1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 
В зале, освещенной горевшей на камине сальной свечой,  находились трое мужчин. Один стоял, выпрямившись во весь рост, другой стоял на  коленях, третий, в одной рубашке, лежал на полу. Лежавший на полу и был  полковник.    

Двое других были доктор и священник, читавший молитву.    

Три дня назад полковник заболел горячкой. В начале болезни,  предчувствуя недоброе, он написал Жильнорману, прося прислать сына. Болезнь  приняла серьезный оборот. Вечером, в день приезда Мариуса, полковник начал  бредить. Несмотря на попытки служанки удержать его, он с криком: «Мой сын все  не едет. Пойду его встречать!» – вскочил с постели. Затем вышел из комнаты,  упал в прихожей на каменный пол и тут же скончался.    

Послали за доктором и священником. Доктор пришел слишком  поздно. Священник пришел слишком поздно. Сын тоже приехал слишком поздно.    

При тусклом огоньке свечи на бледной щеке неподвижно  лежавшего полковника можно было различить крупную слезу, выкатившуюся из его  мертвого глаза. Глаз потух, но слеза не высохла. Слеза означала, что сын  опоздал.    

Марнус смотрел на этого человека, которого видел в первый и  в последний раз, на его благородное мужественное лицо, на его открытые, но  ничего не видящие глаза, на его седые волосы, на его сильное тело на котором то  тут, то там выступали темные полосы – следы сабельных ударов и звездообразные  красные пятна – следы пулевых ранений. Он смотрел на огромный шрам, знак  героизма на этом лице, которое бог отметил печатью доброты. Он подумал о том,  что человек этот – его отец, что человек этот умер, но остался холоден.    

Печаль, овладевшая им, ничем не отличалась от печали,  которую он ощутил бы при виде всякого другого покойника.    

А между тем горе, щемящее душу горе царило в комнате. В углу  горькими слезами обливалась служанка; священник молился, прерывая молитвы  рыданиями; доктор утирал глаза; даже труп и тот плакал.    

Несмотря на свою скорбь, и доктор, и священник, и служанка  молча посматривали на Мариуса, – он был здесь чужим. Мариус, не  опечаленный смертью отца, испытывал чувство неловкости и не знал, как себя  вести. В руках у него была шляпа. Он уронил ее на пол, чтобы подумали, будто  скорбь лишила его сил держать ее.    

И тут же он почувствовал нечто вроде угрызения совести и  презрения к себе за этот поступок. Но был ли он виноват? Ведь он не любил отца!    

Полковник не оставил никаких средств. Денег, вырученных от  продажи его движимости, едва хватило на похороны. Служанка отдала Мариусу  найденный ею клочок бумаги. Он был исписан рукой полковника:    

«Моему сыну. Император пожаловал меня бароном на поле битвы  под Ватерлоо. Реставрация не признает за мной этого титула, который я оплатил  своей кровью, поэтому его примет и будет носить мой сын. Само собой разумеется,  что он будет достоин его».    

На обороте полковник приписал:    

«В этом же сражении под Ватерлоо один сержант спас мне  жизнь. Его зовут Тенардье. В последнее время, насколько мне известно, он держал  трактир где-то в окрестностях Парижа, в Шеле или в Монфермейле. Если моему сыну  случится встретить Тенардье, пусть он сделает для него все, что может».    

Отнюдь не из благоговения к памяти отца, а лишь из смутного  чувства почтения к смерти, всегда столь властного над сердцем человека, Мариус  взял и спрятал записку.    

Из имущества полковника ничего не сохранилось. Жильнорман  распорядился продать старьевщику его шпагу и мундир. Соседи разграбили сад и  растащили редкие цветы. Остальные растения одичали, заглохли и погибли.    

Мариус провел в Верноне двое суток. После похорон он  вернулся в Париж и засел за учебники, не вспоминая об отце, словно отец и не  жил на свете. Через два дня полковника похоронили, а через три забыли.    

Мариус носил на шляпе креп. Вот и все.    

 Глава пятая.    Чтобы стать революционером, иногда полезно ходить к обедне    

     

У Мариуса осталась от детства привычка к религии. Как-то в  воскресенье, отправившись к обедне в церковь Сен – Сюльпис, он прошел в придел  Пресвятой девы, куда ребенком водила его тетка. В тот день он был рассеяннее и  мечтательнее, чем обычно; остановившись за колонной, он машинально стал на  колени на обитую утрехтским бархатом скамейку с надписью на спинке: «Господин  Мабеф, церковный староста». Служба только началась, как вдруг незнакомый старик  со словами: «Это мое место, сударь» – подошел к Мариусу.    

Мариус поспешил подняться, и старик занял свою скамейку.    

По окончании обедни Мариус в раздумье остановился в  нескольких шагах от скамейки. Старик снова приблизился к нему.    

– Извините, сударь, я уже побеспокоил вас и вот  беспокою опять, – сказал он. – Но вы, по всей вероятности, сочли меня  нехорошим человеком. Мне нужно объясниться с вами.    

– Это совершенно излишне, сударь, – ответил  Мариус.    

– Нет, нет, – возразил старик, – я не хочу,  чтобы вы плохо обо мне думали. Видите ли, я очень дорожу этим местом. Отсюда и  обедня кажется мне лучше. Вы спросите, почему? Извольте, я вам расскажу. На  этом самом месте в течение десяти лет я наблюдал одного благородного, но  несчастного отца, который, будучи по семейным обстоятельствам лишен иной  возможности и иного способа видеть свое дитя, исправно приходил сюда раз в  два-три месяца. Он приходил, когда, как ему было известно, сына приводили к  обедне. Ребенок и не подозревал, что здесь его отец. Возможно, он, глупенький,  и не знал, что у него есть отец. А отец прятался за колонну, чтобы его не  видели. Он смотрел на свое дитя и плакал. Он обожал малютку, бедняга! Мне это  было ясно. Это место стало для меня как бы священным, и у меня вошло в привычку  сидеть именно здесь во время обедни. Я предпочитаю мою скамью скамьям причта, а  занимать их мог бы по праву как церковный староста. Я даже знал немного этого  несчастного человека. У него был тесть, богатая тетка – словом, какая-то родня,  грозившая лишить ребенка наследства, если отец будет видеться с ним. Он принес  себя в жертву ради того, чтобы сын стал впоследствии богат и счастлив. Его разлучили  с ним из-за политических убеждений. Разумеется, я уважаю политические  убеждения, но есть люди, не знающие ни в чем меры. Господи помилуй! Ведь нельзя  же считать человека чудовищем только потому, что он дрался под Ватерлоо! За это  не разлучают ребенка с отцом. При Бонапарте он дослужился до полковника. А  теперь как будто уже и умер. Он жил в Верноне, – там у меня брат  священник, – звали его не то Понмари… не то Монперси… у него был, как  сейчас вижу, огромный шрам от удара саблей.    

– Понмерси? – произнес Мариус, бледнея.    

– Да, да. Понмерси. А разве вы его знали?    

– Это мой отец, сударь, – ответил Мариус.    

Престарелый церковный староста всплеснул руками.    

– Так вы тот мальчик! – воскликнул он. – Да,  конечно, ведь теперь он должен быть уже взрослым мужчиной. Ну, бедное мое дитя,  вы можете смело сказать, что у вас был горячо любящий отец!    

Мариус взял старика под руку и проводил до дома. На  следующий день он сказал Жильнорману:    

– Мы с друзьями собираемся на охоту. Можно мне съездить  на три дня?    

– Хоть на четыре! – ответил дед. – Поезжай,  развлекись.    

И, подмигнув, шепнул дочери:    

– Какая-нибудь интрижка!    

 Глава шестая.    К чему может привести встреча с церковным старостой    

     

Куда ездил Мариус, станет ясно дальше.    

Мариус отсутствовал три дня; по возвращении в Париж он  отправился в библиотеку юридического факультета и потребовал комплект Монитера.    

Он прочитал от корки до корки весь Монитер, все исторические  сочинения о Республике и Империи, Мемориал святой Елены, воспоминания,  дневники, бюллетени, воззвания, – он проглотил все. Встретив впервые имя  отца на страницах бюллетеней великой армии, он целую неделю потом был как в  лихорадке. Он побывал у генералов, под начальством которых служил Жорж  Понмерси, в том числе у графа Г. Церковный староста Мабеф, которого он посетил  вторично, описал ему образ жизни полковника, не имевшего ничего, кроме пенсии,  рассказал ему о его цветах и уединении в Верноне. Так Мариусу удалось узнать до  конца этого редкостного, возвышенной и кроткой души человека, это сочетание  льва и ягненка, каким был его отец.    

Между тем, погруженный в свои изыскания, поглощавшие его  время и мысли, он почти перестал видеться с Жильнорманами. В положенные часы он  появлялся к столу, а потом его было не сыскать. Тетка ворчала, а дедушка  Жильнорман посмеивался: «Эге – ге! Пришла пора девчонок!» Иногда старик  прибавлял: «Я-то думал, черт побери, что это интрижка, а это, кажется,  настоящая страсть».    

Это и в самом деле была настоящая страсть. Мариус начинал  боготворить отца.    

Во взглядах его также совершался переворот. Переворот этот  имел множество последовательно сменявшихся фазисов. Поскольку описываемое нами  является историей многих умов нашего времени, мы считаем небесполезным  перечислить и шаг за шагом проследить эти фазисы.    

Прошлое, в которое он заглянул, ошеломило его.    

Он был прежде всего ослеплен им.    

До тех пор Республика, Империя были для него лишь  отвратительными словами. Республика – гильотиной, встающей из полутьмы. Империя  – саблею в ночи. Бросив туда взгляд, он с беспредельным изумлением, смешанным  со страхом и радостью, увидел там, где ожидал найти лишь хаос и мрак,  сверкающие звезды – Мирабо, Верньо, Сен-Жюста, Робеспьера, Камилла Демулена,  Дантона и восходящее солнце-Наполеона. Он не понимал, что с ним, и пятился  назад, ничего не видя, ослепленный блеском. Когда первое чувство удивления  прошло, он, понемногу привыкнув к столь яркому свету, стал воспринимать  описываемые события, не чувствуя головокружения, и рассматривать действующих  лиц без содрогания; Революция, Империя отчетливо предстали теперь перед его  умственным взором. Обе эти группы событий, вместе с людьми, которые в них  участвовали, свелись для него к двум фактам величайшего значения: Республика –  к суверенитету прав гражданина, возвращенных народу; Империя – к суверенитету  французской мысли, установленному в Европе. Он увидел за Революцией великий  образ народа, за Империей – великий образ Франции. И он признал в душе, что все  это прекрасно.    

Мы не считаем нужным перечислять здесь все, что при этом  первом, слишком общем суждении ускользнуло от ослепленного взора Мариуса. Мы  хотим показать лишь ход развития его мысли. Все сразу не дается. Сделав эту  оговорку, относящуюся как к сказанному выше, так и к тому, что последует ниже,  продолжим наш рассказ.    

Мариус убедился, что до сих пор он так же плохо понимал свою  родину, как и отца. Он не знал ни той, ни другого, добровольно опустив на глаза  темную завесу. Теперь он прозрел и испытывал два чувства: восхищение и  обожание.    

Его мучили сожаления и раскаяние, и он с горестной  безнадежностью думал о том, что только могиле можно передать ныне все то, что  переполняло его душу. Ах, если бы отец был еще жив, если бы он не лишился его,  если бы господь по своему милосердию и благости не дозволил отцу умереть, как  бы он бросился, как бы кинулся к нему, как бы крикнул: «Отец, я здесь! Это я! У  нас с тобой в груди бьется одно сердце! Я твой сын!» Как горячо обнял бы он его  побелевшую голову, сколько слез пролил бы на его седины! Как любовался бы  шрамом на его лице, как жал бы ему руки, как поклонялся бы его одеждам, лобызал  бы его стопы! Ах, почему отец скончался так рано, до срока, не дождавшись ни  правосудия, ни любви сына! Грудь Мариуса непрестанно теснили рыдания, сердце  поминутно твердило: «Увы!» Он становился – и теперь уже по-настоящему – все  серьезнее и строже, все тверже в своих убеждениях и взглядах. Ум его, озаряемый  лучами истины, поминутно обогащался. В Мариусе происходил процесс внутреннего  роста. Он чувствовал, что возмужал благодаря двум сделанным открытиям: он нашел  отца и родину.    

Теперь все раскрывалось перед ним, как если бы он владел  ключом. Он находил объяснения тому, что ранее ненавидел; постигал то, что ранее  презирал. Отныне ему стало ясно провиденциальное значение – божественное и  человеческое – великих событий, проклинать которые его учили, и великих людей,  в ненависти к которым его воспитали. Едва успев отказаться от своих прежних  воззрений, он считал их уже устаревшими и, вспоминая о них, то возмущался, то  посмеивался.    

От оправдания отца он, естественно, перешел к оправданию  Наполеона.    

Надо заметить, что последнее далось ему нелегко.    

С раннего детства его пичкали суждениями о Бонапарте,  которых придерживалась партия 1814 года. А все предрассудки, интересы и  инстинкты Реставрации стремились исказить образ Наполеона. Наполеон вселял этой  партии еще больший ужас, чем Робеспьер. Она довольно ловко воспользовалась  усталостью нации и ненавистью матерей. Бонапарта она превратила в почти сказочное  чудовище. Чтобы сильнее поразить воображение народа, в котором, как мы уже  отмечали, было много ребяческого, партия 1814 года показывала Бонапарта под  всевозможными страшными масками, от Тиберия до нелепого пугала, начиная с тех,  что нагоняют страх, сохраняя все же величественность, и кончая теми, что  вызывают смех. Итак, говоря о Бонапарте, каждый был волен рыдать или хохотать,  лишь бы только в основе лежала ненависть. Никаких иных мыслей по поводу «этого  человека», как было принято его называть, никогда и не приходило в голову  Мариусу. Он утверждался в них благодаря упорству, свойственному его натуре. В  нем сидел ненавидящий Наполеона маленький упрямец.    

Однако чтение исторических книг, а в особенности знакомство  с историческими событиями по документам и материалам, мало-помалу разорвали  завесу, скрывавшую Наполеона от Мариуса. Он почувствовал, что перед ним нечто  громадное, и заподозрил, что в отношении Бонапарта ошибался не менее, чем в  отношении всего остального. С каждым днем он все прозревал и прозревал. На  первых порах почти с неохотой, а затем с упоением, словно влекомый неотразимыми  чарами, начал он медленное восхождение, поднимаясь шаг за шагом, сперва по  темным, далее по слабо освещенным и, наконец, по залитым сияющим светом  ступеням энтузиазма.    

Как-то ночью он был один в своей комнатке под кровлей.  Горела свеча. Он читал, облокотившись на стол у открытого окна. Простиравшаяся  перед ним даль навевала мечты, и они смешивались с его думами. Как дивно твое  зрелище, ночь! Слышатся глухие, неведомо откуда доносящиеся звуки, раскаленным  угольком мерцает Юпитер, в двенадцать раз превышающий по величине земной шар;  небо черно, звезды сверкают, мир кажется необъятным.    

Он читал бюллетени великой армии – эти героические строфы,  написанные на полях битв; имя отца он встречал там время от времени, имя  императора – постоянно; вся великая Империя открывалась его взору. Он  чувствовал, как душа его переполняется и вздымается, словно прилив; минутами  ему чудилось, будто призрак отца, проносясь мимо как легкое дуновение, что-то  шепчет ему на ухо. Им все сильнее овладевало какое-то странное состояние: ему  слышались барабаны, пушки, трубы, размеренный шаг батальонов, глухой,  отдаленный кавалерийский галоп. Он подымал глаза к небу и глядел на сиявшие в  бездонной глубине громады созвездий, потом снова опускал их на книгу, и тут  перед ним вставали беспорядочно движущиеся громады иных образов. Сердце его  сжималось. Он был в исступлении, он весь дрожал, он задыхался. Вдруг, сам не  понимая, что с ним и кто им повелевает, он встал, протянул руки в окно и,  устремив взгляд во мрак, в тишину, в туманную бесконечность, в беспредельный  простор, воскликнул: «Да здравствует император!»    

В эту минуту со старым было покончено. Корсиканское  чудовище, узурпатор, тиран, нравственный урод, возлюбленный своих родных  сестер, комедиант, бравший уроки у Тальма, яффский отравитель, тигр, Буонапарте  – все это исчезло, уступив место в его уме загадочному, всепоглощающему,  ослепительному сиянию, в котором на недосягаемой высоте сверкал бледный призрак  мраморного Цезаря. Для его отца император был лишь любимым полководцем, которым  восхищаются н которому со всей преданностью служат. Для Мариуса он представлял  собой нечто большее. Он являлся избранным судьбой зодчим государства  французской формации, унаследовавшего от государства римской формации  владычество над миром, мастером чудодейственного разрушения, продолжателем дела  Карла Великого, Людовика XI, Генриха IV, Ришелье, Людовика XIV и Комитета  общественного спасения. Разумеется, у него были недостатки, он совершал ошибки,  даже преступления, иными словами – был человеком, но царственным в своих  ошибках, блистательным в своих недостатках, могущественным в своих  преступлениях. Он был избранником, заставившим все народы заговорить о великой  нации; больше того – олицетворением самой Франции; побеждая Европу своим мечом,  он побеждал мир своим светом. Для Мариуса Бонапарт был лучезарным видением,  которому суждено, охраняя грядущее, вечно стоять на страже границ. Он видел в  нем деспота, но и диктатора; деспота, выдвинутого Республикой и явившегося завершением  Революции. Подобно тому как Иисус был богочеловеком, Наполеон стал для него народочеловеком.    

Как всякий неофит, опьяненный новой верой, Мариус стремился  приобщиться к ней – и хватал через край. Это было в его натуре. Стоило ему  отдаться какому-нибудь чувству, и он уже не мог остановиться. Им овладело  фанатическое увлечение наполеоновским мечом, сочетавшееся с восторженной  приверженностью наполеоновской идее. Он не замечал, что, восторгаясь гением,  заодно восторгается и грубой силой, – иными словами, создает двойной  культ: божественного и звериного начала. Он допускал много других ошибок. Он  принимал все безоговорочно. В поисках истины можно выйти и на ложную дорогу.  Преисполненный безграничного доверия, он соглашался со всем. Осуждая ли  преступления старого режима, оценивая ли славу Наполеона, он, однажды вступив  на новый путь, уже не признавал никаких поправок.    

Как бы то ни было, шаг чрезвычайной важности был сделан.  Там, где раньше он видел падение монархии, он увидел возвышение Франции. Угол  зрения его изменился. Теперь то, что казалось закатом, стало восходом. Он  повернулся в противоположную сторону.    

Родные Мариуса и не подозревали о совершавшемся в нем  перевороте.    

Когда же в процессе этой скрытой работы над собой ему  удалось, наконец, окончательно сбросить с себя старую бурбонскую и ультраправую  оболочку, совлечь одежды аристократа, якобита и роялиста и превратиться в  революционера, демократа и почти республиканца, он отправился к граверу на  набережную Орфевр и заказал сотню визитных карточек, на которых стояло: Барон  Мариус Понмерси.    

Все это явилось следствием происшедшей в нем перемены,  всецело определявшейся его тяготением к отцу. Но так как у Мариуса не было  знакомых и он не мог оставлять карточки у портье, он положил их в карман.    

Другим естественным результатом этой перемены явилось  следующее: чем ближе делался Мариусу отец, чем дороже ему становилась память о  нем и все, за что в течение двадцати пяти лет боролся полковник, тем больше  внук отдалялся от деда. Нрав Жильнормана, как указывалось выше, давно был не по  душе Мариусу. В их отношениях замечался разлад, обычный между серьезными  молодыми людьми и фривольными стариками. Легкомыслие Жеронта всегда оскорбляет  и раздражает меланхолию Вертера. Пока оба придерживались одинаковых  политических взглядов, это служило для Мариуса своего рода мостом,  переброшенным от него к Жильнорману. Стоило мосту рухнуть, как между ними  образовалась пропасть. Помимо этого Мариуса приводила в неописуемое негодование  мысль, что именно он, Жильнорман, из-за каких-то глупых соображений безжалостно  отнял его у полковника, лишив, таким образом, отца сына, а сына лишив отца.    

В чувстве глубокой любви к отцу Мариус дошел почти до  ненависти к деду.    

Впрочем, как мы уже сказали, все это никак не проявлялось  внешне. Мариус становился только все холоднее и холоднее. Бывал молчалив за  столом и редко оставался дома. Когда тетка бранила его за это, он кротко ее  выслушивал и ссылался на занятость, на лекции, экзамены, семинары и т. п.  А дед, продолжая считать непогрешимым свой диагноз, все твердил: «Влюблен! В таких  делах меня не проведешь».    

Время от времени Мариус отлучался из города.    

– Да куда же он ездит? – недоумевала тетка. В одну  из таких поездок, всегда очень коротких, выполняя завет своего покойного отца,  он отправился в Монфермейль и попытался разыскать бывшего ватерлооского  сержанта, трактирщика Тенардье. Трактир оказался закрытым. Тенардье, как  выяснилось, разорился, и никто не знал, что с ним сталось. Занятый розысками,  Мариус четыре дня не был дома.    

– Ну, разумеется, куролесит, – заявил дед.    

Между тем стали замечать, что на груди, под рубашкой, Мариус  что-то носит на черной ленточке, надетой на шею.    

 Глава седьмая.    Какая-нибудь юбка    

     

Мы уже упоминали о некоем улане.    

Это был внучатный племянник Жильнормана с отцовской стороны,  проводивший жизнь в гарнизоне, вдали от родных и семейного уюта. Поручик  Теодюль Жильнорман отвечал всем требованиям так называемого военного душки.  Талия у него была, как у «барышни», саблю он волочил на какой-то особо  молодецкий манер, усы лихо закручивал. В Париж он приезжал очень редко – так  редко, что Мариус даже ни разу его и не видел. Кузены знали друг друга только  по имени. Мы, кажется, уже говорили, что Теодюль был любимцем тетушки  Жильнорман, отдававшей ему предпочтение по той причине, что ей почти не  доводилось его видеть. Не видя человека, можно предполагать в нем любые  совершенства.    

Однажды утром мадмуазель Жильнорман – старшая при всей  невозмутимости своего характера вернулась к себе крайне возбужденная. Мариус  опять просил деда разрешить ему куда-то ненадолго уехать, добавив, что хочет  отправиться сегодня вечером. «Поезжай!» – ответил дед, а про себя,  многозначительно подняв брови, буркнул: «Повадился таскаться по ночам».  Мадмуазель Жильнорман поднялась в свою комнату крайне заинтригованная, бросив  на лестнице в знак негодования: «Это уж чересчур!», а в знак удивления: «Куда  же в самом деле он ездит?» Она заподозрила, что здесь не без какой-нибудь  предосудительной сердечной истории, что здесь не без женщины, не без свидания,  не без тайны, и была не прочь сунуть сюда свой оседланный очками нос. Любовный  секрет – не менее лакомый кусочек, чем свежеиспеченная сплетня, и святые души  не прочь его отведать. В тайниках ханжества всегда найдется запас любопытства к  амурным делам.    

Итак, она томилась смутным вожделением узнать, что это за  романтическое приключение.    

Дабы отвлечься от этого несколько непривычно волновавшего ее  чувства любопытства, она прибегла к помощи своих талантов и принялась выводить  бумажными нитками по бумажной материи фестоны, вышивая один из распространенных  узоров эпохи Империи и Реставрации, с многочисленными кружками вроде каретного  колеса. Работа была скучная, работница угрюмая. Она провела в своем кресле  несколько часов, как вдруг дверь отворилась. Мадмуазель Жильнорман подняла нос;  перед ней стоял, приветствуя ее по всем правилам воинского устава, поручик Теодюль.  Она вскрикнула от радости. Можно быть старухой, недотрогой, богомолкой,  тетушкой и все-таки испытывать удовольствие, видя у себя в комнате улана.    

– Ты здесь, Теодюль! – воскликнула она.    

– Проездом, тетушка.    

– Поцелуй же меня!    

– Рад стараться! – отвечал Теодюль и расцеловался  с ней.    

Тетушка Жильнорман подошла к секретеру и открыла его.    

– Ну, уж недельку-то ты у нас погостишь?    

– Уезжаю нынче же вечером, тетушка.    

– Не может быть!    

– Совершенно точно.    

– Теодюль, дружок, прошу тебя, останься!    

– Сердце говорит «да», а устав – «нет». Дело в  следующем. Нас переводят в другой гарнизон. Мы стояли в Мелуне, а нас посылают  в Гайон. Из старого гарнизона в новый надо ехать через Париж. Я и сказал себе:  «Дай-ка повидаюсь с тетушкой».    

– Вот тебе за труды.    

Она вложила ему в руку десять луидоров.    

– Вы хотите сказать, за удовольствие, дорогая тетушка.    

Теодюль опять поцеловал ее, и она испытала приятное  ощущение, когда галуны его мундира царапнули ей шею.    

– Ты едешь с полком, на коне? – спросила она.    

– Нет, тетушка. Мне хотелось во что бы то ни стало  повидать вас. Я получил разрешение. Денщик ведет мою лошадь, а я еду в  дилижансе. Да, кстати, у меня к вам вопрос.    

– Что такое?    

– Разве мой кузен Мариус Понмерси тоже куда-то уезжает?    

– Откуда ты знаешь? – воскликнула тетушка; ее  любопытство было возбуждено.    

– По приезде я пошел в контору дилижансов, чтобы  оставить за собою место в карете.    

– И что же?    

– Оказалось, что один из пассажиров уже приходил и  оставил себе место на империале. Я видел в списке отъезжающих имя этого  пассажира.    

– Кто же это?    

– Мариус Понмерси.    

– Дрянной мальчишка! – возмутилась тетка. –  Нет, твоему кузену далеко до тебя, он совсем не паинька. Смотрите, что он  затеял – ночевать в дилижансе!    

– Как и я.    

– Но ты это делаешь по обязанности, а он по своему  беспутству.    

– Бездельник! – бросил Теодюль.    

И тут мадмуазель Жильнорман – старшую осенило. Будь она  мужчиной, она, наверно, хлопнула бы себя по лбу.    

– Твой кузен знает тебя? – живо спросила она.    

– Нет. Я-то его видел, а он ни разу не удостоил меня  вниманием.    

– Значит, вы поедете вместе?    

– Он – на империале, я – внутри кареты.    

– Куда идет дилижанс?    

– В Андели.    

– Значит, Мариус туда и едет?    

– Если только, как и я, не выйдет где-нибудь раньше по  пути. Я сойду в Верноне, мне надо захватить гайонскую почту. А о маршруте  Мариуса не имею ни малейшего представления.    

– Мариус! Какое противное имя! И вздумалось же назвать  его Мариусом! Вот у тебя, я понимаю, имя – Теодюль!    

– Я предпочел бы, чтобы меня звали Альфредом, –  заметил офицер.    

– Слушай, Теодюль!    

– Слушаю, тетушка.    

– Слушай внимательно!    

– С превеликим вниманием.    

– Итак, ты слушаешь?    

– Да.    

– Так вот, Мариус то и дело в отлучке.    

– Ай-ай-ай!    

– Он куда-то ездит.    

– Ого!    

– Не ночует дома.    

– Эге!    

– Нам хотелось бы узнать, что за этим кроется.    

– Какая-нибудь юбка, – проговорил со спокойствием  многоопытного человека Теодюль и с затаенной насмешкой, не оставлявшей места  сомнениям, добавил: – Девчонка.    

– Так оно и есть! – воскликнула тетка; ей  показалось, что она слышит самого Жильнормана; для нее слово «девчонка»,  произнесенное внучатным племянником и почти таким же тоном, каким оно  произносилось двоюродным дедом, звучало особенно убедительно.    

– Сделай нам одолжение, последи за Мариусом, –  продолжала она. – Он тебя не знает, тебе это не составит труда. А раз уж  тут замешалась девчонка, постарайся и ее увидать. Ты нам напишешь. Это  позабавит дедушку.    

Хотя Теодюль не имел особой охоты заниматься подобного рода  слежкой, но он был глубоко растроган десятью луидорами и питал надежду, что продолжение  последует. Со словами: «К вашим услугам, тетушка», он принял поручение, а про  себя добавил: «Вот я и попал в дуэньи».    

Мадмуазель Жильнорман расцеловала его.    

– Ты-то, Теодюль, никогда не пошел бы на такие  проделки. Ты повинуешься дисциплине, ты раб своих служебных обязанностей,  человек чести и долга, ты не стал бы бросать семью ради свидания с какой-то  тварью.    

Улан скорчил довольную гримасу, словно Картуш, которого  похвалили за честность.    

Вечером того же дня, когда происходил описанный диалог, Мариус  сел в дилижанс, не подозревая, что у него есть соглядатай. А соглядатай, наш  Аргус, заснул сном праведника и всю ночь напролет прохрапел.    

– Вернон! Станция Вернон! Кто едет до Вернона? –  крикнул на рассвете кондуктор.    

Поручик Теодюль проснулся.    

– Превосходно, – в полусне пробормотал он, –  мне здесь выходить.    

А когда он окончательно стряхнул с себя сон и память его  начала проясняться, ему вспомнилась тетка, десять луидоров и взятое им на себя  обязательство представить отчет о поведении Мариуса. Это рассмешило его.    

«Мариуса, может быть, давно уже и нет в дилижансе, –  подумал он, застегивая мундир. – Он мог остановиться в Пуасси, в Триэле, с  одинаковым успехом сойти как в Мелане, так и в Манте, если только не сошел  раньше в Рольбуазе. А то, добравшись до Паси, мог свернуть налево в Эвре или  направо – в Ларош – Гийон. Попробуй-ка, тетенька, угонись за ним! Но что же,  черт побери, напишу я милой старушке?»    

В эту минуту в окне кареты показались спускавшиеся с  империала черные панталоны.    

«Уж не Мариус ли это?» – промелькнуло в голове поручика.    

Это был действительно Мариус.    

У самого дилижанса молоденькая крестьянка, проталкиваясь  между лошадьми и почтарями, предлагала пассажирам цветы.    

– Купите цветов вашим дамам! – кричала она.    

Мариус подошел и выбрал лучшие цветы из ее корзинки.    

«Дело принимает любопытный оборот! – подумал Теодюль,  выскакивая из кареты. – Но кому, пропади он пропадом, собирается Мариус  преподнести эти цветы? Такой чудесный букет может предназначаться писаной  красавице. Я должен на нее поглядеть».    

Подобно собакам, которые гонятся за дичью по собственному  почину, он, теперь уже не по чужой указке, а удовлетворяя свое любопытство,  стал следить за Мариусом.    

Мариус не обратил на Теодюля никакого внимания. Из дилижанса  выходили элегантные дамы, он не смотрел на них. Казалось, он совершенно не  замечал окружающего.    

«Здорово же он влюблен!» – решил Теодюль.    

Мариус направился к церкви.    

«Великолепно, – рассуждал сам с собой Теодюль. –  Церковь! Очень хорошо. Свидания, заправленные обедней, – чего лучше! Перемигиваться  за спиной у боженьки премилое дело».    

Подойдя к церкви, Мариус не вошел в нее, а свернул за выступ  алтарной части и тут же скрылся за углом одного из контрфорсов абсиды.    

«Итак, свидание происходит не внутри, а снаружи, –  подумал Теодюль. – Ну-ну, поглядим на девчонку».    

И он стал на цыпочках пробираться к углу, за который свернул  Мариус.    

Дойдя до угла, он замер от удивления.    

На могиле, опустившись на колени прямо в траву и закрыв лицо  руками, стоял Мариус. Букет свой он растрепал и усыпал цветами могилу. Там, где  возвышение обозначало изголовье, виднелся черный деревянный крест, и на нем  можно было разглядеть написанное белыми буквами имя: ПОЛКОВНИК БАРОН ПОНМЕРСИ.  Слышались рыдания Мариуса.    

Девчонка оказалась могилой.    

 Глава восьмая.    Нашла коса на камень    

     

Сюда-то и ездил Мариус, когда в первый раз отлучился из  Парижа. Сюда же приезжал всякий раз, когда, по выражению Жильнормана, «таскался  по ночам».    

Поручик Теодюль совершенно растерялся, неожиданно очутившись  рядом с гробницей. Он испытал неприятное и странное чувство, определить которое  не умел и которое складывалось из почтения к смерти, смешанного с почтением к  полковничьему чину. Он отступил, оставив Мариуса одного на кладбище, причем  немалую роль здесь сыграла дисциплина. Смерть явилась ему в густых полковничьих  эполетах, и он едва удержался, чтобы не отдать ей честь. Не зная, что написать  тетушке, он решил совсем ничего не писать. И открытие, сделанное Теодюлем  относительно любовных похождений Мариуса, не имело бы, по всей вероятности,  никаких последствий, если бы, как это часто случается, сцена в Верноне, в силу  непонятного стечения обстоятельств, почти тотчас же не получила отклика в  Париже.    

Мариус вернулся из Вернона на третий день и приехал в дом  деда ранним утром. Утомленный двумя бессонными ночами, проведенными в  дилижансе, чувствуя потребность освежиться и поплавать с часок, он быстро  поднялся к себе, не мешкая снял дорожный сюртук и черную ленточку, которую  носил на шее, и отправился купаться.    

Жильнорман, как все здоровые старики просыпавшийся  спозаранку, услыхал, что Мариус приехал, и, насколько это позволяли его старые  ноги, поспешил взобраться по лестнице в помещение под крышей, где жил Мариус,  чтобы расцеловать внука, а заодно попытаться расспросить и разузнать, где же он  был.    

Но юноше понадобилось меньше времени на то, чтобы спуститься  вниз, нежели восьмидесятилетнему старцу, чтобы подняться наверх. И когда  дедушка Жильнорман вошел в мансарду, Мариуса там уже не было.    

Постель оставалась неразобранной, а на ней безмятежно  покоились сюртук и черная ленточка.    

– Тем лучше, – сказал Жильнорман и проследовал в  гостиную, где уже восседала мадмуазель Жильнорман – старшая, вышивавшая свои  экипажные колеса.    

Он вошел ликуя.    

Держа в одной руке сюртук, а в другой черную нашейную  ленточку Мариуса, Жильнорман воскликнул:    

– Победа! Теперь мы откроем тайну! Проникнем в святая  святых, прощупаем нашего молчальника, узнаем все его шашни! Мы у самых истоков  романа. У меня портрет!    

Действительно, на ленточке висел футлярчик из черной  шагреневой кожи, напоминавший медальон.    

Старик взял футляр и некоторое время, не раскрывая, глядел  на него тем сладострастным, восхищенным и гневным взглядом, каким голодный  смотрит на вкусный обед, проносимый у него, бедняги, перед носом, но не для  него предназначенный.    

– Совершенно очевидно, что там портрет. Мне ли этого не  знать? Предметы подобного рода бережно носят у самого сердца. Ну что за  болваны! Наверное, какая-нибудь потаскушка, от которой в дрожь бросает! Нынче у  молодежи прескверный вкус!    

– Давайте посмотрим, отец, – сказала старая дева.    

Футлярчик открывался нажатием пружины. Они не обнаружили в  нем ничего, кроме тщательно сложенной бумажки.    

– От той же к тому же, – с громким хохотом сказал  Жильнорман. – Я догадываюсь, что это такое. Любовная записка!    

– Ну прочтемте же ее! – сказала тетка и надела  очки. Затем развернула бумажку и прочла следующее:    

«Моему сыну. Император пожаловал меня бароном на поле битвы  под Ватерлоо. Реставрация не признает за мной этого титула, который я оплатил  своею кровью, поэтому его примет и будет носить мой сын. Само собой разумеется,  что он будет достоин его».    

Невозможно передать, что почувствовали при этом отец и дочь.  На них точно пахнуло леденящим дыханием смерти. Они не обменялись ни словом.  Жильнорман чуть слышно, как бы про себя, прошептал:    

– Это почерк рубаки.    

Тетка подвергла бумажку обследованию, повертела ею и так и  сяк, затем положила обратно в футляр.    

В ту же минуту из кармана сюртука Мариуса выпал  продолговатый четырехугольный сверточек, завернутый в голубую бумагу.  Мадмуазель Жильнорман подняла его и развернула голубую бумагу. Это была сотня  визитных карточек Мариуса. Мадмуазель Жильнорман протянула одну из них отцу, и  тот прочел: Барон Мариус Понмерси.    

Старик позвонил. Вошла Николетта. Жильнорман взял ленточку,  футляр и сюртук и, бросив все на пол посреди гостиной, приказал:    

– Унесите этот хлам.    

Добрый час прошел в глубочайшем молчании. И старик и старая  дева сидели, отвернувшись друг от друга, но каждый, по всей вероятности, думал  об одном и том же. На исходе этого часа тетка Жильнорман промолвила:    

– Очень мило!    

Несколько минут спустя вошел Мариус. Он только что вернулся.  Не успел он переступить порог гостиной, как заметил в руке у деда свою визитную  карточку, а дед, завидев его, тотчас впал в насмешливый, исполненный  буржуазного высокомерия тон, в котором было нечто уничижающее.    

– Так, так, так! – закричал он. –  Оказывается, ты теперь барон. Ну. поздравляю тебя. А что это собственно значит?    

– Это значит, – слегка покраснев, ответил  Мариус, – что я сын своего отца.    

Жильнорман перестал смеяться и резко сказал:    

– Твой отец – это я.    

– Мой отец, – продолжал Мариус, опустив глаза и  храня суровый вид, – был человек скромный, но храбрый, доблестно служивший  Республике и Франции, показавший свое величие в величайших исторических  событиях, проживший четверть века на бивуаке, днем под картечью и пулями, ночью  в снегу, в грязи и под дождем, человек, получивший двадцать ранений,  захвативший два знамени и умерший забытым, заброшенным, виновным единственно в  том, что слишком сильно любил двух неблагодарных – родину и меня!    

Это было уж чересчур, Жилънорман не вытерпел. При слове  «республика» он встал, или, вернее, выпрямился во весь рост. Каждое слово,  произносимое Мариусом, оказывало такое же действие на лицо старого роялиста,  как воздушная струя кузнечных мехов на горящий уголь. Из темного оно стало  красным, из красного – пунцовым, из пунцового – багровым.    

– Мариус! Мерзкий мальчишка! – воскликнул  он. – Я не знаю, каков был твой отец! И знать не хочу! Я о нем ничего не  знаю и его самого не знаю! Но зато я хорошо знаю, что все эти люди были  негодяи! Голодранцы, убийцы, каторжники, воры! Все, говорят тебе! Все без  исключения! Все! Запомни, Мариус! А ты такой же барон, как моя туфля!  Робеспьеру служили одни грабители! Бу – о – на – парту – одни разбойники! Одни  изменники, только и знавшие, что изменять, изменять, изменять! Законному своему  королю! Одни трусы, бежавшие от пруссаков и англичан под Ватерлоо! Вот это мне  известно. А ежели почтенный ваш родитель, чего я до сих пор не знал, –  принадлежит к их числу… Ну что ж, очень жаль, тем хуже для него!    

Теперь наступила очередь Маркуса играть роль угля, а  Жильнормана – мехов. Мариус весь дрожал; он не знал, что делать, голова его  пылала. Он испытывал то же, что должен был бы испытывать священник, на глазах  которого выкидывают его облатки, или факир, на глазах у которого прохожий плюет  на его идола. Может ли он допустить, чтобы такие слова безнаказанно произносились  при нем? Но как тут быть? В его присутствии над отцом надругались, топтали его  ногами. И кто? Дед. Как отомстить за одного, не обидев другого? Нельзя  оскорбить деда, но нельзя оставить неотомщенным отца. С одной стороны –  священная могила, с другой – седины. Под влиянием этих мыслей, вихрем  кружившихся в его голове, он был как хмельной и не знал, на что решиться. Потом  поднял глаза, пристально взглянул на деда и закричал громовым голосом:    

– Долой Бурбонов! И этого жирного борова Людовика  Восемнадцатого!    

Людовика XVIII уже четыре года не было в живых, но Мариусу  это было совершенно безразлично.    

Старик из багрового сразу стал белее собственных волос. Он  повернулся к стоявшему на камине бюсту герцога Беррийского и с какой-то  необычайной торжественностью отвесил ему низкий поклон. Затем, медленно и  молча, дважды прошелся от камина к окну и от окна к камину, тяжело, словно  каменное изваяние, ступая по трещавшему под его ногами паркету. Проходя во  второй раз, он нагнулся к дочери, которая присутствовала при столкновении,  держась оробевшей старой овцой, сказал, улыбаясь, почти спокойно:    

– Барон, каковым является милостивый государь, и  буржуа, каковым являюсь я, не могут оставаться под одной кровлей.    

И вдруг, выпрямившись, бледный, дрожащий от ярости,  страшный, с надувшимися на лбу жилами, он простер в сторону Мариуса руку и  крикнул:    

– Вон!    

Мариус покинул дом деда.    

На другой день Жильнорман сказал дочери:    

– Посылайте каждые полгода шестьдесят пистолей этому  кровопийце и при мне никогда о нем не упоминайте.    

Сохранив огромный запас неизлитого гнева, не зная, куда его  девать, он продолжал в течение трех с лишним месяцев обращаться к дочери на  «вы».    

Мариус удалился, кипя негодованием. Одно заслуживающее  упоминания обстоятельство еще усилило его раздражение. Семейные драмы сплошь и  рядом осложняются мелочами. И хотя вины от этого не прибавляется, обида  возрастает. Торопясь, по приказанию деда, отнести «хлам» Мариуса в его комнату.  Николетта, должно быть, обронила на темной лестнице в мансарду медальон из  черной шагреневой кожи с запиской полковника. Ни записка, ни медальон так и не  нашлись. Мариус был уверен, что «господин Жильнорман» – с этого дня он иначе не  называл его – бросил в огонь «завещание отца». Он знал наизусть немногие  строки, написанные полковником, – в сущности, ничто не было потеряно. Но  самая бумага, почерк являлись для него реликвией, все это составляло частицу  его души. Что с ними сделали?    

Мариус ушел, не сказав, куда он идет, да и не зная, куда  пойдет. При нем было тридцать франков, часы и дорожный мешок с кое-какими  пожитками. Он сел в наемный кабриолет, взяв его почасно, и отправился в  Латинский квартал.    

Что станется с Мариусом?    

 Книга четвертая    Друзья азбуки    

     Глава первая.    Кружок, чуть было не вошедший в историю    

     

В ту эпоху, казалось бы, полного ко всему безразличия уже  чувствовались первые дуновения революции. В воздухе веяло вырвавшимся из глубин  дыханием 1789 и 1792 годов. Молодежь, – да простят нам это  выражение! – начала линять. Люди менялись почти незаметно для себя, просто  в силу движения времени. Стрелка, совершая свой путь по циферблату, совершает  его и в душах. Каждый делал положенный ему шаг вперед. Роялисты становились  либералами, либералы – демократами.    

Это был как бы прилив, сдерживаемый тысячей отливов; отливам  свойственно все смешивать; отсюда самые неожиданные сочетания идей;  преклонялись и перед Наполеоном и перед свободой. Мы строго придерживаемся  здесь исторических фактов, но таковы миражи того времени. Политические взгляды  имеют свои стадии развития. Причудливая разновидность роялизма, вольтерианский  роялизм нашел себе не менее странного партнера в бонапартистском либерализме.    

Направление мыслей других групп отличалось большей  серьезностью. Там доискивались первопричин, ратовали за право и справедливость.  Там увлекались учением об абсолютном, провидя бесчисленные возможности его  проявления; абсолютное, уже в силу своей неумолимости заставлять умы  устремляться к лазурным высям и витать в беспредельности. Ничто так не благоприятствует  возникновению мечты, как догма, и ничто так не способствует рождению будущего,  как мечта. Сегодняшняя утопия завтра облечется в плоть и кровь.    

Но у передовых течений было как бы двойное дно. Уже  обнаруживалась склонность к тайне, создававшая угрозу «существующему порядку»,  подозрительному и лицемерному. Это весьма показательный революционный признак.  Скрытые помыслы власти, подводившей подкоп, столкнулись со скрытыми помыслами  народа. Назревающие восстания явились ответом на замышляемый государственный  переворот.    

В ту пору во Франции еще не было таких крупных тайных  обществ, как немецкий тугендбунд или итальянский союз карбонариев; но тут и  там, разветвляясь, шла невидимая подземная работа. В Эксе уже намечалось  возникновение Кугурды, в Париже, среди прочих объединений подобного рода,  существовало общество «Друзей азбуки».    

Что представляли собой эти Друзья азбуки? Судя по названию,  общество ставило себе целью обучение детей. В действительности оно стремилось  помочь взрослым людям распрямиться.    

Члены общества объявили себя Друзьями азбуки, подразумевая  под этим, что они друзья униженных и обездоленных, то есть народа[88]. Его хотели  поднять. Каламбур, отнюдь не заслуживающий насмешки. Каламбуры играют подчас  заметную роль в политике: например Castratus ad castra[89], благодаря которому  Нарсес стал командующим армией; например Barbari et Barberini[90], например Fueros у  Fuegos[91];  например Тu es Petrus et super hanc petram[92]  и т. д. и т. п.    

Друзья азбуки были немногочисленны. Они представляли собою  тайное общество в зачаточном состоянии, мы бы даже сказали – котерию, будь в  возможностях котерий выдвигать героев. Члены общества собирались в Париже в  двух местах: близ Рынка, в кабачке «Коринф», о котором речь будет впереди, и  близ Пантеона, на площади Сен – Мишель, в маленьком кафе «Мюзен», ныне  снесенном. До первого сборного пункта было недалеко рабочим, до второго –  студентам.    

Тайные собрания Друзей азбуки происходили в дальней комнате  кафе «Мюзен».    

В этой зале, достаточно отдаленной от самого кафе, с которым  ее соединял длиннейший коридор, было два окна и выход по потайной лестнице на  улочку Гре. Здесь курили, пили, играли в игры, смеялись. Здесь во всеуслышание  говорили о всякой всячине, а шепотом об иных делах. К стене – этого  обстоятельства было вполне достаточно, чтобы заставить насторожиться полицейского  агента, – была прибита старая карта республиканской Франции.    

Большинство Друзей азбуки составляли студенты, заключившие  сердечный союз кое с кем из рабочих. Вот имена главарей – они до некоторой  степени принадлежат истории: Анжольрас, Комбефер, Жан Прувер, Фейи, Курфейрак,  Баорель, Легль или л'Эгль, Жоли, Грантер.    

Молодые люди, связанные между собой дружбой, составляли как  бы одну семью. Все, за исключением Легля, были южане.    

Это был замечательный кружок. Он исчез в безднах, оставшихся  позади. В начале драматических событий, к описанию которых мы подошли, пожалуй,  будет нелишним бросить луч света на эти юные головы, прежде чем читатель  увидит, как они погрузятся во мрак своего трагического предприятия.    

Анжольрас, которого мы назвали первым, – а почему  именно его, станет ясно впоследствии, – был единственным сыном богатых  родителей.    

Это был очаровательный молодой человек, способный, однако,  внушать страх. Он был прекрасен, как ангел, и походил на Антиноя, но только  сурового. По блеску его задумчивых глаз можно было подумать, что в одном из  предшествовавших своих существований он уже пережил Апокалипсис революции. Он  усвоил ее традиции как очевидец. Знал до мельчайших подробностей все великие ее  дела. Как это ни странно для юноши, по натуре он был первосвященник и воин.  Священнодействуя и воинствуя, он являлся солдатом демократии, если  рассматривать его с точки зрения нынешнего дня, и жрецом идеала – если  подняться над современностью. У него были глубоко сидящие глаза со слегка  красноватыми веками, рот с пухлой нижней губой, на которой часто мелькало  презрительное выражение, большой лоб. Высокий лоб на лице – то же, что высокое  небо на горизонте. Подобно некоторым молодым людям начала нынешнего и конца  прошлого века, рано прославившимся, он весь сиял молодостью и, хотя бледность  порой покрывала его щеки, был свеж, как девушка. Достигнув зрелости мужчины, он  все еще выглядел ребенком. Ему было двадцать два года, а на вид – семнадцать.  Он был строгого поведения и, казалось, не подозревал, что на свете есть  существо, именуемое женщиной. Им владела одна страсть – справедливость и одна  мысль – ниспровергнуть стоящие на пути к ней препятствия. На Авентинском холме  он был бы Гракхом, в Конвенте – Сен-Жюстом. Он почти не замечал цветения роз,  не знал, что такое весна, не слышал пенья птиц. Обнаженная грудь Эваднеи  взволновала бы его не более, чем Аристогитона. Для него, как для Гармодия,  цветы годились лишь на то, чтобы прятать в них меч. Серьезность не покидала его  даже в часы веселья. Он целомудренно опускал глаза перед всем, что не являлось  республикой. Это был твердый, как гранит, возлюбленный свободы. Речь его дышала  суровым вдохновением и звучала гимном. Ему были свойственны неожиданные взлеты  мыслей. Затее завести с ним интрижку грозил неминуемый провал. Если гризетка с  площади Камбре или с улицы Сен-Жан-де-Бове, приняв его за вырвавшегося на волю  школьника и пленившись этим обликом пажа, этими длинными золотистыми ресницами,  этими голубыми глазами, этими развевающимися по ветру кудрями, этими румяными  ланитами, этими нетронутыми устами, этими чудесными зубами, всем этим утром  юности, вздумала бы испробовать над Анжольрасом чары своей красы, его  изумленный и грозный взгляд мгновенно разверз бы перед ней пропасть и научил бы  не смешивать грозного херувима Езекииля с галантным Керубино Бомарше.    

Рядом с Анжольрасом, воплощавшим логику революции, стоял  Комбефер, воплощавший ее философию. Разница между логикой и философией  революции состоит в том, что логика может высказаться за войну, меж тем как  философия в своих выводах приводит только к миру. Комбефер дополнял и исправлял  Анжольраса. Он смотрел на все с менее возвышенных позиций, но зато свободнее.  Он хотел воспитывать умы в духе широких общих идей. «Революция нужна, –  говорил он, – но нужна и цивилизация»; вокруг крутой горы перед ним  раскрывался беспредельный голубой простор. Вот почему взгляды Комбефера  отличались известной доступностью и практичностью. Будь Комбефер во главе  революции, при нем дышалось бы легче, чем при Анжольрасе. Анжольрас желал  осуществить с ее помощью божественное право, Комбефер – естественное. Первый  был последователем Робеспьера, второй – сторонником Кондорсе. Комбефер в  большей степени, чем Анжольрас, жил обычной жизнью обычных людей. Если бы обоим  юношам было суждено войти в историю, один оставил бы по себе память  справедливого, другой – мудрого. Анжольрас был мужественнее, Комбефер –  человечнее. Homo et Vir[93], –  в этом в сущности и заключалась вся тонкость различия их характеров. Мягкость  Комбефера, равно как и строгость Анжольраса, являлась следствием душевной  чистоты. Комбефер любил слово «гражданин», но предпочитал ему «человек» и,  наверно, охотно называл бы человека, вслед за испанцами, НотЬге. Он читал все,  что выходило, посещал театры, публичные лекции, слушал, как объясняет Араго  явления поляризации света, восхищался сообщением Жоффруа Сент – Илера о двойной  функции внутренней и наружной сонной артерии, питающих одна – лицо, другая –  мозг, был в курсе всей жизни, не отставал от науки, сопоставлял теории  «Сен-Симона и Фурье, расшифровывал иероглифы, любил, надломив поднятый камешек,  порассуждать о геологии, мог нарисовать на память бабочку шелкопряда, обнаруживал  погрешности против французского языка в словаре Академии, штудировал Пюисегюра  и Делеза, воздерживался от всяких утверждений и отрицаний, до чудес и  привидений включительно, перелистывал комплекты Монитера и размышлял. Он  утверждал, что будущность – в руках школьного учителя, и живо интересовался  вопросами воспитания. Он требовал, чтобы общество неутомимо трудилось над  поднятием своего морального и интеллектуального уровня, над превращением науки  в общедоступную ценность, над распространением возвышенных идей, над духовным  развитием молодежи. Но он опасался, как бы скудость современных методов преподавания,  убожество господствующих взглядов, ограничивающихся признанием двух-трех так  называемых классических веков, тиранический догматизм казенных наставников, схоластика  и рутина не превратили бы в конце концов наши школы в искусственные рассадники  тупоумия. Это был ученый пурист, ясный ум, многосторонне образованный и  трудолюбивый человек, склонный вместе с тем, по выражению друзей, к  „несбыточным мечтаниям“. Он верил в любую фантазию: и в железные дороги, и в  обезболивание при хирургических операциях, и в возможность получения  изображения предмета через камеру-обскуру, и в электрический телеграф, и в  управляемый воздушный шар. Его не пугали крепости, всюду воздвигнутые против  человечества суеверием, деспотизмом и предрассудками. Он принадлежал к числу  людей, полагающих, что наука в конечном счете должна изменить существующее  положение вещей. Анжольрас был вождем, Комбефер – вожаком. С одним хорошо было  бы вместе идти в бой, с другим – пуститься в странствие. Это вовсе не означает,  что Комбефер был не способен к борьбе. Нет, он всегда готов был грудью встретить  препятствия, дать сильный и страстный отпор. Но ему было больше по душе обучать  истине, разъяснять позитивные законы, и так, постепенно, сделать человечество  достойным его судьбы. Если бы он мог выбирать между двумя способами просвещения  масс, он остановился бы скорее на лучах познания, нежели на огнях восстаний.  Разумеется, и пламя пожара озаряет, но почему бы не дождаться восхода солнца?  Огнедышащий вулкан светит, но утренняя заря светит еще ярче. Очень возможно,  что Комбеферу белизна прекрасного была милее, чем пурпур великолепного. Свет, застилаемый  дымом, прогресс, купленный ценой насилия, не могли всецело удовлетворить эту  нежную и глубокую душу. Стремительный, крутой переход народа к правде,  повторение 1793 года страшили его. Однако еще менее приемлем был для Комбефера  застой: он чувствовал в нем гниение и смерть. По существу, он предпочитал пену  бурлящей воды миазмам неподвижного болота, поток – клоаке, Ниагарский водопад –  Монфоконскому озеру. Словом, он не признавал ни топтания на месте, ни спешки.  Меж тем как его мятежные и рыцарски влюбленные в абсолютное друзья преклонялись  перед высокими революционными подвигами и призывали к ним, Комбефер стоял за  прогресс, за истинный прогресс, пусть несколько холодноватый, но зато  безупречный, пусть несколько педантичный, но зато незапятнанный, пусть  несколько медлительный, но зато устойчивый. Комбефер готов был  коленопреклоненно молить о том, чтобы будущее наступило во всей своей  нетронутой чистоте и чтобы ничто не омрачало великого и благородного  поступательного движения народов. „Нужно, чтобы добро оставалось свободным от  всякого зла“, – неустанно повторял он. Действительно, если величие  революции состоит в том, чтобы, не отрывая глаз от ослепительно сияющего  идеала, стремиться к нему сквозь громы и молнии, обжигая руки в огне, обагряя  их в крови, то красота прогресса – в сохранении безукоризненной чистоты: и Вашингтон,  олицетворяющий прогресс, и Дантон, воплощающий революцию, отличаются друг от  друга, как ангелы с крылами лебедя от ангелов с крылами орла.    

Жан Прувер отличался еще большей мягкостью, чем Комбефер.  Повинуясь мимолетной фантазии, примешавшейся к серьезному и глубокому  побуждению, породившему в нем весьма похвальный интерес к изучению средних  веков, он переименовал себя из Жана в Жеана. Жан Прувер был вечно влюблен,  посвящал свои досуги возне с цветами, игре на флейте, сочинению стихов; он  любил народ, жалел женщин, оплакивал горькую участь детей, одинаково твердо  верил и в светлое будущее и в бога и осуждал революцию только за одну павшую по  ее вине царственную голову – за голову Андре Шенье. У него был мягкий голос с  неожиданными переходами в резкие тона. Он был начитан, как ученый, и мог почти  сойти за ориенталиста, но прежде всего он был добр, и потому – это вполне  понятно каждому, кто знает, насколько доброта и величие близки между  собою, – в поэзии отдавал предпочтение грандиозному. Он знал итальянский,  латинский, греческий и еврейский, но пользовался ими лишь затем, чтобы читать  четырех поэтов: Данте, Ювенала, Эсхила и Исаию. Из французских авторов он  ставил Корнеля выше Расина, Агриппу д'Обинье выше Корнеля. Он любил бродить по  полям, заросшим диким овсом и васильками; облака занимали его, пожалуй, не  менее житейских дел. У него был как бы двусторонний ум, одной стороной  обращенный к людям, другой – к богу, и он делил свое время между изучением и  созерцанием. По целым дням трудился он над социальными проблемами; заработная  плата, капитал, кредит, брак, религия, свобода мысли, свобода любви,  воспитание, карательная система, собственность, формы ассоциаций, производство,  распределение – вот что составляло предмет его углубленных занятий. Он пытался разгадать  загадку общественных низов, отбрасывающую тень на весь человеческий муравейник,  а по вечерам наблюдал за громадами ночных светил. Как и Анжольрас, он был  единственным сыном богатых родителей. Он говорил всегда тихо, ходил, опустив  голову и потупя взор, улыбался смущенно, одевался плохо, казался неуклюжим,  краснел по всякому поводу, был до крайности застенчив и при всем том  неустрашимо храбр.    

Фейи был рабочим-веерщиком, круглым сиротой. С трудом  зарабатывая три франка в день, он имел одну заветную мечту – освободить мир.  Впрочем, была у него еще и другая забота – стать образованным, что на его языке  означало также стать свободным. Он без всякой посторонней помощи выучился  грамоте и все свои знания приобрел самоучкой. Фейи был человек большого сердца,  всегда готовый широко раскрыть миру свои объятия. Будучи сиротой, Фейи усыновил  целые народы. Лишенный матери, он обратил все свои помыслы к родине. Он хотел,  чтобы на земле не осталось ни одного человека без отчизны. С проницательностью  выходца из народа он собственным умом дошел до того, что мы зовем теперь «идеей  самосознания наций». Именно затем, чтобы негодовать с полным знанием дела, он и  изучал историю. В кружке юных утопистов, занимавшихся преимущественно Францией,  он один представлял интересы чужеземных стран. Его излюбленной темой являлись  Греция, Польша, Венгрия, Румыния и Италия. Он без конца, кстати и некстати,  говорил о них с тем большей настойчивостью, что он сознавал свое право на это.  Захват Греции и Фессалии Турцией, Варшавы – Россией, Венеции – Австрией – все  эти акты насилия приводили его в сильнейшее раздражение. Особенно возмущал его  неслыханный грабеж, совершенный в 1772 году. Искреннее негодование – лучший вид  красноречия; именно такое красноречие и было ему свойственно. Снова и снова  возвращался он к 1772 году, к этой позорной дате, к благородному и отважному  народу, который предательство лишило независимости, к совместному преступлению  троих, к чудовищной ловушке, ставшей прототипом и зачином всех ужасных  притеснений, которым подвергся с тех пор ряд благородных наций, самое  существование которых оказалось вследствие этого, – если можно так  выразиться, – под вопросом. Все наблюдаемые в наши дни покушения на  государственную самостоятельность ведут начало от раздела Польши. Раздел Польши  – теорема, все современные политические злодеяния – ее выводы. В течение почти  всего последнего века не было тирана и изменника, который не поспешил бы  признать, подтвердить, скрепить своей подписью, парафировать nе varietur[94] раздела  Польши. В списке предательств новейшего времени это предательство стоит первым.  Венский конгресс ознакомился с этим преступлением прежде, чем совершил свое  собственное. В 1772 году трубят сбор, в 1815-м делят добычу. Таково было  содержание речей Фейи. Этот бедняк-рабочий взял на себя роль заступника  справедливости, а она наградила его за это величием. В праве заложено  бессмертное начало. Варшава так же не может оставаться татарской, как Венеция –  немецкой. Бороться за это – напрасный труд и потеря чести для королей. Рано или  поздно страна, пущенная ко дну, всплывает и снова появляется на поверхности.  Греция вновь становится Грецией, Италия – Италией. Протест права против актов  насилия не молкнет. Кража целого народа не прощается за давностью. Плоды  крупных мошенничеств недолговечны. С нации нельзя спороть метку, как с носового  платка.    

У Курфейрака был отец, которого все звали господин де  Курфейрак. К числу многих неверных понятий, которые составила себе буржуазия  эпохи Реставрации об аристократизме и благородстве происхождения, принадлежит  вера в частичку «де». Частичка эта, как известно, не имеет ровно никакого  значения. Однако буржуазия времен «Минервы» так высоко расценивала это ничтожное  «де», что почитала за долг отказываться от него. Г-н де Шовелен стал  именоваться г-ном Шовеленом, г-н де Комартен – г-ном Комартеном, г-н де Констан  де Ребек – Бенжаменом Констаном, а г-н де Лафайет – г-ном Лафайетом Курфейрак,  не желая отставать от других, также называл себя просто Курфейраком.    

На этом мы могли бы, пожалуй, прервать дальнейший рассказ о  Курфейраке, ограничившись ссылкой: Курфейрак – см. Толомьес.    

Курфейрак и в самом деле был полон того молодого задора,  который можно было бы назвать пылом молодости. Позднее это исчезает, как  грациозность котенка; двуногое очаровательное создание превращается в буржуа,  четвероногое – в кота.    

Такого рода душевный склад сохраняется в студенческой среде  из поколения в поколение, переходит от молодежи старого к молодежи нового  призыва, его передают из рук в руки, quasi cursores[95], почти без изменений.  Вот почему, как мы уже сказали, всякий, кому довелось бы услышать Курфейрака в  1828 году, мог бы подумать, что слышит Толомьеса в 1817-м. Но Курфейрак был  честным малым. Несмотря на кажущееся внешнее сходство их характеров, между ним  и Толомьесом было большое различие. То, что составляло их человеческую  сущность, было у каждого совсем иным. В Толомьесе сидел прокурор, в Курфейраке  таился рыцарь.    

Если Анжольрас был вождем, Комбефер – вожаком, то Курфейрак  представлял собой центр притяжения. Другие давали больше света, он – больше  тепла, обладая действительно необходимым для центральной фигуры качеством:  открытым, приветливым нравом.    

Баорель принимал участие в кровавых беспорядках,  происходивших в июне 1822 года, в связи с похоронами юного Лалемана.    

Баорель был хороший малый, славившийся дурным поведением,  транжира, мот, болтун и наглец, не лишенный, однако, щедрости, красноречия и  смелости, и добряк, каких мало. Он носил жилеты самых нескромных цветов и  придерживался самых красных убеждений. Отчаянный буян, иными словами –  страстный любитель дебоша, предпочитавший его всему на свете, за исключением  мятежа, которому, в свою очередь, предпочитал революцию, он всегда был готов  для начала побить стекла, затем разворотить мостовую, а закончить низвержением  правительства, подстрекаемый любопытством поглядеть, что же из этого  восполучится. Он одиннадцатый год числился студентом. но и не нюхал  юриспруденции, не обременяя себя учением. Он избрал себе девизом: «Адвокатом не  буду», а гербом – ночной столик с засунутым в него судейским беретом. Всякий  раз, когда ему случалось проходить мимо здания юридического факультета, что  бывало крайне редко, он наглухо застегивал свой редингот-до пальто в ту пору  еще не додумались – и принимал разные гигиенические меры предосторожности. О  портале здания факультета он говорил: «Красавец старик!», а о декане факультета  Дельвенкуре: «Монумент!» Лекции, которые он посещал, служили ему темой для  веселых песенок, профессора, которых слушал, – сюжетом для карикатур. Он  проживал, палец о палец не ударяя, довольно порядочный пенсион, что-то около  трех тысяч франков. Родители его были крестьяне, и ему удалось внушить им  почтение к собственному сыну.    

Он говорил про них: «Они у меня деревенские, не городские, а  потому умные».    

Человек непостоянный, Баорель слонялся по разным кафе;  другие обзаводятся привычками, у него их не было. Он вечно фланировал. Желание  побродить свойственно всем людям, желание фланировать – только парижанам. А в  сущности, Баорель был гораздо более прозорливым и вдумчивым, чем казался с  первого взгляда.    

Он служил связующим звеном между Друзьями азбуки и  некоторыми другими, к тому времени еще не совсем сложившимися кружками, которым  предстояло, однако, в дальнейшем получить более определенную форму.    

В нашем конклаве был один лысый молодой человек.    

Маркиз д'Аваре, которого Людовик XVIII пожаловал герцогом за  то, что он подсадил короля в наемный кабриолет в день, когда тот бежал из  Франции, рассказывал, что в 1814 году, по возвращении из эмиграции, не успел  король вступить на берег Кале, как какой-то неизвестный подал ему прошение. «О  чем вы просите?» – спросил король. – «О месте почтмейстера, ваше величество». –  «Как вас зовут?» – «Л'Эгль».    

Король нахмурился, но, взглянув на подпись под прошением,  увидел, что фамилия писалась не л'Эгль, а Легль[96]. Такое отнюдь не  бонапартистское правописание тронуло короля. Он улыбнулся. «Ваше  величество! – продолжал проситель. – Мой предок был псарь по прозвищу  Легель, от этого прозвища произошла наша фамилия. По-настоящему я зовусь  Легель, сокращенно – Легль, а искаженно – л'Эгль». Тут король перестал  улыбаться. Впоследствии, намеренно или по ошибке, он все же вручил просителю  бразды правления в почтовой конторе в Мо.    

Лысый друг азбуки был сыном этого л'Эгля, или Легля, и  подписывался Легль (из Мо). Товарищи звали его для краткости Боссюэ.    

Боссюэ был веселым, но незадачливым парнем. Неудачником по  специальности. Зато он ничего и не принимал близко к сердцу. В двадцать пять  лет он успел облысеть. Отец его сумел в конце концов нажить и дом и земельный  участок, а сын, впутавшись в какую-то аферу, поторопился потерять и землю и  дом. У него не осталось никаких средств. Он был и учен и умен, но ему не везло.  Ничто ему не удавалось. Что бы он ни замыслил, что бы ни затеял – все  оказывалось обманом и оборачивалось против него. Если он колет дрова, то  непременно поранит палец. Если обзаведется подругой, то непременно вскоре  обнаружит, что обзавелся и дружком. Неприятности подкарауливали его на каждом  шагу, но он не унывал. Он говорил про себя, что ему «на голову со всех крыш  валится черепица». Спокойно, как должное, ибо привык к неудачам, встречал он  удары судьбы и посмеивался над вздорными ее выходками, как человек, понимающий  шутку. Денег у него не водилось, зато не переводилась веселость. Ему частенько  случалось терять все до последнего су, но ни при каких обстоятельствах не терял  он способности смеяться. Когда к нему заявлялась беда, он дружески  приветствовал ее как старую знакомую и похлопывал невзгоды по плечу. Он так  сжился с лихой своей долей, что, обращаясь к ней, называл ее уменьшительным  именем и говорил: «Добро пожаловать, Горюшко!»    

Преследования судьбы развили в нем изобретательность. Он был  очень находчив. И хотя постоянно сидел без гроша, тем не менее всегда изыскивал  способы, если приходила охота, производить «безумные траты». В одну прекрасную  ночь он дошел до того, что проел «целых сто франков», ужиная с какой-то  вертихвосткой. Это вдохновило его на следующие, произнесенные в разгаре  пиршества слова: «Эй ты, сотенная девица, стащи-ка с меня сапоги!»    

Боссюэ не торопился овладеть профессией адвоката. Он изучал  юридические науки на манер Баореля. Постоянного жилища у него не было, а подчас  не было совсем никакого. Он жил то у одного, то у другого приятеля. Чаще всего  у Жоли. Жоли изучал медицину и был на два года моложе Боссюэ.    

Жоли представлял собой законченный тип мнимого больного, но  из молодых. Он стал не столько врачом, сколько больным. В двадцать три года он  находил у себя всевозможные болезни и по целым дням рассматривал в зеркале свой  язык. Он утверждал, что человек может намагничиваться совершенно так же, как  магнитная стрелка, и ставил на ночь свою кровать изголовьем на юг, а изножьем  на север, чтобы, под влиянием магнитных сил земли, кровообращение его не  нарушалось во сне. Во время грозы он всегда щупал себе пульс. Тем не менее это  был самый веселый из всех друзей. Такие, казалось бы, несовместимые свойства,  как молодость и доходящая до мании мнительность, вялость и жизнерадостность,  прекрасно уживались в нем, – в итоге получалось эксцентричное, но премилое  создание, которое его товарищи, щедрые на крылатые созвучия, называли  «Жолллли». «Смотри, не улети на своих четырех „л“!» – шутил Жан Прувер.[97]    

Жоли имел привычку дотрагиваться набалдашником трости до  кончика носа, что всегда служит признаком проницательности.    

Всех этих молодых людей, столь не похожих друг на друга,  объединяла общая вера в Прогресс; в конечном счете они заслуживали глубокого  уважения.    

Все они были родными сынами французской революции. Самый  легкомысленный из них становился серьезным, произнося: «Восемьдесят девятый  год». Их отцы по плоти могли в прошлом, и даже в настоящем, принадлежать к  фельянам, роялистам, доктринерам. Это не имело значения; молодежи не было  никакого дела до неразберихи, царившей до них; в их жилах текла чистейшая  кровь, облагороженная самыми высокими принципами, и они без колебаний и сомнений  исповедовали религию неподкупного права и непреклонного долга.    

Организовав братство посвященных, они начали втайне  подготовлять осуществление своих идеалов.    

Между этими людьми пылкого сердца и убежденного разума был  один скептик. Как попал он в их среду? Он появился как нарост на ней. Скептика  этого звали Грантером; он имел обыкновение подписываться ребусом, ставя вместо  фамилии букву Р[98].  Это был человек, отказывавшийся во что-либо верить. Впрочем, он принадлежал к  числу студентов, приобретавших за время прохождения курса в Париже обширнейшие  познания. Так, он твердо усвоил, что кафе «Лемблен» славится наилучшим кофе,  кафе «Вольтер» – наилучшим бильярдом, «Эрмитаж» на бульваре Мен – прекрасными  оладьями и приятнейшими девицами, что у тетушки Саге великолепно жарят цыплят,  у Кюветной заставы подают чудесную рыбу по-флотски, а у заставы Боев можно получить  недурное белое винцо. Словом, он знал все хорошие местечки. Кроме того, был  тонким знатоком правил ножной борьбы, опытным фехтовальщиком и умел немного  танцевать, ко всему прочему был не дурак выпить. Он был невероятно безобразен.  Ирма Буаси, самая хорошенькая из сапожных мастериц того времени, негодуя на его  уродство, изрекла следующую сентенцию: «Грантер, – заявила она, –  есть нечто недопустимое». Однако ничто не могло поколебать самовлюбленного  Грантера. Ни одна женщина не ускользала от его пристального и нежного взора;  всем своим видом он словно говорил: «Захоти я только!» – и всячески старался  уверить товарищей, что у женщин он просто нарасхват.    

Такие слова, как: права народа, права человека, общественный  договор, французская революция, республика, демократия, человечество,  цивилизация, религия, прогресс – представлялись Грантеру чуть ли не  бессмыслицей. Он посмеивался над ними. Скептицизм, эта костоеда ума, не оставил  ему ни одной нетронутой мысли. Ко всему на свете он относился иронически.  Любимый афоризм его был: «В жизни достоверно одно – стакан вина». Он глумился  над всякой самоотверженностью, кто бы ни являл пример ее: брат или отец,  Робеспьер ли младший, или Луазероль. «Да ведь они на своей смерти немало  выиграли?» – восклицал он. Распятье на его языке называлось «виселицей, которой  здорово повезло». Бабник, игрок, гуляка, вечно пьяный, он напевал себе под нос:  «Люблю я красоток, люблю я вино» на мотив «Да здравствует Генрих IV», чем очень  досаждал нашим юным мечтателям.    

Впрочем, и у этого скептика был предмет фанатического  увлечения: не идея, не догма, не наука, не искусство, но человек, а именно –  Анжольрас. Грантер восхищался им, любил его, благоговел перед ним. К кому же в  этой фаланге людей непреклонных убеждений примкнул этот во всем сомневающийся  анархист? К самому непреклонному из всех. Чем же покорил его Анжольрас? Своими  воззрениями? Нет. Своим характером. Подобные случаи наблюдаются часто. Тяготение  скептика к верующему так же в порядке вещей, как существование закона  взаимодополняемости цветов. Нас всегда влечет то, чего недостает нам самим.  Никто не любит дневной свет более слепца. Рослый полковой барабанщик-кумир  карлицы. У жабы глаза всегда подняты к небу. Зачем? Затем, чтобы видеть, как  летают птицы. Грантеру, в котором копошились сомнения, доставляло радость  видеть, как в Анжольрасе парит вера. Анжольрас был ему необходим. Он не отдавал  себе в этом ясного отчета и не доискивался причин, но целомудренная, здоровая,  стойкая, прямая, суровая, искренняя натура Анжольраса пленяла его. Он  инстинктивно восхищался им, как своей противоположностью. В нравственной своей  дряблости, неустойчивости, расхлябанности, болезненности, изломанности он  цеплялся за Анжольраса, как за человека с крепким душевным костяком. Лишенный  морального стержня, Грантер искал опоры в стойкости Анжольраса. Рядом с ним и  он становился в некотором роде личностью. К этому необходимо добавить, что сам  он представлял собою сочетание двух, казалось бы, несовместимых, элементов. Он  был насмешлив и вместе с тем сердечен. При всем своем равнодушии он умел  любить. Ум его обходился без веры, но сердце не могло обойтись без  привязанности. Явление противоречивое, ибо привязанность – та же вера. Такова  была его натура. Есть люди, как бы рожденные служить изнанкой, оборотной  стороной другого. К ним принадлежат Поллуксы, Патроклы, Низусы, Эвдамидасы,  Гефестионы, Пехмейи. Они могут жить, лишь прислонившись к кому-нибудь; их имена  – только продолжение чужих имен и пишутся всегда с союзом «и» впереди; у них  нет своей жизни, их жизнь-изнанка чужой судьбы. Грантер был один из таких  людей. Он представлял собою оборотную сторону Анжольраса.    

Можно утверждать с известным основанием, что в самих буквах  алфавита заложено начало такой близости. В алфавите О и П неразрывны; сказать О  и П – это все равно что сказать Орест и Пилад.    

Грантер, подлинный сателлит Анжольраса, дневал и ночевал в  кружке молодежи. Там он жил, только там чувствовал себя хорошо и не отставал от  молодых людей ни на шаг. Для него не было большей радости, чем следить, как в  винном тумане перед ним мелькают их силуэты. А его терпели за покладистость.    

Верующий, трезвенник, Анжольрас презирал этого скептика и  пьяницу. Он снисходительно уделял ему немного жалости. Грантер оставался на  положении непризнанного Пилада. Вечно терпя от суровости Анжольраса, грубо  отталкиваемый и отвергаемый, он неизменно возвращался к Анжольрасу и говорил  про него: «Кремень, а не человек!»    

     Глава вторая.    Надгробное слово Боссюэ профессору Блондо    

     

Однажды, в тот час, когда уже перевалило за полдень и, как  увидят читатели, почти одновременно с описанными выше событиями, Легль из Мо  стоял у кафе «Мюзен», с томным видом прислонившись к дверному косяку. Он  напоминал отдыхающую кариатиду и нес единственный груз – груз собственных  мыслей. Взор его был устремлен на площадь Сен – Мишель. Стоять прислонившись к  чему-нибудь – это один из способов, оставаясь на ногах, чувствовать себя развалившимся  в постели. Мечтатели этим не пренебрегают. Легль из Мо раздумывал, без всякой,  впрочем, грусти, над маленькой неприятностью, приключившейся с ним два дня  назад на юридическом факультете и спутавшей и без того достаточно неясные его  планы на будущее.    

Наши мечты не могут помешать кабриолету ехать своим путем, а  нам, мечтателям, – обратить на него внимание. Легль из Мо, в полудремотном  состоянии рассеянно глядя по сторонам, вдруг заметил двуколку, еле-еле, как бы  нерешительно тащившуюся по площади. Зачем ее сюда занесло? И почему она так  медленно едет? Легль заглянул внутрь. Рядом с извозчиком сидел молодой человек,  а подле молодого человека лежал довольно большой дорожный мешок. К мешку была  пришита карточка, а на ней бросались в глаза написанные крупными черными  буквами имя и фамилия: Мариус Понмерси.    

Это заставило Легля изменить позу. Он выпрямился и крикнул,  обращаясь к молодому человеку, сидевшему в двуколке:    

– Господин Мариус Понмерси!    

Двуколка остановилась.    

Молодой человек, по-видимому тоже пребывавший в глубокой  задумчивости, вскинул глаза.    

– Что? – сказал он.    

– Вы господин Мариус Понмерси?    

– Да, это я.    

– Я вас разыскиваю, – объявил Легль из Мо.    

– Вот как? – удивился Мариус; это был и в самом  деле ехавший от деда Мариус, а стоявшего перед ним человека он видел впервые в  жизни. – Я вас не знаю.    

– И я вас не знаю, – молвил Легль.    

Мариус решил, что напал на шутника, которому вздумалось  морочить его среди бела дня. А ему было совсем не до шуток. Он сдвинул брови.  Но Легль из Мо невозмутимо продолжал:    

– Вас не было позавчера на лекциях.    

– Возможно.    

– Не возможно, а совершенно точно.    

– Вы студент? – спросил Мариус.    

– Как и вы, сударь. Позавчера я случайно забежал в  университет. Иной раз взбредет вдруг, понимаете, такая странная фантазия.  Профессор только что приступил к перекличке. Вид у него при этом, сами знаете,  пренелепый. Если вы на троекратный вызов не отзоветесь, вас вычеркивают из  списка, и плакали ваши шестьдесят франков.    

Мариус стал слушать внимательнее. А Легль продолжал:    

– Перекличку делал Блондо. У него, как вам известно,  очень острый и тонкий нюх. Блондо с наслаждением ищет отсутствующих. Он начал  коварно с буквы П. Я не слушал, ибо не имею отношения к этой букве. Перекличка  шла неплохо. Весь народ налицо, вычеркивать некого. Блондо сидел грустный, а я  думал про себя: «Видно, не придется тебе, голубчик Блондо, чинить нынче  расправу». Вдруг он вызывает: «Мариус Понмерси!» Никто не отзывается. Блондо,  окрыленный надеждой, повторяет громче: «Мариус Понмерси!» – и уже берется за  перо. Поверьте, сударь, я не бездушная скотина. Я тотчас сказал себе: «Эх!  Славного малого хотят вычеркнуть. Постойте! Кто неаккуратен, тот и есть  настоящий человек. Это вам не какой-нибудь первый ученик. Не зубрила,  просиживающий над книжками штаны, не желторотый мальчишка, напичканный  ученостью, задирающий нос, натасканный в науках, литературе, теологии и всякой  прочей премудрости, не безмозглый фат и бездарность. Это почтенный лентяй и  фланер, любитель загородных прогулок, друг-приятель гризеток, волокита, быть  может в этот самый миг посиживающий у моей же возлюбленной. Его надо спасти.  Смерть Блондо!» В эту минуту Блондо обмакивает в чернила свое грязное от  вымарок перо, окидывает хищным взором аудиторию и повторяет в третий раз: «Мариус  Понмерси!» – «Здесь!» – ответил я. Потому-то вас и не вычеркнули.    

– Позвольте, сударь… – начал было Мариус.    

– А вычеркнули меня, – закончил Легль из Мо.    

– Я вас не понимаю, – сказал Мариус.    

– Дело простое, – принялся объяснять Легль. –  Чтобы ответить, я подошел к кафедре, потом поспешил к двери, чтобы удрать.  Профессор уставился на меня и не спускал глаз. Вдруг Блондо, – он. видно,  из той самой породы людей с верхним чутьем, о которой говорит Буало, –  перескакивает на букву Л. Л – это моя буква. Родом я из Мо, а фамилия моя  Легль.    

– Л'Эгль… Какое прекрасное имя! – прервал его  Мариус.    

– Ну так вот. Блондо доходит до этого прекрасного имени  и выкрикивает «Легль!» – «Здесь!» – отвечаю я. Блондо глядит на меня с  кротостью тигра и произносит улыбаясь: «Если вы Понмерси, стало быть, не  Легль». Фраза, как будто не совсем учтивая по отношению к вам, имела, однако,  зловещий смысл только для меня. Произнеся ее, он меня вычеркнул.    

– Я глубоко огорчен, сударь! – воскликнул Мариус.    

– Прежде всего, – прервал его Легль, – я  прошу разрешения почтить Блондо несколькими прочувствованными словами.  Допустим, что он умер. От этого вряд ли бы он стал намного худее, бледнее,  холоднее, неподвижнее и зловоннее. И вот я говорю: Erudimini qui judicatis  terram[99].  Здесь покоится Блондо, Блондо Носатый, Блондо Nasica, вол дисциплины – bos  disciplinae, цепной пес списков, гений перекличек. Был он прямолинеен, туп,  пунктуален, непреклонен, неподкупен и отвратителен. Господь бог вычеркнул его  из числа живых, как он меня – из числа студентов.    

– Мне очень неприятно… – снова начал было Мариус.    

– Да послужит вам это уроком, молодой человек, –  сказал Легль из Мо. – Впредь будьте аккуратнее.    

– Примите самые искренние мои сожаления.    

– Впредь ведите себя так, чтобы ваших ближних не  вычеркивали из списков.    

– Я просто в отчаянии…    

Легль расхохотался.    

– А я просто в восторге. Я чуть было не докатился до  адвокатского звания. Исключение меня спасает. Я отказываюсь от адвокатских  лавров. Мне не придется ни защищать вдовиц, ни обижать сирот. Не нужно будет ни  облекаться в мантию, ни проходить практики. Наконец-то я добился исключения! И  этим я обязан вам, господин Понмерси. А посему я намерен нанести вам благодарственный  визит. Где вы живете?    

– В этом кабриолете, – ответил Мариус.    

– Значит, вы богаты, – не моргнув глазом,  подхватил Легль. – Очень рад за вас. Такая квартира должна стоить по  меньшей мере девять тысяч франков в год.    

В этот момент из кафе вышел Курфейрак.    

Мариус печально улыбнулся:    

– Я нахожусь на этой квартире два часа и не дождусь,  когда с нее съеду. Но вот какая история – мне некуда деваться.    

– Поедемте ко мне, сударь, – сказал Курфейрак.    

– Первенство, собственно говоря, принадлежит  мне, – заметил Легль, – но беда в том, что у меня у самого нет дома.    

– Замолчи, Боссюэ, – оборвал его Курфейрак.    

– Боссюэ? – с недоумением повторил Мариус. –  А я полагал, что фамилия ваша Легль.    

– Из Мо, – ответил Легль, – иносказательно же  – Боссюэ.    

Курфейрак сел в кабриолет.    

– Гостиница Порт-Сен-Жак! – приказал он извозчику.    

В тот же вечер Мариус поселился в одной из комнат гостиницы  Порт-Сен-Жак вместе с Курфейраком.    

     Глава третья.    Изумление Мариуса растет    

     

Не прошло и нескольких дней, как Мариус подружился с  Курфейраком. Юность-пора стремительных сближений и быстрого зарубцовывания ран.  В обществе Курфейрака Мариусу дышалось легко – ощущение, ранее ему незнакомое.  Курфейрак ни о чем его не расспрашивал. Ему это и в голову не приходило. В  таком возрасте все читается на лице. Слова излишни. Про физиономию иного юнца  так и хочется сказать, что она у него сама все выкладывает. Для взаимопонимания  молодым людям достаточно взглянуть друг на друга.    

Тем не менее однажды утром Курфейрак неожиданно спросил  Мариуса:    

– Кстати, у вас есть какие-нибудь политические  убеждения?    

– Ну разумеется, – ответил Мариус, слегка обиженный  вопросом.    

– Кто же вы?    

– Демократ-бонапартист.    

– Окраска в достаточной мере серая, – заметил  Курфейрак.    

На следующий день Курфейрак взял Мариуса с собой в кафе  «Мюзен». Там он с улыбкой шепнул ему на ухо: «Надо помочь вам вступить в  революцию», – и провел Мариуса в комнату Друзей азбуки. Затем он  представил его товарищам, добавив вполголоса: «Ученик». Мариус не понял, что  хотел он сказать этим немудреным словом.    

Очутившись здесь, Мариус попал в осиное гнездо остромыслия.  Впрочем, несмотря на молчаливость и серьезность, он и сам принадлежал к той же  крылатой и жалоносной породе.    

Мариус вел до тех пор уединенный образ жизни, и в силу  привычки и по натуре он был склонен к монологам и разговорам с самим собою, и  ему было как-то не по себе среди обступившей его молодежи. Ее кипучая,  брызжущая энергия и привлекала и раздражала его. От водоворота идей, рождаемого  этими вольными, неугомонно ищущими умами, мысли кружились у него в голове. В  эти минуты душевного смятения они разбегались, и он с трудом собирал их. Он  слышал вокруг неожиданные для него суждения о философии, литературе, искусстве,  истории, религии, знакомился с самыми крайними взглядами. А поскольку он  воспринимал их вне всякой перспективы, то не был уверен, не хаос ли все это.  Отрекшись от убеждений деда ради убеждений отца, Мариус полагал, что приобрел  устойчивое миросозерцание; полный тревоги, не смея и самому себе в том  признаться, теперь он начал подозревать, что это не так. Угол его зрения снова  стал перемещаться. Под действием мерных толчков умственный горизонт его  заколебался. Это было состояние внутренней ломки. Оно причиняло ему почти  физические страдания.    

Для этих молодых людей, казалось, не существовало «ничего  святого». По любому поводу Мариус мог услышать потрясающие речи, смущавшие его  еще робкий ум.    

Вот на глаза попалась театральная афиша с названием трагедии  старого, так называемого классического, репертуара.    

– Долой трагедию, любезную сердцу буржуа! – кричит  Баорель.    

Ему возражает Комбефер:    

– Ты заблуждаешься, Баорель. Буржуазия любит трагедию,  и пускай себе любит, оставим в данном случае буржуазию в покое. Трагедия,  разыгрываемая в париках, имеет право на существование. Я не разделяю мнения  тех, кто во имя Эсхила оспаривает у нее это право. В самой природе встречаются  образцы топорной работы, среди ее творений есть готовые пародии: клюв – не  клюв, крылья – не крылья, плавники – не плавники, лапы – не лапы, крик  жалобный, но вызывающий смех, – вот вам утка. И поскольку рядом с вольной  птицей существует еще домашняя птица, я не вижу оснований, почему бы подле  античной трагедии не существовать трагедии классицистов?    

В другой раз, при Мариусе, проходившем вместе с Анжольрасом  и Курфейраком по улице Жан – Жака Руссо, произошел следующий разговор.    

– Обратите внимание, – сказал Курфейрак, беря его  под руку, – мы находимся на Штукатурной улице, которая именуется ныне  улицей Жан – Жака Руссо по той причине, что лет шестьдесят назад здесь  проживала забавная парочка: Жан – Жак со своей Терезой. Время от времени тут рождались  маленькие существа. Тереза производила на свет детей, а Жан-Жак – подкидышей.    

Курфейрака оборвал Анжольрас:    

– Не оскверняйте памяти Жан – Жака! Я преклоняюсь пред  этим человеком. Пусть он отрекся от своих детей, но он взял себе в сыновья  народ.    

Никто из молодых людей не употреблял слова «император».  Только Жан Прувер иногда говорил «Наполеон», все остальные называли его  Бонапартом, а Анжольрас выговаривал Буонапарт.    

Все это приводило Мариуса в изумление. То было initium  sapientiae.[100]    

     Глава четвертая.    Дальняя комната в кафе «Мюзен»    

     

Один разговор между молодыми людьми, при котором  присутствовал Мариус и в который он изредка вставлял слово, произвел на него  огромное впечатление.    

Дело происходило в дальней комнате кафе «Мюзен». В тот вечер  почти все Друзья азбуки были в сборе. По-праздничному горел кенкет. Говорили о  том о сем громко, но без особого увлечения. За исключением Анжольраса и  Мариуса, которые хранили молчание, каждый разглагольствовал о чем придется.  Товарищеские беседы принимают иногда такую форму мирной бестолковой болтовни.  Это был не столько разговор, сколько игра, словесная неразбериха. Перебрасывались  словами, подхватывали их на лету. Говор слышался во всех углах.    

Ни одна женщина не допускалась в заднее помещение кафе,  кроме судомойки Луизон, время от времени проходившей туда, где мылась посуда, в  «лабораторию» кабачка.    

Грантер, сильно навеселе, забрался в угол и выкрикивал  оттуда всякую чепуху, оглушая окружающих.    

– Жажда томит меня, о смертные! – орал он. –  Мне приснился сон, будто с гейдельбергской бочкой случился удар, будто ей  поставили дюжину пиявок и будто одна из них – я. Мне хочется выпить. Мне  хочется забыться. Жизнь – кто ее только выдумал! – прегнусная штука. И  длится она минуту, и цена ей грош. Станешь жить – непременно сломаешь себе на  этом деле шею. Жизнь – сцена с декорациями и почти без реквизита. Счастье –  старая рама, выкрашенная с одной стороны. Все суета сует, говорит Екклезиаст. Я  вполне разделяю мнение милейшего старца, хотя его, быть может, никогда не  существовало на свете. Нуль, не желая ходить нагишом, рядится в суету. О суета!  Стремление все приукрасить громкими словами. Ты превращаешь кухню в  лабораторию, плясуна в учителя танцев, акробата в гимнаста, кулачного бойца в  боксера, аптекаря в химика, парикмахера в художника, штукатура в архитектора, жокея  в спортсмена, мокрицу в ракообразное из отряда равноногих. У суеты есть изнанка  и лицо. С лица она тупа – это негр в побрякушках, с изнанки глупа – это философ  в рубище. Я плачу над первым и смеюсь над вторым. То, что зовется почестями и  высоким саном, даже настоящая честь и слава – подделка под золото. Человеческое  тщеславие – игрушка для царей. Калигула сделал консулом коня, Карл Второй  возвел в рыцарское достоинство жаркое. А после этого в компании консула  Incitatus[101]  и баронета Ростбифа не угодно ли кичиться чинами и орденами! Что же касается  душевных качеств человека, то и они немногого стоят. Достаточно послушать  панегирики, какие сосед поет соседу. Белое всегда жестоко к белому. Умей лилия  говорить, непоздоровилось бы от нее голубке! Ханжа, которая судит о святоше,  ядовитее ехидны и гадюки. Жаль, что я невежда, а не то я привел бы вам кучу  примеров, но я ничего не знаю. Кстати, умом я никогда не был обижен. Когда я  учился у Гро, то зря времени не тратил, я проводил его с пользой: картинок не  мазал, а таскал яблоки. Что малевать, что воровать – один черт! Это я о себе.  Впрочем, и вам всем цена не выше. Плевать я хотел на все ваши совершенства,  достоинства и качества. Любое качество может обернуться недостатком: бережливый  – родня скупому, щедрый – брат моту, храбрый – друг бахвала, от смиренных речей  всегда отдает лицемерием. В добродетели столько же пороков, сколько дыр в плаще  Диогена. Кому дарите вы восторги? Убиенному или убийце? Цезарю или Бруту?  Обычно все на стороне убийцы. Да здравствует Брут, он совершил убийство! Вот  это и называется добродетелью! Добродетелью – пускай, но и безумством. У этих  великих мужей большие странности. Брут, убивший Цезаря, был влюблен в статую  мальчика. Статуя эта была изваяна греческим скульптором Стронгилионом, резцу  которого принадлежит также фигура амазонки, так называемой Эвкнемозы  Прекрасноногой, которую Нерон повсюду возил с собою. От Стронгилиона остались  только эти две статуи, послужившие почвой для сближения Брута и Нерона. Врут  был влюблен в одну, Нерон – в другую. История-это переливание из пустого в  порожнее. Один век бесцеремонно сдирает все у другого. Битва под Маренго –  точная копия битвы под Пидной; Толбиак Хлодвига и Аустерлиц Наполеона похожи  как две капли крови. Я не придаю победе никакого значения. Побеждать –  глупейшее занятие. Не победить, а убедить – вот что достойно славы. А ну-ка,  попробуйте хоть что-нибудь доказать! Но вам достаточно преуспевать и покорять.  Какая посредственность, какое ничтожество! Увы, куда ни глянь, всюду тщета и  низость. Все подчиняется успеху, даже грамматика. «Si volet usus»[102], говорит  Гораций. Вот за что я и презираю род человеческий. А теперь не перейти ли нам  от общего к частному? Быть может, вы ждете от меня похвалы народам? С кого же  начать, позвольте спросить? Не угодно ли с Греции? Афиняне, эти парижане  древности, убили Фокиона – здесь невольно напрашивается сравнение с убийством  Колиньи – и до такой степени низкопоклонствовали перед тиранами, что Анацефор  говорил про Пизистрата, будто «на запах его урины слетаются пчелы». В течение  полувека влиятельнейшим лицом в Греции был маленький тщедушный грамматик Филет,  которому приходилось подбивать свою обувь свинцом, чтобы его не унесло ветром.  На главной площади Коринфа стояла статуя, изваянная Силанионом и описанная Плинием.  Статуя изображала Эпистата. Что же такого великого совершил Эпистат? Он изобрел  прием «подножку». Вот и все, что можно сказать о Греции и славе. Пойдем дальше.  Кому теперь вознести мне хвалу? Англии или Франции? Франции? За что, не за  Париж ли? Но я уже высказал свой взгляд на Афины. Англии? За что? Не за Лондон  ли? Но я ненавижу Карфаген. К тому же Лондон не только метрополия роскоши, но и  столица нищеты. В одном лишь Чаринг – Кроссе ежегодно умирает от голода до ста  человек. Вот он каков, Альбион! Для полноты картины добавлю, что видел однажды  англичанку, танцевавшую в венке из роз и в синих очках. Так скорчим же Англии  рожу! Однако не означает ли мой отказ от похвалы Джону Булю желание похвалить  брата Джонатана? Никоим образом. Сей брат-рабовладелец мне совсем не внушает  симпатии. Отнимите у Англии time is money[103]  и что останется от Англии? Отнимите у Америки cotton is king[104], и что останется от Америки?  У Германии характер лимфатический, у Италии – желчный. Может быть, нам следует  восторгаться Россией? Вольтер рассыпал ей похвалы. Впрочем, он рассыпал их и  Китаю. Я не отрицаю, что у России есть свои преимущества, в том числе крепкая  деспотическая власть. Но мне жаль деспотов. У них хрупкий организм.  Обезглавленный Алексей, заколотый Петр, один Павел задушенный, другой –  затоптанный сапогами, ряд зарезанных Иванов, несколько отравленных Николаев и  Василиев – все явно свидетельствует о том, что обстановка во дворце русских императоров  вредна для здоровья. Одно явление, наблюдающееся среди всех цивилизованных  народов, служит предметом удивления для мыслителей. Я имею в виду войну, ибо  война, притом война цивилизованная, применяет все виды разбоя, начиная с  нападения испанских трабукеров в горных ущельях Жакки и кончая грабежом  индейцев – команчей. Бросьте, скажете вы. Европа все-таки лучше Азии! Я не  отрицаю, что Азия нелепа. Однако я не вижу особых оснований вам, народы Запада,  потешаться над далайламой, – вам, которые внесли в свои моды и в свой  элегантный обиход все нечистоплотные привычки царственных особ – и грязную  сорочку королевы Изабеллы и стульчак дофина! Нет, дудки, господа человеки! В  Брюсселе больше всего потребляют пива, в Стокгольме – водки, в Мадриде –  шоколада, в Амстердаме – можжевеловки, в Лондоне – вина, в Константинополе –  кофе, в Париже – абсента. Вот вам и все полезные сведения. А вообще говоря,  Париж всех перещеголял. В Париже и тряпичник живет, как сибарит; Диогену,  наверное, доставило бы не меньше удовольствия быть тряпичником на площади  Мобер, чем философом в Пирее. Запомните также следующее: кабачки тряпичников  называются погребками. Самые знаменитые из них – «Кастрюля» и «Скотобойня».  Итак, о трактиры и кабаки, закусочные и питейные, ресторации и харчевни,  распивочные и кофейни, караван-сараи халифов и погребки тряпичников! Сим свидетельствую,  что я чревоугодник, столуюсь у Ришара, плачу сорок су за обед и желаю иметь  персидские ковры, чтобы завертывать в них нагую Клеопатру. Кстати, где же она,  Клеопатра? Ах, это ты, Луизон? Давай поздороваемся.    

Так разглагольствовал нахлеставшийся Грантер в углу дальней  комнаты кафе «Мюзен», задев проходившую мимо судомойку.    

Боссюэ протянул руку, пытаясь заставить его замолчать, но  Грантер разошелся.    

– Лапы прочь, орел из Мо! Твой жест Гиппократа,  отвергающего презренный дар Артаксеркса, ничуть меня не трогает. Я готов  избавить тебя от труда и угомониться. Между прочим, мне очень грустно. Что вам  еще сказать? Человек дурен, человек безобразен. Бабочка удалась, а человек не  вышел. С этим животным господь бог опростоволосился. Толпа – богатейший выбор  всяческих уродств. Кого ни возьми – дрянь. Женщина прелестна, рифмуется с  «бесчестна». Да, разумеется, я болен сплином, осложненным меланхолией и  ностальгией, а в придачу ипохондрией, и я злюсь, бешусь, зеваю, скучаю, томлюсь  и изнываю. И ну его, господа бога, к черту!    

– Да замолчи же, наконец, ЭР прописное! – прервал  его Боссюэ, обсуждавший в эту минуту какой-то юридический казус с воображаемым  собеседником и по уши увязший в одной из фраз судейского жаргона,  заключительные слова которой гласили:    

«…А что до меня, то, будучи еще мало искушенным в  юриспруденции и выступая в роли обвинителя не более как любитель, я все же  решаюсь утверждать нижеследующее, а именно: что, согласно нормандскому обычному  праву, ежегодно в Михайлов день со всех, без изъятий, землевладельцев взимался  в пользу сеньора, помимо прочих, еще некий налог как с земельной собственности,  так и с земель, переходящих по наследству, спорных, взятых в краткосрочную или  долгосрочную аренду, свободных от обложений, сданных и принятых в залог, а  равно с земельных купчих и…»    

– «Эхо, жалобных нимф голоса»… – затянул Грантер.    

По соседству с Грантером за столиком царила почти мертвая  тишина. Лист бумаги, чернильница и перо между двумя рюмками свидетельствовали о  том, что здесь сочиняется водевиль. Это серьезное дело обсуждалось вполголоса,  две склоненные головы касались друг друга.    

– Прежде всего надо придумать имена. Раз есть имена,  нетрудно придумать сюжет.    

– Это верно. Диктуй. Я записываю.    

– Господин Доримон.    

– Рантье?    

– Разумеется.    

– Его дочь Целестина…    

– …тина. Дальше?    

– Полковник Сенваль.    

– Сенваль слишком избито. Лучше Вальсен.    

Неподалеку от начинающих водевилистов другая пара, тоже  воспользовавшись шумом, вполголоса обсуждала условия дуэли. Умудренный опытом  тридцатилетний старец наставлял восемнадцатилетнего юнца, расписывая, с каким  противником ему предстоит иметь дело.    

– Будьте осторожны, черт побери! Это лихой дуэлист.  Работает чисто. Ловко нападает и не даст противнику слукавить. Руку имеет  твердую, находчив, сообразителен, удары парирует мастерски, а наносит их  математически точно, будь он неладен! И вдобавок левша.    

В противоположном от Грантера углу Жоли и Баорель играли в  домино и рассуждали о любви.    

– Ты счастливчик, – говорил Жоли. – Твоя  возлюбленная все время смеется.    

– И напрасно, – отвечал Баорель, – это с ее  стороны большая оплошность. Возлюбленной вовсе не следует вечно смеяться. Это  поощряет нас к измене. Видя ее веселой, не чувствуешь раскаяния; а если она  печальная, становится совестно.    

– Неблагодарный! Так приятно, когда женщина смеется! И  никогда-то вы не ссоритесь!    

– Ну, на этот счет у нас особый уговор. Заключая наш  священный союз, мы определили друг другу границы и никогда их не преступаем.  То, что на север, отошло к Во, то, что на юг, – к Жексу. Отсюда нерушимый  мир.    

– Мир-это спокойно перевариваемое счастье.    

– А как твои дела, Жол-л-л-л-и? Как твоя ссора с  мамзель? Ты знаешь, кого я имею в виду?    

– Да она все дуется на меня, жестоко и упорно.    

– Казалось бы, такой тощий возлюбленный, как ты, уже  одной своей худобой должен был бы ее разжалобить.    

– Увы!    

– На твоем месте я бы с ней распрощался.    

– Легко сказать.    

– Не труднее чем сделать. Если не ошибаюсь, ее зовут  Мюзикетта?    

– Да. Ах, дружище Баорель, что это за прелестная  девушка, и какая начитанная! Ножка маленькая, ручка маленькая. Всегда мило  одета, беленькая, пухленькая, а глазки – ну просто колдовские. Я от нее без  ума.    

– В таком случае надо постараться ей понравиться. Надо  принарядиться. Купил бы ты себе у Штауба добротные шерстяные панталоны. Это  действует.    

– Надолго ли? – крикнул Грантер.    

В третьем углу шел жаркий спор о поэзии. Драка разгоралась  между языческой и христианской мифологией. Вопрос касался Олимпа, защитником  которого, уже в силу своих симпатий к романтизму, естественно, выступал Жан  Прувер. Он бывал застенчив только в спокойном состоянии духа. Стоило ему прийти  в возбуждение, как у него развязывался язык, появлялся задор, и он становился  насмешлив и лиричен.    

– Не будем оскорблять богов, – взывал он. –  Быть может, боги еще живы. Мне Юпитер вовсе не кажется мертвым. По-вашему, боги  – это только мечты. Однако и теперь, когда эти мечты рассеялись, в природе  по-прежнему находишь все великие мифы языческой древности. Какая-нибудь гора,  ну хотя бы Виньмаль, очертаниями своими напоминающая крепость, для меня, как и  встарь, – головной убор Кибелы; вы ничем мне не докажете, что Пан не  приходит по ночам дуть в дуплистые стволы ив, перебирая пальцами дырочки. И я  всегда был убежден, что образование водопада Писваш не обошлось без некоего  участия Ио.    

Наконец, в последнем углу говорили о политике. Бранили  королевскую хартию. Комбефер вяло защищал ее, Курфейрак яростно нападал. На  столе лежал злополучный экземпляр хартии в знаменитом издании Туке. Курфейрак,  схватив листок и потрясая им в воздухе, подкреплял свои аргументы шелестом бумаги.    

– Во-первых, я вообще против королей, – уверял  он. – Уже из соображений экономического порядка я считаю их лишними:  король всегда паразит. Короля нельзя иметь даром. Вы только послушайте, во что  обходятся короли. После смерти Франциска Первого государственный долг Франции  достигал тридцати тысяч ливров ренты; после смерти Людовика Четырнадцатого он  возрос до двух миллиардов шестисот миллионов, считая стоимость марки в двадцать  восемь ливров, что, по словам Демаре, равнялось бы в тысяча семьсот шестидесятом  году четырем миллиардам пятистам миллионам, а в наши дни составляло бы  двенадцать миллиардов. Во-вторых, не в обиду будь сказано Комбеферу,  королевские хартии плохие проводники прогресса. Говорят, что конституционные  фикции нужны для того, чтобы облегчить поворот к новому, сделать переход менее  резким, ослабить удар, дать нации незаметно пройти путь от монархии к  демократии. Эти аргументы никуда не годятся! Нет, нет и нет! Не следует вводить  народ в заблуждение. Самые лучшие принципы блекнут и вянут в ваших  конституционных подвалах. Никаких половинчатых решений. Никаких компромиссов.  Никаких всемилостивейших, дарованных народу вольностей. Во всяких таких  вольностях наличествует какой-нибудь параграф четырнадцатый. Одной рукой  дается, другой отнимается. Нет, я решительно против вашей хартии. Хартия –  маска, под которой скрывается ложь. Народ, принимающий хартию, отрекается от  своих прав. Право есть право лишь до тех пор, пока оно остается целостным. Дет!  Никаких хартий!    

Дело происходило зимой; два полена потрескивали в камине.  Соблазн был велик, и Курфейрак не устоял. Скомкав в кулаке несчастную хартию  Туке, он бросил ее в огонь. Бумага запылала. Комбефер с философским  спокойствием глядел, как горело лучшее детище Людовика XVIII, и ограничился  фразой:    

– Метаморфоза совершилась – хартия превращена в пламя.    

А над всем этим здесь царило то, что у французов именуется  оживлением, у англичан – юмором. Насмешки, шутки, остроты, парадоксы и  пошлости, трезвые мысли и глупости, шальные ракеты вопросов и ответов, поднимаясь  со всех концов комнаты, создавали впечатление веселой перестрелки, которая шла  поверх голов присутствующих.    

     Глава пятая.    Расширение кругозора    

     

В столкновении юных умов чудесно то, что никогда нельзя  предвидеть, блеснет ли искра или засверкает молния. Что возникнет спустя  мгновенье? Никто не знает. Трогательное может вызвать взрыв смеха, смешное –  заставить серьезно задуматься. Первое попавшееся слово служит толчком. В таких  беседах все капризы законны. Простая шутка открывает неожиданный простор мысли.  Стремительный переход от темы к теме, внезапно меняющий перспективу, составляет  отличительную черту подобных разговоров. Их двигатель – случайность.    

Глубокая мысль, непонятно как родившаяся среди словесной  трескотни, вдруг прорвалась сквозь толщу беспорядочных речей споривших между  собою Грантера, Баореля, Прувера, Боссюэ, Комбефера и Курфейрака.    

Как появляется иная фраза в диалоге? Почему вдруг, без  всякого внешнего повода останавливает она на себе внимание слушателей? Мы уже  сказали, что этого никто не знает и среди шума и гама Боссюэ неожиданно  заключил возражение Комбеферу датой:    

– Восемнадцатого июня тысяча восемьсот пятнадцатого  года, Ватерлоо.    

Мариус сидел за стаканом воды, облокотившись на стол; при  слове «Ватерлоо» он отнял руку от подбородка и принялся внимательно следить за  присутствующими.    

– Меня всегда поражало, что это за странная цифра  восемнадцать, бог ее знает! (Выражение «черт знает» в ту пору начинало выходить  из употребления.) – воскликнул Курфейрак. – Восемнадцать – роковое число  для Бонапарта. Поставьте перед цифрой восемнадцать Людовик, а после нее –  Брюмер, и вот вам судьба великого человека с одной только существенной  черточкой: в данном случае конец наступает на пятки началу.    

Тут Анжольрас, еще не проронивший ни звука, нарушил молчание  и, обращаясь к Курфейраку, заметил:    

– Ты хочешь сказать, что кара опережает преступление?    

«Преступление!» – это слово переполнило чашу терпения  Мариуса, и без того взволнованного упоминанием о Ватерлоо.    

Он встал, неторопливо подошел к висевшей на стене карте  Франции, на которой внизу, в отдельной клетке, был нарисован остров, и,  коснувшись пальцем карты, сказал:    

– Это Корсика. Островок, сделавший Францию великой.    

По комнате словно пронесся порыв ледяного ветра. Все  смолкло. Чувствовалось, что сейчас что-то начнется.    

Баорель собирался пустить в ход один из своих излюбленных  ораторских приемов для стремительного контрудара Боссюэ. Теперь он отказался от  этого и приготовился слушать.    

Анжольрас, голубые глаза которого, казалось, никого не  замечая, были устремлены в пустоту, ответил, не глядя на Мариуса:    

– Чтобы быть великой, Франция не нуждается ни в какой  Корсике. Франция велика потому, что она – Франция. Quia nominor leo.[105]    

Однако Мариус не имел ни малейшего желания отступать. Он  обернулся к Анжольрасу и заговорил громким, дрожащим от волнения голосом:    

– Боже меня упаси умалять величие Франции! Но сливать  воедино Францию и Наполеона вовсе не означает умалять ее. Поговорим откровенно.  Я новичок среди вас, но, должен признаться, вы меня удивляете. Объяснимся,  приведем в ясность, с кем мы и кто мы. Кто вы, кто я? Выскажемся чистосердечно  об императоре. Вы зовете его не иначе, как Буонапарт с ударением на у, словно  роялисты. Надо сказать, что мой дед в этом отношении вас превзошел: он  произносит – Буонапарте. Я считал вас людьми молодыми. Так где же и в чем он,  ваш молодой энтузиазм? Уж если император не заслуживает вашего восхищения, то  кто же заслуживает? Чего еще ищете вы? Уж если этот великий человек вам не  угодил, то какие еще великие люди нужны вам? Ему было дано все. Он являл собою  совершенство. В его мозгу все человеческие способности были представлены  возведенными в куб. Подобно Юстиниану, он составлял своды законов; подобно Цезарю,  предписывал их; в речах его, как у Паскаля, сверкали молнии и, как у Тацита,  слышались громы; он и творил и писал историю, его бюллетени-песни Илиады; он  владел искусством сочетать язык чисел Ньютона с языком метафор Магомета; на  Востоке он оставлял на своем пути слова, великие, как пирамиды; в Тильзите учил  императоров царственности; в Академии наук с успехом возражал Лапласу; в  Государственном совете выходил победителем, споря с Мерленом; он умел вдохнуть  живую душу в мертвую геометрию одних и в мелочную формалистику других; с  юристами он превращался в законника, со звездочетами – в астронома; подобно  Кромвелю. который всегда задувал одну из двух горящих свечей, он, чтобы  подешевле купить кисти для занавеси, самолично отправлялся в Тампль; он все  замечал, все знал, что, однако, не мешало ему добродушно улыбаться над  колыбелью своего малютки. Но вот испуганная Европа слышит: армии выступают в  поход, с грохотом катятся артиллерийские парки, плавучие мосты протягиваются  через реки, тучи конницы несутся вихрем, крики, трубные звуки, всюду колеблются  троны, границы государств меняются на карте, доносится свист выхваченного из  ножен меча сверхчеловеческой тяжести, и, наконец, он, император, появляется на  горизонте, с огнем в руках и пламенем в очах, раскинув среди громов и молний  два своих крыла: великую армию и старую гвардию, – воистину это архангел  войны!    

Все молчали, Анжольрас потупил голову. Молчание всегда может  быть до некоторой степени принято за знак согласия или за свидетельство того,  что противник прижат к стенке. Мариус, почти не переводя дыхания, продолжал с  еще большим воодушевлением:    

– Будем же справедливы, друзья! Империя такого  императора! Какая блестящая судьба для народа, если это народ Франции и если он  приобщает свой гений к гению этого человека! Воцаряться всюду, где бы ни  появился, торжествовать всюду, куда бы ни пришел, делать местом привала столицы  всех государств, сажать королями своих гренадеров, росчерком пера упразднять династии,  штыками перекраивать Европу, – пусть чувствуют, что когда он угрожает,  рука его на эфесе божьего меча! Какой блестящий жребий – следовать за  человеком, совмещающим в лице своем Ганнибала, Цезаря и Карла Великого, быть  народом того, кто, что ни день, дарует вам благую весть успехов в ратном деле,  пробуждает вас залпами пушки Дома инвалидов, бросает в пучину вечности  чудесные, неугасимым пламенем горящие слова: Маренго, Арколь, Аустерлиц, Иена,  Ваграм! Кто поминутно зажигает в зените веков созвездия новых побед, уподобляет  Французскую империю Римской! Какой блестящий жребий – быть великой нацией,  создавшей великую армию и, подобно горе, посылающей орлов своих во все концы  вселенной, дать разлететься по всей земле своим легионам, покорять,  властвовать, повергать ниц, представлять собою какой-то необыкновенный народ в  Европе, сверкающий золотом славы, оглашать историю фанфарами титанических труб,  побеждать мир дважды: силой оружия и ослепительным светом! Это ли не прекрасно?  И есть ли что-либо прекраснее этого?    

– Быть свободным, – промолвил Комбефер.    

Теперь Мариус, в свою очередь, потупил голову. Эти простые и  сдержанные слова словно стальным клинком врезались в поток его эпических  излияний, и он почувствовал, что поток этот иссякает. Когда он поднял глаза,  Комбефера уже не было. Удовлетворившись, по-видимому, своей репликой на тирады  Мариуса, он ушел, и все, за исключением Анжольраса, последовали за ним. Комната  опустела. Анжольрас остался наедине с Мариусом и не сводил с него строгого  взгляда. Между тем, собравшись с мыслями, Мариус не признал себя побежденным;  все внутри у него еще кипело, и это кипение, наверное, вылилось бы в ряд длиннейших  силлогизмов, направленных против Анжольраса, если бы внезапно не послышался  чей-то голос. Кто-то пел, спускаясь по лестнице. Это был Комбефер, а пел он  следующее:    

     

Когда бы Цезарь дал мне славу,    

И трон, и скипетр, и державу,    

И мне велел за то предать    

Мою возлюбленную мать,    

Я Цезарю сказал бы прямо:    

«Мне твоего не надо хлама,    

Я мать свою люблю, слепец!    

Я мать свою люблю!»    

     

Нежное и вместе с тем суровое выражение, с каким Комбефер  пел эти слова, придавали им какой-то особый, высокий смысл. Мариус задумчиво  поднял глаза и почти машинально повторил:    

     

Я мать свою люблю…    

     

В ту же минуту он почувствовал на своем плече руку  Анжольраса.    

– Гражданин! – сказал, обращаясь к нему  Анжольрас. – Мать – это Республика.    

     Глава шестая.    Res angusta[106]    

     

Этот вечер оставил в душе Мариуса глубокий след и погрузил  его в печаль и тьму. Он испытывал то же, что, возможно, испытывает земля, когда  ее вскрывают, врезаясь в нее железом, чтобы бросить семя; она чувствует в этот  миг только боль от раны; трепет зарождающейся жизни и радостное ощущение  зреющего плода приходят позднее.    

Мариус был в мрачном настроении. Он так недавно обрел веру!  Неужели нужно отрекаться от нее? Он убеждал себя, что не нужно. Твердил себе,  что не поддастся сомнениям, и тем не менее невольно поддавался им. Стоять на  распутье между двумя религиями, еще не расставшись с одной и еще не примкнув к  другой, невыносимо тяжко; и лишь человеку-нетопырю милы такие потемки. Мариус  принадлежал к людям со здоровым зрением, и ему нужен был неподдельный дневной  свет. Полутьма сомнений угнетала его. Вопреки желанию оставаться на старых  позициях и не трогаться с места, его неудержимо тянуло и влекло вперед,  побуждало исследовать, раздумывать, двигаться дальше. «Куда же это приведет  меня?» – задавал он себе вопрос. Проделав длинный путь, чтобы приблизиться к  отцу, он боялся, как бы снова не отдалиться от него. И чем больше он размышлял,  тем тяжелее становилось у него на сердце. Всюду ему виделись крутые обрывы. Ни  с дедом, ни с друзьями не достиг он единомыслия: для одного он был слишком  вольнодумным, для других – слишком отсталым; он чувствовал себя вдвойне  одиноким, отвергнутым и старостью и молодостью. Он перестал ходить в кафе  «Мюзен».    

Охваченный душевной тревогой, Мариус не думал о насущных  сторонах жизни. Но действительность не дает себя забыть. Она не преминула  напомнить о себе пинком.    

Однажды утром хозяин гостиницы, войдя в комнату Мариуса,  заявил:    

– Господин Курфейрак поручился за вас.    

– Да.    

– Но я хотел бы получить деньги.    

– Попросите Курфейрака зайти ко мне. Мне надо с ним переговорить, –  ответил Мариус.    

Когда Курфейрак пришел и хозяин удалился, Мариус рассказал  Курфейраку то, что до сих пор не удосужился рассказать, а именно, что теперь он  одинок и что родных у него больше нет.    

– Как же вы будете жить? – спросил Курфейрак.    

– Не знаю, – ответил Мариус.    

– Что вы намерены делать?    

– Не знаю.    

– Деньги у вас есть?    

– Пятнадцать франков.    

– Не хотите ли занять у меня?    

– Ни в коем случае.    

– Есть ли у вас платье?    

– Да вот же оно!    

– А ценные вещи?    

– Часы.    

– Серебряные?    

– Нет, золотые. Вот они.    

– У меня есть знакомый торговец платьем, который купит  у вас редингот и панталоны.    

– Превосходно.    

– Значит, у вас останется только одна пара панталон,  жилет, шляпа и сюртук.    

– И сапоги.    

– В самом деле? Вам не придется ходить босиком? Какая  роскошь!    

– Большей мне и не требуется.    

– У меня есть знакомый часовщик, который купит у вас  часы.    

– Очень хорошо.    

– Ничего хорошего тут нет. А что вы будете делать  потом?    

– Я согласен на любой труд, но только на честный.    

– Вы знаете английский язык?    

– Нет.    

– А немецкий?    

– Тоже нет.    

– Жаль.    

– Почему?    

– Да потому, что один мой приятель-книготорговец издает  нечто вроде энциклопедии, для которой вы могли бы переводить статьи с немецкого  или с английского. Платят, правда, маловато, но жить на это все-таки можно.    

– Я выучу и английский и немецкий язык.    

– А до тех пор?    

– До тех пор буду проедать платье и часы.    

Позвали торговца платьем. Он купил вещи Мариуса за двадцать  франков. Сходили к часовщику. Он купил часы за сорок пять франков.    

– Ну что же, это неплохо, – сказал Мариус  Курфейраку, возвращаясь в гостиницу, – с моими пятнадцатью это составит  восемьдесят франков.    

– А счет за гостиницу? – напомнил Курфейрак.    

– Верно. Я и забыл, – сказал Мариус.    

Хозяин представил счет, который необходимо было немедленно  оплатить. Он достигал семидесяти франков.    

– У меня остается десять франков, – заметил  Мариус.    

– Черт возьми! – воскликнул Курфейрак. – Вам  придется питаться на пять франков, пока вы будете изучать английский язык, и на  пять, пока будете изучать немецкий! Нужно либо очень быстро поглощать языки,  либо очень медленно – монеты в сто су.    

Между тем тетушка Жильнорман, женщина в сущности добрая, что  особенно сказывалось в трудные минуты жизни, докопалась в конце концов, где  живет Мариус. Как-то утром, вернувшись с занятий, Мариус нашел письмо от нее и  запечатанную шкатулку с «шестьюдесятью пистолями», то есть с шестьюстами  франками золотом.    

Мариус отослал тетушке деньги обратно с приложением  почтительного письма, в котором сообщал, что имеет средства к существованию и  может сам себя содержать. К тому времени у него осталось всего три франка.    

Тетушка не передала деду отказ Мариуса, – она боялась  окончательно рассердить старика. Ведь он же приказал при нем «никогда не  упоминать» об этом кровопийце!    

Не желая залезать в долги, Мариус покинул гостиницу  Порт-Сен-Жак.    

     

 Книга пятая    Преимущество несчастья    

     Глава первая.    Мариус в нищете    

     

Жизнь стала суровой для Мариуса. Проедать часы и платье-это  еще полбеды. Он, как говорится, хлебнул горя. Страшная вещь-нужда; это значит –  дни без хлеба, ночи без сна, вечера без свечи, очаг без огня; это значит, что  по целым неделям нечего заработать и от будущего нечего ждать; это значит –  сюртук, протертый на локтях, и старая шляпа, возбуждающая у молодых девушек  смех; это значит – вернуться домой и увидеть, что дверь на замке, потому что ты  не заплатил за квартиру; это значит – наглость портье и кухмистера, усмешечки  соседей; это значит – унижение, уязвленное самолюбие, необходимость мириться с  любой работой, отвращение ко всему, горечь, подавленность. Мариус научился  проглатывать все это и не удивляться, что, кроме этого, зачастую и глотать-то  нечего. В ту пору жизни, когда человеку особенно необходимо сознание своей  неуязвимости, потому что необходима любовь, он понимал, что смешон, потому что  плохо одет, и презираем всеми, потому что беден. В том возрасте, когда  молодость переполняет наше сердце царственной гордыней, он не раз с краской  стыда опускал глаза на свои дырявые сапоги и познал незаслуженный и мучительный  позор нищеты. Чудесное и грозное испытание, из которого слабые выходят, потеряв  честь, а сильные – обретя величие! Это горнило, куда судьба бросает человека  всякий раз, когда ей нужен подлец или полубог.    

В мелкой борьбе совершается много великих подвигов. В ней  столько примеров упорного и скрытого мужества, шаг за шагом, невидимо  отражающего роковой натиск лишений и низких соблазнов. В ней одерживаются  благородные, но тайные победы, которых ни один глаз не видит, молва не  восхваляет, трубный глас не приветствует. Жизнь, несчастье, одиночество, заброшенность,  бедность – вот поле битвы, выдвигающее своих героев, безвестных, но иной раз  превосходящих доблестью наиболее прославленных.    

Сильные и редкие натуры именно так и создаются. Нищета,  почти всегда мачеха, иногда бывает и матерью. Скудость материальных благ родит  духовную и умственную мощь; тяжкие испытания вскармливают гордость; несчастья  служат здоровой пищей для благородного характера.    

В жизни Мариуса было время, когда он сам подметал площадку  на лестнице, когда, купив у торговки на одно су сыра бри, он дожидался сумерек,  чтобы войти в булочную и купить хлебец, который тайком, словно краденый, уносил  к себе на чердак. Часто можно было видеть молодого человека с книгами под  мышкой, который, направляясь в мясную лавку на углу, неловко пробирался сквозь  толпу отпускавших грубые шутки и толкавших его кухарок. Вид у него был смущенный  и дикий. Войдя в лавку, он стаскивал с головы шляпу, и на лбу его блестели  капельки пота; он отвешивал низкий поклон удивленной лавочнице, затем такой же  приказчику, спрашивал отбивную баранью котлетку, платил за нее шесть или семь  су, заворачивал покупку в бумагу и, засунув под мышку между двух книг, уходил.  Это был Мариус. Котлеткой, которую он сам жарил, он питался три дня.    

В первый день он съедал мясо, на другой – жир, на третий  обгладывал косточку.    

Тетушка Жильнорман несколько раз возобновляла попытки  переслать ему шестьдесят пистолей. Мариус неизменно отсылал их назад, заявляя,  что ни в чем не нуждается.    

Он носил еще траур по отцу, когда с ним произошли описанные  нами перемены. С тех пор он уже не мог отказаться от черного платья. Зато ему  отказалось служить платье. В один прекрасный день сюртук уже нельзя было  надеть, хотя панталоны еще могли кое-как сойти. Что делать? Курфейрак, которому  Мариус оказал дружеские услуги, отдал ему старый сюртук. Какой-то портье взялся  за тридцать су перелицевать его. Сюртук вышел как новенький. Но он был зеленого  цвета. Мариус выходил из дома только в сумерки. Сюртук казался черным. Не желая  снимать траура, Мариус облекался в темноту ночи.    

И все же ему удалось получить диплом адвоката. Считалось,  что он живет в комнате Курфейрака, вполне приличной, где некоторое количество  старых книг по юриспруденции, дополненное и обогащенное несколькими томами  разрозненных романов, заменяло положенную по штату библиотеку юриста. Письма  Мариус просил адресовать ему на квартиру Курфейрака.    

Став адвокатом, Мариус уведомил об этом деда холодным, но  очень вежливым и почтительным письмом. Жильнорман взял письмо дрожащими руками,  прочел и, разорвав на четыре части, бросил в корзину. Два-три дня спустя  мадмуазель Жильнорман услыхала, что отец, находясь один в комнате, громко  разговаривает сам с собой. Это случалось с ним всякий раз, когда он бывал  чем-нибудь взволнован. Она прислушалась. «Не будь ты таким дураком, –  говорил старик, – ты понял бы, что нельзя быть сразу бароном и адвокатом».    

     Глава вторая.    Мариус в бедности    

     

Со всем на свете свыкаешься, и с нищетой тоже. Мало-помалу  она становится не такой уж невыносимой. Она приобретает в конце концов  устоявшийся определенный уклад. Человек прозябает – иными словами, влачит  жалкое существование, но все же может прокормиться. Жизнь Мариуса Понмерси  наладилась, и вот каким путем.    

Самое худшее для него миновало. Теснина впереди  расступилась. Трудом, мужеством, настойчивостью и выдержкой ему удавалось  зарабатывать около семисот франков в год. Он выучился немецкому и английскому  языку. Благодаря Курфейраку, который свел его со своим приятелем-книготорговцем,  Мариус стал выполнять в книготорговле самую скромную роль полезности. Он  составлял конспекты, переводил статьи из журналов, писал краткие отзывы о  книжных новинках, биографические справки и т. п., что давало ему чистых  семьсот франков ежегодно. На них он и жил. И жил сносно. А как именно? Об этом  мы сейчас расскажем.    

За тридцать франков в год Мариус нанимал в лачуге Горбо  конуру без камина, торжественно именовавшуюся кабинетом; там было только самое  необходимое. Обстановка являлась собственностью Мариуса. Три франка в месяц он  платил старухе, главной жилице, за то, что она подметала конуру и приносила ему  по утрам горячую воду, свежее яйцо и хлебец в одно су. Хлебец и яйцо служили  ему завтраком. Завтрак стоил от двух до четырех су, в зависимости от того,  дорожали или дешевели яйца. В шесть часов вечера он шел по улице Сен – Жак  пообедать у Руссо, против торговца эстампами Басе, на углу улицы Матюрен. Супа  он не ел. Он брал порцию мясного за шесть су, полпорции овощей за три су и  десерта па три су. Хлеб стоил три су, и его давали вволю. Вместо вина он пил  воду. Расплачиваясь у конторки, где величественно восседала в ту пору еще не  утратившая полноты и свежести г-жа Руссо, он давал су гарсону и получал в  награду улыбку г-жи Руссо. Затем уходил. Улыбка и обед обходились ему в  шестнадцать су.    

Трактир Руссо, где опорожнялось так мало винных бутылок и  так много графинов с водой, можно было скорее причислить к заведению  прохладительного, нежели горячительного типа. Теперь этого трактира нет. У  хозяина было удачное прозвище, его называли: «водяным Руссо».    

Итак, при завтраке в четыре су и обеде в шестнадцать, Мариус  тратил на еду двадцать су в день, что составляло триста шестьдесят пять франков  в год. Прибавьте тридцать франков за квартиру и тридцать шесть франков старухе,  кое-какие мелкие расходы – и получится, что за четыреста пятьдесят франков  Мариус имел стол, квартиру и услуги. Одежда стоила ему сто франков, белье –  пятьдесят, стирка – пятьдесят, а все в совокупности не превышало шестисот  пятидесяти франков. У него оставалось еще пятьдесят франков. Он был богачом. Он  мог в случае надобности дать приятелю десятку-другую взаймы; однажды Курфейрак  занял у него даже целых шестьдесят франков. Что касается топлива, то эту статью  расхода, поскольку в комнате не было камина, Мариус «упразднил».    

У Мариуса было два костюма: старый, «на каждый день», и  новый – для торжественных случаев. И тот и другой – черного цвета. Сорочек у  него было не больше трех: одна на нем, другая в комоде, третья у прачки. Когда  старые изнашивались, он покупал новые. И все же сорочки были у него почти  всегда рваные, и это вынуждало его застегивать сюртук до самого подбородка.    

Чтобы достигнуть такого цветущего состояния, Мариусу  понадобились годы. То были тяжкие годы; их нелегко было прожить и нелегко выйти  победителем. Мариус ни на один день не ослаблял усилий. Чего только он не  испытал и за что только не брался, избегая лишь одного – брать в долг! Он мог  смело сказать, что никогда не был должен ни единого су. Для него всякий долг  означал начало рабства. В его представлении кредитор был даже хуже господина:  господская власть распространяется только на ваше физическое я, кредитор  посягает на ваше человеческое достоинство и может унизить его. Мариус  предпочитал отказываться от пищи, только бы не делать долгов, и часто сидел  голодным. Памятуя, что крайности сходятся и упадок материальный, если не  принять мер предосторожности, может привести к упадку моральному, он ревниво  оберегал свою честь. Иные выражения и поступки, которые при других  обстоятельствах он счел бы за простую вежливость, теперь расценивались им как  низкопоклонство, и при одной мысли об этом он принимал гордый вид. Он держал  себя в жестких рамках, чтобы не приходилось потом бить отбой. Строгость лежала  на его лице словно румянец; в своей застенчивости он доходил до резкости.    

Но во всех испытаниях его поддерживала, а порой и  воодушевляла, тайная внутренняя сила. В известные минуты жизни душа приходит на  помощь телу и вселяет в него бодрость. Это единственная птица, оберегающая  собственную клетку.    

Рядом с именем отца в сердце Мариуса запечатлелось другое  имя – имя Тенардье. Со свойственной ему восторженностью и серьезностью Мариус  мысленно окружил ореолом человека, которому был обязан жизнью отца, –  этого неустрашимого сержанта, спасшего полковника среди ядер и пуль Ватерлоо.  Он никогда не отделял память об этом человеке от памяти об отце, благоговейно  объединяя обоих в своих воспоминаниях. Это был как бы культ двух степеней:  большой алтарь был воздвигнут для отца, малый – для Тенардье. Мариус испытывал  еще большую благодарность и умиление, думая о Тенардье, с тех пор, как узнал о  случившейся с ним беде. В Монфермейле Мариусу сообщили о разорении и  банкротстве злосчастного трактирщика. Он прилагал огромные усилия, чтобы найти  след и разыскать Тенардье в мрачной бездне нищеты. Мариус изъездил окрестности,  побывал в Шеле, Бонди, Гурне, Ножане, Ланьи. В течение трех лет он предпринимал  эти поиски, тратя на них все свои скудные сбережения. Никто не мог дать ему о  Тенардье никаких сведений. Предполагали, что он уехал в чужие края. Не столь  любовно, но не менее усердно искали Тенардье и его кредиторы. Однако и они не  могли его найти. Мариус готов был винить себя в постигшей его неудаче, он  негодовал на себя. Это был единственный долг, оставленный ему полковником, и  Мариус считал делом чести уплатить его. «Как же так, – думал он, –  ведь сумел же Тенардье в дыму и под картечью найти моего отца, когда тот умирал  на поле битвы, и вынести его оттуда на своих плечах, а он ничем не был обязан  отцу! Неужели же я, будучи стольким обязан Тенардье, не сумею найти его во  тьме, где он борется со смертью, и, в свою очередь, вернуть к жизни? Нет, я  найду его!» Чтобы найти Тенардье, он, не задумываясь, дал бы отрубить себе  руку, а чтобы вырвать его из нищеты, отдал бы всю свою кровь. Увидеться с Тенардье,  оказать Тенардье услугу, сказать ему: «Вы меня не знаете, но я-то вас знаю! Вот  я! Располагайте мною!» – было самой отрадной, самой высокой мечтой Мариуса.