1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 
         

           Пустите!    

         

           Меня не остановите.    

      Вру я,    

      в праве ли,    

      но я не могу быть спокойней.    

      Смотрите —    

      звезды опять обезглавили    

      и небо окровавили бойней!    

         

           Эй, вы!    

      Небо!    

      Снимите шляпу!    

      Я иду!    

         

           Глухо.    

         

           Вселенная спит,    

      положив на лапу    

      с клещами звезд огромное ухо. [1914–1915  ]    

         

                   Флейта-позвоночник*    

        

        Пролог    

        

           За всех вас,    

      которые нравились или нравятся,    

      хранимых иконами у души в  пещере,    

      как чашу вина в застольной  здравице,    

      подъемлю стихами наполненный  череп.    

         

           Все чаще думаю —    

      не поставить ли лучше    

      точку пули в своем конце.    

      Сегодня я    

      на всякий случай    

      даю прощальный концерт.    

         

           Память!    

      Собери у мозга в зале    

      любимых неисчерпаемые очереди.    

      Смех из глаз в глаза лей.    

      Былыми свадьбами ночь ряди.    

      Из тела в тело веселье лейте.    

      Пусть не забудется ночь никем.    

      Я сегодня буду играть на  флейте.    

      На собственном позвоночнике.    

         

            1    

        

           Версты улиц взмахами шагов  мну.    

      Куда уйду я, этот ад тая!    

      Какому небесному Гофману*    

      выдумалась ты, проклятая?!    

         

           Буре веселья улицы узки.    

      Праздник нарядных черпал и  черпал.    

      Думаю.    

      Мысли, крови сгустки,    

      больные и запекшиеся, лезут из  черепа.    

         

           Мне,    

      чудотворцу всего, что  празднично,    

      самому на праздник выйти не с  кем.    

      Возьму сейчас и грохнусь  навзничь    

      и голову вымозжу каменным  Невским!    

      Вот я богохулил.    

      Орал, что бога нет,    

      а бог такую из пекловых глубин,    

      что перед ней гора заволнуется  и дрогнет,    

      вывел и велел:    

      люби!    

         

           Бог доволен.    

      Под небом в круче    

      измученный человек одичал и  вымер.    

      Бог потирает ладони ручек.    

      Думает бог:    

      погоди, Владимир!    

      Это ему, ему же,    

      чтоб не догадался, кто ты,    

      выдумалось дать тебе настоящего  мужа    

      и на рояль положить человечьи  ноты.    

      Если вдруг подкрасться к двери  спаленной,    

      перекрестить над вами стёганье  одеялово,    

      знаю —    

      запахнет шерстью паленной,    

      и серой издымится мясо дьявола.    

         

           А я вместо этого до утра  раннего    

      в ужасе, что тебя любить увели,    

      метался    

      и крики в строчки выгранивал,    

      уже наполовину сумасшедший  ювелир.    

      В карты б играть!    

      В вино    

      выполоскать горло сердцу  изоханному.    

         

           Не надо тебя!    

      Не хочу!    

      Все равно    

      я знаю,    

      я скоро сдохну.    

         

           Если правда, что есть ты,    

      боже,    

      боже мой,    

      если звезд ковер тобою выткан,    

      если этой боли,    

      ежедневно множимой,    

      тобой ниспослана, господи,  пытка,    

      судейскую цепь надень.    

      Жди моего визита.    

      Я аккуратный,    

      не замедлю ни на день.    

      Слушай,    

      Всевышний инквизитор!    

         

           Рот зажму.    

      Крик ни один им    

      не выпущу из искусанных губ я.    

      Привяжи меня к кометам, как к  хвостам лошадиным,    

      и вымчи,    

      рвя о звездные зубья.    

      Или вот что:    

      когда душа моя выселится,    

      выйдет на суд твой,    

      выхмурясь тупенько,    

      ты,    

      Млечный Путь перекинув  виселицей,    

      возьми и вздерни меня,  преступника.    

      Делай, что хочешь.    

      Хочешь, четвертуй.    

      Я сам тебе, праведный, руки  вымою.    

      Только —    

      слышишь! —    

      убери проклятую ту,    

      которую сделал моей любимою!    

         

           Версты улиц взмахами шагов  мну.    

      Куда я денусь, этот ад тая!    

      Какому небесному Гофману    

      выдумалась ты, проклятая?!    

         

            2    

        

           И небо,    

      в дымах забывшее, что голубо,    

      и тучи, ободранные беженцы  точно,    

      вызарю в мою последнюю любовь,    

      яркую, как румянец у  чахоточного.    

         

           Радостью покрою рев    

      скопа    

      забывших о доме и уюте.    

      Люди,    

      слушайте!    

      Вылезьте из окопов.    

      После довоюете.    

         

           Даже если,    

      от крови качающийся, как  Бахус*,    

      пьяный бой идет —    

      слова любви и тогда не ветхи.    

      Милые немцы!    

      Я знаю,    

      на губах у вас    

      гётевская Гретхен*.    

         

           Француз,    

      улыбаясь, на штыке мрет,    

      с улыбкой разбивается  подстреленный авиатор,    

      если вспомнят    

      в поцелуе рот    

      твой, Травиата*.    

         

           Но мне не до розовой  мякоти,    

      которую столетия выжуют.    

      Сегодня к новым ногам лягте!    

      Тебя пою,    

      накрашенную,    

      рыжую.    

         

           Может быть, от дней этих,    

      жутких, как штыков острия,    

      когда столетия выбелят бороду,    

      останемся только    

      ты    

      и я,    

      бросающийся за тобой от города  к городу.    

         

           Будешь за море отдана,    

      спрячешься у ночи в норе —    

      я в тебя вцелую сквозь туманы  Лондона    

      огненные губы фонарей.    

         

           В зное пустыни вытянешь  караваны,    

      где львы начеку, —    

      тебе    

      под пылью, ветром рваной,    

      положу Сахарой горящую щеку.    

         

           Улыбку в губы вложишь,    

      смотришь —    

      тореадор хорош как!    

      И вдруг я    

      ревность метну в ложи    

      мрущим глазом быка.    

         

           Вынесешь на мост шаг  рассеянный —    

      думать,    

      хорошо внизу бы.    

      Это я    

      под мостом разлился Сеной,    

      зову,    

      скалю гнилые зубы.    

         

           С другим зажгешь в огне  рысаков    

      Стрелку или Сокольники*.    

      Это я, взобравшись туда высоко,    

      луной томлю, ждущий и  голенький.    

         

           Сильный,    

      понадоблюсь им я —    

      велят:    

      себя на войне убей!    

      Последним будет    

      твое имя,    

      запекшееся на выдранной ядром  губе.    

         

           Короной кончу?    

      Святой Еленой*?    

      Буре жизни оседлав валы,    

      я — равный кандидат    

      и на царя вселенной    

      и на    

      кандалы.    

         

           Быть царем назначено мне —    

      твое личико    

      на солнечном золоте моих монет    

      велю народу:    

      вычекань!    

      А там,    

      где тундрой мир вылинял,    

      где с северным ветром ведет  река торги, —    

      на цепь нацарапаю имя Лилино    

      и цепь исцелую во мраке  каторги.    

         

           Слушайте ж, забывшие, что  небо голубо,    

      выщетинившиеся,    

      звери точно!    

      Это, может быть,    

      последняя в мире любовь    

      вызарилась румянцем  чахоточного.    

         

            3    

        

           Забуду год, день, число.    

      Запрусь одинокий с листом  бумаги я,    

      Творись, просветленных  страданием слов    

      нечеловечья магия!    

         

           Сегодня, только вошел к  вам,    

      почувствовал —    

      в доме неладно.    

      Ты что-то таила в шелковом  платье,    

      и ширился в воздухе запах  ладана.    

      Рада?    

      Холодное    

      «очень».    

      Смятеньем разбита разума ограда.    

      Я отчаянье громозжу, горящ и  лихорадочен.    

         

           Послушай,    

      все равно    

      не спрячешь трупа.    

      Страшное слово на голову лавь!    

      Все равно    

      твой каждый мускул    

      как в рупор    

      трубит:    

      умерла, умерла, умерла!    

      Нет,    

      ответь.    

      Не лги!    

      (Как я такой уйду назад?)    

      Ямами двух могил    

      вырылись в лице твоем глаза.    

         

           Могилы глубятся    

      Нету дна там.    

      Кажется,    

      рухну с помоста дней.    

      Я душу над пропастью натянул  канатом,    

      жонглируя словами, закачался  над ней.    

         

           Знаю,    

      любовь его износила уже.    

      Скуку угадываю по стольким  признакам.    

      Вымолоди себя в моей душе.    

      Празднику тела сердце  вызнакомь.    

         

           Знаю,    

      каждый за женщину платит.    

      Ничего,    

      если пока    

      тебя вместо шика парижских  платьев    

      одену в дым табака.    

         

           Любовь мою,    

      как апостол во время оно,    

      по тысяче тысяч разнесу дорог.    

      Тебе в веках уготована корона,    

      а в короне слова мои —    

      радугой судорог.    

         

           Как слоны стопудовыми  играми    

      завершали победу Пиррову*,    

      я поступью гения мозг твой  выгромил.    

      Напрасно.    

      Тебя не вырву.    

         

           Радуйся,    

      радуйся,    

      ты доконала!    

      Теперь    

      такая тоска,    

      что только б добежать до канала    

      и голову сунуть воде в оскал.    

         

           Губы дала.    

      Как ты груба ими.    

      Прикоснулся и остыл.    

      Будто целую покаянными губами    

      в холодных скалах высеченный  монастырь.    

         

           Захлопали    

      двери.    

      Вошел он,    

      весельем улиц орошен.    

      Я    

      как надвое раскололся в вопле.    

      Крикнул ему:    

      «Хорошо!    

      Уйду!    

      Хорошо!    

      Твоя останется.    

      Тряпок нашей ей,    

      робкие крылья в шелках зажирели  б.    

      Смотри, не уплыла б.    

      Камнем на шее    

      навесь жене жемчуга ожерелий!»    

         

           Ох, эта    

      ночь!    

      Отчаянье стягивал туже и туже  сам.    

      От плача моего и хохота    

      морда комнаты выкосилась  ужасом.    

         

           И видением вставал  унесенный от тебя лик,    

      глазами вызарила ты на ковре  его,    

      будто вымечтал какой-то новый  Бялик*    

      ослепительную царицу Сиона  евреева.    

         

           В муке    

      перед той, которую отдал,    

      коленопреклоненный выник.    

      Король Альберт*,    

      все города    

      отдавший,    

      рядом со мной задаренный  именинник.    

         

           Вызолачивайтесь в солнце,  цветы и травы!    

      Весеньтесь, жизни всех стихий!    

      Я хочу одной отравы —    

      пить и пить стихи.    

         

           Сердце обокравшая,    

      всего его лишив,    

      вымучившая душу в бреду мою,    

      прими мой дар, дорогая,    

      больше я, может быть, ничего не  придумаю.    

         

           В праздник красьте  сегодняшнее число.    

      Творись,    

      распятью равная магия.    

      Видите —    

      гвоздями слов    

      прибит к бумаге я.    

         

        [1915 ]    

               Война и мир    

        

        Пролог    

        

           Хорошо вам.    

      Мертвые сраму не имут.    

      Злобу    

      к умершим убийцам туши.    

      Очистительнейшей влагой вымыт    

      грех отлетевшей души.    

         

           Хорошо вам!    

      А мне    

      сквозь строй,    

      сквозь грохот    

      как пронести любовь к живому?    

      Оступлюсь —    

      и последней любовишки кроха    

      навеки канет в дымный омут.    

         

           Что им,    

      вернувшимся,    

      печали ваши,    

      что им    

      каких-то стихов бахрома?!    

      Им    

      на паре б деревяшек    

      день кое-как прохромать!    

         

           Боишься!    

      Трус!    

      Убьют!    

      А так    

      полсотни лет еще можешь, раб,  расти.    

      Ложь!    

      Я знаю,    

      и в лаве атак    

      я буду первый    

      в геройстве,    

      в храбрости.    

         

           О, кто же,    

      набатом гибнущих годин    

      званый,    

      не выйдет брав?    

      Все!    

      А я    

      на земле    

      один    

      глашатай грядущих правд.    

         

           Сегодня ликую!    

      Не разбрызгав,    

      душу    

      сумел,    

      сумел донесть.    

      Единственный человечий,    

      средь воя,    

      средь визга,    

      голос    

      подъемлю днесь.    

         

           А там    

      расстреливайте,    

      вяжите к столбу!    

      Я ль изменюсь в лице!    

      Хотите —    

      туза    

      нацеплю на лбу,    

      чтоб ярче горела цель?!    

         

            Посвящение                   Лиле    

        

        

           8 октября.    

      1915 год.    

      Даты    

      времени,    

      смотревшего в обряд    

      посвящения меня в солдаты.    

         

           «Слышите!    

      Каждый,    

      ненужный даже,    

      должен жить;    

      нельзя,    

      нельзя ж его    

      в могилы траншей и блиндажей    

      вкопать заживо —    

      убийцы!»    

         

           Не слушают.    

      Шестипудовый унтер сжал, как  пресс.    

      От уха до уха выбрили  аккуратненько.    

      Мишенью    

      на лоб    

      нацепили крест    

      ратника.    

         

           Теперь и мне на запад!    

      Буду идти и идти там,    

      пока не оплачут твои глаза    

      под рубрикой    

      «убитые»    

      набранного петитом.    

         

            Часть I