1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 
   
Он посмотрел на меня.
   
— Готтфрид мертв, — сказал я и сам удивился своим словам. — От этого он не воскреснет…
   
Кестер всё еще смотрел на меня.
   
— Робби, — медленно заговорил он, — не помню, скольких я убил. Но помню, как я сбил молодого английского летчика. У него заело патрон, задержка в подаче, и он ничего не мог сделать. Я был со своим пулеметом в нескольких метрах от него и ясно видел испуганное детское лицо с глазами, полными страха; потом выяснилось, что это был его первый боевой вылет и ему едва исполнилось восемнадцать лет. И в это испуганное, беспомощное и красивое лицо ребенка я всадил почти в упор пулеметную очередь. Его череп лопнул, как куриное яйцо. Я не знал этого паренька, и он мне ничего плохого не сделал. Я долго не мог успокоиться, гораздо дольше, чем в других случаях. С трудом заглушил совесть, сказав себе: "Война есть война!" Но, говорю тебе, если я не прикончу подлеца, убившего Готтфрида, пристрелившего его без всякой причины, как собаку, значит эта история с англичанином была страшным преступлением. Понимаешь ты это? — Да, — сказал я.
   
— А теперь иди домой. Я хочу довести дело до конца. Это как стена. Не могу идти дальше, пока не свалю ее.
   
— Я не пойду домой, Отто. Уж если так, останемся вместе.
   
— Ерунда, — нетерпеливо сказал он. — Ты мне не нужен. — Он поднял руку, заметив, что я хочу возразить. — Я его не прозеваю! Найду его одного, без остальных! Совсем одного! Не бойся.
   
Он столкнул меня с сиденья и тут же умчался. Я знал — ничто не сможет его удержать. Я знал также, почему он меня не взял с собой. Из-за Пат. Готтфрида он бы не прогнал.
   * * *
   
Я пошел к Альфонсу. Теперь я мог говорить только с ним. Хотелось посоветоваться, можно ли что-нибудь предпринять. Но Альфонса я не застал. Заспанная девушка сообщила мне, что час назад он ушел на собрание. Я сел за столик и стал ждать.
   
В трактире было пусто. Над пивной стойкой горела маленькая лампочка. Девушка снова уселась и заснула. Я думал об Отто и Готтфриде и смотрел из окна на улицу, освещенную полной луной, медленно поднимавшейся над крышами, я думал о могиле с черным деревянным крестом и стальной каской и вдруг заметил, что плачу. Я смахнул слёзы.
   
Вскоре послышались быстрые тихие шаги. Альфонс вошел с черного хода. Его лицо блестело от пота.
   
— Это я, Альфонс!
   
— Иди сюда, скорее! — сказал он.
   
Я последовал за ним в комнату справа за стойкой. Альфонс подошел к шкафу и достал из него два старых санитарных пакета времен войны.
   
— Можешь сделать перевязку? — спросил он, осторожно стягивая штаны.
   
У него была рваная рана на бедре.
   
— Похоже на касательное ранение, — сказал я.
   
— Так и есть, — буркнул Альфонс. — Давай перевязывай!
   
— Альфонс, — сказал я, выпрямляясь. — Где Отто?
   
— Откуда мне знать, где Отто, — пробормотал он, выжимая из раны кровь. — Вы не были вместе?
   
— Нет.
   
— Ты его не видел?
   
— И не думал. Разверни второй пакет и наложи его сверху. Это только царапина.
   
Занятый своей раной, он продолжал бормотать.
   
— Альфонс, — сказал я, — мы видели его… того, который убил Готтфрида… ты ведь знаешь… мы видели его сегодня вечером. Отто выслеживает его.
   
— Что? Отто? — Альфонс насторожился. — Где же он? Теперь это уже ни к чему! Пусть убирается оттуда!
   
— Он не уйдет.
   
Альфонс отбросил ножницы:
   
— Поезжай туда! Ты знаешь, где он? Пускай убирается. Скажи ему, что за Готтфрида я расквитался. Я знал об этом раньше вас! Сам видишь, что я ранен! Он стрелял, но я сбил его руку. А потом стрелял я. Где Отто?
   
— Где-то в районе Менкештрассе.
   
— Слава богу. Там он уже давно не живет. Но всё равно, убери оттуда Отто.
   
Я подошел к телефону и вызвал стоянку такси, где обычно находился Густав. Он оказался на месте.
   
— Густав, — сказал я, — можешь подъехать на угол Визенштрассе и площади Бельвю? Только поскорее! Я жду.
   
— Буду через десять минут.
   
Я повесил трубку и вернулся к Альфонсу. Он надевал другие брюки.
   
— А я и не знал, что вы разъезжаете по городу, — сказал он. Его лицо всё еще было в испарине. — Лучше бы сидели где-нибудь. Для алиби. А вдруг вас спросят. Никогда нельзя знать…
   
— Подумай лучше о себе, — сказал я.
   
— А мне-то что! — Он говорил быстрее, чем обычно. — Я был с ним наедине. Поджидал в комнате. Этакая жилая беседка. Кругом ни души. К тому же, вынужденная оборона. Он выстрелил, как только переступил через порог. Мне и не надо алиби. А захочу — буду иметь Целых десять.
   
Он смотрел на меня, сидя на стуле и обратив ко мне широкое мокрое лицо. Его волосы слиплись, крупный рот искривился, а взгляд стал почти невыносимым — столько обнаженной и безнадежной муки, боли и любви было в его глазах.
   
— Теперь Готтфрид успокоится, — сказал он тихо и хрипло. — До сих пор мне всё казалось, что ему неспокойно.
   
Я стоял перед ним и молчал.
   
— А теперь иди, — сказал он.
   
Я прошел через зал. Девушка всё еще спала и шумно дышала. Луна поднялась высоко, и на улице было совсем светло. Я пошел к площади Бельвю. Окна домов сверкали в лунном свете, как серебряные зеркала. Ветер улегся. Было совсем тихо.
   
Густав подъехал через несколько минут.
   
— Что случилось, Роберт? — спросил он.
   
— Сегодня вечером угнали мою машину. Только что мне сказали, что ее видели в районе Менкештрассе. Подъедем туда?
   
— Подъедем, ясное дело! — Густав оживился. — И чего только теперь не воруют! Каждый день несколько машин. Но чаще всего на них разъезжают, пока не выйдет бензин, а потом бросают.
   
— Да, так, вероятно, будет и с нашей.
   
Густав сказал, что скоро собирается жениться. Его невеста ожидает ребенка, и тут, мол, уж ничего не поделаешь. Мы проехали по Менкештрассе и по соседним улицам.
   
— Вот она! — крикнул вдруг Густав. Машина стояла в темном переулке. Я подошел к ней, достал свой ключ и включил зажигание.
   
— Всё в порядке, Густав, — сказал я. — Спасибо, что подвез
   
— Не пропустить ли нам где-нибудь по рюмочке? — спросил он.
   
— Не сегодня. Завтра. Очень спешу.
   
Я полез в карман, чтобы заплатить ему за ездку.
   
— Ты что, спятил? — спросил он.
   
— Тогда спасибо, Густав. Не задерживайся. До свидания.
   
— А что если устроить засаду и накрыть молодца, который угнал ее?
   
— Нет, нет, он уже, конечно, давно смылся. — Меня вдруг охватило дикое нетерпение. — До свидания, Густав.
   
— А бензин у тебя есть? — Да, достаточно. Я уже проверил. Значит, спокойной ночи.
   
Он уехал. Выждав немного, я двинулся вслед за ним, добрался до Менкештрассе и медленно проехал по ней на третьей скорости. Потом я развернулся и поехал обратно. Кестер стоял на углу:
   
— Что это значит?
   
— Садись, — быстро сказал я. — Тебе уже не к чему стоять здесь. Я как раз от Альфонса. Он его… он его уже встретил.
   
— И что?
   
— Да, — сказал я.
   
Кестер молча забрался на сидение. Он не сел за руль. Чуть сгорбившись, он примостился возле меня. Машина тронулась.
   
— Поедем ко мне? — спросил я.
   
Он кивнул. Я прибавил газу и свернул на набережную канала. Вода тянулась широкой серебряной полосой. На противоположном берегу в тени стояли черные как уголь сараи, но на мостовой лежал бледно-голубой свет, и шины скользили по нему, как по невидимому снегу. Широкие серебристо-зеленые башни собора в стиле барокко высились над рядами крыш. Они сверкали на далеком фоне фосфоресцирующего неба, в котором, как большая световая ракета, повисла луна.
   
— Отто, я рад, что всё случилось именно так, — сказал я.
   
— А я нет, — ответил он.
   * * *
   
У фрау Залевски еще горел свет. Когда я открыл входную дверь, она вышла из гостиной.
   
— Вам телеграмма, — сказала она.
   
— Телеграмма? — повторил я удивленно. Я всё еще думал о прошедшем вечере. Но потом я понял и побежал в свою комнату. Телеграмма лежала на середине стола, светясь, как мел, под резкими лучами лампы. Я сорвал наклейку. Сердце сжалось, буквы расплылись, убежали, снова появились… и тогда я облегченно вздохнул, успокоился и показал телеграмму Кестеру:
   
— Слава богу. А я уже думал, что…
   
Там было только три слова: "Робби, приезжай скорее…" Я снова взял у него листок. Чувство облегчения улетучилось. Вернулся страх:
   
— Что там могло случиться, Отто? Боже мой, почему она не позвонила по телефону? Что-то неладно!
   
Кестер положил телеграмму па стол:
   
— Когда ты разговаривал с ней в последний раз?
   
— Неделю назад… Нет, больше.
   
— Закажи телефонный разговор. Если что-нибудь не гак, сразу же поедем. На машине. Есть у тебя железнодорожный справочник?
   
Я заказал разговор с санаторием и принес из гостиной фрау Залевски справочник. Кестер раскрыл его.
   
— Самый удобный поезд отправляется завтра в полдень, — сказал он. — Лучше сесть в машину и подъехать возможно ближе к санаторию. А там пересядем на ближайший поезд. Так мы наверняка сэкономим несколько часов. Как ты считаешь?
   
— Да, это, пожалуй, лучше. — Я не мог себе представить, как просижу несколько часов в поезде в полной бездеятельности.
   
Зазвонил телефон. Кестер взял справочник и ушел в мою комнату. Санаторий ответил. Я попросил позвать Пат. Через минуту дежурная сестра сказала, что Пат лучше не подходить к телефону.
   
— Что с ней? — крикнул я.
   
— Несколько дней назад у нее было небольшое кровотечение. Сегодня она немного температурит.
   
— Скажите ей, что я еду. С Кестером и «Карлом». Мы сейчас выезжаем. Вы поняли меня?
   
— С Кестером и Карлом, — повторил голос.
   
— Да. Но скажите ей об этом немедленно. Мы сейчас же выезжаем.
   
— Я ей тут же передам.
   
Я вернулся в свою комнату. Мои ноги двигались удивительно легко. Кестер сидел за столом и выписывал расписание поездов.
   
— Уложи чемодан, — сказал он. — Я поеду за своим домой. Через полчаса вернусь.
   
Я снял со шкафа чемодан. Это был всё тот же старый чемодан Ленца с пестрыми наклейками отелей. Я быстро собрал вещи и предупредил о своем отъезде фрау Залевски и хозяина «Интернационаля». Потом я сел к окну и стал дожидаться Кестера. Было очень тихо. Я подумал, что завтра вечером увижу Пат, и меня вдруг охватило жгучее, дикое нетерпение. Перед ним померкло всё: страх, беспокойство, печаль, отчаяние. Завтра вечером я увижу ее, — это было немыслимое, невообразимое счастье, в которое я уже почти не верил. Ведь я столько потерял с тех пор, как мы расстались…
   
Я взял чемодан и вышел из квартиры. Всё стало вдруг близким и теплым: лестница, устоявшийся запах подъезда, холодный, поблескивающий резиново-серый асфальт, по которому стремительно подкатил "Карл".
   
— Я захватил пару одеял, — сказал Кестер. — Будет холодно. Укутайся как следует.
   
— Будем вести по очереди, ладно? — спросил я.
   
— Да. Но пока поведу я. Ведь я поспал после обеда.
   
Через полчаса город остался позади, и нас поглотило безграничное молчание ясной лунной ночи. Белое шоссе бежало перед нами, теряясь у горизонта. Было так светло, что можно было ехать без фар. Гул мотора походил на низкий органный звук; он не разрывал тишину, но делал ее еще более ощутимой.
   
— Поспал бы немного, — сказал Кестер.
   
Я покачал головой:
   
— Не могу, Отто.
   
— Тогда хотя бы полежи, чтобы утром быть свежим. Ведь нам еще через всю Германию ехать.
   
— Я и так отдохну.
   
Я сидел рядом с Кестером. Луна медленно скользила по небу. Поля блестели, как перламутр. Время от времени мимо пролетали деревни, иногда заспанный, пустынный город. Улицы, тянувшиеся между рядами домов, были словно ущелья, залитые призрачным, бесплотным светом луны, преображавшим эту ночь в какой-то фантастический фильм.
   
Под утро стало холодно. На лугах заискрился иней, на фоне бледнеющего неба высились деревья, точно отлитые из стали, в лесах поднялся ветер, и кое-где над крышами уже вился дымок. Мы поменялись местами, и я вел машину до десяти часов. Затем мы наскоро позавтракали в придорожном трактире и поехали дальше. В двенадцать Кестер снова сел за руль. Отто вел машину быстрее меня, и я его больше не подменял.
   
Уже смеркалось, когда мы прибыли к отрогам гор. У нас были цепи для колес и лопата, и мы стали расспрашивать, как далеко можно пробраться своим ходом.
   
— С цепями можете рискнуть, — сказал секретарь автомобильного клуба. — В этом году выпало очень мало снега. Только не скажу точно, каково положение на последних километрах. Возможно, что там вы застрянете.
   
Мы намного обогнали поезд и решили попытаться доехать на машине до места. Было холодно, и поэтому тумана мы не опасались. «Карл» неудержимо поднимался по спиральной дороге. Проехав полпути, мы надели на баллоны цепи. Шоссе было очищено от снега, но во многих местах оно обледенело. Машину частенько заносило и подбрасывало. Иногда приходилось вылезать и толкать ее. Дважды мы застревали и выгребали колёса из снега. В последней деревне мы раздобыли ведро песку. Теперь мы находились на большой высоте и боялись обледеневших поворотов на спусках. Стало совсем темно, голые, отвесные стены гор терялись в вечернем небе, дорога суживалась, мотор ревел на первой скорости. Мы спускались вниз, беря поворот за поворотом. Вдруг свет фар сорвался с каменной стены, провалился в пустоту, горы раскрылись, и внизу мы увидели огни деревушки.
   
Машина прогрохотала между пестрыми витринами магазинов на главной улице. Испуганные необычным зрелищем, пешеходы шарахались в стороны, лошади становились на дыбы. Какие-то сани съехали в кювет. Машина быстро поднялась по извилистой дороге к санаторию и остановилась у подъезда. Я выскочил. Как сквозь пелену промелькнули люди, любопытные взгляды, контора, лифт, белый коридор… Я рванул дверь и увидел Пат. Именно такой я видел ее сотни раз во сне и в мечтах, и теперь она шла мне навстречу, и я обхватил ее руками, как жизнь. Нет, это было больше, чем жизнь…
   * * *
   
— Слава богу, — сказал я, придя немного в себя, — я думал, ты в постели.
   
Она покачала головой, ее волосы коснулись моей щеки. Потом она выпрямилась, сжала ладонями мое лицо и посмотрела на меня.
   
— Ты приехал! — прошептала она. — Подумать только, ты приехал! Она поцеловала меня осторожно, серьезно и бережно, словно боялась сломать. Почувствовав ее губы, я задрожал. Всё произошло слишком быстро, и я не мог осмыслить это до конца. Я еще не был здесь по-настоящему; я был еще полон ревом мотора и видел убегающую ленту шоссе. Так чувствует себя человек, попадающий из холода и мрака в теплую комнату, — он ощущает тепло кожей, глазами, но еще не согрелся.
   
— Мы быстро ехали, — сказал я.
   
Она не ответила и продолжала молча смотреть на меня в упор, и казалось, она ищет и хочет снова найти что-то очень важное. Я был смущен, я взял ее за плечи и опустил глаза.
   
— Ты теперь останешься здесь? — спросила она.
   
Я кивнул.
   
— Скажи мне сразу. Скажи, уедешь ли ты… Чтобы я знала.
   
Я хотел ответить, что еще не знаю этого и что через несколько дней мне, видимо, придется уехать, так как у меня нет денег, чтобы оставаться в горах. Но я не мог. Я не мог сказать этого, когда она так смотрела па меня.
   
— Да, — сказал я, — останусь здесь. До тех пор, пока мы не сможем уехать вдвоем.
   
Ее лицо оставалось неподвижным. Но внезапно оно просветлело, словно озаренное изнутри — О, — пробормотала она, — я бы этого не вынесла.
   
Я, попробовал разглядеть через ее плечо температурный лист, висевший над изголовьем постели. Она это заметила, быстро сорвала листок, скомкала его и швырнула под кровать.
   
— Теперь это уже ничего не стоит, — сказала она.
   
Я заметил, куда закатился бумажный шарик, и решил незаметно поднять его потом и спрятать в карман.
   
— Ты была больна? — спросил я.
   
— Немного. Всё уже прошло.
   
— А что говорит врач?
   
Она рассмеялась:
   
— Не спрашивай сейчас о врачах. Вообще ни о чем больше не спрашивай. Ты здесь, и этого достаточно!
   
Вдруг мне показалось, что она уже не та. Может быть, оттого, что я так давно ее не видел, но она показалась мне совсем не такой, как прежде. Ее движения стали более плавными, кожа теплее, и даже походка, даже то, как она пошла мне навстречу, — всё было каким-то другим… Она была уже не просто красивой девушкой, которую нужно оберегать, было в ней что-то новое, и если раньше я часто не знал, любит ли она меня, то теперь я это ясно чувствовал. Она ничего больше не скрывала; полная жизни, близкая мне как никогда прежде, она была прекрасна, даря мне еще большее счастье… Но все-таки в ней чувствовалось какое-то странное беспокойство.
   
— Пат, — сказал я. — Мне нужно поскорее спуститься вниз. Кестер ждет меня. Нам надо найти квартиру.
   
— Кестер? А где Ленц?
   
— Ленц… — сказал я. — Ленц остался дома.
   
Она ни о чем не догадалась.
   
— Ты можешь потом прийти вниз? — спросил я. — Или нам подняться к тебе?
   
— Мне можно всё. Теперь мне можно всё. Мы спустимся и выпьем немного. Я буду смотреть, как вы пьете.
   
— Хорошо. Тогда мы подождем тебя внизу в холле.
   
Она подошла к шкафу за платьем. Улучив минутку, я вытащил из-под кровати бумажный шарик и сунул его в карман.
   
— Значит, скоро придешь, Пат?
   
— Робби! — Она подошла и обняла меня. — Ведь я гак много хотела тебе сказать.
   
— И я тебе, Пат. Теперь у нас времени будет вдоволь. Целый день будем что-нибудь рассказывать друг другу. Завтра. Сразу как-то не получается.
   
Она кивнула:
   
— Да, мы всё расскажем друг другу, и тогда всё время, что мы не виделись, уже не будет для нас разлукой. Каждый узнает всё о другом, и тогда получится, будто мы и не расставались.
   
— Да так это и было, — сказал я.
   
Она улыбнулась:
   
— Ко мне это не относится. У меня нет таких сил. Мне тяжелее. Я не умею утешаться мечтами, когда я одна. Я тогда просто одна, и всё тут. Одиночество легче, когда не любишь.
   
Она всё еще улыбалась, но я видел, что это была вымученная улыбка. — Пат,
   
— сказал я. — Дружище!
   
— Давно я этого не слышала, — проговорила она, и ее глаза наполнились слезами.
   * * *
   
Я спустился к Кестеру. Он уже выгрузил чемоданы. Нам отвели две смежные комнаты во флигеле.
   
— Смотри, — сказал я, показывая ему кривую температуры. — Так и скачет вверх и вниз.
   
Мы пошли по лестнице к флигелю. Снег скрипел под ногами.
   
— Сама по себе кривая еще ни о чем не говорит, — сказал Кестер. — Спроси завтра врача.
   
— И так понятно, — ответил я, скомкал листок и снова положил его в Карман.
   
Мы умылись. Потом Кестер пришел ко мне в комнату. Он выглядел так, будто только что встал после сна.
   
— Одевайся, Робби.
   
— Да. — Я очнулся от своих раздумий и распаковал чемодан.
   
Мы пошли обратно в санаторий. «Карл» еще стоял перед подъездом. Кестер накрыл радиатор одеялом.
   
— Когда мы поедем обратно, Отто? — спросил я.
   
Он остановился:
   
— По-моему, мне нужно выехать завтра вечером или послезавтра утром. А ты ведь остаешься…
   
— Но как мне это сделать? — спросил я в отчаянии. — Моих денег хватит не более чем на десять дней, а за Пат оплачено только до пятнадцатого. Я должен вернуться, чтобы зарабатывать. Здесь им едва ли понадобится такой плохой пианист.
   
Кестер наклонился над радиатором «Карла» и поднял одеяло.
   
— Я достану тебе денег, — сказал он и выпрямился. — Так что можешь спокойно оставаться здесь.
   
— Отто, — сказал я, — ведь я знаю, сколько у тебя осталось от аукциона. Меньше трехсот марок.
   
— Не о них речь. Будут другие деньги. Не беспокойся. Через неделю ты их получишь.
   
Я мрачно пошутил:
   
— Ждешь наследства? — Нечто в этом роде. Положись на меня. Нельзя тебе сейчас уезжать.
   
— Нет, — сказал я. — Даже не знаю, как ей сказать об этом.
   
Кестер снова накрыл радиатор одеялом и погладил капот. Потом мы пошли в холл и уселись у камина.
   
— Который час? — спросил я.
   
Кестер посмотрел на часы:
   
— Половина седьмого.
   
— Странно, — сказал я. — А я думал, что уже больше.
   
По лестнице спустилась Пат в меховом жакете. Она быстро прошла через холл и поздоровалась с Кестером. Только теперь я заметил, как она загорела. По светлому красновато-бронзовому оттенку кожи ее можно было принять за молодую индианку. Но лицо похудело и глаза лихорадочно блестели.
   
— У тебя температура? — спросил я.
   
— Небольшая, — поспешно и уклончиво ответила она. — По вечерам здесь у всех поднимается температура. И вообще это из-за вашего приезда. Вы очень устали?
   
— От чего?
   
— Тогда пойдемте в бар, ладно? Ведь вы мои первые гости…
   
— А разве тут есть бар?
   
— Да, небольшой. Маленький уголок, напоминающий бар. Это тоже для "лечебного процесса". Они избегают всего, что напоминало бы больницу. А если больному что-нибудь запрещено, ему этого всё равно не дадут.
   
Бар был переполнен. Пат поздоровалась с несколькими посетителями. Я заметил среди них итальянца. Мы сели за освободившийся столик.
   
— Что ты выпьешь?
   
— Коктейль с ромом. Мы его всегда пили в баре. Ты знаешь рецепт?
   
— Это очень просто, — сказал я девушке, обслуживавшей нас. — Портвейн пополам с ямайским ромом.
   
— Две порции, — попросила Пат. — И один коктейль "специаль".
   
Девушка принесла два «порто-ронко» и розоватый напиток. — Это для меня, — сказала Пат и пододвинула нам рюмки. — Салют!
   
Она поставила свой бокал, не отпив ни капли, затем оглянулась, быстро схватила мою рюмку и выпила ее.
   
— Как хорошо! — сказала она.
   
— Что ты заказала? — спросил я и отведал подозрительную розовую жидкость. Это был малиновый сок с лимоном без всякого алкоголя. — Очень вкусно, — сказал я.
   
Пат посмотрела на меня.
   
— Утоляет жажду, — добавил я.
   
Она рассмеялась:
   
— Закажите-ка еще один «порто-ронко». Но для себя. Мне не подадут.
   
Я подозвал девушку.
   
— Один «порто-ронко» и один «специаль», — сказали. Я заметил, что за столиками пили довольно много коктейля "специаль".
   
— Сегодня мне можно, Робби, правда? — сказала Пат. — Только сегодня! Как в старое время. Верно, Кестер?
   
— "Специаль" неплох, — ответил я и выпил второй бокал.
   
— Я ненавижу его! Бедный Робби, из-за меня ты должен пить эту бурду!
   
— Я свое наверстаю!
   
Пат рассмеялась.
   
— Потом за ужином я выпью еще чего-нибудь. Красного вина.
   
Мы заказали еще несколько «порто-ронко» и перешли в столовую. Пат была великолепна. Ее лицо сияло. Мы сели за один из маленьких столиков, стоявших у окон. Было тепло. Внизу раскинулась деревня с улицами, посеребренными снегом.
   
— Где Хельга Гутман? — спросил я.
   
— Уехала, — сказала Пат после недолгого молчания.
   
— Уехала? Так рано?
   
— Да, — сказала Пат, и я понял, что она имела в виду.
   
Девушка принесла темно-красное вино. Кестер налил полные бокалы. Все столики были уже заняты. Повсюду сидели люди и болтали. Пат коснулась моей руки.
   
— Любимый, — сказала она очень тихо и нежно. — Я просто больше не могла!
  
  
   
    
XXVI
   
   
Я вышел из кабинета главного врача, Кестер ждал в ресторане. Увидя меня, он встал. Мы вышли и сели на скамье перед санаторием.
   
— Плохи дела, Отто, — сказал я. — Еще хуже, чем я опасался.
   
Шумная группа лыжников прошла вплотную мимо нас. Среди них было несколько женщин с широкими белозубыми улыбками на здоровых загорелых лицах, густо смазанных кремом. Они кричали о том, что голодны, как волки.
   
Мы подождали, пока они прошли.
   
— И вот такие, конечно, живут, — сказал я. — Живут и здоровы до мозга костей. Эх, до чего же всё омерзительно.
   
— Ты говорил с главным врачом? — спросил Кестер.
   
— Да. Его объяснения были очень туманны, со множеством оговорок. Но вывод ясен — наступило ухудшение. Впрочем, он утверждает, что стало лучше.
   
— Не понимаю.
   
— Он утверждает, что, если бы она оставалась внизу, давно уже не было бы никакой надежды. А здесь процесс развивается медленнее. Вот это он и называет улучшением.
   
Кестер чертил каблуками по слежавшемуся снегу. Потом он поднял голову:
   
— Значит, у него есть надежда?
   
— Врач всегда надеется, такова уж его профессия. Но у меня очень мало осталось надежд. Я спросил его, сделал ли он вдувание, он сказал, что сейчас уже нельзя. Ей уже делали несколько лет тому назад. Теперь поражены оба легких. Эх, будь всё проклято, Отто!
   
Старуха в стоптанных галошах остановилась перед нашей скамьей. У нее было синее тощее лицо и потухшие глаза графитного цвета, казавшиеся слепыми. Шея была обернута старомодным боа из перьев. Она медленно подняла лорнетку и поглядела на нас. Потом побрела дальше.
   
— Отвратительное привидение.
   
— Что он еще говорил? — спросил Кестер.
   
— Он объяснял мне вероятные причины заболевания. У него было много пациентов такого же возраста. Всё это, мол, последствия войны. Недоедание в детские и юношеские годы. Но какое мне дело до всего этого? Она должна выздороветь. — Я поглядел на Кестера. — Разумеется, врач сказал мне, что видел много чудес. Что именно при этом заболевании процесс иногда внезапно прекращается, начинается обызвествление, и тогда выздоравливают даже в самых безнадежных случаях. Жаффе говорил то же самое. Но я не верю в чудеса.
   
Кестер не отвечал. Мы продолжали молча сидеть рядом. О чем мы еще могли говорить? Мы слишком многое испытали вместе, чтобы стараться утешать друг друга.
   
— Она не должна ничего замечать, Робби, — сказал наконец Кестер.
   
— Разумеется, — отвечал я.
   
Я ни о чем не думал; я даже не чувствовал отчаяния, я совершенно отупел. Всё во мне было серым и мертвым.
   
Мы сидели, ожидая Пат.
   
— Вот она, — сказал Кестер.
   
— Да, — сказал я и встал.
   
— Алло? — Пат подошла к нам. Она слегка пошатывалась и смеялась. — Я немного пьяна. От солнца. Каждый раз, как полежу на солнце, я качаюсь, точно старый моряк.
   
Я поглядел на нее, и вдруг все изменилось. Я не верил больше врачу; я верил в чудо. Она была здесь, она жила, она стояла рядом со мной и смеялась, — перед этим отступало всё остальное.
   
— Какие у вас физиономии! — сказала Пат.
   
— Городские физиономии, которые здесь совсем неуместны, — ответил Кестер. — Мы никак не можем привыкнуть к солнцу.
   
Она засмеялась.
   
— У меня сегодня хороший день. Нет температуры, и мне разрешили выходить. Пойдем в деревню и выпьем аперитив.
   
— Разумеется.
   
— Пошли.
   
— А не поехать ли нам в санях? — спросил Кестер.
   
— Я достаточно окрепла, — сказала Пат.
   
— Я это знаю, — ответил Кестер. — Но я еще никогда в жизни не ездил в санях. Мне бы хотелось попробовать.
   
Мы подозвали извозчика и поехали вниз по спиральной горной дороге, в деревню. Мы остановились перед кафе с маленькой, залитой солнцем террасой. Там сидело много людей, и среди них я узнал некоторых обитателей санатория. Итальянец из бара был тоже здесь. Его звали Антонио, он подошел к нашему столу, чтобы поздороваться с Пат. Он рассказал, как несколько шутников прошлой ночью перетащили одного спавшего пациента вместе с кроватью из его палаты в палату одной дряхлой учительницы.
   
— Зачем они это сделали? — спросил я.
   
— Он уже выздоровел и в ближайшие дни уезжает, — ответил Антонио. — В этих случаях здесь всегда устраивают такие штуки.
   
— Это пресловутый юмор висельников, которым пробавляются остающиеся, — добавила Пат.
   
— Да, здесь впадают в детство, — заметил Антонио извиняющимся тоном.
   
"Выздоровел, — подумал я. — Вот кто-то выздоровел и уезжает обратно".
   
— Что бы ты хотела выпить, Пат? — спросил я.
   
— Рюмку мартини, сухого мартини.
   
Включили радио. Венские вальсы. Они взвивались в теплом солнечном воздухе, словно полотнища легких светлых знамен. Кельнер принес нам мартини. Рюмки были холодными, они искрились росинками в лучах солнца.
   
— Хорошо вот так посидеть, не правда ли? — спросила Пат.
   
— Великолепно, — ответил я.
   
— Но иногда это бывает невыносимо, — сказала она.
   * * *
   
Мы остались до обеда. Пат очень хотела этого. Всё последнее время она вынуждена была оставаться в санатории и сегодня впервые вышла. Она сказала, что почувствует себя вдвойне здоровой, если сможет пообедать в деревне. Антонио обедал с нами. Потом мы опять поехали на гору, и Пат ушла к себе в комнату. Ей полагалось два часа полежать. Мы с Кестером выкатили «Карла» из гаража и осмотрели его. Нужно было сменить две сломанные рессорные пластины. У владельца гаража были инструменты, и мы принялись за работу. Потом мы подлили масла и смазали шасси. Покончив со всем этим, мы выкатили его наружу. Он стоял на снегу, забрызганный грязью, с обвисшими крыльями — лопоухий.
   
— Может, помоем его? — спросил я.
   
— Нет, в дороге нельзя, он этого не любит, — сказал Кестер.
   
Подошла Пат. Она выспалась и посвежела. Собака кружилась у ее ног.
   
— Билли! — окликнул я.
   
Пес замер, но глядел не слишком дружелюбно. Он не узнал меня. И очень смутился, когда Пат указала ему на меня.
   
— Ладно, — сказал я. — Слава богу, что у людей память лучше. Где же это он был вчера?
   
Пат засмеялась:
   
— Он всё время пролежал под кроватью. Он очень ревнует, когда ко мне кто-нибудь приходит. И всегда от раздражения куда-нибудь прячется.
   
— Ты отлично выглядишь, — сказал я.
   
Она посмотрела на меня счастливым взглядом. Потом подошла к "Карлу":
   
— Мне бы хотелось опять разок посидеть здесь и немножко прокатиться.
   
— Конечно, — сказал я. — Как ты думаешь, Отто?
   
— Само собой разумеется. Ведь на вас теплое пальто. Да и у нас здесь достаточно шарфов и одеял.
   
Пат села впереди, рядим с Кестером. «Карл» взревел. Выхлопные газы сине-белыми облачками заклубились в холодном воздухе. Мотор еще не прогрелся. Цепи, грохоча, начали медленно перемалывать снег. «Карл» пополз, фыркая, громыхая и ворча, вниз в деревню, вдоль главной улицы, словно поджарый волк, растерявшийся от конского топота и звона бубенцов.
   
Мы выбрались из деревни. Уже вечерело, и снежные поля мерцали в красноватых отсветах заходящего солнца. Несколько сараев на откосе были почти до самых крыш в снегу. Словно маленькие запятые, вниз, в долину, уносились последние лыжники. Они проскальзывали по красному диску солнца, которое вновь показалось из-за откоса — огромный круг тускнеющего жара.
   
— Вы вчера здесь проезжали? — спросила Пат.
   
— Да.
   
Машина забралась па гребень первого подъема. Кестер остановился. Отсюда открывался изумительный величественный вид. Когда накануне мы с грохотом пробирались сквозь стеклянный синий вечер, мы ничего этого не заметили. Тогда мы следили только за дорогой.
   
Там за откосами открывалась неровная долина. Дальние вершины остро и четко выступали на бледно-зеленом небе. Они отсвечивали золотом. Золотые пятна словно пыльцой покрывали снежные склоны у самых вершин. Пурпурно-белые откосы с каждым мгновением становились всё ярче, всё торжественнее, всё больше сгущались синие тени. Солнце стояло между двумя мерцающими вершинами, и вся широкая долина, с ее холмами и откосами, словно выстроилась для могучего безмолвного парада, который принимал уходящий властелин. Фиолетовая лента дороги извивалась вокруг холмов, то исчезая, то возникая вновь, темнея на поворотах, минуя деревни, и затем, выпрямившись, устремлялась к перевалу на горизонте.
   
— Так далеко за деревней я еще ни разу не была, — сказала Пат. — Ведь эта дорога ведет к нам домой?
   
— Да.
   
Она молча глядела вниз. Потом вышла из машины и, прикрывая глаза ладонью, как щитком, смотрела на север, словно различала там башни города.
   
— Это далеко отсюда? — спросила она.
   
— Да так с тысячу километров. В мае мы туда отправимся. Отто приедет за нами.
   
— В мае, — повторила она. — Боже мой, в мае!
   
Солнце медленно опускалось. Долина оживилась; тени, которые до сих пор неподвижно прижимались к складкам местности, начали безмолвно выскальзывать оттуда и забираться всё выше, словно огромные синие пауки. Становилось прохладно.
   
— Нужно возвращаться, Пат, — сказал я.
   
Она поглядела на меня, и внезапно в лице ее проступила боль. Я сразу понял, что она знает всё. Она знает, что никогда больше не перейдет через этот беспощадный горный хребет, темнеющий там, на горизонте; она знала это и хотела скрыть от нас, так же, как мы скрывали от нее, но на один миг она потеряла власть над собой, и вся боль и скорбь мира заметались в ее глазах.
   
— Проедем еще немного, — сказала она. — Еще совсем немного вниз. — Поехали, — сказал я, переглянувшись с Кестером.
   
Она села со мной на заднее сиденье, я обнял ее и укрыл ее и себя одним пледом. Машина начала медленно съезжать в долину, в тени.
   
— Робби, милый, — шептала Пат у меня на плече. — Вот теперь всё так, словно мы едем домой, обратно в нашу жизнь.
   
— Да, — сказал я. И подтянул плед, укрывая ее с головой.
   
Смеркалось. Чем ниже мы спускались, тем сильнее сгущались сумерки. Пат лежала, укрытая пледом. Она положила руку мне на грудь, под рубашку, я почувствовал тепло ее ладони, потом ее дыхание, ее губы и потом — ее слёзы.
   
Осторожно, так, чтобы она не заметила поворота, Кестер развернулся в следующей деревне на рыночной площади, описал большую дугу и медленно повел машину обратно.
   
Когда мы добрались до вершины, солнце уже совсем скрылось, а на востоке между подымавшихся облаков стояла бледная и чистая луна. Мы ехали обратно. Цепи перекатывались по земле с монотонным шумом. Вокруг было очень тихо. Я сидел неподвижно, не шевелился и чувствовал слёзы Пат на моем сердце, словно там кровоточила рана.
   * * *
   
Час спустя я сидел в ресторане. Пат была у себя в комнате, а Кестер пошел на метеостанцию узнать, будет ли еще снегопад. Уже стемнело, луну заволокло, и вечер за окнами был серый и мягкий, как бархат. Немного погодя пришел Антонио и подсел ко мне. За одним из дальних столиков сидел тяжелый пушечный снаряд в пиджаке из английского твида и слишком коротких брюках гольф. У него было лицо грудного младенца с надутыми губами и холодными глазами, круглая красная голова, совершенно лысая, сверкавшая, как биллиардный шар. Рядом с ним сидела очень худая женщина с глубокими тенями под глазами, с умоляющим, скорбным взглядом. Пушечный снаряд был очень оживлен. Его голова всё время двигалась, и он всё время плавно и округло разводил свои розовые плоские лапы:
   
— Чудесно здесь наверху. Просто великолепно. Этот вид, этот воздух, это питание. Тебе здесь действительно хорошо.
   
— Бернгард, — тихо сказала женщина.
   
— Право, я бы тоже хотел пожить, чтобы со мной так возились, так ухаживали… — Жирный смешок. — Ну, да ты стоишь этого.
   
— Ах, Бернгард, — сказала женщина робко.
   
— А что, а что? — радостно зашумел пушечный снаряд. — Ведь лучшего даже не может быть. Ты же здесь как в раю. А можешь себе представить, что делается там, внизу. Мне завтра опять в эту чертову суматоху. Радуйся, что ты ничего этого не ощущаешь. А я рад убедиться, что тебе здесь так хорошо.
   
— Бернгард, мне вовсе не хорошо, — сказала женщина.
   
— Но, детка, — громыхал Бернгард, — нечего хныкать. Что ж тогда говорить нашему брату? Всё время в делах, всюду банкротства, налоги. Хотя и работаешь с охотой.
   
Женщина молчала.
   
— Бодрый парень, — сказал я.
   
— Еще бы! — ответил Антонио. — Он здесь с позавчерашнего дня и каждое возражение жены опровергает своим "тебе здесь чудесно живется". Он не хочет ничего видеть; понимаете, ничего. Ни ее страха, ни ее болезни, ни ее одиночества. Вероятно, там, у себя в Берлине, он уже давно живет с другой женщиной — таким же пушечным снарядом, как и он сам, каждое полугодие приезжает сюда с обязательным визитом, потирает руки, развязно подшучивает, озабочен только своими удобствами. Лишь бы ничего не услышать. Здесь это часто бывает.
   
— А жена уже давно здесь?
   
— Примерно два года.
   
Группа молодежи, хихикая, прошла через зал. Антонио засмеялся:
   
— Они возвращаются с почты. Отправили телеграмму Роту.
   
— Кто это — Рот?
   
— Тот, который на днях уезжает. Они телеграфировали ему, что ввиду эпидемии гриппа в его краях он не имеет права уезжать и должен оставаться здесь. Всё это обычные шутки. Ведь им-то приходится оставаться, понимаете? Я посмотрел в окно на серый бархат потемневших гор. "Всё это неправда, — подумал я. — Всего этого не существует. Ведь так же не может быть. Здесь просто сцена, на которой разыгрывают шутливую пьеску о смерти. Ведь когда умирают по-настоящему, то это страшно серьезно". Мне хотелось подойти к этим молодым людям, похлопать по плечу и сказать: "Не правда ли, здесь только салонная смерть и вы только веселые любители игры в умирание? А потом вы опять встанете и будете раскланиваться. Ведь нельзя же умирать вот так, с не очень высокой температурой и прерывистым дыханием, ведь для этого нужны выстрелы и раны. Я ведь знаю это…"
   
— Вы тоже больны? — спросил я Антонио.
   
— Разумеется, — ответил он, улыбаясь.
   
— Право же, отличный кофе, — шумел рядом пушечный снаряд. — У нас теперь такого вообще нет. Воистину, райский уголок!
   * * *
   
Кестер вернулся с метеостанции.
   
— Мне нужно уезжать, Робби, — сказал он. — Барометр падает, и ночью, вероятно, будет снегопад. Тогда я утром вообще не выберусь. Сегодня еще только и можно.
   
— Ладно. Мы еще успеем поужинать вместе?
   
— Да. Я сейчас, быстро соберусь.
   
— Идем, помогу, — сказал я.
   
Мы собрали вещи Кестера и снесли их вниз в гараж. Потом мы пошли за Пат.
   
— Если что-нибудь нужно будет, позвони мне, Робби, — сказал Отто.
   
Я кивнул.
   
— Деньги ты получишь через несколько дней. Так, чтобы хватило на некоторое время. Делай всё, что нужно.
   
— Да, Отто. — Я немного помедлил. — У нас там дома осталось еще несколько ампул морфия. Не мог бы ты их прислать мне?
   
Он поглядел на меня:
   
— Зачем они тебе?
   
— Не знаю, как здесь пойдут дела. Может быть, и не понадобится. У меня всё-таки есть еще надежда, несмотря ни на что. Каждый раз, когда вижу ее, я надеюсь. А когда остаюсь один, — перестаю. Но я не хотел бы, чтобы она мучилась, Отто. Чтобы она здесь лежала и не было ничего, кроме боли. Может быть, они ей сами дадут, если понадобится. Но всё же я буду спокойней, зная, что могу ей помочь.
   
— Только для этого, Робби? — спросил Кестер.
   
— Только для этого, Отто. Совершенно определенно. Иначе я не стал бы тебе говорить.
   
Он кивнул.
   
— Ведь нас теперь только двое, — произнес он медленно.
   
— Да.
   
— Ладно, Робби.
   
Мы пошли в ресторан, и по пути я зашел за Пат. Мы быстро поели, потому что небо всё больше и больше заволакивало тучами. Кестер вывел «Карла» из гаража к главному подъезду.
   
— Будь здоров, Робби, — сказал он.
   
— И ты будь здоров, Отто.
   
— До свидания, Пат! — Он протянул ей руку и поглядел на нее. — Весной я приеду за вами.
   
— Прощайте, Кестер. — Пат крепко держала его руку. — Я очень рада, что повидала вас. Передайте мой привет Готтфриду Ленцу.
   
— Да, — сказал Кестер.
   
Она всё еще держала его руку. Ее губы дрожали. И вдруг она прильнула к нему и поцеловала.
   
— Прощайте! — шепнула она сдавленным голосом.
   
По лицу Кестера словно пробежало ярко-красное пламя. Он хотел еще что-то сказать, но повернулся, сел в машину, стартовал рывком и помчался вниз по спиральной дороге, не оборачиваясь. Мы смотрели ему вслед. Машина грохотала вдоль шоссе, взбираясь на подъемы и, как одинокий светлячок, неся перед собой тусклое пятно света от фар, скользящее по серому снегу. На ближайшей высотке она остановилась, и Кестер помахал нам. Его силуэт темнел на свету. Потом он исчез, и мы еще долго слышали постепенно затихавшее жужжание машины.
   * * *
   
Пат стояла, вся подавшись вперед, и прислушивалась, пока еще можно было что-нибудь слышать. Потом она повернулась ко мне:
   
— Итак, отбыл последний корабль, Робби. — Предпоследний, — возразил я. — Последний — это я. Знаешь, что я собираюсь делать? Хочу выбрать себе другое место для стоянки на якоре. Комната во флигеле мне больше не нравится. Не вижу причин, почему бы нам не поселиться вместе. Я попытаюсь раздобыть комнату поближе к тебе.
   
Она улыбнулась:
   
— Исключено. Это тебе не удастся. Что ты собираешься предпринять?
   
— А ты будешь довольна, если я всё-таки это устрою?
   
— Что за вопрос? Это было бы чудесно, милый. Почти как у мамаши Залевски.
   
— Ладно. Тогда позволь мне с полчасика похлопотать.
   
— Хорошо. А я пока сыграю с Антонио в шахматы. Я научилась здесь.
   
Я отправился в контору и заявил, что намерен остаться здесь на длительное время и хочу получить комнату на том же этаже, где находится Пат. Пожилая дама без бюста презрительно оглядела меня и отклонила мою просьбу, ссылаясь на местный распорядок.
   
— Кто установил этот распорядок? — спросил я.
   
— Дирекция, — ответила дама, разглаживая складки своего платья.
   
Довольно раздраженно она в конце концов сообщила мне, что просьбу о том, чтобы сделать исключение, может рассматривать только главный врач.
   
— Но он уже ушел, — добавила она. — И по вечерам не полагается беспокоить его служебными вопросами на дому.
   
— Отлично, — сказал я. — А я всё-таки обеспокою его разок по служебному вопросу. По вопросу о местном распорядке.
   
Главный врач жил в маленьком домике рядом с санаторием. Он сразу же принял меня и немедленно дал разрешение.
   
— По началу мне не думалось, что это будет так легко, — сказал я.
   
Он засмеялся:
   
— Ага, это вы, должно быть, нарвались на старую Рексрот? Ну, я сейчас позвоню.
   
Я вернулся в контору. Старуха Рексрот, завидев вызывающее выражение моего лица, с достоинством удалилась. Я уладил все с секретаршей и поручил швейцару перенести мои вещи и подать в номер пару бутылок рома. Потом я пошел в ресторан к Пат.
   
— Тебе удалось? — спросила она.
   
— Пока еще нет, но в ближайшие дни я добьюсь.
   
— Жаль. — Она опрокинула шахматные фигуры и встала.
   
— Что будем делать? — спросил я — Пойдем в бар?
   
— Мы по вечерам часто играем в карты, — сказал Антонио. — Скоро задует фен — это уже ощущается. В такое время карты — самое подходящее.
   
— Ты играешь в карты, Пат? — удивился я. — Какие же ты знаешь игры? Подкидного дурака или пасьянс?
   
— Покер, милый, — заявила Пат.
   
Я рассмеялся.
   
— Нет, право же, она умеет, — сказал Антонио. — Только она слишком отчаянная. Неимоверно блефует.
   
— Я тоже, — возразил я. — Значит, нужно испробовать хоть разок.
   
Мы забрались в угол и начали играть Пат неплохо разбиралась в покере. Она действительно блефовала так, что можно было только диву даваться. Час спустя Антонио показал на окно. Шел снег. Медленно, словно колеблясь, большие хлопья падали почти вертикально
   
— Совсем безветренно, — сказал Антонио. — Значит, будет много снега.
   
— Где сейчас может быть Кестер? — спросила Пат.
   
— Он уже проехал главный перевал, — ответил я.
   
На мгновение я отчетливо увидел перед собою «Карла» и Кестера, который вел его сквозь белую, снежную ночь. И внезапно мне показалось невероятным, что я сижу здесь, что Кестер где-то в пути, что Пат рядом со мной. Она смотрела на меня со счастливой улыбкой, ее рука с картами спокойно лежала на столе.
   
— Твой ход, Робби.
   
Пушечный снаряд пробрался через весь зал, остановился у нашего стола и добродушно заглядывал в карты. Вероятно, его жена уже уснула, и он искал собеседника. Я положил карты, злобно посмотрел на него и таращился, пока он не ушел.
   
— Ты не очень любезен, — весело сказала Пат.
   
— Нет, я не хочу быть любезным, — возразил я.
   
Потом мы еще зашли в бар и выпили пару коктейлей, а затем Пат нужно было отправляться спать. Я попрощался с ней в ресторане. Она медленно поднялась по лестнице, остановилась и оглянулась перед тем, как свернуть в коридор. Я подождал некоторое время и зашел в контору, чтобы получить ключ от своей комнаты. Маленькая секретарша улыбалась.
   
— Семьдесят восьмой номер, — сказала она.
   
Это было рядом с комнатой Пат.
   
— Неужели по указанию мадемуазель Рексрот? — спросил я.
   
— Нет. Мадемуазель Рексрот ушла в молитвенный дом, — ответила она.
   
— Молитвенные дома и вправду иногда приносят благодать, — сказал я и быстро поднялся наверх. Мои вещи были уже распакованы. Через полчаса я постучал в боковую дверь, которая вела в соседнюю комнату.
   
— Кто там? — крикнула Пат.
   
— Полиция нравов, — ответил я.
   
Ключ щелкнул, и дверь распахнулась.
   
— Робби, ты? — пробормотала изумленная Пат.
   
— Да, это я — победитель мадемуазель Рексрот и владелец коньяка и «порто-ронко». — Обе бутылки я вытащил из кармана своего халата. — А теперь отвечай немедленно: сколько мужчин уже здесь побывало?
   
— Никого, кроме одной футбольной команды и одного оркестра филармонии, — смеясь, заявила Пат. — Ах, милый, теперь опять наступили прежние времена.
   * * *
   
Она заснула на моем плече. Я еще долго не засыпал. В углу комнаты горела маленькая лампа. Снежные хлопья тихо ударялись в окно, и казалось, что время остановилось в этом зыбком золотисто-коричневом полумраке. В комнате было очень тепло. Изредка потрескивали трубы центрального отопления. Пат во сне пошевелилась, и одеяло, шурша, медленно соскользнуло на пол. "Ах, — думал я, — какая бронзовая мерцающая кожа! Какое чудо эти тонкие колени! И нежная тайна груди! — Я ощущал ее волосы на моем плече и губами чувствовал биение пульса в ее руке. — И ты должна умереть? Ты не можешь умереть. Ведь ты — это счастье*.
   
Осторожно я опять натянул одеяло. Пат что-то про бормотала во сне, замолкла и, не просыпаясь, медленно обняла меня за шею.
  
  
   
    
XXVII
   
   
Все последующие дни непрерывно шел снег. У Пат повысилась температура, и она должна была оставаться в постели. Многие в этом доме температурили.
   
— Это из-за погоды, — говорил Антонио. — Слишком тепло, и дует фен. Настоящая погода для лихорадки.
   
— Милый, да выйди ты прогуляться, — сказала Пат. — Ты умеешь ходить на лыжах?
   
— Нет, где бы я мог научиться? Ведь я никогда не бывал в горах.
   
— Антонио тебя научит. Ему это нравится, и он к тебе хорошо относится.
   
— Мне приятнее оставаться здесь.
   
Она приподнялась и села в постели. Ночная сорочка соскользнула с плеч. Проклятье! какими худенькими стали ее плечи! Проклятье! какой тонкой стала шея!
   
— Робби, — сказала она. — Сделай это для меня. Мне не нравится, что ты сидишь всё время здесь, у больничной постели. Вчера и позавчера; это уж больше чем слишком.
   
— А мне нравится здесь сидеть, — ответил я. — Не имею никакого желания бродить по снегу.
   
Она дышала громко, и я слышал неравномерный шум ее дыхания.
   
— В этом деле у меня больше опыта, чем у тебя, — сказала она и облокотилась на подушку. — Так лучше для нас обоих. Ты сам потом в этом убедишься. — Она с трудом улыбнулась. — Сегодня после обеда или вечером ты еще сможешь достаточно здесь насидеться. Но по утрам это меня беспокоит, милый. По утрам, когда температура, всегда выглядишь ужасно. А вечером всё по-другому. Я поверхностная и глупая — я не хочу быть некрасивой, когда ты на меня смотришь.
   
— Однако, Пат… — Я поднялся. — Ладно, я выйду ненадолго с Антонио. К обеду буду опять здесь. Будем надеяться, что я не переломаю себе кости на этих досках, которые называются лыжами.
   
— Ты скоро научишься, милый. — Ее лицо утратило выражение тревожной напряженности. — Ты очень скоро будешь чудесно ходить на лыжах.
   
— И ты хочешь, чтобы я поскорее чудесно отсюда убрался, — сказал я и поцеловал ее. Ее руки были влажны и горячи, а губы сухи и воспалены.
   * * *
   
Антонио жил на третьем этаже. Он одолжил мне пару ботинок и лыжи. Они подошли мне, так как мы были одинакового роста. Мы отправились на учебную поляну, неподалеку от деревни. По дороге Антонио испытующе поглядел на меня.
   
— Повышение температуры вызывает беспокойство, — сказал он. — В такие дни здесь уже происходили разные необычайные вещи. — Он положил лыжи на снег и стал их закреплять. — Самое худшее, когда нужно ждать и не можешь ничего сделать. От этого можно сойти с ума.
   
— Здоровым тоже, — ответил я. — Когда находишься тут же и не можешь ничего сделать.
   
Он кивнул.
   
— Некоторые из нас работают, — продолжал он. — Некоторые перечитывают целые библиотеки, а многие превращаются снова в школьников, которые стараются удрать от лечения, как раньше удирали от уроков физкультуры; случайно встретив врача, они, испуганно хихикая, прячутся в магазинах и кондитерских. Тайком курят, тайком выпивают, играют в запретные игры, сплетничают, придумывают глупые и озорные проделки — всем этим стараются спастись от пустоты. И от правды. Этакое ребяческое, легкомысленное, но, пожалуй, также героическое пренебрежение к смерти. Да что им в конце концов остается делать?
   
"Да, — подумал я. — Ведь и нам всем в конце концов ничего другого не остается делать".
   
— Ну что ж, попытаемся? — спросил Антонио и воткнул палки в снег.
   
— Ладно.
   
Он показал мне, как закреплять лыжи и как сохранять равновесие. Это было нетрудно. Я довольно часто падал, но потом стал постепенно привыкать, и дело понемногу пошло на лад. Через час мы закончили.
   
— Хватит, — сказал Антонио. — Сегодня вечером вы еще почувствуете все свои мышцы.
   
Я снял лыжи и ощутил, с какой силой во мне бьется кровь.
   
— Хорошо, что мы погуляли, Антонио, — сказал я.
   
Он кивнул:
   
— Мы это можем делать каждое утро. Так только и удается отвлечься, подумать о чем-нибудь другом. — Не зайти ли нам куда-нибудь выпить? — спросил я.
   
— Можно. По рюмке «Дюбоне» у Форстера.
   * * *
   
Мы выпили по рюмке «Дюбоне» и поднялись наверх к санаторию. В конторе секретарша сказала мне, что приходил почтальон и передал, чтобы я зашел на почту. Там для меня получены деньги. Я посмотрел на часы. Еще оставалось время, и я вернулся в деревню. На почте мне выдали две тысячи марок. С ними вручили и письмо Кестера. Он писал, чтобы я не беспокоился, что есть еще деньги. Я должен только сообщить, если понадобятся.
   
Я поглядел на деньги. Откуда он достал их? И так быстро… Я знал все наши источники. И внезапно я сообразил. Я вспомнил любителя гонок конфекционера Больвиса, как он жадно охлопывал нашего «Карла» в тот вечер у бара, когда он проиграл пари, как он приговаривал: "Эту машину я куплю в любое мгновенье"… Проклятье! Кестер продал «Карла». Вот откуда столько денег сразу. «Карла», о котором он говорил, что охотнее потеряет руку, чем эту машину. «Карла» у него больше не было. «Карл» был в толстых лапах фабриканта костюмов, и Отто, который за километры на слух узнавал гул его мотора, теперь услышит его в уличном шуме, словно вой брошенного пса.
   
Я спрятал письмо Кестера и маленький пакет с ампулами морфия. Беспомощно стоял я у оконца почты. Охотнее всего я тотчас же отправил бы деньги обратно. Но этого нельзя было делать. Они были необходимы нам. Я разгладил банкноты, сунул их в карман и вышел. Проклятье! Теперь я буду издалека обходить каждый автомобиль. Раньше автомобили были для нас приятелями, но «Карл» был больше чем приятель. Он был боевым другом! «Карл» — призрак шоссе. Мы были неразлучны: «Карл» и Кестер, «Карл» и Ленц, «Карл» и Пат. В бессильной ярости я топтался, стряхивая снег с ботинок. Ленц был убит. «Карл» продан, а Пат? Невидящими глазами я смотрел в небо, в это серое бесконечное небо сумасшедшего бога, который придумал жизнь и смерть, чтобы развлекаться.
   * * *
   
К вечеру ветер переменился, прояснилось и похолодало. И Пат почувствовала себя лучше. На следующее утро ей уже позволили вставать, и несколько дней спустя, когда уезжал Рот, тот человек, что излечился, она даже пошла провожать его на вокзал.
   
Рота провожала целая толпа. Так уж здесь было заведено, когда кто-нибудь уезжал. Но сам Рот не слишком радовался. Его постигла своеобразная неудача. Два года тому назад некое медицинское светило, отвечая на вопрос Рота, сколько ему осталось еще жить, заявило, что не более двух лет, если он будет очень следить за собой. Для верности он спросил еще одного врача, прося сказать ему всю правду по совести. Тот назначил ему еще меньший срок. Тогда Рот распределил всё свое состояние на два года и пустился жить вовсю, не заботясь о своей хвори. С тяжелейшим кровохарканьем доставили его наконец в санаторий. Но здесь, вместо того чтобы умереть, он стал Неудержимо поправляться. Когда он прибыл сюда, он весил всего 45 килограммов. А теперь он уже весил 75 и был настолько здоров, что мог отправиться домой. Но зато денег у него уже не было.
   
— Что мне теперь делать там, внизу? — спрашивал он меня и скреб свое темя, покрытое рыжими волосами. — Вы ведь недавно оттуда. Что там сейчас творится?
   
— Многое изменилось за это время, — отвечал я, глядя на его круглое, словно стеганое, лицо с бесцветными ресницами. Он выздоровел, хотя был уже совершенно безнадежен, — больше меня в нем ничто не интересовало.
   
— Придется искать какую-нибудь работу, — сказал он. — Как теперь обстоит дело с этим?
   
Я пожал плечами. Зачем объяснять ему, что, вероятно, не найдется никакой работы. Он скоро сам убедится в этом.
   
— Есть у вас какие-нибудь связи, друзья?
   
— Друзья? Ну, видите ли, — он зло рассмеялся, — когда внезапно оказываешься без денег, друзья скачут прочь, как блохи от мертвой собаки.
   
— Тогда вам будет трудно.
   
Он наморщил лоб:
   
— Не представляю себе совершенно, что будет. У меня осталось только несколько сот марок. И я ничему не учился, только уменью тратить деньги. Видимо, мой профессор всё-таки окажется прав, хотя и в несколько ином смысле: года через два я окочурюсь. Во всяком случае, от пули.
   
И тогда меня вдруг охватило бессмысленное бешенство против этого болтливого идиота. Неужели он не понимал, что такое жизнь. Я смотрел на Пат — она шла впереди рядом с Антонио, — я видел ее шею, ставшую такой тонкой от цепкой хватки болезни, я знал, как она любит жизнь, и в это мгновенье я не задумываясь мог бы убить Рота, если бы знал, что это принесет здоровье Пат; Поезд отошел. Рот махал нам шляпой. Провожающие кричали ему что-то вслед и смеялись. Какая-то девушка пробежала, спотыкаясь, вдогонку за поездом и кричала высоким, срывающимся голосом:
   
— До свидания, до свидания! — Потом она вернулась и разрыдалась.
   
У всех вокруг были смущенные лица.
   
— Алло! — крикнул Антонио. — Кто плачет на вокзале, должен платить штраф. Это старый закон санатория. Штраф в пользу кассы на расходы по следующему празднику.
   
Он широким жестом протянул к ней руку. Все опять засмеялись. Девушка тоже улыбнулась сквозь слёзы и достала из кармана пальто потертое портмоне.
   
Мне стало очень тоскливо. На этих лицах вокруг я видел не смех, а судорожное, мучительное веселье; они гримасничали.
   
— Пойдем, — сказал я Пат и крепко взял ее под руку.
   
Мы молча прошли по деревенской улице. В ближайшей кондитерской я купил коробку конфет.
   
— Это жареный миндаль, — сказал я, протягивая ей сверток. — Ты ведь любишь его, не правда ли?
   
— Робби, — сказала Пат, и у нее задрожали губы.
   
— Минутку, — ответил я и быстро вошел в цветочный магазин, находившийся рядом. Уже несколько успокоившись, я вышел оттуда с букетом роз.
   
— Робби, — сказала Пат.
   
Моя ухмылка была довольно жалкой:
   
— На старости лет я еще стану галантным кавалером.
   
Не знаю, что с нами внезапно приключилось. Вероятно, причиной всему был этот проклятый только что отошедший поезд. Словно нависла свинцовая тень, словно серый ветер пронесся, срывая всё, что с таким трудом хотелось удержать… Разве не оказались мы внезапно лишь заблудившимися детьми, которые не знали, куда идти, и очень старались держаться храбро?
   
— Пойдем поскорей выпьем что-нибудь, — сказал я.
   
Она кивнула. Мы зашли в ближайшее кафе и сели у пустого столика возле окна.
   
— Чего бы ты хотела, Пат?
   
— Рому, — сказала она и поглядела на меня.
   
— Рому, — повторил я и отыскал под столом ее руку. Она крепко стиснула мою.
   
Нам принесли ром. Это был «Баккарди» с лимоном.
   
— За твое здоровье, милый, — сказала Пат и подняла бокал.
   
— Мой добрый старый дружище! — сказал я.
   
Мы посидели еще немного.
   
— А странно ведь иногда бывает? — сказала Пат.
   
— Да. Бывает. Но потом всё опять проходит.
   
Она кивнула. Мы пошли дальше, тесно прижавшись друг к другу. Усталые, потные лошади протопали мимо, волоча сани. Прошли утомленные загорелые лыжники в бело-красных свитерах — это была хоккейная команда, воплощение шумливой жизни.
   
— Как ты себя чувствуешь, Пат? — спросил я.
   
— Хорошо, Робби.
   
— Нам ведь всё нипочем, не правда ли?
   
— Конечно, милый. — Она прижала мою руку к себе.
   
Улица опустела. Закат розовым одеялом укрывал заснеженные горы.
   
— Пат, — сказал я, — а ведь ты еще не знаешь, что у нас куча денег. Кестер прислал.
   
Она остановилась:
   
— Вот это чудесно, Робби. Значит, мы сможем еще разок по-настоящему кутнуть.
   
— Само собой разумеется, — сказал я, — и столько раз, сколько захотим.
   
— Тогда мы в субботу пойдем в курзал. Там будет последний большой бал этого года.
   
— Но ведь тебе же нельзя выходить по вечерам.
   
— Да это нельзя большинству из тех, кто здесь, но всё же они выходят.
   
Я нахмурился, сомневаясь.
   
— Робби, — сказала Пат. — Пока тебя здесь не было, я выполняла всё, что мне было предписано. Я была перепуганной пленницей рецептов, ничем больше. И ведь всё это не помогло. Мне стало хуже. Не прерывай меня, я знаю, что ты скажешь. Я знаю также, чем всё это кончится. Но то время, что у меня еще осталось, то время, пока мы вместе с тобой, — позволь мне делать всё, что я хочу.
   
На ее лице лежал красноватый отсвет заходящего солнца. Взгляд был серьезным, спокойным и очень нежным. "О чем это мы говорим? — подумал я. И во рту у меня пересохло. — Ведь это же невероятно, что мы вот так стоим здесь и разговариваем о том, чего не может и не должно быть. Ведь это Пат произносит эти слова — так небрежно, почти без грусти, словно ничего уж нельзя предпринять, словно у нас не осталось и самого жалкого обрывка обманчивой надежды. Ведь это же Пат — почти ребенок, которого я должен оберегать, Пат, внезапно ставшая такой далекой и обреченной, причастной тому безыменному, что кроется за пределами жизни".
   
— Ты не должна так говорить, — пробормотал я наконец. — Я думаю, что мы, пожалуй, сначала спросим об этом врача.
   
— Мы никого и никогда больше не будем ни о чем спрашивать. — Она тряхнула своей прекрасной маленькой головкой, на меня глядели любимые глаза. — Я не хочу больше ни о чем узнавать. Теперь я хочу быть только счастливой.
   * * *
   
Вечером в коридорах санатория была суета; все шушукались, бегали взад и вперед. Пришел Антонио и передал приглашение. Должна была состояться вечеринка в комнате одного русского.
   
— Ты считаешь удобным, что я так запросто пойду с тобой? — спросил я.
   
— Почему же нет? — возразила Пат.
   
— Здесь принято многое, что в иных местах неприемлемо, — сказал, улыбаясь, Антонио.
   
Русский был пожилым человеком со смуглым лицом. Он занимал две комнаты, устланные коврами. На сундуке стояли бутылки с водкой. В комнатах был полумрак. Горели только свечи. Среди гостей была очень красивая молодая испанка. Оказывается, праздновали день ее рождения. Очень своеобразное настроение царило в этих озаренных мерцающим светом комнатах. Полумраком и необычным побратимством собравшихся здесь людей, которых соединила одна судьба, они напоминали фронтовой блиндаж.
   
— Что бы вы хотели выпить? — спросил меня русский. Его глубокий, густой голос звучал очень тепло.
   
— Всё, что предложите.
   
Он принес бутылку коньяка и графин с водкой.
   
— Вы здоровы? — спросил он.
   
— Да, — ответил я смущенно.
   
Он протянул мне папиросы. Мы выпили.