1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 
      Кипящим в действии пустом.

       

       

      XXIII.       

      Хранили многие страницы

      Отметку резкую ногтей;

      Глаза внимательной девицы

      Устремлены на них живей.

      Татьяна видит с трепетаньем,

      Какою мыслью, замечаньем

      Бывал Онегин поражен,

      В чем молча соглашался он.

      На их полях она встречает

      Черты его карандаша.

      Везде Онегина душа

      Себя невольно выражает

      То кратким словом, то крестом,

      То вопросительным крючком.

       

       

      XXIV.       

      И начинает понемногу

      Моя Татьяна понимать

      Теперь яснее - слава богу -

      Того, по ком она вздыхать

      Осуждена судьбою властной:

      Чудак печальный и опасный,

      Созданье ада иль небес,

      Сей ангел, сей надменный бес,

      Что ж он? Ужели подражанье,

      Ничтожный призрак, иль еще

      Москвич в Гарольдовом плаще,

      Чужих причуд истолкованье,

      Слов модных полный лексикон?..

      Уж не пародия ли он?

       

       

      XXV.       

      Ужель загадку разрешила?

      Ужели слово найдено?

      Часы бегут; она забыла,

      Что дома ждут ее давно,

      Где собралися два соседа

      И где об ней идет беседа.

      - Как быть? Татьяна не дитя, -

      Старушка молвила кряхтя. -

      Ведь Олинька ее моложе.

      Пристроить девушку, ей-ей,

      Пора; а что мне делать с ней?

      Всем наотрез одно и то же:

      Нейду. И всё грустит она

      Да бродит по лесам одна. -

       

       

      XXVI.       

      «Не влюблена ль она?» - В кого же?

      Буянов сватался: отказ.

      Ивану Петушкову - тоже.

      Гусар Пыхтин гостил у нас;

      Уж как он Танею прельщался,

      Как мелким бесом рассыпался!

      Я думала: пойдет авось;

      Куда! и снова дело врозь. -

      "Что ж, матушка? за чем же  стало?

      В Москву, на ярманку невест!

      Там, слышно, много праздных  мест".

      - Ох, мой отец! доходу мало. -

      "Довольно для одной зимы,

      Не то уж дам я хоть взаймы".

       

       

      XXVII.       

      Старушка очень полюбила

      Совет разумный и благой;

      Сочлась - и тут же положила

      В Москву отправиться зимой.

      И Таня слышит новость эту.

      На суд взыскательному свету

      Представить ясные черты

      Провинцияльной простоты,

      И запоздалые наряды,

      И запоздалый склад речей;

      Московских франтов и цирцей

      Привлечь насмешливые взгляды!..

      О страх! нет, лучше и верней

      В глуши лесов остаться ей.

       

       

      XXVIII.       

      Вставая с первыми лучами,

      Теперь в поля она спешит

      И, умиленными очами

      Их озирая, говорит:

      "Простите, милые долины,

      И вы, знакомых гор вершины,

      И вы, знакомые леса;

      Прости, небесная краса,

      Прости, веселая природа;

      Меняю милый, тихий свет

      На шум блистательных сует...

      Прости ж и ты, моя свобода!

      Куда, зачем стремлюся я?

      Что мне сулит судьба моя?"

       

       

      XXIX.       

      Ее прогулки длятся доле.

      Теперь то холмик, то ручей

      Остановляют поневоле

      Татьяну прелестью своей.

      Она, как с давними друзьями,

      С своими рощами, лугами

      Еще беседовать спешит.

      Но лето быстрое летит.

      Настала осень золотая.

      Природа трепетна, бледна,

      Как жертва, пышно убрана...

      Вот север, тучи нагоняя,

      Дохнул, завыл - и вот сама

      Идет волшебница зима.

       

       

      XXX.       

      Пришла, рассыпалась; клоками

      Повисла на суках дубов;

      Легла волнистыми коврами

      Среди полей, вокруг холмов;

      Брега с недвижною рекою

      Сравняла пухлой пеленою;

      Блеснул мороз. И рады мы

      Проказам матушки зимы.

      Не радо ей лишь сердце Тани.

      Нейдет она зиму встречать,

      Морозной пылью подышать

      И первым снегом с кровли бани

      Умыть лицо, плеча и грудь:

      Татьяне страшен зимний путь.

       

       

      XXXI.       

      Отъезда день давно просрочен,

      Проходит и последний срок.

      Осмотрен, вновь обит, упрочен

      Забвенью брошенный возок.

      Обоз обычный, три кибитки

      Везут домашние пожитки,

      Кастрюльки, стулья, сундуки,

      Варенье в банках, тюфяки,

      Перины, клетки с петухами,

      Горшки, тазы et cetera,

      Ну, много всякого добра.

      И вот в избе между слугами

      Поднялся шум, прощальный плач:

      Ведут на двор осьмнадцать кляч,

       

       

      XXXII.       

      В возок боярский их впрягают,

      Готовят завтрак повара,

      Горой кибитки нагружают,

      Бранятся бабы, кучера.

      На кляче тощей и косматой

      Сидит форейтор бородатый,

      Сбежалась челядь у ворот

      Прощаться с барами. И вот

      Уселись, и возок почтенный,

      Скользя, ползет за ворота.

      "Простите, мирные места!

      Прости, приют уединенный!

      Увижу ль вас?.." И слез ручей

      У Тани льется из очей.

       

       

      XXXIII.       

      Когда благому просвещенью

      Отдвинем более границ,

      Со временем (по расчисленью

      Философических таблиц,

      Лет чрез пятьсот) дороги верно

      У нас изменятся безмерно:

      Шоссе Россию здесь и тут,

      Соединив, пересекут.

      Мосты чугунные чрез воды

      Шагнут широкою дугой,

      Раздвинем горы, под водой

      Пророем дерзостные своды,

      И заведет крещеный мир

      На каждой станции трактир.

       

       

      XXXIV.       

      Теперь у нас дороги плохи ([42]),

      Мосты забытые гниют,

      На станциях клопы да блохи

      Заснуть минуты не дают;

      Трактиров нет. В избе холодной

      Высокопарный, но голодный

      Для виду прейскурант висит

      И тщетный дразнит аппетит,

      Меж тем, как сельские циклопы

      Перед медлительным огнем

      Российским лечат молотком

      Изделье легкое Европы,

      Благословляя колеи

      И рвы отеческой земли.

       

       

      XXXV.       

      За то зимы порой холодной

      Езда приятна и легка.

      Как стих без мысли в песне модной

      Дорога зимняя гладка.

      Автомедоны наши бойки,

      Неутомимы наши тройки,

      И версты, теша праздный взор,

      В глазах мелькают как забор ([43]).

      К несчастью, Ларина тащилась,

      Боясь прогонов дорогих,

      Не на почтовых, на своих,

      И наша дева насладилась

      Дорожной скукою вполне:

      Семь суток ехали оне.

       

       

      XXXVI.       

      Но вот уж близко. Перед ними

      Уж белокаменной Москвы,

      Как жар, крестами золотыми

      Горят старинные главы.

      Ах, братцы! как я был доволен,

      Когда церквей и колоколен

      Садов, чертогов полукруг

      Открылся предо мною вдруг!

      Как часто в горестной разлуке,

      В моей блуждающей судьбе,

      Москва, я думал о тебе!

      Москва... как много в этом звуке

      Для сердца русского слилось!

      Как много в нем отозвалось!

       

       

      XXXVII.       

      Вот, окружен своей дубравой,

      Петровский замок. Мрачно он

      Недавнею гордится славой.

      Напрасно ждал Наполеон,

      Последним счастьем упоенный,

      Москвы коленопреклоненной

      С ключами старого Кремля:

      Нет, не пошла Москва моя

      К нему с повинной головою.

      Не праздник, не приемный дар,

      Она готовила пожар

      Нетерпеливому герою.

      Отселе, в думу погружен,

      Глядел на грозный пламень он.

       

       

      XXXVIII.       

      Прощай, свидетель падшей славы,

      Петровский замок. Ну! не стой,

      Пошел! Уже столпы заставы

      Белеют; вот уж по Тверской

      Возок несется чрез ухабы.

      Мелькают мимо бутки, бабы,

      Мальчишки, лавки, фонари,

      Дворцы, сады, монастыри,

      Бухарцы, сани, огороды,

      Купцы, лачужки, мужики,

      Бульвары, башни, казаки,

      Аптеки, магазины моды,

      Балконы, львы на воротах

      И стаи галок на крестах.

       

       

      XXXIX. XL.       

      В сей утомительной прогулке

      Проходит час-другой, и вот

      У Харитонья в переулке

      Возок пред домом у ворот

      Остановился. К старой тетке,

      Четвертый год больной в чахотке,

      Они приехали теперь.

      Им настежь отворяет дверь

      В очках, в изорванном кафтане,

      С чулком в руке, седой калмык.

      Встречает их в гостиной крик

      Княжны, простертой на диване.

      Старушки с плачем обнялись,

      И восклицанья полились.

       

       

      XLI.       

      - Княжна, mon ange! - «Pachette!» -

      Алина! -

      "Кто б мог подумать? - Как  давно!

      Надолго ль? - Милая! Кузина!

      Садись - как это мудрено!

      Ей-богу, сцена из романа..."

      - А это дочь моя, Татьяна. -

      "Ах, Таня! подойди ко мне -

      Как будто брежу я во сне...

      Кузина, помнишь Грандисона?"

      - Как, Грандисон?.. а, Грандисон!

      Да, помню, помню. Где же он? -

      "В Москве, живет у Симеона;

      Меня в сочельник навестил;

      Недавно сына он женил.

       

       

      XLII.       

      А тот... но после всё расскажем,

      Не правда ль? Всей ее родне

      Мы Таню завтра же покажем.

      Жаль, разъезжать нет мочи мне;

      Едва, едва таскаю ноги.

      Но вы замучены с дороги;

      Пойдемте вместе отдохнуть...

      Ох, силы нет... устала грудь...

      Мне тяжела теперь и радость,

      Не только грусть... душа моя,

      Уж никуда не годна я...

      Под старость жизнь такая  гадость..."

      И тут, совсем утомлена,

      В слезах раскашлялась она.

       

       

      XLIII.       

      Больной и ласки и веселье

      Татьяну трогают; но ей

      Не хорошо на новоселье,

      Привыкшей к горнице своей.

      Под занавескою шелковой

      Не спится ей в постеле новой,

      И ранний звон колоколов,

      Предтеча утренних трудов,

      Ее с постели подымает.

      Садится Таня у окна.

      Редеет сумрак; но она

      Своих полей не различает:

      Пред нею незнакомый двор,

      Конюшня, кухня и забор.

       

       

      XLIV.       

      И вот: по родственным обедам

      Развозят Таню каждый день

      Представить бабушкам и дедам

      Ее рассеянную лень.

      Родне, прибывшей издалеча,

      Повсюду ласковая встреча,

      И восклицанья, и хлеб-соль.

      "Как Таня выросла! Давно ль

      Я, кажется, тебя крестила?

      А я так на руки брала!

      А я так за уши драла!

      А я так пряником кормила!"

      И хором бабушки твердят:

      «Как наши годы-то летят!»

       

       

      XLV.       

      Но в них не видно перемены;

      Всё в них на старый образец:

      У тетушки княжны Елены

      Всё тот же тюлевый чепец;

      Всё белится Лукерья Львовна,

      Всё то же лжет Любовь Петровна,

      Иван Петрович также глуп,

      Семен Петрович также скуп,

      У Пелагеи Николавны

      Всё тот же друг мосьё Финмуш,

      И тот же шпиц, и тот же муж;

      А он, всё клуба член исправный,

      Всё так же смирен, так же глух,

      И так же ест и пьет за двух.

       

       

      XLVI.       

      Их дочки Таню обнимают.

      Младые грации Москвы

      Сначала молча озирают

      Татьяну с ног до головы;

      Ее находят что-то странной,

      Провинциальной и жеманной,

      И что-то бледной и худой,

      А впрочем, очень недурной;

      Потом, покорствуя природе,

      Дружатся с ней, к себе ведут,

      Цалуют, нежно руки жмут,

      Взбивают кудри ей по моде

      И поверяют нараспев

      Сердечны тайны, тайны дев,

       

       

      XLVII.       

      Чужие и свои победы,

      Надежды, шалости, мечты.

      Текут невинные беседы

      С прикрасой легкой клеветы.

      Потом, в отплату лепетанья,

      Ее сердечного признанья

      Умильно требуют оне.

      Но Таня, точно как во сне,

      Их речи слышит без участья,

      Не понимает ничего,

      И тайну сердца своего,

      Заветный клад и слез и счастья,

      Хранит безмолвно между тем

      И им не делится ни с кем.

       

       

      XLVIII.       

      Татьяна вслушаться желает

      В беседы, в общий разговор;

      Но всех в гостиной занимает

      Такой бессвязный, пошлый вздор;

      Всё в них так бледно равнодушно;

      Они клевещут даже скучно;

      В бесплодной сухости речей,

      Расспросов, сплетен и вестей

      Не вспыхнет мысли в целы сутки,

      Хоть невзначай, хоть наобум;

      Не улыбнется томный ум,

      Не дрогнет сердце, хоть для шутки.

      И даже глупости смешной

      В тебе не встретишь, свет пустой.

       

       

      XLIX.       

      Архивны юноши толпою

      На Таню чопорно глядят

      И про нее между собою

      Неблагосклонно говорят.

      Один какой-то шут печальный

      Ее находит идеальной,

      И, прислонившись у дверей,

      Элегию готовит ей.

      У скучной тетки Таню встретя,

      К ней как-то Вяземский подсел

      И душу ей занять успел.

      И, близ него ее заметя,

      Об ней, поправя свой парик,

      Осведомляется старик.

       

       

      L.       

      Но там, где Мельпомены бурной

      Протяжный раздается вой,

      Где машет мантию мишурной

      Она пред хладною толпой,

      Где Талия тихонько дремлет

      И плескам дружеским не внемлет,

      Где Терпсихоре лишь одной

      Дивится зритель молодой

      (Что было также в прежни леты,

      Во время ваше и мое),

      Не обратились на нее

      Ни дам ревнивые лорнеты,

      Ни трубки модных знатоков

      Из лож и кресельных рядов.

       

       

      LI.       

      Ее привозят и в Собранье.

      Там теснота, волненье, жар,

      Музыки грохот, свеч блистанье,

      Мельканье, вихорь быстрых пар,

      Красавиц легкие уборы,

      Людьми пестреющие хоры,

      Невест обширный полукруг,

      Всё чувства поражает вдруг.

      Здесь кажут франты записные

      Свое нахальство, свой жилет

      И невнимательный лорнет.

      Сюда гусары отпускные

      Спешат явиться, прогреметь,

      Блеснуть, пленить и улететь.

       

       

      LII.       

      У ночи много звезд прелестных,

      Красавиц много на Москве.

      Но ярче всех подруг небесных

      Луна в воздушной синеве.

      Но та, которую не смею

      Тревожить лирою моею,

      Как величавая луна,

      Средь жен и дев блестит одна.

      С какою гордостью небесной

      Земли касается она!

      Как негой грудь ее полна!

      Как томен взор ее чудесный!..

      Но полно, полно; перестань:

      Ты заплатил безумству дань.

       

       

      LIII.       

      Шум, хохот, беготня, поклоны,

      Галоп, мазурка, вальс... Меж тем,