1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 
– Я протестовать и не думаю даже. Наоборот, охотно иду  вам навстречу. Вы не имеете права создать ячейку РКСМ, но вы можете  организовать свой кружок, свою ячейку местного характера, в которой, не будучи  членами комсомола, вы, однако, наравне со всем Союзом будете вести учебу и даже  больше того – вы как передовые поведете по пути коммунистического воспитания  всю школу. Организуйтесь, придумайте кружку название и беритесь за дело.  Помещение у вас будет. В ваше распоряжение я отдаю наш музей. Кстати, вы можете  заодно взять па себя попечение и о самом музее – подбирать экспонаты, охранять их  и так далее…    

Шкидский музей родился уже давно и как-то незаметно, после  бешеной журнальной лихорадки, которой перехворала вся Шкида. Журналы эти были  первыми вкладами в музей. Потом туда стали попадать наиболее выдающиеся  ученические работы, хранился там и показательный учетный материал. Вскоре  материала скопилось немало.    

В тот же вечер, по уходе Викниксора, ребята созвали  экстренное собрание.    

– Ребята! – ораторствовал Японец. – Задачи нашего  коллектива, нашей ячейки, остаются прежние, что и в подполье, но теперь  прибавляются новые: вовлечение других и развертывание работы в общешкольном  масштабе. Надо придумать название кружку.    

– Красная звезда!    

– Знамя!    

– Коммунар!    

– Юный коммунар!    

– Правильно! Во! Юный коммунар! И сократить в Юнком.    

– Сократить в Юнком! Правильно!    

Голоса разделились. Проголосовали. Большинство оказалось за  Юнком. Тут же избрали редколлегию для своего органа, в которую вошли Японец,  Янкель и Пантелеев.    

А на следующее утро уже вышел первый номер стенгазеты  «Юнком» с передовицей, извещавшей об открытии новой организации. В этой  пространной декларации говорилось о многом, а в конце крупным шрифтом был  объявлен призыв о вступлении в Юнком. Но начало оказалось тяжелым. Скоро  юнкомцам, еще не завоевавшим авторитета в школе, уже пришлось проводить один из  пунктов своей программы. В этой программе, среди прочего, они заявили, что  будут бороться с воровством в школе.    

Мелкие кражи в Шкиде совершались довольно часто. То  полотенце исчезнет, то наволочка пропадет.    

И вот исчезли сапоги. Когда утром шкидцы по обыкновению  вскочили по звонку с постелей, второклассник Андронов сделал печальное  открытие.    

– Ребята, у меня сапоги тиснули, – скорбно проскулил  он, болтая босыми ногами.    

Спальня загудела.    

– Врешь!    

– Сам заначил!    

За чаем Викниксор грозил и стыдил ребят, а потом вдруг  обратился к старшим:    

– Вот первое боевое крещение Юнкома. Юнкомцы – это  сознательные, передовые ученики. Сейчас вы и должны доказать свою  сознательность. Я не буду искать преступника. Вы сами найдете его и сами его  осудите, а чтобы я знал о том, что долг свой вы выполнили, представьте мне  украденные сапоги.    

Юнкомцы встревожились, но, обсудив, согласились с  предложением Викниксора. Хочешь не хочешь, а надо было бороться с воровством.    

Сперва попробовали воздействовать на массы сознательностью,  но Шкида дала Юнкому отпор – не потому, что поддерживала воров, а просто  невзлюбила юнкомцев, считая их выскочками и подлизами. Тем более что нашлись  подстрекатели в лице Цыгана, которого юнкомцы обошли при создании организации,  и новичка – силача Долгорукого.    

Оба они подружились и теперь вместе решили показать Юнкому  свою силу. Цыган ехидно наблюдал за тщетными стараниями юнкомцев убедить ребят  искать вора и посмеивался. Попытка организовать ребят, вовлечь их в  организацию, юнкомцам не удалась, однако они решили добиться своего.    

– Что же делать? – уныло бурчал Янкель.    

– Как что? Будем сами искать, – загорячился Джапаридзе,  только что вступивший в Юнком и теперь решивший проявить себя.    

Дзе поддержал и Воробей, сразу же вдохновившийся идеей  сыска.    

– Факт, будем сами искать. Все печки обыщем, а найдем.    

Делать ничего не оставалось, и ребята бросились на поиски.    

Начали с верхнего этажа. Неистовавшая пара особенно  старалась.    

– Посмотри в отдушину, – деловито говорил Воробышек.    

Дзе залезал рукой, долго шарил и вынимал вместо сапог груду  сажи.    

Тем временем отношение школы к юнкомцам все ухудшалось.  Кто-то перелицевал слово «ячейка» в «ищейка», и несчастных «сознательных»,  лазивших по печкам, дразнили ищейками. Однако к вечеру сапоги нашлись. Нашли их  внизу в камине. После ужина ребята собрались в помещении Юнкома и совещались.    

– Плохо дело.    

– Да, большинство против.    

– Надо, братцы, найти способ завоевать и перетянуть  массы на свою сторону.    

Вдруг раздался стук в дверь. Японец, предусмотрительно  заперший дверь на ключ, подошел и, взявшись за ручку, спросил:    

– Кто там?    

– Открой! – послышался голос Цыгана.    

Япошка нерешительно оглянулся на ребят.    

– Не открывай! – рассвирепел Янкель.    

– Он нас, паскуда, травил сегодня. Скажи ему, что не  желаем с ним разговаривать.    

– Правильно! – поддержали и остальные, но Цыган  стучался и злобно кричал. Потом он ушел, а минуту спустя вернулся с Долгоруким.  Оба начали изо всех сил ло-миться в дверь.    

– Открывай, сволочи, а то изобьем всех! – кричал  разъяренный Цыган, но Юнком твердо решил выстоять осаду. Вся ячейка дружно  уперлась в дверь и стойко выдерживала натиск. Наконец, видя бесполезность  борьбы, Цыган отступил, а затем и совсем ушел.    

Джапаридзе первый облегченно вздохнул.    

– Ну и дела! Надо что-нибудь предпринять.    

– Есть, – оживился Пыльников.    

– Что есть?    

– Придумал!..    

– Да что ты придумал?    

– Создадим юнкомскую читальню для всех ребят.    

– Идея!    

– Книги наскребем ото всех понемногу.    

Идея вдохновила ячейку, и все работали со старанием. Неделю  спустя, вернувшись из отпуска, Янкель притащил около пуда старых журналов,  которые он собирал еще с дошкидских времен. Пантелеев принес почти такую же по  весу пачку книг самого разнообразного характера, начиная с детских сказок и  кончая Плутархом и другими историческими трудами. Все это тщательно рассортировали  и, прибавив несколько личных книг Финкельштейна, Пыльникова и Японца, разложили  на большом столе. А за вечерним чаем Янкель встал и, обращаясь к ребятам,  пригласил желающих провести время за полезным чтением. Комната Юнкома, как  брюхо голодного, проглатывала одного за другим воспитанников. Скоро все места  были заняты. Юнкомская читальня понравилась многим. Тут стояла мягкая мебель и  чувствовался не только уют, но и комфорт, который так стремились создать  устроители. Тут и там слышались разговоры:    

– Неплохо.    

– Что неплохо?    

– Юнкомцы-то, я говорю, устроились.    

– Да. И почитать есть что.    

Журналы и книги читались бойко, нарасхват, и скоро читальню  полюбили. Правление Юнкома, назвавшее себя Цека, уже задумывалось о расширении  работы. Скоро стал расти и коллектив ячейки. Приходили записываться не только  из третьего, но из второго и даже из первого отделения. Пора было браться за  серьезную работу, и тогда было созвано большое открытое собрание ячейки, на  котором присутствовало семнадцать членов и кандидатов «Юного коммунара».    

На этом собрании был окончательно утвержден Центральный  комитет, вернее, президиум, в который вошли старейшие члены и устроители –  Япошка, Пантелеев, Пыльников, Кобчик и Янкель. Тут же все члены были разбиты на  две группы слушателей политграмоты – младшую и старшую. Руководом для обеих  групп остался Японец. Потом кто-то внес новое предложение: Юнком должен взять  на себя и трудовое воспитание шкидцев. Было решено организовать трудовые  субботники: по переноске дров, очистке панелей, уборке мусора, пилке дров и т.  д. Предложение приняли единогласно и в первую же субботу его осуществили,  причем к работе привлекли и беспартийных ребят.    

Работали ребята не за страх, а за совесть, только оппозиция  по-прежнему ехидно подсмеивалась. Ввиду большой популярности Юнкома выступать  открыто она не решалась, по все же старалась хоть чем-нибудь уязвить юнкомцев.  Ярых оппозиционеров было только трое: Цыган, Долгорукий и Бессовестин, давно  уже прозванный Бессовестным, но Юнком не боялся их. Он окреп и качественно и  количественно.    

– А ну, братва, поддай! – покрикивал Джапаридзе, пыжась  над тяжелым бревном, и братва поддавала, и бревна исчезали в сарае. Субботник  прошел с подъемом, и это еще больше подхлестнуло ребят.    

Солнечный июль катился цветными днями, по юнкомцам некогда  было упиваться солнцем. Работа захватила крепко и надолго. Юнком разросся. Один  за другим вырастали новые кружки. Появился кружок рисования, за ним  литературный, политический; кроме того, еженедельно читалась устная газета. Но  ярче всего расцвел Юнком, когда в Шкиду пришел новый педагог и воспитатель  Дмитрий Петрович Тюленчук. Сперва его ребята не приняли, показалось, что он  строг и сух. Кроме того, он был хромой, а для жестоких питомцев это давало еще  больше поводов смеяться над ним.    

На первых порах за танцующую походку его прозвали «Рубль  двадцать», но потом, когда пригляделись ближе и полюбили его, не называли его  иначе как дядя Дима.    

Тюленчук был украинец, тихий и чуть сентиментальный. Он  любил свою родину и свой предмет – русский язык. В работе Юнкома он принял  самое деятельное участие, и в скором времени литкружок Юнкома сделался наиболее  мощным из всех кружков. Кружковцы сперва вели работу замкнутую, втихомолку, а  когда окрепли и спаялись, вынесли ее напоказ всей школе.    

Литкружок стал устраивать регулярные собрания, на которых  члены кружка зачитывали свои произведения. Стали выходить литературные  альманахи. За альманахами появились литературные суды над героями классических  произведений, а в довершение всего литгруппа Юнкома открыла издательство и дала  кружку название «Зеленое кольцо».    

«Зеленое кольцо» – это не просто красивые слова, это  аллегория. Содружество – кольцо молодых, зеленых литераторов. И тут  осуществилась мечта Японца о хорошем литературном журнале.    

«Зеленое кольцо» предприняло издание толстого  литературно-художественного ежемесячника «Аргонавты». А через некоторое время  вышел и первый выпуск библиотечки «Зеленое кольцо» с поэмой Пантелеева о  блокаде и голоде.    

«Лондон – Чикаго Без остановок» – Четок и звонок Клич  реклам…    

Так начиналась эта поэма, носившая название «Мы им». За этим  выпуском последовали и другие…    

Юнком твердо стал на рельсы. Оживилась комната Юнкома.  Кружки занимались одновременно в четырех углах, а посередине, за столом,  уткнувшись в книги, сидели любители чтения. И, как тогда, в темную ночь, в ночь  рождения подпольной коммунистической организации, слышались обрывки речи, но  уже не придушенные и тихие, а звонкие и свободные:    

– Второй конгресс Коминтерна… Двадцатый год.. Тридцать  семь стран…    

И слушатели, затаив дыхание, внимательно вслушивались в  слова лектора.    

– Хорошо, – говорил Пантелееву размякавший в такие  минуты Янкель, совсем недавно сделавшийся его сламщиком.    

– Хорошо, – подтверждал Ленька, оглядывая чистенькую  веселую комнатку.    

– Коминтерн… Условия вступающим партиям… Разложения не  должно быть… Пропаганда…    

Бьются новые слова и глубоко западают в мозг юнкомцев. Густо  алеет красное знамя школы, поставленное в угол, покрытое чехлом, и подмигивает  весело желтенький подсолнух с двумя буквами «ШД» – герб республики Шкид.    

 СОДОМ И ГОМОРРА    

     

Безвластие. – Сивер Долгорукий. – Ост-инд-кофе. – Первый  налет. – Кутеж. – Босиком на форде. – Два юнкомца и Пирль Уайт. – Содом и  Гоморра.    

Викниксор уехал в Москву на какой-то съезд работников  соцвоса. Управление республикой перешло к Эланлюм. Хотя она и была человеком с  сильным характером, но все же она была женщиной. Шкидцы сразу же это поняли, и  поняли по-своему. Они забузили. Женщина, по их мнению, была существом куда  более безвольным, чем мужчина, да еще такой мужчина, как Викни И этого было  достаточно, чтобы Шкида закуролесила.    

Сначала особой бузы не было, просто расхлябалась дисциплина:  позже ложились спать, опаздывали в столовую и на уроки, чаще грубили  воспитателям. Но вскоре нашлись ребята, которые поняли, что из положения можно  извлечь выгоду. Коноводом оказался недавно пришедший в Шкиду Сивер Долгорукий…    

Происхождения он был, по шкидским масштабам, высокого – сын  артиста, а внешности самой грубой, почему и получил в Шкиде прозвище Гужбан.    

Гужбан родился в интеллигентной семье – отец, мать и сестра  его, как сказано выше, были артистами. Привыкнув к свободной жизни богемы,  родители отдали сына с самых малых лет в приют для детей артистов. Там Сивер  пробыл до девятилетнего возраста и уже успел показать свою натуру. В «артистическом»  приюте он воровал, хулиганил. Его перевели в Царское Село, в приют классом  ниже. Там он показал себя вовсю, воровал уже запоем: у начальства, у прислуги и  даже у товарищей. Учился в Царскосельской гимназии, но учиться не любил,  лодырничал и притом проявил воровские способности. Из первого же класса его  выгнали. Вскоре и из приюта выгнали – перевели в другой приют, для дефективных…    

Случилось это уже после революции. К этому времени Сивер  Долгорукий успел навеки потерять отца, мать и сестру. Отец умер, а мать и  сестра уехали неизвестно куда, забыв о нем, – может быть, в горячке, а может  быть, и намеренно. Долгорукий пошел по дефективным приютам, из каждого вылетал  за воровство, в некоторых как будто остепенялся, но, не выдержав и  проворовавшись, шел дальше. Побывал в лавре и в конце концов каким-то образом  попал в Шкиду. Сюда пришел он с репутацией «безнадежного», но Викниксор принял  его, так как не считал, что можно говорить о безнадежности парня, которому  только-только исполнилось пятнадцать лет. Впрочем, возраст Долгорукого всегда и  для всех оставался загадкой. Говорил он, что ему пятнадцать лет, а по виду  казалось не меньше восемнадцати. Проверить же было невозможно – метрики  Долгорукого были утеряны, так что весьма вероятно, что в летах он привирал, –  может быть, для того, чтобы оттянуть срок подсудности. Во всяком случае, он  пришел с очень плохой славой, сразу же в Шкиде начал бузить, воровать, а тут  подвернулось «безвластие», и он полностью показал свою натуру.    

* * * Гужбан был в сламе с Цыганом. Цыган, сам будучи парнем  развитым, любил дружить с ребятами младших классов, и притом очень часто с  отъявленными бузотерами. Может быть, рассчитывал уберечь их от окончательной  порчи, хотя и сам он в моральном отношении не был особенно устойчив. Гужбан был  хитрым и в то же время сильным. Только перед ним стушевывался Цыган. Долгорукий  сумел подчинить его своей воле.    

Однажды после уроков Гужбан зашел в четвертое отделение и  позвал Цыгана:    

– Идем, мне надо с тобой поговорить.    

Цыган встал и вышел из класса. Они прошли в верхний зал и  уселись на подоконник.    

– В чем дело? – спросил Цыган.    

Гужбан осмотрелся вокруг и, прищелкнув языком, таинственно  пробасил:    

– Дело… Заработать можно.    

– На чем?    

Гужбан еще раз предусмотрительно оглянулся.    

– Кофе… – зашептал он. – Голый барин бачил… Пеповский  кофе… на дворе. Там мешок стоит. Голый с Козлом дырку проколупали, фунта два в  карманах унесли и чухонке за двадцать лимонов боданули… Слыхал?    

– Слыхал… Ну так что же?    

Гужбан нагнулся к самому уху Громоносцева.    

– Кофе-то, он – дорогой…    

– Ну так что ж? – повторил Цыган.    

– В мешке небось на целый миллиард его!..    

Цыган вздрогнул, потом побледнел.    

– Понимаю, – прошептал он. – Но я не хочу, честное  слово, Гужбан, я этого больше не хочу…    

– Дурак. Счастье в рожу прет, а он – «не хочу».    

– Засыплемся ведь…    

– Ни псула. В том-то и дело, что обделаем так, что и  следа не оставим. Уж поверь.    

Цыган стоял, облокотившись на подоконник, кусая губы и бегая  взором по полу.    

– Когда же? – спросил он.    

– Ночью. Тут на арапа нельзя взять, надо с хитростью.    

Цыган уже согласился, а согласившись, вошел в азарт.    

– Кто да кто? – проговорил он. – Вдвоем неловко, надо  шайкой. Голый и Козел уже в курсе, я думаю – их взять в сламу.    

– Идет.    

Сламщики отыскали Старолинского и первоклассника Козла.  Объяснив без обиняков сущность дела, они сразу же встретили согласие.    

Только Голый барин слегка сопротивлялся, как до этого  сопротивлялся Цыган, но и он, по своему безволию, уже через полминуты вошел в  шайку.    

Товарищи тут же распределили роли. Цыган и Гужбан делают  дело, другие два – зекают.    

План похищения кофе разработали подробно, над этим долго  размышляли в разрушенном сарае на заднем дворе.    

* * * В большой школьной спальне было тихо. Изредка  поскрипывала дверца электрического вентилятора да храпели воспитанники, каждый  по-своему – кто с присвистом, кто хрипло, кто нежно и ровно. Угольная лампочка,  застыв, не мигала…    

За стеной, в квартире Эланлюм, саксонские куранты пробили  два часа. В тот же момент в разных углах спальни четыре головы приподнялись над  подушками и прислушались. Остальные ребята лежали не двигаясь и храпели, как  прежде. Тогда четыре человека, неслышно спрыгнув на пол, крадучись пробрались к  дверям и вышли в кор    

– Вниз, – шепнул Гужбан.    

Сошли по парадной лестнице вниз, к запасному выходу из  швейцарской. Но двери, обычно закрываемые лишь на засов, были теперь заперты на  ключ.    

– Чертова бабушка! – выругался Цыган.    

– Ни хрена, – ответил Гужбан. – Хряем наверх, через  выходную дверь.    

– А ключ?    

Гужбан не задумывался.    

– Хряемте наверх. Подкупим дежурного и баста… Когда придем,  говорите, что в уборную шли, завернули покурить.    

Но хитрости не потребовалось. На кухне горел свет, тараканы  бегали по выложенным кафелем стенам, и мерно тикали часы. Дежурный Воробей  сидел у стола, положив голову на руки. Гужбан один прошел на кухню и, подойдя  на цыпочках к Воробью, заглянул ему в лицо… Воробей спал. Гужбан тихо открыл  ящик стола и, вынув большой, надетый на проволочное кольцо ключ, так же  осторожно закрыл ящик и вышел из кухни…    

Осталось открыть выходную дверь. Это было нетрудно. Четыре  парня спустились по лестнице во Ночь была жаркая. Пахло гнилым деревом и  землей. В шкидских окнах было темно. Лишь наверху в мансарде, где жил Алникпоп,  теплилась мигающим огоньком керосиновая горелка. Где-то на улице проехала  извозчичья пролетка, гулко отщелкали подковы по мостовой, и снова замерла ночь.    

– Тссс… – прошипел Гужбан, и видно было, как в темноте  блеснули стиснутые белые зубы.    

Крадучись по стене, прошли к дверям, ведущим в магазин ПЕПО  . У железных дверей стоял, как ненужная вещь, мешок. Цыган нагнулся и прочел  при свете фонаря:    

– «Бритиш… ост-инд-кофе». Кофе! – чуть не закричал он.  – И верно – кофе, елки-палки!    

– Тише ты, цыганская морда! ~ прошипел Долгорукий. –  Живо! Барин, Козел, на стрему!.. Голый на забор, Козел к лестнице!    

Сам он схватил мешок с одного конца. Цыган впился пальцами в  другой. С тяжелой пятипудовой ношей они побежали к забору.    

За забором находился завод огнетушителей, отделяемый от  улицы полуразрушенным одноэтажным зданием, бывшим когда-то заводским складом.    

– Лезь на забор! – приказал Цыгану Гужбан. – И ты,  Голый!    

Громоносцев и Старолинский взобрались на невысокий  деревянный забор, утыканный острыми гвоздями. Держаться на этих гвоздях было  нелегко. Гужбан напряг мускулы и, подняв мешок, подал его товарищам.    

– Держите, затыки, – прохрипел он. – Осторожно!..    

Потом залез сам на забор и, прислушавшись, скомандовал:    

– Бросай!    

Тяжелая туша мешка ударилась о груду угольного щебня. За  мешком спрыгнуло на землю три человека. Они минуту сидели молча, ощупывая  продранные штаны, потом схватили мешок и поволокли его в развалины склада. Там  зарыли мешок, засыпали щебнем и с теми же предосторожностями отправились в  обратный путь.    

Воробей все еще крепко спал, поэтому положить ключ в ящик  стола было делом мгновения. Не замеченные никем, прошли в спальню, разделись и  заснули.    

Продать кофе взялся Гужбан, имевший на воле связь со  скупщиками краденого.    

* * *    

– Пейте, товарищи, пейте, растыки грешные!    

Пили, плясали, пели…    

Трещали половицы, трещали головы, в ушах трещало, шабашом  кружило в глазах.    

– Пейте! – кричал Гужбан. – Пейте, браточки!..    

Сидел Гужбан на березовом полене, суковатом, с обтертой  корой. Цыган развалился на полу в позе загулявшего в волжских просторах Стеньки  Разина. Тут же были Козел, Барин, Купец, Бессовестный, Кальмот, Курочка и два  юнкомца – два юнкомца, поддавшиеся искушению, подкупленные юнкомцы – Пантелеев  и Янкель.    

Справляли успех дела.    

Гужбан загнал кофе за восемьсот лимонов, а восемьсот лимонов  и в те дни были суммой немалой, тем более в Шкиде, сидевшей на хлебе – фунтовом  пайке, на пшенке и тюленьем жире.    

Деньги поделили не поровну. Гужбан взял триста лимонов,  Цыган двести, а Голому и Козлу по полтораста отмерили. А в честь успеха дела  задали кутеж, кутеж, по шкидским масштабам, необыкновенный.    

Дело не раскрылось совсем. В школе о нем не узнали. Пеповцы  решили, должно быть, что кофе украли налетчики с воли, а заглянуть наверх не  додумались.    

А шайка, заполучив большие деньги, не зная, куда их деть,  кутила…    

– Пейте, задрыги!    

Ящики пива на полу, четверть самогона на столе, сделанном из  поленьев, колбаса, конфеты, бисквиты, шоколад…    

В комнате ломаного флигеля, в комнате, заложенной дровами, –  кутеж…    

– Пей!    

Многие пили впервые…    

Пили и блевали тут же у поленницы – рядом с шоколадом и  бисквитами «Альберт»…    

– Спой, голубчик, – обнимал Гужбан Бессовестного, –  Володька, черт, спой, прошу тебя… Песен хочу!    

Пел Бессовестный голосом мягким и красивым:    

Позарастали стежки-дорожки, Где проходили милого ножки,  Позарастали мохом-травою, Где мы гуляли, милый, с тобою.    

Янкель и Пантелеев – в углу. Сидели тихо, не шевелясь. Хмель  расползался по телу, сердце стучало от хмеля. От хмеля ли только? От стыда  стучало сердце и ныло.    

«Юнком, коммунары… Продались… Эх, жисть-же-стянка!..»    

Выпив же самогона, повеселели. Стыд прошел, хмель же не  проходил… Пели, обнявшись, деланным басом Пантелеев и природным тенором Янкель:    

На пятнадцать лимонов устрою дебош, Эй, Гужбан, пива даешь!    

Купец, надрызгавшись, валялся на полу, сгребал  Старолинского, щекотал.    

– Голенький, дай лимончик.    

Давал ему Барин лимончики. Жалко, что ли, когда их в кармане  сто штук!..    

Звенели от пляски остатки оконных стекол, и текло пиво,  смешиваясь с блевотиной, под поленницу березовую.    

Идет мой милый с города пьяный, Стук-стук в окошко, я, твой  коханый.    

С кровати встала, дверь отворила, Поцеловала, спать положила  Пел Бессовестный, обнимал Бессовестного Гужбан – сын артиста, – смеялся и  плакал.    

– Володька… Пой! Пой, растыка! Талант сжигаешь…  Хо-хо-аааа!..    

Потом обнимал Цыгана, целовал, шептал:    

– Морда цыганская, дружище!.. У меня отец и мать сволочи,  один ты друг. А я съехал, скатился к чертям…    

Пили, пели, плясали…    

Потом всей компанией, босой, рваной и пьяной, пошли гулять…  По улице шли – смеялись, кричали, ругались, а Бессовестный шел наклонив голову  и по просьбе Гужбана пел:    

– Не ходи, милый, с городу пьяный, Тебя зачалит любой  легавый.    

– Милая Дуся, я не боюся, Если зачалят, я откуплюся.    

У Калинкина моста стоял автомобиль, дрянненький фордовский  автомобиль, тонконогий, похожий на барского мальчика, короткоштанного,  голоколенного.    

– Мотор! – закричал Гужбан. – Мотор! В жисть не ездил  на моторе.    

– Сколько до Невского? – обратился он к шоферу.    

Шофер – латыш или немец – поглядел с удивлением и ужасом на  босых, лохматых парней и крикнул:    

– Пошел потальше, хуликан!..    

– Сколько? – рассвирепев, прокричал Гужбан, выхватывая  из кармана пачку лимонов.    

Шофер торопливо осмотрелся по сторонам, открыл дверцу  автомобиля.    

– Сатись… Пятьдесят лимоноф…    

– Лезь, шпана! – закричал не задумываясь Гужбан.    

Полезли босые в кожаную коляску автомобиля фор-довского.  Уселись. Ехали недолго, по Фонтанке. На Невском шофер дверцу отворил:    

– Фылезай.    

Вылезли, бродили по Невскому…    

Ели мороженое с безвкусными вафлями (на вафлях надписи –  «Коля», «Валя», «Дуня»), ели яблоки, курили «Трехсотый «Зефир» и ругались с  прохожими.    

Потом пошли оравой в кино. Фильм страшный – «Таинственная  рука, или Кровавое кольцо» с ПирльУайт в главной роли.    

Смотрели, лузгали семечки, сосали ириски и отрыга-ли выпитым  за день самогоном и пивом.    

Домой в школу возвращались поздно, за полночь… Заспанный  Мефтахудын открывал ворота, ругался:    

– Сволочи, секим башка… Дождетесь Виктыр Нико-лаича.    

Ночной воспитатель записал в «Летопись»:    

«Старолинский, Офенбах, Козлов, Бессовестин, Пантелеев,  Черных и Курочкин поздно возвратились с прогулки в школу, а воспитанники Долгорукий  и Громоносцев не явились совсем».    

Гужбан и Цыган в школе не ночевали, они ночевали на Лиговке…    

* * * Янкель и Пантелеев стояли опустив головы, не смотрели  в глаза. Цекисты, сгрудившись у стола, дышали ровно и впивались взорами в  обвиняемых…    

Рассуждали:    

– Сами признались. Снисхождение требуется.    

– Факт. Порицание вынесем, без огласки.    

И в сторону двух:    

– Смотрите!..    

Янкель и Ленька взглянули в глаза Японцу.    

– Япошка!.. Честное слово… Сволочи мы!..    

* * * У Гужбана деньги вышли скоро… Казалось только, что  трудно истратить восемьсот миллионов, а поглядишь, в день прокутил половину,  там еще – и ша!    

– садись на колун. А сидеть на колуне – с махрой, с  фунтяшником хлеба – после шоколада, кино, ветчины вестфальской и автомобиля –  дело нелегкое.    

Гужбан задумался о новом. Новое скоро придумал и осуществил.    

Темной ночью эта же компания взломала склад ПЕПО, что  помещался на шкидском же дворе. Сломали филенки дверные, пролезли, вынесли ящик  папирос «Осман», филенки забили.    

Снова кутили.    

На полу, в коридорах, классах и спальнях школы – всюду  валялись окурки с золотым ободком, «Осман» курила вся школа, и на колуне никто  не сидел: щедрым себя показал Гужбан с миллиарда.    

Случилось еще – ушли в отпуск лучшие халдеи – Косталмед и  Алникпоп. Эланлюм растерялась совсем, уже не могла вести управление, сдерживать  дисциплиной Содом и Гоморру…    

Пошло безудержное воровство. Крали полотенца, одеяла,  ботинки.    

Юнком пытался бороться, но при первой же попытке подручные  Гужбана избили Финкельштейна и пригрозили Пантелееву и Янкелю рассказать всей  Шкиде про кофе и Пирль Уайт.    

Как-то пришел к Пантелееву Голый барин. Дружен был он с  Пантелеевым, любил его и говорил по-человечески.    

– Боюсь я, Ленька, – сказал он. – Наши налет на  «Скороход» готовят, надо сторожа убить… Ей-богу… Мне убивать…    

Бледнел гимназистик Голенький, рассказывая.    

– Мне. Да я… После придет в столовую Викниксор да  скажет: «Кто убил?»    

– так я бы не вытерпел, истерика бы со мной случилась,  закричал бы…    

Голый плакал грязными слезами, морщил лицо, как котенок…    

– Ладно, – утешал Пантелеев, – не пропал ты еще…  Вылезешь…    

А раз сказал:    

– Записывайся в Юнком.    

Удивился Голый, не поверил.    

– А разве примут?    

– Попробуем.    

Свел Ленька Барина на юнкомское собрание, сказал:    

– Вот, Старолинский хочет записаться в Юнком. Правда,  он набузил тут, но раскаивается, и, кроме того, у нас не комсомол, организация  своя, дефективная, и требования свои.    

Приняли в кандидаты. Стаж кандидатский назначили приличный и  обязали порвать с Гужбаном.    

Но Гужбан не остыл. Сделав дело, он принимался за другое.  Покончив с ПЕПО, вывез стекла из аптекарского магазина, срезал в школьных  уборных фановые свинцовые трубы. Однажды ночью пропали в Шкиде все лампочки  электрические – осрамовские, светлановские и ди-визорные – длинные, как снаряды  трехдюймового орудия.    

Зараза распространялась по всей Шкиде. Рынок Покровский,  уличные торговки беспатентные трепетали от дерзких мальчишеских налетов.    

Это в те дни пела обводненская шпана песню:    

С Достоевского ухрял И по лавочкам шманал…    

На Английском у Покровки Стоят бабы, две торговки, И ругают  напропад Достоевских всех ребят, С Достоевской подлеца – Ламца-дрица а-ца-ца…    

Это в те дни школа, сделав, казалось, громадный путь,  отступила назад…    

 ПЕРВЫЙ ВЫПУСК    

     

В ветреную ночь. – Без плацкарты и сна. – В Питере. –  Эланлюм докладывает. – У прикрытого абажура. – Остракизм. – Нерадостный выпуск.  – Снова колеса тарахтят.    

Волком выла за окном ветреная ночь, тарахтели на скрепах  колеса, слабо над дверью мигала свеча в фонаре. Рядом в соседнем купе – за  стеной лишь – кто-то без умолку пел:    

Выла вьюга, выла, выла, Не было огня-а-а, Когда мать  роди-ила Бедново миня…    

Пел без умолку, долго и нудно; и поздно, лишь когда в Твери  стояли – паровоз пить ушел, – смолк: заснул, должно быть… За окном завывала на  все голоса ветреная ночь, а в купе храпели – студент с завернутыми в обмотки  ногами, дама в потрепанном трауре и уфимский татарин с женой. Храпели все, а  татарин вдобавок присвистывал носом и во сне вздыхал.    

Викниксору спать не хотелось. Днем он немного поспал, а  сейчас сидел не двигаясь в углу, в полумраке, и, прикрывшись от фонарных лучей,  думал…    

Мысли ползли неровные, бессвязные, тянулись туда, в ту  сторону, куда вертелись колеса вагонов, – к Питеру, к Шкиде.    

За месяц съезда еще больше полюбил Викниксор Шкиду, понял,  что Шкида – его дитя, за которым он хочет и любит ходить. Что-то там? Хорошо ли  все, не случилось ли чего? Знает Викниксор, что все может случиться: Шкида –  ребенокурод, положиться на него трудно. А сейчас и момент опасный выдался:  много «необделанных», новых дефективников пришло перед самым Викниксоровым  отъездом…    

– Что-то там?..    

Думал Викни.. А потом задремал. Снились – Минин на Красной  площади, «Летопись», Эланлюм, ребята в школьной столовой за чаем, вывеска на  Мясницкой – «Главчай», докладчик бритый, с усами вниз, на съезде соцвоса и Шкида  опять – Японец с гербом-подсолнухом в руках, Юнком…    

Потом смешалось все. Вывеска на Мясницкой попала в  «Летопись», «Летописью» размахивал бритый докладчик соцвоса, в школьную  столовую вошел каменный Минин… Заснул Викни Разбудил студент:    

– Вставайте, товарищ… П Вставать не хотелось. Зевая,  спустил ноги, поднял свалившееся на пол пальто…    

Когда вышел на площадь, – радость забилась в груди. Теплым,  родным показалось все – питерские извозчики, газетчики, носильщики. И даже  Александр III с «венцом посмертного бесславья» показался красавцем.    

Над Петроградом встало утро.    

Было не жарко. Викниксор хотел сесть в трамвай, но трамвай  долго не шел, и он решил идти пешком. Снял пальто и пошел по Лиговке, по  Обводному к школе. Пуще прежнего беспокоил вопрос: что-то там?    

На Обводном, у электрической станции, катали возили по  сходням на баржу тачки с углем. Викниксор постоял, посмотрел, как черный уголь,  падая в железное брюхо баржи, сверкал хрустальными осколками, посмотрел на  воду, блестевшую накипью нефти, потом вспомнил – что-то там? – и зашагал  быстрее.    

Солнце упрямо лезло вверх, было уже жарко, золотая  сковородка стояла теперь у Ново-Девичьего монастыря.    

* * * Эланлюм сидела, Викниксор стоял, хмурился, слушал. В  глазах его уже не было улыбки.    

– Ах, Виктор Николаевич, я из сил выбилась, я ничего не  могла сделать, я устала…    

Викниксор стоял, облокотившись на шифоньерку. Молчал.  Слушал. Эланлюм рассказывала:    

– Этот Долгорукий… Он неисправим, он рецидивист, он  страшный…    

Викниксор молчал. В глазах его улыбка становилась растерянной,  грустной, почти отчаянной.    

Долго потом сидел у себя в кабинете за массивным столом и,  прикрыв абажур, думал.    

«…Долгорукий безнадежен?.. Не может быть, что в пятнадцать  лет мальчик безнадежен… Что-то не использовано, какое-то средство забыто…»    

Открыл ящик стола, вынул папку коричневую с надписью:  «Характеристики вков».    

Отыскал и отложил одну.    

…Сивер Долгорукий… Воровал в приюте для детей артистов,  воровал у товарищей… Детдом .э 18… Воровал… Детскосельская гимназия. Воровал,  выгнан… Учился плохо… Институт для дефективных подростков… Воровство, побег…  Лавра…    

А все-таки что-то еще не использовано. Что же?!    

И вот нашел, вспомнил забытое. Трудовое воспитание!    

Труд, физический труд… Он в мастерских и цехах фабричных, у  домны, у плуга, у трактора «Фордзон». Он – лучший воспитатель на земле, он  сможет сделать то, чего не смогли сделать люди с книгами…    

К нему решил обратиться Викниксор за помощью, когда дело  казалось уже безнадежным.    

В тот же день, усталый, метался он из губоно в земотдел, из  земотдела в про Доказывал, убеждал, а убедив, возвращался в Шкиду и, поднимаясь  по лестнице, напевал:    

Путь наш длинен и суров, Много предстоит трудов, Чтобы выйти  в люди.    

За вечерним чаем Викниксор, хмурясь, вошел в столовую.    

– Здравствуйте.    

– Здрасти, Виктор Николаевич, – ответили глухим хором.    

Сидели, ждали. Знали, что Викниксор что-нибудь скажет, а  если скажет, то нерадостное что-нибудь.    

Молчали. Дули в кружки горячего чая, жевали хлеб. Маркс –  портрет над столом волынян – впивался взором в мрачные зрачки Федора Достоевского.  Ребята смотрели на Викниксора. Викниксор молчал. Пар туманом плыл над столами…    

Наконец Викниксор сказал:    

– Сегодня – общее собрание.    

Кто-то вздохнул, кто-то спросил:    

– Когда?    

– Сейчас же… После чая.    

Кончили чай, отделенные дежурные убрали посуду, смели  хлебные крошки с обитых черной клеенкой столов. Викниксор поднялся, постучал  пальцем по виску и заговорил, растягивая слова, временами повышая голос,  временами опуская его до шепота:    

– Ребята! Вы знаете, о чем я буду говорить, о чем я  должен говорить, но чего не скажу. Вы знаете: за мое отсутствие в школе  произошли вещи, никогда раньше не имевшие случая… Все, что случилось,  зафиксировано в «Летописи»… Школа превратилась в притон воришек, в сборище  опасного в социальном отношении элемента… Это только кажется, но это не так. Я  верю, что школа осталась той же, подавляющее большинство вас изменилось к  худшему лишь постольку, поскольку отошло от уровня… Но это пустяки. Это можно  исправить. Виною всему группа…    

Викниксор посмотрел в сторону Долгорукого. За Викниксором  все взоры обратились в ту же сторону. Гужбан съежился и опустил глаза.    

– … Группа, – повторил Викниксор, – группа негодяев,  рецидивистов, атаманов… Такими я считаю…    

Все насторожились. Создалась тишина, мрачная, тяжелая  тишина.    

– …Долгорукого, Громоносцева, Бессовестина. Их я считаю  в условиях нашей школы неисправимыми. Единственное, что я мог для них  придумать, это трудовое воспитание. Они переводятся в Сельскохозяйственный  техникум, в Петергофский уезд. Я надеюсь, что там, в мирной обстановке сельского  хозяйства, в постоянном физическом труде, они исправятся. Я надеюсь…    

Слова Викниксора прервали дикие грудные всхлипы, крикливые  стоны. Показалось, что ветер завыл в трубе и, хлопая вьюшками, рвется наружу…    

Это рыдал Цыган. Рыдал, уткнувшись лицом в сложенные руки,  дергал плечами. Рыдал первый раз в Шкиде. Потом закричал:    

– Не хочу! Не хочу в сельский техникум… Учиться хочу…  на профессора. На математический факультет хочу. А свиней пасти не желаю…    

И снова рыдал, дергал плечами… Потом притих.    

Викниксор подождал немного, прошелся из конца в конец  столовой и продолжал:    

– Громоносцев хочет учиться, но учиться он не может.  Человек этот морально слаб. Из него выйдет негодяй, а образованный негодяй во  сто раз хуже необразованного. Если труд его исправит, – он сможет вернуться к  книгам. Поэтому, повторяю, лучшего выхода я не вижу. Дальше… Остальные должны  быть наказаны, и за них мы возьмемся своими силами. Вы должны сами выявить из  своей среды воров. Для этой цели мы прибегнем – к остракизму…    

Загудела столовая, зашумела, как лес осеннею ночью… Кто-то  закричал:    

– Долой!    

Кто-то зашикал и криком же ответил:    

– Правильно! Даешь остракизм!    

Викниксор, любивший оригинальное, залез в глубокую  древность, вытащил оттуда остракизм и сказал: «Шкидцы, вот вам мера социальной  защиты, вот средство от воров, патент на которое я, к сожалению, взять не могу,  так как он уже взят две с половиной тысячи лет тому назад в Афинах…»    

* * * Дежурный воспитатель Амебка нарезал шестьдесят листков  бумаги и роздал их по столам.    

– Каждый должен написать три фамилии, – сказал  Викниксор, – фамилии тех, кого он считает наиболее опасными. Получивший более  пяти листков переводится из школы в другое заведение, больше трех – получает  пятый разряд и букву «В» (вор), получивший более одного листка переводится  разрядом ниже того, в котором находится в настоящий момент. Пишите, но –  смотрите, будьте справедливы, не сводите счетов с недругами, не вымещайте злобу  на невиновных… Пишите!..    

Столовая снова загудела и тотчас же погрузилась в молчание.  Медленно заходили карандаши по бумаге, заскрипел графит… Сидели, обдумывали,  прятали, прикрывали рукой листки…    

Написав, каждый сворачивал листок в трубочку и отдавал  дежурному. Дежурные относили бумажные «остраконы» к воспитательскому столу и  складывали их в припасенный для этой цели ящик. Наконец, когда в ящике  скопилось ровно шестьдесят листков, Викниксор встал и заявил:    

– Приступим к выяснению результатов. Выберите  контролеров.    

Контролерами избрали Курочку, Японца, Кобчика и Мамочку.  Японец притащил из класса лист писчей бумаги и чернила и уселся рядом с  Викниксором для подсчета голосов. Тогда Викниксор вытащил из ящика первый  листок…    

Снова тишина, жуткая и тяжелая.    

Викниксор развернул листочек и прочел:    

– «Громоносцев, Долгорукий, Устинович».    

Развернул второй листок.    

– «Долгорукий, Громоносцев, Федулов».    

Развернул третий.    

– «Долгорукий, Козлов, Петров».    

Четвертую записку столовая встретила жутким смехом:    

– «Боюсь писать – побьют».    

Около двадцати листков оказались незаполненными, – вероятно,  по той же причине.    

Кончив чтение записок, Викниксор совместно с контролерами  занялся подсчетом голосов. Результаты оказались такими: Долгорукий – тридцать  шесть, Громоносцев – тридцать, Козлов – двадцать шесть, Устинович – тринадцать,  Бессовестин – семь… Старолинский получил три голоса. Купец – два. Янкель и  Пантелеев – по одному.    

Викниксор сообщил:    

– В сельскохозяйственный техникум переводятся не три  человека, а четыре. А именно – Долгорукий, Бессовестин, Громоносцев и  Устинович. Козлов, как не подходящий по знаниям к техникуму, переводится на  Тарасов или на Мытненку…    

Козлов заплакал. «Тарасов» и «Мытненка» были распределители,  откуда прямая дорога вела в лавру.    

– Общее собрание закрыто, – объявил Викни Ребята  поплелись из столовой.    

Когда все вышли, за столом остался один Цыган. Он сидел,  уткнувшись лицом в сложенные руки, и всхлипывал.    

* * * Через несколько дней состоялся «первый выпуск». Он  прошел без помпы. За обедом Викниксор смягченным тоном сказал напутственную  речь выпускникам. Все смирились с перспективой ухода из школы: Долгорукий – по  привычке скитаться с места на место, Устинович – по врожденному хладнокровию, а  Бессовестин был даже немного рад переводу в Сельскохозяйственный техникум, так  как любил крестьянскую жизнь. Лишь один Громоносцев до конца оставался хмур, ни  с кем не разговаривал, и часто слышали, как он по ночам плакал…    

После обеда выпускники, распрощавшись с товарищами и  халдеями, отправились на Балтийский вокзал, к пятичасовому поезду на Нарву.  Провожали их Янкель, Пантелеев, Японец и Дзе.    

Шли по Петергофскому, потом свернули на Обводный.  Выпускники, одетые в полученное из губоно «выпускное» – суконные пальто, брюки  и гимнастерки, – несли на плечах мешки с бельем и прочим небогатым имуществом.    

Громоносцев, окруженный товарищами по классу, шел позади.    

– Что, Коля, неохота уходить? – спросил Янкель.    

Цыган минуту молчал.    

– Убегу! – воскликнул он вдруг глухим голосом. –  Честное слово, убегу… Не могу.    

– Полно, Цыганок, – ласково проговорил Японец. –  Обживешься. Пиши чаще, и мы тебе будем писать. Конечно, уходить не хочется,  все-таки три года пробыли вместе, но…    

Дальше Японец не мог говорить – что-то застряло в горле.    

Каждый старался утешить Цыгана, как мог.    

На вокзале выпускников ожидал вернувшийся недавно из отпуска  Косталмед. Он усадил их в вагон, вручил билеты и, простившись, ушел в школу.    

Провожающие до звонка оставались в вагоне с выпускниками.  Когда на перроне прозвенел второй звонок, товарищи переобнимались и  перецеловались друг с другом. Громоносцев опять заплакал. Заплакали и Японец с  Пантелеевым.    

– Счастливо! – крикнул Янкель, выходя из вагона. –  Пишите!..    

– Будьте счастливы! – повторили другие.    

Поезд тронулся. Изгнанники сидели молча. Говорить было не о  чем, вспоминать о прошлом было страшно и больно, нового еще не было.    

В купе было душно, пахло стеариновым нагаром и нафталином.  Тарахтели на скрепах колеса, в окне плыли березы, и казалось, что не березы, а  люди бежали, молодые резвые девушки в белых кружевных платьях.    

 РАСКОЛ В ЦЕКА    

     

Киномечты. – Принципиальный вопрос. – Курительный конфликт.  – «День». – Быть или не быть. – Раскол в Цека. – Борьба за массы. – Перемирие.    

Уже час ночи. Утомившиеся за день шкидцы спят крепким и  здоровым сном. В спальне тихо. Слышно только ровное дыхание спящих. В раскрытые  окна врывается ночной ветерок и освежает комнату.    

Все спят, только Ленька Пантелеев и Янкель, мечтательно  уставившись в окно, шепотом разговаривают. Сламщикам не спится. Их кровати  стоят как раз у окна, и прохладный воздух освежает и бодрит разгоряченные тела.    

– Ну и погодка, – вздыхает Янкель.    

– Да, погодка что надо, – отвечает Пантелеев.    

Янкель минуту молчит и чешет голову, потом вдруг неожиданно  говорит:    

– Эх, Ленька! Сказать тебе? Задумал я одну штуку!..    

– Какую?    

– Ты только не смейся, тогда скажу.    

– Чего же смеяться, – возмущается Пантелеев. – Что же  мы – газве не сламщики с тобой?    

– Правда, – говорит Гришка. – Мы с тобой вроде как  братья.    

– Конечно, бгатья. Ну?    

– Что ну?    

– Какую штуку?    

– Есть у меня, понимаешь, мечта одна, – тихо говорит  Янкель, умиленно глядя на кусочек неба, виднеющийся из-за переплета окна. – Хочу  я, брат, киноартистом сделаться.    

Пантелеев вздрагивает и быстро поднимает голову над  подушкой.    

– И ты?    

– Что и ты?    

– И ты об этом мечтаешь?    

– А разве и ты? – изумился Янкель, и Пантелеев смущенно  признается:    

– И я. Только я хочу режиссером быть. Артист из меня не  получится. Я в Мензелинске пробовал… Дикция у меня неподходящая.    

– А у меня какая? Подходящая? – интересуется Гришка,  имеющий довольно смутное представление о том, что такое дикция и с чем ее  кушают.    

– У тебя – хорошая, – говорит Пантелеев. – Ты все буквы  подряд произносишь. А я картавлю…    

Даже в темноте видно, как покраснел Ленька. Янкелю делается  жалко сламщика.    

– Ничего, – говорит он, утешая друга, и, помолчав,  великодушно добавляет: – Зато я рисовать не могу. Я – дальтоник.    

Это почище дикции. Пантелеев сражен. Минуту он молчит и  соображает, потом спрашивает:    

– Руки трясутся?    

– Нет, руки не трясутся, а я в красках плохо  разбираюсь. Не отличаю, где красная, где зеленая. А вообще, ты знаешь, это  здорово, что у нас одна мечта с тобой.    

– Еще бы, – соглашается Пантелеев. – Вдвоем легче  будет. Ведь я, ты знаешь, давно уже думал: как выйду из Шкиды, – так сразу в  Одессу на кинофабрику. Попрошусь хоть в ученики и буду учиться на режиссера.    

– А меня возьмешь?    

– Куда?    

– В Одессу.    

– Чудила. Я тебя не только в Одессу, я тебя на главную  роль возьму.    

– А какие ты фильмы ставить будешь?    

– Ну, это мы подумаем еще. Революционные, конечно…    

– Вроде «Красных дьяволят»?    

– Хе! Получше еще даже.    

Янкель уже загорелся.    

– А ты знаешь, ведь это не так сложно все. Выйдем из Шкиды,  получим выпускное и – айда на юг. Эх, даже подумать приятно!.. Солнце… пальмы  там всякие… виноград… Черное море… Шиково заживем, Ленька, а?    

У Янкеля, за всю жизнь не выезжавшего из Питера дальше  Лигова и Петергофа, представление о юге самое радужное. Умудренный жизненным  опытом Ленька несколько охлаждает его пыл.    

– А деньги? – спрашивает он, иронически усмехаясь.    

– Какие деньги?    

– Как какие? А на что жить будем? Да и на дорогу… Ведь  зайцами небось не поедем.    

– А что? Разве трудно?    

– Нет, с меня хватит, – говорит мрачным голосом Ленька.    

Янкель задумывается, сраженный вескими аргументами сламщика.  Он пристально смотрит в окно, за которым синеет ночное питерское небо, и вдруг  радостно вскрикивает:    

– Эврика!    

– Ну?    

– Деньги надо копить.    

– Спасибо! Весьма вам благодарен. Очень остроумная  идея.    

– А что? Конечно, остроумная. Начнем копить сейчас же,  с этой минуты. Глядишь, к выходу и накопим изрядную сумму.    

Янкель приподнимается, стаскивает с табуретки свои штаны и  деловито роется в карманах. Потом извлекает оттуда две бумажки и показывает  сламщику.    

– Вот. От слов перехожу к делу. Вношу первый вклад. У  меня два лимона есть. Если и у тебя есть, – давай в общую кассу.    

Пантелеев вносит в общую кассу три миллиона.    

– Начало положено, – торжественно заявляет Янкель, засовывая  пять миллионов рублей в обшарпанный спичечный коробок.    

Для пущей торжественности сламщики закрепляют свой союз  крепким рукопожатием.    

И долго еще шелестят в тишине приглушенные голоса, долго не  могут заснуть сламщики и все говорят, строят планы и мечтают. Изредка в их речь  врывается лай собаки, свист милиционера или пьяный шальной выкрик забулдыги,  которого хмель завел в не известные ему края.    

* * * Все чаще и чаще замечали шкидцы, как уединяются и  шепчутся между собой сламщики Янкель и Пантелеев. Сядут в углу в стороне от  всех и долго о чем-то говорят, горячо спорят. Сперва не обращали внимания. Ведь  сламщики все-таки, мало ли у людей общих дел. Но дальше стало хуже – парочка  совсем одичала, отдалилась от коллектива, и дошло до того, что ни тот ни другой  не являлись на заседание Цека.    

В Цека было всего пять человек, и отсутствие почти половины  цекистов, конечно, было замечено. Ребята возмутились и сделали сламщикам  выговор, но те и к этому отнеслись совершенно равнодушно.    

Все больше и больше отходили Янкель и Пантелеев от Юнкома.  «Идея» захватила целиком обоих. Уже не раз Япончик напоминал Янкелю:    

– Пора бы «Юнком» выпускать. Две недели газета не  выходит. На собрании взгреют.    

Но Янкель выслушивал его рассеянно. Говорил, глядя куда-то в  сторону:    

– Ладно, сделаем как-нибудь.    

Оба сламщика стали необычайно рассеянны и сварливы. Уже  давно оба перестали ходить на занятия Юнкома, и по-прежнему их головы были  заняты только одним: набрать денег к выходу, уехать на юг, на кинофабрику.    

Вечерами сидели в уголке и мечтали.    

А в Юнкоме тем временем росло недовольство, глухое, но  грозное.    

– Что же это? Долго будет так продолжаться?    

– Работу подрывают.    

– Недисциплинированные члены!    

– А еще в Цека забрались!    

Ячейка волновалась.    

Однажды на общем собрании юнкомцев обсуждался вопрос о новых  членах. Среди вновь вступавших было много недозревших, которым необходимо было  присмотреться, прежде чем самим работать в Юнкоме. При обсуждении кандидатур  большинство Юнкома высказалось в этом духе. Другая же сторона – Янкель,  Пантелеев и примкнувший к ним Джапаридзе – яростно отстаивала противоположную  линию.    

– Вы неправы, товарищи, – горячился Гришка. – Вы  неправы. Наша организация сама по себе несовершенна и не узаконена. Мы еще сами  незрелые.    

– Как сказать. Может быть, Черных о себе говорит, –  ядовито вставил Японец.    

– Нет. Я не только о себе говорю, а говорю о всех. Мы  незрелы, но все же развиты более остальных, и наша прямая задача – как можно  больше вовлекать новых членов, пусть даже малоподготовленных, но желающих  работать. И именно здесь, у нас, в организации, они будут шлифоваться.    

– Кто же их будет отшлифовывать? – пискнул Финкельштейн  ехидно.    

Янкеля передернуло.    

– Конечно, не Кобчик, социальные взгляды которого в  первобытном состоянии, – отпарировал он. – Новых членов будет отшлифовывать  среда и общее стремление к одной цели. Пример такой шлифовки у нас уже есть.    

– Укажи! – крикнул кто-то из сидевших.    

– И укажу, ~ разгорячился Янкель. Потом он обернулся к  Пантелееву: – Ленька, расскажи про Старолинского.    

Ленька поднялся, шмыгнул носом и проговорил:    

– Факт. Старолинский отшлифовался. От долгоруковских  похождений до Юнкома путь далекий. Однако вы все знаете, что этот путь он  прошел хорошо. Взгляните на Старолинского – вот он сидит. Разве можно теперь  поверить, что Старолинский тискал кофе? Нельзя. Старолинский сейчас у нас  лучший член. О чем же говорить-то?    

Вид смущенного Старолинского на минуту убедил всех в правоте  меньшинства. Однако выступившие вслед за тем Еонин и Пыльников с треском  разрушили все доводы Янкеля и Пантелеева.    

Собрание единодушно постановило:    

«Прием членов ограничить. Каждый вступающий вновь должен  выдержать месяц испытательного срока, затем месяц кандидатуры с рекомендациями  трех членов и наконец месяц учебной подготовки».    

Огорченное провалом меньшинство голосовало против, а потом,  взобравшись на подоконник, вытащило из карманов папироски и отказалось  принимать дальнейшее участие в собрании.    

– Это неправильно. Это же обессиливание ячейки,  насильственный зажим, – горячился разнервничавшийся Янкель, злобно обкусывая кончик  папиросы и сплевывая прямо на улицу. Дзе и Пантелеев поддакивали ему. После  этого обсуждался вопрос об Октябрьском спектакле. Когда все высказались, Еонин  сделал попытку примирить меньшинство.    

– Эй вы, на окне! Как ваше мнение о проведении вечера?    

– Мы воздерживаемся от мнений, – буркнул Пантелеев.    

– И предпочитаете курить?    

– Хотя бы так.    

Японец взволновался, потом притворно равнодушно заявил:    

– Между прочим, мне кажется, надо обдумать вопрос о  курении в Юнкоме. И вообще стоит ли членам нашей организации курить?    

– Ишь гусь, – злобно хихикнул Янкель. – Сам не куришь,  так под нас подкапываешься. Номер не пройдет. Решайте не решайте, а курить  будем.    

– Как решим, – протянул Японец.    

Дальше Янкель не выдержал и вышел за дверь, за ним  последовал и Пантелеев, а Дзе, минуту постояв в нерешительности, погасил о  подошву окурок и сел за стол. На повестку дня был поставлен вопрос о курении.  Большинством голосов постановили: в помещении Юнкома не курить.    

* * *    

– Не курить, значит! Ну что ж, ладно, не будем курить в  Юнкоме, – посмеивался Пантелеев, читая протокол собрания, вывешенный на стене.    

– Это нарочно. В пику нам. Японец свое влияние и силу  показать хочет. Предостерегает нас, – бормотал Янкель.    

Постановление разъярило обоих. Сламщики настолько  разгорелись боевым задором, что даже забыли о своей идее.    

– Надо бороться. Пусть они знают, что и мы имеем право  говорить. Мы им покажем, что они неправы, – горячился Янкель.    

– Правильно, – согласился Пантелеев. – Мы должны  говорить. А говорить веско и обдуманно можно только через печатный орган,  следовательно…    

– Ну?    

– Следовательно…    

Янкель насторожился.    

– Ты хочешь сказать: следовательно, нужно издавать  орган, через который мы можем говорить с Юнкомом?    

– Да, друг мой, ты прав, – заключил Пантелеев,  снисходительно улыбаясь.    

Янкель задумался, усиленно почесывая ногтем переносицу,  потом попробовал протестовать:    

– А «Юнком» как? Ведь и «Юнком» я же издаю.  Следовательно…    

– Да, опять следовательно… Следовательно, нужно либо  бросить его, либо совместить с новым изданием. Да чего ты беспокоишься?  Совместишь. А новый орган нам необходим.    

– Да, ты прав.    

Вечером в углу, в стороне от класса, сидели оба и что-то  яростно строчили.    

Никто не обращал внимания на притихших сламщиков, но Японец,  хорошо знавший характер обоих, уже забеспокоился, чувствуя, что готовится  что-то недоброе. Он несколько раз пытался пронюхать, что замышляют  оппозиционеры, но ничего не смог выпытать и стал ждать, предварительно уведомив  о готовящемся своих сторонников.    

– В случае если что особенное, – сразу по коммунистической  тактике! С корнем вырвем разлагающий элемент.    

– Ясно, – пискнул Финкельштейн.    

– Правильно, – поддакнул Пыльников, а потом,  сморщившись, нерешительно добавил: – Только жалко, Еончик, ребята дельные.    

– Какие бы они ни были, но, если они мешают нам, мы  должны их обезвредить, – сурово отрезал Еонин, и его маленькая фигурка дышала  такой решимостью, что Пыльников, при всей своей симпатии к парочке бузотеров,  не в силах был протестовать.    

А утром вышла в свет новая газета – «День». В передовице  сообщалось о том, что газета выходит не регулярно, а по мере накопления  материала, но что линия газеты будет строго выдержана. В газете каждый может  выступать с обсуждением и критикой всех школьных мероприятий.    

«Все могут писать и свободно высказываться на страницах нашей  газеты. «День» будет следить за всем и все обсуждать», – громко повествовала  передовица, а чуть пониже шла статья, содержание коей всколыхнуло весь Юнком.  Статья содержала ряд резких выпадов против руководства Юнкома. Собственно,  Юнкому был посвящен весь номер, за небольшим исключением, и даже карикатура  высмеивала манию секретаря Юнкома писать протоколы. На рисунке был изображен  Саша Пыльников, в одной руке держащий папироску, а в другой кипу протоколов и  спрашивающий сам себя: «Что вреднее – курение табака или писание протоколов?»    

Такой резкий выпад оппозиции возмутил Юнком и особенно Сашу  – Бебэ, который чрезвычайно обиделся. Больше всего возмутило ячейку то, что под  газетой стояло: «Редактор: Пантелеев, издатель: Черных». Это был открытый  вызов.    

Еще не было случая, чтобы члены Юнкома выступали против  своего коллектива, и вдруг такая неожиданность. Решили созвать расширенный  пленум. Ввиду важности вопроса пришлось отменить трудовой субботник. Предстояла  горячая схватка.    

– Смотрите, ребята, не сдавай! – волновался Японец,  когда собрались все выделенные делегаты.    

– Мы идем за комсомолом. Мы должны решать  по-большевистски. Либо за, либо против – и никаких гвоздей.    

Уже пленум был в сборе. Собралось семь человек. Не было  только Янкеля и Леньки. За ними послали, и минуту спустя оба они, насупившись,  вошли в комнату и сели. Япончик открыл заседание и взял слово.    

– Сегодня, товарищи, мы вынуждены были неожиданно для  всех созвать совещание, поводом к которому послужил выход газеты «День» –  газеты, которую вдруг, без согласования с нами, начали издавать наши же  товарищи из Цека. Газета «День» выпущена с явной целью подорвать авторитет  Юнкома. Положение создается очень опасное. Мы будем говорить прямо. «День»,  если не совсем, то наполовину, может разложить нашу организацию, так как, я еще  раз говорю, против Юнкома выступают сами юнкомцы – члены Цека. Мы-то, конечно,  знаем, что за члены Цека Черных и Пантелеев, мы-то помним их веселые оргии с  Долгоруким, но массы этого не знают, и массы будут им верить, так как печать    

– самое убедительное средство борьбы, а Янкель и  Пантелеев, мы должны признаться, самые талантливые шкидские журналисты.    

Япончик на минуту остановился, наблюдая за действием своих  слов, но тут же увидел безнадежность положения. Лесть его не подействовала.  Сламщики, по-видимому, даже и не думали о раскаянии. Оба они сидели и  нахально-дерзко оглядывали противников.    

Тогда Япончик перешел к делу.    

– Ребята, надо ставить вопрос ребром. Либо Черных и  Пантелеев должны будут немедленно прекратить издание своей газеты и выпустить  очередной номер «Юнкома», в котором публично признают свои ошибки, либо…    

– Что – либо? – со зловещим хладнокровием спросил  Янкель.    

– Либо мы будем принуждены обнародовать прошлое членов  Цека, снять их с постов и… если не совсем… то хоть на месяц исключать из  Юнкома. Мы должны держать твердую дисциплину.    

– Ну и держите себе, братишки! – истерично выкрикнул  Янкель. – «День» мы не прекратим, наоборот, мы его сделаем ежедневным.  Прощайте.    

Дверь хрястнула за сламщиками. И тотчас Юнком поставил вопрос  об исключении Янкеля и Пантелеева. Постановление провели и сламщиков исключили.  Тут же была выбрана новая редколлегия, которой поручили экстренно выпустить  номер «Юнкома» с опровержением. Воробья назначили издателем, Пыльникова –  редактором. Едва разошелся пленум и опустел Юнком, новая редколлегия уже  взялась готовить номер, и на другой день с грехом пополам «Юнком» вышел.    

Две недели республика Шкид жила в лихорадке, наблюдая за  борьбой двух течений. На стороне Юнкома был завоеванный ранее авторитет, на  стороне сламщиков – техника, умелое направление газеты и симпатии тех ребят,  которых Японец и его группа не пускали в Юнком.    

Янкель и Пантелеев после выхода нового «Юнкома» развили  бешеные темпы. «День» стал ежедневной газетой, а впоследствии к нему прибавился  еще и вечерний выпуск.    

Новый «Юнком» был слишком медлителен и слаб, чтобы бороться  с газетой, вдруг сразу получившей такое распространение и популярность. Дела в  ячейке шли все хуже. «День» медленно, но верно вдалбливал шкидцам, что линия  Юнкома неправильная, а сам Юнком мог только на митингах парировать удары  оппозиции, так как орган их не в силах был поспеть за органом сламщиков. Массы  отходили от Юнкома, стали недоверчивы, и только читальня по вечерам помогала  Юнкому бороться с Янкелем и Пантелеевым, но и та висела на волоске. Юнкомцам  было хорошо известно, что три четверти всех книг в читальне принадлежит  оппозиции и что рано или поздно читальню разорят.    

И это случилось. Раз вечером в Юнком вошли Янкель и  Пантелеев. Был самый разгар читального вечера.    

Десятки шкидцев сидели за столами и рассматривали картинки в  журналах и книгах. Янкель остановился у двери, а Пантелеев подошел к Японцу и с  изысканной корректностью произнес:    

– Разрешите взять наши книги?    

Японец побледнел.    

Он ждал этого давно, но теперь вдруг струсил. Разгром  читальни отнимал последнюю возможность привлечь и удержать массы. Однако надо  было отдать.    

– Берите, – равнодушно бросил он, но Пыльников,  стоявший рядом, услышал в голосе Еонина необычайную для него дрожь.    

– Берите, – повторил Японец.    

Под хихиканье и насмешки над обанкротившимся руководством  сламщики отбирали свои книги, но теперь их уже не интересовало падение и гибель  Юнкома и брали они свое только потому, что для пополнения своего «южного фонда»  решили загнать книги на барахолке.    

Воевать сламщикам надоело. Они снова вспомнили свою идею и  отвели в газете целую полосу под отдел «Кино», где помещали рецензии о фильмах  и портреты известных киноартистов.    

Юнком получил передышку и стал выправляться.    

 «ШКИДКИНО»    

     

Микроб немецкого ученого. – Микроб залетает в Шкиду. – Трест  «Шкидкино». – Первый сеанс. – Коммерческий расчет. – Печальная ликвидация  фирмы.    

Какой-то ученый, не знаем, в шутку или серьезно, заявил, что  им открыт новый микроб, cino, который, попадая в человеческий организм, заставляет  человека страдать манией киноактерства.    

По всей вероятности, вышеописанный микроб кино залетел в  Шкиду и забрался в податливые организмы Янкеля и Пантелеева. Мания киношества,  прекратившая было свое действие во время разлада в Цека, снова дала себя  чувствовать…    

В один из понедельников два старших класса школы ходили в  кинематограф    

– в «Олимпию», что на Международном проспекте. Смотрели  какой-то чепуховый американский боевик с традиционными ковбоями, драками,  погонями и поцелуями. Янкель и Пантелеев вернулись из кино возбужденные.    

– Эх, мать честная, – вздохнул Янкель, – так бы и  поскакал через прерию с баден-паулькой на затылке и с маузером в руках.    

– Да, – ответил Пантелеев, за последнее время  переменивший желание стать режиссером на решение сделаться киноартистом. – Да.  А я бы сейчас… знаешь… я бы хотел в павильонной ночной съемке пришивать из-за  угла какогонибудь маркиза.    

– Очень уж мы долго идею свою осуществить не можем, –  снова вздохнул Черных, – да и забыли о ней.    

– Эх, Одесса-мама… А знаешь что? Не лучше ли нам в Баку  поехать? Там Перестиани…    

– Нет, он не в Баку. Он в Тифлисе. Впрочем, съездим и в  Баку. И в Тифлис смотаемся. Погоди, вот скопим два червонца…    

– А сейчас что? Не могу я, Янкель, ждать… Честное  слово.    

– Дурак. Нервный какой! Что же делать – без гамзы ведь  далеко не уедешь. Здесь нам, что ли, фильмы ставить?    

Ленька Пантелеев вдруг просиял.    

– Идея! – вскричал он. – Почему бы нам не устроить свое  кино?!    

– Ты что, с ума сошел? – сочувственно полюбопытствовал  Янкель.    

– Нисколько. И тебе не советую с ума сходить, а лучше  послушай…    

– Слушаю, – сказал Янкель.