1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 
Адлер твердо ответил:

– Я не ваш ученик и никогда им не был.

– Принимаю эту поправку. Плохо, когда теряешь старого коллегу. Но на деле вы отошли от нас еще раньше.

Адлер снял пенсне. Его глаза увлажнились. Он сказал, не глядя на Зигмунда:

– Разрыв – дело ваших рук.

– Каким же образом, доктор?

– Совершив то же самое научное преступление, которое вы, как я слышал, приписывали Шарко и Бернгейму вы заморозили собственное развитие!

Зигмунд был глубоко шокирован. Обвинение тронуло его больше, чем что–либо иное, исходившее от его врагов. Его голос охрип, словно вновь воспалилась гортань:

– Напротив, доктор, когда я делаю ошибки, я их признаю и продолжаю исследование. Я с гордостью включил в теорию психоанализа идеи, выдвинутые вами. Каковы же действительные причины вашего ухода из Венского общества психоаналитиков?

Мучительное страдание отразилось на гордом, выразительном лице Адлера, и он сказал:

– Почему я должен выполнять мою работу под вашей сенью?

5

Мартин Фрейд сломал бедро, катаясь на горных лыжах, и должен был лечь в санаторий. Психоанализ также бросало вверх и вниз по метафорическим горкам, что, понятно, увеличивало спортивный интерес, но не обходилось без шишек и синяков.

Один австрийский невролог был уволен с работы за то, что практиковал фрейдистский психоанализ. Шведский психиатр доктор Поул Бъерре выступил с докладом о методах Фрейда перед Ассоциацией шведских врачей. Он прибыл в Вену сообщить Зигмунду, что в Швеции дела идут хорошо. В образованном в Берлине Обществе психоаналитиков Абрахам сталкивался с трудностями; он не мог привлечь других врачей к практике психоанализа. Лишь Вильгельм Флис установил связь с Абрахамом, интересуясь, могут ли они стать друзьями. Шандор Ференци натолкнулся на некоторые препятствия в Будапеште, где сначала венгры беззлобно отнеслись к психоанализу, а затем среди врачей, осознавших последствия психоанализа, начала складываться оппозиция. В Нью–Йорке А. –А. Брилл основал Общество психоаналитиков, и вскоре после этого Эрнест Джонс, получивший отпуск в Торонто, выехал в Балтимору и учредил там Ассоциацию психоаналитиков. Зигмунда посетил Сазерлэнд из Индии, переводивший «Толкование сновидений». В дом на Берг–гассе приезжали два голландца: Ян ван Эмден, пожелавший учиться у Зигмунда, и Аугуст Штерке, который сообщил, что с 1905 года практикует психоанализ в Голландии. М. Д. Эдер прочитал впервые отчет о психоанализе перед неврологическим отделением Британской медицинской ассоциации. Эрнест Джонс решил вернуться в Лондон, чтобы не только начать там свою практику, но и образовать Общество психоаналитиков.

Пришли сведения и из России. Из Одессы приехал доктор Л. Дрознец, информировавший о начале работы Русского психоаналитического общества. Доктор М. Е. Осипов с группой друзей переводил книги Фрейда на русский язык; Московская академия предложила награду за лучший очерк по психоанализу; один врач объявил в Санкт–Петербурге, что его кабинет открыт для пациентов, желающих воспользоваться психотерапией. Когда доктор М. Вульф был уволен с работы в Берлине за то, что поверил во взгляды Фрейда, он переехал в Одессу и продолжил свое обучение через переписку с Зигмундом и Ференци.

Доктор Дж. Модена из Асконы перевел «Три очерка к введению в теорию сексуальности» на итальянский. Однако во Франции мало что делалось, быть может, потому, что доктор Пьер Жане, унаследовавший от Шарко звание крупнейшего невролога, утверждал, будто он первым изобрел психоанализ, ибо использовал до Фрейда слово «подсознание», пусть в другом контексте, а затем, выдвинув свой приоритет, объявил медицинскому миру, что отвергает свое открытие! Однако независимый невролог по имени Р. Моришан–Бошан написал из Пуатье, сожалея, что пренебрегают работой Фрейда, и обещая больше успехов в будущем.

В Австралии углубленным изучением фрейдистской психологии занялась группа сиднейских врачей под руководством Дональда Фрезера, врача и священника пресвитерианской церкви. Несмотря на то, что доктор Эндрю Дэвидсон, секретарь отделения психологической медицины, пригласил Зигмунда в Сидней для выступления перед Австралийским медицинским конгрессом, доктору Фрезеру пришлось уйти из своей церкви на том основании, что он выступил в защиту книг Фрейда; такая же судьба могла постигнуть преподобного Оскара Пфистера в Цюрихе, где добивались его отречения. Более серьезные нападки обрушились на доктора Мортона Принса: полиция в Бостоне грозила ему судебным преследованием за публикацию «непристойностей» в «Журнале аномальной психологии». В Канаде был закрыт «Приютский бюллетень» под тем предлогом, что Эрнест Джонс написал для него статью о психоанализе. Зигмунд чувствовал, что ум и сердце подобны полю битвы, на котором умножались его победы, но оно было сплошь усеяно жертвами.

С каждой зимой здоровье тетушки Минны становилось хуже, хотя Зигмунду так и не удалось установить характер недомогания. Он старался каждый год брать ее на отдых, иногда с Мартой и детьми в Голландию, когда была хорошая погода, или в короткие поездки по Италии. Гражданская жена Эрнеста Джонса – Лоу – заболела психически и пристрастилась к морфию. Зигмунд согласился взять ее под свой контроль. Джонс привез ее в Вену, где Зигмунд с помощью психоанализа медленно сократил потребление морфия наполовину, а затем до четверти.

У близких к Фрейду нарождалось новое поколение: у Александра был сын, у Карла Абрахама – дочь, у Бинсвангера также появилось потомство, чета Юнг вывезла своего сына в Кюснах. Доктор Хонеггер покончил с собой, и никто в Цюрихе не знал почему. Мать Марты умерла в возрасте восьмидесяти лет от рака. Марта и тетушка Минна ездили на похороны.

Здоровье Зигмунда пошатнулось: в сырой зимний вечер он простудился на прогулке. Марта уложила его на несколько дней в постель, потчевала горячими напитками и в конце концов поставила на ноги. Однако после этого наступило некоторое ослабление способности к размышлению, каждый день завершался головными болями. Он думал, что с ним что–то серьезное, пока не обнаружил утечку газа в лампе, медленно отравлявшего воздух в кабинете.

– Мне везет, – заметил он Марте, – старый часовщик внизу подорвался из–за утечки газа. Я же потерял месяц работы над рукописями. В какой–то момент я думал, что моя творческая энергия пошла на спад.

У Зигмунда было в свое время предчувствие, что он умрет в возрасте сорока одного – сорока двух лет. Он часто писал своим друзьям, что стареет и скоро ему потребуется замена. Но когда доктор Джеймс Патнэм, отозвавшись благоприятно о лекциях Зигмунда в Университете Кларка в «Журнале аномальной психологии», включил в текст замечание, что доктор Фрейд уже не молод, радость Зигмунда по поводу публикации была омрачена.

Представление о том, что он умрет в возрасте сорока одного года, сменилось новой фантазией: теперь ему казалось, что это случится на пятьдесят первом году, то есть при сложении суммы циклов Вильгельма Флиса в двадцать восемь и двадцать три года. Когда же он перешагнул и этот рубеж, то решил, что шестьдесят один год – более логичная дата смерти, а потом заметил, к своему удовольствию, что он систематически добавляет себе по десятку лет жизни!

Зигмунд и связанная с ним группа, насчитывавшая двадцать человек, принялись за дело. В нее входили четыре человека, не являвшиеся профессиональными врачами: Макс Граф, Гуго Хеллер, Отто Ранк и Ганс Закс, но никто из них еще не применял психоанализ на практике и не лечил пациентов. Глядя на своих лояльных последователей, Зигмунд восхищался их молодостью: Отто Ранку – всего двадцать восемь, Фрицу Виттельзу – тридцать два, Виктору Тауску – тридцать три, Гвидо Брехеру – тридцать пять. Большинству остальных было едва за сорок: Эдуарду Хичману и Иосифу Фридъюнгу – по сорок одному, Полю Федерну – сорок два, Задгеру и Ёкельсу – сорок четыре, Рейтлеру и Штейнеру – сорок семь… Учитывая их возраст, Зигмунд в свои пятьдесят пять лет думал о себе как о старике и вместе с тем радовался, что есть молодое поколение, которое продолжит его дело.

Ныне, когда разброд в их рядах был преодолен, каждый углубился в исследования и приступил к написанию работ, многие из которых предназначались для предстоящего Международного конгресса в Веймаре. Продуктивность была высокой, хотя лишь часть работ относилась непосредственно к медицине. Было решено учредить психоаналитический журнал под названием «Имаго», редакторами которого были назначены Отто Ранк и его близкий друг Ганс Закс. В нем печатались статьи, посвященные проблемам антропологии, политической экономии, искусства, литературы. Зигмунд столкнулся с трудностями в подыскании издателя, ибо никто не верил, что сможет продать достаточно экземпляров, чтобы покрыть расходы по печатанию. Наконец Гуго Хеллер взял дело на себя, руководствуясь больше чувством верности обществу, чем желанием подзаработать.

Он сказал Зигмунду:

– В любом случае у меня есть книжная лавка, и я могу выставить «Имаго» в витрине и на прилавках. Таким образом мы продадим несколько экземпляров.

Семья провела лето в Тироле, где Зигмунд приступил к написанию четырех больших работ, которые он собирался опубликовать по частям в журнале, а затем в виде отдельной книги. В августе он писал Ференци, что «полностью отгородился от света», настолько глубоко он погрузился в увлекательный материал.

14 сентября 1911 года Марта и Зигмунд отметили серебряную свадьбу. Дата выпала на четверг, и было решено устроить торжественный обед. Зигмунд заранее пригласил родственников и друзей. Он обследовал окрестности, чтобы снять помещения для гостей в соседних виллах. Приехали Оскар Рие и Леопольд Кёнигштейн. Отто Ранк разместил приехавших по виллам. Гости поднимались в горы, собирали ягоды, устраивали пикники, плавали и ловили рыбу, вечерами они увлекались рассказами, смеялись около костра, на котором поджаривали яблоки, нанизанные на длинные прутья. Матильда приехала со своим мужем, она расцвела в супружестве; Эрнст, младший сын, упорно готовившийся к экзаменам, страдал язвой желудка; София, веселая средняя дочь, объявила, что она, подобно Матильде, не намерена ждать своей свадьбы до двадцати четырех лет.

Зигмунд окинул взглядом обеденный стол, за которым просто и с достоинством председательствовала Марта. Прошло двадцать девять лет с того памятного воскресенья, когда они поднялись на вершину горы за Медлингом с братом Марты Эли Бернейсом, а затем вернулись в дом их друзей, где они сидели в саду под липой; двадцать девять лет с момента первого поцелуя и двадцать пять лет супружества; воспитание шести детей, изоляция и забвение, иногда нехватка средств – все это никак не сказалось на доброй натуре Марты.

Ей недавно исполнилось пятьдесят лет, но она не постарела духом, она была слишком занята. Марта вела свое домашнее хозяйство с такой скрупулезной аккуратностью, что один из коллег Зигмунда заметил:

– Ваш дом подобен острову в венском море.

И все же время взяло свое: в волосах, уложенных в высокий шиньон, появилась седина, под глазами набухли небольшие темные мешки, вокруг губ появились морщинки. Но это был нормальный след времени. И этот след углублялся так постепенно, что Зигмунд замечал его не больше, чем седину на своих висках. Зигмунда мучил невроз, и он научился переносить его, однако в одном из самых важных аспектов его жизни – в браке – все было столь же естественно, как солнце или капли дождя.

«Будь благословенна, – думал он, – за доброту и за радость, доставленную мне, за то, что вынесла все, не выдавая своим видом, что неумолимое время стучится в ворота».

Обед по случаю серебряной свадьбы прошел весело. Марте помогали молодые женщины, жившие по соседству. Застолье получилось шумным. К полудню, когда были произнесены все тосты, вручены и осмотрены подарки – книги, старинные фигурки, украшения, заиграл тирольский оркестр и начались танцы.

Когда опустились сумерки, Зигмунд спросил, может ли он рассказать то, что написал о тотемах и табу. Марта была довольна тем, что творческий подъем укрепил за лето здоровье и улучшил настроение Зигмунда. Она вывела всех на веранду; стулья были расставлены полукругом перед Зигмундом. Он заговорил мягким, проникновенным голосом, смягчавшим, подобно мерцанию звезд, наступавшие сумерки.

Он попытался навести мосты между изучением таких предметов, как социальная антропология, филология и фольклор, с одной стороны, и психоанализ – с другой. Все культуры возникли в результате подавления инстинктов. В современном обществе сохранилось большое число табу, но тотемизм давно отброшен и заменен новыми формами. Наилучший путь добраться до первоначального значения тотемизма – это изучать его остатки, сохраняющиеся в детстве.

Что имело место в предыстории человека, в событиях и условностях того времени и сохранилось в памяти современников?

Изучая аборигенов Австралии «как самых диких, несчастных и жалких, не почитающих высших существ, – писал Зигмунд, – мы узнаем, что они поставили себе целью с тщательной заботливостью и мучительной строгостью избегать инцестуозных половых отношений. Больше того, вся их социальная организация направлена к этой цели или находится в связи с таким достижением».

Каждый клан имеет свой тотем и принимает имя этого тотема, обычно имя животного. Этот тотем, по предположениям Зигмунда, является праотцем всей семьи, кроме того, ангелом–хранителем и помощником, принадлежащим именно этой группе, которого никто другой не может захватить и никто не может отбросить. Каждый в клане обязан ему полной верностью и послушанием.

Но почему тотем настолько всесилен и вездесущ, что ни один клан австралийских аборигенов не обходится без него? И какое отношение к психоанализу может иметь система тотемов?

Зигмунд попросил принести лампу и рукопись, из которой зачитал:

«Почти повсюду, где имеется тотем, существует закон, что члены одного и того же тотема не должны вступать друг с другом в половые отношения, следовательно, не могут также вступать между собой в брак. Это и составляет связанную с тотемом экзогамию…» Цель и структура тотемного клана заключались в регулировании браков для предотвращения кровосмешения в группе и запрещения браков между дальними родственниками в клане.

«Невротик обнаруживает постоянно некоторую долю психического инфантилизма. Для нас поэтому важно, что на диких народах мы можем показать, что они чувствовали угрозу в инцестуозных желаниях человека, которые позже должны были сделаться бессознательными, и считали необходимым прибегать к самым строгим мерам их предупреждения».

Написание первого очерка доставило ему такое удовольствие, что он незамедлительно приступил к следующему – «Табу и амбивалентность чувств». Он провел различие между ограничениями табу и религиозными, или моральными, запретами. Запреты, табу лишены всякого обоснования. Они неизвестного происхождения. Непонятные для нас, они кажутся чем–то само собой разумеющимся тем, кто находится в их власти. Такое поведение весьма схоже с тем, которое встречается у «страдающих навязчивостью», они «болеют табу». Табу у невротиков, подобно табу примитивных племен, лишены мотивов, и происхождение их загадочно. Запреты возникают каким–то образом и должны соблюдаться вследствие непреодолимого страха.

Зигмунду представлялось очевидным, что запрет, продиктованный табу, должен быть связан с «активностью, к которой сильно влечет». Австралийские аборигены «должны поэтому иметь амбивалентную направленность по отношению к их запретам табу; в бессознательном им больше всего хотелось нарушить их, но они в то же время боятся этого; они потому именно боятся, что желают этого, и страх у них сильнее, чем наслаждение. Желание же у каждого представителя этого народа бессознательно, как и у невротика…».

С таким выводом согласуется многое из того, говорил Зигмунд, что мы узнали из анализа неврозов. В характере невротиков, страдающих навязчивостью, нередко проявляется черта преувеличенной совестливости как симптом реакции против притаившегося в бессознательном искушения, и при обострении заболевания от нее развивается высшая степень чувства вины.

Третий очерк, который Зигмунд решил назвать «Анимизм, магия и всемогущество мысли», был посвящен происхождению религии, искусства, магии и волшебства. Связь между анимистским мышлением, то есть относящимся к представлениям о душе, и мышлением невротика заключается в том, что то и другое построено на вере во «всевластие мысли». Невротик, подобно занимающемуся магией и колдовством, живет в обособленном мире, где «невротическая валюта» может казаться имеющей реальную цену.

«Первичные навязчивые мысли таких невротиков по природе своей в сущности носят магический характер. Если они не представляют собой колдовства, то противодействие колдовству с целью предупредить возможную беду, с которой обычно начинается невроз. Всякий раз, как мне удавалось проникнуть в тайну, оказывалось, что это ожидаемое несчастье имеет своим содержанием смерть».

Друзья, сидевшие вокруг Зигмунда, глубоко вздохнули.

Чувствуя внутреннее удовлетворение, Зигмунд перешел к четвертому очерку – «Инфантильное возвращение тотема». Первобытный человек обращал свой страх к тотемному животному. В современной жизни у всех молодых людей роль тотемного животного перешла к отцу.

«Если животное–тотем представляет собой отца, то оба главных запрета тотемизма, оба предписания табу, составляющие его ядро, – не убивать тотема и не пользоваться в сексуальном отношении женщиной, принадлежащей тотему, – по содержанию своему совпадают с обоими преступлениями Эдипа, убившего своего отца и взявшего в жены свою мать, и с обоими первичными желаниями ребенка, недостаточное вытеснение или пробуждение которых составляет, может быть, ядро всех психоневрозов. Если это сходство больше, чем вводящая в заблуждение игра случая, то оно должно дать нам возможность пролить свет на возникновение тотемизма в незапамятные времена. Другими словами, нам в этом случае удастся доказать вероятность того, что тотемическая система произошла из условий комплекса Эдипа, подобно страху маленького Ганса перед животными.

Половая потребность не объединяет мужчин, а разъединяет их, разъединяет сына и отца. Тотемистическая религия произошла из сознания вины сыновей, как попытка успокоить это чувство и умилостивить оскорбленного отца поздним послушанием. Все последующие религии были попытками разрешить ту же проблему.

Это повело к возникновению одного из старейших обычаев – раз в год жертвовать тотемным животным, мясо которого поедалось каждым членом клана. Повсюду жертвование связывалось с празднеством, и праздник не мог отмечаться без жертвы. Принося в жертву клановое животное, клан выражает тем самым свой триумф над отцом. Тотемистическая религия несет в себе выражение угрызения совести и попытку искупления, выступая одновременно напоминанием триумфа над отцом. Бессознательно каждый ребенок таит желание убить отца, и таким же образом частью жизненной системы примитивного человека стало убийство отца в предписанное время в виде заклания тотемного животного и раздачи его мяса. Психоаналитическое исследование показывает с особенной ясностью, что каждый создает бога по образу своего отца».

На мгновение воцарилась тишина. Все замерли. Затем послышались негромкие голоса: от возбуждения или от шока? Зигмунд был неуверен. Он встал, Марта была около него. Их окружили гости и наперебой благодарили за чудесно проведенный день.

– Долгих вам лет! И чтобы было счастье в доме!

6

Зигмунд выехал в Цюрих навестить Карла Юнга в Кюснахе и пробыть с ним четыре дня, а затем они вместе должны были направиться в Веймар на конгресс. Юнг встретил его на железнодорожной станции в Цюрихе. Слишком сдержанный, он никогда не обнимался на публике, однако радость на их сияющих лицах выдавала взаимное восхищение и уважение.

Поездом они прибыли в деревеньку Кюснах, где у Юнга был просторный дом, спроектированный его родственником, в стиле восемнадцатого века. Расположение дома на местности произвело на Зигмунда большое впечатление. К дому вела длинная дорожка, обсаженная молодыми деревьями, над красивой входной дверью на каменной перекладине были вырезаны слова: «Здесь смеются». Широкая лестница вела из прихожей на второй этаж, деревянные перила привлекали своим рисунком. Архитектор постарался удовлетворить пожелания Карла и Эммы, мечтавших об удобном и красивом жилище для себя и детей.

К прихожей примыкала комната со стенами бирюзового цвета, декорированная в стиле французского барокко, с пианино в одном углу. В центре дома находилась главная комната с видом на озеро. Это была просторная гостиная с внушительным камином, около него стояли софа, диван, стулья, кофейные столики. Пол в центре комнаты был устлан ковром, на котором стоял раздвижной обеденный стол. Здесь обедала семья, здесь же принимали гостей.

Эмма радостно встретила Зигмунда и пригласила его наверх, в гостиную, чтобы полюбоваться панорамой озера. Юнг провел его затем в крыло дома, в проектировании которого он сам принимал участие. Здесь находился его рабочий кабинет. На первых порах пациентов было немного. Карл Юнг занимался преимущественно исследованиями и написанием книг, но вскоре стали приходить люди; они прибывали и поездом, и на катерах к доктору, о котором ходили слухи, что он гениальный лекарь.

В доме был скромный зал ожидания и две уютные комнаты; одна довольно просторная, с большими окнами, выходившими на озеро и пологую лужайку, спускавшуюся к ангару, в котором Юнг хранил парусную лодку. Юнг принимал пациентов в большой комнате; в меньшей, с красочными витражами комнате он писал книги: здесь на большом письменном столе лежала огромная тетрадь вроде амбарной книги, в которой Юнг делал зарисовки и наброски. Зигмунд заметил, что в отличие от его собственного кабинета в приемной не было кушетки, а лишь большое удобное кресло, в котором пациент сидел лицом к Юнгу. В зимние холода в комнате топился камин, хотя остальные члены семьи жаловались, что из–за отца, которому всегда жарко, дом обычно промерзал. В юности Юнг мечтал быть археологом и много путешествовал, но собрал ничтожно мало археологических находок – какой–то случайный щит и копье. Но зато он в изобилии набрал эскизов и образов, которые затем воплощал в резьбе по дереву, а иногда и по камню. Его не привлекали античные фигурки, которые так нравились Зигмунду. Зигмунд подумал с любовью: «Он совершенный человек в лучшем смысле слова, художник от природы».

Зигмунд встал в половине седьмого утра, чтобы помочь Карлу Юнгу и поработать в саду и на огороде. Они съели легкий завтрак, а затем сели в лодку и, когда к ним присоединилась семья, проплыли под парусом в дальний конец озера между островами, один из которых хотел купить Карл Юнг и построить на нем летнюю резиденцию. Оставаясь вдвоем, Зигмунд и Юнг обсуждали психоанализ. У них были некоторые разногласия в вопросах методики: как подойти к пациенту? Как получить наибольший объем информации? Юнг охотно согласился стать наследником «империи» Зигмунда и трудился над тем, чтобы сделать ежегодник влиятельным и интересным изданием.

Наблюдая, как Карл Юнг занимается резьбой по дереву или собирает камни для нового участка стены, Зигмунд ощущал резкий контраст между образом жизни Юнга в Кюснахе и собственным в Вене. У него и Марты были лишь мебель и домашняя утварь, большая часть которой была приобретена к свадьбе. Квартира, за которую они вносили арендную плату, принадлежала им только в сугубо венском понимании, ведь венцы снимали квартиру на всю жизнь. У Юнгов же был собственный дом, несколько акров земли с огородом, садом и участком леса на берегу озера. Он подумал: «Они владеют кусочком мира, и он навсегда их. Какое, должно быть, это приятное чувство. Они живут в доме, построенном по их проекту на берегу озера, с высокими окнами в спальне, из которых можно любоваться красотой окрестных гор, прелестью отражения на воде восхода и захода солнца. Это, видимо, создает свой тип философии, нерасслабленной, хотя, может быть, и такое есть, а главное – ощущение долголетия, стабильности. Дом в Кюснахе построен, чтобы стоять столетия на этом просторном участке; перед его хозяином также открыта возможность жить здесь целое столетие. Ну, – рассуждал он, – я рад за Карла, Эмму, за их детей. Они выбрали поистине райское место. Карл выполнит здесь большую работу без спешки, тщательно и завоюет известность».

У него не было ни капли зависти, поскольку он не мог владеть подобным, да такое и не соответствовало венской традиции. И все же различие в образе жизни было разительным.

Через два дня из Бостона приехал доктор Джеймс Патнэм, любезный, приятный человек, сведущий в психологии и философии. Оказываясь втроем, они говорили по–английски, хотя Патнэм хорошо знал немецкий язык. Его радовал успех в распространении психоанализа в Америке. Во время своих частых визитов из Канады Эрнест Джонс основал надежное ядро в Новой Англии; А. –А. Брилл набрал уже около двадцати членов в Нью–Йоркское психоаналитическое общество. Юнг подшучивал над Зигмундом, намекая на его нездоровье во время поездки в Америку:

– Могли ли вы подозревать, что гостеприимная к психоанализу страна наградит вас колитом?

Зигмунд, Карл Юнг, Джеймс Патнэм, Франц Риклин и Людвиг Бинсвангер отправились вместе поездом в Веймар. Основанный в девятом столетии, город все еще сохранял средневековый колорит: узкие кривые улочки в старой части города и оживленный, красочный рынок, окруженный домами с островерхими фронтонами. Прежде чем обосноваться в гостинице, пятерка оставила свои чемоданы и направилась к дворцу, построенному еще во времена Гёте.

В отличие от предыдущего конгресса в Нюрнберге конгресс в Веймаре проходил в более спокойной и дружественной атмосфере. В нем участвовали пятьдесят пять человек, включая несколько врачей–женщин, специализирующихся в области психоанализа. На этот раз приехали четыре американца. Доктор Джеймс Патнэм открыл конгресс докладом о значении философии для дальнейшего развития психоанализа. Его скромные манеры и поставленные им высокие моральные задачи вызвали энтузиазм. Всем было известно, какую успешную борьбу ведет он в Америке за психоанализ. Карл Юнг был в превосходной форме. Он вел заседание непринужденно и легко, прочитав от своего имени доклад о символизме при неврозах. Зигмунд был рад видеть Блейлера, приехавшего с группой из Цюриха. Он был сердечен со всеми и прочитал проникновенный доклад о самоуглублении в фантазию. Преподобный Оскар Пфистер прибыл вместе со своим приятелем, священником Адольфом Келлером. Доктор Ян ван Эмден приехал из Лейдена, доктор А. В. ван Рентергем – из Амстердама; Магнус Хиршфельд, считавшийся авторитетом в области изучения гомосексуализма, – из Германии; Карл Абрахам завоевал уважение конгресса своим исследованием маниакально–депрессивного безумия; Ганс Закс зачитал доклад о связи психоанализа с психологией; вклад Ференци в понимание гомосексуальности получил одобрение доктора Хиршфельда. Доклад Отто Ранка также удостоился высокой оценки, он касался смысла описания обнаженного тела в поэзии и легендах. За завтраком участники конгресса получили повод посмеяться: местная газета сообщила, что сделан «интересный доклад об обнаженности и других текущих проблемах».

Все знали, что Альфред Адлер и его сторонники покинули Венское психоаналитическое общество и основали собственное Общество свободного психоанализа. Однако никто не высказал тревогу по этому поводу.

Одной из наиболее примечательных фигур на конгрессе была Лу Андреас–Саломе, давняя знакомая Зигмунда. Она получила основательную подготовку по психоанализу у своего любовника, шведского психотерапевта Поула Бъёрре, пригласившего ее на конгресс в качестве гостьи. Лу родилась в богатой, культурной семье в России. Она вышла замуж за некоего Андреаса, угрожавшего покончить с собой, если она не примет его предложения. Лу согласилась, но при условии, что она не обязана иметь с ним интимных сношений, и Андреас это условие принял. Для альковных целей была нанята молодая служанка, подарившая ему двух сыновей. Лу Андреас–Саломе имела полную свободу ездить по миру. Она получила известность как автор романов, стихов, очерков, дружила с литераторами многих стран, длительное время ее любовником был Райнер Мария Рильке, и именно на эти годы падает расцвет его стихотворного творчества. В нее безнадежно влюбился Ницше. Ницше говорил о ней: «Она, как никто иной, подготовлена к принятию той части моей философии, которая еще не полностью сформулирована».

Доктор Бъёрре заявил Зигмунду:

– Лу мгновенно поняла сущность психоанализа.

Лу Андреас–Саломе исполнилось пятьдесят лет. Она не была красивой, но всегда смышленой, непосредственной, очаровательной, привлекавшей всех мужчин и многих женщин. Исключением была, пожалуй, лишь сестра Ницше, которая ревниво называла ее архидьяволом. Лу Андреас–Саломе отклонила домогательства Ницше на брак и с презрением отвергла мысль, будто она роковая женщина. Она претендовала всего лишь на вольность, на право быть «независимым человеческим существом». Она влюблялась только в очень талантливых мужчин и никогда не теряла голову в любовных делах. Когда любовь увядала и находился другой интересный мужчина, она прекращала любовную интригу и начинала новую. Никто не знал, сколько на ее счету любовных увлечений за истекшие тридцать лет, никто не считал ее склонной к случайным связям. Она сохраняла свое внутреннее «я», вступая в связь с очередным мужчиной и поднимаясь на более высокую ступень интеллектуального и эстетического развития. Зигмунда поразили проницательность и ясность ее ума. В ее манерах не чувствовалось ни скованности, ни развязности. Она спросила, может ли она писать ему в Вену и навестить его. Он дал согласие.

Успех двухдневного конгресса вызвал у участников большие надежды на будущее. Зигмунд задержался на несколько дней для бесед с Абрахамом, Бриллом и Джонсом об их делах, о проблемах и терапевтической методике. Он возвратился в Вену в добром здравии и превосходном настроении.

7

Маятнику положено качаться. В швейцарской печати усилились нападки, в ней ставили под сомнение не столько ценность психоанализа, сколько его нравственные аспекты. Его объявляли темной наукой, порочной в своей основе, исчадием ада, предназначенным развратить мир. Речь шла не об отдельных выпадах; они были ориентированы и взаимосвязаны. Зигмунду становилось ясно, по мере того как в его руки попадали оскорбительные сообщения, что они рождаются не в редакциях газет и журналов. Неизменно просматривались теологические вкрапления, указывавшие на то, что значительная часть материала подсказана церковью, а часть – высокими правительственными сферами. В Швейцарии психоанализ объявлялся противоречащим национальным интересам швейцарцев. От психиатров требовали, чтобы они прекратили заниматься грязным делом; швейцарской публике рекомендовалось не посещать врачей, которые верят в психоанализ Фрейда.

Друзья Зигмунда в Цюрихе, в особенности члены Швейцарского психоаналитического общества, основанного год назад, сразу же почувствовали последствия. Многие пациенты перестали приходить на сеансы, новых не прибавлялось. Риклин просил Зигмунда направлять им пациентов из Австрии и Германии, чтобы иметь не только средства к существованию, но и возможность не терять навыков психоанализа.

Примерно в то же самое время «Нью–Йорк таймс» сообщила о заявлении доктора Аллена Старра перед неврологическим отделением Нью–Йоркской медицинской академии, который утверждал, будто он работал с Зигмундом Фрейдом в лаборатории Мейнерта в Вене, где тот имел репутацию венского распутника, а «не человека, живущего достойным образом».

Единственный американец, с которым встречался Зигмунд в лаборатории Мейнерта, был Бернард Закс. Если бы сообщение «Нью–Йорк таймс» не наносило ущерба нарождавшемуся движению, которое возглавил А. –А. Брилл, его можно было бы принять за курьез: в студенческие годы, когда он работал у профессора Мейнерта, Зигмунд относился к тем безденежным книгочеям, которым было не до девушек, а часто и не до пива. Во время работы в клинике он был помолвлен с Мартой и вел жизнь отшельника. Зигмунд проверил записи клиники Мейнерта, а также Городской больницы; имя Аллена Старра там не значилось. Он мог оказаться в клинической школе на какое–то короткое время в качестве гостя. Излагая комментарии доктора Старра, «Таймс» представляла дело так, будто теории Зигмунда Фрейда порождены его аморальной жизнью. В семье отказывались принять статью всерьез. Минна иронизировала:

– Только подумать, а мы и не подозревали, что все эти годы среди нас подвизался венский распутник.

В апреле Зигмунд получил из Швейцарии письмо от Людвига Бинсвангера, сообщавшего, что при операции аппендицита у него была обнаружена злокачественная опухоль. Ему осталось жить один – три года. Сообщение сильно огорчило; Бинсвангер оставался лояльным и отважным другом, стойко выдерживавшим нападки.

Затем заболела Амалия. И в свои семьдесят шесть лет мать Зигмунда была полна жизни. Он пригласил терапевта. Осмотрев ее внимательно вопреки настойчивым протестам с ее стороны, врач прописал ей постельный режим и множество лекарств. Дольфи обещала, что она как–нибудь заставит мать их проглотить. Когда Амалия почувствовала себя лучше, Зигмунд написал Карлу Юнгу, что выезжает в Крейцлинген на Констанском озере, чтобы посетить Людвига Бинсвангера. Хотя в его распоряжении всего два дня, они могли бы, конечно, встретиться и поговорить.

Бинсвангер поправлялся после удаления опухоли. Они прошлись вдоль озера, обсуждая, как выстоять под массированными нападками в Швейцарии. В воскресенье Бинсвангер отвез Зигмунда в поместье своей семьи, где собралась группа друзей и родственников, пожелавших встретиться с учителем Бинсвангера. День прошел приятно, но к вечеру Зигмунд почувствовал тревогу. Почему не приехал Карл Юнг? От Кюснаха до Кокстанского озера всего пятьдесят километров. К тому же есть удобное железнодорожное сообщение. Зигмунду надлежало вернуться в Вену в ту же ночь, чтобы уже утром в понедельник быть на месте к приходу пациентов. Наверняка Карл и Эмма Юнг желали бы провести день с Людвигом Бинсвангером, старым другом, да и с самим Зигмундом.

Карл Юнг так и не появился, не прислал он и весточки. Зигмунд был огорчен. Что могло случиться?

Все прояснилось через несколько дней. От Юнга пришло письмо, крайне оскорбительное и разъяренное, полное упреков. Почему Зигмунд приехал в Швейцарию и не посетил его? Почему он написал так поздно, и Карл Юнг не смог получить вовремя сообщение и приехать на Констанское озеро? Что случилось с их дружбой, если Зигмунд, совершив длительную поездку из Вены, не проявил желания провести несколько часов с семьей Юнг, в Кюснахе, где его принимали за год до этого?

Зигмунд немедленно послал ответ, уведомив его о том, что он написал Юнгу заранее, Юнг должен был получить это письмо и знать, что Зигмунд проводит конец недели с Бинсвангером, желая подбодрить того и ускорить его поправку. Это была спокойная записка, просто и ясно излагающая факты, связанные с его поездкой.

Вскоре после этого Юнг сообщил, что ему предложили прочитать серию лекций в Университете Фордгама в Нью–Йорке в сентябре и он принимает это предложение. Это означает, объяснил он, что не сможет присутствовать на очередном конгрессе и участвовать в его подготовке. На этот год он просто выбывает. Зигмунд прочитал между строк, что, поскольку президента Карла Юнга не будет в Европе в сентябре, конгресс невозможен.

Возникла дилемма. Зигмунд не считал правильным для себя узурпировать пост президента. Если созвать конгресс без Юнга, может показаться, что тот согласился на серию лекций с целью избежать участия в конгрессе. Если кто–то иной займет кресло председателя, то это обидит Юнга и тем самым будут ослаблены узы, связывающие движение. Зигмунд раздумывал несколько дней, затем с сожалением решил отложить конгресс до следующего года.

Гуго Хеллер издал два выпуска журнала «Имаго» с первыми двумя частями книги Зигмунда о тотемах и табу. Журнал вызвал интерес у читателей. И вот Гуго ворвался в его кабинет. Склонный к вспышкам гнева, он был охвачен яростью.

– Гуго, у тебя такой вид, будто небо обрушилось.

– Обрушилось! В виде дюжины моих покупателей. Тех самых, которые оставались верными магазину с момента его открытия. Они заявили, что, если я не удалю все экземпляры «Имаго» с витрины и не уберу их из лавки, они не будут покупать у меня. Это шантаж! Но что я могу сделать? Это мои лучшие покупатели. Без них мне придется туго.

Зигмунд спросил спокойно:

– Как идет подписка и продажа в других городах?

– На удивление хорошо, около двухсот подписчиков к настоящему времени. Я не тревожусь по поводу расходов на издание журнала. Мне не нравится, когда мне приказывают, как управлять собственной книжной лавкой. Это меня унижает.

В Вене больше не выставлялся и не продавался журнал «Имаго».

Новое письмо Юнга вызвало у Зигмунда еще большее чувство смущения. В течение ряда лет Юнг начинал письма словами «Дорогой друг!». Теперь же Зигмунд получил письмо, начинавшееся словами «Уважаемый доктор!». Тон письма был холоден, в нем говорилось об идейных расхождениях и спорах и выражалось несогласие с некоторыми мыслями Зигмунда. Зигмунд подозревал, что гнев Юнга по поводу поездки Зигмунда на Констанское озеро, его нежелание взглянуть на венский почтовый штемпель или спросить жену, когда пришло письмо, неожиданная поездка в Нью–Йорк в сентябре не были случайными: подавленный в уме Карла Юнга материал начал выходить наружу, переходить в сознание.

Зигмунд серьезно расстроился и каждую свободную минуту обдумывал возникшую проблему. Он питал огромную любовь и уважение к Юнгу. Он верил также в то, что будущее психоаналитического движения связано с ним. Преданность, сила, лояльность и энтузиазм Юнга, подготовка конгресса, руководство заседаниями, его умение общаться с людьми, прочитанные доклады, публикации – все это составляло часть ядра движения.

Он написал Юнгу, высказав мысль, что любые идейные разногласия между ними, разумеется, честные разногласия и они не должны стать причиной разрыва отношений между ними.

Средняя дочь Фрейдов София, отдыхавшая в Гамбурге, объявила о своей помолвке с фотографом Максом Хальберштадтом.

– Ей всего лишь девятнадцать! – взбунтовался Зигмунд. – К чему такая спешка? И почему она сообщила о помолвке в письме? Почему не могла приехать и рассказать нам? Кто такой Макс Хальберштадт?

Марта пожала плечами:

– Не знаю, дорогой. Матильда сообщила о помолвке из Мерана, и мы не знали Роберта Холличера. Однако тебе очень нравится Роберт и ты, так же как я, доволен тем, что она беременна и мы скоро станем дедушкой и бабушкой. Как–то ты сказал относительно Матильды, что нам пора заиметь зятя; наступило время иметь и внуков.

С Матильдой случилась беда. У нее резко подскочила температура, и беременность, как писал Зигмунд Эрнесту Джонсу, «надлежало прервать». Гинеколог не был уверен, сможет ли Матильда иметь другого ребенка. Это был тяжкий удар для семьи.

Отход Альфреда Адлера и его друзей не оставил глубоких ран, и в последующие месяцы обошлось без обмена колкостями.

В 1911 году Адлер опубликовал три статьи в «Централь–блатт» по вопросу о сопротивляемости и женском неврозе и работал над книгой «Невротическая конституция», намеченной к публикации в Висбадене в следующем году. В книге предпринималась попытка разгромить фрейдовский психоанализ. Сторонники Адлера, менее склонные считаться с нормами вежливости, чем он сам, прибегли к личным нападкам, обвиняя Зигмунда в создании «рабской» психологии в отличие от «свободной» психологии Адлера, называя его тираном, не терпящим возражений и не позволяющим никому возвыситься над собой.

Отто Ранк, записавший протоколы более ста пятидесяти заседаний за шесть лет, пришел с интересными данными:

– Посмотрите, профессор Фрейд, о чем свидетельствуют протоколы. Адлер представил столько же докладов, сколько и вы, а что касается длинных выступлений, то он занял в дискуссиях больше времени, чем вы. Я не нашел ничего, что можно было бы назвать разносом Адлера. Прошу вашего разрешения распространить этот материал.

Зигмунд вздохнул:

– Нет, Отто. Это не поможет. Слухи живут как бабочки–однодневки.

8

Признаки надвигающейся бури появляются заранее; их могут не заметить люди, поглощенные своими проблемами или игнорирующие такие сигналы, полагая, что гроза «пройдет мимо».

Зигмунд Фрейд посчитал симптомы по пальцам: два года назад Карл Юнг прислал ему первую половину рукописи «Изменения и символы либидо». Зигмунд обнаружил в ней многочисленные отправные точки, заимствованные из его, Фрейда, посылок. Тем не менее он написал Юнгу несколько страниц с предложениями, как усилить главное направление. Когда он посещал летом Карла и Эмму, Юнг хотел обсудить рукопись, но Зигмунд поменял тему разговора. Эмма наблюдала за сценой и позже сказала Зигмунду:

– У вас, видимо, есть сомнения в отношении новой книги Карла?

– Эмма, я уже высказал Карлу замечания, какие считал подходящими. Нет смысла поучать его. Карл отклонит сказанное мною; в любом случае он должен действовать по собственному разумению.

Эмма положила свою руку на руку Зигмунда, сидевшего за кофейным столиком.

– Понятно, профессор. Вы наиболее сведущий человек из всех, с кем был связан Карл, и мне не хотелось бы, чтобы между вами были расхождения.

В мае следующего года Карл Юнг сообщил ему, что работа продвигается, но он намерен развить концепцию Зигмунда относительно либидо. Он рассматривает либидо как расширение зоны общей напряженности, не обязательно и не исключительно относящейся к сексуальности.

Зигмунд счел за самое мудрое не отвечать на письмо. Однако в ноябре получил личную записку от Эммы Юнг, любезную, но с сигналом тревоги.

«Боюсь, дорогой профессор, что Вы не одобряете или Вам не нравится то, что излагает мой муж во второй половине «Символов либидо». Смысл моей записки – предупредить Вас и просить вспомнить наш краткий разговор в Кюснахе: Карл должен идти собственным путем, но сохраняя дружбу с Вами».

Зигмунд показал письмо Эммы Марте.

– Хорошо, что Эмма написала мне, но я уже представляю направление, куда идет Карл. Следующим, на чем он станет настаивать, будет утверждение, будто эдипов комплекс и тяга к кровосмешению не активная часть подсознания, а символы, представляющие какие–то высшие идеи.

– Под «высшими» он подразумевает религиозные?

– Не в обычном смысле слова. Мистические идеи берут начало в других источниках.

Марта всматривалась в его лицо. Между бровями пролегли морщинки, свидетельствовавшие об озабоченности.

– Зиги, можете ли вы быть вместе при таких расхождениях?

– Да, хотя и нелегко. В течение многих лет он публично защищал меня, когда это было опасно и рискованно для него. Никто иной не заслужил в такой мере моей любви и благодарности.

Этот небольшой шторм не сбил их с курса. Карл Юнг, когда был полон желания, проявлял себя хорошим администратором, но он начал пренебрегать своими обязанностями президента общества: не желал тратить время на организационную работу, берег его для собственных исследований и монографий.

– Я не могу порицать его за это, – признался Зигмунд Марте во время одной из прогулок. – Это одна из причин, почему я сам не хочу занять пост президента. У Карла есть энергия, напористость, умение руководить людьми.

– Не думаешь ли ты, что пост президента теряет притягательность? – спросила она.

– Быть может. Но Карл также находится под сильным давлением: он хочет оставаться возле меня и в то же время желает отойти как можно дальше. Это также понятно: все официальные ведомства Швейцарии оказывают на него сильный нажим, чтобы он отказался от меня. В последних лекциях он старался не упоминать моего имени.

Франц Риклин уловил настрой Карла Юнга и начал пренебрегать обязанностями секретаря–казначея общества. Письма оставались без ответов, взносы не собирались, счета издателей не оплачивались. Зигмунд решил заменить его на очередном конгрессе в Мюнхене. Но кем заменить? Позволит ли Карл Юнг, чтобы отстранили его родственника?

Сообщения из Нью–Йорка, где Юнг читал свои лекции, вовсе не обнадеживали. Доктор Джеймс Патнэм специально приехал из Бостона послушать выступления Юнга. Он направил отчет в Вену через своего друга Эрнеста Джонса: Юнг говорил аудитории в университете Форд–гама, что, сохраняя веру в ценность психоанализа, он не уверен, что этиология невроза берет начало в детские годы. Психиатр должен учитывать условия окружающей среды, существовавшие непосредственно перед вспышкой невроза.

– Признаки Альфреда Адлера, – бросил Зигмунд Отто Ранку, смотревшему на него широко раскрытыми глазами. – Затем мы узнаем, что Юнг станет называть себя социальным психологом.

Когда Юнг вернулся из Америки, он написал Зигмунду: «Я сумел сделать психоанализ более приемлемым для Америки, обойдя сексуальные темы». Зигмунд сухо ответил: «Не нахожу в этом ничего разумного. Можно вообще забыть о природе человека, и тогда психоанализ станет еще более приемлемым».

Бродяга Эрнест Джонс, разъезжавший по миру больше, чем Зигмунд Фрейд и вся венская группа, прибыл в Вену с одним из своих очередных визитов к Фрейду. Зигмунд только что получил журнал, в котором Карл Юнг выразил неверие в существование детской сексуальности. Прочитав статью, Джонс удивленно воскликнул:

– Как это возможно? Совсем недавно он опубликовал исследование поведения собственного ребенка, описывая с максимальной четкостью стадии развития детской сексуальности.

Зигмунд грустно улыбнулся:

– Не только наши пациенты сомневаются в проницательности врача. Наши психоаналитические знания должны были бы наделить нас иммунитетом и способностью спокойно относиться к отступлениям.

– Аналитики могут заблуждаться, как и другие смертные.

– Да, Эрнест, и мы еще многое увидим, прежде чем доведем до логического конца наше дело.

Осложнения в отношениях с Юнгом имели для Зигмунда глубокие эмоциональные, интеллектуальные и профессиональные последствия. Молодость – это то время, когда цементируется дружба между коллегами и студентами. Зигмунд любил рано ушедших из жизни Игнаца Шёнберга, Эрнста Флейшля и Иосифа Панета. Он наслаждался тесной дружбой с Йозефом Брейером и Вильгельмом Флисом в годы своего активного творчества. Эти люди помогли ему принять Землю как обитаемую планету. Роясь в собственной психике, он не мог понять, почему потерял таких чудесных компаньонов. Альфред Адлер никогда не входил в число его близких друзей и избегал доверительных отношений с ним, но отход Адлера был вызван и его, Фрейда, виной. Если бы он проявил достаточно разумности, чтобы ввести Адлера в состав цюрихской группы, и отвел бы ему ключевую роль в образовании и контроле Международного психоаналитического общества, это, несомненно, помогло бы. Альфред Адлер должен был неизбежно пойти собственным путем, стать независимым, возглавить группу, как это и случилось.

Углубляющиеся расхождения между ним и Карлом Юнгом, который был моложе его на девятнадцать лет, – совсем иное дело. Зигмунд любил Юнга всей душой, как он любил Брейера и Флиса. Невозможно сравнить способности людей, когда они работают в совершенно различных областях. Зигмунду повезло в том смысле, что он общался с наиболее творческими умами своего времени: Брентано – в философии, Брюкке – в физиологии, Мейнертом – в психиатрии, Нотнагелем – в терапии, Бильротом – в хирургии, Шарко – в психиатрии, Бернгеймом – в гипнозе; с талантливыми друзьями, такими, как Брейер, Экснер, Флейшль, Вейс, а также с Вильгельмом Флисом, который выслушивал и поощрял его в годы изоляции. Карл Юнг не уступал самым лучшим из них.

Зигмунд был однолюбом по натуре: он женился на Марте на всю жизнь и принял Карла Юнга как своего преемника. Ему казалось немыслимым, чтобы шесть лет близких отношений, полных взаимных симпатий, могли раствориться без следа в тумане споров, тем более что они признали свои расхождения. Действительно ли признали? Душа не принимала возможную потерю Карла Юнга, однако приходилось признать, что в их отношениях что–то неладно.

Его коллеги чувствовали, что с ним не все в порядке, и каждый со своей стороны – Оскар Пфистер, Людвиг Бинсвангер, Ференци, Абрахам, Джонс – обращался к Карлу Юнгу, чтобы поправить дело. Зигмунд Фрейд не отговаривал их; скорее он уверял каждого, что восстановление их личных чувств исключит опасность разрыва.

Новый момент появился из немыслимого источника, ибо в открытой натуре Эрнеста Джонса не было ничего от конспиратора. В начале лета Зигмунд уехал с Мартой в Карлсбад на воды в расчете вылечить благоприобретенный «американский колит». Минна пошутила:

– Зиги, национальность указана неправильно. У тебя не американский, а швейцарский колит, именно там ты его получил. Заставь Карла Юнга перестать ошкуривать твое древо знаний, и твой толстый кишечник поведет себя нормально.

Эрнест Джонс работал с Ференци в Будапеште, когда получил письмо от Зигмунда Фрейда, в котором тот высказал мысль, что психоанализ вовсе не его личное дело, он касается Джонса и многих других. Джонс показал письмо Ференци, который заметил:

– Если среди нас и дальше будут раскольники, такие, как Адлер и Штекель, а теперь, возможно, и Карл Юнг, справедливо предположить, что мы и впредь будем страдать от расколов по мере роста общества. Наиболее жизнеспособный план защитить нас от расхождений и от разделения науки психологии на многие направления – это организовать небольшие группы врачей, которые прошли бы через руки профессора Фрейда в каждой стране. Они давали бы отпор всяким заблуждениям, приписываемым фрейдистскому психоанализу.

– Это невозможно, Ференци, ибо только ты и Макс Эйтингон принадлежите к числу тех, кто прошел обучение психоанализу у профессора Фрейда. У меня есть, однако, другое предложение. Почему бы нам не организовать небольшую закрытую группу надежных членов «старой гвардии»? Это даст профессору Фрейду гарантию, что у него есть верные друзья. Это оградило бы его от дальнейших раздоров, и, как вы предлагаете, мы оказывали бы помощь в отпоре критикам.

– Превосходно! Напишем профессору?

Эрнест Джонс составил в тот же вечер письмо Зигмунду, изложив план. Зигмунд прочитал его во время завтрака с Мартой, Минной, Софией и Анной в ресторане «Гольденер Шлюссель» в Карлсбаде. Прочитав письмо, Зигмунд радостно улыбнулся. Марта сказала:

– Поделись добрыми новостями с нами, Зиги. Ты кис все эти дни.

Он пустил письмо по кругу. Все были в восторге. Сидя на теплом солнце в эркере комнаты, он писал Джонсу:

«Меня захватила идея тайного комитета, состоящего из наиболее надежных людей, который заботился бы о развитии психоанализа и защищал дело против личностей и случайностей, когда меня не станет… Я знаю, что в этой концепции присутствуют мальчишеские и, быть может, романтические элементы, но, видимо, ее можно приспособить к реальности…

Осмелюсь сказать, что жизнь и смерть станут легче для меня, если я буду знать, что существует ассоциация, пестующая то, что я создал».

Вернувшись в Вену, Зигмунд не торопился рассказать Отто Ранку, с которым он ежедневно встречался, об образовании новой группы. Венское психоаналитическое общество собиралось приобрести пишущую машинку, чтобы Отто Ранк мог отвечать на переписку и рассылать извещения о лекциях и публикациях. Зигмунд полагал, что не следует просить кого–либо присоединиться к специальной группе во избежание осложняющих дело отказов.

Спустя несколько месяцев после обмена письмами Эрнест Джонс поговорил с Отто Ранком. Тот пришел в восхищение. Ранк получил наконец университетскую степень. Зигмунд оплатил его поездку в Грецию, что было давнишней мечтой Отто; он все еще был не в состоянии добывать себе средства на жизнь. Два года назад Зигмунд сказал, что Отто Ранк будет первым психоаналитиком без врачебного диплома, и не изменил своего мнения. Однако он считал, что Ранку нужна более основательная подготовка, и не был уверен, следует ли направлять ему пациентов. Ганс Закс также не принимал пациентов; он продолжал заниматься адвокатской практикой. Венское общество психоаналитиков выплачивало Ранку скромный оклад как секретарю, хотя он стоил в десять раз большего, и Зигмунд восполнял расходы Отто из собственного кармана.

Эрнест Джонс, слывший жуиром, любил дорогие одежды, был завсегдатаем лучших ресторанов, гостиниц, знатоком вин и быстро подружился с венским «господином мира» Гансом Заксом. После того как Джонс рассказал Ранку о планах, тот пошел к Гансу Заксу и информировал его. Закс немедля присоединился к комитету. Джонс и Ференци считали необходимым привлечь Карла Абрахама, но с ним они не могли поговорить. Несколько месяцев никто не ездил в Берлин, а пересылать приглашение по почте они опасались. Только через шесть месяцев после представления Джонсом плана Ференци профессору Фрейду Карл Абрахам приехал в Вену для совместной работы с Зигмундом. Переговоры с ним были доверены Отто Ранку. Отто выждал три дня, пока Абрахам обсуждал с Зигмундом наиболее сложные виды заболеваний, получал советы и консультации. Когда Абрахам освободился, Ранк пригласил его на прогулку и рассказал о намеченном. Он получил полное согласие Абрахама.

9

Вильгельм Штекель, выйдя из общества, забрал с собой «Центральблатт» и отыскал издателя, после того как Гуго Хеллер отказался взять его к себе редактором. В свою очередь Зигмунд и его сторонники вышли из редакции. Теперь перед ними возникла задача основать собственный журнал. Зигмунд считал важным, чтобы новый журнал стал официальным органом Международного психоаналитического общества. Хеллер согласился издавать его. В ноябре 1912 года в Мюнхене было созвано заседание с участием Зигмунда Фрейда, Карла Юнга, Эрнеста Джонса, Шандора Ференци, Карла Абрахама, Франца Риклина и Альфонса Медера из Цюриха. Карл Юнг продолжит редактировать ежегодник. Зигмунд надеялся, что встреча в Мюнхене принесет подлинное примирение. Ведь в те дни, когда они оказывались вместе, возрождались добрые отношения, появлялся творческий стимул и взаимное удовлетворение. Разумеется, думал Зигмунд, при встрече с Юнгом их обоюдная личная привязанность позволит им уладить все проблемы.

Зигмунд выехал в Мюнхен ночным поездом. Устроившись в гостинице «Парк Отель», он принял ванну, сменил одежду, чтобы встретиться с Эрнестом Джонсом и позавтракать вместе. Джонс отдыхал месяц во Флоренции. В его глазах мерцали задорные огоньки.

– Профессор, Карл Юнг внес новый вклад в вашу «Психопатологию обыденной жизни». Вместо того чтобы послать приглашение на конференцию мне домой, он умудрился направить его моему отцу в Уэльс. К тому же он обозначил дату нашей встречи завтрашним числом, двадцать пятым ноября, вместо двадцать четвертого, так что мы бы уже разъехались. Лишь случайно, получив письмо от венского коллеги, я узнал, что встреча назначена на сегодня, и быстренько приехал из Флоренции. Это явная ошибка подсознания.

Зигмунд рассмеялся, затем сухо ответил:

– У джентльмена не может быть такого подсознания. Заседание открылось в девять часов утра в гостиной

«Парк Отеля». У всех было доброе настроение. Карл Юнг приветствовал Зигмунда, затем Джонса, Абрахама и Ференци с присущей ему сердечностью и естественностью. Доктор Иоганн ван Опхьюзен, голландский психоаналитик, заменил Альфонса Медера. Когда Зигмунд предложил рассказать о трудностях, возникших с Вильгельмом Штекелем и журналом «Центральблатт», Юнг вежливо сказал:

– Дорогой профессор, нам известно, что вы пережили. Мы согласны с вашим мнением, что должен быть учрежден новый журнал взамен старого. Мне очень нравится предложенное вами название – «Интернационале Цайт–шрифт фюр Психоанализе».

– Спасибо, вы очень любезны, но я полагаю необходимым зафиксировать это в протоколе. Позвольте мне для сведения всех сказать, какие трудности мы пережили.

Заседание длилось два часа. Согласие было полное. Три цюрихца считали, что новый журнал следует издавать в Вене. Формат журнала и его основное содержание были быстро согласованы, и было принято решение выпускать его ежеквартально. Редакторами назначались Шандор Ференци и Ганс Закс. К одиннадцати часам официальная часть была завершена.

Зигмунд встал, подошел к Карлу Юнгу и сказал с улыбкой:

– Может, прогуляемся? Спустимся по Максимилиан–штрассе к Изару и посмотрим на чудесные скульптуры. Затем пересечем площадь Макса Йозефа, осмотрим королевский дворец и византийскую дворцовую церковь.

Они шли в быстром темпе. В пешей ходьбе Зигмунд мог обогнать и более молодого. Юнг начал первым:

– Я должен извиниться перед вами, профессор. Теперь я понимаю, что случилось в Троицын день. Весь конец недели меня не было дома. Об этом я запамятовал, когда узнал, что вы посещаете Бинсвангера в Крейцлингене. Мне показалось, что письмо пришло в понедельник, как раз перед моим возвращением, и, следовательно, было послано из Вены слишком поздно, чтобы я мог воспользоваться вашим пребыванием в Швейцарии. Я был так расстроен, что не спросил Эмму, когда пришло письмо, и не потрудился взглянуть на венский почтовый штемпель.

– Я полагал, что дело обстояло именно так.

– Как видите, профессор, мой невроз все еще одолевает меня. Иногда мне трудно простить самому себе, но прошу вас извинить мой невроз. Он возник в детстве из–за чувства одиночества…

– Дорогой друг, вынужден прочитать нотацию наподобие голландского дядюшки. Вам не следует терять доверия ко мне и действовать сломя голову. Видимо, где–то в вашей голове скрыты совсем иные вещи, чем те, на которые вы сетуете.

– Нет, профессор, это неверно. У меня возникают сомнения, и иногда я думаю, что вы не правы, например по вопросу о кровосмешении. Мне представляется, что инцест создает личные осложнения лишь в редких случаях. Обычно он имеет религиозный аспект, именно поэтому тема кровосмешения играет важную роль почти во всех космогониях и многочисленных мифах. Я полагаю, что вы трактуете ее в буквальном смысле и не схватываете духовного значения инцеста как символа. Еще в начале нашей переписки, а затем при встречах вы давали понять, что любые расхождения наших идей и выбранные нами пути не должны влиять на нашу личную привязанность друг к другу.

– Спасибо, я рад, что вы это сказали. Стоило приехать в Мюнхен уже ради того, чтобы обрести уверенность в неизменности наших отношений.

Они возвратились в гостиницу и примкнули к компании, готовившейся к ланчу. Настроение Зигмунда поднялось. Ему казалось, что неприятности позади. Юнг дал ясное обещание уделять достаточное время выполнению обязанностей президента Международного психоаналитического общества и оптимистически высказался относительно содержания и распространения ежегодника. Риклин также заверил, что по возвращении в Цюрих возобновит деятельность в качестве секретаря.

Но ко времени завершения ланча у Зигмунда возникло ощущение неловкости. Когда был подан десерт, из глубин сознания выскочил вопрос, который он не намеревался задавать и который представлялся излишним после устранения разногласий с Юнгом. Он повернулся к Юнгу и спокойно сказал:

– Дорогой коллега, как могло случиться, что в своих последних лекциях и публикациях вы не упомянули мое имя?

Наступила неловкая тишина, затем Карл улыбнулся и сказал небрежно:

– Дорогой профессор, все знают, что основателем психоанализа является Зигмунд Фрейд. Нет больше необходимости упоминать ваше имя, когда мы даем историческое резюме.

Острая боль пронзила грудь Зигмунда. Он обманывал сам себя! Небрежный ответ Юнга раскрыл истину. Глубоко в подсознании Карла Юнга скрывалась мощная сила, которая медленно сжималась, чтобы затем, высвободившись, взорвать их отношения. Сознательным умом Юнг очень желал примирения, он все еще не кривил душой во время двухчасовой прогулки, уверяя Зигмунда, что все доброе в их взаимоотношениях восстановлено и они должны в будущем работать вместе. Но в мимолетной улыбке на лице Юнга и в небрежном ответе Зигмунд почувствовал подавляемые эмоции, которые невозможно долго скрывать, они отражали стремление Карла Юнга быть свободным, независимым, стать самим собой.

Зигмунд почувствовал головокружение. Потолок столовой закачался над его головой. Он попытался ухватиться обеими руками за стол, но не успел, заморгал, хотел что–то сказать, чтобы привлечь внимание соседа, затем почувствовал слабость, потерял сознание и рухнул на пол.

Как и три года назад, Карл Юнг взял Зигмунда на руки, словно ребенка, и отнес на софу в гостиной. Эрнест Джонс массировал кисти рук и лоб Зигмунда, чтобы привести его в сознание. Через минуту или две Зигмунд открыл глаза, посмотрел на Джонса, стоявшего над ним, и прошептал:

– Какой сладкой должна быть смерть.

10

Все врачи старшего возраста имели обширную практику. Зигмунд же ограничился одиннадцатью пациентами – их лечение занимало ежедневно одиннадцать часов все шесть дней в неделю, – чтобы иметь свободными хотя бы несколько вечерних часов для работы над книгой «Тотем и табу», для написания статей, объясняющих появление в сновидениях заимствований из сказок и выдумок детей, о чем он узнал от пациенток. В первой выдумке «непослушная, самовольная, самоуверенная девочка» превратилась в робкую и скромную из–за того, что ей потребовалось несколько монет на краску для пасхальных яиц, которые она собиралась подарить отцу. Когда же ей отказали, она изъяла немного денег для покупки красок из более крупной суммы, данной ей отцом на другие цели, а затем лгала. «Это был поворотный момент в моей жизни» – так описала пациентка доктору Фрейду свой случай, восприняв суровое наказание как свидетельство отказа отца от дочери. Вторая пациентка, стремясь порадовать отца тем, что она лучшая ученица в классе, солгала, будто использовала компас для рисования круга, но была уличена учителем.

Карл Абрахам сумел отказаться от медицинских заключений для судебных заседаний, благодаря тому что его посещали в среднем десять пациентов в день. Он просил Зигмунда прислать ему на помощь обученного психоаналитика.

Одним из новых и наиболее талантливых адептов был Теодор Рейк, завершавший свои тезисы на получение степени доктора философии в Венском университете. Рейк, урожденный венец, на тридцать лет моложе Зигмунда, происходил из семьи гражданского служащего. Его интерес к работам профессора Фрейда вызывался нападками на них. Он прочитал «Толкование сновидений» и стал убежденным сторонником Фрейда. В университете его главной дисциплиной была психология, но он увлекался французской и немецкой литературой и в возрасте двадцати двух лет, перед тем как набрался смелости представиться профессору Фрейду, опубликовал книгу о Беер–Гофмане, австрийском поэте и драматурге, где упоминалось имя Зигмунда Фрейда. Худой, чисто выбритый, Рейк был приятным, привлекательным молодым человеком, у него был нос с горбинкой, полные губы, а за стеклами очков сверкали живые глаза. Правда, шея казалась коротковатой.

Рейк вошел в Венское психоаналитическое общество в 1910 году и смело вступил в спор с профессорами об обоснованности психоанализа, заявив, что напишет на эту тему первую диссертацию на докторскую степень. Когда Рейк впервые пришел к Зигмунду, у него было намерение пройти клиническую школу, но Зигмунд разубедил его, поскольку у Рейка не было склонности к медицине. Сам Рейк подсказал Зигмунду убедительный довод в пользу такого совета, когда однажды проговорился во время закуски на скорую руку у Зигмунда, состоявшей из сыра, салями, хлеба и кофе:

– Еще подростком я искал источник, который удовлетворил бы мою заинтересованность в познании таинственных глубин человеческой души. Я думал, что наделен даром выявления следов забытого прошлого в явлениях настоящего.

Теодор Рейк знал, что каждый вечер в девять часов Зигмунд совершает прогулку по Рингу. Он ожидал профессора у Оперного театра, там произошла их встреча. Теперь, когда Отто Ранк имел пациентов и начал зарабатывать на жизнь, Зигмунд настоял на избрании Теодора Рейка секретарем общества с целью помочь ему в финансовом отношении. Рейк взял Зигмунда под руку и прошел с ним вместе вдоль Ратхаусштрассе. Он просил совета, следует ли ему жениться на своей возлюбленной, которую знал с детских лет, и как ему найти занятие, которое должно стать смыслом жизни. Зигмунд ответил:

– При маловажных решениях спрашивай сознание. Для важнейших решений своей жизни позволь быть хозяином подсознанию. В таком случае не сделаешь ошибки.

Рейк завершал доклад под названием «Ритуалы половой зрелости у первобытных племен». Зигмунд убедил его поехать в Берлин с невестой, где Карл Абрахам подвергнет его психоанализу, а он, Рейк, может оказать помощь Абрахаму в его редакторской и издательской деятельности. Зигмунд оплатил расходы по поездке.

Прошло всего два года после разрыва с Зигмундом, и Вильгельм Штекель потерял интерес к группе Альфреда Адлера, оставил «Центральблатт»; журнал не получал больше интересных статей, а число подписчиков убывало. Зигмунд узнал, что Штекель пытается основать Ассоциацию сексуальных наук, и предлагал Карлу Абрахаму присоединиться. В том же Берлине доктор Вильгельм Флис стоял за группой, учредившей Общество сексологии. Однако все попытки Вильгельма Штекеля и Вильгельма Флиса обойти психоанализ оказались безуспешными.

Семье Фрейд понравился жених Софии Макс Халь–берштадт. В середине января Марта организовала красивую свадьбу дочери. Наперекор высказываниям покупателей против журнала «Имаго» Гуго Хеллер подготовил к выпуску четыре очерка о «Тотеме и табу» в виде книги. Тем временем Зигмунд написал введения к работам своих друзей: преподобного Оскара Пфистера «Психоаналитический метод» и Макса Штейнера «Психические расстройства мужской потенции». А в Соединенных Штатах А. –А. Брилл закончил перевод «Психопатологии обыденной жизни» и «Толкования сновидений». Эти книги Зигмунда выдержали несколько изданий в Европе. Американское издание встретило меньше возражений, чем в Австрии и Германии.

Обращение Карла Юнга в праведную веру оказалось кратковременным. Вернувшись в Швейцарию, он отошел от ряда концепций Фрейда, в которые больше не верил: от сексуальных символов в сновидениях, от сопротивления и подавления в подсознании. Письма Юнга были путаными и иногда невразумительными. Зигмунд сказал Марте, которой всего несколько месяцев назад рассказывал о чудесной встрече в Мюнхене:

– Полагаю, нет надежды исправить ошибки цюрихцев. Я решил порвать личные отношения с Юнгом. Трудно поддерживать дружбу при таких разногласиях.

Солидарная с ним молодежь работала превосходно. Новая книга Отто Ранка «Мотив кровосмешения в поэзии и сагах» пользовалась значительным успехом. Шандор Ференци поместил в ежегоднике уникальную статью о переносе воспоминаний из подсознания в сознание. Эрнест Джонс опубликовал семь статей в «Центральблатт», стал известным как авторитет в области сублимации и представил свои рукописи в новый журнал Зигмунда «Цайтшрифт» и в «Джорнел оф аномал псайколоджи». Статьи Карла Абрахама появлялись регулярно в «Имаго», «Цайтшрифт» и в берлинском издании по психоанализу. Он работал над диссертацией, которая позволила бы ему получить место профессора в университете. Оскар Пфистер публиковал статьи о педагогике в бернском журнале «Земинарблеттер».

Новым успешным «приобретением» стал итальянский студент Эдоардо Вейс из Триеста, посетивший впервые Зигмунда, когда ему было всего девятнадцать лет, и обратившийся за советом, как ему подготовиться, чтобы стать психоаналитиком. Он окончил медицинский факультет Венского университета, вошел в общество и весьма быстро написал интересную статью о рифмах и припевах. Четырьмя годами ранее Зигмунд рекомендовал, чтобы Вейс обучился психоанализу у Поля Федерна.

В Вену приехала Лу Андреас–Саломе, желавшая пройти обучение у профессора Фрейда. Привлекательная женщина любила носить русские блузки и высокие воротники. На ее лице выделялись глубоко посаженные глаза, пухлые выразительные губы и блестящие, расчесанные на пробор волосы. Она импонировала Зигмунду как личность, ее непосредственность доставляла ему удовольствие.

У него сложилась привычка следить за выражением ее лица во время лекций в университете по субботам вечером. Когда однажды она пропустила лекцию, он огорчился и написал ей об этом. На правах гостя ее допустили к дискуссиям по средам, где стало ясно, что она интуитивно понимает психоанализ. Зигмунд удовлетворил ее просьбу провести несколько часов с ним, чтобы обсудить личные, а не медицинские дела, и позволил ей прийти к нему в кабинет в воскресенье в десять часов. Они беседовали до часу ночи, а затем он проводил ее в гостиницу. Лу Андреас–Саломе понравилась Марте, и она пригласила ее на ужин. Марта спокойно отнеслась к тому, что Андреас–Саломе, не задумываясь, стала любовницей Виктора Тауска. Зигмунд объяснил Марте и Минне, что такая связь полезна Тауску, несмотря на то, что он был на восемнадцать лет моложе Лу Андреас–Саломе: она делает его эмоционально более стабильным. За ужином у Фрейдов русская женщина рассказывала чудесные истории. Минна все же задалась вопросом:

– Вы не заметили, что Лу Андреас–Саломе всегда обрывает рассказы на середине?

У Зигмунда возникли осложнения с Тауском. Тауск, которого иногда обвиняли в рабской привязанности к Зигмунду Фрейду, периодически ощущал необходимость выступить на публике и показать свое мужество, пытаясь отвергнуть одну из теорий профессора Фрейда. Он обладал таким отважным, способным к импровизации умом, что иногда приближался к успеху. Когда обнажились раны его психики, он вел себя агрессивно в венской группе и находил доводы в свою пользу. В такие моменты Зигмунд искал помощи Лу Андреас–Саломе в попытке понять своего трудного ученика, который писал проникновенные статьи о мазохизме и теории познания.

Альфред Адлер перенес встречи группы по средам из кабинета Зигмунда в публичный лекционный зал. Поначалу Зигмунд не оценил должным образом такое решение. Теперь же он радовался этому, ибо после каждой встречи он направлялся со своими ближайшими союзниками – Ранком, Федерном, Заксом, Тауском и Лу Андреас–Саломе, когда она была в Вене, – в ресторан «Альте Эльстер» или в кафе «Ландтман», где они усаживались за центральным столом и беседовали о многом, что Зигмунд предпочитал не обсуждать публично: о передаче мыслей, о парапсихологии. Было интересно наблюдать, как его ученики ищут собственные направления исследований, приближаются к областям, которые он не считал родственными своим исследованиям или же не определял их отчетливо, не имел времени и желания их изучить.

Карл Юнг уехал на пять недель для чтения лекций в Америку.

– Скорее для прославления Карла Юнга, чем психоанализа, – заметил Зигмунд.

На Пасху он с младшей дочерью Анной совершил поездку в Венецию. По пути они остановились в Вероне, наиболее очаровательном средневековом городе Северной Италии, где жили Ромео Монтекки и Джульетта Капулетти, затем поездом поехали в Венецию и на гондоле добрались до своего отеля. Стройная, высокая семнадцатилетняя Анна слегка напоминала отца, ее здорового цвета лицо обрамляли пышные светлые волосы, зачесанные на прямой пробор.

После замужества Матильда и София покинули родительский дом, Анна сблизилась с отцом. Она была умной, примерной студенткой. Когда к ним перешла квартира Розы, Марта и Зигмунд предоставили ей собственную спальню с окнами, которые выходили на Берггассе, чтобы Анна имела собственный уединенный уголок для учебы. Она проявляла большую заинтересованность к работам своего отца. Две старшие дочери относились к ним равнодушно, как к чему–то не предназначенному для молодых женщин. Анна, напротив, не смущалась, она читала книги и статьи отца с того времени, когда была способна понять их. Если же содержание оказывалось слишком сложным для понимания в шестнадцать, а затем семнадцать лет, она шла к Зигмунду и настаивала, чтобы он разъяснил прочитанное более простыми терминами. Несмотря на молодость и неопытность, она была хорошо осведомлена об эдиповом комплексе, о тяге к инцесту, о подавлении и действии подсознания. Не участвуя во встречах по средам, она иногда спрашивала разрешения присутствовать на его беседах с Джонсом, Ференци или Абрахамом. Она постепенно и осторожно установила отношения дружбы с Отто Ранком, Гансом Заксом и в особенности с Максом Эйтингоном, который ей явно симпатизировал. Коллег Зигмунда не смущало ее присутствие, и они откровенно говорили о своих пациентах и рукописях, словно Анна была их коллегой, это служило признанием ее ума и профессионального отношения, перенятого от отца. В отличие от Матильды и Софии она не стремилась выскочить замуж; она намеревалась продолжать учебу дома и разделять бремя отца в той мере, в какой позволяли обстоятельства.

Для Зигмунда она стала незаменимым компаньоном в путешествиях. Анна обладала родственным ему складом ума, и им не приходилось много говорить: казалось, они читали мысли друг друга по взгляду, выражению лица, изменившемуся настроению. Зигмунд удивлялся тому, что самая младшая из его детей, и к тому же девочка, оказалась ближе к нему по темпераменту, чем его сыновья, с которыми он проводил лето в горах, на воде, в прохладных, пахнущих смолой лесах. Если бы Анна была мальчиком, то следующей осенью поступила бы в Венскую клиническую школу. Младший сын Эрнст, которому исполнился двадцать один год, изучал в Венском университете архитектуру и проявлял незаурядный талант. Двадцатидвухлетний Оливер завершал курс прикладной математики, в то время как Мартин в свои двадцать три года все еще учился в коммерческом колледже Экспортной академии, той самой, где Александр опередил Зигмунда в получении звания профессора. Зигмунд воспринял без энтузиазма поступление Мартина в Экспортную академию, но и не сопротивлялся желанию старшего сына. Видимо, судьбе было угодно, чтобы мальчики не пошли по стопам отца, а возможно, и потому, что Зигмунд не поощрял интерес сыновей, потеряв вкус к собственной профессии, которая превратила его в изгоя на такой длительный срок. Сыновья, судя по всему, были довольны своим выбором.

Немногим женщинам удавалось закончить клиническую школу. В своей группе он имел одну такую женщину – доктора Маргариту Хильфердинг. Анна же, казалось, была счастлива, посещая школу собственного отца, который охотно занимался со своей целеустремленной и интересной дочерью.

Зигмунд говорил, что по красочности нет места, сопоставимого с Венецией, особенно когда видишь в первый раз город, построенный на наносных островах лагуны. Анне понравились площади Сан–Марко, Дуомо, фигуры, ударяющие по колоколу на часах Кампаниле, Лоджетта Сансовино, прогулка на гондоле по Большому каналу, мост Дель Академиа, посещение рыбного рынка против моста Риальто, осмотр галереи Дель Академиа, в которой хранится прекрасная коллекция картин Венециано, Мантеньи, Тициана и Тинторетто, и затем поездка на пароходе в Мурано и Торчелло.

Когда он вернулся в Вену, его ожидали два приятных известия. Шандору Ференци наконец–то удалось основать Будапештское психоаналитическое общество с участием полдюжины врачей. Поступило также сообщение, что в конце мая все пять членов комитета соберутся на Берггассе, чтобы утвердить свою организацию и разработать стратегию на предстоящие месяцы в связи с намеченным на сентябрь 1913 года конгрессом в Мюнхене.

Зигмунд бросил взгляд на золотое кольцо на своей руке, в которое он вмонтировал любимую им греко–римскую камею с головой Юпитера. Он купил дюжину подобных камей в итальянских лавках древностей. Из своей коллекции он отобрал пять с самой искусной резьбой, пошел к Марте и показал ей камеи, лежавшие на ладони его руки.

– Марта, думаю, что следовало бы подарить каждому из членов комитета по одной такой камее. Они могут носить ее в кармане жилета как талисман…

– …Или вмонтировать в кольца, как ты, Зиги. Думаю, что это прекрасная идея. – В ее глазах мелькнула насмешка. – Это будет наподобие кровного братства.

Зигмунд улыбнулся в ответ:

– Сентиментально, признаюсь, и романтично.

Пять членов комитета приехали одновременно на обед, и каждый принес Марте скромный букет цветов. Собрался в полном смысле слова семейный совет, ибо трое мальчиков оказались дома: на время летних каникул им предоставлялась свобода выбора. Марта посадила около каждого участника комитета по члену семьи Фрейд. Когда служанка внесла массивную супницу, Зигмунд осмотрел с приятным чувством сидящих за столом. Рядом с Анной сидел смуглый, темноволосый Отто Ранк, с трудом прятавший за темными очками выражение счастья на своем лице. Рядом с тетушкой Минной восседал величественный Эрнест Джонс, на бледном лице которого выделялись темные брови. Около Марты пристроился округлый, с двойным подбородком Ганс Закс. Шандор Ференци был зажат между Эрнстом и Оливером. Около Зигмунда находился строго выглядевший, коротко постриженный Карл Абрахам. В стекле дверцы буфета с посудой Зигмунд поймал собственное отражение.

– Для мужчины, перевалившего за пятьдесят семь, – рассуждал он, – я выгляжу неплохо.

Его волосы все еще сохраняли свой цвет, и только на правой стороне, где появилась залысина, они слегка поседели. Однако его усы и небольшая бородка совсем побелели. Он знал, что когда размышлял, то на лбу и от носа к губам появлялись морщины, но сейчас, окруженный семьей, друзьями и учениками, он выглядел счастливым и довольным. Лишь его темные глаза оставались серьезными.

После обеда гости удалились в кабинет Зигмунда, где в атмосфере взаимного дружелюбия они попыхивали сигарами. Зигмунд вытряхнул пять камей из конверта на ладонь:

– Господа, у меня в руках официальная печать нашего ордена. Будьте добры, возьмите по камее из моей руки, но с закрытыми глазами. Тогда каждому достанется талисман, предназначенный ему судьбой.

Один за другим присутствующие взяли по камешку с ладони Зигмунда. Они дождались, пока все пять отобрали по камее и могли сопоставить свои приобретения. Прозвучали слова радости и признательности. Эрнест Джонс на правах председателя комитета сказал:

– Дорогой профессор, мы глубоко тронуты, Не могло быть подарка более приятного и свидетельствующего о нашей близости, чем ваш. Можем ли мы получить разрешение вмонтировать камеи в кольца, как сделали вы? Никто не узнает, что они означают, но мы будем носить их на руке день и ночь.

Посмеявшись над каламбуром Джонса, Зигмунд заявил:

– Всем сердцем согласен.

Затем собравшиеся перешли к деловым вопросам: каковы могут быть обязанности и потребности группы? Они будут часто писать друг другу, сообщать подробно, что происходит там, где они работают, о новых публикациях о психоанализе, о тех, кто критикует и кто одобряет, об интересных случаях, которыми им придется заниматься, о новых идеях в терапии. Они договорились встречаться не менее двух раз в год не только в Вене, но и в Будапеште, Берлине и Лондоне. Поскольку они отдыхали в одно и то же время, в августе или сентябре, то договорились проводить вместе несколько недель, быть может, в горах или у моря.

11

Несмотря на старания коллег Зигмунда преодолеть углубившийся разрыв между Цюрихом и Веной, периоды молчания становились все более длительными и, откровенно говоря, были предпочтительнее обмена все более резкими письмами между Зигмундом Фрейдом и Карлом Юнгом. При получении Зигмундом враждебного письма из Кюснаха у него обострялось воспаление гортани. Пик напряжения определился в июне, когда доктор Альфонс Медер, один из крупнейших психоаналитиков, практикующих в Швейцарии, написал Шандору Ференци, что разногласия между двумя группами вполне естественны и нормальны, поскольку цюрихцы – арийцы, а венцы – евреи. Приехавший через пару недель в Вену в сопровождении Эрнеста Джонса Ференци показал Зигмунду письмо. Прочитав его, Шандор заметил:

– Нет такой вещи, как арийская и еврейская наука. Результаты науки одинаковы, разница лишь в том, как они излагаются.

Острый на язык Эрнест Джонс воскликнул:

– Очевидно, мне следует перенести свою практику в Вену. Иначе как же мы положим конец сомнительным выводам Медера? В одной из ваших гинекологических клиник в Городской больнице женщины умирали тысячами от родовой горячки… пока Земмельвейс не научил врачей мыть руки мылом и горячей водой. Значит, чистота в медицине также принадлежит евреям?

Карл Юнг не участвовал в подобных глупостях. Он сдержал обещание, данное Зигмунду, активно действовать в роли президента и осуществил подготовку к конгрессу в Мюнхене в сентябре 1913 года. Узнав, что Зигмунд не собирается представить свой доклад, Юнг написал письмо, утверждая со всей решительностью, что значение конгресса окажется ослабленным, если профессор Фрейд не выступит на нем со своим сообщением. Абрахам, Ференци и Джонс также проявили настойчивость в этом вопросе. В конце концов Зигмунду пришлось дать согласие. Он отдыхал с Мартой и Анной в Мариенбаде, где начал писать статью о причинах предрасположения к навязчивому неврозу. Холодная и сырая погода обострила боли в руке, и он мог писать лишь с большим трудом. Он сообщал Эрнесту Джонсу: «Не могу припомнить другое время, столь же наполненное мелкими неприятностями и досадой, как это. Обрушилась такая плохая погода, что ждешь, кто возьмет верх – ты или злой гений времени».

Покинув Мариенбад, они поехали в Сан–Мартино ди Кастроцца, расположенный на высоте полутора тысяч метров в Далмации. Здесь к семье присоединились Абрахам и Ференци. Боли прошли, депрессия исчезла, и они провели несколько приятных недель до отъезда в «Байери–шерхоф» в Мюнхене. Зигмунд надеялся, что конгресс пройдет мирно, как в Веймаре, что разногласия отступят перед интересами их подвергающейся нападкам науки. Он отредактировал и смягчил тон рукописи Эрнеста Джонса, в которой тот высказал критические замечания относительно подхода Юнга к терапии.

Зигмунд спросил Марту, не хотела ли бы она поехать вместе с ним на конгресс, ведь там будут присутствовать некоторые жены и женщины–врачи, а после этого съездить на пару недель в Рим. Марта поблагодарила за приглашение, но предпочла провести время в более прохладных горах. У тетушки Минны весь год было плохо со здоровьем, и она редко выходила из дома. Минна любила путешествовать, и ей особенно нравился Рим. Марта полагала, что поездка больше пойдет на пользу сестре, и Зигмунд с ней согласился.

Зигмунд и Ференци выехали в Мюнхен ночным поездом. Они направились прямо в «Байеришерхоф». Зигмунд настоял, чтобы по традиции они остановились в том же отеле, что и цюрихцы. Члены комитета – Абрахам, Закс, Ранк, Ференци и Джонс – завтракали вместе с ним. За завтраком они условились о том, кто из членов ответит на критику, которая может возникнуть в дискуссии. Профессор Фрейд не должен участвовать в спорах!

В ноябре на встрече в Мюнхене было решено, что обсуждению подлежат только основные доклады. Теперь же Карл Юнг требовал урезать время докладов и после каждого проводить обсуждения. Опасность заключалась в том, что время могло быть исчерпано до того, как будут представлены все сообщения, конгресс превратился бы в яростный спор, вызывая недовольство сторон.

Первое утреннее заседание конгресса прошло успешно. Присутствовали восемьдесят семь членов и гостей, хотя Зигмунда огорчало отсутствие Ойгена Блейлера. Эрнест Джонс сделал сообщение о сублимации, в этой области он был первооткрывателем. Голландский психоаналитик Ян ван Эмден представил анализ псевдоэпилепсии. Виктор Тауск сделал солидное сообщение о нарциссизме. Один из швейцарских психоаналитиков представил основательный доклад о причинах гомосексуальности. Участники позволили себе прервать лишь выступление Тауска, главным образом из–за споров о методологии.

Опасность ссоры наметилась во время ланча. Карл Юнг и его группа сели за один столик, Зигмунд Фрейд и его друзья – за другой. Зигмунд не понимал, как это случилось. Исчезли дружба и общение при встречах. Зигмунд сказал разочарованно Гансу Заксу:

– Я надеялся, что, находясь в одной гостинице, мы будем вместе в обеденный час.

Но взрыв произошел, когда Ференци, а затем Абрахам поднялись, чтобы сделать свои сообщения. Они попросили для выступления по часу, необходимому для раскрытия темы. Однако Карл Юнг посмотрел на золотые часы, вынутые из кармана жилета: если он даст им час, то не останется времени для дискуссии. Он предложил им сократить выступления. Ференци и Абрахам запротестовали, их поддержала венская группа, но безрезультатно; Юнг был председателем, а его слово – закон. После этого Юнг сам начал критические нападки, отрицая эдипов комплекс, детскую сексуальность, стремления к инцесту и сексуальную этиологию. Другие члены швейцарской группы поддержали его. Венцы вскочили со своих мест, пытаясь оспорить услышанное. Юнг стукнул председательским молотком и воскликнул:

– Час истек. Переходим к следующему сообщению. Когда послеполуденное заседание окончилось, венцы были разъярены. Они считали, что тяжелый на руку Карл Юнг допустил произвол в своих действиях и так провел заседание, чтобы осмеянию сообщений сторонников Фрейда был придан публичный характер. На следующий день намечались выборы. В номерах гостиницы проходили частные встречи. Шандор Ференци заметил сардонически:

– Юнг больше не верит во Фрейда. Карл Абрахам добавил мрачно:

– Не думаю, чтобы кто–либо из нас голосовал за возобновление его полномочий! Почему бы не опустить наши бюллетени незаполненными?

Лицо Зигмунда вспыхнуло.

– Прошу вас не делать такого бесполезного и унизительного для Юнга шага. Он в любом случае будет переизбран – на его стороне большинство. Итак, несмотря на наше разочарование…

– …Обиды! – крикнул Ференци.

– Хорошо, обиды, не будем углублять пропасть. Разрыв неприятен и для Юнга. Произвол с его стороны частично вызван конфликтом в его собственном сознании. Он разрывает его на части! Поверьте мне на слово. Он поступает так под воздействием своей натуры и воспитания, под давлением швейцарских и немецких медицинских обществ, швейцарских церковников, правительства и прессы. Он отважно боролся за нас, когда никто другой не решался на это. Мы не можем унизить публично такого человека. На следующих выборах мы можем выдвинуть одного из наших в качестве кандидата.

Это была убедительная просьба. Никто из двадцати двух последователей Зигмунда не сомневался в его искренности, но и ни один из них не уступил его просьбе. Когда на следующий день состоялся подсчет голосов, то Юнг получил «за» пятьдесят два; остальные двадцать два бюллетеня оказались незаполненными. Юнга разъярила полученная им пощечина. Он не сказал ничего Зигмунду, но, выходя из зала, отвел Эрнеста Джонса в угол и спросил:

– Джонс, ты оставил свой бюллетень пустым, не так ли?

– Боюсь, что да, Юнг.

– А я думал, что ты христианин!

Уэльсец Джонс был крайне чувствителен к национальным и религиозным предрассудкам. Он пошел прямо в комнату Зигмунда.

– Господин профессор, нет ли привкуса антисемитизма в этом замечании?

Зигмунд подумал о такой путающей возможности.

– Честно говоря, я так не думаю, Эрнест, Юнг – человек широких взглядов. Он уважает все религии и культуры.

– Что же, черт побери, он имел в виду тогда?

– Быть может, он ожидал, что ты проявишь христианское милосердие и проголосуешь за него, несмотря на давление твоих венских друзей?

Погода в Риме была теплой, но не душной. В первое утро после завтрака он встретил Минну в фойе, и они прошли по улицам, где жизнь уже била ключом, вдоль Виа дей Фори Империали, мимо руин старинного Форума. Перед Колизеем они повернули налево и поднялись по холму к церкви Святого Петра в цепях, чтобы взглянуть на скульптуру «Моисей» Микеланджело. Моральные раны, нанесенные Зигмунду на Мюнхенском конгрессе, были глубокими; впереди ожидались трудные времена. Но, стоя перед скульптурой, изучая рисунок пальцев, запущенных в бороду, руку, прислоненную к каменной таблице с десятью заповедями, выражение лица Моисея, описанное им впоследствии как «смесь гнева, боли и презрения», он почувствовал, что его ум просветлел. Он ощущал глубокое восхищение этим прекрасным произведением искусства. При нем была записная книжка, и он занес в нее свои первые впечатления при виде законодателя.

Каждое утро он и Минна выбирали маршрут: Палатин, площадь Кампидольо со статуей Марка Аврелия, театр Марчеллус, заложенный Юлием Цезарем, станцы в Ватикане, расписанные Рафаэлем, – или же совершали поездки на раскопки в античную Остию. После полудня и вечерами он писал введение к книге «Тотем и табу» и статью о нарциссизме. Он расширил прочитанный в Мюнхене доклад о навязчивом неврозе и для смены впечатления написал первый вариант статьи о Моисее.

12

Зигмунд возвратился на Берггассе к началу своего медицинского года и обнаружил, что его приемная заполнена пациентами. Первым был молодой парень, который выстрелил себе в голову и не мог объяснить, почему он это сделал. Его родители пришли вместе с ним к профессору Фрейду, чтобы выяснить случившееся, ведь парень был в добром здравии и в хорошем настроении в момент выстрела. Зигмунду не потребовалось много времени, чтобы добраться до первопричины. Старшая сестра парня вышла замуж за год до случившегося и уехала с мужем в другой город. Будучи на седьмом месяце беременности, она приехала навестить семью. Увидев свою беременную сестру, парень вышел в соседнюю комнату и выстрелил в себя. К счастью, его умение целиться было столь же ничтожным, как желание умереть. Однако его родители боялись, что он может повторить попытку.

Поскольку парень был слишком молод, чтобы понять значение и смысл табу, Зигмунд постепенно объяснил ему, к чему ведет инцест, почему со времен первобытного человека брак между членами семьи запрещен. Развивая осторожно тему, он разъяснил парню, что тяга к инцесту не является противоестественной, но что ее надо распознавать и держать под контролем, что через несколько лет, когда он повзрослеет, он найдет другой объект любви, вне своего клана. Подросток понял все правильно. К концу второго месяца он заверял своих родителей, что им не следует тревожиться по поводу его состояния.

Следующему пациенту Зигмунд не смог помочь. Молодой человек страдал неврозом одержимости. Каждую ночь ему приходили в голову фантазии или сны, будто он слышит людей, старающихся проникнуть через крышу дома и кастрировать его.

Почта доставила весть, что у Джонса в Лондоне трудности, возникшие в связи с только что созданным им Психоаналитическим обществом. Едва он успел начать, как отклики бунта Юнга докатились и до Англии. «Бритиш медикэл джорнел» комментировал: «Швейцарцы возвращаются к нормальному здравому смыслу».

Некоторые из коллег Джонса переметнулись к Карлу Юнгу, поддержав его концепцию коллективного подсознания. Поступило также сообщение из Америки, что доктор Стенли Холл, пригласивший Зигмунда в Университет Кларка и популяризировавший фрейдовские теории, разделял точку зрения Адлера.

Зигмунд и Карл Юнг обменялись письмами, в них речь шла о ежегоднике и Международном психоаналитическом обществе, и ни о чем больше. Карл Юнг не хотел слышать о психоанализе Фрейда. Ежегодник мог оказаться недоступным для венцев и для сторонников Зигмунда Фрейда. Организация ежегодных конгрессов находилась в руках Юнга, тот мог созывать их по своему желанию, называть выступающих с докладами и определять позицию общества в области психиатрии.

– Я сам сделал это, – стонал Зигмунд, – и не могу сказать, что меня не предупреждали. Карл Абрахам… Ойген Блейлер… мои венцы…

Между членами комитета шла интенсивная переписка. Ференци добивался, чтобы все сторонники Фрейда вышли из общества. Карл Абрахам и Эрнест Джонс не разделяли его мнения. Они писали: «Если мы уйдем, то общество окажется полностью в руках Юнга. А себя мы обессилим. Юнг, видимо, не останется слишком долго на посту редактора. Когда он созреет, то удалится в Кюснах и начнет сплачивать своих последователей».

Зигмунд согласился с умеренными соображениями. Абрахам и Джонс оказались правы. В октябре 1913 года Юнг оставил пост редактора ежегодника. Не откажется ли он вскоре от поста президента Международного психоаналитического общества?

Зигмунд принял известие об отставке Юнга со смешанным чувством. Он почувствовал облегчение, и в то же время его огорчала потеря друга, которого он искренне любил. Где–то в глубине рассудка он навсегда останется благодарным ему и сохранит эти чувства. Ненависть выступала обратной стороной медали. Он не позволит себе ненавидеть Карла Юнга или третировать его. Если, как он сам твердил много лет, для сознания не существует случайностей, то в равной мере справедливо, что нет и сокрытия. Он поморщился, вспомнив строку из письма Юнга, отвечавшего на обвинения, что он начинает говорить, как Альфред Адлер. Юнг писал Зигмунду с возмущением: «Никто не может обвинить меня в том, что я сторонник Адлера или что примкнул к вашей группе». Под «вашей» он имел в виду группу Адлера. Подсознание Юнга прорвалось здесь и раскрыло истину.

Карл Юнг не был похож на людей типа Альфреда Адлера. Он никогда бы не выпалил: «Почему я должен всегда работать под вашей сенью?» Ему никогда не приходили в голову такие мысли. Он верил лишь в то, что должен сделать научный вклад, который сравняет его с Зигмундом. Юнг не станет сколачивать в Кюснахе соперничающую, враждебную группу вроде той, какую основал Адлер у себя на Доминиканерштрассе. Он не намерен вредить Зигмунду Фрейду и разработанному им психоанализу.

Зигмунд перечитал переписку за последний год; десятки писем подтверждали, какое огромное напряжение испытывал Юнг. Ведь и Карлу Юнгу, как и ему самому, разрыв нанесет травму. Юнг преподавал и пропагандировал психоанализ с 1900 года, тринадцать лет, и вложил в это огромный труд. Шесть с половиной лет назад он посетил Вену, и он и Зигмунд ощутили тогда связывающую их общность. Карлу Юнгу следовало бы знать, что, отходя от Зигмунда Фрейда, он отрывает себя от самого дорогого друга, от мастера, которому он обязан больше, чем даже своему бывшему руководителю Ойгену Блейлеру. Ему следовало бы знать, что означает отказ от двух престижных постов редактора ежегодника и президента Международного психоаналитического общества. Зигмунд также знал, что человек со способностями и волей Карла Юнга не может отрешиться от своих убеждений, сделать вид, будто он следовал указке Фрейда лишь до того момента, когда смог найти более универсальную веру.

В конечном счете проделанный Зигмундом анализ не сделал потерю Карла Юнга менее горькой. Зигмунд в отличие от других осознавал мощь ума и личности Юнга. Если Юнг будет продолжать работать и пропагандировать свою теорию психологии, произойдет раскол на отдельные и противостоящие лагери. Нет способа умерить силу удара.

Пережив период скорби, Зигмунд понял, что существует лишь один путь преодолеть последствия отхода Юнга – он должен написать книгу об истории психоанализа и его методике, точно показав, в чем истина. В критике в адрес Карла Юнга объектом должны стать мистицизм Юнга, его обращение к сагам и мифам.

Во время первой лекции двенадцати студентам в университете 26 октября 1913 года, когда он рассказывал о своих отношениях с Йозефом Брейером, его вдруг осенило. Он сказал про себя: «Налицо полная аналогия между отказом Брейера признать сексуальность причиной неврозов и отчуждением Юнга! Это лишний раз подтверждает, что именно здесь ядро психоанализа».

Что же, он ведет борьбу за умы людей. Истина утвердит себя. Он знает силу своего оппонента: многое, о чем пишет Карл Юнг, правильно, ибо он глубокий исследователь археологии, антропологии, мирового искусства и литературы. Но многое окажется окутанным мистикой и не выдержит проверки разумом и логикой. Плотный спиритический налет приведет к мистике под предлогом стремления примирить человека со своей судьбой.

Намерение Зигмунда иное. Его главная цель – дать возможность человеку познать собственное подсознание, инстинктивные устремления, силы, действующие в его душе. Короче говоря, познание человеком самого себя и других, знание, которое дает последнюю великую надежду живущим на земле.

13

На Рождество он выехал поездом в Гамбург, чтобы навестить дочь Софию, которая была на шестом месяце беременности. Он и Макс Хальберштадт ладили между собой, благодаря тому что Зигмунд не вставал в позу поучающего тестя. София чувствовала себя хорошо и выглядела крепкой, увлеченной вынашиванием плода. Зигмунд с нетерпением ждал, когда станет дедом. Он помнил замечание Марты, вернувшейся после посещения Софии:

– У матери особое чувство при виде беременной дочери. Это классический способ для женщины увековечить свое имя.

По пути домой он заехал в Берлин, где консультировался с Карлом Абрахамом, которого он мечтал видеть президентом Международного психоаналитического общества, после того как Карл Юнг подаст официальную просьбу об отставке. Абрахам был согласен занять этот пост. Заодно Зигмунд решил воспользоваться возможностью, чтобы посетить свою сестру Марию, ее мужа Морица Фрейда и их четверых детей.

За истекший год бывали дни, когда он уделял пациентам по тринадцать часов. Ныне же, вернувшись в Вену, чтобы отметить в кругу семьи новый, 1914 год, он обнаружил, что по необъяснимым причинам число пациентов уменьшилось вдвое. Временами на прием приходили всего четыре–пять больных.

Пациентку, не принимавшую жизнь такой, какая она есть, и рассказывавшую невероятные вымыслы о подарках и щедрости мужа, удалось подвести к воспоминаниям детства, когда она, дочь небогатого торговца, хвасталась в школе, будто каждый день за обедом ест мороженое, которое приносит богатый отец. На деле же она даже не знала вкуса мороженого. Ныне же она раздвинула рамки своих фантазий, выгораживая мужа.

Затем пришла молодая женщина, у которой не сложилась супружеская жизнь. Ей нельзя было давать деньги, она тут же выбрасывала их на улицу как нечто плохое, грязное. Потребовалось значительное время, прежде чем она вспомнила, что неоднократно видела свою няню, отдававшуюся врачу прямо в кабинете. Каждый раз няня и врач давали ей деньги «за молчание» на покупку сладостей. Ныне, после свадьбы, деньги и интимные отношения превратились в синонимы. Она с отвращением выбрасывала «плохие» деньги на улицу и с тем же чувством изгоняла мужа из постели. Профессору Фрейду удалось ослабить симптомы: она больше не выбрасывала деньги и могла выполнять супружеские обязанности. Зигмунд все же сомневался в ее способностях к полнокровной половой жизни.

В третьем случае речь шла о женщине, которая считала себя высокоодухотворенной и требовала от мужа удовлетворения своих мазохистских наклонностей, видя в этом гарантию верности. Муж должен был истязать ее и грубо с ней обращаться при половом акте, а она при этом фантазировала, что окружающие зрители наслаждаются зрелищем. В промежутках между интимными актами она страдала приступами головокружения. Психоанализ стал продвигаться лишь тогда, когда доктор Фрейд совместил два свидетельства: что у ее отца также бывали обмороки и что в ее фантазиях он часто присутствовал в качестве зрителя в момент совокупления. Будучи ребенком, она отождествляла себя с отцом, который в ее присутствии оскорблял ее мать и насильно загонял в спальню. Доктору Фрейду удалось избавить пациентку от головокружений, последующие сеансы раскрыли женщине глаза на причины ее склонности к мазохизму. Пациентка сдержанно благодарила его:

– Господин профессор, теперь, когда вы вернули меня к норме, смогу ли я оставаться верной мужу?

Самой судьбе было угодно, чтобы сократилось число пациентов, ибо он был полон желания в первые месяцы года составить историю психоаналитического движения и опубликовать ее в ежегоднике к тому моменту, когда об отставке Карла Юнга станет известно в Европе, Англии и Америке. В основе его политического кредо был принцип никогда не находиться в обороне. Однако данная рукопись послужит обороне: нужно было изложить правду о том, как возникла и развивалась теория психонализа, что он открыл, разработал, привел в движение и что сделали Альфред Адлер и Карл Юнг. Он попытается написать историю откровенно и честно.

«Субъективный характер предлагаемой истории психоаналитического движения не должен вызывать удивления, так же как роль, которую мне довелось в нем играть. Психоанализ создан мною, я был единственным, кто занимался им в течение десяти лет, и все недовольство, вызванное этим новым явлением у современников, оборачивалось критикой в мой адрес. Я чувствую себя вправе утверждать, что и в наши дни, когда я давно уже не единственный психоаналитик, никто не может знать лучше меня, что такое психоанализ, чем он отличается от других способов исследования психической жизни и что именно следует этим словом обозначать».

Он описал, как обнаружил психоанализ, начиная со случая с Бертой Паппенгейм, которую лечил Йозеф Брейер; остановился на мужской истерии, открытой Шарко; упомянул о том, как был подвергнут остракизму профессором Мейнертом и медицинским факультетом; рассказал о работе в Нанси с Бернгеймом и Льебо, о первом применении метода убеждения с помощью гипноза и легкого нажима на лоб больного, о разработке метода свободной ассоциации; о том, как высветились подсознание, эдипов комплекс, детская сексуальность, подавление, перенос из подсознания в сознание…

Он писал о многом, касавшемся его лично, включая разрыв с Альфредом Адлером и Карлом Юнгом, а также об осознании им собственной вины в том, что, говоря словами Геббеля, «нарушил покой мира».

«Вся моя личная чувствительность в те годы, на счастье, притупилась. От ожесточения же меня оберегало одно обстоятельство, которое выпадает на долю не всякому первооткрывателю–одиночке. Последний мучительно доискивается причин безучастия или неприятия со стороны современников и видит в них мучительное несоответствие правоте собственных убеждений. Я же в этом не нуждался, поскольку психоаналитическая теория давала мне возможность оценить такое отношение окружающих как необходимое следствие аналитических посылок. Если верно, что раскрытые мной взаимосвязи изолируются от сознания больных людей внутренним аффективным сопротивлением, то такое же сопротивление должно возникать у здоровых, когда вытесненный материал поступал к ним в виде информации извне. Неудивительно, что они стремились мотивировать аффективное отрицание интеллектуальными выкладками. Столь же часто это встречалось у пациентов, и приводимые доводы, которые проще пареной репы, как говорил Фальстаф, были теми же самыми и вовсе не отличались остроумием. Разница лишь в том, что с больными можно было пользоваться средствами принуждения, чтобы заставить их осознать и преодолеть сопротивления, тем же, кто считает себя здоровым, так не поможешь».

Как заставить здоровых людей рассмотреть проблему в трезвом и научно объективном духе, оставалось нерешенной задачей, которую лучше доверить времени.

«История науки дает много примеров того, как положение, вначале вызывающее только возражения, через некоторое время получало признание, не имея новых доводов в свою пользу».

Он закончил рукопись к концу февраля 1914 года и отдал ее в печать. Карл Абрахам, заменивший Юнга на посту редактора ежегодника, полагал, что сможет опубликовать ее в первом редактируемом им выпуске, возможно, в июне. Зигмунд почувствовал большое облегчение, что вскоре увидит свет исторический обзор. Через несколько дней его дочь София еще более укрепила его хорошее настроение, родив крепкого мальчугана.

В начале мая Зигмунд почувствовал недомогание. Он сказал Марте:

– Кроме болезни Эрнеста Джонса в Лондоне, дела идут хорошо. Мы получили официальное прошение Юнга об отставке с поста президента. Карл Абрахам займет его место и подготовит следующий конгресс в Дрездене. Я намерен описать случай «человека, одержимого волком». По набору фактических доказательств описание этого случая может стать наиболее убедительным свидетельством, которое я был когда–либо в состоянии привести. Меня пригласили прочитать курс лекций в Лейденском университете осенью; это первое важное признание в Европе. Ведущий голландский психиатр А. В. Рентергем объявил публично о достоверности нашего толкования сновидений и теории неврозов…

Впервые после неполадок с сердцем двадцать лет назад Марта всерьез встревожилась по поводу здоровья Зигмунда. Ее расстроило намерение доктора Вальтера Цвейга, специалиста по пищевому тракту, провести ректоскопию, чтобы удостовериться в отсутствии рака прямой кишки. Зигмунд не хотел признаваться в том, что многие из расстройств вызывались перегрузкой, волнениями, усталостью.

– У тебя было более чем достаточно неприятностей, Зиги. Дело Юнга попортило тебе кровь; а теперь доктор Стенли Холл объявил о поддержке Альфреда Адлера.

Обследование проходило болезненно, но доктор Цвейг не нашел признаков злокачественной опухоли. Зигмунд объявил об этом Марте:

– Боги дают отсрочку. Доктор Цвейг не нашел ничего тревожного относительно того, что я ласково именую моим американским колитом. Будем считать, что я ошибся в своих ощущениях. Вскоре выйдет ежегодник с историей открытия психоанализа, и это расставит все по своим местам. А тем временем подумаем о лете.

– Да. Анна хочет навестить Софию и ребенка.

– Хорошо. Она может остановиться там на пути в Англию. Я обещал ей, что она проведет лето в семье Эммануэля, как я, когда был в ее возрасте и отец наградил меня поездкой за успешную сдачу экзаменов на аттестат зрелости.

– Считает ли доктор Цвейг, что нам следует поехать в Карлсбад?

– Такую рекомендацию он дал. Почему бы не провести большую часть июля на вилле «Фазольт», затем август – в Южной Далмации? В сентябре ты сможешь сопровождать меня в Дрезден на конгресс. Это славный город, быть может, самый колоритный в Германии.

Его интерес к политике не выходил за рамки интереса простого человека; он ежедневно читал газеты, не придавая особого значения международным новостям в отличие от Альфреда Адлера и его друзей – завсегдатаев кафе, которые ежедневно читали несколько иностранных газет. Политический кризис, угрожавший Зигмунду, его семье и друзьям, мог быть вызван вступлением в должность мэра Вены Карла Люгера. Он был избран на этот пост, но не утвержден императором Францем–Иосифом из–за его антисемитской избирательной платформы. Однако когда Люгер был повторно избран и принес присягу, он заявил:

– Я сам буду решать, кто еврей, а кто нет.

Люгер объявил ряд своих друзей неофициальными арийцами и назначил некоторых на посты в своей администрации. Он проявил себя прогрессивным мэром. Во время его правления, до смерти в 1910 году, антисемитизм оставался приглушенным. Это, естественно, успокаивало.

В течение нескольких лет военные тучи отбрасывали свою тень на венские газеты. Зигмунд вчитывался в сообщения, но было трудно распознать, где блеф, а где гроза. Карл Абрахам присылал из Берлина успокаивающие письма, что войны не будет. В таком же духе писал ему из Будапешта Ференци. Эрнест Джонс в Лондоне и Пфистер в Цюрихе тоже не высказывали тревоги. Зигмунд знал, что сербы пытаются оторвать хорватов от Австро–Венгерской империи и образовать собственный союз, что эрцгерцог Франц–Фердинанд обещал хорватам автономию, как только он сменит престарелого Франца–Иосифа на троне. Он понимал, что такой акт мог означать войну с Россией, державшей войска на австрийской границе, однако все эти тревоги и прокламации повторялись много раз в течение длительного времени и никто не принимал их всерьез.

Зигмунд говорил:

– Оставляю дискуссии о войне на совести кофеен.

Он был захвачен врасплох, когда эрцгерцог Франц–Фердинанд был убит на мосту в Сараеве сербом, находившимся в конспиративной связи с теми, кто хотел подчинить себе хорватов и не дать им возможности получить независимость из рук эрцгерцога. Прочитав известия в газетах, он написал Ференци: «Пишу под влиянием шокирующего убийства в Сараеве, последствия которого трудно предвидеть».

Когда гроб с телом эрцгерцога везли ранним утром по пустынным улицам Вены, как везли из Майерлинга двадцать пять лет назад тело последнего принца Рудольфа, Зигмунд сказал Марте:

– За этим скрывается что–то нечистое. Но как узнать что?

– Я боюсь, Зиги. – Ее глаза наполнились слезами. – Если это война, а у нас три взрослых сына…

Он обнял ее:

– Разве ты не помнишь, Марта, в декабре двенадцатого года мы были на грани войны с Россией из–за Сербии? Была тревожная политическая ситуация, но ничего не произошло.

Ожидавшегося шума не было, по меньшей мере в венских газетах. Были лишь эмоциональные разговоры в кафе об обмене нотами и переговорах между министерствами иностранных дел стран Европы. Затем через неделю, когда не было признаков войны, Зигмунд послал Анну в Гамбург навестить Софию, а затем она должна была отправиться в Англию и провести там остаток лета. Он строил планы взять с собой Марту на конгресс в Дрезден. Конгресс станет чисто психоаналитическим, доклады будут представляться в обстановке согласия и симпатии, без Альфреда Адлера, Карла Юнга и без венских и цюрихских диссидентов. Его ближайшие сотрудники встретят его на несколько дней раньше, чтобы обсудить текущие дела и новую структуру общества. Комитет проведет вместе приятные часы. Брилл приедет из Нью–Йорка, Джеймс Патнэм – из Бостона, Теодор Рейк и Абрахам – из Берлина, Пфистер – из Цюриха, Осипов – из Москвы, Эдоардо Вейс – из Триеста…

Книга шестнадцатая: Опасное путешествие

1

Война все же разразилась. Германский император Вильгельм II заверил императора Франца–Иосифа, что, если Австрия окажется втянутой в конфликт с Россией из–за австрийской акции возмездия против Сербии, Германия «встанет с ней рядом как союзник».

Австрия объявила войну Сербии. Россия провела мобилизацию. Германия объявила войну России. Франция объявила мобилизацию. Германия объявила войну Франции и в тот же день вторглась в Бельгию. Англия, выполняя свой договор с Бельгией, объявила войну Германии.

Мартин Фрейд пошел добровольцем в артиллеристы. Эрнст Фрейд вступил в армию. Оливер участвовал в прокладке туннеля в Карпатах.

Комитет и Венское психоаналитическое общество не остались в стороне от войны. Виктор Тауск, Ганс Закс, Отто Ранк были призваны на военную службу, Поль Федерн стал армейским врачом. Шандор Ференци был зачислен на военную службу в Будапеште, Карл Абрахам направлен в военный госпиталь в Германии.

Непригодный для военной службы в свои пятьдесят восемь лет, профессор Зигмунд Фрейд был тем не менее полон патриотических чувств. Впервые за многие годы он ощущал себя австрийцем, гордился тем, что Австрия явила миру свое мужество. Ее армия быстро разгромит сербов, захватит Белград, положит конец беспорядкам на Балканах. Австро–Венгерская империя вернет потерянные территории и станет сверхдержавой. Он не сомневался в том, что эта война справедливая, и был уверен в ее исходе. Австрия была права, начав войну. Германия поступила правильно, выполнив обещание, данное Австрии. Он сказал Александру:

– Все мои чувства на стороне Австро–Венгрии. Значительную часть своей энергии он отдавал заботам об Анне, находившейся в Англии. Австрийский посол обеспечил ее безопасность, и она благополучно вернулась в Вену.

Он восхищался молниеносностью, с которой германская армия разгромила противников, но опасался, что ее успехи, способные завершить войну к Рождеству, могут стать причиной национального самодовольства.

В лихорадке войны неврозы в Европе отступили на задний план. Пациенты Зигмунда испарились. Лишь действительно больные получали медицинские документы, освобождавшие от призыва в армию. Его пациентами теперь были незнакомые лица, требовавшие подтвердить непригодность для фронта из–за нервных заболеваний. К нему пришли два пациента–венгра, но один быстро исчез. Зигмунд использовал свободное время, чтобы описать историю «человека, одержимого волками».

Письма, пробивавшиеся через нейтральные страны, удивляли его. Эрнест Джонс писал из Лондона, что англичане и французы выиграют войну. Зигмунд раздумывал: а не потерял ли Джонс рассудок? Доктор Тригант Бэрроу, участвовавший в заседаниях Цюрихского психоаналитического общества, предлагал ему убежище от австрийских бедствий. Зигмунду была понятна такая близорукость, ведь этот доктор находился на расстоянии тысячи километров от места событий.

Но его эйфория длилась недолго. Она начала рассеиваться, когда армия императора Франца–Иосифа потерпела первое поражение от сербов. Второй удар был нанесен, когда немцы не сумели захватить Париж. Его огорчила шутка, услышанная в кафе:

– Наше отступление в Галиции осуществляется по плану, чтобы заманить противника.

Он все еще надеялся на победу в войне, но уже стал склоняться к мысли, что она откладывается, быть может, до следующего Рождества.

Отрезвление наступило лишь тогда, когда сыновья его друзей и коллег пали первыми жертвами на поле брани. Мартин писал, что его фуражка и рукав пробиты пулями. Зигмунд посещал госпитали и видел молодых людей с ампутированными руками и ногами, с рассеченными головами.

Затем он понял, каким был дураком, слепым, опасным дураком. Превозносить войну! Ощутить омоложающее волнение, пережить взлет патриотических чувств из–за того, что его страна вознамерилась завоевать весь мир! Никто не в состоянии завоевать кого–либо. Смерть – единственный победитель. Сколько тысяч погибнут? Десять? Сто? Сколько будут искалечены?

Его унижало то, что он, профессор Зигмунд Фрейд, посвятивший лучшую часть своей жизни разъяснению инстинктивных и подсознательных мотиваций мышления человека, позволил обмануть себя, превратить в жертву самых примитивных стремлений – сражаться, убивать, захватывать! У него не было возможности предотвратить войну, но он мог применить свой опыт, чтобы разгадать ложь, с помощью которой обманывали. Он в той же мере достоин порицания, как неграмотный крестьянин, блаженствовавший в лучах славы бессмысленной войны до своей гибели в грязи скотного двора, принадлежащего другому крестьянину, или же до заточения в палату, созданную Карлом Абрахамом для свихнувшихся солдат.

Глубоко в сознании затаилось чувство, что он пострадает от собственного безумия. С каждым месяцем у него обострялось ощущение, что Вена изматывается. Он предвидел горечь и лишения грядущих лет.

Даже в наиболее напряженные дни работы было слишком мало пациентов, чтобы покрыть хотя бы половину текущих расходов. Марта экономила на всем. Его сбережения таяли. Власти не требовали его услуг как невролога.

После каждой кровавой схватки он переживал приступы депрессии и на душе оставался отпечаток ужасов войны. Он думал: «Это как длинная северная ночь… Нужно ждать восхода солнца».

Не хватало продовольствия даже тем, у кого были деньги. Многие товары повседневного спроса исчезли с прилавков магазинов. Не было мяса. Опустела даже лавка мясника на нижнем этаже дома на Берггассе. На Зигмунде, считавшем мясо своей основной пищей, это сказывалось самым чувствительным образом. Он похудел, похудели Марта, Минна, Анна.

Затем стали исчезать дрова и уголь. Цены, как уже было с продовольствием и одеждой, возросли в два–три раза по сравнению с довоенным уровнем. А потом не стало угля, и их кафельная печь не топилась. По вечерам он сидел в кабинете вместе с Гансом Заксом, освобожденным от армии из–за плохого зрения, закутанный в тяжелое пальто, обмотанный шарфом, в шляпе, пытаясь писать окоченевшими пальцами.

Оливер завершил инженерные работы в туннеле и вступил в армию. Макс Хальберштадт получил ранение на фронте. Вместе с Софией они жалели его.

Публикация ежегодника прекратилась. Журнал «Цайт–шрифт» выходил нерегулярно.

Международное психоаналитическое общество существовало только на бумаге. О конгрессе не приходилось и мечтать.

После того как 1916 год передал трудную эстафету 1917–му и русская революция свергла царя, а Соединенные Штаты вступили в войну на стороне Англии и Франции, трудности семьи возросли. Инфляция обесценила остававшиеся у Фрейдов кроны. Племянник Герман Граф, сын Розы, был убит на итальянском фронте.

Три их сына часто оказывались под огнем. Марта со страхом вставала утром: она боялась известия, что один из сыновей ранен или убит. Иногда, когда в Вену просачивались сведения об австрийских жертвах, она падала духом.

Подозревая, что семья Фрейд испытывает большие финансовые трудности, Эли Бернейс еще до объявления войны Соединенными Штатами перевел в Вену значительную сумму. Друзья в Голландии переслали Зигмунду сигары, зная, что их нет в его табачной лавке. Ференци, воспользовавшись своим положением офицера, переправил запрещенные к пересылке ящики с провиантом. Доктор Роберт Бараньи из Упсалы выдвинул Зигмунда кандидатом на Нобелевскую премию. Пациент, которого ранее лечил Зигмунд, завещал ему 2026 долларов, они были поделены между детьми и двумя овдовевшими сестрами.

Зигмунд возобновил чтение лекций в университете, их посещали девять студентов. Он стал записывать лекции перед их чтением, чтобы незамедлительно публиковать под названием «Вводные лекции по психоанализу». «Психопатология обыденной жизни» вышла пятым изданием, несмотря на трудности с бумагой. Брилл продолжал переводить и публиковать книги Зигмунда в Америке. Эрнест Джонс переправлял письма через Швейцарию или Голландию, сетуя, что переведенные Бриллом тексты плохи и неточны и поэтому наносят ущерб репутации психоанализа.

В начале войны Зигмунд и Марта прожили несколько недель в Берхтесгадене: в это время Амалия находилась поблизости, в Ишле, и они хотели отметить ее восьмидесятилетие. Следующим летом они провели две недели в Зальцбурге, навестили Софию и ее ребенка, встретились с Матильдой и Робертом Холличер, Александром и его женой, Анной и, самое приятное, с сыновьями Мартином и Эрнстом, получившими увольнительные. После возвращения на службу Эрнст заболел туберкулезом.

К концу 1917 года Зигмунда начали посещать больные. Он понял почему. Хотя в Германии еще поддерживался искусственный оптимизм, австрийцы примирились с фактом, что война проиграна и конец ее близок. Пациенты Зигмунда, а их было около десяти каждый день, решили, что, коль скоро придется жить в побежденной стране, имеет смысл подлечиться; возбуждение, вызванное войной, уже не притупляло страданий. Они обращались к профессору Фрейду за помощью, в которой давно нуждались.

В 1918 году, в последний год войны, Ференци организовал для семьи Фрейд отдых на курорте в Татрах. Эрнст лечился в соседнем санатории. Ференци сумел подготовить созыв Международного психоаналитического конгресса в сентябре в Будапеште. Вместе с Зигмундом на конгрессе присутствовали Марта и Эрнст, а также сорок два аналитика и энтузиаста из Голландии и Германии, Австрии и Венгрии. Их разместили в новом отеле «Геллертфёрдо» с его горячими источниками и прекрасными садами. Мэр обратился с приветствием к делегатам, им был предоставлен катер для поездки по Дунаю, в их честь были устроены официальные приемы и обеды.

На конгрессе присутствовали официальные лица из Германии, Австрии и Венгрии, озабоченные тем, как оказать помощь солдатам, страдающим военным неврозом. В Будапеште под руководством психоаналитика открылся центр по лечению контузий. Ференци обещали присвоить звание профессора и открыть в университете курс лекций по психоанализу. Подобно Эйтингону в Берлине и Абрахаму в армейском госпитале в Алленштейне, он добился в Будапеште хороших результатов, работая с пациентами, заболевшими неврозом на фронте.

– Мы жизненно нужны! – резюмировал Зигмунд в комитете Ференци, Абрахаму, Заксу и Отто Ранку. – Впервые нас принимают как признанную научную организацию…

– …Могущую внести ценный вклад, – вмешался возбужденно Ференци. – Профессор Фрейд, мы не только нужны, нас просят. Ах! Быть нужными! Я годами мечтал об этом.

Война закончилась 11 ноября 1918 года. Скоротечная революция низложила наследника Франца–Иосифа императора Карла, Габсбурги сошли со сцены. Венгрия объявила о своей независимости. Империя рассыпалась. Мартин исчез, потерялся в последние недели хаоса. Зигмунд и Марта были глубоко встревожены: не погиб ли сын? Тяжело ранен? Найдут ли они его? Спустя несколько недель они получили от него почтовую открытку с весточкой, что он лежит в итальянском госпитале: он попал в плен и перенес малярию.

Вена пала духом. «Недели без мяса» сменились «месяцами без мяса». Австрийская валюта обесценивалась так быстро, что за буханку хлеба требовали целый чемодан банкнот. Семья Фрейд потеряла все, включая, сбережения, которые Зигмунд вложил в австрийские облигации и в страховку Марты.

Его пациенты не появлялись из–за безденежья.

Эрнест Джонс советовал Зигмунду переехать в Лондон, где он мог гарантировать ему практику. У Джонса было девять пациентов и еще шестнадцать ожидали своей очереди. Марта спросила:

– Не хочешь ли поехать, Зиги? В Австрии будущее так мрачно.

Прожив вместе так долго, они вновь оказались в положении, в каком были вскоре после свадьбы. Зигмунд вздохнул:

– Нет. Вена – мое поле битвы. Я должен оставаться на своем посту.

Он направил всю свою энергию на то, чтобы не только положить на бумагу идеи, вызревавшие за последние годы, но и возместить время, потерянное им самим из–за шовинистического безумства. В годы войны Дойтике опубликовал его исследование о невротическом побуждении к рецидиву. Вслед за этим Зигмунд выпустил новую работу о том, как происходит подавление в подсознании. Затем вышли монографии «Инстинкты и их превратности» и «Наблюдение по переносу любви»; в последней он проследил процесс, когда пациентки влюбляются в своих врачей в порядке подмены отцов, которых они любили в детстве. В 1917 году была опубликована работа «Оплакивание и грусть», а в 1918 году Хеллер выпустил историю «человека, одержимого волком» под названием «Из истории детского невроза». Описание заняло сотню страниц и стало наиболее убедительным изложением, когда–либо написанным им о происхождении неврозов в детстве и психоаналитической истории их устранения. После этого он приступил к серии из двенадцати очерков о метапсихологии, пытаясь сформулировать теорию функционирования ума: из чего оно складывалось, его структура, физиология. Хеллер выпустил «Вводные лекции по психоанализу» в трех томах.

Полярная ночь прошла, но заря была сумрачной, безрадостной.

2

Только что родившаяся Австрийская республика с трудом держалась на ногах. Война измотала всех. Вена выглядела унылой, ее валюта ничего не стоила, лавки были пусты, а госпитали переполнены. Не хватало угля и продовольствия. Значительная часть населения голодала и не имела работы. Ни один из трех сыновей Фрейда не смог найти подобающего места. Скудный заработок Зигмунда был единственной опорой для его матери и Дольфи, для его овдовевших сестер Розы и Паули и их детей, для Мартина, Оливера и Эрнста; для Марты, Минны, Анны и для него самого. Ему приходилось кормить шестнадцать ртов, не имея при этом надежного источника доходов. Он пытался также помочь Александру и его семье.

Положение было немыслимо тяжелым. Марта трудилась не покладая рук. Она выходила из дома рано утром со своей хозяйственной сумкой, покупала немного уже несвежей зелени в одном месте, кость для супа в другом, иногда рыбешку для супа, а в удачные дни немного чечевицы, гороха, бобов или ячменя у бакалейщика. Супница была все такой же большой, но ее содержимое все более жидким. У каждого от голода сосало под ложечкой, но об этом не принято было говорить.

Зигмунд писал Эрнесту Джонсу: «Мы переживаем тяжкие времена, но наука – могучее средство, чтобы жить с высоко поднятой головой».

В последнее военное лето, когда он, Марта и Анна находились в Татрах, в Венгрии, Зигмунд стал личным врачом и другом богатого тридцатисемилетнего пивовара Антона фон Фрейнда, нескольким родственникам которого помог Ференци с помощью психоанализа. Тони – так он просил Зигмунда называть его – был доктором философии, человеком необычайно одаренным.

У Антона фон Фрейнда возникла серьезная проблема: у него обнаружился рак яичек. Несколько месяцев назад ему удалили одно яичко. Хирург уверял, что вычистил все следы раковой опухоли и нет никаких физиологических причин, препятствующих Антону возобновить нормальную половую жизнь. Обычно энергичный, фон Фрейнд впал в депрессию и стал психологическим импотентом, не способным к интимным отношениям со своей привлекательной молодой женой Рожи.

Фон Фрейнд и Шандор Ференци многие годы были близкими друзьями. Ференци не смог помочь Антону. «Кстати, профессор Фрейд вскоре приезжает в Венгрию, – сказал Ференци, – вам больше повезет с мастером».

Тони фон Фрейнд спросил профессора Фрейда, не возьмется ли он лечить его. Зигмунд охотно согласился. Они договорились проводить послеполуденное время в Татрах, используя прогулки для лечения.

– Тони, у нас нет ни времени, ни необходимости для того, что мы, психоаналитики, называем сквозной работой, которая является длительным процессом, ведущим к перестройке характера. Вы получили психоаналитическую подготовку у Ференци, и, таким образом, мы будем работать совместно, чтобы добиться ослабления симптома. Мы двинемся прямо к катарсису в надежде достичь неожиданного, почти взрывного открытия причин обеспокоенности.

– Как вы добьетесь этого, профессор Фрейд?

– Не я, а вы совершите это, Тони. Благодаря силе познания, которая позволит вам преодолеть страх, расчленить его на отдельные понятные элементы. Вы думаете, что ваша временная импотенция вызвана операцией, но это лишь видимый признак. Стимул связан, по–видимому, с детскими страхами и тревогами, которые обрели такую психологическую силу.

– Понимаю, профессор.

– Тогда мы можем приступить к быстрому раскрытию идей с упором на сексуальные аспекты вашего детства, почти исключая другие.

Антон припомнил, что, когда ему было лет шесть, он наблюдал за поваром, разделывавшим птицу и резавшим колбасу, и тогда у него возникла боязнь, что острый нож отрежет что–нибудь у него. Его восхищали и пугали мастеровые, ходившие по улицам с точильными кругами. Он также вспомнил шутку, услышанную в то время: разница между мальчиками и девочками в том, что у девочек удалена «маленькая частичка»; он ощущал страх, оказываясь рядом с острым ножом или ножницами.

Прошли дни, и Антон фон Фрейнд вспомнил свои первые опыты рукоблудия, за которыми его застал отец и полушутя предупредил мальчика, что если он не прекратит это баловство, то потеряет свои интимные части. Тони продолжал трогать руками свой пенис, но каждый раз, когда он делал это, его чувство вины и страха углублялось. Ему казалось, что пенис исчез или омертвел. Удаление хирургом яичка вызвало из подсознания эти детские страхи.

Когда воспоминания вышли наружу, Зигмунд попытался вернуть Антону уверенность.

– Все мужчины боятся кастрации. Я ее также боюсь. Все мужчины боятся, что выйдет наружу женское начало их бисексуальной природы. Я также боюсь этого. Все мужчины ежедневно сталкиваются с проблемами, мешающими их половым функциям. У меня они также есть.

В голубых глазах Антона появилась еще одна искорка. За многие дни он впервые улыбнулся.

– Понял, что вы говорите: нарушение половых функций не означает, что что–то не в порядке с половыми органами! Это выражение нарушений в другой зоне.

– Именно так! Теперь мы сможем переключить вашу тревогу относительно пениса на другие стороны вашей жизни.

Поскольку Антон последовательно утверждал свою личность, он восстановил уверенность в себе, необходимую, чтобы устранить ощущение импотенции из уязвимой зоны.

Он сумел ослабить симптом. Двое мужчин проводили вместе день на озере Цорба на высоте более тысячи двухсот метров среди прекрасных лесов. Прошел дождь, миновали буря и заморозки, и в этот ясный день они могли погреться на теплом солнце.

– Профессор Фрейд, я вынашиваю план. Я поговорил со своей семьей, прежде всего с матерью и сестрой Катей. Мы все согласны: я учреждаю для вас фонд в миллион крон (четверть миллиона долларов), который будет использован для развития психоанализа.

Зигмунд глубоко вздохнул. Они стояли на просеке над озером. Он прислонился к аккуратно сложенным бревнам, пытаясь обрести опору.

– Миллион крон! Трудно поверить! Наше движение всегда было нищим. Почти ни одна из наших публикаций не окупала расходов. Мы сможем возобновить публикацию ежегодника и восстановить ежеквартальный выпуск журнала. Это дар Божий.

Антон уселся на бревно, его лицо светилось радостью и удовлетворением.

– Никаких условий, профессор Фрейд. Я переведу кроны на счет, как только вернусь в Будапешт. По мере продвижения вашей работы, когда возникнет нужда в средствах, дайте мне знать, и необходимые суммы будут пересланы вам.

Зигмунд был глубоко тронут.

– Тони, если бы вас не было, то вас следовало бы выдумать.

В этот вечер Зигмунд поведал о своих мечтах Марте. Ливень стучал по крыше спальни. Голос Зигмунда перекрывал шум дождя.

– Мы больше всего нуждаемся в собственном издательстве. Не только для того, чтобы возобновить ежегодник, но и чтобы издавать журналы «Цайтшрифт», «Имаго», книги. Тогда не придется ходить с протянутой рукой, чтобы напечатали наши работы. Мы смогли бы по мере необходимости основывать новые научные журналы и регулярно выпускать их. Мы сможем заказывать книги по нашей тематике, которые в ином случае не готовились бы или залеживались в ящиках столов из–за того, что они не принесут доходов.

Марта откинулась на подушки, Зигмунд стоял у изголовья. Военные годы оставили свой след: около ее губ появились бороздки морщин, волосы поредели, но к глазам вернулось философское спокойствие. Она слушала, увлеченная планами Зигмунда.

– Да, Зиги, выгоды очевидны. Не будет нового Вильгельма Штекеля, чтобы отобрать «Центральблатт» под тем предлогом, что он нашел издательство для печатания. Но, вероятно, потребуются опытные люди?

– Разумеется. Они придут, как только у нас будут средства, чтобы открыть типографию, купить печатные машины…

Он возвратился в Вену с пятьюдесятью тысячами крон из фонда Антона фон Фрейнда и арендовал помещение для издательства «Интернационалер психоаналитикер Ферлаг», или просто «Ферлаг». Отто Ранк, перенесший приступ депрессии в Кракове, где находился во время войны, но сумевший тем не менее жениться на красавице Беате Тола Минсер, вернувшись в Вену, немедленно взял в свои руки издательство с присущими ему настойчивостью и энергией. Он объявил, что намерен издать собрание сочинений Зигмунда Фрейда в кожаном переплете, тогда читающая публика получит представление о ценности томов.

Пятьдесят тысяч крон (десять тысяч долларов) ушли на оборудование конторы и склада, приобретение быстро исчезавшей в Вене бумаги, оборудования и подписание контрактов. Зигмунд был спокоен: в будапештском фонде оставалось еще девятьсот пятьдесят тысяч крон.

Члены Венского психоаналитического общества постепенно возвращались домой и возобновляли свою практику. Были восстановлены связи между членами комитета. Шандор Ференци блестяще начал свою послевоенную карьеру в Будапеште: тысяча студентов университета изъявили желание слушать его лекционный курс. Когда власть перешла в руки коммунистического режима Белы Куна, Ференци получил полную поддержку в качестве профессора университета и строил планы основать психоаналитический институт по подготовке врачей. Поскольку психоанализ был официально признан в Будапеште, а фонд фон Фрейнда находился там, Зигмунд думал направить Отто Ранка в Будапешт для основания издательства. Не станет ли этот город центром европейского психоанализа?

В начале 1919 года возобновились вечерние встречи по средам. Война оставила свой след на каждом из участников; теперь же группа пережила еще один удар.

Виктор Тауск потерпел неудачу в попытке стать признанным психоаналитиком. Сразу после окончания клинической школы он был призван в армию. Годы войны, проведенные в Люблине и Белграде, не излечили его от невроза. Лу Андреас–Саломе возвратилась к себе в Геттинген, в Германию, рассчитывая заниматься там психоанализом. Тауску требовалось, как никогда, внимание Зигмунда; ему нужно было, чтобы им восхищались, им занимались. Одновременно он стремился к независимости от профессора Фрейда и поэтому оспаривал суждения Зигмунда, выступая с теоретическими выкладками на встречах по средам. Зигмунд уважал тонкий ум Тауска, но тревожился по поводу его шизофрении.

Наконец в сорок лет Виктор Тауск открыл свой кабинет психоанализа. Затем он влюбился в молодую музыкантшу Хильду Леви, о которой писал как о «самой дорогой женщине, когда–либо входившей в мою жизнь… благородной, чистой и доброй». Зигмунд надеялся, что Тауск сумеет построить эмоционально устойчивую семейную жизнь и профессиональную практику, которую искал все одиннадцать лет.

Этого не произошло. Когда Виктору Тауску надлежало пойти за свидетельством о браке, он написал прощальное письмо своей невесте и профессору Зигмунду Фрейду, составил опись своего имущества, накинул на шею петлю из веревки от гардины, приложил свой армейский пистолет к правому виску. Выстрел снес часть головы, и труп повис в петле.

Фрейду принесли прощальное письмо. Зигмунд был ошеломлен, пережил шок, жалость, гнев. Почему Виктор совершил такой безумный поступок, когда был так близок к осуществлению мечты своей личной и профессиональной жизни… после того как группа потратила столько энергии, внимания, средств, чтобы помочь его становлению? Прощальное письмо мало о чем говорило:

«Дорогой профессор… Благодарю за все доброе, что Вы сделали для меня. Сделано было много, и это наполнило смыслом последние десять лет моей жизни. Ваша искренняя работа гениальна, я ухожу из жизни, сознавая, что был свидетелем триумфа одной из величайших идей человечества…

Сердечно приветствую Вас

Ваш Тауск».

Похороны на Центральном кладбище прошли скверно. Присутствовали члены его семьи, а также семьи первой жены, но никто не подумал об отпевании. Пришли Зигмунд и многие участники венской группы, однако никто не выступил. Молча опустили гроб Тауска в могилу: слышался лишь звук падавших комков земли, сбрасываемой могильщиками.

С болью в сердце Зигмунд возвращался домой. Он ругал себя за то, что в этот момент не чувствовал любви к Виктору, им владела лишь жалость… и чувство безнадежности. Тауск был так нужен!

Он вспомнил проницательные слова, сказанные когда–то Вильгельмом Штекелем:

– Не убивает себя тот, кто не хочет убить другого или по меньшей мере не желает смерти другому.

Было ли самоубийство актом агрессии? Или мести? Или желания избежать худшей судьбы, убийства или сумасшествия? Так много следовало бы выявить психоанализу относительно причин и мотивов самоубийства.

Зигмунд написал некролог о Викторе Тауске для журнала «Цайтшрифт». Позже он отмечал в другой статье: «Быть может, никто не обнаружит той духовной энергии, которая требуется, чтобы покончить с собой, если только, поступая таким образом, самоубийца, во–первых, не убивает одновременно того, с кем он идентифицировал себя, и, во–вторых, обращает против себя желание смерти, направленное против этого другого».

В ноябре 1919 года венгерское правительство Белы Куна было свергнуто контрреволюционными силами и румынской армией. Адмирал Хорти возглавил правительство и в начале 1920 года присвоил себе пост регента. Это был диктатор крайне правых взглядов и ярый антисемит. Одним из его первых шагов стало изгнание Шандора Ференци из университета, закрытие его неврологической клиники и принуждение уйти из Венгерского медицинского общества. Затем адмирал Хорти издал распоряжение о замораживании всех банковских счетов и запрещении вывоза денег из страны.

Это означало, что Будапешт терял роль центра психоанализа и фонд Антона фон Фрейнда прекращал свое существование. Расходы по издательству Зигмунду пришлось покрывать из собственного скудного кармана.

Поступили новые трагические известия. У Антона фон Фрейнда вновь появилась раковая опухоль с метастазами в печень и грудь. Он приехал в Вену в надежде получить лучшее медицинское обслуживание. Зигмунд устроил его в санаторий «Фюрт». Рак был запущен, и операция уже не могла помочь. Зигмунду не оставалось ничего иного, как сидеть у изголовья и успокаивать Антона. Позже он писал жене Антона: «Тони хорошо знал о своей судьбе, он воспринимал ее как герой, но, подобно настоящему человеку, гомеровскому герою, он время от времени горевал по поводу своей участи».

Зигмунд держал руку Антона в тот полдень, когда он умер. Он нежно опустил веки и накрыл одеялом его лицо. Возвращаясь домой в морозный январский полдень, дрожа от холода, несмотря на пальто, он думал о желании Антона помочь психоаналитическому движению, о котором он сказал Зигмунду, что его ожидает большое будущее. Размышляя о том, какую радость испытывал он, когда познакомился с Антоном, и о своих надеждах, Зигмунд вспомнил изречение: «Пьющий на ужин вино жаждет воды на завтрак».

3

Эпидемия инфлюэнцы прошла волной по Европе. Заболела Марта. Зигмунд и Минна ухаживали за ней дома несколько месяцев, а когда Марта окрепла, она поехала в санаторий в Зальцбурге, где быстро поправилась. Было это прошлогодней весной и летом. Ныне же, в тот самый день, когда Зигмунд и Венское общество хоронили Антона фон Фрейнда, Зигмунд получил телеграмму из Гамбурга от Макса Хальберштадта с известием, что заболела дочь София. Зигмунд обратился за помощью к Александру.

– Зиг, я очень сожалею. На Берлин нет поездов, а ты должен попасть туда, чтобы добраться до Гамбурга.

– А как насчет завтра? Лицо Алекса помрачнело.

– Не завтра. Быть может, через несколько дней будет поезд Антанты. Оливер и Эрнст все еще ищут работу в Берлине? Пошли им телеграмму. Они смогут оттуда доехать до Гамбурга.

Оливер и Эрнст выехали поездом в Гамбург. Их сопровождал Макс Эйтингон; он должен был проследить, сделано ли все необходимое. Марта сказала:

– София молодая и крепкая. Если я, на тридцать два года старше ее, выкарабкалась, то у нее будет все в порядке.

В этот вечер они вспоминали о посещении ими Софии и ее старшего почти шестилетнего сына Эрнста, говорили о годовалом Гейнце, которого еще не видели. Как мать, София не утратила прежних качеств их «воскресного дитяти»: веселая по натуре, обожавшая родителей, счастливая и гордившаяся своими умными, привлекательными детьми.

София умерла от воспаления легких, вызванного инфлюэнцей. Оливер, Эрнст и Макс Эйтингон прибыли в Гамбург к похоронам. Зигмунд послал Матильду и ее мужа Роберта на поезде Антанты, чтобы утешить осиротевшего Макса Хальберштадта и позаботиться о двух малышах. Безутешная Марта слегла, но не проронила слезы. Зигмунд знал, что он не может поддаться горю: он нужен Марте. Четыре года войны они жили в тревоге за трех сыновей, а смерть унесла дочь.

Эли Бернейс оказал существенную помощь семье Фрейд во время войны, вернув в десятикратном размере деньги, ссуженные ему Зигмундом для переезда в Соединенные Штаты. Теперь же дело Эли перенял его двадцативосьмилетний сын Эдвард, крепкий и динамичный, всем сердцем преданный дядюшке Зигмунду и его работе. Прибыв в Париж в 1919 году, первое, что он сделал, – послал в Вену коробку хороших сигар. Затем, когда Эдвард получил немецкий экземпляр «Вводных лекций по психоанализу», попросил права на перевод, обещая хороший гонорар. Зигмунд дал согласие. Энергичный Эдвард договорился о выгодном контракте с авангардистским нью–йоркским издательством «Бони энд Ливеррайт», роздал главы нескольким студентам Колумбийского университета, чтобы ускорить перевод, а затем уговорил издателей предложить профессору Фрейду десять тысяч долларов для поездки в Нью–Йорк с целью рекламы книги в серии лекций. Зигмунд отклонил предложение, хотя и нуждался в деньгах.

– Эдвард, – сказал он Марте, – несомненно, один из великих толкачей всех времен. Увы, в их число я не вхожу.

Эдвард выполнил обещания насчет гонорара; к сожалению, спешно сделанный группой перевод оказался неровным и страдал ошибками.

Незадолго до этого Зигмунд занял у Макса Эйтингона две тысячи марок: ему требовалась твердая валюта для поездки в Берлин и Гамбург. Теперь же колесо фортуны вновь повернулось. Он получил в университете звание полного профессора. Титул оставался почетным, ему не предложили вести студенческие группы в клинической школе, и тем не менее «продвижение» было воспринято в Австрии как важное и способствовало восстановлению его частной практики. Британский врач Дэвид Форсайт приехал для семинедельного курса обучения. Эрнест Джонс направил к нему американского дантиста, работавшего в Англии. Из Соединенных Штатов приехал пациент, прослышавший, что «в Вене есть психолог, добивающийся хороших результатов». Коллеги направляли к нему больных, которым они не могли оказать помощь. Он требовал один и тот же гонорар – пять долларов за час, значительно меньше довоенной ставки, но с наличностью было трудно, и он был благодарен, когда платили в иностранной валюте, что позволяло ему содержать семью. Сергей Петров, «человек, одержимый волком», потерявший свое состояние в русской революции, приехал в Вену в поисках новой помощи. Он хорошо оплатил оказанную ему в прошлом помощь, и теперь Зигмунд отвечал добром на добро, принимая его бесплатно.

К марту 1920 года Зигмунд скопил достаточно средств, чтобы вернуть долг Эйтингону. Оливер и Эрнст нашли работу в Берлине. Мартин работал во вновь учрежденном банке в Вене. Александр вернулся к занятиям бизнесом: на железных дорогах возобновилось движение, подвижной состав пополнился. Жизнь входила в нормальную колею.

– Если под нормальным понимать, – сухо заметил Марте Зигмунд, – что дорожное полотно починено!

Новое Швейцарское психоаналитическое общество было организовано верными сторонниками – пастором Пфистером, Людвигом Бинсвангером, Германом Рорахом, разработавшим оригинальные психологические тесты для исследования подсознания. Ганс Закс, заболевший во время войны и уехавший в Швейцарию, где он искал последнее убежище, поправился и открыл в Цюрихе психоаналитический кабинет. Эрнест Джонс и Шандор Ференци не без передряг добрались до Вены и остановились в гостинице «Регина», в верхней части Берггассе.

Шандор Ференци наконец–то женился на своей Гизеле, после того как ее муж, с которым она давно была в разводе, в 1919 году покончил с собой. До Вены дошли слухи о любовной связи Ференци с одной из дочерей Гизелы и о сложном для него выборе, на ком жениться: на матери или на дочери. Ференци имел неплохую частную практику.

Вскоре после свадьбы Эрнест Джонс привез с собой свою новую жену показать ее семье Фрейд. Молодая Катрин Ёкль родилась в Вене, затем жила в Цюрихе, где обучалась в школе экономики. Она работала секретарем у владельца гостиницы «Бор–о–Лак», зарабатывая на жизнь для себя и матери. Затем она встретила Ганса Закса, который имел интимную связь со старшей сестрой Катрин. Закс пригласил Катрин и ее мать на чай в кафе «Террас». Когда они пришли, то там не оказалось Ганса Закса, а был привлекательный мужчина в белом костюме, представившийся другом Закса доктором Эрнестом Джонсом.

На следующий день, в субботу, Джонс послал Катрин большую корзину цветов, а в воскресенье пригласил ее на прогулку. После часовой прогулки он сказал:

– Что вы скажете, если я попрошу вас поехать со мной в Италию… в качестве моей жены?

Зигмунд, увидев Катрин, сказал вполголоса Джонсу:

– Ты сделал хороший выбор. И всего за три дня! Ференци и Закс подшучивали над Эрнестом Джонсом, что он женился на Катрин, чтобы войти в круг избранных. Состоялась первая встреча комитета после начала войны. Был приглашен и принял приглашение Макс Эйтингон. Зигмунд подарил ему золотое кольцо с камеей. Было решено, что Эрнест Джонс откроет отделение издательства в Лондоне для перевода и публикации научных журналов в англоговорящих странах. Джонс привез с собой сигнальный экземпляр американского издания «Вводных лекций по психоанализу». Он шумел:

– Профессор Фрейд, вы не должны так, наскоком, отдавать права на английский перевод ваших работ. Теперь возникнут осложнения с публикацией в Англии! – Он потянул себя за мочку уха, низко расположенную на его величественной голове. – Дорогой профессор! Мы должны отклонить все переводы Брилла как несостоятельные.

– Нет, – твердо ответил Зигмунд. – Я предпочитаю иметь хорошего друга, чем хорошего переводчика.

– Мы не можем позволить себе такой роскоши, – настаивал Джонс.

От войны больше всех пострадали австрийские дети, оставшиеся круглыми сиротами. Их положение было настолько бедственным, что группа американских врачей создала фонд в три миллиона крон (608 тысяч долларов), чтобы найти для них приют–лечебницу. Они просили профессора Фрейда присоединиться к декану медицинского факультета и мэру Вены в управлении фондом. Через неделю Эли Бернейс добавил от имени своей жены Анны миллион крон (202 333 доллара) в фонд. Теперь сироты имели кров, были накормлены и одеты. Медицинский факультет был удивлен, узнав, что американские врачи предложили кандидатуру доктора Фрейда на этот пост. Почему именно Зигмунд Фрейд?

Макс Эйтингон, получавший средства из Соединенных Штатов, решил, что Берлину следует иметь школу по подготовке психоаналитиков. Он поручил молодому Эрнсту Фрейду разработать проект здания. Эрнст прекрасно справился с заданием, предусмотрев лекционный зал, библиотеку, классы и учебные кабинеты. Эйтингон оплатил строительство и оснащение, передав все в собственность Берлинскому психоаналитическому обществу. Руководство взял на себя Карл Абрахам. Ганс Закс согласился переехать из Цюриха в Берлин, чтобы заняться подготовкой врачей. После открытия Берлинского центра венская группа пожелала иметь собственный клинический центр. Зигмунд возражал против этого, полагая, что Вена всегда противилась психоанализу и «вороне не следует рядиться в белые перья». В этом споре общество взяло верх, и появились планы открыть амбулаторию.

Однако планы были отложены, когда доктор Зигмунд Фрейд вновь впал в немилость венских медиков. Инцидент возник в связи с его показаниями против профессора Вагнер–Яурега, обвинявшегося в злоупотреблениях при электролечении неврозов, вызванных шоками на фронте.

К профессору Фрейду не обращались с просьбой применить психоанализ для лечения австрийских солдат, вернувшихся в Вену и страдавших неврозами, а Вагнер–Яурег пытался лечить электрошоком. Бывшие армейские пациенты обвиняли его в жестокости, в том, что он применял или разрешал применять в своей психиатрической клинике чрезмерное и страшно болезненное лечение электроразрядами. Судьи просили Зигмунда представить доклад, а затем выступить с оценкой результативности лечения шоками и сказать, не применялись ли сознательно мощные шоки против тех, кого Вагнер–Яурег называл «симулянтами, уклоняющимися от сражений». Зигмунд согласился с тем, что симуляция могла иметь место, но она была непредумышленной, что плоха терапия, делающая электрошок более страшным испытанием для солдат, чем поле брани. В показаниях он назвал случаи применения излишних шоков, но, по его убеждению, профессор Вагнер–Яурег никогда не поднимал до чрезмерного уровня напряжение электроразряда.

– Я не могу поручиться за других врачей, которых не знаю, – сказал доктор Фрейд. – Физиологическая подготовка медиков в целом явно недостаточна…

Зигмунд полагал, что защитил честь своего бывшего коллеги. Однако Вагнер–Яурег обиделся за то, что профессор Фрейд не выступил в его защиту более решительно. Впрочем, недовольство Вагнер–Яурега было пустяком по сравнению с раздражением психологов, занимавшихся нервнобольными солдатами. Они открыто выступили против психоанализа, назвав его мошенничеством. Зигмунд ответил памфлетом, опубликованным в 1918 году, в котором психоаналитик из Берлина доктор Зиммель, возглавлявший госпиталь в Позене для солдат, страдавших военными неврозами, дал примеры «исключительно благоприятных результатов, достигнутых в тяжелых случаях военных неврозов благодаря введенным мною психотерапевтическим методам».

У Зигмунда было достаточно пациентов, чтобы скопить деньги на летний отдых семьи. Когда Марта уехала в Ишль, чтобы повидать Матильду, у которой опять хромало здоровье, Минна составила компанию Зигмунду в Га–штейне, где они оба прошли курс лечения на водах. Зигмунд и Анна посетили Гамбург, где встретились с Максом Хальберштадтом и двумя внуками Зигмунда, а затем отправились в Гаагу на первый послевоенный Международный конгресс, проходивший в сентябре 1920 года.

Зная, что члены обществ психоаналитиков в странах Центральной Европы лишились своих сбережений и им трудно найти средства на поездку, голландские коллеги собрали пятьдесят тысяч крон на расходы. Они гостеприимно разместили участников в своих собственных домах на четыре дня конгресса. Окинув взглядом аудиторию, где собрались на первое заседание сто девятнадцать участников конгресса и гости, Зигмунд почувствовал с глубоким удовлетворением, что Международная психоаналитическая ассоциация возродилась, что дружба не разрушена, что нет зияющих ран войны. Он подумал: «Мы выдержали испытание братством, собравшись вновь, ибо многие из нас всего два года назад находились вместе со своими странами в состоянии войны. Хорошо быть врачом: мы лечим пострадавших от войны».

Эрнест Джонс и британская группа организовали завтрак в честь профессора Зигмунда Фрейда и его дочери. Анна произнесла благодарственную речь на превосходном английском языке, что понравилось Британскому психоаналитическому обществу и восхитило отца.

4

6 мая 1921 года Зигмунду Фрейду исполнилось 65 лет. Он приближался к этой дате, осознавая, что осуществил свои давние честолюбивые замыслы, созревавшие еще в лаборатории физиологии профессора Брюкке: стать исследователем и наставником, а не врачом–практиком. Ныне у него было больше последователей, чем пациентов, больше заявок на обучение психоанализу, чем рабочих часов на протяжении дня. Он уже дал согласие осенью принять на обучение десять человек, что было тяжелым обязательством для него, поскольку вечерами и в воскресенье он продолжал писать.

Его радовало новое, растущее талантливое поколение психоаналитиков. Большинство из них либо были врачами, либо имели звание докторов философии: Елена Дейч, Феликс Дейч, Георг Гродлек, Генрих Менг, Ганс Цуллигер, Август Эйхгорн, Зигфрид Бернфельд, Гейнц Гартман, Эрнст Крис, Геза Рогейм. Его восхищала талантливая английская супружеская пара – долговязые и тощие Джеймс и Алике Стречи, независимо друг от друга пришедшие к заключению, что психология – это наиболее увлекательная и наиболее перспективная наука. Джеймс Стречи открыл для себя «Толкование сновидений», самостоятельно выучил немецкий язык, желая прочитать книгу в оригинале, затем пошел к Эрнесту Джонсу и спросил его, как он может сделаться психоаналитиком. Джонс ответил:

– Учись на врача.

Стречи, проработав в госпитале всего шесть недель, решил, что медицина не для него. Получив согласие Зигмунда, он приехал в Вену для психоаналитической подготовки. Зигмунд обнаружил в нем самого восприимчивого студента. Алике Стречи, также проявившая интерес к методам профессора Фрейда, спросила, не могла бы и она подвергнуться психоанализу. Зигмунд согласился, заметив:

– Я никогда не подвергал одновременно психоанализу мужа и жену. Это, должно быть, крайне интересно.

После прибытия четы Стречи в октябре 1920 года Зигмунд писал Джонсу: «Я принял господина Стречи для подготовки с гонораром гинея за час и не сожалею об этом, но его речь настолько невнятная и странная для моего уха, что мне мучительно трудно понимать его».

Через несколько недель он отзывался о Джеймсе Стречи как «хорошем приобретении». Зигмунда больше всего поразило в тридцатитрехлетнем Стречи его стремление добиться совершенства в переводах; большую часть свободного времени он посвящал изучению немецкого языка, переводил на английский короткие работы Зигмунда, а затем показывал профессору Фрейду, насколько путаными и труднопонимаемыми были прежние переводы. На Зигмунда произвела большое впечатление страстность Стречи, более убедительная, чем настойчивость Эрнеста Джонса в утверждении, что старые переводы неточны и вводят в заблуждение, что переводами должна заняться талантливая группа психоаналитиков и пересмотреть их под эгидой Британского психоаналитического общества.

– Стречи, у меня есть предложение. Не хотели бы вы взять на себя перевод описания пяти клинических случаев: Доры, «человека, одержимого крысами», маленького Ганса, Шребера и «человека, одержимого волком»? Они составят неплохой том для нашей библиотечки, если согласен Джонс.

– Очень хотел бы, профессор Фрейд.

– Добро. Это будет хорошим инструментом для обучения. Том потребует от вас значительных усилий. А тем временем я хотел бы, чтобы вы занялись двумя небольшими монографиями: «По ту сторону принципа удовольствия», опубликованной прошлой осенью, и «Психология масс и анализ человеческого Я», которую я заканчиваю и которая печатается этим летом. В монографии речь идет об исследовании отличия группового разума при случайной встрече людей или с определенной целью от индивидуального разума, в котором проявляются собственные инстинкты и особенности характера. Не могли бы вы в воскресенье прийти с женой на ужин? Мы обсудим это.

Голубые глаза Стречи выражали радость.

– Признательны вам, профессор. Алике также становится превосходным переводчиком.

Воскресный ужин удался. Марта проявила то же материнское чувство к чете Стречи, какое она питала к молодой Катрин Джонс. Зигмунд увел Джеймса и Алике в свой рабочий кабинет с его коллекцией античных фигурок, где они без промедлений углубились в обсуждение монографии «По ту сторону принципа удовольствия», которую Джеймс и Алике изучали вместе и которую Зигмунд считал наиболее важной за последние годы. Он зачитал выдержку из монографии: «В психоаналитической теории мы без колебания принимаем положение, что течение психических процессов автоматически регулируется принципом удовольствия, возбуждаясь каждый раз связанным с неудовольствием напряжением и принимая затем направление, совпадающее в конечном счете с уменьшением этого напряжения, другими словами, с устранением неудовольствия или получением удовольствия».

Зигмунд изложил то, что он считал новым и важным поворотом в психоанализе: удовольствие и неудовольствие соотносятся с мерой возбуждения в рассудке. Неудовольствие соответствует увеличению раздражения, а удовольствие – уменьшению. Умственный аппарат старается держать раздражение на возможно низком или по меньшей мере на постоянном уровне. Это наилучшая формулировка принципа удовольствия, «ибо, если работа умственного аппарата направлена на то, чтобы удерживать раздражение на низком уровне, тогда все, что ведет к увеличению этого уровня, будет ощущаться в качестве отрицательного фактора для функционирования аппарата, то есть как неудовольствие». Он разъяснил Стречи, что «принцип удовольствия вытекает из принципа постоянства».

Мысленно он вернулся к тем дням, когда пытался убедить Йозефа Брейера в том, что психоанализ может стать точной наукой, и старался привязать свою концепцию к теории Гельмгольца о постоянстве, которую он изучал в лаборатории Брюкке. Он даже чертил диаграммы, чтобы доказать правоту своей точки зрения.

В силу действия инстинктов собственного «я» в направлении самосохранения принцип удовольствия сменяется принципом реальности, который требует и вводит «сдерживание удовлетворения, отказ от некоторых возможностей достичь удовлетворения и временную терпимость в отношении неудовольствия как шаг на длинном окольном пути к удовольствию». По его мнению, невротическое неудовольствие есть удовольствие, которое не может быть воспринято как таковое.

Он проводил отчетливое различие между инстинктами, которые в силу своего стремления к покою направлены в сторону смерти, и сексуальными инстинктами, действующими в направлении продолжения жизни: Эрос и Танатос, любовь и смерть – две полярные силы человеческой природы.

Для того чтобы переключить пациента от принципа удовольствия к принципу реальности, надо подсознательное превратить в сознательное. Пациент, который не может сознательно помнить все подавленное в его уме или зачастую его существенную часть, вынужден пережить подавленное как опыт настоящего времени. Врач же должен помочь ему вспомнить об этом принадлежащем к прошлому.

«В таком случае кажется, что инстинкт есть побуждение, присущее органической жизни, к восстановлению прежнего состояния вещей, от которого живущее существо было вынуждено отказаться под влиянием внешних раздражителей». Истина, не знающая исключений, в том, что «все живущее умирает по причинам естественным, возникающим в нем самом, и вновь превращается в неорганическую природу». Поэтому Зигмунд оказался перед необходимостью заявить, что цель всей жизни – смерть. «Если мы твердо придерживаемся идеи исключительно консервативной природы инстинктов, то не можем прийти к иному пониманию источника и цели жизни… Гипотеза относительно инстинктов самосохранения, которые мы приписываем всем живым существам, выступает яркой противоположностью идее, что в целом инстинктивная жизнь стремится к смерти». Инстинкты самосохранения служат лишь тому, чтобы «организм двигался к смерти своим собственным путем».

Сексуальные инстинкты – это подлинно жизненные инстинкты. «Они противостоят всем другим инстинктам, которые толкают к смерти; и этот факт указывает на то, что существует давно признанное теорией неврозов противоборство между сексуальными и иными инстинктами». За исключением сексуальных инстинктов, нет других, которые не стремились бы восстановить начальное состояние… небытие.

Среди желающих стать психоаналитиками была красивая высокая англичанка Джоан Верраль Ривьер. Она занималась психоанализом уже три года, обучалась у Эрнеста Джонса и сделала прекрасный перевод «Вводных лекций». Джеймс Стречи познакомился с Джоан Ривьер во время учебы в Кембридже. В ответ на вопрос Зигмунда о ней Стречи ответил:

– Мы из одной и той же породы людей конца викторианской эпохи, принадлежащей к среднему классу, профессиональному, образованному. Она меня немного страшит, но у нее есть три бесценных дара: блестящее знание немецкого языка, совершенный литературный стиль и проницательный ум.

Зигмунд заметил в отношении нее, что Джоан подобна «концентрированной кислоте, которой можно пользоваться только в разбавленном виде». Ей были одинаково неприятны как похвалы, восторги или поздравления, так и неудачи, упреки или осуждения. Зигмунд поставил диагноз – нарциссизм. Однако прошло немного времени, и он проникся к ней добрыми чувствами, покоренный ее вдумчивостью, особенно после того, как она принесла макет собрания его сочинений, лучший из когда–либо предлагавшихся ему. Джоан Ривьер боролась не за свое избавление от невроза с помощью Зигмунда, а за право поставить свое имя редактора перевода на титульном листе всех английских изданий работ Фрейда.

5

Во вводной части книги «Об истории психоаналитического движения», изданной в 1914 году, Зигмунд привел легенду о парижском гербе, изображающем корабль, а под ним слова «Fluctuat nec mergitur»[13]. Прожив остаток 1921 года и 1922 год, он решил, что это изречение подходит к нему столь же хорошо, как к Парижу. Благодаря неутомимым усилиям Поля Федерна и Эдварда Хичмана в Вене открылась наконец клиника, но через шесть месяцев городские власти приказали под нажимом венских психиатров закрыть ее без объяснения причин.

Венское издательство, открытие которого сулило столько надежд, стало нескончаемым источником осложнений и неприятностей. Зигмунд вкладывал свои гонорары в издательство, отдавал все, что мог, из заработка, а типография так и не выкарабкалась из долгов. Лишь героическими усилиями Отто Ранка она держалась на плаву. Не было бумаги для журналов – он крутился как мог, набирая лист за листом. Не хватало литер для набора, краски, типографских рабочих – он выпрашивал, брал взаймы, безудержно льстил, дабы отпечатать готовый материал. Когда выяснилось, что дешевле печатать в Чехословакии, то договорились о печатании книг и журналов там, но типографские рабочие не знали немецкого языка и делали множество ошибок.

Печатное дело в Лондоне находилось в столь же отчаянном положении. Эрнест Джонс не располагал средствами для финансирования вновь основанного «Международного журнала психоанализа», в котором помещались статьи на английском и переводы из немецких журналов. Если ошибки на немецком языке раздражали, то ошибки на английском смешили. Джонс направил в Вену молодого англичанина для правки оттисков; подключилась к делу и Анна Фрейд. Тем не менее иногда требовался целый год, а то и больше, чтобы Джонс получил в напечатанном виде рукопись, посланную в Вену.

Перегруженному работой, измочаленному Отто Ранку нужен был козел отпущения, и он выбрал Эрнеста Джонса, присылавшего плохо изготовленные оттиски и настаивавшего на том, чтобы были устранены такие германизмы, как «фрау» вместо «миссис». Ранк изложил свои жалобы Зигмунду, который поначалу расстроился из–за ссоры между двумя ключевыми фигурами комитета, а затем, устав от нескончаемых жалоб Ранка по поводу характера и качества работы Эрнеста Джонса, написал тому критическое, даже жесткое письмо. Джонс ответил спокойно на все замечания Зигмунда и показал, что задержки и срывы происходят не в его епархии. С запозданием Зигмунд понял, что нужна проверка. Пришлось извиняться перед Джонсом, благодарить его за то, что тот не обиделся, и Зигмунд начал тревожиться по поводу Отто Ранка, заметив у него в кармане армейский пистолет. Было ясно, что нервная система Ранка расшатана. Зигмунд сделал все, чтобы уменьшить нагрузку и освободить время Отто для практики психоанализа, помогавшей восстановить равновесие. Оказалось, Ранк не жаждал пациентов, ему нужно было свободное время для работы над двумя рукописями.

Племянница Зигмунда двадцатитрехлетняя Цецилия забеременела и покончила жизнь самоубийством. Его сестра Мария, овдовевшая в Берлине, возвратилась в Вену. Герман Роршах скоропостижно скончался в Швейцарии от перитонита.

Однако корабль держался на плаву. Амбулаторию восстановили. Анна Фрейд служила секретарем и была избрана в Венское психоаналитическое общество, после того как выступила с докладом «Фантазии и грезы истязаний». Многочисленные переводы на другие языки и большие тиражи работ Зигмунда привели на Берггассе, 19, новых именитых друзей. В их числе были английский писатель Герберт Уэллс, Уильям Буллит, входивший в состав американской делегации на Версальской мирной конференции в 1919 году, Артур Шницлер, один из немногих писателей, понимавших и правдиво писавших о сексуальной природе человека, немецкий философ граф Герман Кайзерлинг.

Лондонский университет объявил курс лекций о великих философах–евреях: Фило, Меймониде, Спинозе, Фрейде и Эйнштейне. Зигмунд, Марта и Минна провели бурную дискуссию по этому поводу за ужином. Минна воскликнула:

– Философ Альберт Эйнштейн! Я думала, что он получил в прошлом году Нобелевскую премию за физику?

– Поставить мое имя рядом с Меймонидом и Спинозой! – сказал с усмешкой Фрейд. – Какая почтенная компания. От такого комплимента может закружиться голова. Но я скромный…

– …Прячет под спудом свой ум, – возразила Марта. – Кстати, что это значит – «под спудом»? Какой это пуд? Чего? Зерна? Рыбы? Или скал, на которых ты пренебрегаешь высечь свое имя?

Высшей точкой стал Берлинский конгресс 1922 года. Зигмунд посвежел после шестинедельного отдыха в прохладной красоте Оберзальцберга, где по утрам работал над черновым вариантом «Я и Оно», а после полудня совершал прогулки по извилистым лесным тропам вместе с Мартой и Анной. После перемирия Международное психоаналитическое общество неизмеримо выросло: в нем насчитывалось уже двести тридцать девять членов, сто двадцать из них участвовали в конгрессе, который почтили своим присутствием сто пятьдесят гостей. Одиннадцать членов общества приехали из Америки, тридцать один – из Англии, девяносто один – из Берлина, что свидетельствовало об усилиях Карла Абрахама, Макса Эйтингона, а также Ганса Закса и Теодора Рейка. Несмотря на постоянную оппозицию и соперничество, из Швейцарии приехали двадцать членов организации. Глядя на большой зал и вспоминая раскол на Мюнхенском конгрессе десять лет назад, Зигмунд размышлял: «Нас много, и мы сильны, чтобы устоять. Мы добились этого! Мы можем потерять отдельных членов обоснованно и беспричинно, но мы твердо стоим на ногах, как любое психиатрическое или неврологическое общество. Психоанализ не исчезнет».

Доклад Абрахама о меланхолии и сообщение Ференци о теории пола вызвали восхищение участников конгресса. Зигмунд Фрейд с большим удовольствием слушал доклады молодых членов: Франца Александера, Карен Хорни по вопросам женской психологии, Гёзы Рогейма, перенесшего психоанализ в плоскость антропологического мышления. Зигмунд представил собственный доклад под названием «Заметки о подсознании», основанный на рукописи «Я и Оно». В докладе он дал ясно понять собравшимся, что был прав частично, выделяя лишь сознание и бессознательное. Он пошел по пути чрезмерного упрощения. Углубленное изучение привело его к новой концепции, ибо в науке знания, полученные вчера, сегодня становятся уже полуистиной.

С точки зрения взаимосвязи подсознание сдерживается неким «я», – посредником между индивидом и реальностью. Как он писал три года назад в работе «По ту сторону принципа удовольствия», «весьма вероятно, что значительная часть «я» в свою очередь подсознательна». Согласно новой терминологии, Зигмунд разделил умственную структуру человека на «оно», «я» и «сверх я». «Оно» как термин появилось впервые в писаниях врача Георга Гроддека, концепция которого относительно «оно» восходит к Ницше. Зигмунд позже писал: «Это скрытая, недоступная часть нашей личности; то немногое, что мы о ней знаем, мы выявили в изучении образования сновидений и становления невротических симптомов, всего того, что носит негативный характер и может быть определено как образующее нечто, противостоящее «я». Мы подходим к «оно» по аналогии, называем его хаосом, котлом, наполненным бурлящими возбуждениями. Мы представляем его себе открытым с одного конца соматическим влияниям и вбирающим в себя инстинктивные потребности, находящие в нем свое психическое выражение, но не можем сказать, на каком уровне. «Оно» наполнено энергией, поступающей от инстинктов, но не обладает организацией, не обобщает коллективную волю, а лишь стремится к удовлетворению инстинктивных потребностей при соблюдении принципа удовольствия».

«Я» Зигмунд применил в качестве термина, обозначающего наиболее рациональную часть самой личности как целого.

«Я» пытается переложить влияние внешнего мира на «оно» и его тенденции и старается подменить принцип удовольствия принципом реальности, беспрепятственно действующим в рамках «оно». Для «я» перцепция[14] играет ту роль, которая в «оно» выпадает на долю инстинкта. «Я» представляет то, что можно назвать рассудком и здравым смыслом в противоположность «оно», которое содержит в себе страсти.

Зигмунд сделал замечание, что «оно» не обладает возможностью проявить к «я» ни любви, ни ненависти. «Оно» не может сказать, чего хочет; «оно» не несет объединенной воли. В нем борются эрос и инстинкт смерти… Можно было бы представить себе «оно» находящимся под господством молчаливых, но мощных инстинктов смерти, которые хотят, чтобы их не трогали (подталкиваемые принципом удовольствия), хотят заставить успокоиться озорного Эроса.

Новой сущностью стало «сверх я», производное ранних детских восприятий соотношения между объектами, то, что он раньше считал «идеалом я», представителем общества внутри психики, включая сознание, мораль, стремление. «Сверх я» выступает как сторож над «я», проводит различие между правым и неправым и старается удержать «я» от совершения проступков, которые привносят чувство вины и последующую совестливость.

После этого он записал то, что, по его мнению, было главным в докладе: «Психоанализ есть инструмент, позволяющий «я» добиться победы над «оно».

Психоанализ явился также средством достичь понимания того, как работает подавляемое человеческое сознание под влиянием надвигающегося конфликта между Эросом и Танатосом, любовью и смертью.

6

Началось с того, что он заметил пятнышко крови на ломте хлеба, который жевал. Оттянув правую щеку одним пальцем, а другим верхнюю губу, он увидел в зеркале место, откуда сочилась кровь, но не придал этому значения: пройдет! Через два дня кровотечение возобновилось. Он прикоснулся к этому месту кончиком языка, а дотронувшись до него пальцем, обнаружил кровавое пятно. Он помнил расхожую фразу клинической школы: «Бойся кровотечения без боли». Кровь сочилась позади последнего зуба, и он приписал кровотечение вспухшей десне или больному зубу. Проходили недели, и он стал замечать, что пятно расширяется и становится шероховатым на ощупь. Когда же припухлость стала распространяться на нёбо, он решил, что следует обратиться к врачу.