1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 
Но он и там ее настиг
     
И счастлив миг единый.
     
Но только был тот яркий миг
     
Их песней лебединой.
    
    
     
Крылатым ангелам сродни,
     
К земле направились они,
     
Опасная повадка.
     
Из-за кустов, известно всем,
     
Следят охотники за тем,
     
Чтоб счастье было кратко.
    
    
     
Вот отирают пот со лба
     
Виновники паденья:
     
Сбылась последняя мольба —
     
Остановись, мгновенье!
    
    
     
Так пелся этот вечный стих,
     
В пик лебединой песни их,
     
Счастливцев одночасья.
     
Они упали вниз вдвоем,
     
Так и оставшись на седьмом,
     
На высшем небе счастья.
    
   
   Погоня[47]
   
    
     
Во хмелю слегка
     
Лесом правил я.
     
Не устал пока,
     
Пел за здравие.
     
И умел я петь
     
Песни вздорные:
     
«Как любил я вас,
     
Очи черные…»
    
    
     
То плелись, то неслись,
     
То трусили рысцой,
     
И болотную слизь
     
Конь швырял мне в лицо.
     
Только я проглочу
     
Вместе с грязью слюну,
     
Штофу горло скручу
     
И опять затяну:
    
    
     
«Очи черные,
     
Как любил я вас…»
     
Но прикончил я
     
То, что впрок припас.
     
Головой тряхнул,
     
Чтоб слетела блажь,
     
И вокруг взглянул,
     
И присвистнул аж.
    
    
     
Лес стеной впереди — не пускает стена,
     
Кони прядут ушами, назад подают…
     
Где просвет, где прогал — не видать ни рожна.
     
Колют иглы меня, до костей достают.
    
    
     
Коренной ты мой,
     
Выручай же, брат!
     
Ты куда, родной,
     
Почему назад?!
     
Дождь — как яд с ветвей
     
Не добром пропах.
     
Пристяжной моей
     
Волк нырнул под пах.
    
    
     
Вот же пьяный дурак, вот же налил глаза.
     
Ведь погибель пришла, и бежать не суметь.
     
Из колоды моей утащили туза,
     
Да такого туза, без которого смерть.
    
    
     
Я ору волкам:
     
«Побери вас прах!..»
     
А коней пока
     
Подгоняет страх.
     
Шевелю кнутом,
     
Бью крученые,
     
И ору причем:
     
«Очи черные…»
    
    
     
Храп, да топот, да лязг,
     
Да лихой перепляс —
     
Бубенцы плясовую играют с дуги.
     
Ох вы, кони мои, загублю же я вас,
     
Выносите, друзья, выносите, враги!
    
    
     
…От погони той
     
Вовсе хмель иссяк,
     
Мы на кряж крутой
     
На одних осях,
     
В хлопьях пены мы,
     
Струи в кряж лились,
     
Отдышались, отхрипели
     
Да откашлялись.
    
    
     
Я лошадкам забитым,
     
Что не подвели,
     
Поклонился в копыта
     
До самой земли,
     
Сбросил с воза манатки,
     
Повел в поводу…
     
Спаси бог вас, лошадки,
     
Что целым иду.
    
   
   «Мы древние, испытанные кони»[48]
   
    
     
Мы древние, испытанные кони.
     
Победоносцы ездили на нас,
     
И не один великий богомаз
     
Нам золотил копыта на иконе.
    
    
     
И рыцарь-пес и рыцарь благородный
     
Хребты нам гнули тяжестию лат.
     
Один из наших, самый сумасбродный,
     
Однажды ввез Калигулу в сенат.
    
   
   Бег иноходца
   
    
     
Я скачу, но я скачу иначе,
     
По камням, по лужам, по росе.
     
Говорят: он иноходью скачет,
     
Это значит — иначе, чем все.
    
    
     
Но наездник мой всегда на мне,
     
Стременами лупит мне под дых.
     
Я согласен бегать в табуне,
     
Но не под седлом и без узды.
    
    
     
Если не свободен нож от ножен,
     
Он опасен меньше, чем игла.
     
Вот и я оседлан и стреножен,
     
Рот мой разрывают удила.
    
    
     
Мне набили раны на спине,
     
Я дрожу боками у воды.
     
Я согласен бегать в табуне
     
Но не под седлом и без узды.
    
    
     
Мне сегодня предстоит бороться.
     
Скачки. Я сегодня фаворит.
     
Знаю, ставят все на иноходца,
     
Но не я — жокей на мне хрипит.
    
    
     
Он вонзает шпоры в ребра мне,
     
Зубоскалят первые ряды.
     
Ох, как я бы бегал в табуне…
     
Там не под седлом и без узды.
    
    
     
Пляшут, пляшут скакуны на старте,
     
Друг на друга злобу затая,
     
В исступленье, в бешенстве, в азарте,
     
И роняют пену, как и я.
    
    
     
Мой наездник у трибун в цене,
     
Крупный мастер верховой езды.
     
Ой, как я бы бегал в табуне,
     
Но не под седлом и без узды.
    
    
     
Нет, не будут золотыми горы,
     
Я последним цель пересеку.
     
Я ему припомню эти шпоры,
     
Засбою, отстану на скаку.
    
    
     
Колокол!.. Жокей мой на коне,
     
Он смеется в предвкушенье мзды.
     
Ох, как я бы бегал в табуне,
     
Но не под седлом и без узды.
    
    
     
Что со мной, что делаю, как смею?!
     
Потакаю своему врагу.
     
Я собою просто не владею,
     
Я прийти не первым не могу!
    
    
     
Что же делать остается мне?
     
Вышвырнуть жокея своего
     
И бежать, как будто в табуне.
     
Под седлом, в узде, но без него.
    
    
     
Я пришел, а он в хвосте плетется,
     
По камням, по лужам, по росе…
     
Я впервые не был иноходцем,
     
Я стремился выиграть, как все.
    
   
   Козел отпущения
   
    
     
В заповеднике, вот в каком — забыл,
     
Жил да был козел рога длинные.
     
Хоть с волками жил не по-волчьи выл,
     
Блеял песенки все козлиные.
    
    
     
И пощипывал он травку, и нагуливал бока.
     
Не услышишь от него дурного слова.
     
Толку было с него, правда, как с козла — молока,
     
Но вреда, однако, тоже никакого.
    
    
     
Жил на выпасе он возле озерка,
     
Не вторгаясь в чужие владения,
     
Но заметили скромного козлика
     
И избрали в козлы отпущения.
    
    
     
Например, медведь, баламут и плут
     
Обхамит кого по-медвежьему,
     
Враз козла найдут, приведут и бьют
     
По рогам ему и промеж ему.
    
    
     
Не противился он, серенький, насилию со злом,
     
А сносил побои весело и гордо.
     
Сам медведь сказал: «Ребята, я горжусь козлом,
     
Героическая личность козья морда!»
    
    
     
Берегли козла, как наследника.
     
Вышло даже в лесу запрещение
     
С территории заповедника
     
Отпускать козла отпущения.
    
    
     
А козел себе все скакал козлом,
     
Но пошаливал втихомолочку
     
Как-то бороду завязал узлом,
     
Из кустов назвал волка сволочью.
    
    
     
А когда очередное отпущенье получал
     
(Все за то, что волки лишку откусили),
     
Он как-будто бы случайно по-медвежьи зарычал,
     
Но внимания тогда не обратили.
    
    
     
Пока хищники меж собою дрались,
     
В заповеднике крепло мнение,
     
Что дороже всех медведей и лис
     
Дорогой козел отпущения.
    
    
     
Ускакал козел да и стал таков.
     
«Эй вы, бурые, — кричит, светло-пегие!
     
Отниму у вас рацион волков
     
И медвежие привилегии.
    
    
     
Покажу вам козью морду настоящую в лесу,
     
Распишу туды-сюды по трафарету.
     
Всех на роги намотаю, всех по кочкам разнесу,
     
Всех ославлю по всему я белу свету.
    
    
     
Не один из вас будет землю жрать,
     
Все подохните без прощения.
     
Отпускать грехи кому — мне решать,
     
Это я — козел отпущения».
    
    
     
В заповеднике, вот в каком — забыл,
     
Правит бал козел не по-прежнему.
     
Он с волками жил и по-волчьи взвыл,
     
И рычит теперь по-медвежьему.
    
    
     
А козлятушки-ребятушки засучили рукава
     
И пошли шерстить волчишек в пух и клочья.
     
А чего теперь стесняться, если их глава
     
От лесного льва имеет полномочия.
    
    
     
Ощутил вдруг он остроту рогов
     
И козлиное вдохновение.
     
Росомах и лис, медведей, волков
     
Превратил в козлов отпущения.
    
   
   Баллада о волчьей гибели
   
    
     
Словно бритва рассвет полоснул по глазам,
     
Отворились курки, как волшебный Сезам,
     
Появились стрелки, на помине легки.
     
И взлетели стрекозы с протухшей реки
     
И потеха пошла в две руки.
    
    
     
Мы легли на живот и убрали клыки.
     
Даже тот, даже тот, кто нырял под флажки,
     
Чуял волчие ямы подушками лап,
     
Тот, кого даже пуля догнать не могла б,
     
Тоже в страхе взопрел, и прилег, и ослаб.
    
    
     
Чтобы жизнь улыбалась волкам — не слыхал.
     
Зря мы любим ее, однолюбы.
     
Вот у смерти — красивый широкий оскал
     
И здоровые, крепкие зубы.
    
    
     
Улыбнемся же волчьей улыбкой врагу,
     
Псам еще не намылены холки.
     
Но — на татуированном кровью снегу
     
Наша роспись: мы больше не волки!
    
    
     
Мы ползли, по-собачьи хвосты подобрав,
     
К небесам удивленные морды задрав:
     
Либо с неба возмездье на нас пролилось,
     
Либо свету конец и в мозгах перекос…
     
Только били нас в рост из железных стрекоз.
    
    
     
Кровью вымокли мы под свинцовым дождем
     
И смирились, решив: все равно не уйдем!
     
Животами горячими плавили снег.
     
Эту бойню затеял — не бог — человек!
     
Улетающих — влет, убегающих — в бег…
    
    
     
Свора псов, ты за стаей моей не вяжись,
     
В равной сваре за нами удача. Волки мы!
     
Хороша наша волчья жизнь.
     
Вы — собаки, и смерть вам — собачья.
    
    
     
Улыбнемся же волчьей ухмылкой врагу,
     
Чтобы в корне пресечь кривотолки.
     
Но — на татуированном кровью снегу
     
Наша роспись: мы больше не волки!
    
    
     
К лесу! Там хоть немногих из вас сберегу,
     
К лесу, волки! Труднее убить на бегу!
     
Уносите же ноги! Спасайте щенков.
     
Я мечусь на глазах полупьяных стрелков
     
И скликаю заблудшие души волков.
    
    
     
Те, кто жив, — затаились на том берегу.
     
Что могу я один? Ничего не могу.
     
Отказали глаза. Притупилось чутье.
     
Где вы, волки, былое лесное зверье?
     
Где же ты, желтоглазое племя мое?!
    
    
     
Я живу. Но теперь окружают меня
     
Звери, волчьих не знавшие кличей.
     
Эти псы — отдаленная наша родня,
     
Мы их раньше считали добычей.
    
    
     
Улыбаюсь я волчьей улыбкой врагу,
     
Обнажаю гнилые осколки.
     
Но — на татуированном кровью снегу
     
Наша роспись: мы больше не волки!
    
   
  
  
   
    
МОЙ ГАМЛЕТ
   
   «Водой наполненные горсти…»[49]
   
    
     
Водой наполненные горсти
     
Ко рту спешили поднести.
     
Впрок пили воду черногорцы
     
И жили впрок — до тридцати.
    
    
     
А умирать почетно было
     
От пуль и матовых клинков
     
И уносить с собой в могилу
     
Двух-трех врагов, двух трех врагов.
    
    
     
Пока курок в ружье не стерся,
     
Стреляли с седел и с колен.
     
И в плен не брали черногорца —
     
Он просто не сдавался в плен.
    
    
     
А им прожить хотелось до ста,
     
До жизни жадным, — век с лихвой,
     
В краю, где гор и неба вдосталь.
     
И моря — тоже — с головой.
    
    
     
Шесть сотен тысяч равных порций
     
Воды живой в одной горсти…
     
Но проживали черногорцы
     
Свой долгий век до тридцати.
    
    
     
И жены их водой помянут,
     
И спрячут их детей в горах
     
До той поры, пока не станут
     
Держать оружие в руках.
    
    
     
Беззвучно надевали траур,
     
И заливали очаги,
     
И молча лили слезы в травы,
     
Чтоб не услышали враги.
    
    
     
Чернели женщины от горя,
     
Как плодородные поля.
     
За ними вслед чернели горы,
     
Себя огнем испепеля.
    
    
     
То было истинное мщенье.
     
Бессмысленно себя не жгут!
     
Людей и гор самосожженье
     
Как несогласие и бунт.
    
    
     
И пять веков как божьей кары,
     
Как мести сына за отца
     
Пылали горные пожары
     
И черногорские сердца.
    
    
     
Цари менялись, царедворцы,
     
Но смерть в бою всегда в чести…
     
Не уважали черногорцы
     
Проживших больше тридцати.
    
    
     
Мне одного рожденья мало,
     
Расти бы мне из двух корней…
     
Жаль, Черногория не стала
     
Второю родиной моей.
    
   
   Мой Гамлет
   
    
     
Я только малость объясню в стихе,
     
На все я не имею полномочий…
     
Я был зачат, как нужно, во грехе,
     
В поту и в нервах первой брачной ночи.
    
    
     
Да, знал я, отрываясь от земли:
     
Чем выше мы, тем жестче и суровей;
     
Я шел спокойно прямо в короли
     
И вел себя наследным принцем крови.
    
    
     
Я знал — все будет так, как я хочу.
     
Я не бывал внакладе и в уроне.
     
Мои друзья по школе и мечу
     
Служили мне, как их отцы — короне.
    
    
     
Не думал я над тем, что говорю,
     
И с легкостью слова бросал на ветер.
     
Мне верили и так, как главарю,
     
Все высокопоставленные дети.
    
    
     
Пугались нас ночные сторожа,
     
Как оспою, болело время нами.
     
Я спал на кожах, мясо ел с ножа
     
И злую лошадь мучал стременами.
    
    
     
Я знал, мне будет сказано: «Царуй!»
     
Клеймо на лбу мне рок с рожденья выжег.
     
И я пьянел среди чеканных сбруй,
     
Был терпелив к насилью слов и книжек.
    
    
     
Я улыбаться мог одним лишь ртом,
     
А тайный взгляд, когда он зол и горек,
     
Умел скрывать, воспитанный шутом.
     
Шут мертв теперь… «Аминь! Бедняга Йорик!»
    
    
     
Но отказался я от дележа
     
Наград, добычи, славы, привилегий:
     
Вдруг стало жаль мне мертвого пажа…
     
Я объезжал зеленые побеги.
    
    
     
Я позабыл охотничий азарт,
     
Возненавидел и борзых, и гончих.
     
Я от подранка гнал коня назад
     
И плетью бил загонщиков и ловчих.
    
    
     
Я видел: наши игры с каждым днем
     
Все больше походили на бесчинства.
     
В проточных водах по ночам, тайком
     
Я отмывался от дневного свинства.
    
    
     
Я прозревал, глупея с каждым днем,
     
И — прозевал домашние интриги.
     
Не нравился мне век, и люди в нем
     
Не нравились. И я зарылся в книги.
    
    
     
Мой мозг, до знаний жадный как паук,
     
Все постигал: недвижность и движенье,
     
Но толку нет от мыслей и наук,
     
Когда повсюду им опроверженье.
    
    
     
С друзьями детства перетерлась нить.
     
Нить Ариадны оказалась смехом.
     
Я бился над словами — «быть — не быть»,
     
Как над неразрешимою дилеммой.
    
    
     
Но вечно, вечно плещет море бед.
     
В него мы стрелы мечем — в сито просо,
     
Отсеивая призрачный ответ
     
От вычурного этого вопроса.
    
    
     
Зов предков слыша сквозь затихший гул,
     
Пошел на зов, — сомненья крались с тылу,
     
Груз тяжких дум наверх меня тянул,
     
А крылья плоти вниз влекли, в могилу.
    
    
     
В непрочный сплав меня спаяли дни,
     
Едва застыв, он начал расползаться.
     
Я пролил кровь, как все. И, как они,
     
Я не сумел от мести отказаться.
    
    
     
А мой подъем пред смертью — есть провал.
     
Офелия! Я тленья не приемлю.
     
Но я себя убийством уравнял
     
С тем, с кем я лег в одну и ту же землю.
    
    
     
Я Гамлет, я насилье презирал.
     
Я наплевал на датскую корону.
     
Но в их глазах — за трон я глотку рвал
     
И убивал соперника по трону.
    
    
     
Но гениальный всплеск похож на бред.
     
В рожденье смерть проглядывает косо.
     
А мы все ставим каверзный ответ
     
И не находим нужного вопроса.
    
   
   «Кто-то высмотрел плод…»[50]
   
    
     
Кто-то высмотрел плод, что наспел, наспел.
     
Потрусили за ствол — он упал, упал.
     
Вот вам песня о том, кто не спел, не спел
     
И что голос имел — не узнал, не узнал.
     
Может, быть с судьбой нелады, нелады
     
И со случаем плохи дела, дела,
     
А тугая струна на лады, на лады
     
С незаметным изъяном легла.
    
    
     
Он начал робко с ноты «до»,
     
Но не допел ее, не до…