1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 
— Я знаю их обоих, — сказал Адам бодрым голосом, и Беллоуза и Харви, хорошо знаю. Что это я им занадобился? И как раздобыли мой адрес? — Он прищурился на конверт. Повернул его задней стороной, посозерцал.
    
— Ответ на эти вопросы, возможно, содержится в письме, — сказал Ли, наблюдавший с улыбкой.
    
— Пожалуй, — сказал Адам. Решившись распечатать, он достал карманный ножик, раскрыл большое лезвие, оглядел конверт, нет ли где щели, куда бы сунуть это лезвие, но не нашел таковой; определил положение письма в конверте, рассмотрев его на свет; встряхнул конверт, сдвинув письмо от края, и вспорол этот край. Дунул туда, двумя пальцами вынул письмо, стал медленно читать. Тон у письма был раздраженный.
    
     
«Мистеру Адаму Траску, Кинг-Сити, Калифорния. Милостивый государь, вот уже в течение шести месяцев мы всеми возможными способами пытаемся разыскать Вас. Мы поместили объявления в газетах по всей стране, но безуспешно. Лишь после того, как местная почтовая контора передала нам Ваше письмо к брату, мы смогли установить Ваше местонахождение».
    
    
«Сердятся адвокаты», — подумал Адам. Но в следующем абзаце тон резко менялся.
    
     
«Считаем своим печальным долгом сообщить Вам, что брат Ваш, Карл Траск, умер. Скончался он 12 октября от легочного недуга, проболев две недели. Прах его покоится на кладбище Тайных Братьев. Надгробие ещё не поставлено. Полагаем, что этот скорбный долг Вы пожелаете исполнить сами».
    
    
Адам вдохнул всей грудью, перечел абзац и медленно выдохнул воздух, чтобы не получилось театрального вздоха.
    
— Мой брат Карл умер, — сказал он.
    
— Сочувствую вам, — сказал Ли.
    
— Он наш дядя? — спросил Кейл.
    
— Да, ваш дядя Карл, — сказал Адам.
    
— И мой тоже? — спросил Арон.
    
— И твой тоже.
    
— Я не знал, что у нас есть дядя, — сказал Арон. Мы понесем ему на могилу цветы. Абра поможет. Она это любит.
    
— Могила далеко — на другом конце страны.
    
— А мы вот как сделаем, возбужденно сказал Арон. — Когда повезем цветы маме, то и дяде Карлу повезем. — И добавил грустно: — Жаль, он был жив, а я его не знал. — И подумав: «Что-то у нас все родственники неживые», спросил: — Он был хороший?
    
— Очень, — сказал Адам. — Он был единственный мой брат — вот как у тебя Кейл.
    
— Вы тоже близнецы?
    
— Нет, просто братья.
    
— Он был богатый? — спросил Кейл.
    
— Откуда к нему богатство? А ты почему спрашиваешь?
    
— Если б он был богат, то наследство досталось бы нам. Так ведь?
    
— Когда умирает близкий, нехорошо говорить о деньгах. Мы печалимся, потому что он умер, — строго сказал Адам.
    
— Как я могу печалиться? — сказал Кейл. — Я его даже ни разу не видел.
    
Ли прикрыл губы рекой — спрятал улыбку. Адам вернулся к письму; с нового абзаца тон его опять менялся.
    
     
«На нас, как на доверенных лицах покойного, лежит приятный долг сообщить Вам, что брат Ваш, благодаря своему трудолюбию и здравомыслию, скопил порядочное состояние; стоимость его земли вместе с ценными бумагами и деньгами превышает сто тысяч долларов. Завещание его, составленное и подписанное им в нашей конторе, находится у нас на руках и будет выслано Вам по получении Вашего запроса. Согласно завещанию все деньги, имущество и ценные бумаги должны быть разделены поровну между Вами и Вашей женой. Если жена Ваша умерла, все состояние отходит к Вам. В случае же Вашей кончины все достается жене. Но судя по Вашему письму, Вы живы и здравствуете; примите же поздравления от Ваших покорных слуг, Беллоуза и Харви.
     
Джордж Б. Харви».
    
    
И внизу листа приписка от руки:
    
     
«Дорогой Адам! Не забудь слуг твоих во дни благоденствия твоего. Карл был скаред. За каждый доллар держался мертвой хваткой. Желаю вам с женой радости от этих денег. Нет ли в ваших местах вакансии для хорошего юриста (то есть для меня)? Твой старый друг Дж. Харви».
    
    
Адам поднял глаза на мальчиков, на Ли. Все трое ожидали, что он скажет ещё. Адам сжал губы. Вложил письмо обратно в конверт, спрятал во внутренний карман пиджака.
    
— Какие-то сложности? — спросил Ли.
    
— Нет.
    
— Мне показалось, вас что-то озаботило.
    
— Нет. Просто брата жаль.
    
Адам старался освоиться с вестью, и мысли беспокойно копошились, как наседка на гнезде. Надо будет потом, у себя в комнате обдумать… Он сел за руль, уставился отсутствующим взглядом на рычаги. Он начисто забыл, что с ними делать.
    
— Подсказка требуется? — спросил Ли.
    
— Странно! — сказал Адам. — Не помню, с чего и начать.
    
— Искра вверх — газ вниз — переключить на «Бат», затянул негромко Ли вместе с мальчиками.
    
— Да, да. Конечно.
    
Зажужжала пчела в аккумуляторном ящике; заведя рукояткой мотор, Адам кинулся дать искру и переключить на магнето.
    
Когда медленно подъезжали к дому по выбоинам дубовой аллеи, Ли сказал:
    
— Мясо купить забыли.
    
— А ведь и верно. Обойтись не сможем?
    
— Яичница с грудинкой устроит?
    
— Вполне. Вполне устроит.
    
— Завтра вы отправите ответное письмо. Тогда и мясо купите.
    
— Пожалуй, — сказал Адам.
    
Пока готовилась еда, Адам сидел, глядя куда-то перед собой. Он уже понимал, что ему не обойтись будет без Ли, — пусть даже Ли только выслушает, одно уж это поможет прояснить мысли.
    
А Кейл повел брата в сарай, где отдыхал форд. Открыл дверцу, сел за руль.
    
— Залезай, садись рядом, — сказал он.
    
— Отец нам не велел, — возразил Арон.
    
— Он не узнает. Садись!
    
Арон робко сел на краешек сиденья, затем поглубже. Кейл завращал руль влево-вправо.
    
— Ду-ду! — И тут же: — А сказать, что я думаю? По-моему, дядя Карл был богатый.
    
— Нет, не был.
    
— Спорим на что хочешь.
    
— По-твоему, отец врет.
    
— Да нет. Но спорим, дядя был богатый. Помолчали. Кейл яростно рулил, мчась по воображаемым извивам трассы.
    
— Спорим, что дознаюсь, — опять заговорил он.
    
— Каким способом? — спросил Арон.
    
— А на что поспоришь?
    
— У меня ничего нет.
    
— А свисток из оленьей кости? Ставлю этот шарик мраморный против твоего свистка, что нас отошлют спать сразу после ужина. Спорим?
    
— Ну, спорим, — неуверенно сказал Арон. — Зачем нас отсылать так рано?
    
— Отец захочет поговорить с Ли. А я подслушаю.
    
— Ты не посмеешь.
    
— Посмею.
    
— А я скажу отцу.
    
Взгляд у Кейла стал холодным, лицо потемнело. Он придвинулся к брату, понизил голос до шепота:
    
— Не скажешь. А то я скажу, кто украл у него ножик.
    
— Никто не крал. Ножик у него. Он конверт им разрезал.
    
Кейл криво усмехнулся.
    
— Завтра у него этого ножика не будет, — пригрозил он.
    
И Арон понял угрозу и понял, что бессилен перед ней и сказать отцу не сможет. Кейлу опасаться нечего.
    
Кейл увидел на лице у брата смятение, беспомощность, и это исполнило его чувством собственной силы. Он радостно ощутил, что способен перехитрить, перемудрить брата. И даже, возможно, отца. А вот китайца Ли — нет. Разум Ли понимающе-спокойно, без усилия опережает Кейла и всегда ждет там впереди, чтобы в последний миг предостеречь: «Не делай этого». Кейл питает к Ли уважение и побаивается его. А вот Арон, так беспомощно сейчас глядящий, в руках у Кейла как податливая глина. И внезапно сердце Кейла затопила любовь к брату, захотелось защитить слабенького. Кейл обнял Арона одной рукой.
    
Арон не сбросил руку, но и не прижался к брату. Чуть отстранился и взглянул ему в лицо.
    
— Что так смотришь? — спросил Кейл. — Никогда не видел, что ли?
    
— Не знаю, зачем тебе все эти штуки, — сказал Арон.
    
— Какие штуки?
    
— Все эти уловки-украдки.
    
— Какие уловки-украдки?
    
— Ну, с кроликом тогда, и за руль сейчас сел без разрешения. И Абре что-то сказал. Не знаю что, но она из-за этого коробку выбросила.
    
— Хо, — сказал Кейл, пряча смущение. — Не знаешь, а, небось, хочется узнать.
    
— Нет, не хочется, — медленно проговорил Арон. Хочется только узнать, зачем тебе все это. Ты всегда хитришь, ловчишь. А для чего? Какая в этом радость?
    
Боль пронзила душу Кейла. Все его хитрости показались ему бесчестными и скверными. Брат разглядел их, раскусил его. И Кейл затосковал по любви Арона. Ощутил себя растерянным, потерянным и сирым.
    
Арон открыл дверцу форда, слез наземь, ушел из сарая. Кейл повращал ещё баранку, силясь вообразить, что мчится по дороге. Но воображалось плохо, и скоро он тоже вернулся в дом.
    2
    
Отужинали, и когда Ли помыл посуду, Адам сказал:
    
— Идите-ка, ребята, спать. День был утомительный.
    
Арон взглянул на Кейла, медленно вынул из кармана костяной свисток.
    
— Не надо, — сказал Кейл.
    
— Он теперь твой, — сказал Арон.
    
— Не надо мне его. Не хочу.
    
Арон положил свисток на стол, сказал:
    
— Возьмешь, когда захочешь. Он будет тут лежать.
    
— Кончайте, мальчики, — вмешался Адам. — Я сказал — идите спать.
    
— А почему? — спросил Кейл, умело придав лицу наивно-детское выражение. — Ещё же рано.
    
— Правду говоря, мне надо потолковать с Ли. А уже сумерки, и во двор идти поздно, так что идите в постель — во всяком случае, к себе в комнату. Поняли?
    
— Да, отец, — сказали оба мальчика и вслед за Ли пошли коридором в глубь дома, в свою спальню. Потом в ночных рубашках вернулись сказать отцу спокойной ночи.
    
Ли возвратился в гостиную, закрыл дверь. Взял в руки костяной свисток, оглядел, положил обратно.
    
— Любопытно бы знать, что было предметом их спора.
    
— Какого спора? — спросил Адам.
    
— Они до ужина о чем-то поспорили, и после ужина обнаружилось, что Арон проиграл спор, — и вот он расплатился. О чем шла у нас речь за столом?
    
— Помню только, что я велел им идти спать.
    
— Ну что ж. Может быть, это раскроется позднее, — сказал Ли.
    
— Ты, по-моему, придаешь слишком большую важность ребячьим делам. Пустяки какие-нибудь, наверное.
    
— Нет, не пустяки. — И, помолчав, Ли сказал: — Мистер Траск, вы полагаете, что устремления людей приобретают важность лишь с определенного возраста? Разве у вас теперь чувства острей или мысли ясней, чем в десять лет? Разве звуки, краски, запахи мира вы воспринимаете так же ярко и живо, как тогда?
    
— Пожалуй, ты прав, — сказал Адам. — Время старит и печалит, и мало что дает человеку сверх этого. Те, кто думает иначе, впадают, по-моему, в одно из величайших заблуждений.
    
— И ещё оно дает воспоминания.
    
— Да, воспоминания — единственное оружие времени против нас. О чем вы хотели со мной говорить?
    
Адам вынул письмо из кармана, положил на стол.
    
— Прочти это письмо, прочти внимательно, а потом поговорим о нем.
    
Ли достал свои узкие, полукружьями, очки и надел. Развернул письмо под лампой, прочитал.
    
— Что скажешь? — спросил Адам.
    
— А есть в наших местах вакансия для юриста?
    
— Какая вакансия? А, понимаю. Шутить изволишь.
    
— Нет, — сказал Ли. Это по-восточному, непрямо и учтиво, я даю понять, что желал бы узнать ваше мнение прежде, чем выразить свое.
    
— Ты это мне в укор говоришь?
    
— Да, в укор, — сказал Ли. — Отложив в сторону свою восточную учтивость, скажу прямо, что старею и становлюсь брюзглив. Раздражителен становлюсь. Разве вы не слышали, что все китайцы-слуги, старея, сохраняют верность, но характер у них портится.
    
— Я не хотел тебя обидеть.
    
— Я не обиделся. Вы хотели поговорить о письме. Так говорите, и я пойму из ваших слов, могу ли сказать, свое честное мнение или же будет разумней поддержать ваше собственное.
    
— Не пойму я это завещание, — сказал Адам растерянно.
    
— Но вы-то ведь знали своего брата. И если не можете его понять, то как же могу я, никогда его не видевший?
    
Адам встал и вышел в коридор; он не заметил тени, скользнувшей за дверь. Принес из своей комнаты блеклый коричневый дагерротип и положил на стол перед Ли.
    
— Вот это мой брат Карл, — сказал Адам и, вернувшись к двери, затворил её.
    
Ли вгляделся в старинную, на металле, фотографию, наклоняя её под лампой в одну, в другую сторону, гася блики.
    
— Давным-давно снято, — сказал Адам. — Ещё до того как я в армию ушел.
    
— Трудно разобрать, — сказал Ли, нагнувшись ближе к металлической пластинке. — Но, судя по выражению лица, я бы не сказал, что у вашего брата было очень тонкое чувство юмора.
    
— У Карла его не было вовсе, — сказал Адам. — Он никогда не смеялся.
    
— Я не о том. Читая в письме об условиях завещания, я подумал, что он, возможно, обладал чувством юмора, но грубым и жестоким. Он любил вас?
    
— Не знаю, — сказал Адам. — Иногда казалось, что любил. А однажды он чуть не убил меня.
    
— Да, это есть у него в лице — и любовь, и способность убить. И сочетание этих двух свойств сделало из него скрягу; скряга, скаред — это ведь, испуганный человек, прячущийся за крепостной стеною денег. Он знал вашу жену?
    
— Да.
    
— Любил её?
    
— Терпеть не мог.
    
— В сущности, это не важно, — вздохнул Ли. — Не в этом же ваша проблема?
    
— Не в этом.
    
— И вы хотите её четко выразить и рассмотреть?
    
— Вот именно.
    
— Ну что же, я слушаю вас.
    
— Голова моя что-то плохо работает.
    
— Хотите, чтобы я разложил за вас карты? Со стороны иногда видней.
    
— Давай, раскладывай.
    
— Хорошо же. — И вдруг Ли хмыкнул, на лице у него выразилось удивление. Худенькой рукой он взялся за подбородок, сказал: — Черт побери! Странная мысль мелькнула.
    
Адам пошевелился неуютно.
    
— О чем ты? Не скрытничай, — раздраженно произнес он. — А то смотрю на тебя, как неграмотный в книгу.
    
Ли, не отвечая, достал из кармана трубку — медную круглую чашечку с тонким, черного дерева чубуком. Набил чашечку-наперсток табаком тонкой, как волос, резки, зажег, длинно пыхнул четыре раза и положил трубку, и она погасла.
    
— Это опиум? — жестко спросил Адам.
    
— Нет, — ответил Ли. — Это дешевый сорт китайского табака, неприятный на вкус.
    
— Зачем же ты куришь его?
    
— Не знаю, — сказал Ли. — Наверно, потому что, как мне кажется, он проясняет мне ум. — Ли сощурил веки. Ладно, попробую расправить ваши мысли, как лапшу после нарезки, и просушить на солнце. Эта женщина и посейчас жива, и посейчас ваша жена. По букве завещания ей достается пятьдесят с лишним тысяч долларов. Это крупная сумма. На эти деньги можно сделать много добра и много зла. Знай ваш брат, где она и чем занимается, пожелал бы он оставить ей эти деньги? Суд всегда бывает склонен выполнить волю завещателя.
    
— Нет, не оставил бы ей брат, — сказал Адам. Но тут же вспомнил визиты Карла к девушкам в гостиницу, на верхний этаж.
    
— Решите-ка, подумайте-ка за него, — сказал Ли. То, чем занимается ваша жена, само по себе ни хорошо, ни худо. Святость может произрасти из любой почвы. На эти деньги она, возможно, сотворит какое-нибудь доброе дело. Нет мощнее толчка к творению добра, чем угрызения совести.
    
— Она сказала мне, что сделает, когда накопит деньги, — поежился Адам. Тут убийством пахнет, а не добрыми делами.
    
— Значит, по-вашему, лучше, чтобы у неё этих денег не было?
    
— Она грозилась погубить многих уважаемых людей в Салинасе. И это в её силах.
    
— Понятно, — сказал Ли. — Я рад, что мое дело тут сторона. У этих уважаемых людей, должно быть, порядком подмокла репутация. Значит, по-вашему, нравственнее будет не давать ей этих денег?
    
— Да.
    
— Ну что ж. Она здесь безымянна и безродна. Шлюха возникает, как гриб из земли. Если она и узнает об этих деньгах, всё равно без вашей помощи не сможет их заполучить.
    
— Пожалуй. Да, без моей помощи она их вряд ли получит.
    
Ли взял трубку, медной палочкой выковырнул золу, снова набил табаком. Четырежды пыхнул неторопливо, приподняв тяжелые веки и глядя на Адама.
    
— Проблема весьма деликатная, — сказал он. — С вашего позволения, я предложу её на рассмотренье моим почтенным родичам — не называя имен, разумеется. Они обследуют её тщательно, как мальчишка, выискивающий у собаки клещей. Я уверен, они достигнут интересных результатов. — Он положил трубку на стол. — Но у вас-то нет ведь выбора?
    
— Ты о каком выборе?
    
— О том, которого у вас нет. Неужели вы настолько хуже знаете себя, чем я вас?
    
— Не знаю я, как поступить, — сказал Адам. — Надо будет крепко подумать.
    
— Я вижу, что теряю время попусту, — сердито сказал Ли. — Вы меня хотите обмануть? Или же и самого себя обманываете?
    
— Не смей так говорить со мной!
    
— Но почему же? Я не терплю обмана. Как вы поступите с этими деньгами, совершенно ясно. Написано у вас, так сказать, на челе. Я намерен говорить так, как мне вздумается. Я стал капризен. Не сидится мне уже здесь. Меня манит затхлая вонь старых книг и аромат любомудрия. А вы из двух разных нравственных подходов неизбежно выберете тот, который впитан с детства. Думайте, не думайте — это ничего не изменит. И то, что жена ваша салинасская шлюха, не изменит ни йоты.
    
Адам встал, нахмурясь гневно.
    
— Ты решил уйти — и потому стал дерзок, — сказал он, повысив голос. Говорю тебе, что ещё не решил, как поступить с деньгами.
    
Ли глубоко вздохнул. Ладонями оттолкнувшись от коленей, выпрямил свое щуплое тело. Устало подошел к передней двери, открыл её. Обернулся к Адаму и сказал с дружеской улыбкой:
    
— Чушь вы собачью говорите!
    
Вышел и закрыл за собой дверь.
    3
    
Кейл прокрался темным коридором, скользнул в свою и Аронову спальню. Увидел очертание головы брата на подушке в широкой кровати, но слит ли брат, разглядеть не смог. Бесшумно лег на свое место рядом, тихонько повернулся на спину, заложил руки за голову, сцепил пальцы и стал глядеть на пляшущие мириады цветных точек, из которых состоит темнота. Ночной ветер медленно надул оконную штору и утих, и старенькая штора, шурша, опала.
    
Серая, ватная тоска окутала Кейла. Зачем, зачем Арон ушел из сарая обиженный? Зачем, зачем было подслушивать за дверью в коридоре? Кейл зашевелил губами в темноте, произнося слова беззвучно и всё же слыша их.
    
— Милый Господи, пусть я буду, как Арон. Пусть я не буду плохим. Я не хочу быть скверным. Сделай, чтобы все меня любили, и я дам тебе все, что хочешь, а если не найдется у меня, то я обязательно добуду, Я не хочу быть скверным. Не хочу быть одиноким. Ради Христа прошу Тебя. Аминь.
    
По щекам медленно катились горячие слезы. Напрягаясь, Кейл сдерживал, глотал всхлипы.
    
Арон прошептал сбоку в темноте:
    
— Какой ты холодный. Ты простыл.
    
Пальцами коснулся руки Кейла, ощутил пупырышки гусиной кожи. Спросил негромко:
    
— Ну что, были у дяди Карла деньги?
    
— Нет, — сказал Кейл.
    
— А ты долго там пробыл. О чем это отец толковал с Ли?
    
Кейл молчал — у него ещё сжимало горло.
    
— Не хочешь сказать мне? Ну и не говори.
    
— Я скажу, — прошептал Кейл. Повернулся на бок спиной к брату. Отец пошлет матери векок. Здоровенный венок из гвоздик.
    
Арон приподнялся в постели, взволнованно спросил:
    
— Правда? А как венок доедет на другой край Америки?
    
— Поездом. Тише говори.
    
— Но гвоздики же завянут? — перешел Арон на шепот.
    
— А их льдом обложат, — сказал Кейл. — Вокруг всего венка.
    
— Так это же куча льду нужна! — сказал Арон.
    
— Ещё какая куча, — сказал Кейл. — Давай спи.
    
Арон замолчал. Потом шепнул:
    
— Вот бы хорошо, чтоб венок доехал свежий и красивый.
    
— Такой и доедет, — сказал Кейл. А мысленно молился: «Пусть я не буду скверным».
   
   
    
     
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ
    
    1
    
Адам все утро пробродил в задумчивости по дому, а в полдень вышел на огород к Ли. Тот высевал в темную удобренную землю весенние овощи: морковь и свеклу, репу, фасоль и горох, брюкву, браунколь. Сажал семена ровными рядами — по веревке, натянутой на колышках; пустые пакеты от семян Ли надел на колышки, чтобы знать, где что посеяно. В парнике на краю огорода рассада помидоров, сладкого перца и каиусты была уже почти готова к высадке — дожидалась только, чтобы миновала опасность заморозков.
    
— Признаю, что вечером вел себя глупо, — сказал Адам.
    
Ли, опершись на вилы, спокойно поднял на него глаза. — Когда едете? — спросил он.
    
— Хочу поспеть к поезду, что идет в два сорок. Чтоб вернуться восьмичасовым.
    
— Вы ведь можете и письмом сообщить, — сказал Ли.
    
— Я думал об этом. Но сам бы ты стал сообщать письмом?
    
— Нет. Вы правы. Тут уж сглупил я. Никаких писем.
    
— Надо ехать, — сказал Адам. — Я тыкался мыслью во всех направлениях, и всякий раз меня назад отдергивало, точно поводком.
    
— Вы можете быть нечестным во многих отношениях, но только не в этом, — сказал Ли. — Что ж, удачи вам. Интересно, что она скажет и как поступит.
    
— Я поеду в пролетке, — сказал Адам. — Оставлю в конюшне, в Кинг-Сити. В форде ехать один не рискую.
    
В четыре пятнадцать Адам, взойдя по шатким ступенькам, постучал в облупленную дверь заведения Кейт. Ему открыл новый вышибала — квадратнолицый финн в рубашке, широкие рукава подхвачены резинками в красной шелковой оплетке. Оставив Адама на крыльце, финн ушел справиться, через минуту вернулся и повел гостя в столовую.
    
Это была просторная комната, голые стены и панели выкрашены белой краской. В центре комнаты — прямоугольный длинный стол, на белой клеенке расставлены приборы-тарелки, блюда, чашки на блюдцах повернуты донышком вверх.
    
Кейт одиноко сидела во главе стола; перед ней лежала раскрытая счетоводная книга. Платье строгое. Глаза защищены зеленым козырьком; Кейт нервно вертела в пальцах желтый карандаш. Холодно поглядела на Адама, стоящего в дверях. Спросила:
    
— Что тебе на сей раз нужно?
    
Финн встал за спиной у Адама.
    
Адам не ответил. Подошел к столу, положил на счетоводную книгу письмо.
    
— Что это? — спросила Кейт и, не дожидаясь ответа, быстро прочла письмо. — Выйди и закрой за собой дверь, велела она финну.
    
Адам сел за стол рядом с Кейт. Отодвинул тарелки, положил шляпу.
    
Когда дверь затворилась, Кейт сказала:
    
— Это что — шутка? Да нет, где тебе шутить шутки… — Немного подумала. — Но, может быть, брат шутит? Ты уверен, что он умер?
    
— Не имею никаких известий, кроме этого письма, — сказал Адам.
    
— Ну, и что ты хочешь, чтобы я сделала?
    
Адам пожал плечами.
    
— Надеешься, что подпишу что-нибудь? Зря надеешься. Чего тебе надо?
    
Адам не спеша провел пальцем по черной ленте на шляпе.
    
— Ты вот что — запиши адрес этих юристов и свяжись с ними сама, — сказал он.
    
— Что ты им обо мне писал?
    
— Ничего. Я написал Карлу, сообщил, что ты живешь в другом городе — и больше ничего. Карл умер, письмо получить не успел. Письмо передали адвокатам. Они об этом пишут.
    
— Из приписки видно, что писавший — твой приятель. Что ты ему ответил?
    
— Я ещё не отвечал.
    
— А что собираешься написать?
    
— То же самое — что ты живешь в другом городе.
    
— Написать, что мы в разводе, ты не можешь. Мы не разведены.
    
— Я и не собираюсь так писать.
    
— Хочешь знать, сколько я возьму с тебя отступного? Сорок пять тысяч наличными.
    
— Нет.
    
— То есть как — нет? Торговаться тебе не с руки.
    
— Я не торгуюсь. Ты прочла письмо и знаешь столько же, сколько и я. Поступай как хочешь.
    
— С чего это ты такой хладнокровный?
    
— А с чего бы мне нервничать?
    
Она вгляделась в него из-под зеленого прозрачного козырька. Кудряшки окаймляли козырек, как плющ зеленую крышу.
    
— Адам, ты идиот. Тебе надо было молчать в тряпочку, и никто бы никогда не узнал, что я жива.
    
— Я знаю.
    
— Знаешь? И рассчитывал на то, что я побоюсь истребовать эти деньги? В таком случае ты просто набитый дурак.
    
— Мне всё равно, как ты поступишь, — терпеливо отвечал Адам.
    
— Все равно? — Она саркастически усмехнулась. А если я тебе скажу, что у шерифа лежит в столе бессрочный ордер, оставленный прежним шерифом? На высылку меня из округа и штата, как только я для чего либо сошлюсь на тебя, разглашу, что я твоя жена. Соблазняет тебя эта новость?
    
— Соблазняет на что?
    
— На то, чтоб выдворить меня из Калифорнии и забрать все наследство себе.
    
— Я же принес тебе письмо, — сказал Адам так же терпеливо.
    
— Я хочу знать, почему.
    
— Мне всё равно, что ты думаешь я кем меня считаешь, — продолжал Адам спокойно. — Карл оставил тебе деньги в завещании. Оставил без всяких оговорок. Я завещания не видел, но деньги он оставил тебе.
    
— Ты затеял с этими деньгами какую-то замысловатую игру. Но ты меня не проведешь. Не знаю, в чем твоя игра, но я дознаюсь. — И, помолчав, сказала: — Но о чем я? Будто ты, простофиля, сам додумался. Кто у тебя в советчиках?
    
— Никто.
    
— А этот китаец? Он умен.
    
— Он мне советов не давал.
    
Адаму было самому странно, до какой степени он равнодушен. Он как бы отсутствует, хотя говорит с ней. Взглянув пристальней на Кейт, он удивился никогда прежде не видел у неё такого выражения. Кейт боится — боится его. Но почему?
    
Усилием воли Кейт согнала с лица страх.
    
— Ты такой честненький, да? Такой уж ангельски безгрешный, только крылышек не хватает.
    
— Крылышки тут ни при чем, — сказал Адам. — Деньги — твои, а я не вор. Мне всё равно, что ты об этом думаешь.
    
Кейт сдвинула козырек кверху.
    
— Ты хочешь убедить меня, что принес мне эти деньги на блюдечке. Ну да ладно, я доберусь до подоплеки. Будь уверен, я сумею себя защитить. Думал, я клюну на такую глупую приманку?
    
— На какой адрес тебе пишут? — спросил он терпеливо.
    
— А тебе зачем?
    
— Я сообщу его тем адвокатам, чтобы связались с тобой.
    
— Не смей! — крикнула она. Положила письмо на счетоводную книгу и захлопнула её. — Оно останется у меня. Я обращусь к юристу, будь уверен. Можешь больше не притворяться невинным ягненком.
    
— Да, конечно, сходи к юристу. Я хочу, чтоб ты получила завещанные деньги. Карл оставил их тебе. Они не мои.
    
— Я твою игру раскрою. Я докопаюсь.
    
— Ты, я вижу, не понимаешь, — сказал Адам. — Но мне в общем-то всё равно. Я сам в тебе многого не понимаю. Не понимаю, как ты могла выстрелить в меня и бросить своих сыновей. Не понимаю, как ты и другие можете так жить. — Он указал рукой вокруг себя.
    
— А кто просит, чтобы ты понимал?
    
Адам поднялся, взял со стола шляпу.
    
— Ну вот, пожалуй, и все, — сказал он. — Прощай. И пошел к двери.
    
— А вы переменились, мистер Мышонок, — бросила Кейт ему вслед. Наконец-то завели себе женщину?
    
Адам остановился, обернулся не спеша, поглядел раздумчиво.
    
— Меня сейчас лишь осенило, — сказал он и подошел к ней близко, так что ей пришлось задрать голову, чтобы глядеть в высящееся над ней лицо Адама. — Я сказал, что не могу разобраться в тебе, — продолжал он медленно. Но вот сейчас мне стало ясно, в чем твое непонимание.
    
— В чем же оно, мистер Мышонок?
    
— Ты сведуща в людской мерзости. Ты мне снимки показывала. Ты играешь на всех слабых, постыдных струнках мужчины, а их у него, видит Бог, достаточно.
    
— У каждого, у каждого…
    
— Но ты не знаешь, — продолжал Адам, поражаясь собственным мыслям, — ты не ощущаешь всего другого, что есть в нем. Ты не веришь, что я принес письмо потому, что не хочу твоих денег. Не веришь, что я любил тебя. И те мужчины, кого гонит сюда мерзость, сидящая в них, — те, кто на снимках, — ты не веришь, что в них есть и добро, и красота. Ты видишь только одно и считаешь — нет, уверена, — что лишь это одно и существует.
    
— А что ещё есть? Сладко размечтался наш мистер Мышонок! — глумливо хохотнула Кейт. — Угостите меня проповедью, мистер Мышонок.
    
— Нет, проповедовать не стану, потому что знаю — у тебя имеется невосполнимая нехватка. Некоторые не различают зеленый цвет — и всю жизнь не сознают в себе этой слепоты. По-моему, ты не вполне человек. И ничего тут не поделаешь. Но интересно мне — а вдруг ты хоть изредка, да чувствуешь, что всюду вокруг есть что-то, для тебя невидимое. Тогда ведь это страшно — знать, что оно есть, а увидеть, а ощутить его не можешь. Страшно это.
    
Кейт встала, оттолкнув ногой стул, прижав руки к бокам, пряча сжатые кулаки в складках платья.
    
— Наш мистер Мышонок — философ. — Кейт тщетно старалась заглушить визгливые нотки в своем голосе. Но поскольку он дерьмо, то и философ из него дерьмовый. А слышал ты о такой вещи, как галлюцинации? Ты говоришь, я чего-то не вижу; а не кажется тебе, что это лишь призраки твоего больного воображения?
    
— Нет, не кажется, — сказал Адам. — Не кажется. И я уверен, что и тебе не кажется.
    
Он повернулся, вышел, закрыл за собой дверь.
    
Кейт села, уставилась на дверь, бессознательно постукивая кулаками по белой клеенке. Но что слезы мутят, перекашивают прямоугольник белой двери, это Кейт сознавала, — и что все тело вздрагивает то ли от ярости, то ли от горя.
    2
    
Когда Адам вышел из заведения Кейт, до восьмичасового поезда на Кинг-Сити оставалось ещё два с лишним часа. Что-то толкнуло Адама свернуть с Главной улицы на Центральный проспект и направиться к дому 130, высокому белому дому Эрнеста Стейнбека, ухоженному и гостеприимному, внушительному, но не чересчур. За белой оградой зеленел подстриженный газон, окружающий здание, белые стены окаймлены розами.
    
Взойдя по широким ступеням веранды, Адам позвонил. К дверям подошла Оливия, приоткрыла; из-за её спины выглядывали Джон и Мэри. Адам снял шляпу.
    
— Вы меня не знаете. Я Адам Траск. Ваш отец был моим другом. Захотелось навестить миссис Гамильтон. Она помогла мне, когда родились близнецы.
    
— Как же, как же. Прошу вас, — сказала Оливия и распахнула широкие двери. — Мы о вас слышали. Одну минуточку. Мы устроили здесь маме тихий уголок. Она пересекла холл, постучала в дверь, произнесла: — Мама! К тебе приятель в гости.
    
Открыв дверь, она впустила Адама в опрятное обиталище Лизы со словами:
    
— А меня уж извините. Катрина жарит кур, надо присмотреть. Джон! Мэри! Идемте. Идемте со мной.
    
Лиза стала ещё миниатюрней. Старенькая, она сидела в плетеном креслице-качалке. Просторное, с широким подолом платье из черной альцаги заколото у горла брошкой, на которой золотыми буквами написано «Маме».
    
Милая эта гостиная-спаленка сплошь набита фотографиями, флаконами туалетной воды, кружевными подушечками для булавок, щетками и гребнями, фарфоровыми и серебряными безделушками — рождественскими, именинными подарками за все это множество лет.
    
На стене большая подкрашенная фотография Самюэла, от которой веет достоинством и холодком, чем-то чопорным и вычищенным, столь несвойственным живому Самюэлу. А юмором и не пахнет, и не блестят его глаза любознательно-веселым огоньком. Фотография взята в тяжелую золоченую раму и глядит неотступно на всякого вошедшего — к испугу и замешательству детей.
    
Рядом с креслом Лизы, на плетеном столике — клетка с попугаем Полли. Том купил его у какого-то моряка. Попугай стар, — по словам продавца, ему пятьдесят лет, и за свою грешную жизнь в кубрике он нахватался соленых матросских словечек. Как ни старалась Лиза, а не в силах оказалась обучить Полли псалмам взамен сочных словес попугаевой молодости.
    
Наклонив голову набок, Полли поизучал Адама, аккуратно почесал коготком себе перья у клюва.
    
— Отчаливай, подонок, — произнес он равнодушно.
    
Лиза нахмурилась.
    
— Полли, — одернула она попугая. — Ты невежлив.
    
— Сукин сын! — не унимался Полли.
    
Лиза сделала вид, что не слышит. Протянула Адаму свою крохотную ручку.
    
— Рада вас видеть, мистер Траск. Садитесь, пожалуйста.
    
— Я проходил тут мимо, и захотелось выразить соболезнование.
    
— Мы получили ваши цветы. — Каждый букет помнит Лиза, а ведь столько уже времени прошло с похорон. Адам послал тогда красивый венок иммортелей.
    
— Трудно вам, должно быть, перестроить свою жизнь…
    
Глаза у Лизы налились слезами, но она тотчас же строго сжала губки, превозмогая слабость.
    
— Не хочу бередить ваше горе, — говорил Адам. — Но, признаться, не хватает мне Самюэла.
    
Лиза отвернулась, спросила:
    
— Как дела у вас на ранчо?
    
— Нынешний год хорошо. Много дождей. Травы стоят уже высокие.
    
— Том мне писал, — сказала Лиза.
    
— Заткни пасть, — сказал попугай, и Лиза нахмурила на него брови, как, бывало, на ребенка-неслуха.
    
— Вы в Салинасе по делу, мистер Траск?
    
— Да.
    
— Он сел на плетеный стул, и стул скрипнул под его тяжестью. — Хочу переселиться сюда. Думается, мальчикам здесь будет лучше. Им на ранчо скучно.
    
— Мы никогда на ранчо не скучали, — сурово сказала Лиза.
    
— Здесь, подумалось мне, школы лучше. Близнецы мои здесь большему научатся.
    
— Моя дочь Оливия работала учительницей в Пичтри, в Плито и в Биг-Сер, — возразила Лиза тоном, говорившим ясней ясного, что искать каких-то лучших школ, чем эти, бессмысленно. Адам потеплел сердцем при виде такой железкой верности родному гнезду.
    
— Да просто мне подумалось, — проговорил он.
    
— Сельские дети крепче и успешливей, — молвила она непререкаемо, готовая подкрепить этот закон примером собственных сыновей. И, сосредоточась затем на Адаме: Присматриваете, значит, дом в Салинасе?
    
— Пожалуй, что так.
    
— Сходите к моей дочке Десси. Она хочет вернуться на ранчо, к Тому. У неё славный домик тут на проспекте, рядом с булочной Рейно.
    
— Обязательно схожу, — сказал Адам. — Ну, мне пора. Я рад, что вам здесь хорошо.
    
— Спасибо, — сказала она. — Да, мне здесь уютно.
    
Адам шел уже к двери, когда она спросила:
    
— Мистер Траск, а вам случается видеться с моим сыном Томом?
    
— Да нет, не случается. Я ведь сижу сиднем на ранчо.
    
— Вы бы съездили, проведали его, — сказала она торопливо. — Мне кажется, он скучает там один. — И смолкла, точно ужаснувшись своей несдержанности.
    
— Съезжу. Непременно съезжу. До свиданья, мэм.
    
Закрывая дверь, он услышал голос попугая: «Заткнись, падаль». И голос Лизы; «Полли, если не перестанешь сквернословить, я задам тебе трепку».
    
Не беспокоя Оливию, Адам вышел на вечерний тротуар, направился к Главной улице. Рядом с французской булочной Рейно, за деревьями садика, он увидел дом Десси. Двор так зарос высокой бирючиной, что дом почти скрыт от прохожих. Аккуратная табличка пришуруплена к калитке: «Десси Гамильтон, дамское платье».
    
На углу Главной и Центрального — «Мясные деликатесы Сан-Франциско», окнами и на улицу, и на проспект. Адам завернул туда поесть. За угловым столиком — Уилл Гамильтон, расправляется с отбивной.
    
— Садитесь ко мне, — пригласил он Адама. — По делам приехали?
    
— Да, — сказал Адам. — И матушку вашу навестил.
    
Уилл положил вилку, сказал:
    
— Я всего на часок. Не зашел к ней, чтоб не волновать. А сестра моя, Оливия, подняла бы переполох в доме, закатила бы мне грандиозный обед. Просто не хочу их беспокоить. И притом мне надо сейчас же обратно. Закажите отбивную. Они здесь хорошие. Ну, как, на ваш взгляд, мама?
    
— Очень стойкая она женщина, — сказал Адам. Я чем дальше, тем сильнее восхищаюсь ею.
    
— Это верно, стойкая. Как она сумела выстоять со всеми нами и с отцом, не знаю.
    
— Отбивную, зажарить средне, — сказал Адам официанту.
    
— С картофелем?
    
— Нет… Или ладно, поджарьте ломтиками… Вашу матушку беспокоит Том. У него все в порядке?
    
Уилл обрезал оторочку жира, сдвинул ножом на край тарелки.
    
— Мать не зря беспокоится, — сказал Уилл. — Что-то с ним неладно. Супится, как надгробный памятник.
    
— У него была крепкая связь с отцом.
    
— Слишком уж крепкая, — сказал Уилл. — Сверх всякой меры. Никак не может Том обрезать эту пуповину. В некоторых отношениях он как большой младенец.
    
— Я съезжу, проведаю его. Ваша матушка говорит, что Десси собирается переселиться к нему, на родное ранчо.
    
Уилл положил нож и вилку на скатерть и воззрился на Адама.
    
— Не может быть, — сказал он. — Я этого не допущу.
    
— А почему?
    
Но Уилл уже спохватился, сказал сдержанно:
    
— У неё здесь процветающее дело. Она прилично зарабатывает. Как же можно вот так все бросить.
    
Взяв снова нож и вилку, он отрезал кусок от оставшегося жира и положил себе в рот.
    
— Я еду восьмичасовым, — сказал Адам.
    
— Я тоже, — коротко сказал Уилл. Он сделался неразговорчив.
   
   
    
     
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВТОРАЯ
    
    1
    
Десси была любимица семьи. Любили у Гамильтонов и хорошенькую Молли, и упряменькую Оливию, и задумчивую Уну, но любимицей всех была Десси. Глаза её блестели, смех был заразителен, как ветряная оспа; веселость её радужно расцвечивала день и передавалась людям, и они уходили от неё веселые.
    
Изображу это так. Живет в Салинасе на Церковной улице, в доме 122, миссис Моррисон, у неё трое детей и муж Кларенс, владелец магазина тканей и одежды. Вот утром за столом Агнесса Моррисон объявляет: «После обеда я иду к Десси Гамильтон на примерку».
    
Услышав это, дети радостно колотят медными мысками ботинок по ножкам стола, так что детей приходится утихомиривать. А мистер Моррисон уходит в магазин, бодро потирая руки и надеясь, что сегодня заглянет к нему какой-нибудь заезжий комми. И если коммивояжер заглядывает, то получает солидный заказ. И для детей, и для мистера Моррисона весь этот день озарен радостью, а почему — они, возможно, уж и не помнят.
    
В два часа дня миссис Моррисон отправляется в домик, что рядом с булочной Рейно, и остается там до четырех. А выходит со слезящимися от смеха глазами и влажным, покрасневшим носом. На ходу она утирает нос, глаза и все ещё похохатывает, вспоминая. Быть может, Десси всего-навсего вколола в подушечку несколько булавок с черными головками, преобразив её в баптистского пастыря, и подушечка произнесла краткую сухую проповедь. Быть может, Десси поведала о своей встрече со стариком Тейлором, который скупает старые дома и перемещает их к себе на пустырь, так что там уже полнейший кавардак — сухопутное Саргассово море. А может быть, прочла вслух газетную страничку сплетен — шутливые стишки — с соответствующими жестами. Не важно, что именно сделала Десси. Важно, что это радостно-смешно и заразительно-смешно.
    
Миссис Моррисон не встречает пришедших из школы детей ни придирками, ни головной болью, ни иным недомоганием. Детский шум не выводит её из себя, не удручают чумазые лица. А к детскому смеху она присоединяется сама.
    
Вернувшийся домой мистер Моррисон рассказывает ей, как прошел деловой день, — и жена от него не отмахивается, и он угощает её анекдотами, что рассказал коммивояжер, — теми, которыми угощать допустимо. Ужин отменно вкусен — омлет удается на славу, оладьи пышны и воздушны, печенье рассыпчато, а уж такой приправы к рагу никто не сочинит, кроме Агнессы Моррисон. После ужина, когда дети, изнемогшие от смеха, уйдут спать, мистер Моррисон тронет Агнессу за плечо, подавая ей давний, давний знак, и они лягут в постель и займутся любовью, и будут этой ночью счастливы.
    
Заряда, взятого у Десси, хватит ещё дня на два, и лишь потом вернутся головные боли и сетование на то, что дела нынче идут хуже, чем в прошлом году. Вот что означала Десси, вот как она действовала на всех. Она несла людям радость, подобно отцу её Самюэлу. Все к ней тянулись сердцем, она была общей любимицей.
    
Десси не числилась в записных красавицах. Может быть, не была даже хорошенькой, но была лучезарна, а мужчины тянутся к такой женщине, надеясь озариться её светом. И можно было ожидать, что со временем Десси оправится от своей первой злосчастной любви и обретет новую — но нет, не обрела. Да и, в сущности, все Гамильтоны, при всей их разносторонности, были однолюбы. Видно, неспособны они были к легкой и переменчивой любви.
    
Десси не то чтобы замкнулась в горе и унынии. У неё вышло куда горше: она продолжала жить на прежний веселый манер — но лучезарность угасла. И людям, любившим её, было больно глядеть на это натужное веселье, и они старались сами её развеселить.
    
Подруги у Десси были хорошие, но все мы люди, а люди любят радость и не терпят горести. И со временем у миссис Моррисон и у других дам стали находиться убедительные причины, чтобы не бывать в домике у булочной. Они не то чтоб раздружились с Десси. Просто им не хотелось грустить, а хотелось радоваться. А если чего-либо не хочешь, то веская и благородная причина найдется без труда. Дела у Десси пошли хуже. Стало убавляться заказчиц — прежде они и не догадывались, что ходили к Десси не за платьями, а за радостью. Времена менялись, магазины стали наполняться готовым платьем. И если мистер Моррисон занят продажей готовой одежды, то вполне естественно, что Агнесса Моррисон носит эти магазинные наряды.
    
Гамильтонов тревожила Десси, но что можно поделать, когда она твердит, что с ней всё в порядке. Только признается, что побаливает в боку, и даже сильно, но эти острые приступы боли нечасты и не продолжительны.
    
Потом умер Самюэл, и мир Гамяльтонов раскололся, как тарелка. Сыновья, дочери и друзья копошились в осколках, пытаясь как-то склеить всё заново.
    
Десси решила продать свое дело (продавать-то было почти и нечего) и вернуться на ранчо, к брату Тому. Лина и Оливия знали об этом, а Тому Десси написала. Но Уиллу, хмуро сидящему за столом в котлетной, ничего не сообщили. В нем кипел гнев; наконец Уилл смял в комок свою салфетку и встал.
    
— Забыл одну вещь, — сказал он Адаму. — Встретимся в поезде.
    
Пройдя проспектом полювартала, он вошел в заросший бирючиной палисадник, позвонил в дверь.
    
Десси сидела одна за обедом; она пошла открыть с салфеткой в руках.
    
— Да это Уилл! Здравствуй, — сказала она и подставила порозовевшую щеку для поцелуя. — Когда ты приехал?
    
— Я по делам, — ответил оя. — Уезжаю следующим поездом. Хочу поговорить с тобой.
    
Она провела его в свою кухоньку-столовую, уютную, с цветастыми обоями. Машинально налила ему чашку кофе, поставила перед ним сахарницу, молочник со сливками.
    
— С мамой виделся? — спросила Десси.
    
— Я, считай, с поезда на поезд, буркнул он и спросил: — Десси, это правда, что ты хочешь вернуться на ранчо?
    
— Подумываю.
    
— Я не хочу, чтобы ты туда уехала.
    
— Но почему же? — приулыбнулась она.
    
— Что в этом худого? Тому там одиноко.
    
— У тебя здесь неплохой бизнес, — сказал Уилл.
    
— У меня никакого уже не осталось, — ответила она. Я думала, тебе это известно.
    
— Я не хочу, чтобы ты уезжала, — угрюмо повторил он.
    
— Приказание от старшего брата. Но объясни, почему Десси нельзя ехать? — В её улыбке была грусть, но она постаралась вложить в свои слова немножечко бодрой насмешки.
    
— Там слишком тоскливо.
    
— Вдвоем нам будет не так тоскливо.
    
Уилл сердито подергал себя за усы, сказал резко:
    
— Том не в себе. Не надо тебе быть там вдвоем с ним.
    
— Он нездоров? Ему, значит, требуется помощь?
    
— Я не хотел говорить тебе… По-моему, Том так и не пришел в себя после отцовой смерти. Он стал странный.
    
Она улыбнулась любяще.
    
— Тебе, Уилл, всегда казалось, что он странный. Раз у него не лежит душа к бизнесу, значит, странный.
    
— Не о том сейчас речь. Он все время о чем-то думает. Молчит. Бродит ночью один по холмам. Я к нему ездил на ранчо. Он стихи там пишет… Весь стол устлан листками.
    
— А сам ты, Уилл, разве никогда не писал стихов?
    
— Никогда.
    
— А я писала. И весь стол был ими устлан.
    
— Я не хочу, чтоб ты уезжала.
    
— Позволь мне решать самой, — сказала Десси мягко. — Я утратила что-то свое. Хочу обрести его снова.
    
— Глупости это.
    
Десси встала, обошла стол, обняла Уилла.
    
— Милый брат, пожалуйста, позволь мне решать самой.
    
Уилл сердито высвободился из её рук и ушел. Он еле поспел на поезд.
    2
    
Том встретил Десси на вокзале в Кинг-Сити. Она увидела его в окно, он нетерпеливо оглядывал вагоны. Том приготовился к встрече: лицо тщательно выбрито и лоснится, как темное полированное дерево. Рыжие усы подстрижены. На Томе широкополая шляпа с плоским верхом, нарядная коричневая куртка с перламутровой пряжкой на поясе. Туфли блестят на полуденном солнце — ясно, что перед самым прибытием поезда Том прошелся по ним носовым платком. Крахмальный стоячий воротничок туго охватывает крепкую красную шею, голубой вязаный галстук заколот булавкой в форме подковы. Шершавые бурые руки сжаты, сцеплены вместе — Том борется с волнением.
    
Десси рьяно замахала ему рукой из окна, крикнула: «Я здесь, Том! Я здесь!», — хотя знала, что Том не расслышит за шумом и лязгом колес. Сошла на перрон — Том стоит спиной к ней, глядит куда-то во все глаза, ищет. Десси подошла к нему с улыбкой.
    
— Прошу прощенья, сударь, — сказала негромко. — Вы не видели здесь человека по имени Том Гамильтон?
    
Он обернулся рывком, вскрикнул от радости, сгреб её по-медвежьи, заплясал-закружился. Держа Десси в воздухе одной рукой, другой шлепнул её сзади. Жесткими усами ткнулся в щеку. Затем, взяв обеими руками за плечи, вгляделся в неё. И оба, откинув головы, захохотали.
    
Вокзальный кассир высунулся из своего окошка, уперся в подоконник локтями, одетыми в черные нарукавники.
    
— Уж эти Гамильтоны! Ты посмотри на них, — сказал через плечо телеграфисту.
    
А Том и Десси, касаясь кончиками пальцев, исполняли чинный танец встречи — с носка на пятку, с пятки на носок — и Том пел: «Дудл-дудл-ду», а Десси: «Дидл-дидлди», — и снова затем обнялись. Глядя с высоты своего роста, Том сказал:
    
— Вы, случаем, не Десси Гамильтон? Я вроде узнаю вас. Но вы переменились. Где ваши косички?
    
Взял у неё багажные квитанции, сунул в карман, а куда, тут же забыл, так что искал довольно долго; потом схватил не те вещи. Наконец её корзины подняты в эадок тележки. Две гнедые лошади бьют твердую землю копытом и взматывают головой, дергая глянцевитое дышло и скрипя вальками. Сбруя вычищена, медный набор блестит, как золото. На кнутовище навязан красный бант, в гривы и хвосты вплетены красные ленты.
    
Том подсадил Десси в тележку и сделал вид, что стыдливо засмотрелся на её лодыжку, выглянувшую из-под платья. Затем подтянул мартингалы, освободил удила. Отмотал вожжи с кнутовища, и лошади повернули так круто, что колесо скрежетнуло об упор.
    
— Хочешь, проедемся до Кинг-Сити? Красивый городок, — сказал Том.
    
— Не надо, — сказала Десси. — Я и так помню.
    
Он повернул налево, на юг, пустил лошадей легкой, мерной рысью.
    
— А где Уилл? — спросила Десси.
    
— Не знаю, — ответил Том коротко.
    
— Он говорил с тобой?
    
— Да. Сказал, что против твоего переезда.
    
— То же самое он сказал и мне. И Джорджа убедил написать мне, чтобы не ехала.
    
— А почему, раз ты хочешь? — гневно сказал Том. — Чего Уилл суется?
    
Десси ласково коснулась руки Тома.
    
— Ты, по его мнению, свихнулся. Стихи, мол, пишешь.
    
Лицо Тома помрачнело.
    
— Он, должно быть, без меня рылся в моих бумагах. А зачем? Какое он имеет право рыться?
    
— Не горячись, не надо, — сказала Десси. — Уилл — твой брат, не забывай.
    
— А ему бы понравилось, если бы я залез в его бумаги?
    
— Ты не смог бы, — рассудительно ответила Десси. — Он запирает их в сейф. Не сердись — не надо портить день.
    
— Ладно, — сказал Том. — Видит бог, я не хочу сердиться. Но поневоле рассердишься. Раз я не желаю жить по его шаблону, значит, я свихнулся.
    
— Знаешь, под конец мне пришлось выдержать мамин натиск, — сказала Десси, решительно меняя тему.
    
— Она тоже хотела ехать. Ты хоть раз видел, чтобы она плакала?
    
— Нет, не припомню такого. Она не из плаксивых.
    
— Так вот, всплакнула. По её меркам, почти разрыдалась; всхлипнула, шмыгнула носом раза два, высморкалась, протерла очки и замолчала защелкнулась, как часы крышечкой.
    
— Господи, как здорово, Десси, что ты вернулась! Как хорошо. Я точно от болезни очнулся.
    
Лошади шли бойкой рысью. Том сказал.
    
— Адам Траск купил форд. Или точнее, Уилл продал ему форд.
    
— Про форд я не знала, — сказала Десси. — А он у меня дом покупает. Дает очень хорошую цену. — И продолжала со смехом: — Я запросила дорого-предорого, чтобы поторговаться и сбавить. А мистер Траск согласился не торгуясь. И поставил меня в трудное положение.
    
— Как же ты вывернулась!
    
— Да пришлось сказать, что назвала такую цену лишь в качестве начальной. Но он отнесся очень равнодушно.
    
— Ты только смотри Уиллу не проговорись. Он тебя в сумасшедший дом отправит за такой торг, — сказал Том.
    
— Но ведь дом не стоит этих денег!
    
— Ещё раз предупреждаю, Уиллу не рассказывай. А для чего Адаму твой дом?
    
— Он переезжает в Салинас. Хочет, чтобы близнецы ходили в городскую школу.
    
— А как же ранчо?
    
— Не знаю. Он не говорил.
    
— Интересно, как бы повернулась наша жизнь, если бы у отца было такое ранчо, а не наш пыльный сухозем, — сказал Том.
    
— Не такое уж у нас тут плохое место.
    
— Оно во всех отношениях славное, только концы с концами свести не дает.
    
— А ты покажи мне такую семью, чтобы жила веселей нашей, — сказала Десси очень серьезно.
    
— Такой семьи я не знаю. Но это уж от людей зависит, а не от земли.
    
— Помнишь, Том, как ты возил Дженни и Беллу Уильямс на танцы в Пичтри? Водрузил диван на конные грабли и усадил их!
    
— Мама до сих пор попрекает меня этим диваном. Хочешь, пригласим Дженни и Беллу к нам в гости?
    
— А ведь они приедут, — сказала Десси. — Давай пригласим.
    
Когда с большой дороги повернули к ранчо, она проговорила:
    
— Мне земля запомнилась иной.
    
— Суше и скудней?
    
— Вот именно. А тут столько травы.
    
— Я двадцать голов скота покупаю, буду выпасать на ней.
    
— Да ты богач.
    
— Нет. И поскольку год хороший, на говядину цена упадет. Интересно, как бы Уилл тут вывернулся. Он мне говорил, что изобилия не любит. «Всегда делай бизнес на том, чего мало», — учил он меня. Уилл парень дошлый.
    
Ухабистый проселок был все тот же, только глубже стали колеи, да округлые камни выпирали резче.
    
— Что там за табличка на мескитовом кусте? — сказала Десси. Проехали мимо, и, ухватив картонный квадратик, она прочла: «Добро пожаловать домой».
    
— Том, это ты написал!
    
— Нет, не я. Здесь побывал кто-то другой.
    
Через каждые пятьдесят ярдов новая карточка белела на кусте или свисала с веток мадроньи, или была прикноплена к стволу конского каштана, и на всех написано: «Добро пожаловать домой». И каждый раз Десси радостно ахала.
    
Поднялись на взгорок, и Том остановил лошадей, чтобы Десси полюбовалась панорамой родных мест. За долиной — холм, и по скату выбеленными камнями выложена огромная надпись: «Добро пожаловать домой, Десси». Прижавшись головой к куртке Тома, Десси и засмеялась, и заплакала. Том строго поглядел на холм.
    
— Чьих это рук работа? — вопросил он. — Прямо нельзя оставить ранчо ни на час.
    
На рассвете Десси проснулась от ознобной боли, приходящей к ней по временам. Сперва эта боль шелестнет смутной угрозой, куснет в боку, скользнет по животу, давнет сильнее, схватит твердо, сожмет и скрутит наконец огромной жестокой рукой. И когда ручища отпустила, продолжало ныть, как от ушиба. Приступ был не так уж длителен, но внешний мир померк на это время, и ощущалась лишь борьба тела с болью.
    
Когда боль ослабла, Десси увидела, что окна серебрит рассвет. Она вдохнула свежий ветер утра, шевелящий занавески, приносящий ароматы трав, корней, влажной земли. Потом в утренний парад включились звуки: перебранка воробьев; мычание коровы, монотонно бранящей голодного теленка, — чего, мол, тычешься, как угорелый; наигранно-возбужденный крик голубой сойки; сторожкий краткий возглас перепела и тихий отклик перепелки откуда-то неподалеку, из высокой травы; кудахтанье над снесенным яйцом на весь птичий двор. И там же раздаются притворно протестующие вопли красной, в четыре фунта весом, родайлендской курицы: «Караул! Меня топчут!» — а сама могла бы пришибить тощего петушка-насильника одним ударом крыла.
    
Воркованье голубей напомнило былые годы. Вспомнила Десси, как однажды отец, сидя во главе стола, рассказывал:
    
— Говорю Рэббиту, что хочу развести голубей, а он мне угадайте что в ответ? «Только не белых». «А почему?» — спрашиваю. «Как пить дать, принесут несчастье, отвечает. — Заведи лишь стаю белых, и приведут в дом печаль и смерть. Серых разводи». «Я белых люблю», — говорю. «Серых разводи», повторяет. А я белых разведу — и это твердо, как твердь небесная.
    
— Зачем тебе, Самюэл, вечно дразнить судьбу? — стала уговаривать терпеливо Лиза. — Серые крупней и на вкус не хуже.
    
— Не пойду я на поводу у пустых сказок, — отвечал Самюэл.
    
И Лиза сказала со своей ужасающе-трезвой простотой: — Ты у собственной строптивости идешь на поводу. Ты спорщик и упрямец, ты упрям, как мул!
    
— Кому-то надо спорить с судьбой, — возразил Самюэл хмуро. — Если бы человечество никогда не дразнило судьбу, то до сих пор сидело бы на деревьях.
    
И, конечно, развел белых голубей и воинственно стал дожидаться печали и смерти — и разве не дождался? А теперь праправнуки тех голубей воркуют по утрам и вихрятся белою метелью, взлетая над сараем.
    
И, вспоминая былое, Десси слышала вокруг себя голоса, — дом опять наполнялся людьми. «Печаль и смерть, думалось и будило снова боль. — Смерть и печаль. Только жди, имей терпение — и дождешься».
    
Ей слышалось, как шумно дышат мехи в кузнице и постукивает пробно молоток по наковальне. Слышалось, как Лиза открывает дверцу духовки, как шлепает тугим караваем на хлебной доске… А это Джо бродит, ищет свои ботинки в самых неподходящих местах и наконец находит их — под своей кроватью.
    
А вот и милый тонкий голосок Молли слышен в кухне, она читает главу из Библии, как заведено по утрам, и Уна поправляет её неулыбчиво своим звучным грудным голосом.
    
И вспомнилось, как Том карманным ножиком сделал надрез под языком у Молли и от страха чуть не умер, осознав меру своей отваги.
    
— Ах ты, родной мой Том, — шепнула Десси одними губами.
    
Том боязлив настолько же, насколько и отважен; так уж свойственно людям великой души. Неистовство в нем пополам с нежностью, и весь он — поле сражения сил, мятущихся внутри. Он и теперь в смятенном состоянии духа, но Десси знает, что сможет держать его в узде и направлять, как всадник направляет на барьер скакуна чистых кровей, демонстрируя его породу и выучку.
    
В полудремоте, полуболи лежала Десси, а утро все ярче светлело в окне. И она вспомнила, что четвертого июля18 Молли будет шагать на праздничный пикник впереди, рядом с самим Гарри Форбзом, членом Калифорнийского сената. А платье Молли ещё не обшито галуном. Десси с трудом приподнялась. Столько ещё дошивать, а она лежит и дремлет.
    
— Я успею, Молли. Оно будет готово, громко проговорила Десси.
    
И встала, накинула халат, босиком обошла весь дом, так густо населенный Гамильтонами. Но в коридоре их нет — значит, в своих спальнях. Там аккуратно застланы постели — и тоже никого; значит, все в кухне. Но и там пусто: ушли, рассеялись. Печаль и смерть. Волна воспоминаний схлынула, осталась сухая трезвость пробуждения. В доме убрано, вычищено, занавеси постираны, окна вымыты, но все это сделано по-мужски; выглаженные гардины повешены чуть косо, на стеклах полосы от тряпки, а на столе остался прямоугольный след, где лежала книга. В кухне разгорается плита, огонь оранжевеет в щелях дверец, тихо гудит и тянется в проем заслонки. За стеклом стенных часов взблескивает маятник, и часы постукивают, будто деревянный молоточек по деревянному пустому ящичку.
    
Со двора донесся сипловатый странный свист — точно на древней тростниковой дудке играли дикарскую мелодию. На крыльце послышались шаги Тома, и он вошел с охапкой дубовых дров, такой объемистой, что он за ней ничего не видел. Каскадом посыпались дрова в ящик у плиты.
    
— Ты уже встала, — сказал Том. Лицо его светилось радостью. — А я хотел разбудить тебя этим грохотом. Утро сегодня легкое, как пух, — такое утро грех проспать.
    
— Ты говоришь в точности, как, бывало, отец, — сказала Десси, вторя брату своим смехом.
    
— Да, — сказал он громко; радость в нем свирепо разгоралась. — И мы вернем те времена. Я маялся, волокся тут в тоске, как змея с перебитым хребтом. Уилл недаром решил, что я свихнулся. Но теперь ты вернулась — и сама увидишь. Я оживу и все тут оживлю. Слышишь? Жизнь в этом доме воскреснет.
    
— Я рада, что вернулась, — проговорила Десси и скорбно подумала: «Как хрупок Том сейчас, и как легко может сломаться, и как зорко надо будет мне его оберегать».
    
— Ты, должно быть, день и ночь трудился, чтобы так все прибрать в доме, — сказала она.
    
— Пустяки, — сказал Том. — Шевельнул слегка пальцами.
    
— Знаю я это «слегка» — тут и ведро, и швабра участвовали, и на коленках пришлось поползать, если только ты не изобрел новый способ уборки, не впряг в это дело ветер или наших кур.