1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 
       

Воспоминания   тесно связаны одни с другими, и когда состаришься, кажется иногда, что не   прошло и десяти дней с тех пор, как ты была молода. Да, все пролетело, как один   день: вот утро, полдень, вечер, и вот наступает ночь, ночь без рассвета!      

Когда в   течение долгих-долгих часов смотришь на пламя, прошлое возникает так ясно, как   будто это было вчера. Забываешь о том, где ты; мечты увлекают, и перед тобой   вновь проходит вся твоя жизнь.      

И мне   часто представляется, что я еще девочка, до того ясно воскресают во мне прежние   порывы, юные чувства, даже движения сердца, весь пыл восемнадцати лет, до того   отчетливо проносятся перед моим взором видения былого.      

О, как   живы воспоминания о моих прогулках в дни ранней юности! Странно, но тут, в моем   кресле, перед огоньком, я вновь увидела как-то вечером закат солнца на горе   Сен-Мишель, а сейчас же вслед за этим охоту верхом в Ювильском бору, и мне   вспомнился запах мокрого песка и листьев, покрытых росой, и жар солнца,   погружавшегося в воды, и влажная теплота его первых лучей, когда я скакала   верхом в лесу. И все, о чем я тогда мечтала, мой поэтический восторг перед   бесконечной далью моря, живая радость, рожденная во мне шелестом ветвей, самые   пустячные мысли, все решительно обрывки снов, желаний, чувств – все, все   вернулось, как будто я была еще там, как будто с тех пор не прошло пятидесяти   лет, охладивших мою кровь, изменивших мои ожидания.      

Но   другой мой способ вновь переживать прошлое много лучше.      

Известно   тебе или нет, дорогая Колетта, что у нас в доме ничего не уничтожают? У нас   наверху, на чердаке, большой чулан, который зовут «комнатой для старых вещей».   Все, что негодно, складывается туда. Я часто поднимаюсь наверх и рассматриваю   все. Я снова нахожу тот хлам, о котором давно перестала думать, но с которым у   меня связано немало воспоминаний. Это не те славные, дорогие нам предметы обстановки,   знакомые с детства, с которыми связана память о радостных или грустных   событиях, о различных датах семейной истории и которые, войдя в нашу жизнь,   приобрели своего рода индивидуальные черты, физиономию и служили нам друзьями в   наши печальные или веселые часы, единственными, увы, друзьями, которых мы,   наверное, не утратим, единственными, которые не умрут, подобно тем, чей облик,   любящие глаза, уста, голос исчезли навсегда. Но в куче ненужных безделушек я   обретаю старые пустячные вещицы, находившиеся в течение сорока лет рядом со   мной и никогда не привлекавшие моего внимания, но теперь, увидев их вновь, я   постигаю их значение как свидетелей ушедших времен. Они напоминают мне людей,   давным-давно знакомых, всегда сдержанных, но которые вдруг в один прекрасный вечер   ни с того ни с сего начинают болтать без конца, рассказывать про свое   житье-бытье, про интимные стороны своей жизни, про то, о чем никто никогда и не   подозревал.      

И я   перехожу от одной вещи к другой, и сердце у меня слегка замирает. Я говорю   себе: «Вот это я разбила в тот вечер, когда Поль уезжал в Лион», или: «Ах, вот   мамин фонарик, который она брала с собой в зимние вечера, когда ходила в   церковь».      

Есть там   и вещи, ничего уже не говорящие, оставшиеся от моих предков, вещи, которых никто   из ныне живущих не знал, происхождение которых никому не известно и чьих   владельцев никто даже не помнит. Никто не видал ни рук, обращавшихся с ними, ни   глаз, глядевших на них. Сколько пищи моим мечтам дают эти предметы! Они   представляются мне покинутыми существами, последние друзья которых умерли.      

Для   тебя, дорогая Колетта, все это, может быть, непонятно, и ты усмехнешься, читая   мое наивное письмо, удивишься моим ребяческим сентиментальным причудам. Ты   парижанка, а вам, парижанкам, совсем незнакома эта внутренняя жизнь, это   копание в собственном сердце. Вы живете на виду, и ваши мысли разлетаются по   ветру. Я же, живя одиноко, могу говорить только о себе. Когда ты будешь мне   отвечать, расскажи о своей жизни, и тогда я представлю себя на твоем месте, как   ты сможешь завтра представить себя на моем.      

Но ты   никогда не поймешь всей глубины стиха Сен-Бёва:      

       

Родись,   живи, умри – все в том же старом доме!      

       

Тысяча   поцелуев, мой старый друг.      

Аделаида.      

 Магнетизм      

       

Это было   в конце обеда, в мужской компании, в час бесконечных сигар и беспрерывных рюмок.   Наступила внезапная сонливость, вызванная пищеварением после массы поглощенных   мясных блюд и ликеров, и головы начали слегка кружиться.      

Зашла   речь о магнетизме, о фокусах Донато, об опытах доктора Шарко[71]. И эти милые скептики,   равнодушные ко всякой религии, принялись вдруг рассказывать о странных случаях,   о невероятных, но, как утверждали они, действительно случившихся историях…   Неожиданно охваченные суеверием, они цеплялись за этот последний остаток   чудесного, благоговейно преклоняясь пред таинственной силой магнетизма, защищая   ее от имени науки.      

Улыбался   только один из присутствующих – здоровый малый, неутомимый волокита, покоритель   девичьих и женских сердец; он не верил ничему, и это неверие так сильно   утвердилось в нем, что он даже не допускал никаких споров.      

Он   повторял, посмеиваясь:      

– Чепуха,   чепуха! Чепуха! Не будем спорить о Донато: ведь это просто-напросто очень ловкий   фокусник. Что же касается господина Шарко, как говорят, замечательного ученого,   то он, по-моему, похож на тех рассказчиков в духе Эдгара По, которые, размышляя   над странными случаями помешательства, кончают тем, что сами сходят с ума. Он   установил наличие некоторых необъясненных и все еще необъяснимых нервных   явлений, но, бродя ощупью в этой неизученной области, хотя ее теперь исследуют   изо дня в день, он не всегда имеет возможность понять то, что видит, и слишком   часто, быть может, прибегает к религиозному объяснению непонятного. И, наконец,   я хотел бы услышать его самого; пожалуй, получилось бы совсем не то, что вы   утверждаете.      

К   неверующему отнеслись с состраданием, как будто он вздумал богохульствовать   перед собранием монахов.      

Один из   присутствующих воскликнул:      

– Однако   бывали же прежде чудеса!      

Тот   возразил:      

– Я   это отрицаю. Почему же их теперь не бывает?      

Но тут   каждый стал приводить случаи невероятных предчувствий, общения душ на больших   расстояниях, таинственного воздействия одного существа на другое. И все   подтверждали эти случаи, объявляли их бесспорными, между тем как настойчивый   отрицатель повторял:      

– Чепуха!   Чепуха! Чепуха!      

Наконец   он встал, бросил сигару и, заложив руки в карманы, сказал:      

– Хорошо,   я также расскажу вам две истории, а затем объясню их. Вот одна из них. В небольшой   деревушке Этрета мужчины – все они там моряки – отправляются ежегодно на отмели   Новой Земли ловить треску. И вот как-то ночью ребенок одного из этих моряков   внезапно проснулся и крикнул: «Папа умер в море!» Малютку успокоили, но он   снова проснулся и завопил: «Папа утонул!» Действительно, спустя месяц узнали о   смерти отца, смытого волной с палубы. Вдова вспомнила о ночных криках ребенка.   Стали говорить о чуде, все пришли в волнение, сверили числа, и оказалось, что   несчастный случай и сон приблизительно совпадали; отсюда заключили, что они произошли   в одну и ту же ночь, в один и тот же час. И вот вам новый таинственный случай   магнетизма.      

Рассказчик   смолк. Кто-то из слушателей, сильно взволнованный, спросил:      

– И   вы можете объяснить это?      

– Вполне,   сударь, я раскрыл секрет. Этот случай поразил меня, даже привел в смущение, но   я, видите ли, не верю из принципа. Если другие начинают с того, что верят, я   начинаю с того, что сомневаюсь; если же я ничего не понимаю, то продолжаю   отрицать возможность телепатического общения душ, будучи уверен в том, что для   объяснения достаточно одной моей проницательности. Я приступил к розыскам и,   хорошенько расспросив всех жен отсутствующих моряков, в конце концов убедился,   что не проходит и недели без того, чтобы кто-нибудь из них или из детей не   увидел во сне, что «отец умер в море», и не объявил об этом в момент   пробуждения. Постоянный страх и ожидание подобного несчастья – вот причина,   почему об этом беспрестанно говорят и думают. И если одно из таких   многочисленных предсказаний по весьма простой случайности совпадает с фактом   смерти, тотчас же начинают кричать о чуде, так как сразу забывают обо всех   остальных снах, об остальных предчувствиях, об остальных предсказаниях   несчастья, оставшихся без подтверждения. Я лично наблюдал более пятидесяти   случаев, о которых неделю спустя никто и не вспоминал. Но умри человек на самом   деле, память немедленно пробудилась бы, и одни увидели бы в этом вмешательство   бога, другие – силу магнетизма.      

Один из   курильщиков заявил:      

– То,   что вы говорите, довольно справедливо, но выслушаем вашу вторую историю.      

– О,   моя вторая история весьма щекотлива для рассказа. Случилась она со мной, почему   я и не доверяю своей оценке. Никогда нельзя быть судьей в собственном деле.   Словом, вот она. Среди моих светских знакомых была одна молодая женщина; я никогда   о ней не помышлял, никогда не приглядывался к ней, никогда, как говорится, не   замечал ее.      

Я   относил ее к числу незначительных женщин, хотя она не была дурнушкой; мне   казалось, что ни глаза, ни нос, ни рот, ни волосы – ничто не отличает ее от   других и что у нее совершенно бесцветная физиономия. Это было одно из тех   созданий, на которых мысль останавливается только случайно, не задерживаясь, и   вид которых не вызывает ни малейшего желания.      

Однажды   вечером, перед тем как лечь спать, я писал у камина письма; среди хаоса мыслей,   среди вереницы образов, которые проносятся в уме, когда в течение нескольких   минут с пером в руке предаешься мечтам, я почувствовал вдруг легкую дрожь в   сердце, в голове промелькнула какая-то неясная мысль, и тотчас же без всякого повода,   без всякой логической связи я отчетливо увидел перед собой, увидел так, как   будто касался ее, увидел с ног до головы и без покровов эту самую молодую   женщину, о которой я никогда не думал дольше трех секунд, ровно столько,   сколько нужно, чтобы ее имя промелькнуло в моей голове. И вдруг я открыл в ней   бездну достоинств, которых раньше не замечал, – чарующую прелесть,   привлекательную томность; она пробудила во мне ту любовную тревогу, которая   заставляет нас бежать за женщиной. Но я недолго думал об этом. Я лег спать и   уснул. И вот какой приснился мне сон.      

Вам,   конечно, случалось видеть эти своеобразные сны, наделяющие нас всемогуществом,   дарящие нам неожиданные радости, раскрывающие перед нами недоступные двери,   недосягаемые объятия?      

Кто из   нас во время этих тревожных, нервных, трепетных снов не держал, не обнимал, не   прижимал к себе ту, которая занимала его воображение, кто не обладал ею с   необычайной обостренностью чувств? И заметили ли вы, какой сверхчеловеческий   восторг у нас вызывает во сне обладание женщиной? В какое безумное упоение   повергает оно нас, какими пылкими спазмами сотрясает и какую беспредельную,   ласкающую, проникновенную нежность вливает оно нам в сердце к той, которую мы   держим в своих объятиях, слабеющую и распаленную, в этой обаятельной, грубой   иллюзии, кажущейся нам действительностью!      

Все это   я испытал с незабываемой страстной силой. Эта женщина была моей, настолько моей,   что еще долго после сладостного и обманчивого сна мои пальцы осязали нежную   теплоту ее кожи, в памяти сохранялся ее аромат; вкус ее поцелуев еще оставался   на моих губах, звук голоса – в моих ушах, ее руки, казалось, еще обнимали меня,   и я ощущал всем телом пламенные чары ее ласк.      

Сон этот   возобновлялся в ту самую ночь три раза.      

Все утро   следующего дня ее образ неотвязно преследовал меня; я был в ее власти, она завладела   моим умом и чувствами настолько, что мысль о ней ни на секунду не покидала   меня.      

      

Наконец,   не зная, что делать, я оделся и пошел к ней. Поднимаясь по лестнице, я дрожал   от волнения, и сердце мое безумно билось: я весь был охвачен бурной страстью.      

Я вошел.   Она выпрямилась, услыхав мою фамилию, встала, и внезапно наши взоры встретились   и замерли. Я сел.      

Я   пробормотал несколько банальных фраз; она, казалось, вовсе не слушала. Я   растерялся и не знал, что говорить, что делать; и вдруг бросился к ней, схватил   ее в объятия, и сон мой стал мгновенно такой простой, такой безумно сладостной   явью, что я даже подумал, не сплю ли я…      

Она была   моей любовницей два года…      

– Какой   же вывод делаете вы из этого? – произнес один голос.      

Рассказчик   как будто колебался.      

– Да   тот… тот вывод, что это было случайным совпадением, черт возьми! Да и как   знать? Быть может, какой-нибудь ее взгляд, на который я не обратил особого   внимания, дошел до меня в тот вечер в силу тех таинственных, бессознательных   возвратов памяти, которые нередко восстанавливают перед нами все упущенное   нашим сознанием, все, что прошло в свое время незамеченным!      

– Воля   ваша, – сказал в заключение один из гостей, – но если вы после всего   этого не уверовали в магнетизм, вы, сударь, попросту неблагодарны.      

 Корсиканский бандит      

       

Дорога   постепенно шла в гору среди Аитонского леса. Громадные ели простирали над нами   свой стонущий свод и как бы без конца тянули горькую жалобу, а их тонкие прямые   стволы справа и слева казались рядами органных труб, издававших однообразную   мелодию ветра, звучавшую в их вершинах.      

К концу   трехчасового пути сплошная стена этих высоких, перепутавшихся ветвями стволов   стала просвечивать. Теперь местами попадались гигантские пинии. Они стояли в одиночку,   раскрытые, как громадные зонтики, простирая свою темно-зеленую крону; и вот   внезапно мы достигли границы леса, в нескольких метрах ниже ущелья, ведущего в   дикую долину Ниоло.      

На двух   острых утесах, высящихся над этим проходом, стоит несколько уродливых, старых   деревьев; они с трудом, казалось, взобрались наверх, подобно разведчикам,   опередившим скученную позади толпу. Оглянувшись, мы увидели под нами весь лес:   он был похож на громадную, наполненную зеленью чашу, замкнутую со всех сторон   голыми вершинами, как бы упиравшимися в самое небо.      

Мы снова   тронулись в путь и через десять минут достигли ущелья.      

И я   увидел изумительную картину. Там, за другим лесом, оказалась долина, подобной   которой я никогда не видывал: это была каменистая пустыня длиною в десять лье,   между высокими, в две тысячи метров, горами, и на ней не видно было ни   возделанного поля, ни деревца. Это Ниоло, родина корсиканской свободы,   неприступная твердыня, из которой завоеватели никогда не могли вытеснить   горцев.      

Мой   спутник сказал мне:      

– Тут   же укрываются и все наши бандиты.      

Скоро мы   очутились на дне этой дикой, невообразимо красивой ложбины.      

Ни   травинки, ни растеньица: гранит, везде только гранит. Перед нами, насколько   хватало глаз, лежала сверкающая гранитная пустыня, раскаленная, как печь, лютым   солнцем, будто нарочно подвешенным над этим камедным ущельем. Когда поднимаешь   глаза к гребням гор, останавливаешься ослепленный, изумленный. Они кажутся   красными, причудливо изрезанными наподобие кораллов, так как все вершины здесь   из порфира, небо же над ними, обесцвеченное соседством этих необычайных гор,   кажется фиолетовым, лиловым. Ниже – искристо-серый гранит; под нашими ногами он   словно истерт, истоптан, мы ступаем по блестящему порошку. Справа от нас, в   длинной и извилистой расщелине, гремит и мчится шумный поток. Начинает   кружиться голова от этого зноя и яркого света в жгучей, бесплодной, дикой   долине, перерезанной оврагом, где бушует вода; она как будто торопится   пронестись мимо, не имея сил оплодотворить эти скалы, затерянная в этой громадной   печи, которая жадно впитывает воду, никогда не насыщаясь ею и не освежаясь.      

Справа   от нас показался вдруг небольшой деревянный крест, вставленный в кучу камней.   Тут, значит, кого-то убили, и я попросил своего спутника:      

– Расскажите-ка   мне о ваших бандитах.      

Он   начал:      

– Я   знавал самого знаменитого, самого ужасного из них – Санта-Лючиа – и расскажу   вам его историю.      

Отца   его, говорят, убил в ссоре один молодой человек из той же местности, и   Санта-Лючиа со своей сестрой остались сиротами. Это был слабенький, скромный   юноша невысокого роста, частенько хворавший, очень нерешительный. Он не объявил   вендетты[72]   убийце отца. Все родные приходили к нему, умоляя отомстить, но он оставался   глух к их угрозам и мольбам.      

Тогда,   по старинному корсиканскому обычаю, возмущенная сестра отобрала у него черную   одежду, чтобы он не смел носить траура по убитому, оставшемуся неотомщенным. Он   отнесся безучастно даже к этому оскорблению и, вместо того, чтобы снять с крюка   еще заряженное отцовское ружье, заперся и никуда не выходил, боясь   презрительных взглядов местных парней.      

Шли   месяцы. Казалось, он даже забыл о преступлении и тихо жил в своем доме с   сестрой.      

В один   прекрасный день тот, кого подозревали в убийстве, решил жениться. Санта-Лючиа,   казалось, это известие не взволновало; но жених, несомненно желая бросить ему   вызов, прошел на пути в церковь мимо домика сирот.      

Брат и   сестра, сидя у окна, ели жареные пирожки, и вдруг молодой человек увидел перед   своим домом свадебное шествие. Он задрожал, встал, не говоря ни слова, перекрестился,   снял ружье, висевшее над очагом, и вышел из дому.      

Рассказывая   об этом позже, он говорил:      

– Не   знаю, что со мной стряслось; словно огонь вспыхнул у меня в крови; я вдруг   почувствовал, что должен так поступить, что никак не устою перед этим, и я спрятал   ружье в лесной чаще по дороге в Корт.      

Через   час он вернулся с пустыми руками; у него был обычный грустный, усталый вид. Сестра   решила, что он ни о чем больше и не помышляет.      

Но с   наступлением ночи он исчез.      

Враг его   должен был в ту самую ночь идти пешком в Корт с двумя друзьями.      

Они шли   с песнями по дороге, когда Санта-Лючиа очутился перед ними; глядя убийце в лицо,   он крикнул: «Час настал!» – и в упор прострелил ему грудь.      

Один из   друзей убитого бежал, другой глядел на молодого человека и твердил:      

– Что   ты сделал, Санта-Лючиа!      

Затем он   хотел было бежать за помощью в Корт. Но Санта-Лючиа крикнул:      

– Если   ты сделаешь еще хоть шаг, я раздроблю тебе ногу!      

Тот,   зная его как человека робкого, ответил: «Не посмеешь!» – и пошел вперед. Но   тотчас же упал с раздробленным пулей бедром.      

Санта-Лючиа   подошел к нему и сказал:      

– Я   осмотрю твою рану; если она не опасна, я тебя оставлю здесь, если же   смертельна, прикончу тебя.      

Он   осмотрел рану, решил, что она смертельна, не торопясь снова зарядил свое ружье,   предложил раненому прочесть молитву и раздробил ему череп.      

На   другой день он был в горах.      

И знаете   ли, что сделал затем этот Санта-Лючиа?      

Вся его   родня была арестована жандармами. Его дядя-священник, которого заподозрили в   подстрекательстве к мести, был посажен в тюрьму по обвинению родственников   покойного. Но он бежал, захватив с собою ружье, и присоединился к племяннику в   макú[73].      

Тогда   Санта-Лючиа убил одного за другим обвинителей своего дяди и выколол им глаза,   чтобы научить других никогда не утверждать того, чего они не видали своими   глазами.      

Он убил   всех родных своего врага и всех друзей его семьи. Он убил на своем веку четырнадцать   жандармов, сжег дома своих противников и был до самой смерти самым ужасным   бандитом из тех, о ком сохранилась память.      

       

Солнце   исчезло за Монте-Чинто, и громадная тень от гранитной горы легла на гранит долины.   Мы ускорили шаги, чтобы добраться к ночи до деревушки Альбертачче, которая   казалась грудой камней, сливавшихся с каменными стенами дикого ущелья. И,   раздумывая о бандите, я сказал:      

– Что   за ужасный обычай эта ваша вендетта!      

Но   спутник мой возразил тоном покорности судьбе:      

– Что   делать, приходится исполнять свой долг!      

 Ночное бдение      

       

Она   умерла без агонии, спокойно, как женщина, жизнь которой была безупречна, и   теперь покоилась на кровати с закрытыми глазами, с недвижным лицом; ее длинные   седые волосы были тщательно причесаны, как будто она только что совершила свой   туалет; бледное лицо почившей было так сосредоточенно, так спокойно, так   безропотно, что было ясно, какая кроткая душа обитала в этом теле, какую   безмятежную жизнь вела эта чистая сердцем старушка, какая кончина без   потрясений и угрызений совести была уделом этой благородной женщины.      

На   коленях у кровати неудержимо рыдали ее сын, судья, известный своими   непоколебимо строгими правилами, и дочь Маргарита, в монашестве сестра Евлалия.   Мать привила им с детства твердую нравственность, воспитала их в суровых   догматах религии и в безусловном повиновении долгу. Он, мужчина, стал судьей и,   потрясая мечом закона, безжалостно карал слабых, сбившихся с пути; она,   девушка, проникнутая добродетелью, окружавшей ее в этой суровой семье,   посвятила себя богу из отвращения к людям.      

Они   совсем не знали своего отца; им известно было только, что он сделал их мать   несчастной. Подробности были им неведомы.      

Монахиня   безумно целовала свесившуюся руку усопшей, руку того же цвета слоновой кости,   что и распятие, лежащее на постели. По ту сторону распростертого тела другая   рука, казалось, еще комкала простыню жестом, характерным для умирающих; на   полотне сохранились легкие складки, как воспоминание об этих последних   движениях, предшествующих вечной неподвижности.      

Легкий   стук в дверь заставил рыдавших детей поднять головы: вошел только что пообедавший   священник. Лицо его разрумянилось, он с трудом дышал из-за начавшегося   пищеварения, так как усердно подливал себе в кофе коньяк, чтобы побороть   усталость предшествовавших ночей и подбодриться к начинавшейся ночи бдения.      

Он   казался опечаленным фальшивой печалью церковного служителя, для которого смерть   – заработок. Он перекрестился и, приближаясь, произнес профессиональным тоном   утешения:      

– Бедные   дети мои, я пришел помочь вам провести эти скорбные часы.      

Но   сестра Евлалия быстро поднялась с колен:      

– Благодарю,   отец мой. Брат и я, мы хотим остаться подле нее одни. Ведь это для нас последние   минуты, что мы ее видим, мы хотим побыть втроем, как прежде, когда мы… мы… мы были   маленькими и наша бед… бедная мама…      

Она не   могла договорить, с такой силой хлынули у нее из глаз слезы, так душило ее   горе.      

Священник   склонился с просиявшим лицом, подумав о своей постели.      

– Как   хотите, дети мои.      

Он   опустился на колени, перекрестился, прочел молитву, поднялся и тихо вышел,   бормоча:      

– Она   была святая.      

И они   остались одни, умершая и ее дети. Часы, спрятанные где-то, мерно отбивали в темноте   свои удары, а в раскрытое окно вместе с бледным светом луны проникал нежный   аромат сена и лесов. Ни малейшего звука в деревне, кроме кваканья лягушек и   временами жужжания ночного насекомого, влетавшего, как пуля, в окно и   ударявшегося о стену. Ничем не нарушаемый покой, божественная истома,   безмятежная тишина окружали скончавшуюся, казалось, исходили от нее, изливались   наружу, примиряюще действовали на саму природу.      

Судья,   все еще стоя на коленях, уткнув голову в постель, вскрикнул глухим, раздирающим   душу голосом, проникшим сквозь толщу простынь и одеял: «Мама, мама, мама!», а   сестра его, упав на паркет, колотясь, как фанатичка, лбом об пол, извиваясь в   судорогах и вся дрожа, как в припадке эпилепсии, стонала: «Иисусе, Иисусе,   мама, Иисусе!»      

Потрясенные   бурным приступом горя, оба они задыхались, хрипели.      

Наконец   кризис понемногу стих, смягчился, и они заплакали тихими слезами; так спокойные   дожди следуют за шквалами в разбушевавшемся море.      

Прошло   немало времени, пока они смогли подняться и вновь отдаться созерцанию дорогой   усопшей, и воспоминания, далекие воспоминания, вчера еще такие приятные, а   сегодня такие мучительные, возникали в их памяти с мельчайшими забытыми   подробностями, с теми маленькими, интимными, чисто семейными подробностями,   которые как бы воскрешают исчезнувшего человека. Они припоминали слова, улыбку,   голос той, которая больше не заговорит с ними, припоминали отдельные случаи из   ее жизни. Они вновь видели ее счастливой, спокойной, видели ее легкий жест   рукой, – как бы отбивавшей такт, – когда она произносила что-нибудь   особо значительное.      

И они   любили ее, как никогда не любили раньше. По силе своего отчаяния они могли   судить, до какой степени одинокими будут они теперь.      

То, что   исчезло, было их опорой, их руководством, олицетворением их молодости, радостью   их существования, той нитью, которая привязывала их к жизни: это была мать,   мамочка, та плоть, создавшая их, та связь с предками, которой более у них не   будет. Они становились теперь сиротами, одинокими, разобщенными, и не могли   больше мысленно возвращаться к прошлому.      

Монахиня   сказала брату:      

– Ты   знаешь, матушка любила перечитывать свои старые письма; они все тут, в ее   ящике. Что, если бы и мы прочли их и пережили всю ее жизнь сегодня ночью, подле   нее? Мы как бы пройдем ее крестный путь, мы познакомимся с ее матерью, с   неизвестными нам предками, о которых она так часто говорила нам, помнишь?      

И они   вынули из ящика десяток небольших пачек желтой почтовой бумаги, старательно перевязанных   и сложенных по порядку. Они выложили эти реликвии на кровать и, выбрав одну из   них, на которой было написано слово «отец», раскрыли и стали читать.      

Это были   письма давних времен; их находишь в старых фамильных секретерах, и они отзываются   иным веком. Первое начиналось словами: «Моя дорогая»; другое: «Моя милая   внучка»; следующее: «Дорогое дитя»; еще одно: «Дорогая дочь». И монахиня   принялась читать вслух, перечитывая умершей ее же историю, воскрешая все   дорогие ей воспоминания. Судья облокотился о постель и слушал, устремив глаза   на мать. И неподвижное тело казалось счастливым.      

Прервав   чтение, сестра Евлалия сказала:      

– Надо   будет положить их вместе с ней в могилу, сделать ей из них саван, схоронить ее   в нем.      

И она   взяла другой пакет, на котором не было никакой надписи. И она начала читать   вслух: «Божество мое, я люблю тебя до безумия. Со вчерашнего дня я страдаю, как   осужденный на адские муки: меня сжигают воспоминания о тебе. Я ощущаю твои губы   на моих губах, твои глаза под моими глазами, твое тело, прижавшееся ко мне… Я   люблю тебя, люблю тебя! Ты свела меня с ума. Мои объятия раскрываются, и я весь   трепещу, горю страстным желанием вновь обладать тобой. Все тело взывает к тебе,   жаждет тебя. На моих губах живет ощущение твоих поцелуев…»      

Судья   выпрямился, монахиня прервала чтение; он вырвал у нее письмо, стал искать   подпись. Ее не было, но под словами «обожающий тебя» стояло имя «Анри». Их отца   звали Ренэ. Значит, это был не отец. Быстрым движением руки сын разрыл пачку   писем, вынул другое и прочел: «Я не могу жить без твоих ласк»… И, стоя с   суровым лицом, как на заседании суда, он взглянул на бесстрастно лежавшую   покойницу. Монахиня замерла, как статуя, со слезами на глазах и ждала, наблюдая   за братом. А он тихо прошел по комнате к окну и задумался, устремив взор в   ночную тьму.      

Когда он   обернулся, сестра Евлалия все еще стояла около постели с поникшей головой, но   глаза ее были сухи.      

Он   подошел, быстро собрал письма, бросил их обратно в ящик и задернул полог   кровати.      

И как   только дневной свет затмил свечи, горевшие на столе, сын медленно поднялся с   кресла и, не взглянув на мать, которую он отлучил от себя и сестры и осудил,   тихо произнес:      

– Теперь   удалимся, сестра.      

 Грезы      

       

Происходило   это после дружеского обеда, обеда старых друзей. Их было пятеро: писатель, врач   и трое богатых холостяков, ничем не занятых.      

Переговорили   уже обо всем, и наступила усталость, обычная после пиршества и побуждающая к   разъезду. Один из собеседников, молча смотревший на волнующийся, шумный   бульвар, освещенный газовыми рожками, вдруг сказал:      

– Когда   ничего не делаешь с утра до вечера, дни тянутся без конца.      

– И   ночи также, – добавил его сосед. – Я совсем не сплю, развлечения меня   утомляют, а разговоры все об одном и том же надоедают. Никогда не встречаю я   новых мыслей и, прежде чем завязать беседу с кем бы то ни было, испытываю   страстное желание совсем не говорить и ничего не слышать. Просто не знаю, куда   мне девать вечера.      

Третий   бездельник провозгласил:      

– Дорого   дал бы я за средство приятно проводить хотя бы часа два в день.      

К ним   подошел писатель, уже перекинувший через руку пальто.      

– Человек, –   сказал он, – который изобрел бы новый порок и преподнес его своим ближним,   пусть даже это сократило бы их жизнь наполовину, оказал бы большую услугу   человечеству, нежели тот, кто нашел бы средство обеспечить вечное здоровье и   вечную юность.      

Доктор   рассмеялся и произнес, пожевывая сигару:      

– Да,   но не так-то просто это изобрести. Тем не менее, с тех пор как создан мир,   человечество неутомимо ищет. Первые же люди сразу достигли в этом отношении   больших успехов. Но нам не сравниться с ними.      

Один из   трех бездельников пробормотал:      

– Жаль.      

И тут же   добавил:      

– Получить   бы только возможность спать, крепко спать, не ощущая ни жары, ни холода, спать   с чувством того изнеможения, какое бывает после утомительных вечеров, спать без   сновидений!      

– Почему   без сновидений? – спросил сосед.      

Тот   отвечал:      

– Потому   что сны не всегда приятны: они причудливы, неправдоподобны, бессвязны, и когда   спишь, нет даже возможности по своему вкусу насладиться лучшим из них. Стало   быть, надо грезить наяву.      

– Кто   же вам мешает? – спросил писатель.      

Доктор   бросил свою сигару.      

– Мой   милый, для того чтобы грезить наяву, необходимы внутренняя собранность и   большая работа воли, а это вызывает сильную усталость. Настоящая греза наша,   мысленная прогулка по миру очаровательных видений, несомненно, самое   восхитительное, что есть на свете, но она должна возникать естественно, без   напряжения; кроме того, она должна сопровождаться чувством физического   блаженства. Такую грезу я могу вам предложить, но при условии, что вы дадите   обещание не злоупотреблять ею.      

Писатель   пожал плечами:      

– Ну   да, знаю, это гашиш, опиум, зеленое варенье, искусственный рай. Бодлера я читал[74] и даже отведал   пресловутого зелья, от которого не на шутку расхворался.      

Но   доктор прочно расположился в кресле.      

– Нет,   это эфир, только эфир, и добавлю даже, что вам, писателям, не мешало бы иногда   применять это средство.      

Трое   холостяков подошли ближе.      

– Объясните   нам его действие, – попросил один из них.      

Доктор   продолжал:      

– Оставим   в стороне громкие слова, не так ли? Я не говорю ни о медицине, ни о нравственности:   я говорю о наслаждении. Вы ежедневно предаетесь излишествам, сокращающим вашу   жизнь. Я же хочу обратить ваше внимание на новое ощущение, доступное лишь людям   интеллекта, скажу даже, большого интеллекта; оно вредно, как все, что чрезмерно   возбуждает наши органы, но восхитительно. Добавлю, что вам понадобится   некоторая подготовка, то есть некоторая привычка, для того чтобы воспринять в   полной мере своеобразное действие эфира.      

Оно не   похоже на действие, производимое гашишем, опиумом или морфием, и сразу же прекращается,   как только прервано впитывание лекарства, тогда как другие возбудители грез продолжают   действовать в течение многих часов.      

Теперь я   постараюсь как можно обстоятельнее разобраться в том, что ощущаешь при этом. Но   задача эта не из легких, до того тонки, почти неуловимы эти ощущения.      

Я   применял это средство во время приступов ужаснейшей невралгии и с тех пор, быть   может, немного им злоупотреблял.      

У меня   была страшная головная боль, болела шея, а кроме того, был нестерпимый жар, лихорадочное   состояние. Я взял большой пузырек эфира, улегся и начал медленно его вдыхать.      

Через   несколько минут мне послышался смутный шум, который вскоре перешел в какое-то   гудение, и мне показалось, что все тело становится легким, легким, как воздух,   и словно растворяется.      

Затем   наступило нечто вроде душевного оцепенения, приятное состояние дремоты,   несмотря на продолжавшиеся боли, которые перестали, однако, быть мучительными.   Это были уже такие страдания, с которыми примиряешься, а не та ужасная пытка,   против которой восстает все наше измученное тело.      

Своеобразное   и восхитительное ощущение пустоты в груди вскоре расширилось; оно перешло на конечности,   которые, в свою очередь, стали такими легкими, будто тело и кости растаяли и   осталась одна кожа, для того чтобы я мог воспринять всю сладость этого дивного   состояния. Я заметил, что больше не страдаю. Боль исчезла, как-то растаяла,   растворилась. И я услышал голоса, четыре голоса, два диалога, но не мог   разобрать слов. То это были неясные звуки, то до меня как будто доходило   какое-то слово. Но я понял, что это просто усилившийся шум в ушах. Я не спал, я   бодрствовал: я понимал, чувствовал, рассуждал ясно, глубокомысленно, с   необычайной силой и легкостью ума, испытывая странное упоение оттого, что мои   умственные способности удесятерились.      

Это не   была греза, как под действием гашиша, это не были болезненные видения, вызываемые   опиумом; это было чудесное обострение мышления, новый способ видеть мир, судить   о нем, оценивать жизненные явления и при всем этом уверенность, убежденное   сознание, что этот способ и есть самый настоящий.      

И вдруг   в моем уме возник библейский образ. Мне представлялось, что я вкусил от древа познания,   что все тайны раскрыты передо мною, настолько я находился во власти новой,   своеобразной, неопровержимой логики. И доводы, умозаключения, доказательства   так и толпились в моем уме, а на смену им, опровергая их, тотчас же приходили   другие доводы, умозаключения, доказательства, еще более сильные. Моя голова   стала полем битвы идей. А я становился высшим существом, вооруженным   непобедимейшей способностью мышления, и я наслаждался безумной радостью от   сознания своего могущества…      

Это   продолжалось долго-долго. Я все еще вдыхал эфир из горлышка пузырька. Вдруг я   заметил, что он пуст. И это ужасно меня огорчило.      

Четверо   слушателей в один голос запросили:      

– Доктор,   скорее рецепт на литр эфира!      

Но   доктор надел шляпу и ответил:      

– Ну,   нет: пусть вас отравляют другие!      

И он   ушел.      

Милостивые   государыни, милостивые государи, неужели вашему сердцу ничего не скажут эти строки?      

 Исповедь женщины      

       

Друг   мой, вы просили меня рассказать вам наиболее яркие воспоминания моей жизни. Я   очень стара, и у меня нет ни родных, ни детей, следовательно, я вольна   исповедаться перед вами. Только обещайте мне не раскрывать моего имени.      

Меня много   любили, вы это знаете, и я сама часто любила. Я была очень красива; я могу это   сказать теперь, когда от красоты не осталось ничего. Любовь была для меня   жизнью души, как воздух – жизнью тела. Я предпочла бы скорее умереть, чем жить   без ласки, без чьей-либо мысли, постоянно занятой мною. Женщины нередко   утверждают, что всей силой сердца любили только раз в жизни; мне же много раз   случалось любить так безумно, что я даже не могла себе представить, чтобы моя   страсть могла прийти к концу; тем не менее она всегда погасала естественным образом,   подобно печи, которой не хватает дров.      

Сегодня   я расскажу вам о первом из моих приключений, в котором я была совершенно неповинна,   но которое повлекло за собою все дальнейшие.      

Ужасная   месть этого отвратительного аптекаря из Пека[75]   напомнила мне жуткую драму, которой я была невольной участницей.      

Всего   год, как меня выдали замуж за богатого человека, графа Эрве де Кер, бретонца   древнего рода, которого я, разумеется, не любила. Настоящая любовь нуждается –   так я, по крайней мере, полагаю – в свободе и одновременно в препятствиях.   Разве любовь по обязанности, любовь, утвержденная законом и церковью, –   это любовь? Поцелуй законный никогда не сравнится с поцелуем похищенным.      

Муж мой   был высокого роста, элегантен и с внешней стороны настоящий дворянин. Но он не   был умен. Чересчур прямолинейный, он высказывал суждения, рубившие, как клинок.   Чувствовалось, что ум его насыщен готовыми убеждениями, вложенными в него отцом   и матерью, которые и сами приобрели их от своих предков. Он никогда не   колебался, немедленно и с легкостью высказывая обо всем свое мнение, весьма при   этом ограниченное, и не понимал, что могут существовать иные точки зрения.   Чувствовалось, что это недалекий человек, что к нему не имеют доступа те идеи,   которые обновляют и оздоровляют ум, подобно ветру, проникающему в дом сквозь   раскрытые двери и окна.      

      

Замок, в   котором мы жили, находился в пустынной местности. Это было большое унылое   строение, окруженное громадными деревьями; мох, покрывавший их, напоминал седые   бороды старцев. Парк, настоящий лес, был окружен глубоким рвом, который   называли «волчьей ямой», а на самом конце парка, на краю ланды, находились два   больших пруда, заросших тростником и водорослями. Между ними на берегу   соединявшего их ручья мой муж приказал выстроить небольшой шалаш для охоты на   диких уток.      

Кроме   обычных домашних слуг, у нас были еще сторож, грубое животное, но до смерти преданный   моему мужу, и горничная, страстно привязанная ко мне, почти что моя подруга.   Лет за пять до того я привезла ее из Испании. Это был брошенный родителями   ребенок. Темноглазая, со смуглым цветом лица, волосами, густыми, как лес, и   постоянно растрепанными, она напоминала цыганку. В то время ей было шестнадцать   лет, но на вид можно было дать двадцать.      

Наступала   осень. Мы охотились то у соседей, то у себя, и я обратила внимание на одного   молодого человека, барона де С., который зачастил к нам в замок. Затем он   перестал приезжать, и я не вспоминала о нем, но заметила, что поведение мужа по   отношению ко мне резко изменилось.      

Он   казался молчаливым, озабоченным, не целовал меня, и, несмотря на то что он не   входил более ко мне, – я пожелала иметь отдельную спальню, чтобы быть хоть   немного одной, – я часто слышала по ночам осторожные шаги: они доходили до   моей двери и через несколько минут удалялись.      

Так как   мое окно находилось в нижнем этаже, мне также часто казалось, будто кто-то   бродит в темноте вокруг замка. Я сказала об этом мужу, он пристально поглядел   на меня несколько секунд и ответил:      

– Ничего,   это сторож.      

       

Однажды   вечером, когда мы заканчивали обед, Эрве, казавшийся необычайно веселым, хотя   веселость эта была притворной, спросил меня:      

– Не   желаете ли провести часика три в шалаше? Мы подстрелим лисицу, которая приходит   каждую ночь поедать моих кур.      

Я   удивилась и задумалась, но так как он смотрел на меня со странной   настойчивостью, я в конце концов ответила:      

– Ну,   разумеется, друг мой.      

Надо вам   сказать, что я не хуже мужчины охотилась на волков и кабанов. И предложение   насчет шалаша было поэтому вполне естественным.      

Но странно,   что муж мой пришел вдруг в нервное состояние: он волновался весь вечер и был   крайне возбужден, он то вскакивал с места, то снова садился. Около десяти часов   он сказал мне:      

– Вы   готовы?      

Я встала   и, так как он сам принес мне мое ружье, спросила:      

– Заряжать   пулей или дробью?      

Он   удивился, затем ответил:      

– О,   одной дробью, этого будет достаточно, уверяю вас.      

Затем   спустя минуту добавил странным тоном:      

– Вы   можете похвалиться замечательным хладнокровием.      

Я   рассмеялась:      

– Я?   Почему? Хладнокровием, чтобы пойти и пристрелить лисицу? Что вам пришло в голову,   друг мой?      

И вот мы   бесшумно двинулись к парку. Весь дом спал. Полная луна, казалось, окрашивала в   желтый цвет старинное мрачное здание с блестевшей шиферной кровлей. На коньках   двух башенок по обеим сторонам замка отражался свет луны, и ни малейший шум не   нарушал тишины этой светлой и печальной, нежной и душной ночи; она казалась   мертвой. Ни малейшего движения воздуха, ни кваканья лягушки, ни гуканья совы;   над всем нависло мрачное оцепенение.      

Когда мы   очутились под деревьями парка, на меня повеяло свежестью и ароматом прелых   листьев. Муж не говорил ни слова, но вслушивался, вглядывался, внюхивался,   охваченный с головы до ног страстью охотника.      

Мы скоро   дошли до прудов.      

Тростник,   которым они заросли, не колыхался, ни малейший ветерок не ласкал его, но еле   заметное движение иногда пробегало по воде. По временам на поверхности воды   показывалась точка, и от нее разбегались легкие круги, подобно светящимся   морщинам, которые расширялись без конца.      

Когда мы   дошли до шалаша, где должны были устроить засаду, муж пропустил меня вперед,   затем не спеша зарядил свое ружье; сухое щелканье затвора произвело на меня   странное впечатление. Он почувствовал, что я дрожу, и сказал:      

– Может   быть, этого испытания для вас уже достаточно? Тогда уходите.      

Я   ответила, изумившись до крайности:      

– Нисколько.   Я не для того явилась сюда, чтобы возвратиться ни с чем. Что с вами сегодня?      

Он   пробормотал:      

– Как   вам угодно.      

И мы   продолжали стоять неподвижно.      

Прошло   приблизительно полчаса, и, так как ничто не нарушало тягостного покоя этой светлой   осенней ночи, я спросила шепотом:      

– Вполне   ли вы уверены, что зверь пройдет именно здесь?      

Эрве   вздрогнул, точно я его укусила, и, прижав губы к моему уху, ответил:      

– Вполне   уверен.      

И   молчание возобновилось.      

Кажется,   я уже стала дремать, когда мой муж сжал мне руку, и его голос, шипящий, изменившийся,   произнес:      

– Видите   его, там, под деревьями?      

Как я ни   вглядывалась, я ничего не различала. Эрве медленно вскинул ружье к плечу, пристально   глядя мне в глаза. Я и сама приготовилась стрелять, и вот внезапно, в тридцати   шагах от нас, показался озаренный луною человек, удалявшийся быстрыми шагами,   согнувшись, как бы спасаясь бегством.      

Я была   так поражена, что громко вскрикнула; но прежде чем я успела обернуться, перед моими   глазами вспыхнуло пламя, выстрел оглушил меня, и я увидела, что этот человек   рухнул на землю, как волк, сраженный пулей.      

Охваченная   ужасом, обезумев, я пронзительно закричала, но рука взбешенного Эрве схватила   меня за горло. Он повалил меня на землю, затем поднял своими сильными руками.   Держа меня на весу, он подбежал к телу, распростертому на траве, и швырнул меня   на него изо всей силы, точно хотел разбить мне голову.      

Я   почувствовала, что погибаю: он готовился убить меня. И он уже занес над моим   лбом свой каблук, когда, в свою очередь, внезапно был схвачен и опрокинут,   прежде чем я могла понять, что происходит.      

Я быстро   вскочила на ноги: на нем стояла на коленях Пакита, моя горничная; вцепившись в   Эрве, подобно взбесившейся кошке, со сведенным судорогой лицом, вне себя, она   рвала на нем бороду и усы, разрывала кожу на лице.      

Затем,   как бы внезапно охваченная другой мыслью, она вскочила и, упав на труп, сжала   его в своих объятиях, целуя его глаза, рот, раскрывая своими губами мертвые   губы, стараясь найти в них дыхание – высшая степень любовной ласки.      

Поднявшись   на ноги, муж смотрел на нее. Он понял все и, упав к моим ногам, воскликнул:      

– О,   прости, дорогая, я заподозрил тебя и убил любовника этой девушки! Сторож ввел   меня в заблуждение.      

Я же   глядела на страшные поцелуи, которыми живая женщина осыпала мертвеца, слушала   ее рыдания, видела порывы ее отчаявшейся любви.      

И с   этого момента я поняла, что буду изменять мужу.      

 Лунный свет      

       

Г-жа   Жюли Рубер поджидала свою старшую сестру, г-жу Генриетту Леторе, возвращавшуюся   из путешествия по Швейцарии.      

Супруги   Леторе уехали около пяти недель тому назад, Генриетта предоставила мужу одному   возвратиться в их имение Кальвадос, куда его призывали дела, а сама приехала в   Париж провести несколько дней у сестры.      

Наступал   вечер. В небольшой, погруженной в сумерки гостиной, убранной в буржуазном   вкусе, г-жа Рубер рассеянно читала, при малейшем шорохе поднимая глаза.      

Наконец   раздался звонок, и вошла сестра в широком дорожном платье. И сразу, даже не разглядев   друг друга, они бросились в объятия, отрываясь друг от друга лишь для того,   чтобы обняться снова.      

Затем   начался разговор, и пока г-жа Леторе развязывала вуаль и снимала шляпку, они   справлялись о здоровье, о родных, о множестве всяких подробностей, болтали, не   договаривая фраз, перескакивая с одного на другое.      

Стемнело.   Г-жа Рубер позвонила и приказала подать лампу. Когда зажгли свет, она взглянула   на сестру, собираясь снова ее обнять, но остановилась, пораженная, растерянная,   безмолвная. На висках г-жи Леторе она увидела две большие седые пряди. Волосы у   нее были черные, блестящие, как вороново крыло, и только по обеим сторонам лба   извивались как бы два серебристых ручейка, тотчас же пропадавшие в темной массе   прически. А ей не было еще двадцати четырех лет, и произошло это внезапно,   после ее отъезда в Швейцарию. Г-жа Рубер смотрела на нее в изумлении, готовая   зарыдать, как будто ее сестру поразило какое-то таинственное, ужасное несчастье.      

– Что   с тобой, Генриетта? – спросила она.      

Улыбнувшись   грустной, болезненной улыбкой, та ответила:      

– Ничего,   уверяю тебя. Ты смотришь на мою седину?      

Но г-жа   Рубер стремительно обняла ее за плечи и, пытливо глядя ей в глаза, повторяла:      

– Что   с тобой? Скажи, что с тобой? И если ты солжешь, я сейчас же почувствую.      

Они   стояли лицом к лицу, и в опущенных глазах Генриетты, смертельно побледневшей, показались   слезы.      

Сестра   повторяла:      

– Что   случилось? Что с тобой? Отвечай же!      

Побежденная   этой настойчивостью, та прошептала:      

– У   меня… у меня любовник.      

И,   прижавшись лицом к плечу младшей сестры, она разрыдалась.      

Когда   она немного успокоилась, когда в ее груди стихли судорожные всхлипывания, она   вдруг заговорила, как бы желая освободить себя от этой тайны, излить свое горе   перед дружеским сердцем.      

Держась   за руки и сжимая их, женщины опустились на диван в темном углу гостиной, и   младшая сестра, обняв старшую, прижав ее голову к своей груди, стала слушать.      

       

– О,   я не ищу для себя никаких оправданий, я сама себя не понимаю и с того дня   совершенно обезумела. Берегись, малютка, берегись: если б ты знала, до чего мы   слабы и податливы, как быстро мы падаем! Для этого достаточно какого-нибудь   пустяка, малейшего повода, минуты умиления, внезапно налетевшего приступа   меланхолии или потребности раскрыть объятия, приласкаться, поцеловать, которая   порой находит на нас.      

Ты знаешь   моего мужа и знаешь, как я его люблю; но он уж немолод, он человек рассудка, и   ему непонятны все эти нежные, трепетные переживания женского сердца. Он всегда   ровен, всегда добр, всегда улыбается, всегда любезен, всегда безупречен. О, как   иной раз хотелось бы мне, чтоб он вдруг схватил меня в объятия, чтоб он целовал   меня теми долгими сладостными поцелуями, которые соединяют два существа подобно   немому признанию; как бы я хотела, чтобы и он почувствовал себя одиноким,   слабым, ощутил бы потребность во мне, в моих ласках, в моих слезах! Все это   глупо, но таковы уж мы, женщины. В этом мы не властны.      

      

И,   однако, мне ни разу не приходила мысль обмануть его. Теперь это произошло – и   без любви, без повода, без смысла; только потому, что была ночь и над Люцернским   озером сияла луна.      

В   течение месяца, как мы путешествовали вдвоем, мой муж подавлял во мне своим   безмятежным равнодушием всякое проявление пылкой восторженности, охлаждал все   мои порывы. Когда мы на заре в дилижансе, запряженном четверкой лошадей, мчались   с горы и когда я, увидя сквозь прозрачный утренний туман широкие долины, леса,   реки, селения, в восторге хлопала в ладоши и говорила: «Как это прекрасно, мой   друг, поцелуй меня!» – он слегка пожимал плечами и отвечал с добродушной и   невозмутимой улыбкой:      

– Ну,   стоит ли целоваться потому только, что вам нравится вид местности?      

Это   обдавало меня холодом до глубины души. Мне кажется, что когда любишь, то   хочется любить еще сильнее при виде всего прекрасного, что нас волнует.      

Наконец   бывали во мне и поэтические порывы, но он их тут же останавливал. Как бы тебе   сказать? Я была похожа на котел, наполненный паром, но герметически закрытый.      

Однажды   вечером (мы жили уже четыре дня в одном из отелей Флюэлена) Робер, чувствуя   легкий приступ мигрени, тотчас же после обеда поднялся к себе в спальню, а я   пошла в одиночестве прогуляться по берегу озера.      

Ночь   была сказочная. На небе красовалась полная луна; высокие горы с их снеговыми вершинами   казались покрытыми серебром, волнистую поверхность озера бороздила легкая серебристая   рябь. Мягкий воздух был напоен той расслабляющей теплотой, которая доводит вас   до изнеможения и вызывает непонятную негу. Как восприимчива и отзывчива в такие   мгновения душа, как быстро возбуждается она, как сильно чувствует!..      

Я села   на траву, глядела на это большое меланхолическое, очаровательное озеро, и   что-то странное происходило во мне: я почувствовала неутолимую потребность   любви и возмущение унылым однообразием моей жизни. Неужели я так никогда и не   пройдусь под руку с возлюбленным по крутому берегу, озаренному луною? Неужели   мне никогда не испытать тех долгих, бесконечно сладостных, сводящих с ума поцелуев,   которые дарят друг другу в эти нежные ночи, как бы созданные самим богом для   ласк? Неужели ни разу не обовьют меня страстные руки в светлом сумраке летнего   вечера?      

И я   разрыдалась, как безумная.      

Послышался   шорох. За мною стоял мужчина и смотрел на меня. Когда я оглянулась, он узнал   меня и подошел поближе:      

– Вы   плачете, сударыня?      

Это был   молодой адвокат; он путешествовал с матерью, и мы несколько раз с ним встречались.   Его глаза нередко следили за мной!      

      

Я была   так потрясена, что не знала, что ответить, что придумать. Я поднялась и   сказала, что мне нездоровится.      

Он пошел   рядом со мной с почтительной непринужденностью и заговорил о нашем путешествии.   Он выражал словами все, что я чувствовала; все, что заставляло меня   содрогаться, он понимал все так же, как я, лучше меня. И вдруг он стал мне   читать стихи, стихи Мюссе. Я задыхалась, охваченная непередаваемым волнением.   Мне казалось, что само озеро, горы, лунный свет пели что-то невыразимо нежное…      

И это   произошло, не знаю как, не знаю почему, в состоянии какой-то галлюцинации…      

А он… с   ним я свиделась только на следующий день, в момент отъезда.      

Он дал   мне свою карточку…      

       

И г-жа   Леторе в полном изнеможении упала в объятия сестры; она стонала, она почти кричала.      

Сосредоточенная,   серьезная, г-жа Рубер сказала с нежностью:      

– Видишь   ли, сестра, очень часто мы любим не мужчину, а самую любовь. И в тот вечер твоим   настоящим любовником был лунный свет.      

 Страсть      

       

Спокойное   море сверкало, еле колеблемое приливом, и весь Гавр смотрел с мола на входящие   в порт суда.      

Они были   видны издали, и их было много: то большие пароходы, окутанные дымом, то влекомые   почти невидимыми буксирами парусники с их голыми мачтами, походившими на   деревья без сучьев и с ободранной корой.      

Со всех   концов горизонта спешили они к узкому устью мола, которое поглощало эти чудовища,   а они стонали, рычали, свистели, выпуская клубы пара, как прерывистое дыхание.      

Два   молодых офицера прогуливались по молу, заполненному народом, они отдавали   честь, отвечали на приветствия, иногда останавливались, чтобы кое с кем   поболтать.      

Вдруг   один из них, который был повыше ростом, Поль д’Анрисель, сжал руку своего товарища,   Жана Ренольди, и шепнул:      

– Смотри,   вот госпожа Пуансо: вглядись хорошенько, уверяю, что она строит тебе глазки.      

Она шла   под руку с мужем, богатым судовладельцем. Это была женщина лет под сорок, еще   очень красивая, немного дородная, но благодаря этой миловидной полноте   сохранившая свежесть двадцатилетнего возраста. В кругу друзей ее звали   «богиней» за гордую осанку, за большие черные глаза, за благородство всей ее   внешности. Она была безупречной; ни малейшее подозрение ни разу не коснулось   ее. На нее ссылались как на образец уважаемой, простой женщины, столь почтенной,   что ни один мужчина не осмеливался мечтать о ней.      

И вот уж   целый месяц, как Поль д’Анрисель уверял своего друга Ренольди, что г-жа Пуансо   нежно поглядывает на него.      

– Будь   уверен, я не ошибаюсь, – настаивал он. – Я прекрасно вижу: она любит   тебя страстно, как целомудренная женщина, которая никогда не любила. Сорок лет   – это критический возраст для порядочных женщин, если они чувственны; тут они   сходят с ума и совершают безумства. Эта женщина уже поражена любовью, мой   милый; она уже падает, как раненая птица, и упадет в твои объятия… Да вот она,   смотри…      

Навстречу   им шла высокая женщина с двумя дочерьми, двенадцати и пятнадцати лет. Увидев   офицера, она внезапно побледнела. Она устремила на него горящий, пристальный   взор и, казалось, никого уже более не замечала вокруг себя: ни своих детей, ни   мужа, ни толпы. Она ответила на поклон молодых людей, не опуская взора, в   котором пылало такое пламя, что в голову лейтенанта Ренольди наконец закралось   сомнение.      

А друг   его пробормотал:      

– Я   был в этом уверен. Убедился ты теперь? Она все еще лакомый кусочек, черт   возьми!      

       

Но Жана   Ренольди вовсе не привлекала светская интрижка. Не будучи особенным охотником   до любовных похождений, он прежде всего стремился к спокойной жизни и   довольствовался теми случайными связями, которые всегда попадаются молодому   человеку. Та сентиментальность, те знаки внимания и любви, которых требует   хорошо воспитанная женщина, нагоняли на него тоску. Как бы ни были легки цепи,   всегда налагаемые подобного рода приключениями, эти цепи пугали его. Он   рассуждал так: «К концу месяца я буду сыт по горло, а следующие шесть месяцев   придется терпеть из вежливости». Вдобавок его пугал самый разрыв с неизбежными   сценами, намеками, навязчивостью покинутой женщины.      

Он   избегал встреч с г-жой Пуансо.      

Но вот   как-то вечером он очутился рядом с нею за столом на званом обеде и беспрестанно   ощущал на своем лице, в своих глазах, в самом сердце жгучий взгляд соседки; их   руки встретились и почти невольно сомкнулись в пожатии. Это было уже началом   связи.      

Он снова   встретился с ней, и опять-таки вопреки своему желанию. Он чувствовал, что его   любят, он смягчался, охваченный чем-то вроде тщеславного сострадания к бурной   страсти этой женщины. И он позволил себя обожать, продолжая быть только   любезным и твердо надеясь остаться таким же и в своем чувстве.      

       

Как-то   она назначила ему свидание, чтобы, по ее словам, встретиться и свободно   поболтать. Но она вдруг почувствовала себя дурно, упала в его объятия, и ему   поневоле пришлось стать ее любовником.      

Это тянулось   полгода. Она любила его необузданной, захватывающей дух любовью. Порабощенная   этой исступленной страстью, она ни о чем больше не помышляла; она отдалась ему   целиком: тело, душу, доброе имя, положение, благополучие – все бросила она в   это пламя своего сердца, как некогда бросали в жертвенный костер драгоценности.      

А ему   уже давным-давно все надоело, и он с сожалением вспоминал о своих легких   победах красавца-офицера. Но он был связан, его удерживали, он чувствовал себя   пленником. Она беспрестанно говорила ему:      

– Я   отдала тебе все; чего же тебе еще надо?      

И ему   ужасно хотелось ответить:      

– Но   ведь я ничего не требовал и прошу тебя: возьми обратно то, что ты мне дала.      

Не   беспокоясь о том, что ее могут заметить, ославить, погубить, г-жа Пуансо   приходила к нему каждый вечер, все более и более воспламеняясь. Она бросалась к   нему на шею, сжимала его в объятиях, замирала в пылких поцелуях, которые   смертельно ему надоедали. Он говорил усталым голосом:      

– Да   ну же, будь благоразумна.      

Она   отвечала: «Я люблю тебя», опускалась к его ногам и подолгу, с умилением   любовалась им. В конце концов под этим упорным взглядом он выходил из себя и   пытался поднять ее.      

      

– Да   сядь же, наконец, поговорим.      

Она   шептала: «Нет, оставь меня» – и продолжала сидеть у его ног в каком-то экстазе.      

Он   говорил своему другу д’Анриселю:      

– Знаешь,   я ее просто побью. Я не желаю больше, не желаю! Надо положить этому конец, и   немедленно!      

Затем   добавил:      

– Что   ты мне посоветуешь?      

Тот   ответил:      

– Порви   с ней.      

Ренольди,   пожимая плечами, возразил:      

– Тебе   легко говорить. Ты думаешь, так просто разойтись с женщиной, которая изводит   тебя вниманием, истязает услужливостью, преследует нежностью, заботится лишь о   том, чтобы нравиться тебе, и виновна лишь в том, что отдалась тебе вопреки   твоей воле?      

Но вот в   одно прекрасное утро стало известно, что полк переводится в другой гарнизон. Ренольди   танцевал от радости. Он был спасен! Спасен без сцен, без криков! Спасен!..   Оставалось потерпеть только два месяца… Спасен!..      

Вечером   она вошла к нему, возбужденная более обычного. Она узнала ужасную новость. Не   снимая шляпки, она схватила его за руки, нервно сжала их, смотря ему в глаза, и   произнесла дрожащим, но твердым голосом:      

– Ты   уедешь, я знаю. В первый момент я пришла в отчаяние, но затем поняла, как   должна поступить, и больше не колеблюсь. Я приношу тебе величайшее   доказательство любви, какое только может дать женщина; я последую за тобой. Для   тебя я брошу мужа, детей, семью. Я гублю себя, но я счастлива: мне кажется, что   я снова отдаюсь тебе. Это моя последняя и величайшая жертва: я твоя навсегда!      

Холодный   пот выступил у него на спине, глухая, бешеная ярость, бессильный гнев охватили   его. Однако он взял себя в руки; бесстрастным тоном, с нежностью в голосе он   отверг ее жертву, пытался ее успокоить, урезонить, дать ей понять ее безумие.   Она слушала с презрительной усмешкой на губах, не возражая, глядя ему в лицо   своими черными глазами. Когда же он умолк, она только спросила:      

– Неужели   ты окажешься подлецом, одним из тех, кто, обольстив женщину, затем бросает ее   по первому капризу?      

Он   побледнел и пустился в рассуждения; он указал ей на неминуемые последствия   подобного поступка, которые будут их преследовать до самой смерти: жизнь их   будет разбита, общество закроет для них свои двери… Она упорно отвечала:      

– Что   за важность, когда любишь друг друга!      

И вдруг   он не выдержал:      

– Ну,   так нет же! Не хочу. Слышишь? Не хочу, запрещаю тебе.      

И,   срывая свою давнишнюю злобу, он выложил все, что было у него на душе.      

– Довольно   уж, черт возьми, ты любишь меня против моей воли! Недостает, чтоб я тебя еще   увез. Благодарю покорно!      

Она   ничего не ответила, но по ее мертвенно-бледному лицу пробежала еле заметная   болезненная судорога, как будто все нервы и мускулы ее сжались. И она ушла, не   попрощавшись.      

В ту же   ночь она отравилась. В течение целой недели ее считали погибшей. В городе сплетничали,   жалели ее, оправдывая ее поступок силой страсти: ведь чувства, доведенные до   крайности и ставшие поэтому героическими, всегда заставляют простить то, что   было бы в другом случае достойно осуждения. Женщина, которая себя убивает,   перестает, так сказать, быть виновной в прелюбодеянии. И вскоре оказалось, что   все осуждали и единодушно порицали лейтенанта Ренольди за отказ повидаться с   г-жой Пуансо.      

Рассказывали,   что он ее бросил, изменил ей, бил ее. Полковник, почувствовав сострадание к   ней, намекнул об этом своему офицеру. Поль д’Анрисель зашел к другу.      

– Однако,   черт возьми, мой милый, нельзя же доводить женщину до самоубийства: это подло.      

Тот   возмутился и заставил замолчать своего товарища, произнесшего слово подлость.   Они дрались. Ренольди, к общему удовлетворению, был ранен и долго пролежал   в постели.      

Она   узнала об этом и, предположив, что он дрался из-за нее, почувствовала к нему   еще большую любовь. Но, прикованная к постели, она так и не увиделась с ним до   ухода полка.      

Ренольди   жил уже три месяца в Лилле, когда однажды утром его посетила молодая дама,   сестра его бывшей любовницы.      

Не в   силах преодолеть долгих страданий и отчаяния, г-жа Пуансо умирала. Она была обречена,   безнадежна. Ей хотелось увидеться с ним один-единственный раз, прежде чем   навсегда сомкнуть глаза.      

Разлука   и время дали успокоиться гневу и пресыщенности молодого человека; он смягчился,   всплакнул и поехал в Гавр.      

Она   была, казалось, в агонии. Их оставили наедине, и тут, у постели умирающей, которую   он невольно убил, его охватил приступ ужасной скорби. Он рыдал, осыпал ее   нежными, страстными поцелуями, какими никогда раньше не целовал. Он лепетал:      

– Нет,   нет, ты не умрешь, ты выздоровеешь, мы будем любить друг друга… любить… вечно…      

Она   шептала:      

– Правда   ли это? Ты меня любишь?      

И он,   охваченный отчаянием, давал ей клятвы, обещал ждать ее выздоровления и, полный   жалости, долго целовал исхудавшие руки бедной женщины, сердце которой   лихорадочно билось. На следующий день он возвратился в свой гарнизон.      

Через   шесть недель г-жа Пуансо приехала к нему, до неузнаваемости постаревшая и влюбленная   сильнее прежнего.      

Он   растерялся и принял ее. А затем, так как они жили вдвоем, словно люди,   соединенные законом, тот самый полковник, который когда-то вознегодовал на него   за то, что он ее покинул, возмутился этими неподобающими отношениями, не   совместимыми с добрым примером, который обязаны подавать в полку офицеры.   Полковник предупредил своего подчиненного, затем стал с ним резок, и Ренольди   подал в отставку. Они поселились в вилле, на берегу Средиземного моря,   классического моря влюбленных.      

Прошло   еще три года. Она поседела. Ренольди, покорившийся игу, был порабощен и свыкся   с этой упорной любовью.      

Он   считал себя человеком конченым, погибшим. Надежда на будущее, какая бы то ни   было карьера, чувство удовлетворенности или радости – все это отныне было ему   заказано.      

И вот   однажды утром ему подали карточку: «Жозеф Пуансо, судовладелец. Гавр». Муж!   Муж, который дотоле молчал, понимая, что нельзя бороться с безнадежным упорством   женщины. Что ему было нужно?      

Г-н   Пуансо дожидался в саду, отказавшись войти в дом. Он вежливо поклонился, не   захотел даже сесть на скамью в одной из аллей и заговорил обстоятельно, не   торопясь.      

– Я   приехал сюда, сударь, не для того, чтобы упрекать вас; я слишком хорошо знаю,   как все произошло. Надо мною… над нами… тяготело… нечто… вроде… злого рока. Я   никогда не потревожил бы вас в вашем уединении, если бы не изменившиеся   обстоятельства. У меня две дочери, сударь. Одна из них, старшая, любит одного молодого   человека и любима им. Но семья этого юноши противится браку, ссылаясь на   положение… матери моей дочери. Во мне нет ни гнева, ни злобы, но я обожаю своих   детей, сударь. И вот я приехал просить вас возвратить мне мою… мою жену;   надеюсь, что теперь она согласится вернуться ко мне… к себе. Со своей стороны,   я сделаю вид, что забыл все, ради… ради моих дочерей.      

У   Ренольди сильно забилось сердце, его охватил необузданный восторг, как   приговоренного к смерти при известии о помиловании.      

Он   пробормотал:      

– Да,   да… конечно, сударь… я сам… верьте мне… без сомнения… это справедливо, вполне   справедливо…      

Ему   хотелось схватить руки этого человека, сжать его в объятиях, расцеловать в обе   щеки.      

Он   продолжал:      

– Войдите   же. Вам будет удобнее в гостиной, я позову ее.      

На этот   раз г-н Пуансо не противился и сел. Ренольди взбежал по лестнице, постарался   успокоиться перед дверью и вошел к любовнице совершенно спокойно.      

– Тебя   просят сойти вниз, – сказал он, – хотят что-то сообщить по поводу   твоих дочерей.      

Она   поднялась:      

– Моих   дочерей? Что? Что именно? Не умерли же они?      

Он   ответил:      

– Нет,   но создалось серьезное положение, которое ты одна можешь разрешить.      

Дальше   она не слушала и быстро спустилась по лестнице.      

Сильно   взволнованный, он бросился в кресло и стал ждать.      

Прождал   он долго, очень долго. Затем, когда до него снизу донеслись гневные голоса, он   решил спуститься.      

Г-жа   Пуансо, раздраженная до крайности, готовилась уйти, а муж удерживал ее за   платье, повторяя:      

– Поймите   же, вы губите наших дочерей, своих дочерей, наших детей!      

Она   упорно отвечала:      

– Я   не вернусь к вам.      

Потрясенный   Ренольди понял все, выступил вперед и спросил шепотом:      

– Как?   Она отказывается?      

Она   повернулась в его сторону и, стесняясь говорить с ним на «ты» в присутствии   законного супруга, сказала:      

– Знаете,   о чем он меня просит? Он требует, чтобы я вернулась к нему, под его кров!      

И она   усмехнулась с безграничным пренебрежением к этому человеку, который упрашивал   ее чуть ли не на коленях.      

Тогда   Ренольди с решимостью человека, доведенного до отчаяния и ставящего на карту последнюю   ставку, в свою очередь, заговорил в защиту бедных девушек, мужа и самого себя.   Когда он прервал свою речь, подыскивая какой-нибудь новый довод, то г-н Пуансо,   уже исчерпавший все средства убеждения, пробормотал, машинально обратившись к   ней на «ты» по старой привычке:      

– Послушай,   Дельфина, подумай о своих дочерях.      

Окинув   их обоих взглядом величайшего презрения, она бросилась к лестнице, выкрикнув:      

– Вы   оба – негодяи!      

Оставшись   наедине, они переглянулись, одинаково удрученные, убитые горем. Г-н Пуансо   поднял свою упавшую шляпу, стряхнул рукою пыль с колен и, прощаясь с Ренольди,   провожавшим его до двери, произнес в полном отчаянии:      

– Мы   с вами очень несчастливы, сударь!      

И,   тяжело шагая, удалился.      

 Переписка      

       

       Госпожа де X…   госпоже де Z…      

       

Этрета,   пятница      

       

Дорогая   тетушка!      

Я   потихоньку еду к вам. Во Френе буду второго сентября, накануне открытия охоты,   которую ни за что не хочу пропустить, назло этим господам. Вы, тетушка,   чересчур добры, если разрешаете им в такой день, оставаясь с ними одна, обедать   не во фраке и не бриться под предлогом усталости после охоты.      

Поэтому-то   они и в восторге, когда меня нет. Но я приеду и произведу в час обеда генеральский   смотр. И если хоть один будет одет сколько-нибудь небрежно, я его пошлю на   кухню обедать с горничными.      

В наши   дни мужчины так мало соблюдают приличия и светские манеры, что надо всегда   держать их в строгости. Положительно настало царство грубиянов. Ссорясь друг с   другом, они ругаются, как извозчики, и держат себя в нашем присутствии куда   хуже лакеев. Надо видеть их на морских купаниях. Они съезжаются туда целыми   батальонами, и там можно составить о них всех полное представление. О, какие   это мужланы!      

Представьте   себе, что в вагоне железной дороги один из них, господин на первый взгляд довольно   приличный (благодаря своему портному), незаметно снял с себя ботинки и заменил   их туфлями. Другой, уже старик, должно быть, богатый выскочка (эти уж совсем   невоспитанные), сидя против меня, осторожненько водрузил обе ноги на скамью   рядом со мною. И это считается допустимым.      

На   курортах – разгул грубости. Следует, однако, добавить: быть может, мое   возмущение вызывается тем, что я не привыкла общаться с людьми, с которыми   здесь сталкиваешься. Этот сорт мужчин поражал бы меня меньше, если бы я чаще   встречалась с ним.      

В бюро   отеля меня чуть не сбил с ног молодой человек, который брал свой ключ через мою   голову. Другой, выходя после бала из казино, так сильно толкнул меня, что у   меня заболела грудь; а он даже не извинился, даже не приподнял шляпы. Вот   каковы они все. Взгляните, как они на террасе подходят к дамам: они едва им   кланяются. Они просто подносят руку к своему головному убору. Впрочем, так как   они все лысы, то это, пожалуй, и лучше.      

Но что   раздражает и шокирует меня больше всего – это свобода, с которой они публично,   без стеснения, говорят о самых возмутительных своих похождениях. Стоит сойтись   двум мужчинам, как они начинают рассказывать друг другу поистине ужасные вещи,   употребляя самые неприличные выражения, самые гнусные слова, нимало не   беспокоясь о том, что где-нибудь вблизи могут оказаться женские уши. Вчера на   морском берегу мне пришлось пересесть, чтобы не оставаться невольной   слушательницей непристойного анекдота, который передавался со столь грубыми   подробностями, что я почувствовала себя и оскорбленной и возмущенной тем, что   могла услышать подобную мерзость. Разве самая элементарная благопристойность не   должна была бы научить их говорить потише о таких вещах вблизи нас?      

Этрета,   кроме того, – страна злословия, а следовательно, – родина кумушек. С пяти   до семи часов мы видим, как они шмыгают в поисках всяких сплетен, которые затем   передаются от одной группы к другой. Вы всегда говорили мне, дорогая тетушка,   что сплетня – это достояние мелких людей и мелких умишек. Она же служит утехой   женщин, которых больше не любят, за которыми больше не ухаживают. Достаточно   мне взглянуть на тех, которых считают главными сплетницами, чтобы убедиться в   том, что вы не ошибаетесь.      

Как-то   на днях я была в казино на музыкальном вечере одной замечательной артистки,   г-жи Массон, которая действительно поет очаровательно. Я имела удовольствие   аплодировать восхитительному Коклену[76]   и двум очаровательным артисткам Водевиля, М… и Мейле. Здесь же я увидела и всех   приезжих, съехавшихся в нынешнем году на купание. Это люди не очень высокой   марки.      

      

На   другой день я поехала завтракать в Ипор. Я обратила внимание на бородатого   мужчину, который выходил из большого дома, похожего на крепость. Оказалось, что   это художник Жан-Поль Лоранс[77].   Ему, по-видимому, недостаточно замуровывать своих героев, он замуровал и самого   себя.      

Затем   мне случилось как-то сидеть на валуне рядом с молодым еще мужчиной; у него была   приятная и изящная наружность, спокойные манеры, он был увлечен чтением стихов;   читал он их с таким вниманием, с таким страстным, сказала бы я, чувством, что   ни разу не взглянул на меня. Я была несколько задета и с напускным равнодушием   осведомилась у старшего сторожа о фамилии этого господина. В глубине души я   подсмеивалась над этим любителем рифм; он казался мне отсталым для мужчины. Это,   думалось мне, наверное, какой-нибудь простачок. И вот, тетушка, сейчас я без   ума от моего незнакомца. Представьте себе: его зовут Сюлли-Прюдом[78]. Я   возвратилась и снова села рядом с ним, чтобы хорошенько рассмотреть его.   Характерные черты его внешности – спокойствие и изящество. К нему подошли, и я   услышала его голос, нежный, почти робкий. Вот уж кто, наверное, не станет   публично говорить грубости и толкать людей, не извиняясь! Какой это, должно   быть, деликатный человек, даже болезненно-деликатный и исключительно чуткий. Я   постараюсь нынче зимой, чтобы мне его представили.      

Вот и   все новости, дорогая тетушка, и я спешу проститься с вами, так как близится час   отправки почты. Целую ваши руки и щеки.      

Преданная   вам племянница      

Берта   де X…      

       

P. S. А   все-таки я должна добавить, в оправдание французской вежливости, что наши соотечественники   во время путешествий – это еще образец хорошего тона в сравнении с ужасными англичанами,   которые кажутся конюхами по своему воспитанию, до того они стараются ни в чем   не стеснять себя и постоянно беспокоить своих соседей.      

       Госпожа де Z…   госпоже де X…      

       

Френ,   суббота      

       

Дорогая   малютка, ты сообщаешь мне немало вполне разумных вещей, что, однако, не мешает   тебе ошибаться. Подобно тебе, и я некогда возмущалась тем, что мужчины невежливы   и что, как я полагала, они не уделяют мне должного внимания; но с годами,   размышляя обо всем, переставая быть кокетливой, беспрестанно наблюдая, я пришла   к следующему выводу: если мужчины не всегда вежливы, то женщины, наоборот,   всегда невыразимо грубы.      

Мы   думаем, что нам все дозволено, моя дорогая, и считаем, что все люди нам   обязаны, сами же совершаем с легким сердцем поступки, лишенные того самого   элементарного приличия, о котором ты так страстно говоришь.      

Теперь,   напротив, я нахожу, что мужчины уделяют нам много внимания, сравнительно с тем,   как мы обращаемся с ними. В конце концов, малютка, мужчины должны быть и бывают   такими, какими делаем их мы. В обществе, где все женщины были бы настоящими   светскими дамами, все мужчины превратились бы в джентльменов.      

Итак,   понаблюдай и пораздумай.      

Взгляни   на двух женщин, встретившихся на улице: что за позы, что за критикующие взгляды,   что за презрение в глазах! Чего стоит это движение головы сверху вниз, чтобы   смерить тебя и осудить! И если тротуар слишком узок, не воображаешь ли ты, что   какая-нибудь из них даст тебе дорогу или извинится? Никогда! Если двое мужчин   сталкиваются в узком переулке, оба раскланиваются и уступают дорогу одновременно,   ну а мы, женщины, сталкиваемся грудь с грудью, нос к носу, нахально разглядывая   друг друга.      

Взгляни   на двух знакомых между собой женщин, встретившихся на лестнице, у дверей приятельницы;   одна из них только выходит от нее, другая – собирается войти. Они начинают   болтать, загораживая всю ширину прохода. Если кто-нибудь поднимается вслед за   ними, мужчина или женщина, – не воображаешь ли ты, что они отодвинутся   хоть на шаг? Ни за что! Ни за что!      

Прошлой   зимой я прождала двадцать две минуты, с часами в руках, у дверей одного салона.   Тут же ждали двое мужчин, но в отличие от меня они не собирались приходить в   бешенство. Потому что они с давних пор приучены к нашим бессознательно наглым   выходкам.      

В другой   раз, перед отъездом из Парижа, я отправилась обедать, как раз с твоим мужем, в   один из ресторанов Елисейских Полей, чтобы подышать свежим воздухом. Все   столики были заняты. Гарсон попросил нас подождать.      

Я   заметила одну пожилую даму благородной внешности, только что расплатившуюся по   счету и, по-видимому, собиравшуюся уходить. Она увидела меня, смерила с головы   до ног и не двинулась с места. Прошло более четверти часа, а она все продолжала   неподвижно сидеть, натягивая перчатки, оглядывая столы, спокойно посматривая на   тех, кто ждал, подобно мне. Но вот двое молодых людей, кончавших обедать,   увидев меня, спешно подозвали гарсона, расплатились и тотчас же предложили мне   свое место, объявив даже, что подождут сдачу стоя. И подумай, моя красавица,   что я уж больше не прекрасна, как ты, а старуха с седыми волосами.      

Вот   видишь, именно нас следовало бы поучить вежливости, но труд этот был бы так   тяжел, что сам Геркулес не справился бы с ним.      

Ты   рассказываешь мне об Этрета и о людях, которые сплетничают на этом милом   берегу. Это местечко для меня больше не существует, но когда-то я весело   проводила в нем время.      

Нас было   там немного: несколько светских людей, настоящих светских людей, и общавшихся с   нами художников. В то время не занимались сплетнями.      

А так   как у нас не было этого глупого казино, где выставляют себя напоказ,   перешептываются, занимаются пошлыми танцами и до одури скучают, то мы изыскивали   способы весело проводить вечера. И вот отгадай, что выдумал один из наших   мужей? Ходить каждую ночь плясать на одну из окрестных ферм.      

Мы   отправлялись целой гурьбой с шарманкой, на которой обыкновенно играл художник   Ле Пуатвен[79]   с бумажным колпаком на голове. Двое мужчин несли факелы. Это было настоящее шествие,   и мы смеялись и болтали, как сумасшедшие.      

Будили   фермера, служанок, батраков. Заказывали даже луковый суп (о, ужас!) и плясали   под яблонями под шарманку. В курятниках пели разбуженные петухи, в конюшнях   топтались лошади на своих подстилках. Свежий деревенский ветерок, насыщенный   ароматом трав и сжатых хлебов, ласкал нам щеки.      

Как все   это далеко! Как далеко! Тридцать лет прошло с тех пор!      

Мне не   хочется, дорогая, чтобы ты приехала к началу охоты. Зачем отравлять радость   нашим друзьям, заставляя их в этот день грубоватого сельского развлечения   облачаться в светские костюмы? Так-то вот и портят мужчин, моя малютка.      

Целую   тебя.      

Твоя   старая тетка      

       

Женевьева   де Z…      

 Плутня      

       

– Это   женщины-то?      

– Ну,   и что же? Что – женщины?      

– А   вот что: нет более искусных фокусников, которые сумели бы провести нас по   любому случаю, с тем или иным умыслом или без всякого умысла, и нередко   обмануть из одного только удовольствия. И они обманывают с невероятной   простотой, с поразительной смелостью, с неоспоримой тонкостью. Они плутуют с   утра до вечера, и все решительно, все, вплоть до самых честных, самых   правдивых, самых умных.      

Добавлю,   что иной раз их к этому вынуждают. Мужчина всегда упрям, как дурак, и прихотлив,   как тиран. У себя дома муж ежеминутно нелепо капризничает. Он полон вздорных   причуд; обманывая, жена лишь потворствует им. Она уверяет его, что та или иная   вещь стоит столько-то, так как он завопил бы, если бы она стоила дороже. И   обычно она ловко выпутывается из беды с помощью таких легких и хитроумных   средств, что мы руками разводим, когда случайно обнаруживаем обман. И в   изумлении спрашиваем себя: «Да как же это мы не заметили?»      

       

Говорил   это бывший министр империи, граф Л…, по слухам, большой повеса и человек выдающегося   ума.      

Группа   молодежи слушала его.      

Он   продолжал:      

– Меня   обманула смешным, но и поучительным образом одна скромная мещаночка. Я расскажу   эту историю вам в назидание.      

Я был   тогда министром иностранных дел и имел привычку подолгу гулять каждое утро по Елисейским   Полям. Дело было весной, и я прохаживался, жадно вдыхая чудный аромат первой   листвы.      

Вскоре я   заметил, что ежедневно встречаю прелестную женщину, одно из тех поразительных и   грациозных созданий, что носят на себе отпечаток Парижа. Била ли она красива? И   да и нет. Хорошо ли сложена? Нет, лучше того. Пусть ее талия была слишком   тонка, плечи слишком прямы, грудь слишком выпукла, но я предпочитаю таких   прелестных пухленьких куколок крупному остову Венеры Милосской.      

К тому   же они неподражаемо семенят ножками, и одно только подрагивание их турнюра вызывает   в нас страстные вожделения. Казалось, будто она мимоходом меня оглядывает. Но в   подобных женщинах мало ли что покажется, и никогда нельзя быть ни в чем   уверенным…      

      

Однажды   утром я увидел, что она сидит на скамье с раскрытой книгою в руках. Я поспешил   сесть рядом с нею. Не прошло и пяти минут, как мы подружились. В последующие   дни после сопровождаемого улыбкой приветствия: «Добрый день, сударыня», «Добрый   день, сударь» – завязывалась беседа. Она рассказала мне, что замужем за   чиновником, что жизнь ее уныла, что развлечений мало, а забот много, и так   далее.      

Я сказал   ей, кто я такой; это вышло случайно, а быть может, из тщеславия; она весьма удачно   притворилась удивленной.      

На   другой день она зашла ко мне в министерство и стала затем приходить так часто,   что курьеры, узнав, кто она такая, сообщали друг другу при ее появлении имя,   которым ее окрестили: «Мадам Леон». Так зовут меня.      

Я   встречался с ней ежедневно, по утрам, в течение трех месяцев, ни на минуту не   пресытившись ею, так умела она разнообразить и обострять свои ласки. Но однажды   я заметил в ее глазах страдальческое выражение и блеск от сдерживаемых слез,   заметил, что она еле говорит, охваченная какой-то скрытой тревогой.      

Я   просил, заклинал ее поведать мне причину беспокойства, и в конце концов она,   вздрагивая, пролепетала:      

– Я…   я беременна.      

И   разрыдалась. О, я скорчил ужасную гримасу и, надо полагать, побледнел, как   обычно бледнеют при таких известиях. Вы и не представляете себе, какой   неприятный удар в грудь получаешь при сообщении о подобном нежданном отцовстве.   Но рано или поздно вы познаете все это. Я пролепетал:      

– Но…   но… ведь ты же замужем, не так ли?      

Она   ответила:      

– Да,   но муж месяца два как в Италии и еще долго не возвратится.      

Я хотел   во что бы то ни стало избавиться от ответственности. Я сказал:      

– Надо   сейчас же ехать к нему.      

Она   покраснела до корней волос и, опустив глаза, ответила:      

– Да…   но…      

Она не   решалась или не хотела договорить.      

Я понял   и деликатно вручил ей конверт с деньгами на путевые расходы.      

Неделей   позже она прислала мне письмо из Женевы. На следующей неделе я получил письмо   из Флоренции. Затем из Ливорно, Рима, Неаполя. Она писала мне: «Я чувствую себя   хорошо, дорогой мой, любимый, но выгляжу ужасно. Не хочу показываться тебе на   глаза, пока все это не кончится; ты меня разлюбишь. Муж ничего не подозревает.   Командировка удержит его в этой стране еще надолго, и я возвращусь во Францию   только после родов».      

Приблизительно   в конце восьмого месяца я получил из Венеции только два слова: «Это мальчик».      

      

Несколько   позже, как-то утром, она стремительно вошла в мой кабинет, свежее и красивее,   чем когда-либо, и бросилась в мои объятия.      

И наша   былая любовь возобновилась.      

Я   покинул министерство. Она стала приходить в мой особняк на улице Гренелль. Она   часто говорила со мной о ребенке, но я еле слушал ее: это меня не касалось. По   временам я вручал ей довольно крупную сумму, говоря только:      

– Положи   это на его имя.      

Прошло   еще два года, и все чаще и настойчивее заговаривала она со мной о мальчике, о Леоне.   Иногда она плакала:      

– Ты   не любишь его; не хочешь даже повидать его; если бы ты знал, какое горе ты мне   этим причиняешь!      

Наконец   она до того извела меня, что однажды я обещал ей пойти на следующий день на   Елисейские Поля, в тот час, когда она поведет гулять сына.      

Но в тот   момент, когда мне надо было идти, меня удержал страх. Человек слаб и глуп; кто   знает, что произойдет в моем сердце? А вдруг я полюблю это маленькое существо,   рожденное от меня, моего сына?      

Я стоял   в шляпе, с перчатками в руках. Я кинул перчатки на письменный стол и шляпу на   кресло: «Нет, решено, не пойду, это будет благоразумнее».      

Дверь   распахнулась. Вошел мой брат. Он протянул мне полученное утром анонимное письмо:   «Предупредите графа Л…, вашего брата, что дамочка с улицы Кассет нагло   издевается над ним. Пусть-ка он наведет о ней справки».      

Я   никогда никому не говорил об этой давнишней любовной связи. Я был поражен и   рассказал брату все, с начала до конца, добавив:      

– Я   лично не хочу этим заниматься, но будь ты так любезен, пойди и разузнай.      

Когда   мой брат ушел, я подумал: «В чем же она могла меня обманывать? Имеет другого любовника?   А какое мне дело? Она молода, свежа, красива; ничего большего от нее я и не   требую. Она, по-видимому, любит меня и, в конце концов, не слишком дорого мне   обходится. Право, ума не приложу».      

Мой брат   возвратился быстро. В полиции ему сообщили прекрасные сведения о муже. «Чиновник   министерства внутренних дел, корректен, на хорошем счету, благонадежен, но   женат на очень красивой женщине, издержки которой, кажется, не вполне   соответствуют его скромному положению». Вот и все.      

Тогда   брат мой разыскал ее квартиру и, узнав, что ее нет дома, развязал деньгами язык   привратнице.      

– Госпожа   Д… – прекрасная дама, и муж ее – прекрасный человек; не богаты, но и не   мелочны.      

Брат   спросил, чтобы сказать что-нибудь:      

– Сколько   теперь лет ее маленькому сыну?      

– Да   у ней вовсе нет сына, сударь.      

– Как   нет? А маленький Леон?      

– Нет,   сударь, вы ошибаетесь.      

– Тот,   который родился у нее во время ее путешествия по Италии, года два тому назад?      

– Она   никогда не бывала в Италии, сударь, и не покидала этого дома в течение всех   пяти лет, что проживает здесь.      

Мой   брат, пораженный, продолжал расспрашивать, выведывать, вести дальше свои расследования.   Ни ребенка, ни путешествия не оказалось.      

Я был   чрезвычайно удивлен, но не понимал конечного смысла всей этой комедии.      

– Я   хочу вполне удостовериться и успокоиться. Я попрошу ее прийти сюда завтра.   Прими ее вместо меня; если она меня обманула, вручи ей эти десять тысяч   франков, и больше я с ней не увижусь. Да и на самом деле все это начинает мне   надоедать.      

       

Поверите   ли, всего лишь накануне сознание, что у меня есть ребенок от этой женщины, приводило   меня в отчаяние, теперь же я был раздражен, пристыжен, оскорблен тем, что его у   меня уже нет. Я оказался свободным, избавленным от всяких обязательств и   беспокойств и тем не менее приходил в бешенство.      

На   другой день мой брат поджидал ее в моем кабинете. Она вошла, по обыкновению оживленная,   подбежала к нему с раскрытыми объятиями и остановилась, разглядев его.