1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 
– Вы, наверно, помните, что я просила вас кое‑что  объяснить мне,начала она. – Вот я и пришла. Я хорошо помню, что вы сказали  против моего развода. Может быть, я поняла это потом даже лучше!    

Они сидели за большим круглым столом, и разделяла их вся  длина его диаметра. По сравнению с последними мгновениями своего одиночества  Агата после появления Линднера почувствовала себя сперва тонущей, но затем  обретшей под ногами твердую почву; стоя на ней, она бросила слово «развод» как  приманку, хотя ей было и правда любопытно узнать мнение Линднера.    

И он действительно ответил почти в тот же миг:    

– Я прекрасно понимаю, почему вы требуете от меня этого  объяснения. Вам всю жизнь нашептывали, что вера в сверхчеловеческое и вытекающая  из нее покорность заповедям принадлежит средневековью! Вы узнали, что наука  покончила с такими сказками! Но уверены ли вы в том, что так оно и есть?!    

Агата, к своему удивлению, заметила, что чуть ли не на  каждом третьем слове губы его атакующе выпячивались под жидкой растительностью.  Она не ответила.    

– Задумывались ли вы об этом? – строго продолжал  Линднер. – Знаете ли вы поистине тьму вопросов, которые с этим связаны? Я  вижу: вы их не знаете! Но вы отмахиваетесь от этого великолепным жестом, даже  не зная, наверно, что действуете просто по нашептыванию чужой воли!    

Он полез на рожон. Осталось неясным, каких нашептывателей  имел он в виду. Он чувствовал, что его понесло. Его речь была длинным туннелем,  который он прорыл в горе, чтобы по ту ее сторону обрушиться на представление  «ложь вольнодумцев», красовавшееся там в хвастливом свете. Он не имел в виду ни  Ульриха, ни Хагауэра, но он имел в виду обоих, он имел в виду всех.    

– И даже если бы вы задумались, – он восклицал  это, смело повышая голос, – и были убеждены этими лжеучениями в том, что  тело – всего лишь система мертвых частиц, душа – игра гормонов, общество – куча  механико‑экономических законов; и даже если бы это было правильно, до чего куда  как далеко, – то я не признал бы за такими мыслями знания истины жизни!  Ведь у того, что зовется наукой, нет никаких полномочий объяснять своими  внешними методами то, что живет в человеке как внутренняя, духовная  уверенность. Истина жизни – это знание, не имеющее начала, и факты истинной  жизни передаются не доказательством: кто живет и страдает, тот носит их в себе  как таинственную власть высших запросов и как живое истолкование себя самого!    

Линднер встал. Глаза его сверкали, как два проповедника на  возвышении, образованном его длинными ногами. Он взирал сверху вниз на Агату с  властными чувствами. «Почему он сразу так много говорит? – подумала  она. – И что у него против Ульриха? Он же едва знаком с ним, а говорит  явно против него!» Тут женский опыт в вызывании чувств быстрее, чем то сделало  бы размышление, вселил в нее уверенность, что Линднер говорит так лишь потому,  что он смешным образом ревнует. Она посмотрела на пего снизу вверх с  обворожительной улыбкой. Высокий, тонкий и вооруженный, он стоял перед нею и  казался ей гигантским воинственным кузнечиком какой‑то древней эры.  «Господи, – думала она, – сейчас я опять скажу что‑нибудь, что его  рассердит, и он опять напустится на меня; где я?! какую игру я веду?!» Ее  смущало то, что, хотя Линднер вызывал у нее смех, она никак не могла отделаться  от иных его слов, таких, как «знание, не имеющее начала» или «живое  истолкование» – слов таких диких ныне, но втайне знакомых ей, как будто она  сама всегда употребляла их, не помня, однако, что когда‑либо слыхала их прежде.  Она подумала: «Это ужасно, но отдельные свои слова он уже оставил у меня в  сердце, как детей!»    

Линднер заметил, что произвел на нее впечатление, и  удовлетворенность этим немного смягчила его. Он видел перед собой молодую  женщину, в которой, казалось, подозрительно чередовались волнение и напускное  равнодушие, даже лихость; а поскольку он мнил себя большим знатоком женской  души, он не смутился от этого, зная, что красивые женщины чрезвычайно  подвержены соблазну гордыни и тщеславия. Он вообще редко смотрел на красивое  лицо без доли сочувствия. Наделенные им люди были, по его убеждению, почти  всегда мучениками своей блестящей наружности, которая совращает их, толкает к  спеси и неотделимым от нее сердечной холодности и любви к показному. Но бывает  все‑таки, что за красивым лицом таится душа, и сколько неуверенности скрывалось  порой за надменностью, сколько отчаяния – под маской легкомыслия! Часто это  даже люди особого благородства, которым просто недостает помощи правильных и  непоколебимых убеждений. И постепенно Линднера опять целиком захватила мысль,  что человек благополучный должен проникнуться настроением человека  обездоленного; и когда он так и сделал, он увидел, что в форме лица и тела  Агаты есть то прелестное спокойствие, которое свойственно только великому и  благородному, а колено ее в складках одежды показалось ему даже коленом Ниобы.  Его удивило, что у него возникла именно эта аналогия, но тут, по‑видимому,  благородство его нравственной боли автоматически связалось с подозрительным  представлением о множестве детей, ибо он чувствовал, что его влечение не  меньше, чем его страх. Он заметил теперь и ее грудь, дышавшую быстрыми,  маленькими волнами. Ему стало жутко, и, не приди ему снова на помощь его  жизненный опыт, оп почувствовал бы даже растерянность; но в самый щекотливый  момент его опыт подсказал ему, что в этой груди заключено что‑то невысказанное  и, судя по всему, что он знал, тайна эта связана с уходом от его коллеги  Хагауэра; и это спасло его от постыдного сумасбродства, сразу предоставив ему  возможность пожелать обнажения этой тайны вместо обнажения этой груди. Он  пожелал этого изо всех сил, и соединение греха с рыцарским умерщвлением дракона  греха предстало ему в пылающих красках, подобных тем, что светились на цветном  стеклышке в его кабинете.    

Агата прервала эти мысли вопросом, который задала ему  спокойно, даже сдержанно, после того как снова взяла себя в руки.    

– Вы сказали, что я действую по чьему‑то наущению,  подчиняясь какому‑то чужому влиянию. Что вы имели в виду?    

Линднер смущенно поднял взгляд, покоившийся на ее сердце, к  ее глазам. Этого еще никогда не случалось с ним: он не помнил, что оп сказал  под конец. Он видел в этой молодой женщине жертву свободомыслия, которое  сбивает с толку эпоху, и за радостью победы забыл об этом.    

Агата повторила вопрос с небольшим изменением:    

– Я поведала вам, что хочу развестись с профессором  Хагауэром, а вы ответили мне, что я действую по чьему‑то наущению. Мне могло бы  быть полезно узнать, что вы под этим подразумеваете, Повторяю вам, что ни одна  из обычных причин не подходит вполне. Даже антипатия не была непреодолима по общепринятым  меркам. Я просто пришла к убеждению, что ее не следует преодолевать, а надо  безмерно увеличить!    

– Кто убедил вас в этом?    

– Этот‑то вопрос вы и должны помочь мне разрешить.    

Она снова взглянула на него с мягкой улыбкой, которая  обладала, так сказать, ужасно глубоким вырезом и обнажала внутреннюю грудь так,  словно ее прикрывал лишь черный кружевной платок.    

Линднер непроизвольно защитил от этого глаза движением руки,  сделавшей вид, что она поправляет очки. Правда состояла в том, что храбрость в  его мировоззрении, как и в чувствах, демонстрируемых им Агате, играла ту же  трусливую роль. Он был из тех, кто понял, что смирению легче одержать победу,  если оно сперва пристукнет гордыню, а ученая его натура заставляла его пуще  любой другой гордыни бояться гордыни свободной науки, которая упрекает веру в  том, что она ненаучна. Если бы ему сказали, что святые с молитвенно поднятыми  пустыми руками устарели и что ныне их следует изображать с саблями, пистолетами  или еще более новыми орудиями в кулаке, это его, пожалуй, и возмутило бы, но он  не хотел, чтобы оружие, имеющееся у знания, было запретно для веры. Это было  почти целиком ошибкой, но не он один ее совершал: потому‑то он и обрушился на  Агату словами, которые заслуживали бы почетного места в его публикациях, –  да и, наверно, занимали его там, – но были неуместны по отношению к  доверившейся ему женщине. Видя, в какой скромной задумчивости сидит перед ним  посланец враждебных ему сторон мира, отданный в его руки доброй или  демонической судьбой, он сам это чувствовал и не знал, что ответить.    

– Ах! – сказал он как можно отвлеченнее и  пренебрежительнее и случайно попал почти в самую точку. – Я имел в виду  господствующий ныне дух, который заставляет молодых опасаться, что они  покажутся глупцами, даже невеждами, если не будут разделять всех современных  суеверий. Откуда мне знать, какие модные лозунги у вас на уме – самовыражение?!  Согласие с жизнью?! Культура личности?! Свобода мысли или искусства?! Во всяком  случае все, кроме велений вечной и простой нравственности.    

Удачное усиление «глупцами, даже невеждами» обрадовало его  своей тонкостью и восстановило его боевой дух.    

– Вы, наверно, удивляетесь, – продолжал он, –  что в разговоре с вами я придаю большое значение науке, не зная, занимались ли  вы ею хоть сколько‑нибудь…    

– Нисколько! – прервала его Агата. – Я  невежественная женщина.    

Она подчеркнула это с видимым удовольствием, в котором была,  может быть, какая‑то напускная неблагочестивость.    

– Но это ваша среда! – настойчиво уточнил  Линднер. – И свобода ли нравов или свобода науки – в том и другом находит  выражение одно и то же освободившийся от морали дух!    

Агате и эти слова показались скучными тенями, падавшими как  бы от чего‑то более темного, находившегося неподалеку от них. Она не собиралась  скрывать свое разочарование, но показала его со смехом:    

– Вы недавно посоветовали мне не думать о себе, а сами  говорите все обо мне, – насмешливо возразила она Линднеру.    

Тот повторил:    

– Вы боитесь показаться себе несовременной!    

В глазах Агаты мелькнуло раздражение.    

– Просто поразительно, до чего не подходит ко мне то,  что вы говорите!    

– А я говорю вам: «За вас дорого заплачено, не  становитесь рабами людей!»    

Эта интонация, не вязавшаяся со всем его обликом, как  тяжелый цветок с хилым стеблем, развеселила Агату. Она спросила настойчиво,  чуть ли не грубо:    

– Так что же мне делать? Я жду от вас определенного  ответа.    

Линднер проглотил комок в горле и потемнел от серьезности.    

– Делайте то, что вы обязаны делать!    

– Я не знаю, что я обязана делать!    

– Тогда вам надо поискать себе обязанностей!    

– Но я ведь не знаю, что такое обязанности!    

Линднер язвительно усмехнулся.    

– Вот вам и свобода личности! – воскликнул  он. – Сплошной обман! Вы же видите по себе: когда человек свободен, он  несчастен! Когда человек свободен, он призрак! – прибавил он, еще чуть  повысив от смущения голос. Затем снова понизил его и заключил убежденно: –  Обязанность, долг – это то, что возвысило человечество над собственными его  слабостями верным самопознанием. Обязанность, долг – это одна и та же истина,  которую признавали все великие люди или на которую они интуитивно указывали.  Обязанность, долг – это плод многовекового опыта и результат ясновидения  одаренных. Но обязанность, долг – это и то, что в тайной глубине души хорошо  знает и самый простой человек, если только он искренен!    

– Это была песнь при дрожавших свечах, – с  похвалой констатировала Агата.    

Неприятно было, что и Линднер чувствовал, что пропел  фальшиво. Ему следовало сказать что‑то другое, но он не решался определить, в  чем тут отступление от подлинного голоса его сердца. Он позволил себе только  мысль, что это юное существо должно быть глубоко разочаровано мужем, если оно  так дерзко и ожесточенно злится на себя, и что, несмотря на все осуждение,  которое оно вызывает, оно достойно более сильного мужа; но ему показалось, что  за этой мыслью вот‑вот последует другая, еще куда более опасная. Агата между  тем медленно и очень решительно качала головой; и с той невольной твердостью, с  какой один взволнованный человек позволяет другому подбить себя на то, что  доводит щекотливую ситуацию до полного взрыва, она продолжила:    

– Но мы говорим о моем разводе! И почему вы сегодня уже  не упоминаете о боге? Почему не скажете мне просто: «Бог велит, чтобы вы  остались с профессором Хагаузром»? Я‑то ведь не могу представить себе, чтобы он  мог такое приказывать!    

Линднер недовольно пожал своими высокими плечами; поднимая  их, он, казалось, и сам устремлялся ввысь.    

– Я никогда не говорил с вами об этом, просто вы сами  делали такие попытки! – резко возразил он. – А что касается прочего,  то пожалуйста не думайте, что бог печется о маленьких эгоистических распрях  нашего чувства! На то есть закон, которому мы должны подчиняться! Или вам  кажется это недостаточно героическим, поскольку человеку нужно сегодня во всем  «личное»? Ну, так я противопоставлю вашим претензиям более высокий героизм –  героическую покорность!    

Каждое его слово говорило значительно больше, чем то вправе  был позволить себе мирянин, даже лишь в мыслях; Агате снова оставалось только  улыбаться в ответ на столь грубый сарказм, если она не хотела встать и уйти, и  она делала это с такой естественностью и уверенностью, что Линднер раздражался  и терялся все больше. Он видел, как его мысли тревожно роятся, непрестанно  усиливая жгучий хмель, который отнимал у него рассудительность и ослаблял его волю  сломить строптивый ум и, может быть, спасти оказавшуюся перед ним душу.    

– Наш долг мучителен! – воскликнул он. – Наш  долг может быть отвратительным и тошнотворным! Только не думайте, что я хочу  быть адвокатом вашего супруга и стою на его стороне по своей природе. Но вы  должны подчиняться закону, потому что это единственное, что дарует нам прочный  мир и защищает нас от нас же!    

Теперь Агата высмеяла его; она угадала, какое оружие давали  ей импульсы, исходившие от ее развода, и повернула нож в ране.    

– Во всем этом я мало что понимаю, – сказала  она. – Но можно мне откровенно поделиться с вами одним впечатлением? Когда  вы злитесь, вы делаетесь немного скабрезным!    

– Ах, перестаньте! – возмутился Линднер. Он  отшатнулся с одним лишь желанием не допускать такого ни в коем случае. Он  протестующе поднял голос, заклиная сидевший перед ним греховный призрак. –  Дух не смеет подчиняться плоти и ее чарам и страхам! Даже в форме отвращения! И  знайте: даже если обуздание плотской досады, которого, видимо, потребовала от вас  школа брака, мучительно, все равно вы не должны убегать от него. Ибо в человеке  живет потребность в освобождении, и мы так же не должны быть рабами отвращения  нашей плоти, как не должны быть рабами ее любострастия. Ведь это вы, конечно,  хотите услышать, иначе вы не пришли бы ко мне! – заключил он столь же  величественно, сколь и злобно.    

Он стоял перед Агатой, вытянувшись во весь рост, волоски  бороды и усов шевелились у его губ. Он никогда не говорил таких слов ни одной  женщине, кроме своей умершей жены, но тогда чувства его были другие. Ибо теперь  к ним примешивалось сладострастие, словно он, замахиваясь бичом, наказывал  земной шар, и в то же время они были боязливы, словно его, как сорванную шляпу,  вихрем понесла ввысь эта проповедь покаяния.    

– Сейчас вы опять говорили странно! – бесстрастно  заметила Агата с намерением сбить с него наглость несколькими сухими словами;  но потом она вообразила, с какой высоты предстоит ему упасть, и предпочла  кротко смириться: она умолкла и продолжила голосом, который как бы стал глухим  от раскаяния:    

– Я пришла просто потому, что хотела, чтобы вы мною  руководили.    

Линднер растерянно и усердно продолжал размахивать словесным  бичом; он подозревал, что Агата нарочно сбивает его с толку, но не находил в  себе силы повернуть назад и положился на будущее.    

– Быть на всю жизнь привязанным к человеку без  физического влечения к нему – это. конечно, тяжкое наказание! – воскликнул  он. – Но разве именно в том случае, когда партнер у нас недостойный, мы не  навлекли на себя это наказание тем, что были недостаточно внимательны к знакам  внутренней жизни?! Многие женщины бывают ослеплены внешними обстоятельствами, и  кто знает, не наказывают ли нас для того, чтобы растормошить нас! Голос у него  вдруг сорвался. Агата, слушая его, кивала головой в знак согласия; но  представить себе Хагауэра ослепительным соблазнителем было выше ее сил, и ее  милые глаза это выдали. Линднер, предельно растерявшись, заверещал фистулой:    

– Ибо кто жалеет розог, ненавидит дитя, а кто его  любит, тот и наказывает!    

Сопротивление его жертвы окончательно превратило теперь  стоявшего .на твердой почве философа жизни в певца наказаний и волнующих  обстоятельств, которыми они сопровождаются. Он был опьянен неведомым ему  ощущением, рожденным тесной связью его моральных уколов гостье с возбуждением  всей его мужественности, ощущением, которое символически, как он сам теперь  понимал, можно было назвать сладострастным.    

Но «наглая завоевательница», хотя ей нора уже было наконец  предаться отчаянию и отбросить тщеславие женской своей красоты, деловито  отозвалась и на его угрозы розгой, тихо спросив:    

– Кто наказывает меня? Кого вы имеете в виду?    

А это нельзя было высказать! Линднер вдруг потерял отвагу.  Между волосами у него выступил пот. Невозможно было назвать в такой связи имя  бога. Его взгляд, направленный вперед, как двузубец, медленно отошел от Агаты.  Агата это почувствовала. «У него, значит, тоже язык не поворачивается!» –  подумала она. Ей доставило бы безумное удовольствие дергать этого человека до  тех пор, пока у него не сорвалось бы с языка то, чего он не хотел выдать ей. Но  на сей раз было достаточно; разговор дошел до крайней границы. Агата поняла,  что это была пылающая и прозрачная от пылания отговорка, чтобы не сказать  решающего. Впрочем, и Линднер знал теперь, что все, что он говорил, да и все,  что его волновало, да и само преувеличение, шло только от боязни преувеличений,  самым развязным из которых было, на его взгляд, приблизиться к тому, что должно  оставаться скрытым за высокими словами, с нескромными инструментами эмоций и  чувств, на что явно толкала его эта «преувлеченная» молодая женщина. Он назвал  это теперь про себя «оскорблением скромности веры». Ибо за эти мгновения кровь  у Линднера отхлынула от головы и потекла своим обычным путем; он проснулся, как  человек, увидевший себя голым вдали от двери своего дома, и вспомнил, что не  смеет отпустить Агату без утешения и назидания. Глубоко вздохнув, он отступил  от нее, погладил бороду и с укором сказал:    

– У вас неспокойный характер и вы фантазерка!    

– А у вас странные представления о галантности! –  холодно сказала Агата, ибо ей уже расхотелось продолжать.    

Между тем Линднер счел необходимым для своей реабилитации  сказать еще кое‑что:    

– Вам следовало бы научиться в шкоде реальности  неумолимо обуздывать свою субъективность, ибо того, кто не обладает этим  умением, его фантазии быстро повергнут наземь!    

Он осекся, ибо эта странная женщина все еще исторгала голос  у него из груди совершенно вопреки его воле.    

– Горе тому, кто порывает с обычаем, он порывает с  реальностью! – прибавил он тихо.    

Агата пожала плечами.    

– Надеюсь увидеть вас в следующий раз у нас! –  предложила она.    

– На это я вынужден ответить: нет, никогда! –  горячо и теперь вполне по‑земному запротестовал Линднер. – Между вашим  братом а мною существуют такие противоречия во взглядах на жизнь, что лучше нам  избегать всяких контактов, – прибавил он в свое оправдание.    

– Придется мне, значит, прилежно посещать школу  реальности, – спокойно ответила Агата.    

– Нет! – повторил Линднер, но при этом как‑то  странно, чуть ли не угрожающе, преградил ей путь, ибо она уже приготовилась  уйти. – Ни в коем случае! Вы не должны ставить меня в неловкое положение  перед коллегой Хагауэром, навещая меня без его ведома!    

– Вы всегда так страстны, как сегодня? –  насмешливо спросила Агата, вынудив его этим дать ей дорогу. Она чувствовала,  что сейчас выдохлась, но вообще‑то стала сильнее. Страх перед ней, которого не  сумел скрыть Линднер, толкал ее к действиям, чуждым истинному ее состоянию; но  если требования брата легко обескураживали се, то этот человек вернул ей свободу  распоряжаться собственной душой, как она пожелает, и ее утешало то, что она  смущает его.    

«Может быть, я как‑то уронил свое достоинство?» – спросил  себя Линднер, когда она ушла. Он напряг плечи и несколько раз прошелся по  комнате. Наконец он решил продолжить общение и облек свою неловкость, очень при  этом большую, в солдатские слова: «Надо обладать твердой волей, чтобы быть  храбрым, несмотря ни на какую неловкость!»    

Петер же, когда Агата поднялась, отшмыгнул от замочной  скважины, где он не без удивления подслушивал, что напевает отец «этой дурехе».    

 45    

Начало ряда  удивительных событий    

     

Вскоре после этого визита повторилось то «невозможное», что  почти уже физически витало вокруг Агаты и Ульриха, и случилось это поистине без  того, чтобы что‑то случилось.    

Они переодевались для какого‑то вечернего развлечения, в  доме не было никого, кроме Ульриха, чтобы помочь Агате, начали они не вовремя и  потому находились уже четверть часа в ужасной спешке, когда наступила небольшая  пауза. На спинках мебели и на всех плоскостях комнаты еще было разложено по  частям почти все обмундирование, надеваемое на себя женщиной в таких случаях, и  Агата как раз склонилась над своей ступней со всей внимательностью, какая нужна  при натягивании тонкого шелкового чулка. Ульрих стоял у нее за спиной. Он видел  ее голову, ее шею и эту почти голую спину; туловище склонилось над поднятым  коленом немного вбок, а на шее напряженно круглели три складки, тонкие и  веселые, проносясь по ясной коже, как три стрелы; прелестная телесность этой  картины, возникшая из мгновенно растекшейся тишины, казалось, лишилась своей  рамки и перешла в тело Ульриха так неожиданно и непосредственно, что он покинул  свое место и – не совсем так безотчетно, как развевается на ветру полотнище  флага, но и без преднамеренья – подкрался на цыпочках поближе и неожиданно для  нагнувшейся впился с ласковой дикостью зубами в одну из этих стрел, причем рука  его обняла сестру. Затем зубы Ульриха так же осторожно отпустили укушенную;  правая его рука охватила ее колено, и, прижав левой ее туловище к своему, он  пружинисто выпрямился и высоко поднял ее. Агата при этом испуганно вскрикнула.    

До сих пор все протекало так же озорно и шутливо, как многое  прежде, и если оно и переливалось красками любви, то с робким, по сути,  намерением скрыть ее более опасную необычную природу под таким веселым и хорошо  знакомым нарядом. Но когда Агата, преодолев испуг, почувствовала, что не  столько летит по воздуху, сколько покоится в нем, избавленная от всякой тяжести  и управляемая вместо нее мягкой силой постепенно замедляющегося движения, одна  из тех случайностей, над которыми никто не властен, сделала так, что она  показалась себе в этом состоянии удивительно умиротворенной, прямо‑таки  отрешенной от всяких земных тревог; изменившим равновесие ее тела движением,  которое она никогда не смогла бы повторить, она смахнула с себя и самую  последнюю шелковинку тяжести, повернулась, падая, к брату, и, продолжая как бы  и в паденье подъем, упала облаком счастья ему на руки. Ульрих отнес ее, мягко  прижимая се тело к себе, через темнеющую комнату к окну и поставил рядом с  собой под слабый свет вечера, который залил ее лицо, как слезы. Несмотря на  силу, потребовавшуюся для этого, и на принуждение, испытанное сестрой со  стороны Ульриха, то, что они сделали, казалось им странно далеким от силы и  принуждения; это можно было, пожалуй, снова сравнить с удивительной пылкостью  картины, которая для руки, дотрагивающейся до нее извне, есть всего лишь  смешная, покрытая красками плоскость. Точно так же и у них не было на уме  ничего, кроме физического процесса, заполнившего целиком их сознание, и все же  наряду с природой невинной, поначалу даже грубоватой шутки, приводящей в  движение все мышцы, он обладал другой природой, которая предельно нежно  расслабляла все члены и в то же время опутывала их несказанной  чувствительностью. Они вопросительно обняли друг друга за плечи. Братство  телесной их стати передалось им так, словно они поднялись из одного корня. Они  посмотрела друг другу в глаза с таким любопытством, словно ничего подобного  доселе не видели. И хотя того, что, в сущности, произошло, они не смогли бы  рассказать, потому что слишком горячо в этом участвовали, они все‑таки,  казалось им, знали, что только что вдруг оказались на миг внутри этого общего  состояния, на границе которого уже так долго медлили, которое уже так часто  друг другу описывали и на которое все же смотрели всегда только извне.    

Если трезво проверить, – а они оба украдкой так и  сделали, – то вряд ли это представляло собой нечто большее, чем  восхитительный случай, и в следующий миг или, по крайней мере, с возобновлением  какого‑либо занятия свелось бы на нет; однако этого не произошло. Напротив, они  отошли от окна, зажгли свет, принялись снова за свои дела, но вскоре от них  отказались; и без всяких предварительных объяснений по этому поводу Ульрих  пошел к телефону и сообщил туда, где их ждали, что они не приедут. На нем был  уже вечерний костюм, но незастегнутое платье Агаты еще свисало у нее с плеча, и  только теперь принялась она приводить свои волосы в надлежащий порядок. Посторонние  шумы, примешивавшиеся к его голосу в аппарате, и возникшая связь с миром  нисколько не отрезвили Ульриха; он сел напротив сестры, прекратившей свое  занятие, и когда взгляды их встретились, ничто не было так несомненно, как то,  что решение принято и любые запреты им безразличны. Однако вышло иначе. Их  согласие оповещало их о себе с каждым вздохом; это было упорно выстраданное  согласие – освободиться наконец от тягости страстной тоски, – и  выстраданное так сладко, что мысли об осуществлении почти отрывались от них и  уже соединяли их в воображении, подобно тому как буря гонит перед волнами  пелену пены; но еще большее желание велело им не двигаться, и они были не в  состоянии еще раз потянуться друг к другу. Они хотели это сделать, но жесты  плоти стали для них невозможны, и они чувствовали какое‑то неописуемое  предостережение, не имевшее ничего общего с велениями пристойности. Из мира  более совершенного, хотя еще смутного соединения, от которого они прежде  вкусила как бы мечтательно‑символически, на них дохнуло более высоким велением,  повеяло более высоким предвестьем, любопытством или предвиденьем.    

Они помолчали в растерянности и задумчивости и, уняв свое  волнение, медленно начали говорить.    

Ульрих сказал бездумно, как говорят в пустоту:    

– Ты луна…    

Агата поняла это.    

Ульрих сказал:    

– Ты улетала на луну и была мне снова подарена ею…    

Агата промолчала: так лунные разговоры сердце вбирает в себя  целиком.    

Ульрих сказал:    

– Это символ. «Мы были вне себя», «мы обменялись  телами, не прикасаясь друг к другу» – это тоже символы! Но что такое символ?  Толика реальности с очень большой долей преувеличения. И все‑таки я мог бы  поклясться, что, как это ни невозможно, преувеличение было очень ничтожным, а  реальность была почти уже огромна!    

Он не стал говорить больше. Он подумал: «О какой реальности  я говорю? Разве есть вторая?»    

Если покинуть сейчас их беседу, чтобы заняться возможным  сравнением, ее по меньшей мере соопределившим, то можно, пожалуй, сказать, что  реальность эта была больше всего сродни фантастически измененной в лунные ночи  реальности. Ведь и ее тоже не понять, если видеть в ней только повод для  известной мечтательности, которой днем лучше не давать воли, – нет, чтобы  судить верно, надо представить себе совершенно невероятное: что на одном  участке земли все чувства действительно меняются словно по волшебству, как  только он уходит от пустой хлопотливости и окупается в высокочувствительную  телесность ночи! В шепоте соития света и теней не только тают и образуются  заново внешние соотношения, но и внутренние сдвигаются воедино по‑новому:  произнесенное слово теряет упрямый собственный смысл и приобретает соседний.  Все уверения выражают лишь одно‑единственное текучее событие. Ночь обнимает все  противоречия своими мерцающими материнскими руками, и у груди ее ни одно слово  не лживо и не правдиво, а каждое есть то несравненное рождение духа из тьмы,  которое познает человек в новой мысли. Поэтому все происходящее в лунные ночи  обладает природой неповторимого. Оно обладает природой усиленного.  Несвоекорыстной природой щедрости и уступки. Каждое сообщение есть дележ без  зависти. Каждое даяние – получение. Каждое зачатие вплетено множеством сторон в  волнение ночи. Просто быть – это единственный подступ к знанию тоге, что  происходит. Ибо «я» в эти ночи ничего не удерживает, ни сгустка владения собой,  ни даже воспоминаний; усиленная самость переливается в беспредельную  самоотверженность. И эти ночи полны нелепого чувства, что случится что‑то  небывалое, чего обедневший разум дня и представить себе не может. И не уста  мечтают, а тело, от головы до ног, над теменью земли и под светом неба оно  впряжено в волнение, вибрирующее между двумя светилами. И шепот со спутниками  полет совершенно неведомой чувственности, это не чувственность того или иного  человека, а чувственность земного, всего вообще, что хочет быть ощущенным, это  открывшаяся вдруг нежность мира, которая непрестанно дотрагивается до всех  наших чувств и до которой дотрагиваются наши чувства. Ульрих, правда, никогда  не замечал за собой особого пристрастия к мечтанью при луне; но если обычно  глотаешь жизнь без всякого чувства, то иногда много позднее ощущаешь на языке  уже ставший призрачным ее вкус; и вот все, чего он не домечтал при луне, все  небрежно и одиноко, пока он не узнал сестру, проведенные ночи он снова вдруг  ощутил как бесконечные, залитые серебром кусты, как лунные блики в траве, как  развесистые яблони, поющий мороз и позолоту на черной воде. Это были сплошь  детали, не связанные друг с другом и никогда не составлявшие совокупности, но  теперь они смешались, как запахи множества трав в аромате хмельного зелья. И  когда он сказал это Агате, она это тоже почувствовала.    

Поэтому все, что он сказал, Ульрих в конце концов подытожил  утверждением:    

– То, что нас в первый миг обратило друг к другу,  можно, пожалуй, назвать жизнью лунных ночей!    

И Агата глубоко вздохнула. Это могло означать что угодно; и  означало, наверно: почему же ты не знаешь такого волшебства, чтобы нам не  разлучаться в последний миг?! Она вздохнула так естественно и откровенно, что и  сама этого не заметила.    

И этим опять началось движение, клонившее их друг к другу и  разделявшее их. Каждое сильное волнение, вместе изведанное двумя людьми до  конца, оставляет в них голую интимность изнеможения; даже спор делает это, так  что уж говорить о нежности чувств, прямо‑таки высасывающей мозг из костей! И,  слушая, как жалуется Агата без слов, Ульрих чуть не обнял ее растроганно и  восхищенно, как любовник наутро после первых бурь. Его рука уже коснулась ее  плеча, все еще обнаженного, и она с улыбкой вздрогнула от этого прикосновения,  но в глазах ее сразу же показался и нежеланный отвод. Странные картины  возникали теперь у него в голове: Агата за решеткой. Или испуганно делающая ему  знаки на все большем расстоянии, в то время как ее отрывает от него разлучная  сила чужих кулаков. Затем и сам он оказался не только бессильно оставленным, но  как бы и разлучающим… Может быть, то были вечные картины любовного сомнения,  только истрепанные обыденщиной, а может быть, и нет. Он рад был бы поговорить  об этом с ней, но Агата уже отвела от него взгляд к отворенному окну и  замедленно встала. Лихорадка любви была в их телах, но тела эти не отваживались  на повторение, а за окном, занавески которого были почти раздвинуты, находилось  то, что отняло у них силу воображения, без которой плоть только груба или  малодушна. Когда Агата сделала первые шаги в этом направлении, Ульрих, угадав  ее согласие, погасил свет, чтобы видна была ночь. Луна поднялась за вершинами  сосен, чернота которых с зеленоватым отливом тяжеловесно выделялась на фоне  сине‑золотой высоты и бледно светящейся дали. Недовольно разглядывала Агата эту  глубокую, маленькую часть мира.    

– Значит, всего‑навсего лунная романтика?! –  спросила она.    

Ульрих посмотрел на нее, не отвечая. Ее светлые волосы стали  в полумраке при белесости ночи огненными, ее губы были открыты тенями, ее  красота была прискорбна и неотразима. Но, наверно, и он виделся ей таким же    

– с синими глазницами на белом лице, ибо она  продолжала:    

– Знаешь, на кого ты сейчас похож? На «лунного Пьеро»!  Это призывает к осторожности!    

Она хотела немного обидеть его – в волнении, от которого  чуть не плакала. Ведь все никчемные молодые люди казались себе когда‑то в  бледной маске по‑лунному одинокого Пьеро, напудренного до меловой белизны, с  алыми, как кровь, губами, к тому же покинутого Коломбиной, которой они никогда  не обладали, скорбно оригинальными; это изрядно низводило любовь к лунным ночам  в область смешного. Но Ульрих, на большую поначалу муку сестре, с готовностью  согласился с ней.    

– И от «Смейся, паяц!» тоже у тысяч мещан, когда они  слышали эту арию, пробегал по спине озноб глубочайшего сочувствия, –  заверил он ее горько. Но затем прибавил тихим шепотом: – То‑то и оно, что  подозрителен весь этот круг чувств! И все‑таки вид у тебя сию минуту такой, что  я за это отдал бы все воспоминания своей жизни!    

Рука Агаты нашла руку Ульриха. Ульрих продолжал тихо и  страстно:    

– Наша эпоха понимает блаженство чувства просто как  ублажение чувств и обесценила лунный хмель, сведя его к сентиментальной  распущенности. Ей и невдомек, что он должен быть либо непонятным психическим  недугом, либо фрагментом другой жизни!    

У этих слов – именно потому, что она, возможно,  преувеличивали – была вера и были тем самым крылья авантюры.    

– Спокойной ночи! – неожиданно сказала Агата и  взяла их с собой. Она высвободилась и задернула занавеску так поспешно, что  картина, где они стояли на лунном свету, исчезла одним махом; и прежде, чем  Ульрих зажег свет, Агате удалось выбраться из комнаты.    

Ульрих дал ей для этого предостаточно времени.    

– Сегодня ты будешь спать так нетерпеливо, как перед  выходом на большую экскурсию, – крикнул он ей вдогонку.    

– Так я и сделаю! – раздалось в ответ под хлопанье  двери.    

 46    

Лучи луны днем    

     

Когда они наутро снова увиделись, издали было сперва такое  впечатление, словно ты в обычном жаляще наткнулся на необычную картину, даже  такое, словно ты среди вольной природы видишь значительное произведение  искусства; тут неожиданно перед тобой возникает в чувственной реальности остров  смысла, возвышение и уплотнение духа над жидкой низменностью бытия! Но когда они  потом подошли друг к другу, они были смущены, и от прошедшей ночи в их взглядах  оставалась только усталость, затемнявшая эти взгляды нежным теплом. Кто знает,  вызывала ли бы, впрочем, любовь такое же восхищение, если бы она не утомляла!  Когда они заметили отголоски вчерашнего волнения, это снова осчастливило их;  так влюбленные гордятся тем, что чуть не умерли от наслаждения. Однако радость,  которую они доставили друг другу, была не только таким чувством, она волновала  еще и глаза: представшие им краски и формы были размытыми и расплывчатыми, и  все же они резко выделялись, как букет цветов, плывущий по темной воде. Они  очерчивались настойчивее обычного, но так, что нельзя было сказать, вызвано ли  это ясностью зримого или его более глубокой взволнованностью. Впечатление это в  такой те мере относилось к четкой области восприятия и внимания, как и к  смутной области чувства; от этого‑то оно и пребывало между внутренним миром и  внешним, как пребывает между вдохом и выдохом задержанное дыхание, и нелегко  было, что как‑то странно не вязалось с силой этого впечатления, различить,  принадлежит ли оно сфере физики или обязано своим возникновением лишь  повышенной внутренней заинтересованности. Они оба вовсе и не хотели различать  это, ибо их сдерживала какая‑то стыдливость рассудка; и впоследствии она тоже  долгое время заставляла их держаться на расстоянии друг от друга, хотя их  чувствительность упрочилась и, пожалуй, могла навести на мысль, что границы и  между ними самими, и между ними и миром немного сместились. Снова настала  летняя погода, и они много времени проводили на воздухе: в саду цвели цветы и  кусты. Когда Ульрих смотрел на какой‑нибудь цветок – что отнюдь не было старой  привычкой нетерпеливого некогда человека, он теперь порой не видел конца  созерцанию, да и начала его, в общем‑то, тоже. Если он случайно знал название  цветка, это было спасением в мире бесконечности. Тогда золотые звездочки на  голом стебле означали «лютик», а те ранние листики и кисти были «сиренью». Если  же он названия не знал, он призывал садовника, ибо тогда этот старик называл  какое‑нибудь незнакомое слово, и все снова приходило в порядок, и древнее  волшебство, состоящее в том, что обладание верным именем защищает от  необузданной дикости вещей, являло свою успокаивающую силу. как десятки тысяч  лет назад. Но случалось и так. что Ульрих оказывался перед такой веточкой или  лепестком один на один, без помощников, и даже Агаты поблизости не было, чтобы  разделить с ней неведение. Тогда ему вдруг казалось совершенно невозможным  понять светло‑зеленость молодого листка, и таинственно ограниченное богатство  формы чашечки лепестков становилось ничем не прерываемым кругом бесконечного  разнообразия. К тому же такой человек, как он, если он не обманывал себя, что  было недопустимо хотя бы ради Агаты, вряд ли мог верить в стыдливое свидание с  природой, свидание, шепот, быстрые взгляды, благочестие и немая музыка которого  – это скорее привилегия особой простоты, воображающей, стоит лишь ей положить  голову в траву, что ее щекочет в шею сам бог, хотя в будни она ничего не имеет  против того, чтобы природой занималась зеленная торговля. Ульрих испытывал  отвращение к этой расхожей, дешевой мистике, которая в основе своей постоянной  экзальтированности донельзя беспутна, и предпочитал бессильные попытки  обозначить словами какую‑нибудь до осязаемости отчетливую краску или описать  одну из тех форм, что сами так бездумно и убедительно за себя говорили. Ибо в  таком состоянии слово не режет, и плод остается на ветке, хотя уже кажется, что  он у тебя во рту; это, пожалуй, первая тайна светлой, как день, мистики. И  Ульрих старался объяснить это сестре, хотя и с той скрытой целью, чтобы это не  исчезло в один прекрасный день, как мираж.    

Но благодаря этому после страстного состояния утверждалось  понемногу состояние более спокойного, порой даже чуть ли не рассеянного  разговора, которое служило им заслоном друг от друга, хотя они и видели этот  заслон насквозь. Они лежали обычно в саду на двух шезлонгах, каковые всегда  носили вслед за солнцем; это весеннее солнце в миллионный раз озаряло ежегодно  творимые им чудеса; и Ульрих говорил многое из того, что приходило ему в голову  и осторожно там закруглялось, как луна, которая была теперь совсем бледной и  грязноватой, или как мыльный пузырь. Так и случилось, причем довольно скоро,  что он заговорил о той досадной и часто проклинаемой нелепости, что всякое  понимание предполагает известную поверхностность, тягу к поверхности, что,  кстати, находит выражение в словах «схватывать», «улавливать» и связано с тем,  что первоначальные сведения были ведь поняты не порознь, а одно в сцеплении с  другим и потому неизбежно соединены больше на периферии, чем в глубине. Затем  он продолжал:    

– Если, значит, я утверждаю, что этот газон перед нами  зеленый, то звучит это очень определенно, но сказал я не так уж много. Право,  не больше, чем если бы сообщил тебе о каком‑нибудь прохожем, что он из семьи  Грюнов    

. А сколько, бог ты мой, Грюнов на свете! Уж лучше мне  удовлетвориться замечанием, что этот зеленый газон зелен по‑газонному или даже  что он зелен, как газон, недавно политый небольшим дождиком…– Он лениво  прищурился, глядя на молодую, освещенную солнцем траву, и сказал: – Ты,  наверно, и правда так это описала бы, ибо ткани приучили тебя к наглядным  определениям. Я же, пожалуй, мог бы и измерить цвет: длина его волны приблизительно  пятьсот сорок миллионных миллиметра. И тогда этот зеленый цвет оказывается  вроде бы пойманным и пригвожденным к определенной точке! Но он тут же от меня  ускользает, ведь посмотри – в этом цвете земли есть же и что‑то материальное,  вообще не поддающееся цветовым определениям, потому что оно иное, чем тот же  зеленый цвет шелка или шерсти. И мы снова возвращаемся к глубокому открытию,  что зеленая трава зелена не как‑нибудь, а по‑травяному!    

Агата, которую призвали в свидетели, нашла очень понятным,  что понять ничего нельзя, и ответила:    

– Я советую тебе посмотреть как‑нибудь ночью на  зеркало: оно темное, оно черное, ты вообще почти ничего не видишь. И все‑таки  это «ничего» есть совершенно явно что‑то иное, чем «ничего» остальной темноты.  Ты угадываешь стекло, удвоение глубины, какую‑то еще оставшуюся способность  мерцать – и все‑таки ты совершенно ничего не обнаруживаешь!    

Ульрих посмеялся над готовностью сестры так сразу и погубить  репутацию знания; он отнюдь не считал, что понятия ничего не стоят, и отлично  знал, на что они способны, даже когда делал вид, что это не совсем так.  Подчеркнуть он хотел неуловимость отдельных ощущений, которые по понятной  причине приходится испытывать в одиночку, даже будучи вдвоем. Он повторил:    

– Ведь «я» никогда не воспринимает свои впечатления и  порождения по отдельности, а всегда в связях, в реальном или выдуманном,  сходном или несходном соответствии с другим. Поэтому все, что имеет название,  примыкает друг к другу разными сторонами и точками, как звенья больших и необозримых  совокупностей, одно опирается на другое и находится под общим с ним  напряжением. Но поэтому же, – продолжил он вдруг иначе, – если связи  эти по какому‑либо поводу перестают действовать и ни одна внутренняя цепь не  срабатывает, то опять‑таки сразу оказываешься перед неописуемой и  бесчеловечной, даже перед ниспровергнутой и превращенной в хаос вселенной!    

Так возвратились они снова к своей исходной точке, но Агата  почувствовала сверх того темную вселенную, бездну мироздания, бога, который  должен был ей помочь!    

Брат сказал:    

– Понимание уступает место неизбывному удивлению, и  малейшее впечатление – вот эта травинка или мягкие звуки, когда твои губы вон  там произносят какое‑нибудь слово, – становится ни с чем не сравнимым,  одиноким, как мир, обретает неисчерпаемую эгоистичность и глубоко  одурманивает!..    

Он умолк, нерешительно покрутил в руке стебелек и  обрадованно услыхал, как Агата, с виду столь же беспечно, сколь и поверхностно,  восстановила вещественность разговора. Ибо теперь она ответила:    

– Если бы было суше, я улеглась бы на траву! Давай  уедем! Так хочется полежать на лугу, скромно вернувшись к природе, как  выброшенный башмак!    

– Но это только и значит быть уволенным от всех  чувств, – возразил Ульрих. – А одному богу известно, что бы из нас  вышло, если бы чувства тоже не шли косяками, все эти любови, и ненависти, и  страдания, и добрые порывы, которые принадлежат как бы каждому в отдельности.  Мы, наверно, лишились бы всякой способности действовать и думать, ибо наша душа  создана для того, что повторяется, а не для того, что выходит из ряда вон…    

Он был угнетен, полагая, что продвинулся в никуда, и,  неспокойно нахмурившись, испытующе посмотрел на лицо сестры.    

Но лицо Агаты было еще яснее, чем воздух, который ею окружал  и играл ее волосами, когда она ответила что‑то наизусть:    

– «Не знаю, где я, еще ищу себя, хочу узнать об этом,  услышать весть. В родник его любви, как в море, я погружен, где ничего не  видишь и ничего не осязаешь – одну лишь воду».    

– Откуда это? – с любопытством спросил Ульрих и  только теперь заметил, что она держит в руках книгу, взятую из его собственной  библиотеки.    

Агата не дала ее ему и прочла, не отвечая:    

– «Я превзошел предел способностей своих, дошел до  темной силы. Я слышать стал без звука, без света видеть. Сердце мое бездонным  стало, душа любви лишилась, ум форму потерял, моя природа утратила  вещественность»    

Тут Ульрих узнал том и улыбнулся, и только теперь Агата  сказала:    

– Из твоих книг. – И, закрывая том, закончила  наизусть свою цитату призывом: – «Являешься ли ты самим собой иль нет? Я ничего  об этом не знаю, я не сведущ в том, и я в себе несведущ. Влюблен я, но не ведаю  в кого. Во мне ни верности, ни вероломства нет. Что я такое? Я сам не сведущ в  своей любви. Сердце у меня полно любовью и пусто от любви же!»    

Ее хорошая память вообще не любила перерабатывать свои  воспоминания в понятия, а сберегала их чувственно порознь, как запоминают  стихи, отчего в словах ее всегда как‑то трудноописуемо участвовали душа и тело,  даже если она говорила что‑нибудь совсем невзначай. Ульрих вспомнил сцену перед  похоронами отца, когда она прочла ему дико‑прекрасные стихи Шекспира. «Как дик  ее нрав по сравнению с моим! – подумал он. – Мало же позволил я себе  сегодня сказать!» Он перебрали уме объяснение «светлой, как день, мистики»,  которое дал ей: в общем это было не больше, чем признание им возможности  временно отступать от привычного и проверенного порядка в восприятии; а если  смотреть на это так, то их впечатления подчинялись просто более эмоциональному  закону, чем закон обычного опыта, и походили на детей из буржуазной семьи,  попавших в труппу бродячих актеров. Больше он значит, сказать не осмелился,  хотя пространство между ним и сестрой было уже много дней полно незавершенных  событий! И постепенно он задался вопросом, нельзя ли все‑таки поверить в большее,  чем он позволил себе.    

После столь энергичной кульминации этого диалога Агата и он  снова вытянулись в своих шезлонгах, и тишина сада покрыла отзвучавшие слова.  Поскольку было сказано, что Ульрих задался одним вопросом, надо, пожалуй,  добавить, что многие ответы предшествуют своим вопросам, как спешащий человек  развевающимся полам своего распахнутого плаща. Мысль, занимавшая Ульриха, была  поразительна, и не веры она, в сущности, требовала, а вызывала, появившись,  удивление и впечатление, что такую мысль, наверно, нельзя будет уже забыть, а  это ввиду ее притязаний было немного неловко. Ульрих привык думать не столько  безбожно, сколько освобожденно от бога, что по‑научному значит предоставлять  всякое возможное обращение к богу чувствам, потому что оно ведь не способствует  познанию, а может только завлечь в бездорожье. И в эту минуту он тоже нисколько  не сомневался в том, что это – единственно правильное, ведь самые осязаемые  достижения человеческою ума появлялись чуть ли не только с тех пор, как он стал  избегать встречаться с богом. Но мысль, одолевавшая его, говорила: «Что, если  именно это небожественное есть не что иное, как современный путь к богу?! У  каждого времени был собственный, соответствовавший его сильнейшим умственным  способностям путь к нему; так не наша ли это судьба, судьба эпохи умного и  предприимчивого опыта – отвергнуть все мечты, легенды и мудреные понятия лишь  потому, что, вновь обратившись к нему на вершине познания и открытия мира, мы  вступим с ним в отношения начинающегося опыта?!»    

У этого вывода не было никакой доказательности, Ульрих это  знал; мало того, большинству он показался бы даже абсурдным, и это не  беспокоило Ульриха. Собственно, он и сам не должен был приходить к нему.  Научный метод    

– ведь он, Ульрих, совсем еще недавно находил это  законным – состоит, кроме как из логики, в том, что понятия, добытые на  поверхности, «опытом», погружают в глубину явлений и объясняют последние на  основании первых; земное опустошают и опошляют, чтобы им овладеть, и  напрашивалось возражение, что не следовало бы распространять это и на небесное.  Но это возражение Ульрих теперь оспаривал: пустыня – не возражение, она всегда  была родиной небесных видений; а кроме того, перспектив, которые еще не  достигнуты, нельзя и предвидеть! От него ускользнуло при этом, что он находился  еще в одном, может быть, противоречии с самим собой или свернул со своего  направления: апостол Павел называет веру уверенным ожиданием вещей, на которые  надеешься, и убежденностью в существовании вещей, которых не видишь; и  противоречие этому нацеленному на хватание определению, ставшему убеждением  людей образованных, принадлежало к самому сильному из того, что носил в сердце  Ульрих. Вера как уменьшительная форма знания была противна его естеству, она  всегда – «рассудку наперекор»; зато ему было дано видеть в «догадке по честному  разумению» особое состояние и поприще для предприимчивых умов. Позднее ему еще  должно было стоить немалых хлопот то, что это противоречие теперь ослабилось,  но пока он ничего такого не замечал, ибо в эту минуту существовал сонм побочных  мыслей, его занимавших и забавлявших.    

Он перебирал примеры. Жизнь становилась все более  однообразной и безличной. Во все удовольствия, волнения, разновидности отдыха,  даже в страсти, проникало что‑то типическое, механическое, статистическое,  серийное. Воля к жизни стала широкой и плоской, как медлящая перед устьем река.  Воля к искусству стала уже чуть ли не подозрительна себе самой. Похоже было,  что время начинает обесценивать индивидуум, не будучи в силах возместить эту  потерю новыми коллективными свершениями. Это было лицо времени. И это лицо,  которое так трудно было понять, которое он когда‑то любил и пытался поэтически  претворить в клокочущий кратер гремящего вулкана, потому что чувствовал себя  молодым, как тысячи других, и от которого он, как эти тысячи, отвернулся,  потому что не справился с безобразным до ужаса зрелищем, – лицо это  преобразилось, стало спокойным, лукаво‑прекрасным и светящимся изнутри  благодаря одной‑единственной мысли! А что, если обесценивает мир не кто иной, как  сам бог? Разве мир. тогда снова не обретает смысла и радости? И разве бог не  должен был бы уже обесценить его, если бы приблизился к нему хоть на шажок? И  разве не было бы уже единственным настоящим приключением увидеть хотя бы  проблеск этого?! Мысли эти обладали неразумной последовательностью череды  приключений и были такими чужими в голове Ульриха, что ему казалось, будто он  видит сон. Время от времени он осторожно поглядывал на сестру, словно боясь,  Что она заметит, что он вытворяет, и несколько раз видел при этом ее светло‑русую  голову как свет на свету перед небом, и воздух, игравший в ее волосах, играл,  казалось ему тогда, и с облаками.    

Когда это происходило, она тоже приподнималась и удивленно  оглядывалась. Она пыталась тогда представить себе, каково это – быть  избавленной от всех чувств жизни. Даже пространство, – этот всегда  одинаковый, бессодержательный куб, – наверно, изменилось бы, думала она.  Закрывая на миг глаза и затем открывая их снова, отчего сад представал ей  девственным, словно был только что сотворен, она замечала, – и была в этом  какая‑то отчетливость и бесплотность видения, – что направление,  связывающее ее с братом, выделено из всех других. Сад «обступал» эту линию, и  хотя ни в деревьях, ни в дорожках, ни в других частях реального окружения  ничего не менялось, в чем она легко могла убедиться, все соотносилось с этой  связью как с осью и потому заметным образом незримо менялось. Пусть это звучало  противоречиво, но она могла бы с таким же правом сказать, что мир там  сладостнее, а может быть, и горестнее; самое любопытное, что казалось, будто  видишь это воочию. Кроме того, было что‑то необычное в том, что все окружающие  предметы представали до ?кути покинутыми, но и восхитительно до жути  одушевленными, они, казалось, нежно умирали или находились в страстном  обмороке, словно их только что покинуло что‑то безымянное, придававшее им прямо‑таки  человеческую чувственность и чувствительность. И подобное тому, что произошло с  ощущением пространства, произошло с чувством времени; этот конвейер, этот  эскалатор с его жуткой причастностью к смерти в иные мгновенья, казалось,  останавливался, а в иные – без связи тек снова. На какой‑нибудь один внешний  миг оно, время, вдруг исчезало внутренне, и не было никаких признаков того,  прекращалось ли оно на час или на минуту. Один раз Ульрих застиг сестру за  этими опытами и, видимо, что‑то из них угадал, ибо сказал тихо и с улыбкой:    

– Есть прорицание, что для богов тысячелетие не дольше,  чем моргнуть глазом!    

Затем они снова откинулись назад, слушая дальше мечтательные  речи тишины.    

Агата думала: «Все это совершил только он; и все‑таки он  каждый раз сомневается, когда улыбнется!» Но солнце лило свое устойчивое тепло,  как снотворное, на его раскрытые губы, Агата чувствовала это по своим губам и  ощущала себя единой с ним. Она попыталась перевоплотиться в него и угадать его  мысли, что считалось у них, собственно, непозволительным, ибо шло извне, а не  от творческого участия, и как нарушение правила требовало тем большей  секретности. «Он не хочет, чтобы из этого вышла только любовная история!» –  подумала она и прибавила: «Таков и мой вкус!» И сразу вслед за этим подумала:  «После меня он не будет любить ни одной другой женщины, ибо это уже не любовная  история; это вообще последняя любовная история, какая может быть!» И прибавила:  «Мы будем, наверно, как бы последними могиканами любви!» Сейчас она была  способна говорить с собой и этим тоном, ибо, совсем честно отдавая себе отчет,  знала, что, конечно, и этот заколдованный сад, где она находилась с Ульрихом,  больше желание, чем действительность. Она не думала в самом деле, что  Тысячелетнее Царство могло уже начаться, как ни отдавало твердой почвой это  однажды употребленное Ульрихом название. Она чувствовала себя даже совсем  утратившей силу желать и там, где обычно возникали ее мечты    

– она не знала, где это, до горечи трезвой. Она  помнила, что до эпохи Ульриха фантазировать ей было, в сущности, легче, сон  наяву, как тот, в каком сейчас качалась ее душа, уводил ее за пределы жизни, в  бодрствование после смерти, к близости бога, к силам, которые ее подхватывали,  или только в соседство с жизнью, к прекращению понятий и переходу в леса и луга  представлений – никогда ведь не становилось ясно, что это такое! И вот она  попыталась вспомнить эти старые представления. Но пришли ей на память только  гамак, натянутый между двумя огромными пальцами в раскачиваемый бесконечным  терпением; затем что‑то тихо высящееся над тобой, как два высоких дерева, между  которыми чувствуешь себя приподнятым и исчезнувшим; и наконец пустота,  непонятным образом обладавшая осязаемым содержанием… Вот, пожалуй, и все  промежуточные создания интуиции и иллюзии, в которых когда‑то находила утешение  ее тоска. Но были ли эти создания действительно только промежуточными и  половинчатыми? К удивлению Агаты, она постепенно стала замечать что‑то очень  странное. «Право, – подумала она, – недаром говорят: озаряло! И чем  дольше озаряет, тем ярче!» Ведь то, что она когда‑то воображала, было почти во  всем тем самим, что теперь спокойно и твердо стояло перед ней, как только она  приказывала вглядеться глазам! Беззвучно вошло это в мир. Правда, – в  отличие от того, как это ощутил бы, наверно, догматик, – бог остался далек  от ее приключения, но зато она не была больше в этом приключении одна. Таковы  были единственные два изменения, которыми отличалось исполнение от предвестия,  и отличалось в пользу земной естественности.    

 47    

В мире людей    

     

В последовавшее за этим время они отдалились от своих  знакомых и удивили их тем, что под предлогом своего отъезда отрезали им какой  бы то ни было доступ к себе.    

Большей частью они тайком находились дома, а выходя,  избегали мест, где могли встретить людей одного с ними круга; они посещали,  однако, увеселительные заведения и маленькие театры, где им это, по их мнению,  не грозило, но вообще‑то, покидая дом, обычно просто отдавались течениям  большого города, которые, будучи отражением его потребностей, с точностью  приливов и отливов нагнетают людскую массу в одном месте и рассасывают в  другом, в зависимости от времени суток. Они предавались этому занятию без определенных  намерений. Им доставляло удовольствие делать то, что делали многие, и вести  вместе с другими такой образ жизни, который временно снимал с них душевную  ответственность за их собственный. И никогда еще город, где они жили, не  казался им одновременно таким красивым и таким чужим. Дома в совокупности  являли внушительную картину, даже если в чем‑то или порознь красивы не были;  шум тек по разреженному жарой воздуху, как поднявшаяся до крыш река; на  сильном, приглушенном глубиной улиц свету у людей был более страстный и более  таинственный вид, чем они того, наверно, заслуживали. Все звучало, выглядело,  пахло – так незаменимо и незабываемо, словно давало понять, каким оно предстает  в своей моментальности себе самому; и брат с сестрой принимали это приглашение  радостно повернуться к миру.    

Тем не менее происходило это не без сдержанности, ибо они  ощущали сплошной разлад. То таинственное и неопределенное, что связывало их  самих, хотя говорить об этом свободно они не могли, отделяло их от других  людей, но та же страсть, которую они постоянно чувствовали, потому что  споткнулась она не столько о запрет, сколько об обетование, оставила их и в  состоянии, сходном с тяжкими перерывами в физической близости. Лишенное выхода  желание откатывало назад в тело и наполняло его нежностью, такой же  неопределенной, как день поздней осени или ранней весны. И хотя к каждому  человеку и ко всему миру они, конечно, не испытывали таких чувств, как друг к  другу, они все‑таки чуяли сердцем прекрасную тень возможности этого, и сердце  не могло ни целиком поверить нежной этой иллюзии, ни целиком уйти от нее, что  бы ему ни встречалось.    

Это создало у добровольных близнецов впечатление, что  благодаря своему ожиданию и своему аскетизму они стали чутки ко всем неизбытым  симпатиям мира, но также и к пределам, которыми ограничивают всякое чувство  реальности и здравомыслие; и им стала хорошо видна своеобразная двусторонность  жизни, погашающая всякое великое устремление низким. Она привязывает к каждому  прогрессу какой‑то регресс и к каждой силе – какую‑то слабость; она никому не  дает права, которого бы не отняла у другого, не улаживает ни одного осложнения,  не учинив нового непорядка, и даже величие создает, кажется, лишь для того,  чтобы почестями, ему причитающимися, осыпать в следующий раз пошлость. Так  поистине неразрывная и, быть может, глубоко необходимая связь соединяет все  смелые человеческие усилия с осуществлением их противоположности и делает жизнь  – независимо от всех других противоречий и разногласий – для людей умных, или,  стало быть, умных тоже только наполовину, довольно несносной, но в то же время  и заставляет их искать этому объяснения.    

И судили об этой связанности почетной и оборотной сторон  жизни тоже очень по‑разному. Благочестивые мизантропы видели в этом следствие  земной бренности; сорвиголовы – самую смачную филейную часть жизни; люди  средние чувствуют себя в этом противоречии так же уютно, как между своей правой  и своей левой рукой; а кто думает осторожно, тот просто говорит, что мир создан  не для того, чтобы соответствовать людским понятиям. На это смотрели, стало  быть, как на несовершенство мира или человеческих представлений, это переносили  и с детской кротостью, и с грустью, и с упрямым равнодушием, и в общем‑то  принимать на этот счет какие‑либо решения – скорее вопрос темперамента, чем  почтенная задача разума. Но если мир наверняка создан не для того, чтобы  соответствовать человеческим требованиям, то человеческие понятия наверняка  созданы для того, чтобы соответствовать миру, ибо такова их задача; и почему  как раз в области справедливого и прекрасного они никогда этого не добиваются,  остается, стало быть, странно открытым вопросом. Прогулки без цели показывали  это наглядно, как книжка с картинками, и рождали разговоры, сопровождавшиеся  изменчивым волнением перелистыванья.    

Ни один из этих разговоров не разбирал свой предмет  обстоятельно и полностью, каждый зато обращался к самым разным ассоциациям; при  этом связь мыслей в целом становилась все шире, расчлененность по конкретным  поводам, следовавшим один за другим, то и дело отступала перед приливом  побочных наблюдений, и тянулось это с потерями и приобретениями долго, прежде  чем явственно стал виден итог.    

Так Ульрих – случайно или нет, убежденно или наудачу –  прежде всего допустил возможность, что предел, поставленный чувству, так же,  как забегание жизни вперед и ее отставание или, по меньшей мере, ее виляние  туда и сюда, – словом, ее духовная ненадежность, выполняют некую  небесполезную задачу, а именно – создать и сохранить какое‑то среднее состояние  жизни.    

Он не требовал от мира, чтобы тот был декоративным парком  гения. История мира лишь на его вершинах, а вернее, может быть, на  патологических наростах, есть история гения и его творений; в основном же это  история среднего человека. Он – материал, с которым история работает и который  вновь и вновь из нее воскресает. Может быть, это внушил миг усталости. Может  быть, Ульрих просто вообще думал, что все среднее, не очень высокое, прочно и  обладает наилучшими шансами на сохранение своего вида; следовало предположить,  что это первейший закон жизни – сохранять себя самое, и так, наверно, оно и  было. Но такое начало содержало, безусловно, и другой ракурс. Ведь пусть  несомненно, что среднему человеку людская история обязана отнюдь не своими  взлетами; все равно, если взять все вместе, гениальность и глупость, героизм и  безволие, она есть история миллионов стимулов и противодействий, свойств,  решений, установлений, страстей, знаний и заблуждений, которые он, средний  человек, получает со всех сторон и раздает во все стороны. В нем и в ней смешаны  одни и те же элементы; и потому она, в любом случае, представляет собой историю  среднего уровня, или, в зависимости от того, как посмотреть, средний уровень  миллионов историй, и даже если ей суждено вечно колебаться вокруг  посредственного, что может быть в конце концов нелепее, чем обижаться на  средний уровень за его среднесть!    

А в эти мысли вторглось и воспоминание о вычислении средних  величин, как их понимает теория вероятностей. С холодным, почти бесстыдным  спокойствием правила вероятности начинаются уже с того, что события идут то  так, то этак и могут даже обернуться своей противоположностью. Для образования  и утверждения среднего уровня нужно поэтому, чтобы больших и особенных величин  было гораздо меньше, чем средних, чтобы они даже почти ни– когда не появлялись  и чтобы так же обстояло дело с несоразмерно малыми величинами. Те и другие  остаются, а лучшем или худшем случае, крайними величинами, причем не только в  расчетах, но и, судя по опыту, везде, где царят близкие к случайности  обстоятельства. Пусть опыт этот получен при страховании от града и составлении  отчетов о смертности; но малой вероятности крайних величин явно соответствует  то, что и в истории односторонние построения и абсолютное осуществление  непомерных требований редко бывали прочными. И если, с одной стороны, это  кажется половинчатостью, то, с другой, это довольно часто способствовало  спасению человечества от предприимчивого гения не меньше, чем от охваченной  жаждой действия глупости. Ульрих невольно все шире распространял аспект вероятности  на духовные и исторические события, а механическое понятие среднего' переводил  в область нравственного; и вернулся таким путем к той самой двусторонности  жизни, с которой начал. Ведь границы и перемены идей и чувств, их тщетность,  загадочная и обманчивая связь между их смыслом и осуществлением его  противоположности – все это и подобное заключено уже как внутреннее следствие в  допущении, что одно так же возможно, как другое. А допущение это и есть  основной тезис, откуда черпает твое содержание теория вероятностей, и ее  определение случая; тот факт, что оно определяет также и ход вещей в мире,  позволяет, значит, сделать вывод, что все пошло бы лишь чуть‑чуть иначе, чем  идет, если бы сразу было предоставлено только случаю.    

Агата спросила, не есть ли это нарочитое омрачение правды и  романтический пессимизм – приравнивать ход вещей к случаю.    

– Вот уж нет! – воспротивился Ульрих. – Мы  начали с тщетности всех смелых ожиданий, и нам она показалась какой‑то коварной  тайной. Но, сопоставляя ее теперь с правилами вероятности, мы объявляем эту  тайну, которую, насмешливо обыгрывая знаменитый антоним, можно назвать  «изначальной дисгармонией» мироздания, – крайне непритязательной по той  причине, что просто ничего не происходит с нею вразрез! Развитие предоставлено  себе самому, никаких духовно регламентирующих законов ему не навязывается; оно  подчинено как бы случайности; и хотя при этом не может возникнуть истинное, но,  но крайней мере, вероятное становится обоснованным при этой же предпосылке!  Одновременно, исходя из вероятного, мы можем объяснить себе и исключительную  стабильность среднего, весьма нежелательный рост которого ощутим повсеместно. В  этом нет ничего романтического и, возможно даже, ничего мрачного. Это,  пожалуй, – рады мы тому или не рады, – скорее некая предприимчивая  попытка!    

Больше, однако, он говорить об этом не пожелал и оставил эту  многообещающую затею, не выйдя за пределы введения. У него было такое чувство,  что он неловко и затрудненно коснулся чего‑то великого. Этим великим была  глубокая двусмысленность мира, состоящая в том, что он кажется идущим и вперед,  и назад, одновременно и ошеломляет, и окрыляет; и в том, что на духовного  человека он не может производить иного впечатления уже потому, что его, мира,  история – это не история человека значительного, а явно история среднего  человека, чей смущенный и двусмысленный лик накладывает на мир свой отпечаток.  Отяжелена же была эта мысль‑наитие попыткой дать знакомой природе среднего  человека путем сопоставления с природой вероятности фон не вполне исследованной  новизны. Основная мысль была и при этом сопоставлении как будто проста: ведь  среднее есть всегда и что‑то вероятное, и средний человек – это сгусток  всяческой вероятности. Но, сопоставив сказанное им с тем, что об этом еще можно  было бы сказать, Ульрих почти отчаялся продолжать то, что начал своим  противопоставлением вероятности и истории.    

Агата сказала с нарочитой нерешительностью:    

– Наша домоправительница заворожена лотереей и надеется  на выигрыш! Если, значит, я достойна понять тебя верно, то задача истории –  оставлять все более усредненный человеческий тип и обеспечивать его жизнь, в  пользу чего, вероятно, многое говорит или хотя бы нашептывает. А для этого ей,  мол, проще и вернее всего подчиниться Случаю, предоставив распределять и  смешивать события его законам?    

Ульрих кивнул головой.    

– Одно вытекает из другого. Если бы у человеческой  истории вообще была задача и задача заключалась в этом, то история не могла бы  быть лучше, чем она есть, и странным образом достигла бы цели тем, что у нее  нет цели!    

Агата засмеялась.    

– И поэтому ты утверждаешь, что низкий потолок, под  которым мы живем, выполняет «небесполезную» задачу?    

– Глубоко необходимую задачу; благоприятствует среднему  уровню! – подтвердил Ульрих. – Для этой цели он заботится о том,  чтобы никакое чувство и никакая воля никогда не вырастали до неба!    

– Пусть бы уж лучше было наоборот! – сказала  Агата. – Тогда я не устала бы слушать, пока все не узнала!    

Такой разговор, как этот – о гении, среднем уровне и  вероятности, казался Агате потерей времени, потому что он занимал только разум,  не затрагивая души. Не совсем так смотрел на это Ульрих, хотя он был искренне  недоволен тем, что сказал. Ничего там не было твердого, кроме положения: если  что‑либо есть игра случая, то итог показывает такое же распределение выигрышей  и проигрышей, как сама жизнь. Но из того, что вторая часть такого условного  предложения правдива, отнюдь не следует, что правдива и первая! Обратимость  отношения нуждается для правдоподобия в более точном сравнении, которое только  и дало бы возможность перенести понятия вероятности на исторические и духовные  события и противопоставить друг другу два таких разных аспекта. А охоты делать  это сейчас у Ульриха не было; но чем больше он чувствовал свое упущение, тем  тверже убеждался в важности затронутой задачи. Не только растущее влияние  духовно нерадивых масс, из‑за которого человечество становится все более  средним, придало важность любому вопросу о структуре среднего; но и по другим  причинам, в том числе общего и духовного плана, основной вопрос, какова же  природа вероятности, все больше, кажется, стремится занять место вопроса о  природе истины, хотя первоначально был лишь подсобным средством для решения  отдельных задач.    

Все это можно было выразить и словами, что «вероятный  человек» и «вероятная жизнь» начали мало‑помалу подниматься на место  «истинного» человека и «истинной» жизни, оказавшихся‑де пустой фантазией и  симуляцией; на что‑то подобное Ульрих и намекнул прежде, сказав, что весь этот  вопрос не что иное, как следствие беспечного развития. Смысл всех таких  замечаний явно не был еще вполне ясен ему самому, но именно эта слабость  наделяла их способностью озарять, как зарницы, широкие дали, и он знал такое  множество примеров современной жизни и современного мышления, к которым они  подходили, что ощущал сильную потребность превратить эмоциональное понимание их  в более ясное. Необходимость продолжения была, таким образом, налицо, и он  решил непременно вернуться к этому при более удобном случае.    

Он улыбнулся от удивления, обнаружив, что такое намерение  уже толкает его, хотя он этого не хотел, рассказать Агате о чем‑то старом, что  он прежде по сомнительной прихоти часто называл «миром событий все в том же  роде». Это был мир тревоги без смысла, текущей, как ручей через песок без  зелени; он назвал его сейчас миром «вероятного человека». С освеженным  любопытством наблюдал он за человеческими потоками, берегами которых они с  сестрой следовали и которые своими страстями, привычками и незнакомыми  радостями отвлекали их от них самих: то был мир этих страстей и радостей, а не  мир все еще влекущей возможности! Потому‑то это и был мир преград, которые  вводят в границы и самое разгульное чувство, мир среднего состояния жизни.  Впервые не просто эмоционально, а так, словно ждешь чего‑то на самом деле, он  подумал о том, что разница, не позволяющая мирскому чувству в одном случае  успокоиться и свершиться, упрочиться, а в другом – обрести поступательное  мирское движение, объясняется, может быть, двумя в корне различными состояниями  или видами этого чувства.    

Оборвав свои мысли, он сказал: «Взгляни!», и до сознания  обоих дошло то, что открывалось глазам. Это было, когда они переходили одну  известную и, если можно так сказать, общеуважаемую площадь. Здесь находился  новый университет, эпигонская постройка в стиле барокко, перегруженная мелкими  деталями; неподалеку от него находилась дорогостоящая, о двух башнях  «неоготическая» церковь, похожая на удачную карнавальную шутку, а задний план,  рядом с двумя невыразительными университетскими учреждениями и дворцом банка,  составляло большое мрачно‑убогое здание суда и тюрьмы. Быстрый и массивный  экипаж пересекал эту картину, и один‑единственный взгляд способен был охватить  и добротность состоявшегося, и подготовку дальнейшего преуспевания, в  одинаковой мере побуждая восхищаться человеческой деятельностью и отравляя дух  незаметным осадком незначительности. И, не меняя по сути темы разговора, Ульрих  продолжал:    

– Предположи, что к власти над миром пришла шайка  бандитов, у которой нет за душой ничего, кроме самых грубых инстинктов и принципов!  Даже на этой дикой почве появились бы через некоторое время творения духа! А  еще через какое‑то время, когда дух развился бы, он уже преградил бы дорогу  себе самому же! Урожай растет, а его содержание уменьшается – словно плоды  приобретают вкус тени, когда все ветки полны!    

Он не спросил почему. Он выбрал это сравнение, просто чтобы  выразить, что, на его взгляд, большая часть того, что называется культурой,  находится между состоянием шайки бандитов и праздной зрелостью, ибо если так  оно и было, то это ведь извиняло и за весь разговор, на который он сбился, хотя  начало положил какой‑то нежный первый оттенок.    

 48    

Устремленность мыслей к  значительному    

и начинающийся разговор  об этом    

     

Если кто‑нибудь говорит о двусторонности и беспорядочности  человеческой натуры, это предполагает, что он считает себя способным  представить себе лучшее ее устройство.    

Верующий человек может так считать, а Ульрих таковым не был.  Напротив: веру он подозревал в тенденции к опрометчивости, и было ли содержание  этого духовного поведения земной выдумкой или неземной идеей, само оно, как  способ душевного продвижения, напоминало ему потуги курицы летать. Только Агата  составляла тут исключение; он утверждал, что завидует ее способности верить  рьяно и опрометчиво, и ощущал женственность ее недостатка иногда почти так же  физически, как одно из .других половых отличий, знать о которых – ослепляющее  блаженство. Он прощал ей эту неподдаваемость учету даже тогда, когда она  казалась ему, в сущности, непростительной, например, в контактах с такой  смешной персоной, как профессор Линднер, насчет которых сестра многое    

–от него скрывала. Он чувствовал рядом с собой скрытность  тепла ее тела и вспоминал одно страстное утверждение, имевшее приблизительно  тот смысл, что человек не бывает для самого себя красивым или безобразным,  хорошим или дурным, значительным или нудным, а что достоинства .его зависят  всегда от того, верят ли в него или сомневаются в нем. Это было лихое  замечание, полное великодушия, но и грешившее неточностью, которая допускала  самые разные выводы; и тайный вопрос, не восходит ли уж оно к этому козлу  набожности, к этому мужчине Линднеру, о котором он почти ничего не знал,  ревниво взбаламутил водной быстрый подземный поток его мыслей. Но, думая об  этом, Ульрих не смог вспомнить, было ли вообще это замечание сделано Агатой, а  не им самим, и одно казалось ему столь же возможным, как и другое. Тут волна  ревности растеклась нежной пеной благодаря этой нераспознаваемости во всех  душевных и физических отличиях, и он мог бы теперь высказать то, в чем,  собственно, состояло его предубеждение против всякой готовности верить. Верить  чему‑то и верить во что‑то – это душевные состояния, которые, заимствуя силу у  другого состояния, используют или даже расточают ее для себя; но это другое  состояние было не только, как то напрашивалось прежде всего, твердым состоянием  знания, но могло быть, напротив, еще менее материальным состоянием, чем сама  вера. И что именно в эту сторону ведет все, что волнует его и сестру, –  это обстоятельство подбивало Ульриха высказаться; но его мысли были еще далеки  от того, чтобы пуститься туда, и поэтому он не высказался, а предпочел поскорее  переменить тему.    

Даже ведь и гениальный человек носит, пожалуй, в себе некую  меру, которая могла бы дать ему право считать, что все в мире прямо‑таки  необъяснимым образом движется так же назад, как и вперед; но кто гениален?  Первоначально Ульрих не испытывал ни малейшей потребности думать об этом; но  вопрос этот не отпускал его, он не знал почему.    

– Надо отличать гениальность как видовое понятие от  гениальности как личной превосходной степени, – начал он, еще не найдя  подходящего выражения. – Раньше я иногда думал, что есть вообще только две  существенные породы людей, которые не смешиваются, – порода гениев и  порода глупцов. Но люди из породы гениев, или гениальные, еще не суть гении.  Гений, которым любуются, возникает по‑настоящему лишь на бирже тщеславий. В его  лучах сияют зеркала окружающей глупости. Он всегда связан с чем‑то, что дает  ему еще и престиж, как дают его, например, деньги или награды. Как бы, значит,  ни были велики его заслуги, внешность его – это, собственно, чучело  гениальности…    

Агата прервала его, ей было любопытно другое:    

– Хорошо, а сама гениальность?    

– Если из чучела вынешь солому, то, наверно, она и  останется, – сказал Ульрих, но опомнился и недоверчиво прибавил:– Я так и  не знаю, что гениально, и не знаю, кто бы должен был это решать!    

– Сенат знатоков! – сказала Агата с улыбкой. Она  знала довольно идеократические порой взгляды брата, которыми он не раз донимал  ее в разговорах, и немного лицемерно напомнила ему своими словами о знаменитом,  но за две тысячи лет так и не выполненном требовании философии, чтобы  управление миром было доверено академии мудрейших.    

Ульрих кивнул головой.    

– Это известно еще со времен Платона. И если бы удалось  это осуществить, то после него во главе правящего духа оказался бы, наверно,  платоник, и так продолжалось бы до тех пор, пока в один прекрасный день – бог  весть почему – истинными философами не сочли бы последователей Плотина. Так же  обстоит дело с тем, что сегодня считается гениальным. А что сотворили бы  плотиники с платониками, как не то, что делает всякая истина с заблуждением:  она неумолимо уничтожает его. Бог поступил осторожно, установив, что из слона  получается снова только слон, а из кошки – кошка. А вот из философа получается  сперва попугай, а затем антифилософ.    

– Значит, пусть бог сам и решает, что гениально! –  нетерпеливо воскликнула Агата, и с гордостью, и слегка ужасаясь этой мысли, и  сознавая ее опрометчивую запальчивость.    

– Боюсь, что это ему наскучит? – сказал  Ульрих. – По крайней мере христианскому богу. Он падок на сердца, и ему  наплевать, много ли у них разума. Впрочем, я думаю, что церковное пренебрежение  к обывательской гениальности имеет и свои плюсы!    

Немного подождав. Агата сказала просто:    

– Прежде ты говорил иначе!    

– Я мог бы ответить тебе, что языческая вера, будто все  волнующие человека идеи покоились прежде в божественном уме, была, наверно,  прекрасна. Но что трудно думать о божественных эманациях с тех пор, как среди  того, что для вас важно, находятся такие идеи, которые называются пироксилин  или пневматика, – тут же возразил Ульрих. Затем, однако, помедлил, словно  с него было достаточно шутливого тона, и вдруг поведал сестре то, что она  хотела узнать. Он сказал: – Я всегда, чуть ли не от природы, верил, что дух,  раз ты чувствуешь в себе его силу, обязывает тебя также снискать ему авторитет  в мире. Я верил, что жить стоит только значительно, и желал себе никогда не  делать ничего безразличного. И то, что из этого следует для общей цивилизации,  выглядит, может быть, утрированно‑высокомерно, но неизбежно вот что: терпимо  только гениальное, и на людей средних надо нажимать, чтобы они рождали его или  соглашались с ним! Что‑то из этого, в смеси со множеством прочего, составляет даже  общее убеждение. Мне поэтому действительно совестно ответить тебе, что я  никогда не знал, что гениально, да и теперь не знаю, хотя несколько минут назад  непринужденно намекнул, что склонен приписывать это свойство не столько какому‑то  особому человеку, сколько какой‑то человеческой разновидности.    

Намерения у него были, кажется, не такие плохие, и, когда он  умолк, Агата постаралась поддержать разговор.    

– Разве у тебя самого не может слететь с языка  упоминание о каком‑нибудь гениальном акробате? – спросила она. –  похоже, что сегодйя понятие это обычно предполагает что‑то трудное,  необыкновеннее и особенно удачное. – Началось это с певцов. И если тот,  кто поет выше остальных, называется гениальным, то нечему бы не называться  гениальным тому, кто прыгает выше! Но так можно прийти в конце концов к  гениальности легавого пса. И мужчины неробкого десятка считают ее даже более  добротной, чем гениальность мужчины, который вытягивает свои голосовые связки  из горла. Двоякое словоупотребление тут явно мешает ясности. Кроме гениальности  удачи, гениальности, которая простирается на все, так что и глупейший анекдот  может быть гениальным «в своем роде», есть еще высота, достоинство и значение  того, что удается, – словом, какой‑то ранг гениальности.    

Веселое выражение вытеснило серьезность из глаз Ульриха, и  поэтому Агата потребовала продолжения, которое он, казалось, держал про себя.    

– Я вспомнил, что вопрос о гениальности я как‑то  обсуждав с нашим другом Штуммом, – сказал Ульрих. – И он настаивал на  необходимости различать военное и штатское понятия гениальности. Чтобы ты  поняла его, мне надо, пожалуй, объяснить тебе кое‑что из кайзеровской и  королевской военной сферы. Гениальными войсками – само словосочетание уже  диковинно! – у нас принято называть, – продолжал он, – инженерные  войска. Они служат дли фортификационных и тому подобных работ и состоят из  солдат и унтер‑офицеров, а также офицеров, у которых нет особого будущего.  Разве что они пройдут «высшие гениальные курсы», после чего попадут в  «гениальный штаб». «Выше гения в армии находится, стало быть, гениальный  штабист, – говорит Штумм фон Бордвер. А уж еще выше, конечно, только  генеральный штаб, потопу что это – самое умное из всего, что создано богом».  Так пытался он, хотя все еще с удовольствием называет себя антимилитаристом,  убедить меня в том, что надлежащее применение гения регламентированно и  сохранится только в армии, а во всей штатской болтовне об этом такого порядка,  увы, как раз и нет. И когда он все так передергивает, что правда видна прямо  как на ладони, нам на руку следовать за его путеводной нитью.    

Но то, что присовокупил к этому насчет неодинаковых понятий  гениальности Ульрих, имело в виду не столько высшую ступень гения, сколько ту  главную форму гениального или значительного, сомнительность которой представлялась  ему более конфузной и досадной. Ему казалось, что легче судить о чем‑то  чрезвычайно значительном, чем о просто значительном. Первое есть только шаг за  пределы того, ценность чего уже неоспорима, стало быть, нечто, основанное как‑никак  на более или менее традиционной системе духовных ценностей, а второе требует  сделать первый шаг в неопределенное и бесконечное пространство, а это почти не  дает возможности убедительно отличить значительное от незначительного.  Естественно поэтому, что словоупотребление предпочитало ориентироваться на  гениальность степени и удачливости, чем на гениальную ценность того, что именно  удается; но понятно также, что возникшая привычка называть гениальной любую  трудноподражаемую ловкость связана с нечистой совестью, и, разумеется, не с  какой иной, чем с нечистой совестью невыполненной задачи и забытого долга. Брат  и сестра посетовали на это шутливо и невзначай, но продолжили разговор  серьезно.    

– Яснее всего становится это, – сказал Ульрих  сестре, – когда обращаешь внимание, что бывает дочти только случайно, на  один малозаметный внешний признак, а именно – на нашу привычку произносить  слова «гений» и «гениальный» по‑разному, а не так, словно второе происходит от  первого.    

Как то случается с каждым, кому вдруг укажут на какое‑нибудь  обыкновение, которое он не замечал, Агата немного удивилась.    

– Я тогда, после разговора со Штуммом, заглянул в  гриммовский словарь, – извинился Ульрих. – Военный термин «гений»,  «солдат гениальных войск», стало быть, пришел к нам, как многие военные выражения,  из французского языка. Инженерное, дело называется там ie genie; и с этим  связаны arme du genie, ecole du genie, а также английское engine, французское  engin и итальянское ingegno macchina, искусное орудие; а восходит вся эта  семейка к позднелатинским genium и ingenium – словам, чье твердое «г»  превратилось в дороге в мягкое «ж» и чье главное значение – «сноровка» и  «умение». Это сочетание похоже на несколько старомодную формулу «искусства и  ремесла», которой нас порой еще радуют сегодня какие‑нибудь официальные надписи  или написания. Отсюда, стало быть, идет раскисшая уже дорога и к гениальному  футболисту, даже к гениальной охотничьей собаке или гениальному скакуну, но  последовательно было бы произносить это «гениальный» так же, как то «гений».  Ибо есть еще вторые «гений» и «гениальный», значение которых тоже налицо во  всех языках и восходит не к «genium», а к «genius», к чему‑то большему, чем  человеческое, или по крайней мере благоговейно – к духу и душе как к самому  высокому в человеке. Вряд ли нужно добавлять, что оба эти значения везде  безнадежно смешались и перепутались, уже много веков назад, и в языке, и в  жизни, и не только в немецком. Но в нем – что характерно – больше всего, так  что это, можно сказать, особенно немецкая черта – не отделять гениальность от  находчивости. К тому же в немецком языке черта эта имеет историю, которая меня  в одном пункте очень волнует.    

Агата слушала это растянутое объяснение, как то бывает в  подобных случаях, немного доверчиво и на граня скуки, но ожидая поворота, который  избавит от такой неуверенности.    

– Ты не сочла бы меня занудой, если бы я предложил  тебе, чтобы мы с тобой снова отныне пользовались выражением «осененный  гением»? – спросил Ульрих.    

Улыбка сестры и движение ее головы невольно выдали, что ей  претит этот устаревший оборот речи, к которому пристал запах старых сундуков и  одежд.    

– Устаревшее выражение, – признал Ульрих, –  но хороший был момент, когда им пользовались! Я, как уже сказал тебе,  справлялся по этому поводу. И если то, что мы находимся на улице, тебе не  мешает, я еще раз взгляну, что можно сказать тебе на этот счет!    

Он с улыбкой извлек из кармана листок бумаги и расшифровал  несколько исписанных карандашом мест.    

– Гете, – объявил он. – «Я увидел раскаяние и  покаяние, доведенные до карикатуры и, поскольку всякая страсть заменяет гений,  „поистине осененные гением“. В другом месте: „Ее осененное гением спокойствие  часто шло мне навстречу в блестящем восторге“. Виланд: „Плод часов, осененных  гением“, Гельдерлин: „Греки – все еще прекрасный, осененный гением и радостный  народ“. И такой же смысл этого оборота можно найти, еще у молодого  Шлейермахера. Но уже у Иммермана можно встретить „гениальное хозяйничанье“ и  „гениальную безалаберность“. Вот тебе этот постыдный переход понятия в то  расхоже‑неряшливое, которое и сегодня заключено в слове „гениальный“,  употребляемом обычно в насмешку.    

Он повертел листок, спрятал его в карман и еще раз извлек.    

– Но предыстория и предпосылки прослеживаются и  раньше, – добавил он. – Уже Кант порицает «модный тоя гениеобразной  свободы мышления» и раздраженно говорит о «гениальничающих людях» и  «гениальничающих болванах». Так злит его изрядный отрезок немецкой духовной  истории, ибо и до него, и не в меньшей мере, что характерно, после него, в  Германии то с энтузиазмом, то с неодобрением говорили о «натиске гениальности»,  «лихорадке гениальности», «буре гениальности», «прыжках гениальности», «кличах  гениальности», «крике гениальности», и даже у философии не всегда были чистые  ногти, и менее всего тогда, когда она считала, что может высосать у себя из  пальца независимую истину.    

– А как определяет Кант, что такое гений? –  спросила Агата, которую с этим знаменитым именем связывало только воспоминание  о том, как она слышала, что он превзошел все.    

– В природе гения он выделял творческое начало и  оригинальность, «оригинальный дух», благодаря чему Кант и поныне пользуется  величайшим влиянием, – ответил Ульрих. – Гете позднее, правда,  опирался на него, даже описывая гениальность такими словами: «налицо у многих  предметов, и самые отдаленные легко относят ее друг к другу – без всякого  эгоизма и самодовольства». Но эта точка зрения очень рассчитывает на работу  разума и ведет к тому несколько гимнастическому представлению о гениальности,  жертвой которого мы оказались.    

Агата спросила, недоверчиво смеясь:    

– Ну, так теперь ты знаешь, что такое «гений»,  «гениальный» и «осененный гением»?    

Ульрих пожал плечами в ответ на эту насмешку.    

– Во всяком случае мы выяснили, что немцы, если уж не  видно строгого кантовского «оригинального духа», находят гениальным и всякое  экстравагантное и бросающееся в глаза поведение, – сказал он.    

 49    

Разговоры о любви    

     

Человек, по сути говорящее животное, – единственное  животное, которое и для продолжения рода нуждается в разговорах. И говорит он  при этом не только потому, что говорит и без этого; нет, похоже на то, что его  любвеохотливость связана с его словоохотливостью в самом существе, связана так  таинственно‑глубоко, что это напоминает древних, по чьей философии бог, люди и  вещи возникли из «логова», под которым они поочередно подразумевали святой дух,  разум и речь. Но вот даже психоанализ и социология не сообщили об этом ничего  существенного, хотя обе эти новейшие науки уже могут соревноваться с  католицизмом по части вмешательства во все человеческие дела. Надо, значит, самому  как‑то взять в толк, что разговоры играют в любви большую роль, чем все другое.  Она – самое разговорчивое из всех чувств и состоит в большой своей части  целиком из разговорчивости. Если человек молод, то эти распространяющиеся на  все разговоры относятся к явлениям роста; если он созрел, то они составляют его  павлиний хвост, который, даже если он состоит уже только из одних стволов  перьев, распускается тем энергичнее, чем позже он это делает. Причина тому  заключена, может быть, в пробуждении созерцательного мышления благодаря  чувствам любви и в его прочной связи с ними; но это, пожалуй, пока только  видоизменяет вопрос, ибо хотя слово «созерцание» употребляется почти так же  часто, как слово «любовь», оно не яснее.    

Этим, впрочем, не решается, следует или нет квалифицировать  как любовь то, что соединяло Агату и Ульриха, хотя говорили они друг с другом  ненасытно. Да и то, что они говорили, вращалось вокруг любви, всегда и каким‑либо  образом, спору нет. Но о любви, как и обо всех чувствах, можно сказать, что пыл  ее тем больше уходит в слова, чем дальше ей покуда до действий; и то, что после  первоначальных сильных и неясных душевных волнений заставляло их предаваться  разговорам и казалось им иногда каким‑то волшебством, было прежде всего  неведением, как им действовать. Но связанная с этим робость перед собственным  чувством и любопытство проникнуть за его контуры делали их разговоры в  словесной форме более поверхностными порой, чем они были в глубине.    

     

50    

Трудности, где их не  ищут    

     

Как обстоит дело со столь же знаменитым, сколь и охотно  практикуемым примером любви между двумя так называемыми лицами разного пола?  Это особый случай заповеди «люби ближнего своего, не зная, каков он» и проверка  отношения, существующего между любовью и действительностью.    

Друг из друга делают себе кукол, которыми играли уже в  любовных мечтах.    

А то, что другой полагает, думает и действительно  представляет собой, не влияет на это?    

Пока его любишь и поскольку его любишь, все очаровательно;  но не наоборот. Ни одна женщина не любила мужчину за его мнения и мысли, ни  один мужчина не любил женщину за ее мысли и мнения. Они играют лишь важную  второстепенную роль. Кроме того, об этом можно сказать то же, что и о злости:  если непредвзято понимаешь то, что думает другой, обезоруженной оказывается не  только злость, но обычно, вопреки ее ожиданию, и любовь.    

Но ведь, особенно вначале, восторг по поводу сходства мнений  играет часто главную роль?    

Слыша голос женщины, мужчина слышит, что ему вторит чудесный  скрытый оркестр, а женщины – самые невольные чревовещатели; ничего не говоря,  они слышат свои умнейшие ответы. Это каждый раз маленькое благовествование;  человек выходит из облаков к другому человеку, и все, что он выражает, кажется  тому небесным венцом, сделанным как по мерке для его собственной головы!  Позднее чувствуешь себя, конечно, как проспавшийся пьяный.    

А дела! Разве дела любви, ее верность, ее жертвы и знаки  внимания не лучшее ее доказательство? Но дела двусмысленны, как все немое! Если  вспоминаешь свою жизнь как подвижную цепь событий и поступков, то жизнь кажется  пьесой, из диалогов которой ты не запомнил ни слова, а у сцен которой, как это  ни однообразно, одинаковые кульминации!    

Значит, любят не по заслугам и не в награду, а в антифонном  пении смертельно влюбленных бессмертных душ?    

То, что любим бываешь не так, как того заслуживаешь, –  горе всех старых дев обоих полов!    

Ответ этот дала Агата. Жутковато прекрасная беспричинность  любви и легкий хмель несправедливости вышли на свет из прошлых романов,  примирив ее даже с недостатком достоинства и серьезности, в котором она из‑за  своей игры с профессором Линднером порой винила себя и которого всегда  стыдилась, когда снова оказывалась вблизи Ульриха. Завел же разговор Ульрих, и  в ходе разговора ему захотелось выведать у Агаты кое‑какие воспоминания, ибо об  этих радостях она судила так же, как он о своих.    

Она посмотрела на него со смехом.    

– Ты никогда не любил человека больше всего на свете и  не презирал себя за это?    

– Смею ответить отрицательно. Но не стану возмущенно  открещиваться от этого, – сказал Ульрих. – Это могло случиться.    

– Ты никогда не любил человека вопреки жутковатой  убежденности, – взволнованно продолжала Агата, – что этот человек,  все равно с бородой ли, с женской ли грудью, которого ты, как тебе думается,  хорошо знаешь и ценишь и который не перестает говорить о себе и тебе, в  сущности, лишь в гостях у любви? Можно отбросить его взгляды и его заслуги,  можно изменить его судьбу, можно приделать к нему другую бороду и другие ноги,  можно откинуть чуть ли не его самого и все же любить его!.. То есть насколько  его вообще любишь, – добавила она смягчающе.    

Голос ее звучал глубоко, с беспокойной, как от огня,  яркостью в глубине. Она теперь виновато опустилась на стул, потому что в  невольном пылу вскочила с него.    

Ульрих тоже почувствовал себя немного виноватым из‑за этого  разговора и улыбнулся. Ни одного слова не собирался он говорить о любви как об  одном из современных двойственных чувств, которые, в соответствии с новейшей  модой, называют «амбивалентными», понимать это надо приблизительно так, что душа  по‑мошеннически подмигивает левым глазом, когда поднимает для клятвы правую  руку. Его просто забавляло, что ничего, собственно, не важно для того, чтобы  любовь возникла и длилась. Это значит, что любят кого‑то вопреки всему или,  если угодно, ни из‑за чего; а это значит, что либо все фантазия, либо эта  фантазия – единое целое, подобно тому как целостен мир, где и воробей не упадет  с крыши так, чтобы этого не заметил Всеведущий.    

– Значит, тут вообще ничего не важно! –  воскликнула, заключая, Агата. – Неважно, что человек представляет собой,  неважно, что думает, неважно, чего хочет, неважно, что делает!    

Им было ясно, что они говорили об уверенности души, или,  поскольку такого громкого слова лучше избегнуть, о неуверенности, которую –  употребляя это слово скромно, неточно и обобщенно – оба они чувствовали в душе.  А то, что речь шла о любви, об изменчивости и метаморфозах которой они  напоминали друг другу, происходило лишь потому, что любовь – одно из самых  сильных и самых определенных чувств и все же чувство настолько подозрительное  перед строгим чувством упорядочивающего познания, что колеблет даже его.  Началось же это у них уже тогда, когда они только вышли на солнце любви к  ближнему; и, вспомнив утверждение, что даже при этом прекрасном порыве не  знаешь, действительно ли любишь людей, в реальных ли людей, или тебя  обманывает, и благодаря каким свойствам, какая‑то преобразующая реальность  фантазия, Ульрих показал честную готовность скрепить узлом существующие между  чувством и знанием проблематичные отношения, скрепить хотя бы сейчас и так, как  они вырисовываются из только что умолкшей беседы.    

– Оба эти противоречия тут всегда налицо и составляют  квадригу, – сказал он. – Человека любят, потому что его знают. И  потому что не знают. И его узнают, потому что любят его. И не узнают, потому  что любят его. И порой это усиливается настолько, что вдруг становится очень  ощутимо. Тогда наступают те скверные мгновения, когда Венера сквозь Аполлона и  Аполлон сквозь Венеру глядят на пустой шляпный болван и очень удивляются, что  прежде видели там нечто другое. Если любовь оказывается сильней удивления, она  вступает в борьбу с ним и иногда опять выходит из этой борьбы победительницей –  хотя и измученной, отчаявшейся и неизлечимо раненной. Если же она не так  сильна, то дело пойдет к борьбе между лицами, которые мнят себя обманутыми: к  оскорблениям, к грубым вторжениям действительности, к предельному бесчестию,  которые должны исправить то, что ты оказался в дураках…    

Он достаточно часто претерпевал эти бури любви, чтобы быть в  состоянии описывать их сегодня в свое удовольствие.    

Но Агата положила этому конец.    

– Если ты ничего не имеешь против, я заметила бы, что в  общем‑то эти дела, затрагивающие супружескую и несупружескую честь, очень  переоценивают!    

– возразила она и приняла снова удобную позу.    

– Любовь в целом переоценивают! Безумец, который в  помутнении рассудка достает нож и протыкает им ни в чем не повинного человека,  случайно оказавшегося на месте его галлюцинации, – в любви он  нормален! – определил Ульрих и рассмеялся.    

 51    

Любить не просто    

     

Удобная поза и покойный солнечный свет, нежный без  назойливости, благоприятствовали этим разговорам; а возникали они чаще всего  между двумя шезлонгами, стоявшими не столько под защитой и в тени дома, сколько  на затененном свету, шедшем из сада и умерявшемся утренней еще свежестью стен.  Не надо, впрочем, думать, будто шезлонги стояли там потому, что у брата и  сестры из‑за бесплодности их отношений – бесплодности, в обычном смысле  наличной, а в высшем, возможно, еще грозившей, было намерение обсудить на  шопенгауэровско‑индийский манер обманчивую сущность любви и защититься анализом  от ее соблазняющего продолжить жизнь дурмана; нет, то, что останавливало выбор  на полутенях, на щадящем я сдержанно любопытном, объяснялось проще. Сама тема  разговора была такова, что в бесконечном опыте, благодаря которому понятие  любви только и становится ясным, намечались самые разные соединительные пути,  ведущие от одного вопроса к другому. И два вопроса, как любят своего ближнего,  которого не знают, и как – самого себя, которого знают еще меньше, –  привели, вызвали любопытство к вопросу, охватывающему оба, – как вообще  любят; или другими словами – что это «в сущности» такое – любовь. Это может  показаться на первый взгляд резонерством, да и правда слишком уж это рассудочный  для любовной пары вопрос. Но он приобретает сумасшедшинку, стоит лишь  распространить его на миллионы любовных пар и их многоразличие.    

Эти миллионы различны не только как индивидуумы (в чем их  гордость), но и по образу их действий, по разновидностям объекта и отношений.  Иногда о любовных парах вообще нельзя говорить, и все же можно говорить о  любви; иногда можно говорить о любовных парах, но не о любви – это дело  несколько более обычное. И вообще слово это охватывает столько же противоречий,  сколько воскресенье в провинциальном городке, где в десять часов утра  крестьянские парни идут на мессу, в одиннадцать отправляются в публичный дом на  боковой улочке, а в двенадцать приходят в трактир на главной площади выпить и  закусить. Есть ли смысл исследовать такое слово со всех сторон? Но, употребляя  его, действуют бессознательно, словно при всех различиях усматривают тут что‑то  общее!.. Это небо и земля: любить трость для прогулок или честь, и никому не  пришло бы в голову валить то и другое в одну кучу, если бы не было привычки  делать это изо дня в день. Другие разновидности различного, как небо и земля, и  все же одного и того же можно назвать словами, сказав: любить бутылку, любить  табак и еще худшие яды. Шпинат и движение на свежем воздухе. Спорт или ум. Правду.  Женщину, ребенка, собаку. Те, кто об этом говорил, добавили: бога. Красоту,  родину и деньги. Природу, друга, профессию и жизнь. Свободу. Успех, власть,  справедливость или просто добродетель. Все это любят; короче, с любовью  соединяют почти столько же вещей, сколько есть видов стремлений и оборотов  речи. Но в чем различие и в чем общность любовей?    

Может быть, полезно вспомнить слово «вилка». Есть вилка для  еды, навозные вилы, развилка дорог, вилка при стрельбе, вилка в шахматах и  другие вилки; и у всех у них есть один существенный признак –  «вилкообразность». Это решающее впечатление от весьма разных вещей, которые так  называются, – их вилкообразная форма, их вилочность. Если отправляться от  этих вещей, то оказывается, что все они подпадают под одно и те же понятие;  если исходить из первоначального впечатления вилкообразности, то оказывается,  что впечатления от разных видов вилок его наполняют и дополняют. Общее – это,  значит, форма, внешность, вид, а различия определяются прежде всего разными  видами, которые она может принять; а затем и предметами, имеющими такую форму,  их материалом, назначением и тому подобным. Но если каждую вилку можно сравнить  непосредственно с каждой и чувственно воспринять, хотя бы даже она существовала  лишь в виде рисунка мелом или только в нашем представлении, то не так обстоит  дело с разными обликами любви; и весь смысл данного примера сводится к вопросу,  нет ли и тут, соответственно вилкообразности вилок, какого‑то главного  признака, чего‑то любовного, любверодящего или любвеобразного во всех случаях.  Но любовь не поддается чувственному познанию, ее нельзя воспринять зрением или  каким‑нибудь другим чувством, она – такой же факт морального характера, как  умышленное убийство, справедливость или презрение; а это, среди прочего, значит,  что возможна весьма извилистая, но крепкая разнообразными опорами цепь  сравнений между ее примерами, отдаленнейшие из которых могут нисколько, до  диаметральной даже противоположности, не походить друг на друга и все‑таки  соединены между собой проходящей от одного к другому связью. Говоря о любви,  можно, стало быть, добраться до ненависти; и все же причиной тому не  многоупоминаемая «амбивалентность», раздвоенность чувств, а как раз полная  целостность жизни.    

Тем не менее и такое слово могло бы предшествовать  намечающемуся продолжению. Ибо даже если отказаться от вилок и подобных  невинных паллиативов, образованная беседа разделывается сегодня с сутью любви  весьма бойко, умудряясь при этом изъясняться так увлекательно, словно эта самая  суть кроется во всех явлениях любви, как вилкообразность в навозных вилах или в  салатной вилке. Тогда говорят, – и Ульриха с Агатой тоже могла толкнуть на  это всеобщая привычка, – что главное во всем, связанном с любовью, либидо,  или говорят, что это эротика. У обоих этих слов не одинаковая история, но все  же, особенно имея в виду современность, сопоставимая. Когда психоанализ  (поскольку эпохе, нигде не пускающейся в духовные глубины, любопытно узнать,  что у нее есть глубинная психология) начал превращаться в дежурную философию,  внеся авантюризм в обывательский быт, все на свете стали объяснять через  либидо, вследствие чего об этом ключевом и даже похожем на отмычку понятии  можно сказать все, что угодно, и нельзя ничего сказать толком. И совершенно так  же обстоит дело с эротикой; только те, кто убежденно возводит к ней все  физические и психологические связи на свете, придавали своей эротике это  первостепенное значение уже и прежде. Нельзя перевести «либидо» как «инстинкт и  влечение, сексуальное или пресексуальное», а «эротика» – как «духовная, даже  сверхчувственная нежность»: к переводу пришлось бы приложить особый  исторический экскурс. Скука такого занятия превращает незнание в удовольствие.  А этим было предопределено то, что разговор, шедший между двумя шезлонгами, не  пошел по наметившемуся направлению, а нашел привлекательным и отдохновенным  процесс примитивно‑непритязательный: просто насчитать как можно больше примеров  того, что зовется любовью, нагромождая их как при какой‑нибудь игре и с  нарочитой непринужденностью не пренебрегая и самыми дурацкими.    

И, уютно болтая, они классифицировали приходившие им в  голову примеры – по чувству, по объекту, на который оно направлено, и по  действию, в котором оно выражается. Удобно было также сперва разобрать то или  иное поведение и посмотреть, заслуживает ли оно более или менее в прямом или  переносном смысле своего названия. Так собирался всякого рода материал с разных  сторон. Но в первую очередь речь невольно зашла о чувстве; ведь вся природа  любви – это, казалось бы, сплошное чувствование. Тем поразительнее ответ, что  чувства в любви меньше всего. Для чистой неопытности она как сахар и зубная  боль; не совсем, пожалуй, так сладка и не совсем так болезненна, и притом  беспокойна, как мучимое слепнями животное. Быть может, не каждому, кого самого  мучит любовь, это сравнение покажется образцовым; однако и обычное ее описание  мало чем, в сущности, от него отличается: всяческие страхи, охи и ахи, сладкое  страданье, смутное желанье! Испокон веков кажется, что ничего более точного об  этом состоянии не удавалось сказать. Но такая невыразительность чувства  характерна не только для любви. Счастлив ли он или печален, человек тоже узнает  не так категорично и просто, как отличает гладкое от шершавого, да и другие  чувства тоже не так‑то легко распознаются чисто чувственным путем, хочется  сказать – на ощупь. Потому уже при таком повороте беседы следовало сделать одно  замечание, которое могло по достоинству дополнить его, – о неодинаковых  задатках и развитии чувств. Такую формулировку предпослал своему замечанию  Ульрих, а мог бы сказать: задатки, развитие и закрепление. Ибо он начал с  хорошо известного по опыту, что каждое чувство приносит с собой убедительную  уверенность в нем, – такова, видно, самая его основа, – и прибавил,  что по столь же общим причинам надо предположить, что уже на уровне этой основы  начинается и различие чувств. Вот примеры тому. У любви к другу иное  происхождение и иные главные черты, чем у любви к девушке, у любви к женщине  отцветшей иные, чему любви к женщине священно неприступной; и уж в корне  отличны друг от друга чувства, расходящиеся еще дальше, такие, как – чтобы не  отвлекаться от любви – любовь, преклонение, похотливость, подчиненность или  всякие разновидности любви и отвращения. Если принять оба эти предположения, то  чувства должны быть от начала до конца тверды и прозрачны, как кристаллы. И все  же нет чувства, которое было бы безусловно тем, чем оно кажется; и ни  наблюдение над собой, ни действия, которые данное чувство вызывает, не дают  никакой уверенности насчет него. Это различие между самоуверенностью и  неуверенностью чувств, несомненно, не так мало. Но оно становится вполне  естественным, если рассматривать возникновение чувства в связи с его  психологическими и социальными причинами. Причины эти обусловливают в общих  чертах, так сказать, только вид чувства, не определяя его в деталях; ведь  каждому инстинкту и каждой жизненной ситуации, приводящей его в движение,  соответствует целый поток чувств, которые могут отдать им должное. И то, что  налицо вначале, можно, пожалуй, назвать основой чувства, находящегося еще между  бытием и небытием; но, пожелав описать эту основу, не скажешь о ней, как бы она  ни была устроена, ничего точнее, чем то, что она есть нечто такое, что в ходе  своего развития и в зависимости от многих привходящих обстоятельств или их  отсутствия вырастет в то чувство, которое должно было из него получиться.  Значит: у каждого чувства есть, кроме своих изначальных задатков, еще и судьба;  а поскольку позднейшее его развитие и вовсе завесит от привходящих условий, то  нет чувства, которое уже сначала было бы явно самим собой, нет, может быть,  даже такого, которое было бы несомненно чувством и ничем другим. Иначе говоря,  из этого взаимодействия задатков развития следует, что в области чувства  преобладают не частое наличие и однозначное осуществление, а прогрессирующее  приближение и приблизительное осуществление. И нечто подобное можно сказать обо  всем, что постигается чувством.    

Этим кончилось сделанное Ульрихом замечание, содержавшее  приблизительно эти объяснения в этой последовательности. Не менее коротко и  преувеличенно, чем утверждение, что чувства в любви меньше всего, можно было,  значит, сказать, что любовь, поскольку она есть чувство, нельзя распознать по  чувству. Это, кстати, проливало некоторый свет на вопрос, почему он назвал  любовь моральным событием. А три имени существительных – задатки, развитие и  закрепление – были главными узлами, которые связывали упорядоченное понимание  феномена чувства; во всяком случае – с определенной принципиальной позиции, на  которую Ульрих охотней всего становился, когда нуждался в таком объяснении. Но  поскольку доскональный разбор всего этого поставил бы большие требования и мог  увести в доктринерство, Ульрих отставил начатое на этой точке.    

Продолжение разошлось по двум направлениям. Судя по вышесказанному  об этой беседе, тут должна была наступить очередь объекта и действий любви,  чтобы определить по ним, к чему приводит ее весьма неодинаковый феномен; я  наконец узнать, что же это «в сущности» такое – любовь. Потому‑то речь о роли  действий в определении чувства заходила даже в связи с его началом, – а уж  в связи с его позднейшей судьбой она и подавно должна была зайти снова. Но  Агата задала еще один вопрос; возможно, предположила она, – а у нее были  причины если не подозревать, то бояться такого подозрения, – что выбранное  братом объяснение годится только для слабого чувства или для опыта, который  знать не хочет о сильных. Ульрих ответил: – Ничего подобного! – Как раз  при величайшей своей силе чувство бывает не самым уверенным. При величайшем страхе  бываешь парализован или кричишь, вместо того чтобы бежать или защищаться. В  величайшем счастье есть часто какая‑то особенная боль. Даже слишком большое  усердие «только во вред», как говорят. И вообще можно утверждать, что при  сильнейшем чувствовании чувства, как при затмении, теряют цвет и пропадают.  Может быть, весь известный нам мир чувств приспособлен только для среднего  уровня жизни и на высших ее ступенях прекращается, подобно тому как и  начинается не на низших. Косвенно к этому относилось в то, с чем сталкиваешься,  наблюдая за собственными чувствами, особенно глядя на них «через лупу». Они  становятся тогда неясными, и различить их трудно. Но отчетливость силы,  теряемую ими при этом, они должны были бы хоть как‑то возместить отчетливостью  внимания к ним, а даже этого не происходит… Так отвечал Ульрих, и это  сопоставление угасания чувства при самосозерцании и на высших ступенях его  проявления случайным не было. Ибо и то и другое – состояния, когда действия  прекращены или затруднены, а поскольку связь между «чувствовать» и  «действовать» так тесна, что многие считают ее единством, то оба примера  дополняли друг друга не без умысла. Избегал же он сказать как раз то, что они  оба знали но личному опыту, – что с высшей ступенью любовного чувства  действительно может быть связало состояние умственного угасания и физической  беспомощности. Поэтому он несколько насильственно отвел разговор от значения,  которое имеют действия для чувств, – отвел, как бы намереваясь снова  коснуться классификации любви по объектам. На первый взгляд эта несколько  причудливая возможность и в самом деле лучше отвечала задаче упорядочить  многозначное. Ведь если, к примеру, это богохульство – обозначать любовь к богу  тем же словом, что и любовь к рыбной ловле, то дело тут, несомненно, в различии  того, на что любовь направлена; и так же можно судить о значении объекта по  всяким другим примерам. Огромные различия в любовное отношение к чему‑то  вносит, значит, не столько любовь, сколько это что‑то. Так, есть объекты,  которые делают любовь богатой и здоровой; и другие, которые делают ее бедной и  болезненной, словно это зависит только от них. Есть объекты, которые должны  ответить на любовь, чтобы она развернулась во всей своей силе и своеобразии; и  есть объекты, при которых всякое подобное требование было бы наперед  бессмысленно. Попросту говоря, этим отличается отношение к живым существам от  отношения к неодушевленным предметам; но даже и будучи неодушевленным, объект –  подлинный партнер любви, и его свойства влияют на ее свойства.    

Чем неравноценнее этот партнер, тем кривее, чтобы не сказать  искаженнее страстью, становится она сама.    

– Сравни, – призывал Ульрих, – здоровую  любовь молодых людей друг к другу и комично преувеличенную любовь одинокого  человека к собаке, кошке или птенцу. Посмотри, как страсть между мужчиной и  женщиной угасает или становится докучливой, – как нищий, которому не  подают, – если на нее не отвечают или отвечают не в полной мере. Не забудь  также, что при неравенстве союза, как то бывает между родителями и детьми или  хозяином и слугой, между мужчиной и объектом его честолюбия или порочности,  взаимность любви – это нечто очень ненадежное, просто‑напросто пропащее. Везде,  где регулирующий естественный обмен между состоянием и партнером любви нарушен,  она вырождается, как нездоровая ткань!    

Эта мысль, кажется, привлекала его чем‑то особенным. Он  готов был распространиться подробнее и привести множество примеров; но пока  Ульрих обдумывал их, что‑то, во что он не метил, но что, как полевой аромат,  оживило намеченный путь ожиданием, чуть ли не по ошибке, казалось бы, отвлекло  мысль к тому, что зовется в живописи натюрмортом, а по‑немецки Stilleben –  «тихой жизнью».    

– В какой‑то мере Смешно, что человек ценит хорошо  написанного омара, – продолжал Ульрих без перехода, – блестящую, как  зеркало, гроздь винограда и подвешенного за лапы зайца, вблизи которого всегда  оказывается еще и фазан. Ведь человеческий аппетит смешон, а написанный аппетит  еще смешней, чем естественный.    

И у обоих было такое чувство, что это замечание связано с их  темой глубже, чем казалось внешне, и входило в продолжение того, чего они не  стали говорить о самих бебе.    

Ведь в подлинных натюрмортах – вещах, животных, растениях,  пейзажах и человеческих телах, изгнанных в круг искусства, – выказывает  себя нечто иное, чем то, что они изображают, а именно – таинственный демонизм  записанной жизни. Есть знаменитые картины такого рода, оба знали,  следовательно, что имелось в виду; но лучше Говорить не об определенных  картинах, а о некоей разновидности картин, которая к тому же не образует школы,  а возникает беспорядочно, по манию мироздания. Агата спросила, по какому  признаку можно ее узнать. Явно отказавшись назвать какую‑либо решающую примету,  Ульрих медленно, с улыбкой и без колебаний сказал:    

– Волнующее, неясное, бесконечное эхо!    

И Агата поняла его. Как‑то чувствуешь, что ты на взморье.  Жужжат букашки. Воздух приносит сотни луговых запахов. Мысль и чувство суетятся  вдвоем. Но перед главами пустыня моря, за которую ты не отвечаешь, и все, что  имеет значение на берегу, растворяется в однообразном движении бесконечного  зрелища. Она подумала о том, что все истинные натюрморты могут вызывать эту  счастливую ненасытную грусть. Чем дольше смотришь на них, тем яснее становится,  что изображенные предметы как бы стоят на пестром берегу жизни с глазами,  которые видят чудеса, и с отнявшимся языком.    

Ульрих ответил теперь другой перифразой.    

– В сущности, все натюрморты изображают мир шестого дня  творения – когда бог и мир были еще наедине, без человека! – И, увидев  вопросительную улыбку сестры. сказал: – По‑человечески, стало быть, они  вызывают, наверно, ревность, таинственное любопытство и печаль!    

Это был почти «экспромт», и даже не худший; он отметил это с  неудовольствием, ибо не любил этих обточенные, как шары, и наспех позолоченных  внезапных мыслей. Но он не сделал никаких попыток поправить себя, да и сестра  не задала никаких вопросов. Ибо надлежаще объясниться по поводу жутковатого  искусства натюрморта обоим мешало его странное сходство с их собственной  жизнью.    

Оно играло в ней большую роль. Нет нужды подробно повторять  все, уходившее в общие воспоминания детства, вновь пробудившиеся при встрече и  с тех пор придававшие всем впечатлениям и большинству разговоров какую‑то  странность, но нельзя умолчать о том, что во всем этом всегда ощущалась одурманенность  натюрморта. Непроизвольно, не предполагая ничего определенного, чем можно было  бы руководствоваться, они поэтому обратили свое любопытство на все, что могло  быть родственно сущности натюрморта; и получился примерно вот какой диалог,  который, как веретено, еще раз напряг и заново прокрутил их разговор!    

Если приходится молить о чем‑то невозмутимый, не дающий  ответа лик, человека тянет в хмель отчаяния, агрессии или унижения. Зато такое  же потрясающее, но несказанно прекрасное ощущение – упасть на колени перед  неподвижным ликом, на котором жизнь угасла несколько часов назад, оставив на  нем отсвет, как заход солнца.    

Этот второй пример есть даже трафарет чувства, если вообще  можно что‑либо так назвать! Мир говорит о торжественности и достоинстве смерти;  сотни, если не тысячи лет существует поэтический мотив лежащей в гробу  возлюбленной; существует целая поэзия смерти, особенно лирическая, с ним  родственная. В этом есть, наверно, что‑то ребяческое. Кто представляет себе,  что смерть дарит ему самую благородную из возлюбленных? Тот, у кого нет  храбрости или возможности обладать живей!    

От этой поэтической ребячливости идет прямая линия к ужасам  заклинания духов умерших; вторая – к мерзости настоящей некрофилии; может быть,  третья    

– к патологическим противоположностям – эксгибиционизму  и насилию.    

Это, может быть, странные сравнения, и отчасти они очень  неаппетитны. Но если пренебречь этим и посмотреть на них, так сказать, с  медицинско‑психологической точки зрения, то окажется, что у всех у них есть  одно общее: невозможность, неспособность, отсутствие естественной храбрости или  храбрости для естественной жизни.    

Из них также можно извлечь вывод, – если уж прибегать  для такой цели к рискованным сравнениям, – что молчание, бессилие и любая  ущербность партнера связаны с эффектом перенапряжения души.    

В основном, таким образом, повторяется то, что было уже  сказано раньше, – что неравноценный партнер делает любовь кривой; надо бы  только добавить, что выбрать велит его часто уже изначальная кривизна чувства.  И наоборот, партнер отвечающий, живой, действующий держит в порядке и  определяет чувства, а без него они вырождаются в обман.    

Ну, а натюрморт, его странное очарование разве не обман  тоже? Даже чуть ли не эфирная некрофилия?    

И все‑таки похожий обман есть и во взглядах счастливо  любящих как выражение самого высшего для них. Они глядят друг другу в глаза, не  могут вырваться и исходят в бесконечном, растяжимом, как резина, чувстве!    

Так приблизительно начался их диалог, но на этом месте нить  его, в сущности, повисла – и довольно ‑надолго, прежде чем побежала дальше. Они  действительно посмотрели друг на друга и впали из‑за этого в молчание.    

Но если нужно замечание, которое объяснило бы это и вообще  оправдало еще раз подобные разговоры и выразило бы их смысл, то сказать можно, пожалуй,  то, что Ульрих, понятно, оставил в эту минуту немой мыслью, а именно – что  любить вовсе не так просто, как хочет уверить природа, доверяя инструменты для  этого любому халтурщику среди своих порождений.    

 52    

Дыхание летнего дня    

     

Солнце тем временем поднялось выше; оставив шезлонги, как  лодки на берету, в мелкой тени у дома, они лежали на лужайке в саду подо всей  глубиной летнего дня. Они лежали так уже довольно долго, и хотя обстановка  изменилась, это не дошло до их сознания как перемена. Не дошло до него как  перемена, собственно, и затишье в разговоре; он застрял, не оставив ощущения  оборванности.    

Бесшумный поток тусклых снежинок пуха, летевшего от группы  отцветших деревьев, парил на солнечном свету; и дыхание, которое несло его,  было таким легким, что ни один лист не дрожал. Никаких теней не падало оттуда  на зелень газона, но она, казалось, становилась темней изнутри, как глаза.  Нежно и расточительно одетые молодым летом в листву деревья и кусты, стоявшие в  стороне или составлявшие задний план, производили впечатленье растерянных  зрителей, которые в своей веселой одежде были застигнуты врасплох и, очарованно  застыв, участвовали в этом похоронном шествии природы и ее празднике. Весна и  осень, речь и молчание природы, да и волшебство жизни и смерти смешивались в  этой картине; сердца, казалось, остановились, были вынуты из груди,  присоединялись к этому молчаливому шествию по воздуху. «Тут сердце было вынуто  у меня из груди», – сказал один мистик; Агата вспомнила о нем.    

Помнилось ей также, что она сама прочла эти слова Ульриху,  найдя их в одной из его книг.    

Произошло это здесь, в саду, неподалеку от того места, где  они теперь находились. Воспоминание стало полнее. На ум ей пришли и другие  слова, которые она тогда воскресила в его памяти: «Ты ли это или это не ты? Я  не знаю, где я; да и не хочу знать!» – «Я превзошел своих возможностей предел,  дошел до темной силы! Влюблен я, но не ведаю, в кого! Сердце у меня полно  любовью и пусто от любви же!» Опять, стало быть, зазвучал в ней плач мистиков,  в чье сердце бог проник так глубоко, как шип, коснуться которого нельзя ничьим  пальцам. Много таких блаженных плачей прочла она тогда Ульриху. Сейчас она  воспроизводила их, быть может, неточно, память обходится несколько своевластно  с тем, что она хочет услышать; но она поняла, что имелось в виду, и приняла  решение. Таким таинственно покинутым и оживленным, как в этот миг осыпания  лепестков, сад, значит, уже однажды выглядел; и было это как раз после того,  как ей в руки попали мистические исповеди, имевшиеся среди книг Ульриха. Время  остановилось, тысячелетие весило столько же, сколько глазом моргнуть, она  достигла Тысячелетнего Царства, бог даже, может быть, давал ощутить себя. И  пока она, хотя время ведь не должно было больше существовать, ощущала это одно  за другим; и пока брат, чтобы она не боялась этого сна, был рядом, с ней, хотя  и пространство тоже, казалось, перестало существовать, мир, несмотря на эти  противоречия, был, казалось, сплошь наполнен преображением.    

То, что с ней было с тех пор, не могло не показаться ей  словоохотливо‑умеренным по сравнению с предшествовавшим; да и как, впрочем,  могло оно еще больше расшириться и подтвердиться, раз уж потеряло почти телесно  теплую непосредственность первой внезапной мысли об этом! При таких  обстоятельствах Агата решила осмотрительно встретить на сей раз восторг,  который в тот раз охватил сев этом саду почти как в сказке. Она познала, почему  связала с ним название «Тысячелетнее Царство». Это было эмоционально‑звонкое  словцо, оно было почти осязаемо, как предмет, но разуму оставалось неясным.  Оттого ей вольно было обходиться с этим представлением так, словно Тысячелетнее  Царство могло начаться в любую минуту. Его называют также царство любви, это  Агата знала тоже; однако лишь в последнюю очередь подумала она о том, что оба эти  названия существуют с библейских времен и означают царство божье на земле,  предстоящее начало которого понимается в совершенно реальном смысле. Кстати, и  Ульрих, не проникаясь из‑за этого верой в Писание, употреблял порой эти слова  так же непринужденно, как сестра; и уж вовсе не удивило ее потому, что она  словно бы сразу знала, как надо вести себя в Тысячелетнем Царстве. «В нем надо  держаться совсем тихо, – говорила ей какая‑то интуиция. – Нельзя  оставлять место никаким желаниям; даже желанию спрашивать. Отказаться надо и от  сноровки, с какой устраивают дела. Надо отнять у своего ума все его орудия и  помешать ему самому быть орудием. Надо освободить его от знания и от хотения;  надо отделаться от реальности и от стремления обратиться к ней. Нужно сдерживать  себя до тех пор, пока голова, сердце и части тела не станут сплошным молчанием.  Но стоит лишь достичь такой высшей самоотверженности, как соприкоснутся наконец  внешний и внутренний миры, словно выпал клин, который разделял мироздание…»    

Может быть, это вовсе и не было трезво обдумано. Но ей  казалось, что если по‑настоящему захотеть, то все это достижимо; и она  собралась с силами, словно хотела притвориться мертвой. Но вскоре оказалось,  что совсем остановить мысли, сигналы чувств и воли – такая же невозможная  задача, какой было в детстве не согрешить между исповедью и причастием; и после  некоторых усилий она совсем отказалась от этой попытки. Она поймала себя на  том, что держалась своего намерения лишь внешне и что ее внимание давно  отвлеклось от него. Сейчас оно было сосредоточено на далеком от этой темы  вопросе, далеком просто чудовищно: она, самым глупым образом и страстно желая  этой глупости, спрашивала себя: «Была ли я действительно когда‑либо  ожесточенной, злой, исполненной ненависти и несчастной?» Ей вспомнился один  человек без фамилии, у которого не было фамилии, потому что она взяла ее себе и  унесла с собой. Когда она подумала о нем, она ощутила свою фамилию как шрам, но  она уже не почувствовала ненависти к Хагауэру, и теперь она повторила свой  вопрос с тем несколько грустным упрямством, с каким глядят вслед откатившейся  волне. Куда делась охота чуть ли не смертельно обидеть его? Она почти в  рассеянности потеряла ее и, видимо, полагала, что та найдется где‑нибудь  поблизости. К тому же Линднер мог быть прямо‑таки заменителем этого желания  вражды; ибо и об этом спрашивала она себя и думала мельком о нем. Может быть,  ей показалось тут удивительным, как много уже всякого с ней случалось; ведь  молодым людям удивление по поводу того, сколько они уже перечувствовали, просто  более присуще, чем старшим, для которых непостоянство страстей и состояний  жизни так же привычны, как перемены погоды. Но что могло так задеть за живое  Агату, как то, что в тот же миг на фоне коловращения жизни, вереницы ее  страстей и состояний, на фоне причудливого потока чувства – где молодость, мало  о том зная, кажется себе природно‑великолепной, – что на этом фоне снова  загадочно выделилось каменно ясное небо неподвижной мечтательности, от которой  она только что пробудилась?    

Мысли ее, значит, все еще были в сфере похоронного шествия  осыпавшихся лепестков; но уже не двигались с ним и на его безмолвно‑торжественный  лад; нет, Агата думала «о том о сем», как это можно назвать, в отличие от того  душевного состояния, в котором жизнь длится «тысячу лет» без единого взмаха  крыльев. Это различие между двумя душевными состояниями было ей очень ясно; и  немного смущенно она увидела, сколь часто именно оно или что‑то весьма  родственное ему уже затрагивалось в ее разговорах с Ульрихом. Невольно  обратилась она к брату и, не спуская глаз с окрестного зрелища, спросила с  глубоким вздохом:    

– Не кажется ли и тебе в такую минуту и по сравнению с  ней бренным все остальное?    

Эти несколько слов разорвали облачную тяжесть молчания и  воспоминаний. Ибо и Ульрих глядел на бесцельно летящую пену лепестков; а  поскольку его мысли и воспоминания были настроены на тот же тон, что и  сестрины, не требовалось никакого другого введения, чтобы дать ему возможность  сказать ей то, что давало ответ и на ее молчаливые мысли. Он медленно потянулся  и отозвался:    

– Я уже давно – уже в том состоянии, когда мы говорили  о так называемом натюрморте, да, собственно, и каждый день, – хотел тебе  кое‑что сказать, даже если это и не попадает в самую точку. Существует – если  преувеличить эту противоположность – два способа жить страстно и две  разновидности страстного человека. Можно каждый раз реветь, как ребенок, от  злости, горя или восторга, освобождаясь от своего чувства коротким, ничтожным  взрывом. В этом случае – а он обычен – чувство есть в конечном счете обыденный  посредник обыденной жизни; и чем оно горячее и возбудимее, тем больше  напоминает оно беспокойство в клетке хищников в час кормления, когда мимо  решеток проносят мясо, а вскоре после этого сытую усталость. Разве не так? А  другой способ быть страстным и действовать страстно таков: сдерживаешь себя и  не идешь на действия, к которым тянет и гонит тебя каждое чувство. И в этом  случае жизнь становится похожей на жутковатый сон, в котором чувство  поднимается к вершинам деревьев, к шпилям башен, к зениту… Об этом мы, более  чем вероятно, и думали, когда еще делали вид, что говорим о картинах и ни о  чем, кроме картин.    

Агата с любопытством приподнялась.    

– Не говорил ли ты уже как‑то, – спросила  она, – что есть два разных в своей основе способа жить и что они прямо‑таки  тождественны различным тональностям чувства? Один – это способ «мирского»  чувства, которое никогда не находит покоя и осуществления. Другой – не помню,  называл ли ты его как‑либо, но его следовало бы назвать способом «мистического»  чувства, которое долго звучит в унисон, но никогда не доходит до «полной  реальности»?    

Хотя говорила она нарочито медленно, она поторопилась и  кончила смущенно.    

Ульрих, однако, довольно хорошо понял, что он, по‑видимому,  сказал, и поморщился, словно во рту у него было что‑то слишком горячее; и  попытался улыбнуться. Он сказал:    

– Если я имел в виду это, то тем непритязательнее,  пожалуй, должен я выразиться теперь! Две эти разновидности страстного бытия я  по знакомому примеру назову просто разновидностью, наделенной аппетитом, и, в  противоположность ей, лишенной его. Ведь в каждом человеке есть голод, который  ведет себя как хищный зверь. И есть в то же время не голод, а что‑то свободное  от жадности и сытости и созревающее нежно, как виноград на осеннем солнце. И даже  в каждом из наших чувств есть и то, и другое.    

– То есть прямо‑таки вегетативные, а то и  вегетарианские задатки наряду с животными?    

Доля удовольствия и подтрунивания была в этом вопросе Агаты.    

– Почти! – отвечал Ульрих. – Может быть,  животное и растительное начала как главная противоположность влечений – это и  есть глубочайший кладезь для философа! Но разве я хочу быть им! Утверждать я  осмеливаюсь лишь то, что уже сказал, и сказал в конце: что образец, а может  быть, даже и происхождение обоих видов страстного бытия уже содержится в каждом  чувстве. В каждом чувстве можно различить эти две стороны, – продолжал он.  Но затем он, странным образом, говорил только о той, которую назвал наделенной  аппетитом. Она стремится к действию, к движению, к наслаждению. Из‑за нее  чувство превращается в произведение, или в идею и убеждение, или в  разочарование. Все это формы его разрядки, но они могут быть и формами его  преобразования и усиления. Ибо этим путем чувство меняется, притупляется,  уходит в свой результат и находит в нем свой конец. Или оно замыкается в нем,  превращая свою живую силу в аккумулированную, которая позднее вновь возвращает  ему живую, и при случае с процентами на проценты. – И разве благодаря  этому не становится понятным хотя бы то, что бодрая деятельность нашего  мирского чувства и его бренность, по поводу которой ты так приятно вздохнула,  не составляют для нас большой разницы, даже если она в глубока? – заключил  пока Ульрих свой ответ.    

– Ты, конечно, совершенно прав! – согласилась  Агата. – Господи, весь этот труд чувства, его мирское богатство, это  хотенье и радость, деятельность и неверность – ни из‑за чего, только из‑за  того, что оно понуждает! – вместе со всем, что узнаешь и забываешь, о чем  думаешь и чего страстно хочешь и что все‑таки забываешь опять, это ведь  прекрасно, как дерево, полное яблок всевозможных цветов, но и аморфно‑однообразно,  как все, что каждый год одинаково наливается и опадает!    

Ульрих кивал головой, слушая этот дышавший неистовством и  покорностью ответ сестры.    

– Наделенной аппетитом части чувств мир обязан всеми  своими творениями и всей красотой, всяческим прогрессом, но и всей тревогой и,  в конечном счете, всем своим бессмысленным коловращением, – подтвердил он.  Знаешь ли ты, кстати, что под «наделенной аппетитом» подразумевается просто та  доля, которая принадлежит в каждом чувстве нашим инстинктам? Значит, –  прибавил он, – мы тем самым сказали, что не чему иному, как инстинктам,  мир обязан красотой и прогрессом.    

– И своей смутной тревогой, – повторила  Агата. – Обычно говорят именно это. Поэтому мне кажется полезным не  упускать из виду другое! Ведь это по меньшей мере неожиданно, что своим  прогрессом человек должен быть обязан тому, что принадлежит, в сущности,  животной ступени!    

Он улыбнулся. Теперь он тоже приподнялся и полностью повернулся  к сестре, словно хотел ее просветить, но продолжал сдержанно, как человек,  старающийся словами, которых он ищет, наставить сперва себя самого.    

– Ядром активно действующих чувств человека, –  сказал он, – и ты по праву говорила тут о животных задатках,служат,  несомненно, те несколько инстинктов, которые есть и у животного. Когда дело  касается главных чувств, это совершенно ясно: ведь в голоде, гневе, радости,  упрямстве или любви никакая психологическая вуаль не прикрывает голого  хотения!..    

Казалось, он будет продолжать в том же роде. Но хотя этот  разговор, возникший из мечтания природы, из зрелища летящих лепестков, которое  все еще как‑то странно‑бессобытийно витало в душе, ни одним словом не  затушевывал вопроса, решавшего судьбу брата и сестры, а, наоборот, от первого  до последнего слова находился под влиянием этого символа, под полным тайного  смысла знаком «случившегося без того, чтобы что‑то случалось» и происходил в  настроении мягкой подавленности, – хотя все так и было, разговор все же  привел под конец к противоположности такой главной идеи и ее эмоциональной  окраски, – когда Ульрих счел нужным подчеркнуть созидательную деятельность  сильных инстинктов, а не их вредное действие. Столь ясная реабилитация  инстинктов, и тем самым импульсивного и вообще деятельного человека ибо это  имело и такой смысл – могла, спору нет, принадлежать «западному, европейскому,  фаустовскому мироощущению», именуемому так на книжном языке в отличие от.  всякого другого, которое на том же самооплодотворяющемся языке должно именоваться  «восточным» или «азиатским». Он вспомнил эти спесивые модные словечки. Но в  намерения брата и сестры не входило, да и не отвечало бы их привычкам,  придавать тому, что глубоко волновало их, обманчивый смысл такими  подхваченными, не укоренившимися как следует словами; нет, все, о чем они  говорили друг с другом, говорилось всерьез и думалось взаправду, даже если и  родилось в эмпиреях.    

Поэтому Ульриху доставило удовольствие подвести под нежный  туман чувства объяснение в духе естественных наук; доставило – хотя выглядело  это поддержкой «фаустовскому началу» – на самом деле лишь потому, что верный  природе ум обещал исключить всякие чрезмерные иллюзии. Во всяком случае, он  намекнул на попытку такого объяснения. Тем более странно, правда, было то, что  намекнул он на нее лишь в связи с тем, что назвал аппетитом чувства, но совсем  не обратил внимания на возможность применить мысль подобного рода и к лишенной  аппетита стороне, хотя поначалу придавал ей, безусловно, не меньший вес.  Произошло это не без причины. То ля психологическое и биологическое расчленение  этой стороны чувств казалось ему более трудным, то ли он считал его лишь  досадным вспомогательным средством – и так могло быть, и этак; но больше всего  повлияло на него нечто другое; да он и предвидел это уже несколько раз с той  минуты, когда тяжелый вздох Агаты выдал мучительное и блаженное противоречие  между прошлыми тревожными жизненными страстями и той, как бы непреходящей,  которая была сродни вневременной тишине под летящими лепестками. Ибо – повторяя  то, что он уже на разные лады повторял, – не только в каждом отдельном  чувство различимы два типа задатков, в силу и в зависимости от характера  которых оно может развиться в страсть, но есть еще и два типа людей, или в  каждом человеке есть эпохи его судьбы, различные тем, что перевес берут то  одни, то другие задатки.    

Он всегда видел в этом большую разницу. Люди одного пошиба,  это уже упоминалось, энергично хватают все и берутся за все: они перемахивают  через препятствия как водопад или, вскипая пеной над ними, устремляются дальше  новым путем; их страсти сильны и изменчивы, и результат – резко расчлененный  жизненный путь, не оставляющий ничего, кроме отшумевшего гула. К этому типу  людей относилось понятие наделенности аппетитом, когда Ульрих хотел сделать из него  главное понятие страстной жизни; ибо другой тип, в противоположность этому, как  нельзя более не соответствует этому понятию: он робок, задумчив, уклончив,  нерешителен, полой мечтаний и тоски, склонен уходить в себя в своей страсти.  Иногда – в мыслях, о которых сейчас речь не шла, – Ульрих пользовался для  него и определением «созерцательный», прилагательным, употребляемым обычно  иначе, лишь в тепловатом значении слова «многодумный»; но для него оно имело  больший, чем этот обычный, смысл, было чуть ли не равнозначно вышеупомянутому  «восточно‑нефаустовский». Может быть, в этом «созерцательный», особенно в  сочетании с «наделенный аппетитом», как его противоположностью, вырисовывалось  главное различие жизни. Это привлекало Ульриха сильнее, чем какое‑то преследующее  учебные цели понятие. Но что все такие многосложные и претенциозные понятия  можно было свести к двуслойности, которая есть уже у каждого чувства, –  эта простейшая возможность объяснения доставляла ему все‑таки удовольствие.    

Конечно, ему было ясно, что оба типа человеческого бытия,  поставленные тут на карту, не могли означать ничего другого, как человека «без  свойств» – в противоположность наделенному всеми свойствами, какие только может  предъявить человек. Одного из них можно было назвать и нигилистом, мечтающим о  мечтах бега, – в противоположность активисту, который, однако, при своей  нетерпеливой манере действовать, тоже в каком‑то роде богомечтатель, а никак не  реалист с ясным и дельным взглядом на мир. «Почему же мы не реалисты?» –  спросил себя Ульрих. Они оба не были реалистами, ни он, ни она, в этом их мысли  и действия давно уже не оставляли сомнений; но нигилистами и активистами они  были, и порою одним, порою другим, как уж складывалось.