрюмо тонет за стеной.
      
Тут белый домик вырастает
      
С квадратной башенкой вверху,
      
На стенке девочка витает,
      
Дудит в прозрачную трубу.
      
Уж к ней сбегаются коровы
      
С улыбкой бледной на губах...
      
А часовой стоит впотьмах
      
В шинели конусообразной,
      
Над ним звезды пожарик красный
      
И серп заветный в головах.
      
Вот в щели каменные плит
      
Мышиные просунулися лица,
      
Похожие на треугольники из мела,
      
С глазами траурными по бокам.
      
Одна из них садится у окошка
      
С цветочком музыки в руке.
      
А день в решетку пальцы тянет,
      
Но не достать ему знамен.
      
Он напрягается и видит:
      
Стоит, как башня, часовой,
      
И пролетарий на стене
      
Хранит волшебное становье.
      
Ему знамена — изголовье,
      
А штык ружья: война — войне.
      
И день доволен им вполне.
     
    
    
1927
    
   
   
    
     
Новый быт
    
    
     
      
Восходит солнце над Москвой.
      
Старухи бегают с тоской:
      
Куда, куда идти теперь?
      
Уж Новый Быт стучится в дверь!
      
Младенец, выхолен и крупен,
      
Сидит в купели, как султан.
      
Прекрасный поп поет, как бубен,
      
Паникадилом осиян.
      
Прабабка свечку зажигает,
      
Младенец крепнет и мужает
      
И вдруг, шагая через стол,
      
Садится прямо в комсомол.
     
     
      
И время двинулось быстрее,
      
Стареет папенька-отец,
      
И за окошками в аллее
      
Играет сваха в бубенец.
      
Ступни младенца стали шире,
      
От стали ширится рука.
      
Уж он сидит в большой квартире,
      
Невесту держит за рукав.
      
Приходит поп, тряся ногами,
      
В ладошке мощи бережет,
      
Благословить желает стенки,
      
Невесте крестик подарить.
      
«Увы,— сказал ему младенец,—
      
Уйди, уйди, кудрявый поп,
      
Я — новой жизни ополченец,
      
Тебе ж один остался гроб!»
      
Уж поп тихонько плакать хочет,
      
Стоит на лестнице, бормочет,
      
Не зная, чем себе помочь.
      
Ужель идти из дома прочь?
      
Но вот знакомые явились,
      
Завод пропел: «Ура! Ура!»
      
И Новый Быт, даруя милость,
      
В тарелке держит осетра.
      
Варенье, ложечкой носимо,
      
Шипит и падает в боржом.
      
Жених, проворен нестерпимо,
      
К невесте лепится ужом.
      
И председатель на отвале,
      
Чете играя похвалу,
      
Приносит в выборгском бокале
      
Вино солдатское, халву,
      
И, принимая красный спич,
      
Сидит на столике кулич.
     
     
      
«Ура! Ура!» — поют заводы,
      
Картошкой дым под небеса.
      
И вот супруги, выпив соды,
      
Сидят и чешут волоса.
      
И стало все благоприятно:
      
Явилась ночь, ушла обратно,
      
И за окошком через миг
      
Погасла свечка-пятерик.
     
    
    
1927
    
   
   
    
     
Птицы
    
    
     
      
Колыхаясь еле-еле
      
Всем ветрам наперерез,
      
Птицы легкие висели,
      
Как лампады средь небес.
     
     
      
Их глаза, как телескопики,
      
Смотрели прямо вниз.
      
Люди ползали, как клопики,
      
Источники вились.
     
     
      
Мышь бежала возле пашен,
      
Птица падала на мышь.
      
Трупик, вмиг обезображен,
      
Убираем был в камыш.
     
     
      
В камышах сидела птица,
      
Мышку пальцами рвала,
      
Изо рта ее водица
      
Струйкой на землю текла.
     
     
      
И сдвигая телескопики
      
Своих потухших глаз,
      
Птица думала. На холмике
      
Катился тарантас.
     
     
      
Тарантас бежал по полю,
      
В тарантасе я сидел
      
И своих несчастий долю
      
Тоже на сердце имел.
     
    
    
1933
    
   
   
    
     
Человек в воде
    
    
     
      
Формы тела и ума
      
Кто рубил и кто ковал?
      
Там, где море-каурма,
      
Словно идол, ходит вал.
     
     
      
Словно череп, безволос,
      
Как червяк подземный, бел,
      
Человек, расправив хвост,
      
Перед волнами сидел.
     
     
      
Разворачивая ладони,
      
Словно белые блины,
      
Он качался на попоне
      
Всем хребтом своей спины.
     
     
      
Каждый маленький сустав
      
Был распарен и раздут.
      
Море телом исхлестав,
      
Человек купался тут.
     
     
      
Море телом просверлив,
      
Человек нырял на дно.
      
Словно идол, шел прилив,
      
Заслоняя дна пятно.
     
     
      
Человек, как гусь, как рак,
      
Носом радостно трубя,
      
Покидая дна овраг,
      
Шел, бородку теребя.
     
     
      
Он размахивал хвостом,
      
Он притопывал ногой
      
И кружился колесом,
      
Безволосый и нагой.
     
     
      
А на жареной спине,
      
Над безумцем хохоча,
      
Инфузории одне
      
Ели кожу лихача.
     
    
    
1930
    
   
   
    
     
Искусство
    
    
     
      
Дерево растет, напоминая
      
Естественную деревянную колонну.
      
От нее расходятся члены,
      
Одетые в круглые листья.
      
Собранье таких деревьев
      
Образует лес, дубраву.
      
Но определенье леса неточно,
      
Если указать на одно формальное строенье.
     
     
      
Толстое тело коровы,
      
Поставленное на четыре окончанья,
      
Увенчанное храмовидной головою
      
И двумя рогами (словно луна в первой
      
четверти),
      
Тоже будет непонятно,
      
Также будет непостижимо,
      
Если забудем о его значенье
      
На карте живущих всего мира.
     
     
      
Дом, деревянная постройка,
      
Составленная как кладбище деревьев,
      
Сложенная как шалаш из трупов,
      
Словно беседка из мертвецов,—
      
Кому он из смертных понятен,
      
Кому из живущих доступен,
      
Если забудем человека,
      
Кто строил его и рубил?
     
     
      
Человек, владыка планеты,
      
Государь деревянного леса,
      
Император коровьего мяса,
      
Саваоф двухэтажного дома,—
      
Он и планетою правит,
      
Он и леса вырубает,
      
Он и корову зарежет,
      
А вымолвить слова не может.
     
     
      
Но я, однообразный человек,
      
Взял в рот длинную сияющую дудку,
      
Дул, и, подчиненные дыханию,
      
Слова вылетали в мир, становясь предметами.
     
     
      
Корова мне кашу варила,
      
Дерево сказку читало,
      
А мертвые домики мира
      
Прыгали, словно живые.
     
    
    
1930
    
   
   
    
     
Искушение
    
    
     
      
Смерть приходит к человеку,
      
Говорит ему: «Хозяин,
      
Ты походишь на калеку,
      
Насекомыми кусаем.
      
Брось житье, иди за мною,
      
У меня во гробе тихо.
      
Белым саваном укрою
      
Всех от мала до велика.