1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 
— Ну а школа?    

— Школа имеется, — сказал лично заведующий, —  только… нам не до школы…    

Халабуда настойчиво тянул на поле. Мы вышли из круга,  ограниченного стенами саженной толщины, и увидели большую впадину бывшего  когда-то пруда, а за ним до леса поля, покрытые тонким разветренным снегом.  Халабуда, как Наполеон, вытянул руку и торжественно произнес:    

— Сто двадцать десятин! Богатство!    

— Озимые посеяны? — спросил я неосторожно.    

— Озимые! — вскричал в восторге Халабуда. —  Тридцать десятин жита, считайте по сто пудов, три тысячи пудов одного жита! Без  хлеба не будут. А жито какое! Если люди будут сеять жито, можно одно жито.  Пшеница — это что? Житный хлеб, ты знаешь, немцы его не могут есть, да и французы  не могут… А наш брат, есть житный хлеб…    

Мы успели возвратиться к машине, а Халабуда все говорил о  жите. Сначала нас это раздражало, а потом стало даже интересно: что еще можно  сказать о жите?    

Мы сели в машину и уехали, провожаемые одиноким, скучным  заведующим. Молчали до самой Холодной горы. Когда проезжали через базар, Юрьев  кивнул на группу беспризорных и сказал:    

— Это воспитанники из Куряжа… Ну что, берете?    

— Нет.    

— Чего вы боитесь! Ведь колония имени Горького  правонарушительская? Все равно к вам Всеукраинская комиссия присылает всякую  дрянь. А здесь мы вам даем нормальных детей.    

Даже Халабуда захохотал в машине:    

— Нормальные, тоже сказал!..    

Юрьев продолжал свое:    

— Заедем сейчас к Джуринской, поговорим. Помдет уступит  колонию Наркомпросу. Харькову неудобно посылать к вам правонарушителей, а своей  колонии нет. А здесь будет своя, да еще какая: на четыреста человек! Это  шикарно. Мастерские здесь неплохие. Сидор Карпович, отдадите колонию?    

Халабуда подумал:    

— Тридцать десятин жита — это двести сорок пудов семян.  А работа? Заплатите? А колонию почему не отдать? Отдадим.    

— Заедем к Джуринской, — твердил Юрьев. — Сто  двадцать ребят помоложе куда-нибудь переведем, а двести восемьдесят оставим  вам. Они хоть и не правонарушители формально, так после куряжского воспитания  еще хуже.    

— Зачем я полезу в эту яму? — сказал я  Юрьеву. — И, кроме того, здесь    

Нужно как-то прибрать. Это будет стоить не меньше двадцати  тысяч рублей.    

— Сидор Карпович даст.    

Халабуда проснулся.    

— За что двадцать тысяч?    

— Цена крови, — сказал Юрьев, — цена  преступления.    

— Зачем двадцать тысяч? — еще раз удивился  Халабуда.    

— Ремонт, двери, инструменты, постели, одежда, все!    

Халабуда надулся:    

— Двадцать тысяч! За двадцать тысяч мы и сами все  сделаем.    

У Джуринской Юрьев продолжал агитацию. Любовь Савельевна  слушала его, улыбаясь, и с любопытством посматривала на меня.    

— Это был бы слишком дорогой эксперимент. Рисковать  колонией имени Горького мы не можем. Надо просто: Куряж закрыть, а детей  распределить между другими колониями. Да и товарищ Макаренко не пойдет в Куряж.    

— Нет, — сказал я.    

— Это окончательный ответ? — спросил Юрьев.    

— Я поговорю с колонистами, но, вероятно, они  откажутся.    

Халабуда хлопнул глазами.    

— Кто откажется?    

— Колонисты.    

— Эти… ваши воспитанники?    

— Да.    

— А что они понимают?    

Джуринская положила руку на рукав Халабуды:    

— Голубчик Сидор! Они там больше нас с тобой понимают.  Хотела бы я посмотреть на их лица, когда они увидят твой Куряж.    

Халабуда рассердился:    

— Да что вы ко мне пристали: «твой Куряж»! Почему он  мой? Я дал вам пятьдесят тысяч рублей. И двигатель. И двенадцать станков. А  педагоги ваши… Какое мне дело, что они плохо работают?..    

Я оставил этих деятелей соцвоса сводить семейные счеты, а  сам поспешил на поезд. Меня провожали на вокзале Карабанов и Задоров. Выслушав  мой рассказ о Куряже, они уставились глазами в колеса вагона и думали. Наконец,  Карабанов сказал:    

— Нужники чистить — не большая честь для горьковцев,  однако, черт его знает, подумать нужно…    

— Зато мы будем близко, поможем, — показал зубы  Задоров. — Знаешь что, Семен… поедем, посмотрим завтра.    

Общее собрание колонистов, как и все собрания в последнее  время, сдержанно-раздумчиво выслушало мой доклад. Делая его, я любопытно  прислушивался не только к собранию, но и к себе самому. Мне вдруг захотелось  грустно улыбнуться. Что это происходит: был ли я ребенком четыре месяца назад,  когда вместе с колонистами бурлил и торжествовал в созданных нами запорожских  дворцах? Вырос ли я за четыре месяца или оскудел только? В своих словах, в  тоне, в движении лица я ясно ощущал неприятную неуверенность.    

В течение целого года мы рвались к широким, светлым  просторам, неужели наше стремление может быть увенчано каким-то смешным,  загаженным Куряжем? Как могло случичиться, что я сам, по собственной воле,  говорю с ребятами о таком невыносимом будущем? Что могло привлекать нас в  Куряже? Во имя каких ценностей нужно покинуть нашу украшенную цветами и  Коломаком жизнь, наши паркетные полы, нами восстановленное имение?    

Но в то же время в своих скупых и правдивых контекстах, в  которых невозможно было поместить буквально ни одного радужного слова, я ощущал  неожиданный для меня самого большой суровый призыв, за которым где-то далеко  прятались еще несмелая, застенчивая радость.    

Ребята иногда прерывали мой доклад смехом, как раз в тех  местах, где я рассчитывал повергнуть их в смятение. Затормаживая смех, они  задавали мне вопросы, а после моих ответов хохотали еще больше. Это не был смех  надежды или счастья — это была насмешка.    

— А что же делают сорок воспитателей?    

— Не знаю.    

Хохот.    

— Антон Семенович, вы там никому морды не набили? Я бы  не удержался, честное слово.    

Хохот.    

— А столовая есть?    

— Столовая есть, но ребята все же босые, так кастрюли  носят в спальни и в спальнях едят…    

Хохот.    

— А кто же носит?    

— Не видал. Наверное, ребята…    

— По очереди, что ли?    

— Наверное, по очереди.    

— Организованно, значит.    

Хохот.    

— А комсомол есть?    

Здесь хохот разливается, не ожидая моего ответа.    

Однако когда я окончил доклад, все смотрели на меня  озабоченно и серьезно.    

— А какое ваше мнение? — крикнул кто-то.    

— А я так, как вы…    

Лапоть присмотрелся ко мне и, видно, ничего не разобрал.    

— Ну высказывайтесь… Ну? Чего же вы молчите?..  Интересно, до чего вы домолчитесь?    

Поднял руку Денис Кудлатый.    

— Ага, Денис? Интересно, что ты скажешь.    

Денис привычным национальным жестом полез «в потылыцю», но,  вспомнив, что эта слабость всегда отмечается колонистами, сбросил ненужную руку  вниз.    

Ребята все-таки заметили его маневр и засмеялись.    

— Да я, собственно говоря, ничего не скажу. Конечно,  Харьков, там близко, это верно… Все ж таки браться за такое дело… кто ж у нас  есть? Все на рабфаки позабирались…    

Он покрутил головой, как будто муху проглотил.    

— Собственно говоря, про этот Куряж и говорить бы не  стоило. Чего мы туда попремся? А потом считайте: их двести восемьдесят, а нас  сто двадцать, да у нас новеньких сколько, а старые какие? Тоська тебе командир,  и Наташка командир, а Перепелятченко, а Густоиван, а Галатенко?    

— А чего — Галатенко? — раздался сонный,  недовольный голос. — Как что, так и Галатенко.    

— Молчи! — остановил его Лапоть.    

— А чего я буду молчать? Вот Антон Семенович  рассказывал, какие там люди. А я что, не работаю или что?    

— Ну добре, — сказал Денис, — я извиняюсь, а  все ж таки нам там морды понабивают, только и дела будет.    

— Потише с мордами, — поднял голову Митька  Жевелий.    

— А что ты сделаешь?    

— Будь покоен!    

Кудлатый сел.    

Взял слово Иван Иванович:    

— Товарищи колонисты, я все равно никуда не поеду, так  я со стороны, так сказать, смотрю, и мне виднее. Зачем ехать в Куряж? Нам  оставят триста ребят самых испорченных, да еще харьковских…    

— А сюда харьковских не присылают разве? — спросил  Лапоть.    

— Присылают. Так посудите — триста! И Антон Семенович  говорит — ребята там взрослые. И считайте еще и так: вы к ним приедете, а они у  себя дома. Если они одной одежи раскрали на восемнадцать тысяч рублей, то вы  представляете себе, что они с вами сделают?    

— Жаркое! — крикнул кто-то.    

— Ну, жаркое еще жарить нужно — живьем сьедят!    

— А многих из наших они и красть научат, —  продолжал Иван Иванович. — Есть у нас такие?    

— Есть, сколько хотите, — ответил Кудлатый, —  у нас шпаны человек сорок, только боятся красть.    

— Вот-вот! — обрадовался Иван Иванович. —  Считайте: вас будет восемьдесят, а их триста двадцать, да еще откиньте наших  девочек и малышей… А зачем все? Зачем губить колонию Горького? Вы на погибел  идете, Антон Семенович!    

Иван Иванович сел на место, победоносно оглядываясь.  Колонисты полуодобрительно зашумели, но я не услышал в этом шуме никакого  решения.    

При общем одобрении вышел говорить Калина Иванович в своем  стареньком плаще, но выбритый и чистенький, как всегда. Калина Иванович тяжело  переживал необходимость расстаться с колонией, и сейчас в его голубых глазах,  мерцающих старческим неверным светом, я вижу большую человеческую печаль.    

— Значит, такое дело, — начал Калина Иванович не  спеша, — я тоже с вами не поеду, выходит, и мое дело сторона, а только не  чужая сторона. Куда вы поедете, и куды вас жизнь поведет — разница. Говорили на  прошлом месяце: масло будем грузить английцям. Так скажите на милость мне,  старому, как это можно такое допустить — работать на этих паразитов, английцев  самых? А я ж видав, как наши стрыбали (прыгали): поедем, поедем! Ну й поехав бы  ты, а потом что? Теорехтически, оно, конечно, Запорожье, а прахтически — ты  просто коров бы пас, тай и все. Пока твое масло до английця дойдеть, сколько ты  поту прольешь, ты считав? И тоби пасты, и тоби навоз возить, и коровам задницы  мыть, а то ж англиець твоего масла исты не захотит, паразит. Так ты ж того не  думав, дурень, а — поеду тай поеду. И хорошо так вышло, что ты не поехав, хай  соби англиець сухой хлеб кушаеть. А теперь перед тобой Куряж. А ты сидишь и  думаешь. А чего ж тут думать? Ты ж человек передовой, смотри ж ты, триста ж  твоих братив пропадаеть, таких же Максимов Горьких, как и ты. Рассказывал тут  Антон Семенович, а вы реготали, а что ж тут смешного? Как это может совецькая  власть допустить, чтобы в самой харьковской столице, под боком у самого  Григория Ивановича четыреста бандитов росло? А совецькая власть и говорить вам:  а ну, поезжайте зробить, чтобы из них люди правильные вышли, — триста ж  людей, вы ж подумайте! А на вас же будет смотреть не какая-нибудь шпана, Лука  Семенович, чи што, а весь харьковский пролетарий! Так вы — нет! Нам лучше  английцев годуваты, чтоб тем маслом подавились. А тут нам жалко. Жалко з розами  разлучиться и страшно: нас сколько, а их, паразитов, сколько. А как мы с  Антоном Семеновичем вдвох начинали эту колонию, так что? Може, мы собирали  общее собрание та говорили речи? От Волохов, и Таранець, и Гуд пускай скажут,  чи мы их злякались, паразитов? А это ж работа будет государственная, совецькой  власти нужная. От я вам и говорю: поезжайте, и все. И Горький Максим скажеть:  вот какие мои горьковцы, поехали, паразиты, не злякались!    

По мере того, как говорил Калина Иванович, румянее  становились его щеки, и теплее горели глаза колонистов. Многие из сидящих на  полу ближе подвинулись к ним, а некоторые положили подбородки на плечи соседей  и неотступно вглядывались не в лицо Калины Ивановича, а куда-то дальше, в  какой-то свой будущий подвиг. А когда сказал Калина Иванович о Максиме Горьком,  ахнули напряженные зрачки колонистов человеческим горячим взрывом, загалдели,  закричали, задвигались пацаны, бросились аплодировать, но и аплодировать было  некогда. Митька Жевелий стоял посреди сидящих на полу и кричал задним рядам,  очевидно, оттуда ожидая сопротивления:    

— Едем, паразиты, честное слово, едем!    

Но и задние ряды стреляли в Митьку разными огнями и  решительными гримасами — и тогда Митька бросился к Калине Ивановичу,  окруженному копошащейся кашей пацанов, способных сейчас только визжать.    

— Калина Иванович, раз так, и вы с нами едете?    

Калина Иванович горько улыбнулся, набивая трубку. Лапоть  говорил речь:    

— У нас что написано, читайте!    

Все закричали хором:    

— Не пищать!    

— А ну, еще раз прочитайте!    

Лапоть низвергнул вниз сжатый кулак, и все звонко,  требовательно повторили:    

— Не пищать!    

— А мы пищим! Какие все математики: считают восемьдесят  и триста двадцать. Кто так считает? Мы приняли сорок харьковских, мы считали?  Где они?    

— Здесь мы, здесь! — крикнули пацаны.    

— Ну и что?    

Пацаны крикнули:    

— Груба!    

— Так какого черта считать? Я на месте Иван Ивановича  так считал бы: у нас нет вшей, а у них десять тысяч — сидите на месте.    

Хохочующее собрание оглянулось на Ивана Ивановича,  покрасневшого от стыда.    

— Мы должны считать просто, — продолжал  Лапоть, — с нашей стороны колония Горького, а с ихней стороны кто? Никого  нет!    

Лапоть кончил. Колонисты закричали:    

— Правильно! Едем, и все! Пусть Антон Семенович пишет в  Наркомпрос!    

Кудлатый сказал:    

— Добре! Ехать так ехать. Только и ехать нужно с  головой. Завтра уже март, ни одного дня нельзя терять. Надо не писать, а  телеграмму, а то без огорода останемся. И другое дело: без денег ехать все  равно нельзя. Двадцать тысяч чи сколько, а все равно нужны деньги.    

— Голосовать? — спросил Лапоть моего совета.    

— Пусть Антон Семенович скажет свое мнение! —  крикнули из толпы.    

— А ты не видишь, что ли? — сказал Лапоть. —  А для порядка все равно нужно. Слово Антону Семеновичу.    

Я поднялся перед собранием и сказал коротко:    

— Да здравствует колония имени Горького!..    

Через полчаса новый старший конюх и командир второго отряда  Витька Богоявленский выехал верхом в город.    

Зачем он шапкой дорожит?    

А в шапке у него депеша:    

"Харьков Наркомпрос Джуринской.    

Настойчиво просим передать Куряж нам возможно скоро обеспечить  посевную смета дополнительно.    

Общее собрание колонистов.    

Макаренко".    

     

 18. Боевая разведка    

     

Джуринская вызвала меня телеграммой на следующий день.  Колонисты доверчиво придали этой телеграмме большое значение:    

— Видите как: бах-бах-бах, телеграмма, телеграмма…    

На самом деле история развивалась без особого баханья.  Несмотря на то что Куряж по общему признанию был нетерпим хотя бы потому, что  все окрестные дачи, поселки и села настойчиво просили ликвидировать эту  «малину», у Куряжа нашлись защитники. Собственно гвооря только Джуринская и  Юрьев требовали перевода колонии без всяких оговорок. При этом Юрьев  действительно не сомневался в правильности задуманной операции, Джуринская же  шла на нее, только доверяя мне, и в минуту откровенности признавалась:    

— Боюсь все-таки, Антон Семенович. Ничего не могу  поделать с собой, боюсь…    

Брегель поддерживала перевод, но предлагала такие формы его,  на которые я согласиться не мог: особая тройка должна была организовать всю  операцию, горьковские формы постепенно внедряются в новый коллектив, и на один  месяц должны быть мобилизованф для помощи мне пятьдесят комсомольцев в  Харькове.    

Халабуда кем-то накачивался из своего продувного окружения и  слушать не хотел о двадцати тысячах единовременной дотации, повторяя одно и то  же:    

— За двадцать тысяч мы и сами сделаем.    

Неожиданные враги напали из профсоюза. Особенно  бесчинствовал Клямер, страстный брюнет и друг народа. Я и теперь не понимаю,  почему раздражала его колония Горького, но говорил он о ней исключительно с  искаженным от злобы лицом, сердито плевался, стучал кулаками:    

— На кажом шагу реформаторы! Кто такой Макаренко?  Почему из-за какого-то Макаренко мы должны нарушать законы и интересы  трудящихся? А кто знает колонию Горького? Кто видел? Джуринская видела, так  что? Джуринская все понимает?    

Раздражали Клямера мои такие требования:    

1. Уволить весь персонал Куряжа без какого бы то ни было  обсуждения.    

2. Иметь в колонии Горького пятнадцать воспитателей (по  нормам полагалось сорок).    

3. Платить воспитателям не сорок, а восемьдесят рублей в  месяц.    

4. Педагогический персонал должен приглашаться мною, за  профсоюзом остается право отвода.    

Эти скромные требования раздражали Клямера до слез:    

— Я хотел бы посмотреть, кто посмеет обсуждать этот  наглый ультиматум? здесь в каждом слове насмешка над советским правом. Ему  нужно пятнадцать воспитателей, а двадцать пять пускай остаются за бортом. Он  хочет навалить на педагогов каторжный труд, так сорока воспитателей он боится…    

Я не вступал в спор с Клямером, так как не догадывался,  каковы его настоящие мотивы.    

Я вообще старался не учавствовать в прениях и спорах, так  как, по совести, не мог ручаться за успех и никого не хотел заставить принять  на себя не оправданную его логикой ответственность. У меня ведь, собственно  говоря, был только один аргумент — колония имени Горького, но ее видели  немногие, а рассказывать о ней было мне неуместно.    

Вокруг вопроса о переводе колонии завертелось столько лиц,  страстей и отношений, что скоро я и вовсе потерял ориентировку, тем более что в  Харьков не приезжал больше как на один день и не попадал ни на какие заседания.  Почему-то я не верил в искренность моих врагов и подозревал, что за  высказанными доводами прячутся какие-то другие основания.    

Только в одном месте, в Наркомпросе, наткнулся я на  настоящую убежденную страстность в человеке и залюбовался ею открыто. Это была  женщина, судя по костюму, но, вероятно, существо бесполое по существу:  низкорослая, с лошадиным лицом, небольшая дощечка груди и огромные неловкие  ноги. Она всегда размахивала ярко-красными руками, то жестикулируя, то  поправляя космы прямых светло-соломенных волос. Звали ее товарищ Зоя. Она в  кабинете Брегель имела какое-то влияние.    

Товарищ Зоя возненавидела меня с первого взгляда и не  скрывала этого, не отказываясь от самых резких выражений.    

— Вы, Макаренко, солдат, а не педагог. Говорят, что вы  бывший полковник, и это похоже на правду. Вообще не понимаю, почему здесь с  вами носятся. Я бы не пустила вас к детям.    

Мне нравились кристально-чистая искренность и прозрачная  страсть товарища Зои, и я этого тоже не скрывал в своем обычном ответе:    

— Я от вас всегда в восторге, товарищ Зоя, но только я  никогда не был полковником.    

К переводу колонии товарищ Зоя относилась как к неизбежной  катастрофе, стучала ладонью по столу Брегель и вопила:    

— Вы чем-то ослеплены! Чем вас одурманил всех этот… —  она оглядывалась на меня.    

— …полковник, — серьезно подсказывал я.    

— Да, полковник… Я вам скажу, чем это кончится: резней!  Он привезет своих сто двадцать, и будет резня! Что вы об этом думаете, товарищ  Макаренко?    

— Я в восторге от ваших соображений, но любопытно было  бы знать: кто кого будет резать?    

Брегель тушила наши пререкания:    

— Зоя! Как тебе не стыдно! Какая там резня!.. А вы,  Антон Семенович, все шутите.    

Клубок споров и разногласий катился по направлению к высоким  партийным сферам, и это меня успокаивало. Успокаивало и другое: Куряж все  сильнее и сильнее смердел, все больше и больше разлагался и требовал  решительных, срочных мер. Куряж подталкивал решение вопроса, несмотря даже на  то, что куряжские педагоги протестовали тоже:    

— Колонию окончательно разлагают разговоры о переводе  горьковской.    

Те же воспитатали сообщали конспиративно, что в Куряже  готовятся ножевые расправы с горьковцами. Товарищ Зоя кричала мне в лицо:    

— Видите, видите?    

— Да, — отвечал я, — значит, выяснилось:  резать будут они нас, а не    

— Да, выясняется… Варвара, ты за все будешь отвечать,  смотри! Где это видано? Науськивать друг на друга две партии беспризорных!    

Наконец, меня вызвали в кабинет высокой организации. Бритый  человек поднял голову от бумаг и сказал:    

— Садитесь, товарищ Макаренко.    

В кабинете были Джуринская и Клямер.    

Я уселся.    

Бритый негромко спросил:    

— Вы уверены, что с вашими воспитанниками вы одолеете  разложение в Куряже?    

Я, вероятно, побледнел, потому что мне пришлось прямо в  глаза, в ответ на честно поставленный вопрос солгать:    

— Уверен.    

Бритый пристально на меня посмотрел и продолжал:    

— Теперь еще один технический вопрос — имейте в виду,  товарищ Клямер, технический, а не припнципиальный, — скажите, коротко  только, почему вам нужно не сорок воспитателей, а пятнадцать, и почему вы  против оклада в сорок рублей?    

Я подумал и ответил:    

— Видите ли, если коротко говорить: сорок  сорокарублевых педагогов могут привести к полному разложению не только  коллектив беспризорных, но и какой угодно коллектив.    

Бритый вдруг откинулся на спинку кресла в открытом  закатистом смехе и, показывая пальцем, спросил сквозь слезы:    

— И даже коллектив, состоящий из Клямеров?    

— Неизбежно, — ответил я серьезно.    

С бритого как ветром сдуло его осторожную официальность. Он  протянул руку к Любови Савельевне:    

— Не говорил ли я вам: «числом поболее, ценою  подешевле»?    

Он вдруг устало покачал головой и, снова возвращаясь к  официальному деловому тону, сказал Джуринской:    

— Пусть переезжает! И скорее!    

— Двадцать тысяч, — сказал я, вставая.    

— Получите. Не много?    

— Мало.    

— Хорошо. До свиданья. Переезжайте и смотрите: должен  быть полный успех.    

В колонии имени Горького в это время первое горячее решение  постепенно переходило в формы спокойно-точной военной подготовки. Колонией  фактически правил Лапоть, да Коваль помогал ему в трудных случаях, но править  было нетрудно. Никогда не было в колонии такого дружного тона, такой глубоко  ощущаемой обязанности друг перед другом. Даже мелкие проступки встречались  великим изумлением и коротким выразительным протестом:    

— А ты еще собираешься ехать в Куряж!    

Уже ни для кого в колонии не оставалось никаких сомнений в  сущности задачи. Колонисты даже не знали, а ощущали особенным тончайшим  осязанием висевшую в воздухе необходимость все уступить коллективу, и это вовсе  не было жертвой. Было наслаждением, может быть, самым сладким наслаждением в  мире, чувствовать эту взаимную связанность, крепость и эластичность отношений,  вибрирующую в насыщенном силой покое великую мощь коллектива. И это все  читалось в глазах, в движении, в мимике, в походке, в работе. Глаза всех  смотрели туда, на север, где в саженных стенах сидела и урчала в нашу сторону  темная орда, обьединенная нищетой, своеволием и самодурством, глупостью и  упрямством.    

Я отметил, что никакого бахвальства у колонистов не было.  Где-то тайно каждый носил страх и неуверенность, тем более естественные, что  никто противника в глаза еще не видел.    

Каждого моего возвращения ожидали нетерпеливо и жадно,  дежурили на дорогах и деревьях, выглядывали с крыш. Как только мой экипаж  вьезжал во двор, сигналист хватал трубу и играл общий сбор, не спрашивая моего  согласия. Я покорно шел на собрание. В это время сделалось обыкновением  встречать меня, как народного артиста, аплодисментами. Это, конечно, относилось  не столько ко мне, сколько к нашей общей задаче.    

Наконец, в первых числах мая, на такое собрание пришел я с  готовым договором.    

По договору и по приказу Наркомпроса колония имени Максима  Горького переводилась в полном составе воспитанников и персонала, со всем  движимым имуществом и инвентарем, живым и мертвым, в Куряж. Куряжская колония  обьявалялась ликвидированной, с передачей двухсот восьмидесяти воспитанников и  всего имущества в распоряжение и управление колонии имени Горького. Весь  персонал Куряжской колонии обьявляется уволенным с момента вступления в  заведование завколонией Горького, за исключением некоторых технических  работников.    

Принять колонию мне предлагалось пятого мая. Закончить  перевод колонии Горького — к пятнадцатому мая.    

Выслушав договор и приказ, горьковцы не кричали «ура» и  никого не качали. Только Лапоть сказал в общем молчании:    

— Напишем об этом Горькому. И самое главное, хлопцы: не  пищать!    

— Есть не пищать! — пропищал какой-то пацан.    

А Калина Иванович махнул рукой и прибавил:    

— Рушайте, хлопцы, не бойтесь!    

     

     

 ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ    

     

1. Гвозди    

     

Через день я должен приступить к приему Куряжской колонии, а  сегодня в совете командиров необходимо что-то сделать, что-то сказать с таким  расчетом, чтобы колонисты без меня могли организовать труднейшую операцию  свертывания всего нашего хозяйства и перевозки его в Куряж.    

В колонии и страхи, и надежды, и сияющие глаза, и лошади, и  возы, и бурные волны мелочей, забытых «нотабене» и затерявшихся веревок — все  сплелось в такой сложнейший узел, что я не верил в способности хлопцев развязать  его успешно.    

После получения договора на передачу Куряжа прошла только  одна ночь, а в колонии все успело перестроиться на походный лад: и настроения,  и страсти, и темпы. Ребята не боялись Куряжа, может быть, потому, что не видели  его во всем великолепии. Зато перед моим духовным взором Куряж неотрывно стоял  как ужасный сказочный мертвец, способный крепко ухватить меня за горло,  несмотря на то что смерть его была давно официально констатирована.    

В совете командиров постановили: вместе со мной ехать в  Куряж только девяти колонистам и одному воспитателю. Я просил большего. Я  доказывал, что с такими малыми силами мы ничего не сделаем, только подорвем  горьковский авторитет, что в Куряже снят с работы весь персонал, что в Куряже  многие озлоблены против нас.    

Мне отвечал Кудлатый, иронически-ласково улыбаясь:    

— Собственно говоря, чи вас поедет десять человек, чи  двадцать — один черт: ничего не сделаете. Вот когда все приедут, тогда другое  дело — навалом возьмем. Вы ж примите в расчет, что их триста человек. Надо  здесь хорошо собраться. Попробуйте, собственно говоря, одних свиней погрузить  триста двадцать душ. А кроме того, обратите внимание: чи сказились там в  Харькове, чи, может, нарочно, что это такое делается — каждый день к нам  новенькие.    

Новенькие и меня удручали. Разбавляя наш коллектив, они  мешали сохранить горьковскую колонию в полной чистоте и силе. А нашим небольшим  отрядом нужно было ударить по толпе в триста человек.    

Подготовляясь к борьбе с Куряжем, я рассчитывал на один  молниеносный удар, — куряжан надо было взять сразу. Вская оттяжка, надежды  на эволюцию, всякая ставка на «постепенное проникновение» обращали всю нашу  операцию в сомнительное дело. Я хорошо знал, что «постепенно проникать» будут  не только наши формы, традии, тон, но и традиции куряжской анархии. Харьковские  мудрецы, настаивая на «постепенном проникновении», собственно говоря, сидели на  старых, кустарной работы, стульях: хорошие мальчики будут полезно влиять на  плохих мальчиков. А мне уже было известно, что самые первосортные мальчики в  рыхлых орагнизационных формах коллектива очень легко превращаются в диких  зверенышей. С «мудрецами» я не вступал в открытый спор, арифметически точно  подсчитывая, что решительный удар окончится раньше, чемначнется разная  постепенная возня. Но новенькие мне мешали. Умный Кудлатый понимал, что их  нужно подготовить к перевозке в Куряж с такой же заботой, как и все наше  хозяйство.    

Поэтому, выезжая в Куряж во главе передового сводного  отряда, я не мог не оглядываться назад с большим беспокойством. Калина Иванович,  хоть и обещал руководить хозяйство до самого последнего момента, был так  подавлен и ошеломлен предстоящей разлукой, что был способен только топтаться  среди колонистов, с трудом вспоминая отдельные детали хозяйства и немедленно  забывая о них в приливе горькой старческой обиды. Колонисты бережно и любовно  выслушивали распоряжения Калины Ивановича, отвечали подчеркнутым салютом и  бодрой готовностью «есть», но на рабочих местах быстро вытряхивали из себя  неудобное чувство жалости к старику и начинали собственную самоделковую заботу.    

Во главе колонии я оставлял Коваля, который больше всего  боялся, что его «обдурит» коммуна имени Луначарского, принимающая от нас  усадьбу, засеянные поля и мельницу. Представители коммуны уже мелькали между  частями колонийской машины, и рыжая борода председателя Нестеренко уже давно  недоверчиво посматривала на Коваля. Оля Воронова не любила дипломатических  дуэлей этих двух людей и уговариала Нестеренко:    

— Нестеренко, иди домой. Чего ты боишься? Никаких  мошенников здесь нет. Иди домой, тебе говорю!    

Нестеренко хитро улыбается одними глазами и кивает на  краснеющего сердитого Коваля:    

— Ты знаешь, Олечка, этого человека? Он же куркуль. Он  от природы куркуль…    

Коваль еще больше смущается и пламенеет и с трудом, но  упрямо выговаривает:    

— А ты думал, как? Сколько здесь хлопцы труда положили,  а я тебе даром отдам? За что? Потому что ты луначарский? Животы вот понаедали,  а все незаможниками прикидываетесь!.. Заплатите!..    

— Да ты подумай: чем я тебе заплачу?    

— Чего я буду про это думать? Ты чем думал, когда я  тебя спрашивал: сеять? Ты тогда таким барином задавался: сейте! Ну, вот плати!  И за пшеницу, и за жито, и за буряк…    

Наклонив вбок голову, Нестеренко развязывает кисет с  махоркой, чутко разыскивает что-то на дне кисета и улыбается виновато:    

— Это верно, справедливо, конешно ж… семена… А зачем же  за работу требовать? Могли ж б и хлопцы, так сказать, поробыть для общества…    

Коваль свирепо срывается со стула и, уже на выходе,  оборачивается, горячий, как в лихорадке:    

— С какой стати, дармоеды чертовы? Что вы — больные?  Коммунары называетесь, а на детский труд рты раззявили… Не заплатите —  гончаровцам отдам!    

Оля Воронова прогоняет Нестеренко домой, а через четверть  часа уже шепчется в саду с Ковалем, с чисто женским талантом примиряя в себе  противоречивые симпатии к колонии и коммуне. Колония для Оли — родная мать, а в  коммуне она открыто верховодит, побеждая мужчин широкой агрономической  ухваткой, унаследованной от Шере, привлекая женщин настойчиво-язвительной  проповедью бабьей эмансипации, а для тяжелых коньюктур и случаев пользуясь  тараном, составленным из двух десятков парубков и девчат, идущих за нею, как за  Орлеанской девой. Она забирала за живое культурой, энергией, бодрой верой, и  Коваль, глядя на нее, гордился коротко:    

— Нашей работы!    

Оля гордилась щедрым подарком, который колония имени  Горького оставляла луначарцам в виде упорядоченного имения на полном полевом  шестиполье, а для нас этот подарок был хозяйственной катастрофой. Нигде так не  ощущается великое значение заложенного в прошлом труда, как в сельском  хозяйстве. Мы очень хорошо знали, чего это стоит вывести сорняки, организовать  севооборот, приладить, оборудовать каждую деталь, сберечь, сохранить в чистоте  каждый элементик медленного, невидного, многодневного процесса. Настоящее наше богатство  располагалось где-то глубоко, в переплетении корней растений, в обжитых и  философски обработанных стойлах, в сердцевине вот этих, таких простых, колес,  оглобель, штурвалов, крыльев. И теперь, когда многое нужно было бросить, а  многое вырвать из общей гармонии и втиснуть в тесноту жарких товарных вагонов,  становилось понятным, почему таким зеленовато-грустным сделался Шере, почему в  его движениях появилось что-то напоминавшее погорельца.    

Впрочем, печальное настроение не мешало Эдуарду Николаевичу  методически спокойно приготовлять свои драгоценности к путешествию и, уезжая в  Харьков с передовым сводным, я без душевной муки обходил его поникшую фигуру.  Вокруг нас слишком радостно и хлопотливо, как эльфы, кружились колонисты.    

Отбивали счастливейшие часы моей жизни. Я теперь иногда  грустно сожалею, почему в то время я не остановился с особенным благоговейным  вниманием, почему я не заставил себя крепко-пристально глянуть в глаза  прекрасной жизни, почему не запомнил на веки вечные и огни, и линии, и краски  каждого мгновения, каждого движения, каждого слова.    

Мне тогда казалось, что сто двадцать колонистов — это не  просто сто двадцать беспризорных, нашедших для себя дом и работу. Нет, это  сотня этических напряжений, сотня музыкально настроенных энергий, сотня  благодатных дождей, которых сама природа, эта напыщенная самодурная баба, и та  ожидает с нетерпением и радостью.    

В те дни трудно было увидеть колониста, проходящего  спокойным шагом. Все они приобрели привычку перебегать с места на место,  перепархивать, как ласточки, с таким же деловым щебетаньем, с такой же ясной,  счастливой дисциплиной и красотой движения. Был момент, когда я даже согрешил и  подумал: для счастливых людей не нужно никакой власти, ее заменит вот такой  радостный, такой новый, такой человеческий инстинкт, когда каждый человек точно  будет знать, что ему нужно делать и как делать, для чего делать.    

Были такие моменты. Но меня быстро низвергали с анархических  высот реплики какого-нибудь Алешки Волкова, недовольно обращающего пятнистое  лицо к месту тревоги:    

— Что же ты, балда, делаешь? Какими гвоздями ты этот  ящик сбиваешь? Может, ты думаешь, трехдюймовые гвозди на дороге валяются?    

Энергичный, покрасневший пацан бессильно опускает молоток и  растерянно почесывает молотком голую пятку:    

— А? А сколькадюймовые?    

— Для этого есть старые гвозди, понимаешь, бывшие в  употреблении. Стой! А где ты этих набрал… трехдюймовых?    

Итак… началось! Волков уже стоит над душой пацана и гневно  анализирует его существо, неожиданно оказавшееся в противоречии с идеей новых  трехдюймовых гвоздей.    

— Да. Есть еще трагедии в мире!    

Немногие знают, что такое гвозди, бывшие в употреблении!    

Их нужно при помощи разных хитрых приспособлений выдергивать  из старых досок, из разломанных, умерших вещей, и выходят оттуда гвозди  ревматически кривые, ржавые, с исковерканными шляпками, с испорченными  остриями, часто согнувшиеся вдвое, втрое, часто завернутые в штопоры и узлы,  которые, кажется, и нарочно не сделает самый талантливый слесарь. Их нужно  выправлять молотками на куске рельса, сидя на корточках и часто попадая  молотком не по гвоздю, а по пальцам. А когда потом заколачивают старые гвозди в  новое дело, они гнутся, ломаются и лезут не туда, куда нужно.    

Может быть, поэтому горьковские пацаны с отвращением  относятся к старым гвоздям и совершают подозрительные аферы с новыми, кладя  начало следственным процессам и опорочивая большое, радостное дело похода на  Куряж.    

Да разве одни гвозди? Все эти некрашенные столы, скамьи  самого мелкобуржуазного фасона — «ослоны», мириады разных табуреток, старых колес,  сапожных колодок, изношенных шерхебелей, истрепанных книг — вся эта накипь  скопидомной оседлости и хозяйственного глаза оскорбляла наш героический поход…  А бросить жалко.    

И новенькие! У меня начинали болеть глаза, когда я встречал  их плохо сшитые, чужие фигуры. Не оставить ли их здесь, не подкинуть ли их  какому-нибудь бедному детскому дому, всучив ему взятку в виде пары поросят или  десятка кило картошки? Я то и дело пересматривал их состав и раскладывал его на  кучки, классифицируя с точки зрения социально-человеческой ценности. Мой глаз в  то время был уже достаточно набит, и я умел с первого взгляда, по внешним  признакам, по неуловимым гримасам физиономии, по голосу, по походке, еще по  каким-то мельчайшим завиткам личности, может быть, даже по запаху, сравнительно  точно предсказывать, какая продукция может получиться в каждом отдельном случае  из этого сырья.    

Вот, например, Олег Огнев. Взять его с собой в Куряж или не  стоит? Нет, этого бросить нельзя. Это редкая и интересная марка. Олег Огнев —  авантюрист, путешественник и нахал, по всей вероятности, потомок древних  норманов, такой же, как они, высокий, долговязый, белобрысый. Может быть, между  ним и его варяжскими предками стояло несколько поколений хороших российских  интеллигентов, потому что у Олега высокий чистый лоб и от уха до уха  растянувшийся умный рот, живущий в крепком согласии с ловкими, бодрыми серыми  глазами. Олег попался на какой-то афере с почтовыми переводами, и поэтому его  ввергли в колонию в сопровождении двух милиционеров. Олег Огнев весело и  добродушно шагал между ними, любопытно присматриваясь к собственному  ненадежному будущему. Освобожденный наконец от стражи, Олег с вежливым,  серьезным вниманием выслушал мои первые заповеди, приветливо познакомился с  старшими колонистами, удивленно-радостно воззрился на пацанов и, остановившись  посреди двора, расставил тонкие ноги и засмеялся:    

— Так вот это какая колония? Максима Горького? Ну,  смотри ты! Надо, значит, попробовать…    

Его поместили в восьмой отряд, и Федоренко недоверчиво  прищурил на него один глаз:    

— Та, мабудь же, ты до работы… не то… не дуже горячий!  Ага ж? И пиджачок у тебя мало подходящий… знаешь…    

Олег с улыбкой рассмотрел свой франтовской пиджак,  попеременно подымая его полы, и весело глянул в лицо командиру:    

— Это, знаешь, ничего, товарищ командир. Пиджачок не  помешает. А хочешь, я тебе его подарю?    

Федоренко закатился смехом, закатились и другие богатыри  восьмого отряда.    

— А ну, давай посмотрим, как оно будет?    

До вечера походил Федоренко в куцом пиджаке Олега, потешая  колонистов еще не виданным у нас шиком, но вечером возвратил пиджачок владельцу  и сказал строго:    

— Эту штуку спрячь подальше, а надевой вот голошейку,  завтра за сеялкой погуляешь.    

Олег удивленно посмотрел на командира, ехидно посмотрел на  пиджачок:    

— Не ко двору значит, эта хламида?    

Наутро он был в голошейке и иронически бубнил про себя:    

— Пролетарий! Надо будет погулять за сеялкой… Новое,  выходит, дело!..    

В новом деле у Олега все не ладилось. Сеялка почему-то мало  ему соответствовала, и гулял за ней он печально, спотыкаясь на кочках, то и  дело прыгая на одной ноге в неловком усилии вытащить занозу. С сошниками сеялки  он не справлялся на ходу и через каждые три минуты кричал передовому:    

— Сеньор, придержите ваших скотов, у нас здесь  маленький карамболь!..    

Федоренко переменил Олегу трудовую нагрузку, поручив вести  ему вторую пару, с бороной, но через полчаса он догнал Федоренко и обратился к  нему с вежливой просьбой:    

— Товарищ командир, знаете что? Моя сидит!    

— Кто сидит?    

— Моя лошадь сидит! Обратите внимание: села, знаете, и  сидит. Поговорите с нею, пожайлуста!    

Федоренко спешит к рассевшейся Мэри и возмущается:    

— От черт!.. Как тебя угораздило?! Запутал все на  свете! Чего эта барка (палка, к которой прикрепляются постромки) сюда попала?    

Олег честно старается наладить хозяйственную эмоцию:    

— Понимаешь, мухи какие-то летают, что ли!.. Села и  сидит, когда нужно работать, правда?    

Мэри из-за налезающего на уши хомута злобно поглядывает на  Олега, сердится и Федоренко:    

— Сидит… Разве кобыла может сидеть? Погоняй!..    

Олег берется за повод и орет на Мэри:    

— Но!    

Федоренко хохочет:    

— Чего ты кричишь «но»? Хиба ты извозчик?    

— Видишь ли, товарищ командир…    

— Да чего ты заладил: товарищ командир…    

— А как же?    

— Как же… Есть у меня имя?    

— Ага!.. Видишь ли, товарищ Федоренко, я, конечно, не  извозчик, но, поверьте, в моей жизни первый случай близкого общения с Мэри. У  меня были знакомые, тоже Мэри… ну, так с теми, конечно, иначе, потому, знаете…  здесь же эти самые «барки», «хомуты»…    

Федоренко дико смотрит спокойными сильными глазами на  изысканно-поношенную фигуру варяга и плюет:    

— Не болтай языком, смотри за упряжкой!    

Вечером Федоренко разводит руками и не спеша набрасывает  приговор:    

— Куды ж он к черту годится? Пирожное лопать, за  барышнями ходить… Он к нам, я так полагаю, неподходящий. И я так скажу: не  нужно везти его в Куряж.    

Командир восьмого серьезно-озабоченно смотрит на меня,  ожидая санкции своему приговору. Я понимаю, что проект принадлежит всему  восьмому отряду, который отличается, как известно, массивностью убеждений и  требований к человеку. Но я отвечаю Федоренко:    

— Огнева мы в Куряж возьмем. Ты там растолкуй в отряде,  что из Огнева нужно сделать трудящегося человека. Если вы не сделаете, так  никто и не сделает, и выйдет из Огнева враг советской власти, босяк выйдет. Ты  же понимаешь?    

— Та я понимаю, — говорит Федоренко.    

— Так ты там растолкуй, в отряде…    

— Ну, что ж, придется растолковать, — с  готовностью соглашается Федоренко, но с такой же готовностью его рука  подымается к тому заветному месту, где у нашего брата, славянина, помещаются проклятые  вопросы.    

Итак, Олег Огнев едет. А Ужиков? Отвечаю категорически и со  злостью: Аркадий Ужиков не должен ехать, и вообще — ну его к черту! На всяком  другом производстве, если человеку подсунут такое негодное сырье, он составит  десятки комиссий, напишет десятки актов, привлечет к этому делу и НКВД, и  всякий контроль, в крайнем случае обратится в «Правду», а все-таки найдет  виновника. Никто не заставляет делать паровозы из старых ведер или консервы из  картофельной шелухи. А я должен сделать не паровоз и не консервы, а настоящего  советского человека. Из чего? Из Аркадия Ужикова?    

С малых лет Аркадий Ужиков валяется на большой дороге, и все  колесницы истории и географии прошлись по нем коваными колесами. Его семью рано  бросил отец. Пенаты Аркадия украсились новым отцом, что-то изображавшим в  балагане деникинского правительства. Вместе с этим правительством новый папаша  Ужикова и все его семейство решили покинуть пределы страны и поселиться за  границей. Взбалмошная судьба почему-то предоставила для них такое неподходящее  место, как Иерусалим. В этом городе Аркадий Ужиков потерял все виды родителей,  умерших не столько от болезней, сколько от человеческой неблагодарности, и  остался в непривычном окружении арабов и других национальных меньшинств. По  истечении времени настоящий папаша Ужикова, к этому ивремени удовлетворительно  постигший тайны новой экономической политики и поэтому сделавшийся членом  какого-то комбината, вдруг решил изменить свое отношение к потомству. Он  розыскал своего несчастного сына и ухитрился так удачно использовать  международное положение, что Аркадия погрузили на пароход, снабдили даже  проводником и доставили в одесский порт, где он упал в обьятия родителя. Но уже  через два месяца родитель пришел в ужас от некоторых ярких последствий заграничного  воспитания сына. В Аркадии удачно соединились российских размах и арабская  фантазия, — во всяком случае, старый Ужиков был ограблен начисто. Аркадий  спустил на толкучке не только фамильные драгоценности: часы, серебрянные ложки  и подстаканники, не только костюмы и белье, но и некоторую мебель, а сверх  того, умело использовал служебную чековую книжку отца, обнаружив в своем  молодом автографе глубокое родственное сходство с замысловатой отцовской  подписью.    

Те же самые могучие руки, которые так недавно извлекли  Аркадия из окрестностей гроба господня, теперь вторично были пущены в ход. В  самый разгар наших боевых сборов европейски вылощенный, синдикатно-солидный  Ужиков-старший, не очень еще и поношенный, уселся против меня на стуле и  обстоятельно изложил биографию Аркадия, закончив чуть-чуть дрогнувшим голосом:    

— Только вы можете возвратить мне сына!    

Я посмотрел на сына, сидящего на диване, и он мне так сильно  не понравился, что мне захотелось возвратить его расстроенному отцу немедленно.  Но отец вместе с сыном привез и бумажки, а спорить с бумажками мне было не под  силу. Аркадий остался в колонии.    

Он был высокого роста, худ и нескладен. По бокам его  ярко-рыжей головы торчат огромные прозрачно-розовые уши, безбровое, усыпанное  крупными веснушками лицо все стремится куда-то вниз — тяжелый, отенкший нос  слишком перевешивает все другие части лица. Аркадий всегда смотрит исподлобья.  Его тусклые глаза, вечно испачканные слизью желтого цвета, вызывают крепкое  отвращение. Прибавьте к этому слюнявый, никогда не закрывающийся рот и вечно  угрюмую, неподвижную мину.    

Я знал, что колонисты будут бить его в темных углах, толкать  при встречах, что они не захотят спать с ним в одной спальне, есть за одним  столом, что они возненавидят его той здоровой человеческой ненавистью, которую  я в себе самом подавлял только при помощи педагогического усилия.    

Ужиков с первого дня стал красть у товарищей и мочиться в  постель. Ко мне пришел Митька Жевелий и серьезно спросил, сдвигая черные брови:    

Антон Семенович, нет, вы по-хорошему скажите: для чего  такого возить? Смотрите: из Иерусалима в Одессу, из Одессы в Харьков, а потом в  Куряж? Для чего его возить? Разве нет других грузов? Нет, вы скажите…    

Я молчу. Митька ожидает терпеливо моего ответа и хмурит  брови в сторону улыбаюдегося Лаптя; потом он начинает снова:    

— Я таких ни разу не видел. Его нужно… так… стрихнина  дать или шарик из хлеба сделать и той… булавками напихать и бросить ему.    

— Так он не возьмет! — хохочет Лапоть.    

— Кто? Ужиков не возьмет? Вот нарочно давай сделаем,  слопает… Ты знаешь, какой он жадный! А есть как! Ой, не могу вспомнить!..    

Митька брезгливо вздрагивает. Лапоть смотрит на него,  страдальчески подымая щеки к глазам. Я тайно стою на их стороне и думаю: «Ну,  что делать?.. Ужиков приехал с такими бумажками…»    

Хлопцы задумались на деревянном диване. В двери кабинета  заглядывает чистая, улыбающаяся мордочка Васьки Алексеева, и Митька моментально  разгорается радостью:    

— Вот таких давайте хоть сотню!.. Васька, иди сюда!    

Васька покрывается румянцем и осторожно подносит к Митьке стыдливую  улыбку и неотрывно-влюбленные глазенки, склоняется на Митькины колени и вдруг  выдыхает свое чувство одним непередаваемым полувздохом, полустоном, полусмехом:    

— Гхм…    

Васька Алексеев пришел в колонию по собственному желанию,  пришел заплаканный и ошеломленный хулиганством жизни. Он попал прямо на  заседание совета командиров в бурный дождливый вечер. Метеорологическая  обстановка, казалась бы смовершенно неблагоприятная, послужила все-таки  причиной Васькиной удачи, ибо в хорошую погоду Ваську, пожалуй, и в дом не  пустили бы. А теперь командир сторожевого сводного ввел его в кабинет и  спросил:    

— Куда этого девать? Стоит под дверями и плачет, а там  дождь.    

Командиры прекратили текущие прения и воззрились на  пришельца. Всеми имеющимися в его распоряжении способами — рукавами, пальцами,  кулаками, полами и шапкой — он быстро уничтожил выражение горя и замигал  влажными глазами на Ваньку Лаптя, сразу признав в нем председателя. У него  хорошее краснощекое лицо, а на ногах аккуратные деревенские вытяжки, только старая  куцая суконная курточка не соответствует его общей добротности. Леть ему  тринадцать…    

— Ты чего? — спросил строго Лапоть.    

— В колонию, — ответил серьезно пацан.    

— Почему?    

— Нас отец бросил, а мать говорит: иди куда хочешь…    

— Как это так? Мать такого не может сказать.    

— Так мать не родная…    

Лаптя только на мгновение затрудняет это новое  обстоятельство.    

— Стой… Как же это? Ну да, не родная. Так отец должен  тебя взять. Обязан, понимаешь?..    

У пацана снова заблестели горькие слезы, и он снова  хлопотливо занялся их уничтожением, приготовляясь говорить. Острые глаза  командиров заулыбались, отмечая оригинальную манеру просителя. Наконец  проситель сказал с невольным вздохом:    

— Так отец… отец тоже не родной.    

На мгновение в совете притихли и вдруг разразились высоким  громким хохотом. Лапоть даже прослезился от смеха:    

— В трудный переплет попал, брат… Как же так вышло?    

Проситель просто и без кокетства, не отрываясь взглядом от  веселой морды Лаптя, рассказал, что зовут его Васькой, а фамилия Алексеев.  Отец, извозчик, бросил их семью и «кудысь подався», а мать вышла за портного.  Потом мать начала кашлять и в прошлом году умерла, а портной «взял и женился на  другой». А теперь, «саме на пасху», он поехал в Конград и написал, что больше  не приедет. И пишет: «Живите как хотите».    

— Придется взять, — сказал Кудлатый. —  Только, собственно говоря, может, ты брешешь? А? Кто тебя научил?    

— Научил? Та там… один человек… живет там… так он  научил: говорит, там хлопцы живут и хлеб сеют.    

Так и приняли Ваську Алексеева в колонию. Он скоро сделался  общим любимцем, и вопрос о возможности обоцтись в Куряже без Васьки даже не  поднимался в наших кулуарах. Не поднимался он еще и потому, что Васька был  принят советом командиров, следовательно, с полным правом мог считаться  «принцем крови». В числе новеньких был и Марк Шейнгауз, и Вера Березовская.    

Марка Шейнгауза прислала одесская комиссия по делам о  несовершеннолетних за воровство, как значилось в препроводительной бумажке.  Прибыл он с милиционером, но, только бросив на него первый взгляд, я понял, что  комиссия ошиблась: человек с такими глазами украсть не может. Описать глаза  Марка я не берусь. В жизни они почти не встречаются, их можно найти только у  таких художников, как Нестеров, Каульбах, Рафаэль, вообще же они приделываются  только к святым лицам, предпочтительно к лицам мадонн. Как они попали на  физиономию бедного еврея из Одессы, почти невозможно понять. А Марк Шейнгауз  был по всем признакам беден: его худое шестнадцатилетнее тело было едва  прикрыто, на ногах дырявились неприличные остатки обуви, но лицо Марка было  чистое, умытое, и кудрявая голова причесана. У Марка были такие густые, такие  пушистые ресницы, что при взмахе их казалось, будто они делают ветер.    

Я спросил:    

— Здесь написано, что ты украл, Неужели это правда?    

Святая черная печаль огромных глаз Марка заструилась почти  ощутимой струей. Марк тяжело взметнул ресницами и склонил грустное худенькое  бледное лицо:    

— Это правда, конечно… Я… да, украл…    

— С голоду?    

— Нет, нельзя сказать, чтобы с голоду. Я украл не с  голоду.    

Марк по-прежнему смотрел на меня серьезно, печально и  спокойно-пристально.    

Мне стало стыдно: зачем я допытываю уставшего, грустного  мальчика. Я постарался ласковее ему улыбнуться и сказал:    

— Мне не следует напоминать тебе об этом. Украл и  украл. У человека бывают разные несчастья, нужно о них забывать… Ты учился  где-нибудь?    

— Да, я учился. Я окончил пять групп, я хочу дальше  учиться.    

— Вот прекрасно! Хорошо!.. Ты назначаешься в четвертый  отряд Таранца. Вот тебе записка, найдешь командира четвертого Таранца, он все  сделает, что следует.    

Марк взял листок бумаги, но не пошел к дверям, а замялся у  стола.    

— Товарищ заведующий, я хочу вам сказать одну вещь, я  должен вам сказать, потому что я ехал сюда и все думал, как я вам скажу, а  сейчас я уже не могу терпеть…    

Марк грустно улыбнулся и смотрел прямо мне в глаза умоляющим  взглядом.    

— Что такое? Пожайлуста, говори…    

— Я был уже в одной колонии, и нельзя сказать, чтобы  там было плохо. Но я почувствовал, какой у меня делается характер. Моего папашу  убили деникинцы, и я комсомолец, а характер у меня делается очень нежный. Это  очень нехорошо, я же понимаю. У меня должен быть большевистский характер. Меня  это стало очень мучить. Скажите, вы не отправите меня в Одессу, если я скажу  настоящую правду?    

Марк подозрительно осветил мое лицо своими замечательными  глазищами.    

— Какую бы правду ты мне ни сказал, я тебя никуда не  отправлю.    

— За это вам спасибо, товарищ заведующий, большое  спасибо! Я так и подумал, что вы так скажете, и решился. Я подумал потому, что  прочитал статью в газете «Висти» под заглавием: «Кузница нового  человека», — это про вашу колонию. Я тогда увидел, куда мне нужно идти, и  я стал просить. И сколько я ни просил, все равно ничего не помогло. Мне  сказали: эта колония вовсе для правонарушителей, чего ты туда поедешь? Так я  убежал из той колонии и пошел прямо в трамвай. И все так быстро сделалось, вы  себе представить не можете: я только в карман залез к одному, и меня сейчас же  схватили и хотели бить. А потом повели в комиссию.    

— И комиссия поверила твоей краже?    

— А как же она могла не поверить? Они же люди  справедливые, и были даже свидетели, и протокол, и все в порядке. Я сказал, что  и раньше лазил по карманам.    

Я открыто засмеялся. Мне было приятно, что мое недоверие к  приговору комиссии оказалось основательным. Успокоенный Марк отправился  устраиваться в четвертом отряде.    

Совершенно иной характер был у Веры Березовской.    

Дело было зимой. Я выехал на вокзал проводить Марию  Кондратьевну Бокову и передать через нее в Харьков какой-то срочный пакет.  Марию Кондратьевну я нашел на перроне в состоянии горячего спора со стрелком  железнодорожной охраны. Стрелок держал за руку девушку лет шестнадцати в  калошах на босу ногу. На ее плечи была наброшена старомодная короткая тальма,  вероятно, подарок какого-нибудь доброго древнего существа. Непокрытая голова  девицы имела ужасный вид: всклокоченные белокурые волосы уже перестали быть  белокурыми, с одной стороны за ухом они торчали плотной, хорошо свалянной  подушкой, на лоб и щеки выходили темными, липкими клочьями. Стараясь вырваться  из рук стрелка, девушка просторно улыбалась — она была очень хороша собой. Но в  смеющихся, живых глазах я успел поймать тусклыен искорки беспомощного отчаяния  слабого зверька. Ее уклыбка была единственной формой ее защиты, ее маленькой  дипломатией.    

Стрелок говорил Марии Кондратьевне:    

— Вам хорошо рассуждать, товарищ, а мы с ними сколько  страдаем. Ты на прошлой неделе была в поезде? Пьяная… была?    

— Когда я была пьяная? Он все выдумывает, —  девушка совсем уже очаровательно улыбнулась стрелку и вдруг вырвала у него руку  и быстро приложила ее к губам, как будто ей было очень больно. Потом с  тихоньким кокетством сказала:    

— Вот и вырвалась.    

Стрелок сделал движение к ней, но она отскочила шага на три  и расхохоталась на весь перрон, не обращая внимания на собравшуюся вокруг нас толпу.    

Мария Кондратьевна растерянно оглянулась и увидела меня:    

— Голубчик, Антон Семенович!    

Она утащила меня в сторону и страстно зашептала:    

— Послушайте, какой ужас! Подумайте, как же так можно?  Ведь это жнщина, прекрасная женщина… Ну да не потому, что прекрасная… но так же  нельзя!..    

— Мария Кондратьевна, чего вы хотите?    

— Как чего? Не прикидывайтесь, пожайлуста, хищник!    

— Ну, смотри ты!..    

— Да, хищник! Все свои выгоды, все расчеты, да? Это для  вас невыгодно, да? С этой пускай стрелки возятся, да?    

— Послушайте, но ведь она проститутка… В коллективе  мальчиков?    

— Оставьте ваши рассуждения, несчастный… педагог!    

Я побледнел от оскорбления и сказал свирепо:    

— Хорошо, она сейчас поедет со мной в колонию!    

Мария Кондратьевна ухватила меня за плечи:    

— Миленький Макаренко, родненький, спасибо, спасибо!..    

Она бросилась к девушке, взяла ее за плечи и зашептала  что-то секретное. Стрелок сердито крикнул на публику:    

— Вы чего рты пораззявили? Что вам тут, кинотеатр?  Расходитесь по своим делам!..    

Потом стрелок плюнул, передернул плечами и ушел.    

Мария Кондратьевна подвела ко мне девушку, до сих пор еще  улыбающуюся.    

— Рекомендую: Вера Березовская. Она согласна ехать в  колонию… Вера, это ваш заведующий, — смотрите, он очень добрый человек, и  вам будет хорошо.    

Вера и мне улыбнулась:    

— Поеду… что ж…    

Мы распростились с Марией Кондратьевной и уселись в сани.    

— Ты замерзнешь, — сказал я и достал из-под  сиденья попону.    

Вера закуталась в попону и спросила весело:    

— А что я буду там делать, в колонии?    

— Будешь учиться и работать.    

Вера долго молчала, а потом сказала капризным «бабским»  голосом:    

— Ой, господи!.. Не буду я учиться, и ничего вы не  выдумывайте…    

Надвинулась облачная, темная, тревожная ночь. Мы ехали уже  полевой дорогой, широко размахиваясь на раскатах. Я тихо сказал Вере, чтобы не  слышал Сорока на облучке:    

— У нас все ребята и девчата учатся, и ты будешь. Ты  будешь хорошо учиться. И настанет для тебя хорошая жизнь.    

Она тесно прислонилась ко мне и сказала громко:    

— Хорошая жизнь… Ой, темно как!.. И страшно… Куда вы  меня везете?    

— Молчи.    

Она замолчала. Мы вьехали в рощу. Сорока кого-то ругал  вполголоса, — наверное, того, кто выдумал ночь и тесную лесную дорогу.    

Вера зашептала:    

— Я вам что-то скажу… Знаете что?    

— Говори.    

— Знаете что?.. Я беременна…    

Через несколько минут я спросил:    

— Это ты все выдумала?    

— Да нет… Зачем я буду выдумывать?.. Честное слово,  правда.    

Вдали заблестели огни колонии. Мы опять заговорили шепотом.  Я сказал Вере:    

— Аборт сделаем. Сколько месяцев?    

— Два.    

— Сделаем.    

— Засмеют.    

— Кто?    

— Ваши… ребята…    

— Никто не узнает.    

— Узнают…    

— Нет. Я буду знать и ты. И больше никто.    

Вера развязно засмеялась:    

— Да… Рассказывайте!    

Я замолчал. Взбираясь на колонийскую гору, поехали шагом.  Сорока слез с саней, шел рядом с лошадиной мордой и насвистывал «Кирпичики».  Вера вдруг склонилась на мои колени и горько заплакала.    

— Чего это она? — спросил Сорока.    

— Горе у нее, — ответил я.    

— Наверное, родственники есть, — догадался  Сорока. — Это нет хуже, когда есть родственники!    

Он взобрался на облучок, замахнулся кнутом:    

— Рысью, товарищ Мэри, рысью! Так!    

Мы вьехали во двор колонии.    

Через три дня возвратилась из Харькова Мария Кондратьевна. Я  ничего не сказал ей о трагедии Веры. А еще через неделю мы обьявили в колонии,  что Веру нужно отправить в больницу, у нее плохо с почками. Из больницы она  вернулась печально-покорная и спросила у меня тихонько:    

— Что мне теперь делать?    

Я подумал и ответил скромно:    

— Теперь будем понемножку жить.    

По ее растерянно-легкому взгляду я понял, что жить для нее  самая трудная и непонятная штука.    

Разумеется, Вера Березовская едет с нами в Куряж. Выходит  так, что едут все, едут и те двадцать новеньких, которых мне подкинул  Наркомпрос в последние дни, подкинул в полном безразличии к моим стратегическим  планам. Как было бы хорошо, если бы со мной шли на Куряж только испытанные  старые одиннадцать горьковских отрядов. Отряды эти с боем прошли нашу  шестилетнюю историю. У них было много общих мыслей, традиций, опыта, идеалов,  обычаев. С ними как будто можно не бояться. Как было бы хорошо, если бы не было  этих новичков, которые хотя и растворились как будто в отрядах, но я встречаю  их на каждом шагу и всегда смущаюсь: они и ходят, и говорят, и смотрят не так,  у них еще «третьесортные», плохие лица.    

Ничего, мои одиннадцать отрядов имеют вид металлический. Но  какая будет катастрофа, если эти одиннадцать маленьких отрядов погибнут в  куряже! Накануне отьезда передового сводного у меня на душе было тоскливо и  неразборчиво. А вечерним поездом приехала Джуринская, заперлась со мной в  кабинете и сказала:    

— Антон Семенович, я боюсь. Еще не поздно, можно  отказаться.    

— Что случилось, Любовь Савельевна?    

— Я вчера была в Куряже. Ужас! Я не могу выносить таких  впечатлений. Вы знаете, я была в тюрьме, на фронте — я никогда так не страдала,  как сейчас.    

— Да зачем вы так?..    

— Я не знаю, не умею рассказывать, что ли. Но вы  понимаете: три сотни совершенно отупевших, развращенных, озлобленных мальчиков…  это, знаете, какой-то животный, биологический развал… даже не анархия… И эти  нищета, вонь, вши!.. Не нужно вам ехать, это мы очень глупо придумали.    

— Но позвольте! Если Куряж производит на вас такое  гнетущее впечатление, тем более нужно что-то делать.    

Любовь Савельевна тяжело вздохнула:    

— Ах, долго говорить придется. Конечно, нужно делать,  это наша обязанность, но нельзя приносить в жертву ваш коллектив. Вы ему цены  не знаете, Антон Семенович. Его нужно беречь, развивать, холить, нельзя  швыряться им по первой прихоти.    

— Чьей прихоти?    

— Не знаю чьей, — устало сказала Любовь  Савельевна, — я о вас говорю: у вас совершенно особая позиция. Но вот что  я вам хочу сказать: у вас гораздо больше врагов, чем вы думаете.    

— Ну, так что?    

— Есть люди, которые будут довольны, если в Куряже вы  оскандалитесь.    

— Знаю.    

— Вот! Давайте действовать серьезно! Давайте откажемся.  Это еще не трудно сделать.    

Я мог только улыбнуться на предложение Джуринской:    

— Вы наш друг. Ваше внимание и любовь к нам дороже  всякого золота. Но… простите меня: сейчас вы стоите на старой педагогической  плоскости.    

— Не понимаю.    

— Борьба с Куряжем нужна не только для куряжан о моих  врагов, она нужна и для нас, для каждого колониста. Эта борьба имеет реальное  значение. Пройдитесь между колонистами, и вы увидите, что отступление уже  невозможно.    

На другое утро передовой сводный выехал в Харьков. В одном  вагоне с нами ехала и Любовь Савельевна.    

     

 2. Передовой сводный    

     

Во главе передового сводного шел Волохов. Волохов очень скуп  на слова, жесты и мимику, но он умеет хорошо выражать свое отношение к событиям  или человеку, и отношение его всегда полно несколько ленивой иронии и  безмятежной уверенности в себе. Эти качества в примитивных формах присутствуют  у каждого хорошего хулигана, но, отграненные коллективом, онир сообщают  личности благородный сдержанный блеск и глубокую игру спокойной, непобедимой  силы. В борьбе нужны такие командиры, ибо они обладают абсолютной смелостью и  абсолютно доброкачественными тормозами. Меня больше всего успокаивало то  обстоятельство, что о Куряже и куряжанах Волохов даже не думал. Иногда,  вызываемый неугомонной болтовней хлопцев, Волохов дарил неохотно и свою  реплику:    

— Да бросьте о куряжанах этих! Увидите: из такого  теста, как и все.    

Это, однако, не мешало Волохову к составу передового  сводного отнестись с чрезвычайной внимательностью. Он аккуратно, молчаливо  обсасывал каждую кандидатуру и решал коротко:    

— Не надо!.. Легкого веса!    

Передовой сводной был составлен очень остроумно. Будучи  сплошь комсомольским, он в то же время обьединял в себе представителей всех  главных идей и специальных навыков в колонии. В передовой сводный входили:    

1. Витька Богоявленский, которому совет командиров, не желая  выступать на фронте с такой богопротивной фамилией, переменил ее на новую,  совершенно невиданного шика: Горьковский. Горьковский был худ, некрасив и умен,  как фокстерьер. Он был прекрасно дисциплинирован, всегда готов к действию и обо  всем имел собственное мнение, а о людях судил быстро и определенно. Главным  талантом Горьковского было видеть каждого хлопца насквозь и безошибочно  оценивать его настоящую сущность. Вместе с тем Витька никогда не распылялся, и  его представление об отдельных людях немедленно им синтезировалось в  коллективные образы, в знанаие групп, линий, различий и типических явлений.    

2. Митька Жевелий — старый наш знакомый, самый удачный и  красивый выразитель истинного горьковского духа. Митька счастливо вырос и  сделался чудесно стройным юношей с хорошо посаженной, ладной головой, с живым  черно-брильянтовым взглядом несколько косо разрезанных глаз. В колонии всегда  было много пацанов, которые старались подражать Митьке и в манере энергично  высказываться с неожиданным коротким жестом, и в чистоте и прилаженности  костюма, и в походке, и даже в убежденном, веселом и добродушном патриотизме  горьковца. В нашем перезде в Куряж Митька видел важное дело большого  политического значения, был уверен, что мы нашли правильные формы «организации  пацанов» и для пользы пролетарской республики должны распостранять нашу  находку.    

3. Михайло Овчаренко — довольно глуповатый парень, но  прекрасный работник, весьма экспансивно настроенный по отношению к колонии и ее  интересам. Миша имел очень запутанную биографию, в которой сам разбирался с  большим трудом. Перебывал он почти во всех городах Союза, но из этих городов не  вынес никаких знаний и никакого развития. Он с первого дня влюбился в колонию,  и за ним почти не водилось проступков. У Миши было много всякого умения, но ни  в одной области он не приобрел квалификации, так как не выносил оседлости ни у  одного станка, ни ан одном рабочем месте. Зато у него были неоспоримые  хозяйственные таланты, способность наладить работу отряда, укладку, перевозку  всегда быстро и удачно, пересыпая работу хозяйственным ворчанием и  нравоучениями, только потому неутомительными, что от них всегда шел приятный  запах Мишиной благонамеренной глупости и неиссякаемой доброты. Миша Овчаренко  был сильнее всех в колонии, сильнее даже Силантия Отченаша, и, кажется,  Волохов, выбирая Мишу а отряд, имел в виду главным образом это качество.    

4. Денис Кудлатый — самая сильная фигура в колонии эпохи  наступления на Куряж. Многие колонисты покрывались холодным потом, когда Денис  брал слово на общем собрании и упоминал их фамилии. Он умел замечательно сочно  и основательно смешать с грязью и человека и самым убедительным образом  потребовать его удаления из колонии. Страшнее всего быто то, что Денис был  действительно умен и его аргументация была часто солидно-убийственна. К колонии  он относился с глубокой и серьезной уверенностью в том, что колония вещь  полезная, крепко сбитая и налаженная. В его представлении она, вероятно,  напоминала хорошо смазанный, исправный, хозяйский воз, на котором можно спокойно  и не спеша проехать тысячу верст, потом с полчаса походить вокруг него с  молотком и мазницей — и снова проехать тысячу верст. По внешнему виду Кудлатый  напоминал классического кулака и в нашем театре играл только кулацкие роли, а  тем не менее он был первым организатором нашего комсомола и наиболее активным  его работником. По-горьковски он был немногословен, относясь к ораторам с  молчаливым осуждением, а длинные речи выслушивал с физическим страданием.    

5. Евгеньева командир выбрал в качестве необходимой блатной  приманки. Евгеньев был хорошим комсомольцем и веселым, крепким товарищем, но в  его языке и в ухватках еще живы были воспоминания о бурных временах улицы и  реформаториума, а так как он был хороший артист, то ему ничего не стоило  поговорить с человеком на его родном диалекте, если это нужно.    

6. Жорка Волков, правая комсомольская рука Коваля, выступал  в нашем сводном в роли политкома и творца новой конституции. Жорка был  природный политический деятель: страстный, уверенный, настойчивый. Отправляя  его, Коваль говорил:    

— Жорка их там подергает, сволочей, за политические  нервы. А то они думают, черт бы их побрал, что они живут в эпоху империализма.  Ну а если до кулаков дойдет, Жорка тоже сзади стоять не будет.    

7 и 8. Тоська Соловьев и Ванька Шелапутин — представители  младшего поколения. Впрочем, они носили оба красивые волнистые «политики»,  только Тоська блондин, а Ванька темно-русый. У Тоськи хорошенькая юношеская  свежая морда, а у Ваньки курносое ехидно-оживленное лицо.    

Наконец девятым номером шел колонист… Костя Ветковский.  Возвращение его в колонию произошло самым быстрым, прозаическим и деловым  образом. За три дня до нашего отьезда Костя пришел в колонию — худой, синий и  смущенный. Его встретили сдержанно, только Лапоть сказал:    

— Ну, как там «пронеси господи» поживает?    

Костя с достоинством улыбнулся:    

— Ну ее к черту! Я там и не был.    

— Вот жаль, — сказал Лапоть, — даром стоит,  проклятая!    

Волохов прищурился на Костю по-приятельски.    

— Значит, ты налопался разных интересных вещей по самое  горло?    

Костя отвечал, не краснея:    

— Налопался.    

— Ну а что будет у тебя на сладкое:    

Костя громко рассмеялся:    

— А вот видишь, буду ожидать совета командиров. Они  мастера и на сладкое, и на горькое…    

— Сейчас нам некогда возиться с твоими меню, —  сурово произнес Волохов.    

— А я вот что скажу: у Алешки Волкова нога растерта,  поедешь ты вместо Алешки. Лапоть, как ты думаешь?    

— Я думаю: соответствует.    

— А совет? — спросил Костя.    

— Мы сейчас на военном положении, можно без совета.    

Так неожиданно для себя и для нас, без процедур и психологии,  Костя попал в передовой сводный. На другой день он ходил уже в колонийском  костюме.    

С нами ехал еще Иван Денисович Киргизов, новый воспитатель,  которого я нарочно сманил с педагогического подвижничества в Пироговке на место  уходящего Ивана Ивановича. Непосвященному наблюдателю Иван Денисович казался  обыкновенным сельским учителем, а на самом деле Иван Денисович есть тот самый  положительный герой, которого так тщательно и давно разыскивает русская  литература. Ивану Денисовичу тридцать лет, он добр, умен, спокоен и в  особенности работоспособен — последним качеством герои русской литературы, и  отрицательные и положительные, как известно, похвастаться не могут. Иван  Денисович все умеет делать и всегда что-нибудь делает, но издали всегда  кажется, что ему можно еще что-нибудь поручить. Вы подходите ближе и начинаете  различать, что прибавить ничего нельзя, но ваш язык, уже наладившийся на  известный манер, быстро перестроиться не умеет, и вы выговариваете, немного все  же краснея и заикаясь:    

— Иван Денисович, надо… там… упаковать физический  кабинет…    

Иван Денисович поднимается от какого-нибудь ящика или  тетради и улыбается:    

— Кабинет? Ага… добре! Ось возьму хлопцив, тай  запакуем…    

Вы стыдливо отходите прочь, а Иван Денисович уже забыл о  вашем изуверстве, и ласково говорит кому-то:    

— Пиды, голубе, поклычь там хлопцив…    

В Харьков мы приехали утром. На вокзале встретил нас сияющий  в унисон майскому утру и нашему боевому настроению инспектор наробраза Юрьев.  Он хлопал нас по плечам и приговаривал:    

— Вот какие горьковцы!.. Здорово, здорово!.. И Любовь  Савельевна здесь? Здорово! Так знаете что? У меня машина, заедем за Халабудой,  и прямо в Куряж. Любовь Савельевна, вы тоже поедете? Здорово! А ребята пускай  дачным поездом до Рыжова. А от Рыжова близко — два километра… там лугом можно  пройти. А вот только… надо же вас накормить, а? Или в Куряже накормят, как вы  думаете?    

Хлопцы выжидательно посматривали на меня и иронически на  Юрьева. Их боевые щупальцы были наэлектризованы до высшей степени и жадно  ощупывали первый харьковский предмет — Юрьева.    

Я сказал:    

— Видите ли, наш передовой сводный является, так  сказать, первым эшелоном горьковцев. Раз мы приедем, пускай и они приедут.  Кажется, можно нанять две машины?    

Юрьев подпрыгнул от восхищения:    

— Здорово, честное слово! Как это у них… все как-то…  по-своему. Ах, какая прелесть! И знаете что? Я нанимаю за счет наробраза! И  знаете что? Я поеду с ними… с «хлопцами»…    

— Поедем, — показал зубы Волохов.