1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 
— Но чем же ты займешься?      

— Мне сперва надо найти какую-нибудь постоянную работу,   связанную с рисованием, и как-то начать продавать мои картины, — сказал   он. — Я делаю успехи. Я это знаю.      

— И когда ты хочешь уехать?      

— Не знаю. Пока жива мать, я вряд ли уеду надолго.      

— Ты не можешь ее оставить?      

— Надолго не могу.      

Клара посмотрела на звезды в черных водах. Они покоились там   очень белые, пристальные. Какая пытка знать, что Пол ее покинет… но почти так   же больно, когда он рядом.      

— А если б ты заработал побольше денег, что б ты стал   делать?      

— Буду жить с матерью в каком-нибудь славном домике   поближе к Лондону.      

— Понятно.      

Оба долго молчали.      

— Может, стану приезжать повидаться с тобой, —   сказал Пол. — Не знаю. Не спрашивай, что я буду делать. Не знаю я.      

Опять молчание. На воде дрожали и раскалывались звезды.   Дохнул ветер. Пол вдруг подошел к Кларе, положил руку ей на плечо.      

— Не спрашивай ты меня о будущем, — несчастным   голосом сказал он. — Ничего я не знаю. Все равно будь со мной сейчас,   хорошо?      

И Клара его обняла. В конце концов, она ведь замужем, и нет   у нее права даже на то, что он ей дает. И она так ему нужна. Она обнимала его,   несчастного. Обволакивала своим теплом, утешала, любила его. Пускай ничто не   омрачит эту минуту.      

Пол поднял голову, словно хотел заговорить.      

— Клара, — через силу вымолвил он.      

Она страстно обхватила его, рукой прижала его голову к   груди. Не может она слышать страдание в его голосе. Душа ее полна страха. Она   всю себя готова ему отдать, всю без остатка, но вот знать она не хочет. Не   вынесет она этого. Пускай ее тепло его успокоит… успокоит. Она стояла, обняв   его, и нежно поглаживала, и было в нем сейчас что-то незнакомое… пугающе   непостижимое. Успокоить бы его, пусть забудет обо всем на свете.      

Скоро смятение в его душе улеглось, и он обо всем забыл. Но   сейчас во мраке была с ним не Клара, то была просто женщина, страсть, что-то,   что он любил, едва ли не боготворил. Но то была не Клара, и она ему покорилась.   Из-за его неприкрытого голода, из-за неминуемости его любви, из-за какой-то   слепой, жестокой, первобытной силы, овладевшей им, ужасен был для Клары этот   час. Но она понимала, его душа заледенела, он пронзительно одинок, и как же   прекрасно, что он к ней пришел; и совсем просто приняла она его, ведь этот его   жгучий голод больше и ее и его самого, а душа ее остается. Пусть он от нее   уйдет, все равно она утолит его голод, потому что любит его.      

В поле все время кричали чибисы. Пол приник к ней и не сразу   понял, что же это изгибается у его лица, полное такой силы жизни, и что за   голос слышен во мраке. Потом сообразил: это трава, и кричит чибис. А тепло —   дыхание Клары. Он поднял голову, посмотрел ей в глаза. Они были темные,   сверкающие, незнакомые, сама окружающая жизнь, необузданная у своего истока, вглядывалась   в его жизнь и, уж вовсе ему не знакомая, раскрывала ему свое лоно; в испуге он   ткнулся лицом в шею женщины. Что она такое? Сильная, незнакомая, необузданная   жизнь, что дышит рядом с его жизнью в этот ночной час. И жизнь эта настолько   больше их самих, что он унялся. Они встретились, и встреча эта вобрала в себя и   устремленные к ним стебли разнотравья, и крик чибиса, и звездный круговорот.      

Когда они встали, они увидели, у живой изгороди напротив   пробираются еще любовники. Казалось, так и должно быть; ночь укрывает их всех.      

После этой ночи оба они, узнавшие безмерность страсти,   притихли. Они ощущали себя малыми детьми, испуганными и недоумевающими, точно   Адам и Ева после того, как утратили невинность, и осознали величие силы,   которая гнала их из рая через великую ночь и великий день человечества. Для   обоих то было посвящение и искупление. Они поняли собственное ничтожество,   поняли, как ошеломителен живой поток, что давно уже подхватил их, и обрели   душевный покой. Если ими завладела такая великая и великолепная сила, полностью   вобрала их в себя, чтобы они поняли, что они лишь песчинки в ошеломительной   волне, которая воодушевляет всякую былинку в ее росте, и всякое дерево, и все   живое, что ж тогда беспокоиться о себе? Пускай несет их поток жизни, и они будут   находить хоть какое-то умиротворение друг в друге. Они вместе прошли испытание,   ничто не может свести его на нет, ничто не может его отнять; они, можно   сказать, обрели веру в жизнь.      

Но Клара не была удовлетворена. Она понимала, что-то   произошло огромное, что-то огромное объяло ее. Но не удержало. И наутро   ощущение уже стало иным. Да, им было дано понять, но удержать в себе это   ощущение она не смогла. Пусть бы оно повторилось, пусть будет что-то   постоянное. Она не до конца осознала происшедшее. Думала, ей недостает Пола. А   на него нельзя положиться. Ведь того, что между ними было, возможно, никогда   больше не будет; он может от нее уйти. Не завладела она им, и вот   неудовлетворена. Она побывала там, но не ухватила… чего-то… она сама не знала,   чего… что она жаждет получить.      

В то утро Пол был умиротворен и в душе счастлив. Казалось,   он был крещен огнем страсти и теперь обрел покой. Но не Клара была тому   причиной. Страсть вспыхнула благодаря ей, но не к ней. Едва ли они стали хоть   сколько-нибудь ближе друг другу. Они словно оказались слепыми орудиями великой   силы.      

Когда Клара увидела его в тот день на фабрике, сердце ее   обратилось в каплю огня. Вот оно его тело, его лоб. Ярче разгорелся огонь в   груди; надо удержать Пола. А он, такой успокоенный, такой размягченный,   продолжал отдавать распоряжения. Она пошла за ним в темный, уродливый подвал и   обняла. Он ее поцеловал, и опять его стала жечь страсть. Кто-то подошел к   двери. Пол кинулся вверх по лестнице, Клара, двигаясь как лунатик, вернулась в   свою комнату.      

После этой встречи огонь медленно угасал. Все ясней и ясней   становилось Полу, что происшедшее с ним тогда было безлико, обращено не к   Кларе. Он ее любит. Полон огромной нежности к ней, после того как пережил с нею   вместе такое глубокое чувство; но не сможет она укрепить и сделать устойчивой   его душу. Оказалось, он искал в ней то, чего в ней нет и быть не может.      

А она желала его, и желание сводило ее с ума. Увидев его,   она непременно должна была к нему прикоснуться. На фабрике, когда он с ней   разговаривал о лечебных чулках, она украдкой проводила рукой по его боку. Она   шла за ним в подвал, чтоб на ходу его поцеловать; она не сводила с него глаз,   полных невысказанного томления и неудержимой страсти. Пол боялся, вдруг она   забудется и бесстыдно выдаст себя перед другими работницами. В обеденный час,   прежде чем уйти, она неизменно его дожидалась, чтоб он ее обнял. Она словно   стала беспомощна, чуть ли не тяготила его, и он злился.      

— Ну что тебя вечно тянет целоваться и   обниматься? — сказал он. — Всему свое время.      

Клара подняла на него глаза, в них блеснула ненависть.      

— Так уж и вечно? — сказала она.      

— Вечно, даже когда я прихожу поговорить о работе.   Работа есть работа…      

— А любовь что такое? — спросила Клара. — Для   нее отведены особые часы?      

— Да, не рабочие часы.      

— И ты составишь для нее расписание в зависимости от   того, когда кончается работа на фабрике?      

— Да, и в зависимости от того, свободны ли мы от всяких   дел.      

— Значит, любовь позволена только в свободное время?      

— Только, и даже в свободное время не всегда… Та   любовь, которая выражается в поцелуях.      

— Так-то ты о ней думаешь?      

— Этого вполне достаточно.      

— Я рада, что ты так думаешь.      

И какое-то время Клара была с ним холодна — она просто   ненавидела его; и, пока она была холодна и презрительна, пока опять его не   простила, ему было не по себе. Но, когда все началось сызнова, они ничуть не   стали ближе. Ему потому удавалось ее удерживать, что она никак не могла им   насытиться.      

Весной они вместе поехали к морю. Сняли комнаты в небольшом   коттедже неподалеку от Теддлторпа и жили там как муж и жена. Иногда к ним   приезжала миссис Рэдфорд.      

В Ноттингеме знали, что Пол Морел и миссис Доус проводят   время вместе, но толком ничего известно не было, Клара всегда держалась   обособленно, а Пол казался таким бесхитростным и простодушным, и никого это   особенно не занимало.      

Пол любил Линкольнширский берег, а Клара любила море. Ранним   утром они часто ходили вместе купаться. Серый рассвет, заболоченные, пустынные,   тронутые зимой низины, богатые травами соленые болота близ моря — этого было   вполне довольно, чтоб развеселить его душу. Едва они сходили со своего дощатого   мостика на дорогу и им открывались бесконечные однообразные просторы чуть   темнее неба, и море, такое маленькое за подступавшими к нему песчаными дюнами,   сердце Пола до краев наполняла всеобъемлющая неумолимость жизни. В эти минуты   Клара его любила. Он такой одинокий, сильный, и в глазах горит прекрасный свет.      

Их пробирал холод, тогда Пол бежал с ней наперегонки к   зеленому перешейку. Бегала она хорошо. Щеки ее заливал румянец, шея была обнажена,   глаза сияли. Ему нравилось, что она такая пышная, почти тяжеловесная, и,   однако, быстрая. Сам он был легок, она же устремлялась вперед в великолепном   напряженье. Разогревшись, они шли рука об руку.      

Небо порозовело, бледная луна, клонящаяся к западу, поблекла.   Смутные просторы стали оживать, отчетливо вырисовывались растения с крупными   листьями. Среди больших, холодных дюн Пол с Кларой прошли к прибрежной полосе.   Длинная, пустынная, она стонала под бременем рассвета и прибоя; океан был   плоский, темный, с белой каймой. Над сумрачными водами рдело небо. Огонь быстро   растекался среди облаков и рассеивал их. Густой румянец отгорел, обратился в   оранжевый, оранжевый — в тускло-золотой, и в блеске золота взошло солнце,   огненные отблески рассыпались по волнам, будто неведомая дева прошла вдоль   берега с переполненным ведром, расплескивая свет.      

Длинные волны глухо ударялись о берег. Чайки, точно брызги,   кружились над пенной кромкой прибоя. Крик их казался сильнее их самих. Берег   уходил вдаль, таял в утреннем свете, песчаные дюны, кое-где поросшие пучками   трав, будто оплывали, становясь вровень с прибрежной полосой. Возвышавшийся   справа от них Мейблторп казался крохотным. Им одним принадлежал сейчас весь   этот простор — плоский берег, море, и восходящее солнце, и негромкий шум волн,   и резкие крики чаек.      

Они нашли теплую впадину среди дюн, куда не достигал ветер.   Пол стоял и смотрел на море.      

— Красиво как, — сказал он.      

— Пожалуйста, не сентиментальничай, — сказала   Клара.      

Ей досадно было, что он стоит и не сводит глаз с моря, точно   какой-то одинокий романтик. Пол засмеялся. Она быстро разделась.      

— Сегодня хорошая волна, — с торжеством сказала   она.      

Она плавала лучше него; он стоял и лениво глядел на нее.      

— Ты не идешь? — спросила она.      

— Сейчас, — ответил он.      

Кожа у нее очень светлая, бархатистая, полные плечи.   Налетающий с моря ветерок обдувает ее тело, ерошит волосы.      

Утро окрасилось чудесным прозрачным золотом. Призрачные   покровы теней, казалось, уплывают прочь на север и на юг. Клара стояла, чуть   поеживаясь от прикосновения ветра, что шевелил пряди волос. За белотелой   обнаженной женщиной поднимается морская трава. Вот Клара глянула на море, потом   посмотрела на него. Он не сводил с нее темных глаз, которые она любила, а   понять не могла. Поеживаясь, смеясь, она скрестила руки на груди.      

— У-у, как холодно-то будет! — сказала она.      

Пол подался вперед и поцеловал ее, вдруг крепко прижал к   себе и опять поцеловал. Она ждала. Он посмотрел ей в глаза, потом вдаль, на   бледные пески.      

— Иди же! — спокойно сказал он.      

Клара обняла его, притянула к себе, страстно поцеловала и   пошла.      

— Но ты будешь купаться? — спросила она.      

— Сейчас.      

Она шла, тяжело ступая по мягкому, словно бархат, песку. А   Пол, стоя на дюне, смотрел, как просторный бледный берег принимает ее в свои   объятия. Она становилась все меньше, очертания стирались, казалось, большая   белая птица с трудом движется по песку.      

Будто белый камешек на пляже, будто клок пены перекатывается   по песку, сказал он себе.      

Как медленно-медленно бредет она по широкому звучащему   взморью. Но вот пропала из виду. Солнечное сиянье затмило ее. И опять он ее   увидел, всего лишь белое пятнышко, что движется у белой ворчащей кромки моря.      

Какая же она крохотная! — сказал он себе. Потерялась,   точно песчинка на песчаном берегу, — просто крупинка, которую несет по   берегу, крохотный белый пузырек пены, можно сказать, ничто среди этого утра.   Почему же она увлекла, поглотила меня?      

Утро было полностью нарушено — Клара скрылась в воде. Во всю   даль и ширь взморья песчаные дюны, поросшие синим песчаным тростником, и сверкающие   воды дружно сияли в необъятном, ничем не нарушаемом уединении.      

Что она такое, в конце концов? — думал он. Вот   приморское утро, огромное, извечное и прекрасное; а вон она, беспокойная,   всегда неудовлетворенная и недолговечная, как пузырек пены. Что в конце концов   она для меня значит? Она частица чего-то большого, как пузырек пены — частица   моря. Но она-то что такое? Не ее я люблю.      

Испуганный собственными невольными мыслями, которые,   казалось, звучали так отчетливо, что само утро могло их услышать, Пол разделся   и быстро побежал по песку. Клара его ждала. Она махнула ему рукой, волна   подняла ее, опустила, плечи ее — в море жидкого серебра. Пол перепрыгнул через   буруны, и вот уже ее рука у него на плече.      

Пол был неважный пловец и не мог долго оставаться в воде.   Клара, торжествуя, резвилась вокруг него, щеголяя своим превосходством,   которому он завидовал. Солнечное сияние щедро и празднично разливалось по морю.   Минуту-другую они смеялись, потом наперегонки побежали назад к песчаным дюнам.      

Тяжело дыша, они вытирались, и Пол не сводил с нее глаз, она   запыхалась, лицо смеялось, блестели мокрые плечи, покачивалась и пугала его   грудь, которую она сильно терла полотенцем, и он опять подумал: «Но она   великолепна, она даже важнее и этого утра, и моря. Ведь верно?.. Верно?..»      

Увидев устремленный на нее взгляд темных глаз, Клара со   смехом остановилась.      

— На что ты смотришь? — спросила она.      

— На тебя, — смеясь, отвечал Пол.      

Глаза их встретились, и вот он уже целует ее плечо в   пупырышках гусиной кожи и при этом думает: «Что же она такое? Что она такое?»      

В то утро она любила его. Была в его поцелуях какая-то   отрешенность, безжалостность, неудержимость, словно им движет лишь его воля и   никак не Клара, не ее желание.      

Позднее он ушел писать этюды.      

— Съезди с матерью в Саттон. Я такой скучный.      

Клара стояла и смотрела на него. Он понимал, она хотела бы   пойти с ним, но он предпочитал быть один. Когда Клара с ним, он будто узник, не   может глубоко вздохнуть, будто что-то на него давит. Она чувствовала, он хочет   от нее освободиться.      

Вечером он опять к ней вернулся. В темноте они ходили по   берегу, потом немного посидели, укрывшись в дюнах.      

— Похоже, — сказала она, когда они сидели, глядя   на темное море, где не видно было ни огонька, — похоже, ты любишь меня   только ночью… а днем не любишь.      

Он чувствовал себя виноватым и все пропускал меж пальцев   холодный песок.      

— Ночь — для тебя, — ответил он, — а днем я   хочу быть сам по себе.      

— Но почему? — спросила Клара. — Почему даже   теперь, когда мы с тобой на отдыхе?      

— Не знаю. Не могу я днем заниматься любовью.      

— Но быть рядом вовсе не всегда значит заниматься   любовью, — сказала она.      

— Когда мы вместе, всегда, — возразил Пол.      

Горько ей стало.      

— Ты вообще-то хотела бы, чтоб мы поженились? — с   любопытством спросил он.      

— А ты? — в свою очередь спросила Клара.      

— Да, да. И пускай бы у нас были дети, — медленно   ответил Пол.      

Клара сидела, опустив голову, ковыряла песок.      

— Но ты же, в сущности, не хочешь развестись с   Бакстером? — сказал он.      

Она ответила не сразу.      

— Нет, — это прозвучало очень продуманно, —   пожалуй, нет.      

— Почему?      

— Не знаю.      

— У тебя такое чувство, что ты — его?      

— Нет, пожалуй, нет.      

— Тогда что же?      

— Я думаю, это он — мой, — ответила она.      

Некоторое время Пол молчал, слушал ветер, дующий с хрипло   ворчащего темного моря. Потом сказал:      

— И ты, в сущности, никогда не хотела быть совсем моей?      

— Конечно же, я — твоя, — ответила она.      

— Нет, — возразил Пол, — ты ведь не хочешь   развестись.      

Этот узел они развязать не могли, и они отказались от этого,   взяли то, что могли, а чего достичь не могли, на то закрыли глаза.      

— По-моему, ты обращалась с Бакстером ужасно, —   как-то раз сказал он.      

Он почти ждал, что Клара ответит ему, как ответила бы его   мать:      

— Ты думаешь о собственных делах, а о других людях мало   что знаешь.      

Но, к его удивлению, Клара не отмахнулась от него.      

— Почему? — спросила она.      

— Наверно, ты приняла его за ландыш, посадила в   подходящий горшок и соответственно за ним ухаживала. Ты решила, что он очень   нежное растение и незачем ему быть каким-то сорняком. Ты этого не допустишь.      

— Никаким ландышем я его не воображала.      

— Ты воображала его не тем, кто он есть. Вот что такое   женщина. Ей кажется, будто она знает, что хорошо для мужчины, и уж   «расстарается, чтоб он это получил; и неважно, что он голодает, изводится, не   получая того, что ему нужно, — завладев мужчиной, она дает ему то, что, по   ее разумению, для него хорошо.      

— А ты что делаешь? — спросила Клара.      

— Я думаю, что же в таком случае запою я, —   засмеялся Пол.      

И вместо того, чтобы отхлестать его по щекам, она приняла   его слова всерьез.      

— Думаешь, я хочу тебе дать то, что для тебя   хорошо? — спросила она.      

— Надеюсь. Но любовь должна давать ощущение свободы, а   не неволи. С Мириам я чувствовал себя точно осел на привязи. По ее мнению, я   должен кормиться на ее делянке и больше нигде. Отвратительно!      

— А сам ты позволил бы женщине поступать как ей   хочется?      

— Да, я постарался бы, чтоб ей самой хотелось меня   любить. А если не любит… что ж, я ее не держу.      

— Был бы ты такой замечательный, как на словах… —   заметила Клара.      

— Я был бы просто чудо, так ведь я и есть чудо, —   засмеялся Пол.      

Оба молчали и ненавидели сейчас друг друга, хотя и   посмеивались.      

— Любовь — собака на сене, — сказал Пол.      

— Кто же из нас собака? — спросила Клара.      

— Ну, конечно, ты.      

Итак, сражение между ними продолжалось. Клара знала, не бывает   минуты, когда он принадлежал бы ей всецело. Какая-то его часть, и немалая,   жизненно важная, ей не подвластна — и не пыталась заполучить эту часть, или   хотя бы понять, что же это такое. А Пол знал, в некотором смысле Клара все еще   ощущает себя женой Доуса. Доуса она не любит, никогда его не любила, но не   сомневается, что он-то ее любит, по крайней мере зависит от нее. И есть в нем   некая надежность, какой она никогда не ощущала в Поле Мореле. Страсть к этому   молодому человеку насытила ее душу, принесла известное удовлетворение,   уменьшила недоверие к себе, сомнение. Какова бы она ни была, она поверила в   себя. Она словно нашла себя самое, все существо ее обрело определенность и   законченность. Любовью утвердилась зрелость ее «я»; но Клара никогда не   считала, что ее жизнь отдана Полу Морелу или его жизнь — ей. В конце концов они   расстанутся, и до самой смерти она будет тосковать о нем. Но теперь она по   крайней мере это знает и отныне в себе уверена. Пожалуй, это справедливо и для   Пола. Оба они друг через друга получили крещение жизнью, но теперь у каждого   свое предназначение. Туда, куда влечет Пола, ей с ним не по пути. Рано или   поздно они должны будут расстаться. Пусть бы даже они поженились, пусть были   верны друг другу, все равно он бы волей-неволей ее покинул, шел своей одинокой   дорогой, а ей осталось бы лишь заботиться о нем, когда он придет домой. Но это   невозможно. Каждому из них нужен тот, кто пойдет с ним рядом.      

Клара поселилась у матери на Мепперли-Плейнс. Однажды   вечером, когда они с Полом шли по Вудбороу-роуд, им повстречался Доус. Еще   издали что-то в осанке встречного показалось Полу знакомым, но в ту минуту он   был поглощен своими мыслями, и лишь его глаз художника приметил незнакомца. И   вдруг он рассмеялся, повернулся к Кларе, положил руку ей на плечо со словами:      

— Мы идем рядом, но я в Лондоне и воображаю, будто   спорю с Орпеном[24],   а ты где?      

В этот-то миг и прошел мимо Доус, чуть ли не вплотную к   Морелу. Пол глянул, увидел темные карие глаза, горящие, полные ненависти и   притом усталые.      

— Кто это был? — спросил он Клару.      

— Бакстер, — ответила она.      

Пол снял руку с ее плеча и обернулся, словно вновь отчетливо   увидел человека, идущего навстречу. Доус по-прежнему держался прямо, на ходу   плечи расправлены, голова вскинута; и, однако, взгляд был ускользающий, подозрительный,   словно ему хотелось пройти мимо людей незамеченным, украдкой дознаться, что   каждый о нем думает. Казалось, и руки его хотят спрятаться. Одежда на нем   старая, брюки порваны на колене, и платок на шее грязный; но шапка все так же   лихо надета набекрень. Увидев его, Клара почувствовала себя виноватой. Прочла в   его лице усталость, безнадежность, и ей стало больно, и оттого всколыхнулась   ненависть к нему.      

— Неважный у него вид, — сказал Пол.      

Однако нотка сострадания в его голосе прозвучала как упрек,   и Клара ожесточилась.      

— Это вылезла наружу его грубая душа, — сказала   она.      

— Ты его ненавидишь? — спросил Пол.      

— Вот ты говоришь — женщины жестокие, — сказала   Клара, — знал бы ты, до чего жестоки мужчины с их тупой силой. Они просто   не знают, что на свете существует женщина.      

— Неужели и я такой? — спросил он.      

— Нет, — ответила она.      

— Неужели я не знаю о твоем существовании?      

— Обо мне-то ты ровно ничего не знаешь, — с   горечью сказала она, — обо мне — ничего!      

— Не больше, чем знал Бакстер? — спросил Пол.      

— Пожалуй, даже меньше.      

Он был озадачен, беспомощен, зол. Вот она идет, неведомая   ему, хотя они такое испытали вместе.      

— Зато уж ты меня прекрасно знаешь, — сказал Пол.      

Клара не ответила.      

— А Бакстера ты знала так же хорошо, как меня? —   спросил он.      

— Он бы мне этого не позволил, — сказала она.      

— А я позволил тебе узнать меня?      

— Мужчины этого не желают. По-настоящему они не   подпускают нас к себе, — сказала она.      

— А я тебя разве не подпустил?      

— Подпустил, — медленно ответила она. — Но   сам ко мне так и не подошел. Ты не можешь вылезти из своей скорлупы, не можешь.   Бакстеру это удавалось лучше.      

Пол призадумался. Он злился на Клару, что она отдавала   предпочтение Бакстеру.      

— Сейчас, когда Бакстер уже не твой, ты начинаешь его   ценить.      

— Нет, я только вижу теперь, чем он от тебя отличается.      

Но Пол чувствовал, она им недовольна.      

Однажды вечером, когда они полями возвращались домой, она   задала ему вопрос, который его ошарашил:      

— Как по-твоему, эта… ну, сексуальная сторона… она   важна?      

— То есть самый акт?      

— Да. Это для тебя хоть сколько-нибудь важно?      

— Как же это можно разделить? — сказал Пол. —   Тут завершение всего. В нем находит наивысшее выражение вся наша близость.      

— Для меня не так, — сказала она.      

Пол смолчал. В душе вспыхнула ненависть. Стало быть, Клара   не удовлетворена им даже в том, в чем, казалось ему, они как нельзя лучше   подходят друг другу. Значит, чересчур он ей верил.      

— У меня такое чувство, будто ты мне не принадлежишь и   будто ты берешь не меня… — медленно договорила Клара.      

— А кого же?      

— Просто ты берешь что-то для себя. Было прекрасно, и   потому я не решалась об этом думать. Но я ли тебе нужна или это «что-то»?      

Опять Пол чувствовал себя виноватым. Неужели он забывает о   Кларе, просто берет женщину? Но ведь это уже излишние тонкости.      

— Когда Бакстер был со мной, по-настоящему со мной, я и   вправду чувствовала, он весь мой, — сказала она.      

— И это было лучше?      

— Да, да. В этом была большая полнота. Хотя ты дал мне   больше, чем дал он за всю нашу с ним жизнь.      

— Или мог дать.      

— Да, пожалуй. Но себя ты никогда мне не отдаешь.      

Пол сердито нахмурился.      

— Когда я начинаю тебя любить, я взлетаю, как лист на   ветру.      

— И забываешь обо мне, — докончила Клара.      

— Значит, такие минуты для тебя ничто? — спросил   он, каменея от горечи и боли.      

— Нет, что-то в них есть. И иногда ты увлекаешь меня за   собой… сразу… и… за это я готова на тебя молиться… но…      

— Обойдемся без «но», — сказал он, загораясь и   осыпая ее поцелуями.      

Клара безмолвно покорилась.      

Пол сказал правду. Обычно, когда он любил ее, сила чувства   все увлекала за собой — разум, душу, плоть — как Трент бесшумно увлекает своим   течением водовороты и все сплетенья и переплетенья струй. Постепенно разные   мелкие упреки и чувствица исчезали, а с ними и мысль, все подхватывал   стремительный поток. И сам он был уже не мужчина, способный мыслить, но   воплощение властного инстинкта. Кисти обращались в живые существа, руки, ноги,   тело обретали собственную жизнь и сознание и, не властные его воле, жили сами   по себе. И казалось, могучие зимние звезды, как и он, полны жизни. В нем и в   звездах бушевало одно и то же пламя, и та же радостная сила, что не давала   склониться папоротнику у его лица, наполняла крепостью его тело. Будто и его, и   звезды, и темные травы, и Клару подхватил исполинский язык пламени и рвется все   дальше и ввысь. Все подле него вдруг оживало, но было покойно, совершенно по   сути своей и с ним заодно. Это поразительное спокойствие каждой частицы бурного   круговорота жизни казалось высочайшим блаженством.      

И Клара понимала, именно это привязывает к ней Пола, и   безоглядно доверялась страсти. Но слишком часто страсть не оправдывала ее   ожиданий. Лишь изредка они достигали высоты той ночи, когда кричали чибисы.   Постепенно некоторое привычное напряжение стало портить их любовь, или, бывало,   чудесные мгновенья наступали для каждого порознь и не было уже той полноты. И   потому казалось, Пол предается любви один; часто оба сознавали, что встреча не   оправдала их надежд, оказалась не такой, как хотелось. Пол уходил с мыслью, что   в этот вечер между ними лишь образовалась трещинка. В их любви появлялось все   больше привычности, лишенной чудесного очарования. Постепенно они стали вводить   новшества, чтобы хоть отчасти вернуть чувство полноты. Они пристраивались   близко, опасно близко к реке, так что черные воды едва не касались лица Пола, и   это возбуждало, или предавались любви на окраине города в ложбинке под забором,   огораживающим дорожку, где иногда кто-нибудь проходил, и слышно было, как   близятся шаги, и, кажется, ощущалось, как отзывается на них земля, и слышались   разговоры прохожих — странные пустяки, не предназначенные для чужих ушей. А   после, оба пристыженные, невольно отдалялись друг от друга. Он стал ее слегка   презирать, будто она это заслужила!      

Однажды поздним вечером Пол простился с Кларой и решил   лугами идти к Дейбрукской станции. Было совсем темно, и, хотя давно уже   наступила весна, казалось, вот-вот пойдет снег. До поезда оставалось маловато   времени, и Морел заспешил. Город кончается почти внезапно, на краю крутого   обрыва; дома с желтыми огоньками стоят здесь лицом к лицу с тьмой. Пол перешагнул   через приступку живой изгороди и сбежал по откосу, в луга. Среди, фруктовых   деревьев теплым светом сияло окно фермы. Пол оглянулся. Позади, на краю откоса,   чернели на фоне неба дома, будто дикие звери, и с любопытством вглядывались во   тьму желтыми глазами. Это сам город, свирепый и нескладный, вглядывался в   облака за спиною Пола. Что-то шевельнулось под ивами у пруда. Было слишком   темно, не разобрать, кто там.      

Пол подошел уже к следующей живой изгороди и тут заметил,   что к ней кто-то прислонился. Человек этот посторонился.      

— Добрый вечер! — сказал он.      

— Добрый вечер! — не глядя на него, ответил Морел.      

— Пол Морел? — спросил человек.      

И Пол узнал Доуса. Тот заступил ему дорогу.      

— Попался, а? — сказал он с запинкой.      

— Я опоздаю на поезд, — сказал Пол.      

Лица Доуса он не видел. Когда тот говорил, казалось, у него   стучат зубы.      

— Теперь ты у меня получишь, — сказал Доус.      

Морел попытался пройти; Доус стал перед ним.      

— Скинешь, что ль, пальто, — спросил Доус, —   или на него и ляжешь?      

Пол испугался, не спятил ли тот.      

— Но я не умею драться, — сказал он.      

— Ну и ладно, — отозвался Доус, и не успел Морел   опомниться, как его отбросил назад удар в лицо, и он едва удержался на ногах.      

В глазах у него потемнело. Уклоняясь от нового удара, он   сорвал с себя пальто, пиджак и швырнул их на Доуса. Тот свирепо выругался.   Морел остался в одной рубашке, разъяренный, был теперь начеку. Все тело его   сжалось в кулак. Драться он не умеет, значит, надо пустить в ход соображенье.   Доуса теперь он различал и в темноте, всего лучше видел грудь рубашки. Доус   споткнулся об одежду Пола, потом кинулся на него. Губы молодого человека были   разбиты в кровь. И отчаянно хотелось дать в зубы противнику, хотелось   мучительно! Он рванулся через приступку, Доус полез за ним, и — раз! — Пол   двинул его в зубы. И даже вздрогнул от удовольствия. Сплевывая, Доус медленно   приближался, Пол струхнул; он повернулся назад, к изгороди, хотел стать на   приступку. Вдруг невесть откуда на него обрушился чудовищный удар, прямо в ухо,   и, беспомощный, он опрокинулся наземь. Он слышал тяжелое дыхание Доуса, будто   дышал дикий зверь; потом Доус пнул его в колено, и такая боль пронзила Пола,   что он вскочил и слепо кинулся на врага. Тот бил его, пинал, но теперь Пол не   чувствовал боли. Точно дикая кошка, он вцепился в Доуса, который был крупней   его, и, наконец, потеряв присутствие духа, тот рухнул наземь. С ним свалился и   Пол. Не помня себя, бессознательно схватил противника за горло и прежде, чем в   ярости и муке Доус вырвался, Пол обмотал кулаки шарфом и костяшками пальцев   надавил тому на горло. Он не думал, не чувствовал, один лишь инстинкт владел   им. Его тело, такое неожиданно сильное, вдавилось в сопротивляющееся тело   Доуса, ни единый мускул не расслабился. Пол ничего не сознавал, тело само   убивало другого человека. Чувства и разум молчали. Он лежал, крепко прижавшись   к врагу, тело приспособилось к единственной цели — задушить его, в нужную   минуту, безмолвно, настойчиво, неизменно, с той именно силой, какая   требовалась, оно сопротивлялось попыткам врага освободиться, и оттого, что попытки   освободиться становились все яростней, все неистовей, костяшки пальцев   вдавливались еще глубже. Все крепче вжималось тело Пола в чужое тело, точно   винт, что постепенно увеличивает давление, и наконец что-то сломлено.      

Тут-то Пол разом ослабил напор, удивление и недоброе   предчувствие захлестнули его. Доус поддавался. Морел осознал, что творит, и во   всем теле вспыхнула боль; он совершенно растерялся. Внезапно Доус опять стал   бешено сопротивляться. И вот руки Пола выкручены, вырваны из опутавшего их шарфа,   и он, беспомощный, отброшен в сторону. Он слышит хриплое, прерывистое дыхание   противника, но, ошеломленный, не может двинуться с места; еще не опомнясь, он   ощутил наносимые ногами удары и потерял сознание.      

Рыча от боли, точно зверь, Доус пинал распростертое на земле   тело соперника. Вдруг неподалеку, за лугами, свистнул паровоз. Доус обернулся,   подозрительно уставился во тьму. Что там приближается? Перед его глазами   потянулись огни поезда. Ему почудилось, сюда идут. Он устремился через луг к   Ноттингему и, пока шел, смутно ощутил на ноге место, где башмак угодил по   какой-то кости парня. Сызнова в нем эхом отозвался тот удар, и он заспешил,   стремясь оказаться подальше.      

Понемногу Морел пришел в себя. Он знал, где он и что   произошло, но двигаться решительно не хотелось. И лежал, не шевелясь, и легкий   снежок щекотал ему лицо. Приятно было лежать совсем, совсем тихо. Время шло.   Подниматься не хотелось, но снег все поторапливал его. Наконец очнулась воля.      

— Нечего здесь лежать, — сказал он. — Это   глупо.      

И все-таки не двинулся с места.      

— Я ведь сказал, что встану, — повторил он. —   Что ж я не встаю.      

И все-таки далеко не сразу он сумел взять себя в руки и   шевельнуться; потом постепенно поднялся. Боль ошеломила, его замутило,   потемнело в глазах, но голова оставалась ясной. Пошатываясь, он нашарил пальто   и пиджак, натянул, доверху застегнул пальто. Не сразу отыскал шапку. Он не   знал, кровоточит ли еще лицо. Слепо побрел назад к пруду, при каждом шаге   мутило от боли, наконец дошел, вымыл лицо и руки. Ледяная вода ожгла болью,   зато окончательно привела в чувство. Пол вскарабкался на холм, к трамваю.   Добраться к матери… непременно надо добраться к матери… он был одержим этим.   Насколько мог, он прикрыл лицо и мучительно, трудно брел вперед. Снова и снова   земля уходила из-под ног и охватывало тошнотворное чувство, будто   проваливаешься в пространство; так, будто в ночном кошмаре, он продолжал путь,   пока не оказался дома.      

Все спали. Пол посмотрел в зеркало. Лицо землисто-бледное,   перемазано кровью, поистине лицо мертвеца. Пол умылся и пошел спать. Ночь   прошла в бреду, а когда утром открыл глаза, на него смотрела мать. Ее голубые   глаза… только их он и хотел видеть. Она здесь, он у нее в руках.      

— Ничего особенного, ма, — сказал он. — Это   Бакстер Доус.      

— Скажи, где больно, — негромко сказала мать.      

— Не знаю… плечо. Скажи, что я упал с велосипеда, ма.      

Он не мог двинуть рукой. Скоро Минни, девочка-служанка,   принесла ему наверх чаю.      

— Ваша мама до смерти меня напугала… взяла и упала в   обморок, — сказала она.      

Вот это не было сил вынести. Когда мать стала поить его   чаем, он ей так и сказал.      

— А теперь я бы на твоем месте покончила с ними со   всеми, — негромко сказала миссис Морел.      

— Непременно, ма.      

Мать укрыла его.      

— И не думай больше об этом, — сказала она. —   Просто постарайся уснуть. Доктор придет не раньше одиннадцати.      

Оказалось, у Пола вывихнуто плечо, а на второй день открылся   острый бронхит. Мать ходила бледная как смерть и очень худенькая. Обычно она   сидела и смотрела на сына, а потом устремляла взгляд в пространство. Что-то   было между ними, о чем ни он, ни она не смели заговорить. Его навестила Клара.   И после он сказал матери:      

— Я от нее устал, ма.      

— Да. Лучше бы ей не приходить, — отозвалась   миссис Морел.      

На другой день пришла Мириам, но она показалась Полу совсем   чужой.      

— Знаешь, ма, ни к чему они мне, — сказал он.      

— Боюсь, что так, сын, — печально ответила мать.      

Всем было сказано, что он разбился, когда ехал на   велосипеде. Вскоре он опять смог ходить на службу, но теперь что-то постоянно   терзало его душу, и тошно ему было. Он пошел к Кларе, но, похоже, ее и не   увидел. Ему не работалось. Они с матерью как будто даже стали избегать друг   друга. Встала между ними какая-то тайна, и это невозможно было вынести. Пол не   отдавал себе в этом отчета. Знал только, что жизнь его выбита из колеи, того   гляди разобьется вдребезги.      

Клара не понимала, что с ним творится. Только чувствовала,   она больше для него не существует. Даже приходя к ней, он ее словно не замечал;   постоянно мысли его где-то витали. Она чувствовала, она хватается за него, а он   где-то далеко. Ее это мучило, и она мучила его. Целый месяц она держала его на   расстоянии. Он ее возненавидел, и однако, против воли его тянуло к ней. По   большей части он проводил время в мужской компании в кабачке «У Джорджа» или в   «Белой лошади». Мать прихварывала, была сдержанна, тиха, сумрачна. Что-то в ней   страшило Пола, он не осмеливался на нее смотреть. Глаза ее, казалось,   потемнели, на бледном лице еще отчетливей проступила желтизна; но хоть и с   трудом, она все еще хлопотала по хозяйству.      

В канун Троицы Пол сказал, что на четыре дня поедет в   Блэкпул со своим приятелем Ньютоном. Тот был большой, веселый и притом немного   пройдоха. Пол сказал, что матери хорошо бы погостить недельку в Шеффилде у   Энни. Может, перемена обстановки пойдет ей на пользу. Миссис Морел побывала в   Ноттингеме у доктора. Он сказал, что у нее не в порядке сердце и пищеварение.   Ехать в Шеффилд ей не хотелось, но она согласилась; она теперь делала все, чего   хотел сын. Пол пообещал на пятый день приехать следом за нею к Энни и побыть   там до окончания праздника. Так и договорились.      

Два приятеля весело отправились в Блэкпул. Когда Пол на   прощанье поцеловал мать, она была оживлена. Уже на станции Пол забыл про все   заботы. Четыре дня выдались безоблачные — ни единой тревоги, ни единой мысли.   Молодые люди просто жили в свое удовольствие. Пола словно подменили. Ничего не   осталось от него прежнего — не тревожили ни Клара, ни Мириам, ни мать. Он всем   им писал, матери письма самые длинные, но веселые, читая их, она всякий раз   смеялась. Сын прекрасно проводил время, как и положено молодому человеку в   таком месте, как Блэкпул. Но в глубине души затаилась некая тень.      

Пол веселился вовсю и с удовольствием предвкушал, что   побудет с матерью в Шеффилде. Один день с ними проведет и Ньютон. Поезд   опаздывал. С шутками, смехом, зажав в зубах трубки, молодые люди вскочили со   своими чемоданами в трамвайный вагон. Пол купил матери воротничок из настоящих   кружев, вот станет она носить обновку и можно будет ее за это поддразнивать.      

Энни жила в славном домике, по хозяйству ей помогала   девочка-служанка. Пол весело взбежал на крыльцо. Он надеялся, что мать, смеясь,   встретит его в прихожей, но дверь отворила Энни. Казалось, она ему не рада. На   миг он замер в смятении. Энни подставила ему щеку.      

— Мама больна? — спросил он.      

— Да, не совсем здорова. Не огорчай ее.      

— Она лежит?      

— Да.      

И тогда странное чувство охватило его, будто солнечный свет   погас у него в душе и все объяла тень. Он поставил чемодан и кинулся вверх по   лестнице. Несмело отворил дверь. Мать сидела в постели в темно-розовом халате.   Она посмотрела на сына робко, с мольбой, будто стыдясь самой себя. Мертвенная   бледность разлита была по ее лицу.      

— Мама! — сказал Пол.      

— Я уж не чаяла тебя дождаться, — весело ответила   она.      

Но он лишь упал на колени подле кровати, зарылся лицом в   одеяло и сквозь мучительные рыдания повторял:      

— Мама… мама… мама!      

Исхудалой рукой она медленно гладила его по волосам.      

— Не плачь, — говорила она. — Не плачь… это   пустяки.      

Но ему казалось, это его кровь выходит слезами, и он рыдал   от ужаса и боли.      

— Не плачь… не плачь, — слабым голосом повторила   мать.      

И медленно гладила его по волосам. Потрясенный до глубины   души, он рыдал, и каждая клеточка его тела болью отзывалась на эти слезы.   Наконец он затих, но поднять голову не решался.      

— Как ты поздно. Где ты был? — спросила мать.      

— Поезд опоздал, — ответил он невнятно, все еще   уткнувшись в одеяло.      

— Вечно он опаздывает, этот несчастный лондонский!   Ньютон приехал?      

— Да.      

— Ты, конечно, голодный, а вас ждет обед.      

Пол с усилием поднял голову, посмотрел на мать.      

— Что у тебя, ма? — без обиняков спросил он.      

— Просто небольшая опухоль, мой мальчик, —   ответила она, отведя глаза. — Ты не беспокойся. Она появилась… эта шишка…   уже давно.      

И опять он не сдержал слез. Ум был ясным и жестким, но тело   сотрясали рыдания.      

— Где? — спросил он.      

Она приложила ладонь к боку.      

— Вот здесь. Но ведь опухоли выжигают.      

Пол поднялся, растерянный, беспомощный, как дитя. Может, все   так, как она сказала? Да, заверял он себя, так и есть. А меж тем плотью своей и   кровью он с первой минуты в точности знал, что это такое. Он сел на кровать,   взял мать за руку. Всю жизнь у нее было одно-единственное кольцо — обручальное.      

— Когда тебе стало худо? — спросил он.      

— Это началось вчера, — покорно ответила миссис   Морел.      

— Боли!      

— Да. Но не сильней, чем нередко бывало дома. По-моему,   доктор Ансел паникер.      

— Не следовало тебе ехать одной, — сказал он не   столько ей, сколько себе.      

— Как будто в этом дело! — мигом возразила мать.      

Они помолчали.      

— Теперь иди пообедай, — сказала она. — Уж   конечно, ты проголодался.      

— А сама ты обедала?      

— Да, я ела отличную камбалу. Энни так заботлива.      

Они немного поговорили, и Пол пошел вниз. Он был бледен,   держался через силу. Ньютон очень ему сочувствовал.      

После обеда Пол пошел в чулан помочь Энни с посудой.   Девочку-служанку отправили с каким-то поручением.      

— Это и правда опухоль? — спросил Пол.      

Энни заплакала.      

— Какая боль у нее вчера была… в жизни не видела, чтоб   кто-то так страдал! — воскликнула она. — Леонард как сумасшедший   кинулся за доктором Анселом, а когда мама добралась до кровати, она сказала:   «Энни, погляди, у меня на боку шишка. Что это, а?» Я как посмотрела, думала,   сейчас упаду. Представляешь, Пол, огромная, как два моих кулака. Я говорю:   «Боже милостивый, ма, когда ж она выросла?» А мама мне: «Она у меня давным-давно,   детка». Я думала, я умру. Пол, честное слово. Боли мучили ее дома сколько   месяцев, и никто за ней не ухаживал.      

Слезы навернулись у него на глаза и тотчас высохли.      

— Но она ведь бывала у доктора в Ноттингеме… и ни слова   мне не говорила, — сказал он.      

— Будь я дома, я бы сама увидела, — сказала Энни.      

Полу казалось, все это дурной сон. Во второй половине дня он   отправился к доктору. То был проницательный и славный человек.      

— Но что это за болезнь? — спросил Пол.      

Доктор посмотрел на молодого посетителя, переплел пальцы.      

— Должно быть, это большая опухоль, которая   образовалась в диафрагме, — медленно сказал он, — и, возможно, ее   удастся вылущить.      

— А оперировать нельзя? — спросил Пол.      

— В этом месте нельзя, — ответил врач.      

— Вы уверены?      

— Безусловно!      

Пол задумался.      

— Вы уверены, что там опухоль? — спросил он   потом. — Почему доктор Джеймсон в Ноттингеме ничего такого не обнаружил?   Мать часто у него бывала, и он лечил ее сердце и расстройство пищеварения.      

— Миссис Морел не говорила доктору Джеймсону об этой   шишке, — ответил врач.      

— И вы не сомневаетесь, что это опухоль?      

— Нет, я не уверен.      

— Что еще это может быть? Вы спрашивали мою сестру, не   было ли у нас в семье рака? Может это быть рак?      

— Не знаю.      

— Что вы думаете делать?      

— Я бы хотел ее обследовать вместе с доктором   Джеймсоном.      

— Тогда так и сделайте.      

— Вам надо с ним договориться. Притом, что он едет из   Ноттингема, гонорар его будет не меньше десяти гиней.      

— Когда бы вы хотели, чтобы он приехал?      

— Я зайду сегодня вечером, и мы это обсудим.      

Кусая губы. Пол ушел.      

Доктор сказал, матери можно спуститься к чаю. Сын пошел   помочь ей. На ней был темно-розовый халат, подарок Леонарда Энни, она была уже   не так бледна и опять казалась совсем молодой.      

— В этом халате ты выглядишь очень мило, — сказал   Пол.      

— Да, он так мне идет, что я сама себя не узнаю, —   отозвалась она.      

Но стоило ей встать, она снова побледнела. Пол помог ей,   почти нес ее. На верхней площадке лестницы силы вконец ее оставили. Он поднял   ее, торопливо снес вниз, уложил на диван. До чего она легкая, хрупкая. Лицо как   у мертвой, синие губы крепко сжаты. Глаза открыты — все те же голубые глаза, в   которых он всегда находил опору, — и она смотрела на него с мольбой, будто   хотела, чтоб он ее простил. Пол поднес к ее губам коньяку, но губы не   разжались. Она не сводила с него пытливых глаз. Только в них была еще и   жалость. По лицу Пола непрестанно катились слезы, но ни один мускул не дрогнул.   Он непременно хотел дать ей хоть каплю коньяку. Скоро она смогла проглотить   одну чайную ложечку. И откинулась назад, так она устала. По лицу сына все   катились слезы.      

— Но это пройдет, — задыхаясь, сказала она. —   Не плачь!      

— Я не плачу, — сказал сын.      

Немного погодя ей опять полегчало. Пол стоял на коленях   подле дивана. Они смотрели друг другу в глаза.      

— Не хочу я, чтоб ты из-за этого беспокоился, —   сказала мать.      

— Не буду, ма. Полежи тихонько, и скоро тебе опять   станет лучше.      

Но он был белый как полотно, даже губы побелели, и в глазах   обоих было понимание. У матери глаза такие голубые, необыкновенно голубые,   совсем как незабудки! Полу казалось, будь они другого цвета, ему было бы легче   все это вынести. У него будто медленно рвалось сердце. Так он стоял на коленях,   держал ее за руку, и оба молчали. Потом вошла Энни…      

— Ты ничего? — робко спросила она мать.      

— Конечно, — ответила миссис Морел.      

Пол сел и начал рассказывать ей про Блэкпул. Ее все   интересовало.      

Через день-другой он поехал в Ноттингем сговориться с   доктором Джеймсоном о консилиуме. Денег у Пола, в сущности, не было. Но он мог   взять в долг.      

Мать обычно ходила к доктору на общедоступные консультации,   субботним утром, когда плата была чисто символическая. Сын тоже пошел в   субботу. Приемная полна была женщин из самых бедных семей, они терпеливо ждали,   сидя на идущих вдоль стен скамьях. Полу подумалось о матери — и она вот так же сидела   здесь в своем черном костюмчике. Доктор опаздывал. У всех женщин лица были   испуганные. Пол спросил сестру, нельзя ли ему увидеть доктора, как только тот   придет. Так и условились. Терпеливо сидящие по стенам женщины с любопытством   глазели на молодого человека.      

Наконец появился доктор. Это был человек лет сорока,   красивый, загорелый. Схоронив горячо любимую жену, он посвятил себя исцелению   женских недугов. Пол назвался, назвал фамилию матери. Доктор ее не вспомнил.      

— Номер сорок шестой М, — сказала сестра, и врач   посмотрел в свою записную книжку.      

— У нее большая шишка, возможно, опухоль, — сказал   Пол. — Но доктор Ансел хотел вам написать.      

— А, да! — сказал врач, вынимая из кармана письмо.   Он был очень приветлив, любезен, деловит и добр. Завтра же он приедет в   Шеффилд.      

— Кто ваш отец? — спросил он.      

— Углекоп, — ответил Пол.      

— Вероятно, человек не слишком состоятельный?      

— Это… я об этом позабочусь, — сказал Пол.      

— А вы сами кто? — улыбнулся доктор.      

— Я служащий на протезной фабрике Джордана.      

Доктор опять улыбнулся.      

— Н-ну… чтоб поехать в Шеффилд! — сказал он,   соединив кончики пальцев и улыбаясь глазами. — Восемь гиней?      

— Спасибо! — сказал Пол, покраснев, и   встал. — И вы приедете завтра?      

— Завтра… воскресенье? Да! Не скажете, когда примерно   поезд во второй половине дня?      

— Есть один, прибывает в четыре пятнадцать.      

— А до дома на чем добраться? Или надо будет пройти   пешком? — доктор все улыбался.      

— Там есть трамвай, — сказал Пол. — Трамвай в   сторону Западного парка.      

Доктор записал.      

— Благодарю! — сказал он и пожал Полу руку.      

Затем Пол пошел домой повидаться с отцом, который оставлен   был на попечение Минни. Уолтер Морел теперь уже сильно поседел. Пол застал его   в саду, отец копался в земле. Из Шеффилда Пол загодя ему написал. Отец и сын   обменялись рукопожатием.      

— Привет, сын! Прибыл, значит? — сказал отец.      

— Да, — ответил сын. — Но я сегодня же назад.      

— Ишь ты! — воскликнул углекоп. — А ты хоть   чего поел?      

— Нет.      

— Всегда с тобой так, — сказал Морел. —   Пошли.      

Он боялся упоминаний о жене. Оба вошли в дом. Пол ел молча.   Отец с перемазанными землей руками, с закатанными рукавами рубашки сидел   напротив в кресле и смотрел на сына.      

— Ну, а она-то как? — несмело спросил он наконец.      

— Она может сесть, ее можно снести вниз попить   чаю, — сказал Пол.      

— Слава Богу! — воскликнул Морел. — Значит,   буду в надежде, скоро домой вернется. А чего говорит этот ноттингемский доктор?      

— Он завтра поедет осмотрит ее.      

— Вон что! Сдается мне, это станет недешево!      

— Восемь гиней.      

— Восемь гиней! — У Морела перехватило   дыхание. — Ну, где ни то возьмем.      

— Я сам могу заплатить, — сказал Пол.      

Оба помолчали.      

— Мама надеется, что Минни хорошо о тебе   заботится, — сказал Пол.      

— Да у меня-то все хорошо, было бы и у ней так, —   ответил Морел. — А Минни, она добрая душа, благослови Бог девчонку! —   Он сидел унылый, понурый.      

— Мне надо выйти в полчетвертого, — сказал Пол.      

— Лихо тебе придется, парень! Восемь гиней! А когда,   думаешь, она сможет воротиться?      

— Посмотрим, что скажут завтра доктора, — сказал   Пол.      

Морел тяжко вздохнул. Дом казался непривычно пустым, и Полу   подумалось, какой отец стал потерянный, заброшенный и старый.      

— Ты на той неделе съезди навести ее, — сказал он.      

— Так, может, она тогда уж домой воротится, — с   надеждой сказал Морел.      

— А если нет, надо будет тебе съездить, — сказал   Пол.      

— Где ж мне взять на это денег, — сказал Морел.      

— И я напишу тебе, что скажет доктор, — сказал   Пол.      

— Да ты мудрено пишешь, мне ничего не понять, —   сказал Морел.      

— Ладно, напишу просто.      

Просить Морела ответить на письмо было бессмысленно — он,   пожалуй, только и умел, что нацарапать свою подпись.      

Доктор приехал. Леонард счел своим долгом встретить его в   наемном экипаже. Осмотр занял не много времени. Энни, Артур, Пол и Леонард   тревожно ожидали в гостиной. Врачи спустились к ним. Пол быстро посмотрел на   обоих. Он ведь уже ни на что не надеялся, разве что когда обманывал сам себя.      

— Возможно, это опухоль, надо подождать, тогда будет   видно, — сказал доктор Джеймсон.      

— А если это подтвердится, вы сможете ее   вылечить? — спросила Энни.      

— Вероятно, — ответил он.      

Пол положил на стол восемь с половиной соверенов. Доктор   Джеймсон пересчитал деньги, вынул из кошелька флорин и положил на стол.      

— Благодарю, — сказал он. — Мне жаль, что   миссис Морел так больна. Но надо посмотреть, что тут можно сделать.      

— А оперировать нельзя? — спросил Пол.      

Доктор помотал головой.      

— Нет, — сказал он. — И даже если б было   можно, у нее не выдержало бы сердце.      

— У нее такое плохое сердце? — спросил Пол.      

— Да. Вы должны быть с ней осторожны.      

— Очень плохое?      

— Нет… э-э… нет, нет! Просто будьте осторожны.      

И доктор отбыл.      

Тогда Пол принес мать вниз. Она лежала у него на руках   доверчиво, как ребенок. Но когда он стал спускаться по лестнице, припала к   нему, обеими руками обхватила шею.      

— Боюсь я этих ужасных лестниц, — сказала она.      

И Пол тоже испугался. В другой раз он попросит Леонарда   снести мать. Он чувствовал, больше он на это не решится.      

— Ему кажется, это просто опухоль! — крикнула   матери Энни. — И ее можно будет вылущить.      

— Я знала, что он так скажет, — презрительно   отозвалась миссис Морел.      

Она притворилась, будто не заметила, что Пол вышел из   комнаты. А он сидел в кухне и курил. Потом безуспешно попытался стряхнуть с   пиджака серый пепел. Посмотрел внимательней. То был седой волос матери. Какой   длинный! Пол снял его, и волосок потянуло к трубе. Пол выпустил его. Длинный   седой волос взлетел и исчез во мраке холодного камина.      

На утро перед отъездом на фабрику он поцеловал мать. Было   совсем рано, и они были одни.      

— Не беспокойся, мой мальчик! — сказала она.      

— Не буду, ма.      

— Не надо, это было бы глупо. И береги себя.      

— Хорошо, — ответил он. И прибавил не сразу: — Я   приеду в субботу и привезу отца, ладно?      

— Наверно, он хочет приехать, — ответила миссис   Морел. — Во всяком случае, если он захочет, ты не удерживай.      

Пол опять ее поцеловал и ласково, нежно отвел прядь волос с   ее виска, будто она была его возлюбленная.      

— Ты не опаздываешь? — прошептала она.      

— Ухожу, — совсем тихо сказал Пол.      

Но еще несколько минут сидел и отводил с висков матери   темные и седые волосы.      

— Тебе не станет хуже, ма?      

— Нет, сынок.      

— Обещаешь?      

— Да. Мне не станет хуже.      

Пол поцеловал ее, накоротке обнял и ушел. Этим ранним   солнечным утром он бежал на станцию бегом и всю дорогу плакал; он сам не знал   почему. А мать думала о нем, широко раскрытыми голубыми глазами неподвижно   глядя в пространство.      

Во второй половине дня он пошел пройтись с Кларой. Они   посидели в рощице, где цвели колокольчики. Пол взял ее за руку.      

— Вот увидишь, — сказал он Кларе, — она не   поправится.      

— Ну ты же не знаешь! — возразила та.      

— Знаю, — сказал он.      

Она порывисто прижала его к груди.      

— Постарайся не думать об этом, милый, — сказала   она. — Постарайся не думать об этом.      

— Постараюсь, — пообещал он.      

Он ощущал прикосновение ее груди, согретой сочувствием к   нему. Это утешало, и он ее обнял. Но не думать не мог. Просто говорил с Кларой   о чем-то другом. И так бывало всегда. Случалось, она чувствовала, что он   начинает мучиться, и тогда умоляла:      

— Не терзайся, Пол! Не терзайся, хороший мой!      

И прижимала его к груди, укачивала, успокаивала, как   ребенка. И ради нее он гнал от себя тревогу, а, едва оставшись один, снова   погружался в отчаяние. И что бы ни делал, неудержимо текли невольные слезы.   Руки и ум были заняты. А он невесть почему плакал. Само естество его исходило   слезами. С Кларой ли он проводил время, с приятелями ли в «Белой лошади», —   он был равно одинок. Только он сам и тяжесть в груди — ничто другое не   существовало. Иногда он читал. Надо же было чем-то занять мысли. Для того же   предназначалась и Клара.      

В субботу Уолтер Морел отправился в Шеффилд. Таким   несчастным он казался, таким заброшенным. Пол кинулся наверх.      

— Отец приехал, — сказал он, целуя мать.      

— Правда? — утомленно отозвалась она.      

Старый углекоп вошел в комнату не без страха.      

— Ну как живешь-можешь, лапушка? — сказал он,   подходя, и поспешно, робко ее поцеловал.      

— Да так себе, — ответила она.      

— Вижу я, — сказал Морел. Он стоял и смотрел на   жену. Потом утер платком слезы. Таким беспомощным он казался и таким   заброшенным.      

— Как ты там, справлялся? — спросила она устало,   словно разговор с мужем отнимал силы.      

— Ага, — ответил он. — Бывает, малость   задолжаю, сама понимаешь.      

— А обед она тебе вовремя подает? — спросила   миссис Морел.      

— Ну, разок-другой я на нее пошумел, — сказал он.      

— Так и надо, если она не поспевает. Она рада все   оставить на последнюю минуту.      

Жена кое-что ему наказала. Он сидел и смотрел на нее как на   чужую, и стеснялся, и робел, и словно бы потерял присутствие духа и рад   сбежать. Жена чувствовала, что он рад бы сбежать, что сидит как на иголках и   хотел бы вырваться из трудного положения, а должен, прилично случаю, медлить, и   оттого его присутствие так ее тяготило. Он горестно свел брови, уперся кулаками   в колени, растерянный перед лицом истинного несчастья.      

Миссис Морел мало изменилась. Она пробыла в Шеффилде два   месяца. Изменилось одно — к концу ей стало явно хуже. Но она хотела вернуться   домой. У Энни дети. А она хочет домой. И вот в Ноттингеме наняли автомобиль —   слишком она была больна, чтобы ехать поездом, — и солнечным днем ее   повезли. Был в разгаре август, тепло, празднично. На воле, под голубым небом, всем   им стало видно, что она умирает. И однако она была веселее, чем все последние   недели. Все смеялись, болтали.      

— Энни! — воскликнула миссис Морел. — Вон под   тот камень метнулась ящерица!      

Морел знал, что она приезжает. Он растворил парадную дверь.   Все напряженно ждали. Собралось чуть не пол-улицы. Послышался шум большого   автомобиля. Улыбаясь, миссис Морел ехала по своей улице домой.      

— Только посмотрите, сколько народу меня   встречает! — сказала она. — Но ведь я и сама бы так поступила.   Здравствуйте, миссис Мэтьюз. Как поживаете, миссис Харрисон?      

Слов ее ни та, ни другая не услыхали, но они видели, она   улыбается, и кивали в ответ. И все между собой говорили, что у нее на лице   печать смерти. На их улице ее приезд был величайшим событием.      

Морел хотел сам внести жену в дом, но слишком он был стар.   Артур взял ее на руки, как ребенка. У камина, где прежде стояла качалка,   поставили большое, глубокое кресло. Больную раскутали, усадили, она пригубила   коньяку и теперь оглядела комнату.      

— Не думай, будто мне не нравится твой дом,   Энни, — сказала она, — но как же приятно снова оказаться у себя дома.      

И, охрипнув от волнения, отозвался Морел:      

— Истинно, лапушка, истинно.      

А Минни, забавная девчонка, сказала:      

— Да как же мы вам рады.      

В саду весело желтели заросли подсолнечников. Миссис Морел   посмотрела в окно.      

— Вот они, мои подсолнечники! — сказала она.      

 14. Освобождение      

       

— Кстати, — сказал доктор Ансел однажды вечером,   когда Пол Морел был в Шеффилде, — у нас в больнице в инфекционном   отделении лежит человек из Ноттингема… Доус. Похоже, у него нет родных.      

— Бакстер Доус! — воскликнул Пол.      

— Он самый… Крепкий, видно, был парень, здоровяк. В   последнее время у него были какие-то неприятности. Вы его знаете?      

— Он одно время работал там же, где я сейчас.      

— Вот как? Вы что-нибудь о нем знаете? Он все время   мрачно настроен, не то пошел бы уже на поправку.      

— О его домашних обстоятельствах знаю только, что он   живет отдельно от жены и, по-моему, немного опустился. Но, может быть, вы   скажете ему, что я здесь? Скажите, я его навещу.      

При следующей встрече с доктором Пол спросил:      

— Ну что Доус?      

— Я его спросил, знает ли он человека из Ноттингема по   имени Морел, — ответил доктор. — А он так на меня посмотрел, будто   вот-вот вцепится мне в глотку. Тогда я сказал: «Я вижу, имя вам знакомо. Это Пол   Морел». И сказал ему, что вы здесь и хотели бы его навестить. А он буркнул:   «Чего ему надо?» — словно вы полицейский.      

— Согласен он, чтоб я пришел? — спросил Пол.      

— Ничего он не скажет… все равно, согласен он, не   согласен, или ему наплевать, — ответил доктор.      

— Почему?      

— Я и сам хотел бы это понять. Целыми днями лежит   мрачный. Слова из него не вытянешь.      

— По-вашему, можно мне к нему зайти?      

— Можно.      

Какую-то связь ощущали между собой эти два соперника,   особенно после того, как подрались. Пол отчасти чувствовал себя виноватым перед   Бакстером и даже ответственным за него. И в его теперешнем душевном состоянии   ощущал почти болезненную близость к Доусу, который ведь тоже страдает и   отчаивается. Кроме того, их столкнула безмерная, ничем не прикрытая ненависть, а   это тоже какие-никакие, но узы. Во всяком случае, в той первобытной драке   встретились два пробудившихся в обоих дикаря.      

С запиской от доктора Ансела Пол отправился в инфекционную   больницу. Сестра милосердия, молодая крепкая ирландка, провела его в палату.      

— К вам посетитель, Ворон, — сказала она.      

Доус круто обернулся, испуганно буркнул:      

— А?      

— Кар-рр! — передразнила сестра. — Только и   умеет каркать! Я привела к вам гостя. Скажите-ка «спасибо», покажите, что   умеете вести себя прилично.      

Темными испуганными глазами Доус быстро глянул на стоящего   позади сестры Пола. Взгляд его был полон страха, недоверия, ненависти к   страдания. Морел встретил взгляд этих быстрых темных глаз и замешкался. Оба   страшились своей сущности, что обнажилась в драке.      

— Доктор Ансел сказал мне, вы здесь, — сказал   Морел и протянул руку.      

Доус машинально обменялся с ним рукопожатием.      

— Ну, я и решил зайти, — продолжал Пол.      

Никакого ответа. Доус лежал, уставясь в стену напротив.      

— Скажите «кар-рр»! — поддразнила сестра. —   Скажите «кар-рр», Ворон.      

— Как его дела, ничего? — спросил ее Пол.      

— А как же! Лежит и воображает, будто сию минуту   помрет, — сказала сестра, — вот боится словечко вымолвить.      

— Зато вам охота с кем-нибудь поболтать, —   засмеялся Пол.      

— Вот именно! — засмеялась и она. — Тут всего-то   два старика да парнишка, который бесперечь хнычет. И впрямь не везет! До смерти   хочу услыхать голос Ворона, а он только и знает, что каркает.      

— Плохо ваше дело! — сказал Морел.      

— Ведь правда? — сказала сестра.      

— Выходит, меня сам Бог послал, — смеялся Пол.      

— Ну прямо спустил с небес! — засмеялась сестра.      

Скоро она оставила мужчин одних. Доус похудел и опять стал   красивый, но словно погас. Как сказал доктор, он пребывал в мрачности и оттого   ни на шаг не продвигался к выздоровлению. Словно его бесил каждый удар его   сердца.      

— Худо вам пришлось? — спросил Пол.      

Доус опять быстро на него глянул.      

— Что в Шеффилде делаешь? — спросил он.      

— У меня мать заболела, она гостит у моей сестры на   Терстон-стрит. А вы что тут делаете?      

Ответа не последовало.      

— Давно вы в больнице? — спросил Морел.      

— Сам толком не знаю, — проворчал Доус.      

Он лежал, уставясь в стену напротив, будто старался уверить   себя, что никакого Морела тут нет. Пол почувствовал, в нем поднимается   ожесточение и злость.      

— Это доктор Ансел сказал мне, что вы здесь, —   сухо проговорил он.      

Доус молчал.      

— Брюшной тиф скверная штука, я знаю, — настойчиво   продолжал Морел.      

Вдруг Доус сказал:      

— Зачем пожаловал?      

— Потому что доктор Ансел сказал, у вас тут никого   знакомых нет. Верно это?      

— Нигде у меня никого нет, — сказал Доус.      

— Очевидно, вы сами никого знать не хотите.      

Опять молчание.      

— Как только сможем, увезем мать домой, — сказал   Пол.      

— А чего с ней? — спросил Доус с присущим больному   интересом к болезням.      

— Рак у нее.      

Опять молчание.      

— Но мы хотим отвезти ее домой, — сказал   Пол. — Придется нанимать автомобиль.      

Доус лежал, задумавшись. Потом сказал:      

— А попросил бы Томаса Джордана, пускай одолжит тебе   свой.      

— Места не хватит, — ответил Пол.      

Доус подумал, поморгал.      

— Тогда Джека Пилкингтона попроси, он одолжит. Ты ж его   знаешь.      

— Думаю, лучше нанять, — сказал Пол.      

— Ну и дурак, если станешь нанимать, — сказал   Доус.      

Исхудав за время болезни, он опять стал красивым. Полу жаль   его было, уж очень измученные у него глаза.