1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 
– Вы  согласны отдать моей матери миссис Прайор, а меня взять на ее место?    

– Не  понимаю, что это миссис Прайор засела у вас в голове?    

– Вы  называете ее «мамой», не так ли?    

– Она  и есть моя мать.    

– Невероятно,  чтобы такая неумелая, такая беспечная женщина была матерью! Я был бы в десять  раз лучше ее. Можете смеяться, не имею ничего против. Ненавижу плохие зубы, но  ваши просто прелесть, как жемчужное ожерелье, где все жемчужины превосходны и к  тому же подобраны одна к одной.    

– Что  с вами, Мартин? Я думала, Йорки никогда не делают комплиментов!    

– До  сих пор не делали, вплоть до последнего поколения, ко я чувствую, что мне  суждено вывести новую породу Йорков. Мне порядком надоели мои предки; наша  родословная уходит на четыре столетия в глубь веков; есть целое предание о  Хайраме, сыне Хайрама, который был сыном Сэмюэля, сына Джона, который был сыном  Зеруббабеля Йорка, и все они, начиная с Зеруббабеля и кончая последним  Хайрамом, были точно такими же, как мой отец. До них был еще Годфри. У нас есть  его портрет, он висит в спальне Мура. Годфри похож на меня. О его характере мы  ничего не знаем, но я уверен, что он сильно отличался от своих потомков. У  Годфри темные, длинные, вьющиеся волосы, одет он тщательно и изысканно. Я уже  сказал, что он похож на меня, и мне нет нужды добавлять, что Годфри был  красавцем.    

– Вы  вовсе не красавец, Мартин.    

– Пока  нет, но дайте срок – придет и мое время. С этого дня я намерен развивать и совершенствовать  свои способности, и мы еще посмотрим…    

– Вы  очень странный, непонятный мальчик, Мартин, но только не воображайте, что  когда-нибудь вы станете красавцем, это вам не удастся.    

– Я  все же хочу попытаться. Однако мы говорили о миссис Прайор. Разве может  настоящая мать спокойно отпустить дочь из дому в такую непогоду? Это совершенно  противоестественно. Моя мамочка пришла в такую ярость, когда я решил  отправиться в церковь, что едва не запустила в меня кухонной щеткой. Мамаша  очень, очень беспокоилась обо мне, но боюсь, я оказался слишком упрямым и  пошел, несмотря ни на что.    

– Чтобы  встретиться со мной?    

– Разумеется,  для чего же еще? Больше всего я боялся, что снег помешает вам. Вы не представляете,  как я обрадовался, увидев вас на церковной скамье!    

– Я  пришла исполнить свой долг и подать прихожанам хороший пример. Итак, вы заупрямились,  не правда ли? Хотела бы я посмотреть, как это бывает. Но, окажись вы в моей  власти, вам пришлось бы слушаться. Отдайте-ка мне мой зонтик! У меня нет ни  минуты, меня ждут к обеду.    

– Меня  тоже. По воскресеньям у нас всегда горячий обед, а сегодня будет жареный гусь,  рисовый пудинг и пирог с яблоками. Я всегда ухитряюсь узнать все заранее, а эти  блюда люблю больше всего. Но, если хотите, я ими пожертвую.    

– У  нас на обед только холодное. По воскресеньям мой дядя не разрешает без нужды разводить  стряпню. Однако я должна вернуться: если я запоздаю, дома будут волноваться.    

– Ну  и что? То же самое произойдет и в Брайермейнсе! Мне кажется, я уже слышу, как  отец посылает мастера и пятерых красильщиков во все стороны искать в снегу тело  своего блудного сына и как моя мать раскаивается в своих многочисленных  неправедных поступках по отношению ко мне, – это когда меня уже нет в  живых!    

– Мартин,  как себя чувствует мистер Мур?    

– Вот  ради чего вы пришли, – только ради этого вопроса!    

– Не  томите, отвечайте скорее.    

– Черт  бы его побрал! Ему не стало хуже, но с ним обходятся так же дурно, как если бы  он томился за решеткой в одиночном заключении. Они хотят сделать из него либо  сумасшедшего, либо маньяка и установить над ним опеку. Эта Хорсфолл морит его  голодом. Вы сами видели, как он отощал.    

– В  тот день вы были очень добры, Мартин.    

– В  какой день? Я всегда добр и служу примером для других.    

– Когда  же вы снова будете таким?    

– Вижу,  чего вы хотите, но не гладьте меня по шерстке, я вам не котенок.    

– Но  это нужно сделать. Это доброе дело, и оно совершенно необходимо.    

– Какая  вы бойкая! Вспомните, я тогда сам все устроил по своей доброй воле.    

– И  вы снова это сделаете.    

– И  не подумаю. Слишком много хлопот, а я дорожу своим покоем.    

– Мартин,  мистер Мур хочет меня видеть, и я хочу видеть его.    

– Возможно, –  холодно заметил Мартин.    

– Очень  нехорошо со стороны вашей маменьки не пускать к мистеру Муру его друзей…    

– Скажите  ей об этом сами!    

– Его  родственников…    

– Пойдите  и убедите ее!    

– Вы  же знаете, из этого ничего не выйдет. Но я не отступлюсь. Я все равно его  увижу. Если вы не желаете мне помочь, я обойдусь без вашей помощи.    

– Действуйте!  Нет ничего лучше, как полагаться только на свои силы, зависеть только от самого  себя.    

– Я  вижу, вы стараетесь меня обидеть, но сейчас мне некогда вас уговаривать. До  свиданья.    

И  Каролина зашагала прочь, закрыв зонтик, – удерживать его против ветра она  не могла.    

«Пожалуй,  она не пуста и вовсе не так уж ограниченна, – подумал Мартин. – Хотел  бы я посмотреть, как она обойдется без моей помощи! Впрочем, ради пятиминутной  беседы с этим Муром она, кажется, готова пройти сквозь огонь и воду, а не то  что через метель. Вот теперь я считаю, что утро было удачным: разочарование в  начале только помогло скоротать время, а когда она наконец явилась, мои  опасения и приступы злости сделали короткую беседу с ней еще приятнее. Она  надеялась сразу же уговорить меня, но за один раз это ей не удастся. Ей  придется просить снова и снова! Я еще помучу ее в свое удовольствие, она еще у меня  поплачет. Пускай! Я хочу узнать, как далеко она зайдет, что сделает и на что  отважится, чтобы добиться своего. Все-таки странно, что одно человеческое  существо может столько думать о другом, как Каролина о Муре. Однако пора домой.  Очень есть хочется, – должно быть, уже время обеда. Интересно, поспею я к  гусю и кому достанется сегодня самый большой кусок яблочного пирога, мне или  Мэттью?»    

 ГЛАВА XXXV,

  в которой дело продвигается, но не намного    

     

Задумано  было хорошо! Для собственного удовольствия Мартин затеял весьма искусную  интригу. Однако и гораздо более умудренным годами и опытом интриганам часто  приходится видеть, как судьба, эта беспощадная хозяйка, сметает своей могучей  рукой паутину их самых искусных замыслов. В данном случае все планы Мартина  разбились о непоколебимую стойкость и волю Мура.    

Мур  собрался с силами и восстал против деспотизма миссис Хорсфолл. Каждое утро он  изумлял эту матрону новыми причудами. Прежде всего он снял с нее обязанности  камердинера и впредь пожелал одеваться сам. Затем он отказался от кофе, который  она приносила ему по утрам, и захотел завтракать вместе со всеми. В конце  концов он вовсе запретил ей входить в свою комнату и в тот же день сам выглянул  было на улицу под дружные вопли всех женщин в доме. А на следующее утро он пошел  с мистером Йорком в его контору и попросил послать в трактир за каретой. Мур  сказал, что хочет сегодня же вернуться домой, в лощину. Вместо того чтобы  воспротивиться, Йорк его поддержал, хотя миссис Йорк утверждала, что этот  поступок погубит Мура. Когда карета прибыла, Мур без лишних слов вынул кошелек,  и звон монет заменил слугам и миссис Хорсфолл звук благодарственных речей.  Сиделка прекрасно поняла и полностью одобрила этот язык, вознаградивший ее за  все неприятности. Она и ее пациент расстались лучшими друзьями.    

Ублаготворив  обитателей кухни, Мур отправился в гостиную; теперь ему предстояла куда более  трудная задача – умиротворить миссис Йорк. Хозяйка дома была глубоко уязвлена  его поступком, ее обуревали мрачные мысли о глубине человеческой неблагодарности.  Мур подошел к ее креслу и наклонился над ней так, что ей волей-неволей пришлось  на него взглянуть, хотя бы для того, чтобы отослать его прочь. Бледное,  похудевшее лицо Мура было все еще красиво, а улыбка, светившаяся в его запавших  глазах, – ибо он в этот миг улыбался, – придавала ему выражение  своеобразной суровой нежности.    

– Прощайте, –  сказал он, и при этих словах улыбка, промелькнув, растаяла на его лице Мур уже  не владел, как прежде, своими чувствами и был настолько слаб, что не мог скрыть  даже малейшего волнения.    

– Почему  вы нас покидаете? – спросила она. – Мы бы сделали все на свете,  только бы вы побыли здесь, пока не окрепнете.    

– Прощайте, –  повторил он и добавил: – Вы были для меня матерью; обнимите же вашего  своенравного сына!    

По  иноземному обычаю, – ведь Мур и был иностранцем, – он подставил ей  сначала одну, затем другую щеку, и она поцеловала его.    

– Как  много хлопот и волнений я вам доставил, – пробормотал он.    

– Больше  всего вы беспокоите меня сейчас, упрямый человек, – прозвучало в ответ. –  Ну кто будет ухаживать за вами в лощине? Ведь ваша сестрица Гортензия  разбирается в таких вещах не лучше малого ребенка.    

– И  слава Богу; за мной здесь столько ухаживали, что мне этого хватит на всю жизнь.    

Тут в  комнату вошли девочки: плачущая Джесси и спокойная, но помрачневшая Роза. Мур  вывел их в прихожую, чтобы успокоить, приласкать и расцеловать на прощание. Он  знал, что их мать не выносит, когда при ней ласкают кого-нибудь, и сочла бы для  себя обидой, если бы он на ее глазах погладил даже котенка.    

Мальчики  стояли возле кареты, когда Мур садился в нее, но с ними он не попрощался, а  лишь сказал Йорку:    

– Ну  вот, наконец вы от меня избавились. Этот выстрел принес вам столько  беспокойства: он превратил Брайермейнс в настоящий госпиталь. Теперь приезжайте  вы, навестите меня в моем доме.    

Мур  поднял стекло, и карета покатила прочь. Через полчаса он вышел из нее у калитки  своего сада. Расплатившись с возницей и отослав экипаж, Мур на мгновение  прислонился к калитке, чтобы перевести дух и собраться с мыслями.    

«Полгода  назад, когда я выходил отсюда, меня обуревали гордыня, гнев и боль обманутых  ожидании, – думал он. – Теперь я возвращаюсь опечаленным, но более  благоразумным, ослабевшим, но не отчаявшимся. Меня ждет холодная, серая, хотя и  спокойная жизнь, в которой мне почти не на что надеяться, но зато и бояться  нечего. Рабский ужас перед всяческими затруднениями покинул меня. Пусть  случится самое худшее: я смогу честно зарабатывать себе на жизнь, как Джо  Скотт, и пусть это нелегко, но никакого унижения тут нет. Прежде я думал, что  разориться – значит, потерять свою честь. Теперь не то: я понял, в чем разница.  Да, разорение – это несчастье, но к нему я готов и знаю, когда оно произойдет,  потому что сам все рассчитал. Я даже могу отсрочить его на полгода, но не более.  Если к тому времени положение изменится, – что мало вероятно, – и  если наша торговля освободится от оков, которые она сейчас не в силах сбросить, –  что еще невероятнее, – я смог бы еще выйти победителем в этой  изнурительной схватке. Боже мой! Чего бы я не сделал ради этого! Но к чему  несбыточные мечты? Надо смотреть на вещи трезво. Разорение неизбежно, и топор  уже у корней древа моего состояния. Я спасу хотя бы один его живой побег,  пересеку океан и посажу его в лесах Америки. Луи не оставит меня, но поедет ли  с нами еще кто-нибудь? Этого я не знаю и не имею права спрашивать».    

Мур  вошел в дом.    

Смеркалось.  На небе, затянутом густыми серыми облаками, не было видно ни звезд, ни луны.  Землю покрыла изморозь, фабричный пруд был скован льдом, лощина погрузилась в  тишину. В доме уже было темно; лишь в гостиной Сара разожгла камин и теперь на  кухне приготовляла чай.    

– Ах,  Гортензия, – сказал Мур, когда его сестра вскочила, чтобы помочь ему снять  плащ. – Как я рад, что вернулся домой!    

Гортензия  не обратила внимания на то новое, что прозвучало в словах ее брата, который  раньше никогда не называл лощину своим домом. Прежде Мур не чувствовал себя  спокойно под защитой его стен, ему казалось, что они только стесняют его. Но  Гортензию радовало все, что доставляет удовольствие брату, и она сказала ему об  этом.    

Муру не  сиделось. Он подошел к окну, затем вернулся камину.    

– Гортензия!    

– Что,  дорогой?    

– Эта  маленькая гостиная выглядит такой чистой и милой, сегодня здесь как-то необыкновенно  светло.    

– Так  оно и есть. Пока тебя не было, я тут приказала вычистить и прибрать весь дом.    

– Сестрица,  может быть, в честь моего возвращения ты пригласишь кого-нибудь к чаю? Хотя бы  для того, чтобы показать, каким уютным и нарядным стал этот маленький уголок.    

– Пожалуй.  Если бы не было так поздно, я могла бы послать за мисс Мэнн.    

– Ну  что ты, стоит ли беспокоить добрейшую мисс Мэнн в такое время. К тому же и на  дворе слишком холодно.    

– Как  ты внимателен, дорогой Жерар! Хорошо, отложим это на другой день.    

– И  все же мне очень хочется видеть кого-нибудь именно сегодня. Давай пригласим спокойную  гостью, чье общество было бы приятно и тебе и мне.    

– Мисс  Эйнли?    

– Говорят,  это превосходная особа, но она живет слишком далеко. Попроси лучше Гарри Скотта  сходить к мистеру Хелстоуну. Пусть пригласит от твоего имени Каролину провести  этот вечер у нас.    

– Не  лучше ли завтра, дорогой?    

– Мне  бы хотелось, чтобы она сегодня же увидела эту комнату: ее опрятность, ее тихий  уют так красноречиво говорят о твоих заботах.    

– Для  нее это может послужить хорошим примером.    

– И  может и должно. Пусть непременно придет.    

Мур  вышел в кухню.    

– Сара,  подождите с чаем еще полчаса, – сказал он и поручил ей послать Гарри  Скотта в дом священника с наскоро написанной запиской, адресованной мисс  Хелстоун.    

Сара  только начинала беспокоиться, как бы не пригорели на плите ломтики хлеба, когда  посланный вернулся, а вместе с ним и гостья.    

Каролина  прошла через кухню, спокойно поднялась наверх, чтобы оставить там шубку и  капор, и, аккуратно пригладив свои чудесные локоны, так же спокойно спустилась  вниз. Ее элегантное платье из тонкой шерсти и изящный воротничок были  безупречно свежи, в руках она держала маленькую рабочую сумочку. По дороге  Каролина задержалась, чтобы перекинуться несколькими словами с Сарой, поглядеть  на нового пятнистого котенка, игравшего у кухонной плиты, и поговорить с  канарейкой, которую испугала внезапная вспышка пламени в очаге. Только после  этого она направилась в гостиную.    

Обмен  учтивыми поклонами и дружескими приветствиями прошел весьма непринужденно, как  и положено при встрече родственников. По комнате подобно тонкому аромату  разлилась атмосфера душевной теплоты. Только что зажженная лампа ярко светила,  чайник весело мурлыкал на подносе.    

– Я  так рад, что вернулся домой, – повторил Мур.    

Они  расселись вокруг стола. Беседой завладела Гортензия. Она поздравила Каролину с  выздоровлением, заметила, что щечки ее округлились и на них вновь играет  румянец. Гортензия была права. В облике мисс Хелстоун произошла явная перемена:  уныние, страх и безнадежность исчезли, тоска и грусть уже не снедали ее.  Каролина походила на человека, испытывающего сладость душевного спокойствия и  парящего на крыльях надежды.    

После  чая Гортензия ушла наверх. Уже целый месяц она не перетряхивала содержимое  своих комодов, и ею овладело непреодолимое желание заняться этим делом именно  сейчас. Теперь нитью разговора завладела Каролина. Она поддерживала беседу  легко, с необыкновенным искусством. Эта легкость и изящество придавали обаяние  самым обыденным темам. Что-то новое звучало в ее всегда мелодичном голосе,  приятно поражая и чаруя собеседника. Необычайная подвижность лица придавала ее  речи особую живость и выразительность.    

– Каролина,  у вас такой вид, словно вы услышали хорошую новость, сказал Мур, несколько  минут не отрывавший от нее пристального взгляда.    

– В  самом деле?    

– Я  послал за вами сегодня, чтобы хоть немного приободриться, но вы подняли мое  настроение гораздо больше, чем я рассчитывал.    

– Очень  рада. Я в самом деле так благотворно действую на вас?    

– Ваше  присутствие озаряет все вокруг, ваши движения плавны, ваш голос, как музыка.    

– Мне  хорошо оттого, что я снова здесь.    

– Да,  здесь хорошо, я это особенно чувствую. К тому же видеть здоровый румянец на ваших  щечках и надежду, светящуюся в ваших глазках, само по себе большое  удовольствие! Однако что это за надежда, Кэри, в чем причина такой радости?    

– Во-первых,  эту радость принесла мне матушка. Я очень люблю ее, и она любит меня. Долго и  нежно выхаживала она меня, а теперь, когда ее заботы поставили меня на ноги, я  могу весь день быть с нею. Настал мой черед ухаживать за ней, и я стараюсь  ухаживать как можно лучше, и как горничная и как родная дочь. Вы бы посмеялись  надо мной, узнав, с каким удовольствием я крою и шью ей платья. Знаете, Роберт,  она сейчас так мило выглядит, и я не хочу, чтобы она носила старомодные платья.  И беседовать с ней – наслаждение. Она очень умна, наблюдательна, хорошо знает  людей и судит обо всем так здраво. С каждым днем я узнаю ее все лучше и все  больше проникаюсь к ней любовью и уважением.    

– Вы  с таким жаром говорите о вашей матушке, Кэри, что старушке можно позавидовать.    

– Она  вовсе не стара, Роберт!    

– В  таком случае позавидуем юной леди.    

– У  нее нет таких претензий.    

– Ладно,  оставим ее возраст в покое. Но вы говорили, что матушка первая причина вашего  счастья, а где же вторая?    

– Я  рада, что вам лучше.    

– А  еще?    

– Рада,  что мы друзья.    

– Вы  и я?    

– Да.  Было время, когда я думала, что все это ушло безвозвратно.    

– Кэри,  когда-нибудь я расскажу вам о себе одну вещь, которая не делает мне чести и потому  вряд ли вам понравится.    

– Ах!  Пожалуйста, не надо! Я не могу плохо думать о вас.    

– А  я не могу перенести мысли, что вы думаете обо мне лучше, чем я заслуживаю.    

– Но  мне уже наполовину известен ваш секрет. Мне даже кажется, я знаю все.    

– Ничего  вы не знаете.    

– По-моему,  знаю.    

– Кого  еще это касается, кроме меня?    

Она  покраснела, замялась и промолчала.    

– Говорите,  Кэри! Кого еще?    

Она  попыталась произнести чье-то имя и не смогла.    

– Скажите!  Сейчас мы одни, будьте же откровенны!    

– А  если я ошибусь?    

– Я  вас прощу. Шепните мне, Кэри.    

Он приблизил  ухо к ее губам, но она все еще не хотела или не могла сказать. Видя, однако,  что Мур ждет и что он твердо решил услышать хоть что-нибудь, она наконец  проговорила:    

– С  неделю тому назад мисс Килдар провела у нас целый день. Вечером поднялся  сильный ветер, и мы уговорили ее остаться ночевать.    

– И  вы вместе завивали локоны?    

– Откуда  вы это знаете?    

– А  потом вы болтали, и она сказала вам…    

– Это  было вовсе не тогда, когда мы завивали локоны, так что вы не так проницательны,  как воображаете. Кроме того, она мне ничего не рассказала.    

– Потом  вы легли спать вместе?    

– Да,  мы ночевали в одной комнате и в одной постели, но мы почти не спали и проговорили  всю ночь напролет.    

– Я  был в этом уверен. И тогда-то вы узнали обо всем. Что ж, тем хуже. Я бы  предпочел, чтобы вы услышали это от меня самого.    

– Вы  заблуждаетесь, она не говорила мне того, что вы подозреваете. Не в ее натуре  распространяться о подобных вещах. Я лишь кое-что поняла из ее слов, кое о чем  до меня дошли слухи, а об остальном я догадалась сама!    

– Но  если она не сказала вам, что я хотел жениться на ней ради денег и что она с  возмущением и презрением отказала мне, – вам нечего вздрагивать и  краснеть, а тем более колоть иголкой ваши трепещущие пальцы: все это чистая  правда, нравится вам она или нет. Если же не это было предметом ее откровений,  так о чем вы толковали? Вы сказали, что проговорили всю ночь напролет – о чем  же?    

– О  разных разностях, о которых мы раньше никогда не говорили всерьез, хотя уже  были близкими подругами. Надеюсь, вы не рассчитываете, что я вам о них  расскажу?    

– Да,  да, Кэри, вы расскажете! Вы сами говорили, что мы с вами друзья, а друзья не  должны ничего скрывать друг от друга.    

– Но  вы уверены, что не проговоритесь?    

– Совершенно  уверен.    

– Даже  Луи?    

– Даже  Луи. Вы думаете, его интересуют ваши секреты?    

– Роберт,  если бы вы знали, какое Шерли удивительное, какое великодушное создание!    

– Допускаю.  В ней, должно быть, сочетаются всевозможные странности и всевозможные  достоинства.    

– Ее  чувства запрятаны глубоко, но когда они помимо воли прорываются подобно мощному  потоку, то, по-моему, ею нельзя не восхищаться и не любить ее.    

– А  вы видели это зрелище?    

– Да.  Глубокой ночью, когда в доме все уснуло и лишь сияние звезд да холодный отблеск  снега наполняли нашу комнату, Шерли открыла мне свое сердце.    

– Свое  сердце? Вы думаете, она в самом деле раскрыла его перед вами?    

– Да.    

– Каково  же оно?    

– Святое,  как алтарь, чистое, как снег, горячее, как пламя, и сильное, сильнее смерти!    

– Но  может ли она полюбить? Скажите мне.    

– А  вы как думаете?    

– До  сих пор она не полюбила никого из тех, кто любил ее.    

– Кто  же ее любил?    

Мур  назвал целый список джентльменов, закончив сэром Филиппом Наннли.    

– Да,  из них она никого не полюбила.    

– Хотя  кое-кто из них был вполне достоин любви.    

– Любви  другой женщины, но не Шерли.    

– Чем  же она лучше других?    

– Ее  ни с кем нельзя сравнивать, а жениться на ней даже опасно, во всяком случае  рискованно.    

– Представляю…    

– Она  говорила о вас…    

– Вот  видите! Но ведь вы как будто это отрицали?    

– Она  говорила совсем не то, что вы думаете. Я сама спросила ее: мне хотелось узнать,  какого она о вас мнения или, вернее, как она к вам относится. Я давно ждала  такого разговора. Мне необходимо было это знать.    

– И  мне тоже! Но говорите! Верно, она обо мне самого плохого мнения и презирает  меня?    

– У  нее о вас чуть ли не самое высокое мнение, какое только может иметь женщина о  мужчине. Вы знаете, какой красноречивой может быть Шерли, – до сих пор я  слышу ее горячие речи, в которых она вас превозносила.    

– Как  же все-таки она ко мне относится?    

– Пока  вы ее не оскорбили, – она просто сказала, что вы нанесли ей оскорбление,  но распространяться об этом не захотела, – она относилась к вам, как к  брату, которого любят и которым гордятся.    

– Никогда  больше я ее не оскорблю, Кэри. Мой поступок обернулся против меня самого и  заставил меня уехать, но эти разговоры о братьях и сестрах лишены всякого  смысла. Шерли слишком горда и богата, чтобы испытывать ко мне сестринские  чувства.    

– Вы  ее не знаете, Роберт. Раньше я думала по-другому, но теперь мне кажется, что вы  просто не смогли ее разгадать. Вы и она настолько разные люди, что вам никогда  не понять друг друга.    

– Может  быть. Я ее уважаю, восхищаюсь ею и все же сужу о ней строго, может быть, даже  слишком строго. Например, я думаю, что она не способна любить…    

– Шерли  не способна любить?    

–…Что  она никогда не выйдет замуж, боясь поступиться своей гордыней, упустить свою  власть и разделить свое состояние.    

– Шерли  задела ваше самолюбие.    

– Да,  хотя в моих чувствах к ней не было ни капли нежности, ни искорки любви.    

– В  таком случае, Роберт, вы поступили очень дурно, когда просили ее руки.    

– И  очень низко, мой маленький наставник, моя хорошенькая обличительница. Мне никогда  не хотелось поцеловать мисс Килдар, хотя у нее прелестные губки, алые и сочные,  как спелые вишни, – они соблазняли только мои глаза.    

– Не  знаю, можно ли вам сейчас верить. Как говорится, «зелен виноград»… или вишни?    

– Она  прекрасно сложена, хороша лицом, у нее чудесные волосы, – я признаю все ее  прелести, но чувства мои молчат. А если и пробуждаются, то лишь такие, какие у  Шерли могут вызвать одно презрение. Полагаю, что по-настоящему меня привлекал  только блеск ее золота. Видите, Каролина, какое «благородное создание» ваш  Роберт, как он велик, добр и бескорыстен!    

– Да,  он не безгрешен, – он совершил грубую ошибку. Впрочем, не будем больше  говорить о ней.    

– И  не будем о ней думать, Кэри? Не будем презирать Роберта в глубине доброй, но  твердой, сострадательной, но справедливой души?    

– Никогда!  Мы будем помнить завет: какою мерою мерите, такою и вам будут мерить, – а  потому презрения не останется, только привязанность.    

– Одной  привязанности недостаточно, предупреждаю вас. Когда-нибудь от вас потребуется  другое чувство, более сильное, нежное и горячее. Вы сможете мне его дать?    

Каролина  была смущена и взволнована.    

– Успокойтесь,  Лина, – примирительно сказал Мур. – Не имея на то права, я не стану  тревожить ваше сердце ни теперь, ни в ближайшие месяцы. Не глядите на меня так,  словно вам хочется убежать от меня. Хватит намеков, которые вас смущают;  продолжим лучше нашу болтовню. Не дрожите, взгляните на меня! Посмотрите, я  стал похож на привидение, бледное и угрюмое; теперь я скорее жалок, чем  страшен.    

Она  робко взглянула на него.    

– Даже  теперь, при вашей бледности, в вас есть что-то грозное, проговорила она,  опуская глаза перед его взглядом.    

– Вернемся  к Шерли, – настаивал Мур, – значит, вы думаете, она когда-нибудь  все-таки выйдет замуж?    

– Она  любит!    

– Наверное,  платонически, только в теории. Все это – одно притворство!    

– По-моему,  она любит искренне.    

– Она  сама вам призналась?    

– Не  совсем. Во всяком случае, она не сказала прямо; я люблю такого-то.    

– Я  так и думал!    

– Но  Шерли не смогла скрыть своих чувств. Она говорила об одном человеке с таким пылом,  что ошибиться невозможно, даже голос выдавал ее чувства. Вызнав, что она думает  о вас, я спросила, что она думает о… другом человеке, о котором у меня мелькали  разные догадки, впрочем самые сбивчивые и неясные. Мне хотелось заставить ее  проговориться. Я теребила ее, упрекала, щипала, когда она пыталась отделаться  от меня своими обычными непонятными шутками, и в конце концов добилась своего.  Я уже сказала, что даже голос выдавал ее, хотя она говорила почти  шепотом, – в нем было столько нежности, столько страсти! Это была не  исповедь, не признание – до такой откровенности она никогда не снизойдет, но я  уверена, что счастье того человека для нее дороже жизни.    

– Кто  же он?    

– Я  сама назвала ей его имя: она не сказала ни «да», ни «нет», а лишь взглянула на  меня. Я увидела выражение ее глаз, и этого было вполне достаточно, чтобы я без  всякой жалости отпраздновала свою победу.    

– Какое  же право вы имели так торжествовать? Разве вам самой чужды подобные слабости?    

– Что  я! Зато Шерли стала рабой, львица встретила своего укротителя. Пусть она  осталась госпожой над всем окружающим, но над самой собой она уже не властна.    

– Итак,  вы радуетесь потому, что это прекрасное, гордое существо тоже попало в неволю?    

– Да,  Роберт, именно потому, что она прекрасна и горда.    

– Значит,  вы признаетесь, что она тоже невольница?    

– Я  ни в чем не признаюсь, а только говорю, что надменная Шерли попала в рабство, подобно  Агари.    

– Но  кто же ее завоевал наконец, кто ее Авраам, кто этот герой, совершивший столь  славный подвиг?    

– Вы  все еще говорите с раздражением и недостойной иронией. Ну погодите, я заставлю  вас изменить тон.    

– Посмотрим!  Значит, она выходит замуж за этого Купидона?    

– Купидона!  Он такой же Купидон, как вы – Циклоп.    

– Выйдет  она за него?    

– Увидите.    

– Кэри,  я хочу знать его имя.    

– Угадайте.    

– Это  кто-нибудь из наших соседей?    

– Да,  из Брайерфилдского прихода.    

– Тогда  он явно ее недостоин. Во всем нашем приходе я не знаю никого, кто был бы ей под  пару.    

– Угадайте.    

– Не  могу. Вероятно, она ослеплена и в конце концов совершит какую-нибудь глупость.    

Каролина  улыбнулась.    

– А  вы одобряете ее выбор? – спросил Мур.    

– Да,  о да!    

– Тогда  я совсем сбит с толку. В вашей головке под густой копной каштановых волос  скрыта превосходная мыслительная машина с безупречной правильностью суждений,  унаследованной, вероятно, от матушки.    

– Я  полностью одобряю Шерли, и матушка тоже в восторге от ее выбора.    

– Матушка  в восторге? Миссис Прайор? Должно быть, выбор не слишком романтичный.    

– Наоборот,  очень романтичный и в то ж время очень правильный.    

– Скажите  мне, Кэри! Скажите, хотя бы из жалости: я слишком слаб, чтобы так меня мучить!    

– Вас  нужно помучить, это вам не повредит. Вы совсем не так уж слабы, как уверяете.    

– Сегодня  мне уже дважды приходила мысль упасть на пол у ваших ног…    

– Лучше  не падайте. Я не стану вас поднимать.    

–…и  молиться на вас. Моя мать была истой католичкой, а вы так похожи на  прелестнейшее изображение Непорочной девы, что, кажется, я приму веру моей  матери и с благоговением преклоню перед вами колени.    

– Роберт,  Роберт, сидите спокойно, не дурачьтесь. Я уйду к Гортензии, если вы позволите  себе какую-нибудь выходку.    

– Вы  лишили меня рассудка, у меня в голове не осталось ничего, кроме гимнов в честь  святой девы: «О, Rose céleste, reine des Anges!»[145]    

– Tour  d'ivoire, maison d'or,[146]  - это не оттуда же? Ну, будет, сидите спокойно и отгадывайте вашу загадку.    

– Но  неужели матушка в восторге? Это сбивает меня с толку.    

– Когда  мама услышала об этом, она сказала: «Поверь мне, дорогая, такой выбор сделает  мисс Килдар счастливой».    

– Попробую  еще раз, но не больше. Это – старый Хелстоун. Мисс Килдар собирается стать  вашей теткой.    

– Я  обязательно расскажу об этом и дяде и Шерли, – воскликнула Каролина,  смеясь от души. – Продолжайте, Роберт! Ваши промахи очаровательны!    

– Это  – преподобный Холл.    

– Право,  нет. С вашего разрешения, он – мой.    

– Ваш?  Вот как! Кажется, целое поколение брайерфилдских женщин превратило этого  священнослужителя в свой кумир. Не понимаю почему: он близорук, плешив и сед.    

– Фанни  придет за мной раньше, чем вы решите эту загадку. Поспешите!    

– Не  хочу больше, я устал, и мне все равно. Пусть себе выходит хоть за турецкого  султана.    

– Хотите,  я шепну вам?    

– Да,  и поскорее: сюда идет Гортензия. Придвиньтесь ближе, еще ближе, моя Лина. Ваш  шепот для меня дороже самих слов.    

Она  шепнула. Роберт отшатнулся в удивлении, глаза его блеснули, затем он коротко рассмеялся.  Вошла мисс Мур, а за ней следом Сара, которая сообщила, что Фанни уже ждет.  Пора было расставаться.    

Роберт  подождал у лестницы, пока Каролина не сошла вниз, закутанная в шаль, и, улучив  минуту, шепотом обменялся с ней еще несколькими фразами.    

– Должен  ли я теперь называть Шерли благородным созданием? – спросил он.    

– Конечно,  если хотите быть правдивым.    

– Должен  ли я простить ее?    

– Простить  ее? Ах вы! Кто же из вас виноват – вы или она?    

– Должен  ли я в таком случае любить ее, Кэри?    

Каролина  пристально взглянула на него и сделала жест, в котором выразилась и любовь и  обида.    

– Только  скажите, и я постараюсь все исполнить!    

– Нет,  вы не должны ее любить, это дурная мысль.    

– Но  ведь Шерли хороша, чудо как хороша! Правда, ее красота не бросается в глаза; в  начале знакомства она кажется лишь грациозной, зато через год понимаешь, что  Шерли – настоящая красавица!    

– Не  вам об этом говорить. А теперь, Роберт, будьте же благоразумны!    

– О  Кэри! Я никому не могу отдать свою любовь. Если бы даже сама богиня красоты соблазняла  меня, я не смог бы ответить на ее призыв: мое сердце более не принадлежит мне.    

– Вот  и хорошо, без сердца гораздо спокойнее. Доброй ночи!    

– Лина,  почему вы всегда уходите именно в ту минуту, когда вы мне всего нужнее?    

– Потому  что вам нужнее всего то, что от вас ускользает.    

– Еще  одно слово. Берегите хоть вы свое сердце, слышите?    

– Оно  в безопасности.    

– Я  в этом не убежден. Что вы скажете, например, об этом безгрешном священнике?    

– О  каком? О Мелоуне?    

– Нет,  о Сириле Холле. Я обязан ему не одним приступом ревности.    

– А  вы, вы ухаживаете за мисс Мэнн: на днях она показала мне подаренный вами  цветок… Фанни, я готова!    

 ГЛАВА XXXVI,

  написанная в классной комнате    

     

Луи Мур  сомневался, что мистер Симпсон немедленно покинет Филдхед, и был совершенно  прав. На следующий день после ужасной ссоры из-за сэра Филиппа Наннли дядя и  племянница кое-как помирились. Шерли просто не могла быть или даже казаться  негостеприимной к кому бы то ни было (за исключением единственного случая с  мистером Донном). Она стала упрашивать все семейство Симпсонов погостить еще  немного, и упрашивала очень настойчиво, – у нее явно были к тому какие-то  особые причины. Симпсоны поймали хозяйку на слове; к тому же дядя никак не мог  решиться оставить ее без всякого присмотра, полагая, что Шерли непременно  выйдет за Роберта Мура, как только сей джентльмен поправится – мистер Симпсон  молил Бога, чтобы этого никогда не случилось, – и сможет вновь просить ее  руки. Итак, все семейство осталось.    

В порыве  озлобления против всех Муров вообще, мистер Симпсон повел себя с Луи так, что  гувернер, терпеливо переносивший труды и страдания, но не терпевший грубости в  обращении, незамедлительно отказался от должности. Лишь мольбы миссис Симпсон  убедили его остаться до тех пор, пока семейство не покинет Йоркшир. В этом решении  сыграла свою роль и привязанность учителя к ученику; но, возможно, у Луи была  еще третья причина, куда более важная, чем две первых, – видимо, именно  теперь ему было особенно трудно покинуть Филдхед.    

Некоторое  время все шло хорошо. Мисс Килдар поправилась, к ней вернулось обычное  расположение духа; Луи Муру удалось рассеять ее дурные предчувствия, и она  перестала думать об ожидающем ее несчастье. С того дня как Шерли ему открылась,  она словно забыла все свои страхи; на сердце у нее вновь стало легко, и она  вела себя как беспечное дитя, которое ни о чем не думает и во всем полагается  на родителей. Луи Мур и Вильям Фаррен, через которого он узнал о состоянии  Феба, в один голос утверждали, что пес не был бешеным и убежал из дому только  потому, что с ним плохо обращались: как выяснилось, хозяин частенько избивал  его без всякой пощады. Правы они были или нет – неизвестно, потому что конюх и  егерь доказывали обратное: если это не водобоязнь, то какая же она бывает?  Однако Луи Мур их не слушал и сообщал Шерли только обнадеживающие вести. Она  ему верила. Как бы там ни было, все обошлось благополучно.    

Прошел  ноябрь, наступил декабрь. Симпсоны начали всерьез собираться к отъезду: им  необходимо было вернуться домой к рождеству. Вещи были уложены, шла последняя  неделя их пребывания в Филдхеде.    

Однажды  зимним вечером, за несколько дней до отъезда Симпсонов, Луи Мур опять вынул  свою записную книжку и занес в нее следующее:    

«Она  милее, чем когда-либо. После того как легкое облачко тревоги рассеялось, сразу  исчезли и слабость и бледность. Удивительно, как быстро волшебная энергия  юности подняла ее на ноги и вернула ей румянец!    

Сегодня  после завтрака, во время которого я ее видел, слышал и – как бы сказать –  ощущал всеми фибрами моей души, я перешел из столовой, озаренной ее  присутствием, в мрачную гостиную. Под руку мне попался маленький томик с  золотым обрезом; оказалось, что это сборник лирических стихотворений. Я прочел  одно или два и не знаю, виноваты в том сами стихи или они только разбудили  сердце, но кровь быстрее заструилась в моих жилах, а лицо запылало, несмотря на  то что в комнате было очень холодно. Значит, и я еще молод, хотя она говорит,  что никогда не считала меня молодым. Мне лишь тридцать, и бывают мгновенья,  когда жизнь – только потому, что я молод, предстает передо мной в самых  радужных красках.    

Было  время занятий; я пошел в классную комнату. Там бывает очень приятно по утрам:  солнце проглядывает сквозь низкие окна, все книги в порядке, нигде не  разбросана бумага, веселый огонь пылает в камине, перед которым еще не  насыпалось ни углей, ни золы. В комнате я застал Генри и мисс Килдар; он привел  ее с собой, и они сидели рядом.    

Я уже  говорил, что сейчас она милее, чем когда-либо, и это действительно так. На  щеках ее играет неяркий, очень нежный румянец. Ее темные глаза, всегда ясные и  выразительные, изъясняются на языке, который я не в силах воспроизвести, ибо  его можно увидеть, но нельзя услышать. Должно быть, на таком языке  разговаривали ангелы, когда «небеса безмолвствовали». Ее волосы всегда темные,  как ночь, и блестящие, как шелк, ее прекрасная шейка, всегда такая гибкая и  гладкая, теперь еще прелестней; ее локоны, легкие как тень, ниспадают на  точеные плечи богини. Раньше я только видел ее красоту, теперь я ее ощущаю.    

Перед  моим приходом Генри повторял урок с Шерли. В одной руке она держала книгу,  другою завладел он. Этот мальчик слишком многое себе позволяет: осмеливается  дарить ей ласки и принимать их от нее. Сколько доброты и сострадания выказывает  она ему! Пожалуй, чересчур много. Если это будет продолжаться, то через  несколько лет, когда его душа созреет, Генри принесет ее на алтарь Шерли, как  это сделал я.    

Ее веки  дрогнули, когда я вошел, но она не подняла глаз; теперь она лишь изредка удостаивает  меня взглядом. К тому же она становится все молчаливее, ко мне обращается  редко, да и с другими в моем присутствии говорит мало. Когда у меня тяжело на  душе, я приписываю эту перемену равнодушию, отвращению и другим подобным  чувствам. В светлые минуты я истолковываю ее поведение совсем иначе. Я говорю  себе: будь я ей ровня, я мог бы найти в этой скромности застенчивость и в  застенчивости – любовь. Но сейчас смею ли я искать эту любовь? И что я буду с  ней делать, даже если найду?    

Сегодня  утром я наконец осмелился устроить так, чтобы мы на час остались одни. Я посмел  не только желать, но настоять на том, чтобы никто не нарушал нашего уединения.  Весьма решительно я подозвал Генри к двери и без колебаний сказал ему:    

– Ступай  куда хочешь, мой мальчик, но сюда не возвращайся, пока я тебя не позову.    

Видно  было, что Генри это не понравилось. Он хоть и молод, но уже достаточно сообразителен.  Его задумчивые глаза иногда разгораются странным блеском; он смутно чувствует  какую-то внутреннюю связь между нами, смутно догадывается, что в сдержанности,  с какой Шерли обращается со мной, заключено гораздо больше, чем во всех ласках,  которые достаются на его долю. Молодому, еще неуклюжему львенку то и дело  хочется на меня зарычать, потому что я приручил его львицу и стал ее  повелителем. Он бы давно это сделал, если бы не привычка повиноваться и не  врожденное чувство уважения к старшим. Уходи, Генри! Учись пить горечь жизни,  как ее пили и будут пить все сыновья Адама! Твоя судьба не исключение из общего  правила. Будь же ей благодарен, ведь она убила твою любовь в зародыше, прежде  чем та успела разгореться в страсть. Минутную боль, острое чувство зависти –  вот и все, что ты испытаешь. Зато избежишь ревности, жгучей, как солнечный луч  на экваторе, и ярости, разрушительной, как буря в тропиках. Избежишь хотя бы  сейчас – всему свое время.    

Спокойный  как обычно, я занял свое место за столом. Хорошо, что у меня счастливый дар  скрывать волнение под маской внешней невозмутимости! Глядя на мое флегматичное  лицо, никто не догадается, какая буря иногда бушует в моей груди, в каком  смятении мои мысли и как трудно мне сдерживаться. Я рад, что могу вести себя  сдержанно и уверенно, никого не беспокоя неуместными выходками.    

В то  утро я не собирался даже заговаривать о любви, чтобы она не увидела ни одной  искры пожиравшего меня пламени. Самонадеянным я никогда не был и не буду, а  если хотя бы заподозрю себя в корысти и эгоизме, то сразу поднимусь, возьму  страннический посох, распрощаюсь со всеми и отправлюсь на край света в поисках  новой жизни, бесплодной, как утес, омываемый морским приливом. В то утро я решил  просто изучить ее получше, прочитать хоть страничку из книги ее сердца, чтобы  до расставания знать, с чем я расстаюсь.    

Я начал  чинить перья. У большинства людей на моем месте, наверное, тряслись бы руки, но  мои даже не дрогнули, и мой голос, когда я заговорил, был тверд.    

– Ровно  через неделю вы останетесь в Филдхеде одна, мисс Килдар.    

– Да,  пожалуй, на сей раз дядюшка не передумает.    

– Он  уезжает весьма недовольный.    

– Дядя  на меня сердит.    

– Он  уезжает, с чем приехал; выходит – ездил зря, а это для него смертельная обида.    

– Надеюсь,  неудача послужит ему уроком на будущее.    

– Но  ведь по-своему мистер Симпсон искренне желает вам добра. Он думал, что все, что  он делал или намеревался сделать, пойдет вам на пользу.    

– Видно,  вы добры, раз берете под защиту человека, позволившего себе обойтись с вами так  оскорбительно.    

– Я  никогда не обижаюсь на то, что сказано в порыве гнева, а самые резкие и грубые  слова он произнес, когда выскочил от вас вне себя от ярости.    

– Теперь  вы не будете учителем Генри?    

– С  ним я расстанусь на время, – если будем живы, мы снова встретимся, потому  что любим друг друга, – но семейство Симпсонов я покидаю навсегда. К  счастью, эта перемена не застала меня врасплох, она лишь поможет мне скорее  осуществить один давно задуманный план.    

– Вас  невозможно застать врасплох! Я уверена, что при вашем хладнокровии вы готовы к  любой неожиданности. Я всегда сравниваю вас с одиноким, но внимательным и  осторожным стрелком в лесу; в вашем колчане много запасных стрел, и даже ваш  лук о двух тетивах. И ваш брат такой же. Вдвоем вы могли бы охотиться в самых  диких лесах Америки, и с вами ничего бы не случилось. Срубленное дерево дало бы  вам ветви для шалаша, расчищенная девственная поляна превратилась бы в  плодородное поле, бизон стал бы вашей добычей и, склонив рога, покорно пал к  вашим ногам.    

– И,  быть может, какое-нибудь индейское племя Черноногих или Плоскоголовых подарило  бы нам невест.    

– Нет, –  замялась она, – не думаю. Дикари – ужасные люди. Я думаю, то есть надеюсь,  что ни один из вас не решится соединить свою судьбу с теми, кому вы не сможете  отдать свое сердце.    

– Что  вас заставило заговорить о диких лесах Америки, мисс Килдар? Как вы проникли в  мои мысли? Как узнали о моих мечтах, о моих планах на будущее?    

Она  взяла скрученный бумажный жгут для зажигания свечей, растрепала его на мелкие кусочки  и стала бросать их один за другим в камин, не говоря ни слова и задумчиво  глядя, как они горят.    

– Откуда  вы узнали о моих намерениях?    

– Я  ничего не знаю, только сейчас услышала об этом от вас. Я говорила наугад.    

– Ваши  догадки звучат как предсказания. Я никогда больше не буду учителем. После Генри  и вас у меня уже не будет учеников, никогда больше я не сяду за чужой стол,  никогда не буду приложением к какой-нибудь семье. Мне уже тридцать, и с десяти  лет я не был свободным человеком. Я так жажду свободы, что и днем и ночью думаю  только о ней. Ради свободы. Я готов пересечь Атлантический океан, ради нее  готов углубиться в девственные леса Америки. Конечно, я не возьму себе  какую-нибудь дикарку: невольница не может стать моей женой. Любимой белой  женщины, которая согласилась бы за мной последовать, у меня тоже нет, но я  уверен, что Свобода ждет меня, сидя под соснами, и, когда я позову, она придет  в мою бревенчатую хижину и упадет в мои объятья.    

Я  говорил без всякого волнения; для нее это было невыносимо, и она сама  разволновалась. Так и должно было быть, именно этого я и добивался. Она не  могла ни ответить мне, ни поднять на меня глаза. На это я и рассчитывал. Я бы  искренне огорчился, если бы вышло по-другому. Щеки ее пылали, как лепестки  темно-красных цветов в лучах солнца, на светлых веках и темных ресницах  опущенных глаз трепетали полутона печального и сладкого смущения.    

Вскоре  она превозмогла волнение и взяла себя в руки. Я видел, что она готова  возмутиться, восстать, но она справилась с собой. На ее лице было написано: «Я  знаю границу, которую мне нельзя преступать, и ничто меня не заставит это  сделать. Я знаю, чувствую, насколько можно выказывать свои чувства и где  следует остановиться. Я зашла так далеко, насколько позволяет моя честь,  стыдливость и гордость моей натуры, но дальше – ни шагу! Мое сердце может разбиться  от разочарования – пусть разобьется, но оно никогда меня не унизит и во мне не  унизит достоинства всех женщин. Лучше страдание, чем позор, лучше смерть, чем  измена!»    

Я же в  это время думал: «Если бы она была бедна, я бы уже давно очутился у ее ног.  Если бы она была не знатна, я заключил бы ее в свои объятия. Богатство и  положение стерегут ее, словно два грифона. Любовь томит, влечет, но не  осмеливается; страсть рвется наружу, но ее удерживают на привязи перепуганные  Праведность и Благочестие. Мне ничем не нужно жертвовать, чтобы добиться ее, я  ничего не теряю, а только приобретаю, и в этом самая большая, непреодолимая  трудность».    

Однако  трудно или нет, я должен был что-то делать, что-то говорить. Я не мог и не  хотел сидеть молча перед этой красавицей, смущенной моим присутствием. И я  заговорил. Я был так же спокоен, как мои слова, и мог слышать каждый звук,  слетавший с моих губ, – глубокий, отчетливый и полновесный.    

– Впрочем,  Свобода, эта горная нимфа, скорее всего разочарует меня. Я подозреваю, что она  сродни Одиночеству, к которому я прежде так стремился и от которого ныне  решительно отказываюсь. Эти ореады – странные создания: они привлекают вас  неземной красотой, подобной красоте звездного неба; очаровывают, но не  согревают душу. Их красота призрачна; в их прелести нет жизни, ее можно  сравнить с очарованием времен года или пейзажей, восхищающих нас утренней  росой, восходом солнца, вечерними сумерками, мирным светом луны или вечным  бегом облаков. Но мне необходимо нечто иное. Я холодно смотрю на это волшебное  великолепие, мои чувства леденит прикосновение этих призраков. Я не поэт и не  могу жить одними мечтами. Как-то, смеясь надо мной, вы, мисс Килдар, назвали  меня философом-материалистом и намекнули, что я живу ради того, чтобы жить.  Конечно, я материалист с головы до ног, и хотя я глубоко чту Природу и  прославляю ее всей страстью сильного сердца, однако все же предпочитаю видеть  ее отраженной в нежных человеческих глазах любимой и милой жены, а не в устрашающих  очах величественной богини Олимпа.    

– Юнона,  разумеется, не смогла бы приготовить бифштекс из бизона по вашему вкусу, –  съязвила Шерли.    

– Разумеется;  но я скажу вам, кому это удалось бы – какой-нибудь юной, бедной, одинокой  сиротке. Хотел бы я найти такую девушку: достаточно миловидную, чтобы я смог  полюбить ее, достаточно умную и сердечную, достаточно воспитанную, правдивую и  скромную. Меня не заботит ее образованность, но мне хотелось бы видеть в ней те  природные дарования, с которыми не сравнится никакая ученость. Характер же  пусть будет какой угодно, я справлюсь с самой строптивой. Я хотел бы сначала  быть наставником такой девушки и лишь затем ее супругом. Я научил бы ее своему  языку, приобщил к своим привычкам и принципам, а потом вознаградил бы своей  любовью.    

– Вознаградил  бы! Всемогущий Бог! Вознаградил бы! – воскликнула Шерли с презрительной  гримаской.    

– И  был бы сам тысячу раз вознагражден.    

– Если  бы она захотела, милостивый государь.    

– Она  обязательно захочет.    

– Но  вы сказали, что согласны на любой характер. А на многих принуждение действует,  как кремень на железо, – только искры летят!    

– Но  многим эти искры нравятся!    

– Кому  же понравится любовь, которая подобно искре сверкнет, взлетит и погаснет?    

– Я  должен отыскать мою сиротку. Скажите, мисс Килдар, как мне ее найти?    

– Дайте  объявление, да не забудьте указать, что она должна быть хорошей стряпухой.    

– Я  должен отыскать ее и, когда найду, сразу женюсь на ней.    

– Вы?  Ну нет! – Тут в ее тоне проскользнула презрительная насмешка.    

Я  обрадовался: мне удалось рассеять то задумчивое настроение, в котором я ее  застал, и теперь мне хотелось еще более расшевелить ее.    

– Почему  вы сомневаетесь?    

– Вам  – и вдруг жениться?    

– Конечно!  Я могу и хочу жениться, разве это не ясно?    

– Ясно  как раз обратное, мистер Мур.    

Эти  слова привели меня в восторг. Ее большие прекрасные глаза выражали и гнев, и  насмешку, и пренебрежение, и гордость, и даже оскорбленное достоинство.    

– Благоволите  объяснить, мисс Килдар, почему вы так думаете?    

– Как  же вы женитесь, хотела бы я знать?    

– Очень  просто. Как только найду невесту, так сразу и женюсь.    

– Оставайтесь  лучше холостяком! – Тут она сделала жест, как бы протягивая мне  что-то. – Таков уж ваш удел!    

– О  нет, вы не можете дать мне то, что я уже имею. Я и так живу тридцать лет в  одиночестве. Если хотите преподнести мне что-нибудь на прощанье, то выберите  другой подарок.    

– Другой  будет еще хуже.    

– Что  же это?    

Я  разгорячился, и это было заметно по моему лицу и по моим словам. С моей стороны  было неосторожностью хотя бы на миг снять спасительную маску равнодушия; я  сразу лишился преимущества, которое перешло к Шерли. Ее мимолетный гнев  сменился сарказмом, на ее губах заиграла насмешливая улыбка.    

– Женитесь  на той, кто сама будет увиваться за вами, чтобы преодолеть вашу скромность, и  сама навяжется вам в жены, чтобы не обременять вашу совесть.    

– Укажите  мне только, где найти такую.    

– На  какой-нибудь пожилой вдове, уже не раз побывавшей замужем и опытной в таких делах.    

– В  таком случае она не должна быть богатой. Ох, уж это мне богатство!    

– Вам  никогда не сорвать золотое яблоко в саду Гесперид, ибо вы никогда не осмелитесь  напасть на охраняющего его дракона или призвать на помощь Атланта.    

– Я  вижу, вы разгорячились и стали заносчивы!    

– А  вы еще заносчивее! Ваше безмерное смирение хуже всякой гордыни!    

– Я  человек зависимый и знаю свое место.    

– А  я – женщина и тоже знаю свое.    

– Я  беден и должен быть гордым.    

– А  я получила определенное воспитание, и мои убеждения так же строги, как и ваши.    

Разговор  зашел в тупик. Мы умолкли и лишь смотрели друг на друга. Я чувствовал, что  Шерли не отступит ни на шаг, чувствовал и видел только это. У меня оставалось  еще несколько минут; я понимал, что развязка близка, я чувствовал ее  приближение, но пока она не пришла, все еще медлил, выжидал и готов был  говорить о чем угодно до последнего мгновения, чтобы только тогда сказать  решительное слово. Я никогда не спешу и никогда в жизни не спешил. Торопливые  люди пьют нектар жизни горячим, как кипяток, я же вкушаю его прохладным, как  роса. Я продолжал:    

– По-видимому,  мисс Килдар, вы сами так же мало расположены к супружеской жизни, как и я.  Насколько мне известно, вы отказали трем, даже четырем выгодным женихам, а  недавно, кажется, и пятому. Вы ведь отказали сэру Филиппу Наннли?    

Последний  вопрос я задал неожиданно и быстро.    

– А  вы думали, что я приму его предложение?    

– Я  бы этому не удивился.    

– Можно  узнать, почему?    

– Потому  что вы равны по положению и возрасту, у вас общие духовные интересы, а также  потому, что ваши характеры удачно дополняют друг друга, ведь он так любезен,  так кроток…    

– Превосходное  заключение! Разберем-ка его по статьям. «Равны по положению». Он значительно  богаче меня, – сравните хотя бы мою усадьбу с его дворцом! Его родня и  знакомые презирают меня. «Равны по возрасту». Мы ровесники, –  следовательно, он еще мальчик, а я уже женщина, во всех отношениях я старше его  лет на десять. «Характеры удачно дополняют друг друга». Он кроток и любезен, а  какова же я? Отвечайте?    

– Вы  сестра блестящего, стремительного, огненного леопарда.    

– И  вы собирались выдать меня за этого ягненка? Вы, видимо, забыли, что золотой век  окончился сотни миллионов лет назад и сейчас так же далек от нас, как архангел  на седьмом небе! О варвар неправедный!.. «Общие духовные интересы». Он любит  поэзию, я ее не переношу…    

– В  самом деле? Это для меня новость.    

– Когда  я бывала в Прайори или сэр Филипп в Филдхеде, меня в дрожь бросало при виде  строф или рифм! Хороши общие интересы! Когда это я подбирала монотонные сонеты  или нанизывала стансы, хрупкие, как стекла? Когда это я называла грошовые  бусины бриллиантами?    

– Вы  смогли бы получить удовлетворение, руководя им, исправляя его вкусы…    

– Руководить  и исправлять! Учить и наставлять! Снисходить и терпеть! Ну нет! Мой муж не  должен быть моим ребенком. Я не стану усаживать его каждый день за уроки,  смотреть, чтобы он их учил, давать ему конфетку, если он послушен, и терпеливо  читать ему длинные умные наставления, если он капризничает. Впрочем, только от  учителя можно услышать об «удовлетворении от преподавания». Вам, наверное, это  кажется самым благородным занятием в мире. А мне – нет! Я его отвергаю.  Исправлять вкусы мужа! Нет уж! Пусть лучше мой муж исправляет меня, или мы  расстанемся.    

– Бог  свидетель, вам это не помешает.    

– Что  вы хотите сказать, мистер Мур?    

– То,  что я сказал. Исправить вас совершенно необходимо.    

– Будь  вы женщиной, вы бы живо вышколили своего муженька; это бы вам подошло: школить –  ваше призвание.    

– Позвольте  спросить, почему сейчас, в столь ровном и добром настроении, вы вздумали меня  попрекать моей профессией?    

– И  профессией, и чем угодно еще, лишь бы задеть вас побольнее. Я припомню вам все  ваши недостатки, в которых вы с горечью сознаетесь перед самим собой.    

– Например,  мою бедность?    

– Разумеется!  Это вас проймет. Вы страдаете из-за своей бедности и постоянно о ней думаете.    

– И  тем, что, кроме своей заурядной личности, я ничего не могу предложить женщине,  которая завладеет моим сердцем?    

– Совершенно  верно! У вас дурная привычка называть себя заурядным. Вы понимаете, что не очень  похожи на Аполлона. Вы ругаете свою внешность больше, чем она того заслуживает,  в тщетной надежде, что кто-нибудь другой замолвит за нее хоть словечко. Не  надейтесь понапрасну! В вашем лице нет ни одной черты, которой можно было бы  гордиться, ни одной правильной или просто приятной линии.    

– Вы  сравниваете его со своим личиком?    

– Вы  похожи на египетского бога: огромная каменная голова, засыпанная сверху песком.  Или нет, это уж слишком величественно. Скорее вы похожи на Варвара – вы  двоюродный братец моего мастифа. Мне кажется, вы на него так похожи, как только  может человек походить на собаку.    

– Варвар  ваш любимый спутник. Летом, на заре, когда вы отправляетесь гулять по полям,  где роса омывает ваши ноги, а утренний ветерок освежает щеки и треплет локоны, вы  всегда зовете его с собой и зовете посвистом, которому научились от меня. Гуляя  в одиночестве по лесу, когда вы думаете, что никто, кроме пса, вас не слышит,  вы насвистываете мелодии, которые подслушали у меня, или напеваете песенки,  перенятые от меня. Я не спрашиваю, откуда берутся те чувства, которые вы  вкладываете в эти песни, ибо знаю, что они поднимаются из глубины вашего  сердца, мисс Килдар. В зимние вечера Варвар ложится у ваших ног. Вы разрешаете  ему класть морду на надушенный подол вашего платья, ложиться на край вашей  атласной юбки! Вы часто гладите его жесткую шерсть, а однажды я видел, как вы  целовали его прямо в белоснежное пятно, украшающее его широкий лоб. Поэтому  говорить, что я похож на Варвара, весьма опасно: это значит, что и я могу требовать  подобного обращения.    

– Возможно,  вы и получите все это от вашей сиротки, не имеющей ни денег, ни друзей.    

– О,  если бы нашлась такая девушка, о которой я мечтаю! Я бы сначала приручил ее, а  затем воспитал, сначала укротил, а затем приласкал. Извлечь это обездоленное  гордое создание из бедности, приобрести над нею власть, а потом потворствовать  ее причудам и капризам, которых раньше никогда не замечал и не поощрял, видеть  ее то бунтующей, то покорной, меняющейся десять раз на дню, и наконец после долгих  стараний, может быть, исправить ее характер и увидеть ее примерной и терпеливой  матерью дюжины ребятишек, лишь изредка отпускающей маленькому Луи добродушный  подзатыльник в виде процентов за ту огромную сумму, которую она должна его  отцу… О, моя сиротка не скупилась бы на поцелуи! – продолжал я. –  Вечером она встречала бы меня у самого порога и бросалась в мои объятия. Наш  очаг пылал бы ярким, согревающим душу пламенем. Благослови Боже эти сладкие  мечты! Я должен ее найти.    

Огонь  сверкнул в глазах Шерли, рот ее раскрылся, но она ничего не сказала и упрямо отвернулась.    

– Скажите  же, скажите мне, мисс Килдар, где она?    

Снова  вместо ответа жест, полный высокомерия и страстного нетерпения.    

– Я  должен знать! Вы можете и должны мне сказать.    

– Никогда.    

Она  встала и хотела уйти. Мог ли я и теперь отпустить ее? Нет, я зашел слишком  далеко, чтобы не довести дело до конца, и был слишком близок к цели, чтобы  отступать. Нужно было рассеять наконец сомнения, преодолеть нерешительность и  выяснить все! Она должна принять решение и сказать мне о нем. Тогда и я смогу  решить, как быть дальше.    

– Еще  минуту, – сказал я, взявшись за ручку двери. – Мы проговорили все  утро, но последнего слова вы так и не сказали. Скажите сейчас!    

– Дайте  мне пройти.    

– Нет,  я охраняю дверь и скорее умру, чем отпущу вас, пока вы не скажете то, чего я  жду.    

– Вы  смеете требовать?.. Что я должна вам сказать?    

– То,  чего я жду с нетерпением, в смертной тоске, то, что я должен услышать и услышу,  то, чего вы не смеете от меня скрывать!    

– Мистер  Мур, я не понимаю, чего вы хотите; вы просто вне себя.    

Видимо,  я совершенно потерял самообладание и напугал ее. Сообразив это, я даже обрадовался:  чтобы победить Шерли, ее необходимо было припугнуть.    

– Вы  хорошо знаете, чего я хочу. Впервые я стал с вами самим собой: перед вами  сейчас не учитель, а человек, и не просто человек, а джентльмен!    

Шерли  вздрогнула. Она положила свою руку на мою, как будто хотела оторвать ее от ручки  двери, но это нежное прикосновение ни к чему не привело, с тем же успехом она  могла пытаться оторвать металл, припаянный к металлу. Видя свое бессилие, она  задрожала и отступила.    

Не знаю,  что случилось со мной, но ее волнение перевернуло мне всю душу. Я забыл об ее  поместье и ее деньгах, я больше не считал их препятствием, не думал о них и ни  о чем не заботился, эти пустяки уже не могли меня остановить. Я видел только  Шерли, юную и прекрасную, ее грацию, ее достоинство, ее девическую скромность.    

– Дитя  мое! – проговорил я.    

– Учитель  мой, – тихо прозвучало в ответ.    

– Мне  нужно вам кое-что сказать.    

Она ждала,  склонив голову, и локоны закрывали ее лицо.    

– Я  должен вам сказать, что за четыре года вы овладели сердцем вашего наставника, и  теперь оно ваше. Я должен вам признаться, что вы околдовали меня наперекор  здравому смыслу, несмотря на мой опыт и разницу в положении и состоянии. Меня  обворожил ваш облик, ваши речи и ваши поступки: вы раскрыли передо мной все  ваши недостатки и достоинства, вернее – прелести, потому что для достоинств они  еще не слишком совершенны! И вот я полюбил вас, я люблю вас всем сердцем и  всеми силами души! Теперь вы знаете!    

Она  пыталась ответить, но не находила слов, пыталась обратить все в шутку, но  безуспешно. Я страстно повторял, что люблю ее, люблю, люблю.    

– Хорошо,  мистер Мур, но что же дальше? – наконец ответила Шерли, пытаясь скрыть за  шутливым тоном дрожь в голосе.    

– Вам  нечего мне сказать? Вы меня совсем не любите?    

– Самую  чуточку.    

– Не  мучьте меня, мне теперь совсем не до шуток.    

– А  я вовсе не шучу, я хочу уйти.    

– Как  вы можете сейчас так говорить? «Уйти!» Никогда! Вы хотите уйти с моим сердцем,  чтобы бросить его на свой туалетный столик, как подушечку для булавок? Нет, вы  не уйдете, я вас не выпущу, пока вы не оставите мне залог: жертва за жертву –  ваше сердце за мое!    

– У  меня сердца нет, я его потеряла. Пустите, я пойду его поищу.    

– Признайтесь,  оно там же, где частенько бывают ваши ключи, – у меня в руках?    

– Вам  лучше знать. Кстати, где мои ключи, мистер Мур? Я их в самом деле опять  потеряла. Миссис Джилл просит денег, а у меня ничего нет, кроме вот этого  шестипенсовика.    

Она  вынула монету из кармана передника и показала ее мне на ладони. Я мог бы  пошутить над ней, но было не время: речь шла о моей жизни или смерти. Завладев  одновременно и монетой и рукой, в которой она лежала, я спросил:    

– Что  же, мне умереть без вас или жить для вас?    

– Как  хотите. Не мне за вас выбирать.    

– Я  должен услышать приговор из ваших уст: могу я надеяться или вы обрекаете меня  на изгнание?    

– Уходите…  Разлуку я могу перенести.    

– Может  быть, я тоже смогу вас покинуть, но скажите мне, Шерли, дитя мое, повелительница  моя, сами скажите, что мне делать?    

– Умрите  без меня, если хотите. Живите для меня, если не боитесь.    

– Я  не боюсь вас, моя тигрица, и с этой минуты до самой смерти я буду жить с вами и  для вас. Наконец-то я покорил вас! Теперь вы моя, и я уже никогда вас не  выпущу. Где бы я ни жил, я уже избрал себе супругу. Если останусь в Англии – вы  будете жить здесь, если отправлюсь за океан – вы последуете за мной. Мы связаны  друг с другом навечно, теперь у нас одна судьба.    

– Значит,  теперь мы равны, сэр? Наконец-то равны?    

– Вы  моложе, слабее, легкомысленнее, невежественнее.    

– Но  вы будете со мной добрым, не станете меня тиранить?    

– А  вы не стесните мою свободу, позволите мне идти своим путем? Не улыбайтесь в  такую минуту! Все плывет и преображается вокруг меня, солнце загорается  ослепительным алым цветом, небо становится фиолетовым водоворотом…    

Я  крепкий человек, но в тот миг у меня подгибались ноги. Все ощущения усилились,  обострились; цвета стали ярче, движения быстрее, сама жизнь как будто ускорила  ход. Какое-то мгновение я почти не различал ее лица и слышал только голос –  беспощадно нежный. Пойми она, что со мной происходит, она бы из жалости  поступилась частицей своей красоты!    

– Вы  назвали меня тигрицей, – сказала она. – Помните же, что тигрицу  нельзя укротить.    

– Укрощенная  или нет, дикая или усмиренная, вы – моя.    

– Я  рада, что знаю своего укротителя, я к нему привыкла. Отныне я буду повиноваться  только его голосу, управлять мною будет только его рука, отдыхать я буду только  у его ног.    

Я отвел  ее обратно к креслу и сел возле нее. Я хотел слышать ее снова и снова, звуками  ее голоса я мог бы упиваться вечно.    

– Вы  меня очень любите? – спросил я.    

– Ах,  вы же сами знаете! Я не стану повторять, не стану вам льстить.    

– Но  я еще и половины не знаю! Мое сердце жаждет слов любви. Если бы вы знали, как  оно истосковалось, как оно ненасытно, вы бы поспешили утолить его жажду хотя бы  двумя ласковыми словами.    

– Бедный  Варвар! – сказала она, похлопывая меня по руке. – Бедняга, верный мой  друг! На место, баловень, на место!    

– Я  не пойду на место, пока вы не одарите меня хоть одним нежным словом.    

И  наконец она меня одарила:    

– Дорогой  Луи, любите меня вечно и никогда не оставляйте. Жизнь потеряет для меня всякий  смысл, если я не смогу пройти ее рука об руку с вами.    

– Скажите  еще что-нибудь!    

Повторяться  было не в ее обычае. Шерли переменила тему.    

– Сэр, –  сказала она, вставая, – вам грозит большая опасность, если вы вздумаете  снова возвращаться к таким низменным вещам, как деньги, бедность или  неравенство. Не вздумайте мучить меня щепетильностью и всякими несносными  сомнениями. Я запрещаю вам говорить об этом!    

Кровь  бросилась мне в лицо, и в который раз я посетовал, что сам я столь беден, а она  столь богата! Заметив мое огорчение, Шерли так ласково погладила мою руку, что  я тут же забыл про свои горести и снова вознесся на вершину блаженства.    

– Мистер  Мур! – сказала она, подняв на меня свой открытый, нежный, серьезный  взор. – Учите меня, помогайте мне быть хорошей. Я не прошу освободить меня  от всех забот и обязанностей, налагаемых моим состоянием, но прошу разделить их  со мной и наставить меня, как мне лучше исполнить свой долг. Вы судите здраво,  у вас доброе сердце и твердые принципы. Я знаю, что вы умны, чувствую, что вы  милосердны, и верю, что вы добросовестны. Будьте же моим спутником на жизненном  пути, руководите мной там, где у меня нет опыта, будьте моим судьей, когда я  ошибусь, будьте моим другом всегда и везде!    

Клянусь,  я все это исполню!»    

     

* * *    

     

Вот еще  несколько страниц из той же записной книжки; если они тебе не по нраву, читатель,  можешь их пропустить.    

«Симпсоны  уехали, но еще до их отъезда все открылось и разъяснилось. Должно быть, меня  выдало мое поведение или то, как я смотрел на Шерли. Я вел себя ровно, но  временами забывал про осторожность. Иногда я оставался с Шерли в комнате  дольше, чем обычно: я не мог и минуты пробыть без нее и то и дело возвращался  туда, где одно ее присутствие согревало меня, как солнце Варвара. Если она  выходила из дубовой гостиной, я тоже невольно поднимался и шел за ней следом.  Шерли не раз упрекала меня за это, но я поступал по-прежнему в какой-то смутной  надежде обменяться с ней хоть словом в прихожей или еще где-нибудь. Вчера, уже  в сумерках, мне удалось поговорить с ней наедине минут пять в прихожей у  камина. Мы стояли рядом, она подшучивала надо мной, а я наслаждался звуком ее  голоса. Девицы Симпсоны прошли мимо, посмотрели на нас, но мы не разошлись;  вскоре они снова прошли через прихожую и снова посмотрели на нас. Появилась  миссис Симпсон; мы не тронулись с места. Затем сам мистер Симпсон открыл двери  столовой. Надув губки и вскинув голову, Шерли сверкнула на него глазами,  полными презрения за столь недостойное шпионство. Ее строгий взор  недвусмысленно говорил: «Мне нравится общество мистера Мура. Посмейте только  что-нибудь сказать!»    

Я  спросил:    

– Вы  хотите, чтобы он обо всем догадался?    

– Да, –  ответила она. – А потом будь что будет. Скандала все равно не избежать, я  не стараюсь его ускорить, но и не страшусь, только вы непременно должны быть  рядом, потому что мне смертельно надоело объясняться с ним с глазу на глаз. В  ярости он крайне непригляден; тогда он сбрасывает с себя обычную маску  учтивости и тонкого обращения и обнажает свою сущность человека, которого вы бы  назвали commun, plat, bas – vilan et un peu mechant.[147] У него нечистые мысли,  мистер Мур; их надо бы промыть хорошенько мылом и прочистить песком. Если бы он  мог присоединить свое воображение к содержимому корзины для грязного белья и  попросил бы миссис Джилл прокипятить все это в баке с дождевой водой и порошком  для отбелки, надеюсь, вы оцените мои способности прачки! – это принесло бы  мистеру Симпсону неоценимую пользу.    

Сегодня  рано утром на лестнице послышались ее шаги, и я тотчас спустился в гостиную,  где мы обычно завтракали. Я не ошибся: Шерли была там и заканчивала вышивку в  подарок Генри. Она поздоровалась со мной холодно, так как в комнате еще убирала  горничная. Временно я удовлетворился и этим; спокойно взял книгу и сел у окна.  Даже когда мы остались одни, я не стал беспокоить Шерли; сидеть с нею вместе  уже было счастьем, вполне соответствовавшим этому раннему утру, – счастьем  безмятежным, еще неполным, но все возрастающим. Я знал, что моя навязчивость  встретила бы резкий отпор. «Для поклонников меня нет дома», – было написано  на ее челе. Поэтому я продолжал читать книгу, лишь время от времени украдкой  поглядывая на Шерли. Черты ее постепенно смягчились, ибо она почувствовала, что  я уважаю ее чувства и наслаждаюсь спокойствием этой минуты.    

Отчужденость  исчезла, ледок незаметно расстаял. Меньше чем через час я уже сидел возле нее,  любовался ее рукодельем, упивался ее нежными улыбками и веселыми речами,  которыми она щедро меня одаривала. Мы сидели рядом, на что имели полное право,  и моя рука покоилась на спинке ее стула. Я сидел так близко, что мог сосчитать  стежки ее шитья и различить ушко иголки. Внезапно дверь распахнулась.    

Я  уверен, что, если бы я отпрянул от нее, Шерли стала бы меня презирать, но –  спасибо моему обычному хладнокровию – я редко пугаюсь! Когда мне хорошо,  приятно и удобно, меня трудно сдвинуть с места, а в ту минуту мне было очень  хорошо, и потому я остался сидеть, даже не пошевельнувшись и едва взглянув на  дверь.    

– Доброе  утро, дядюшка, – сказала Шерли, обращаясь к фигуре, остолбеневшей на  пороге.    

– Давно  ли вы спустились, мисс Килдар, и давно ли сидите здесь наедине с мистером Муром?    

– Да,  очень давно. Мы оба пришли сюда рано, едва рассвело.    

– Это  неприлично…    

– Когда-то  это было действительно неприлично: я вела себя слишком грубо, невежливо, но  теперь – вы, наверное, это заметили – мы стали друзьями.    

– Я  замечаю гораздо больше, чем вам бы хотелось.    

– Едва  ли, сэр, – сказал я, – нам нечего скрывать. Кстати, хочу вам  заметить, что отныне вы можете со всеми замечаниями обращаться также и ко мне.  Я буду впредь оберегать мисс Килдар от всяких неприятностей.    

– Вы?  Какое отношение вы имеете к мисс Килдар?    

– Я  намерен ее защищать, охранять и служить ей.    

– Вы,  сэр? Вы, какой-то учителишка?    

– Ни  одного оскорбительного слова, сэр! – вмешалась Шерли. – Ни одного  непочтительного звука по отношению к мистеру Муру в моем доме!    

– Вы  становитесь на его сторону?    

– На  его сторону? О да!    

С  внезапной нежностью она обернулась ко мне, и я обвил рукой ее стан. Мы оба  встали.    

– Божжа  правый! – возопила, вся дрожа, облаченная в халат фигура.    

Должно  быть, этот «божжа» был дядюшкиным богом домашнего очага: когда его что-нибудь  выводило из себя, мистер Симпсон всегда призывал этого идола.    

– Войдите  в комнату, дядюшка, вы должны знать все. Скажите ему, Луи.    

– Пусть  только посмеет! Нищий! Плут! Лживый лицемер! Подлый, вкрадчивый, бесчестный  слуга! Прочь от моей племянницы, сэр, отпустите ее!    

Шерли в  ответ лишь теснее прильнула ко мне.    

– Со  мной рядом мой будущий супруг, – сказала она. – Кто осмелится тронуть  нас хоть пальцем?    

– Супруг?    

Мистер  Симпсон всплеснул руками и рухнул в кресло.    

– Еще  недавно вам очень хотелось узнать, за кого я собираюсь замуж. Уже тогда мое решение  было принято, но говорить о нем было еще рано. Теперь оно созрело,  подрумянилось на солнце и налилось всеми соками, как спелый персик: я выхожу за  Луи Мура!    

– Нет,  вы за него не выйдете! – дико завопил мистер Симпсон. – Он вас не  получит!    

– Я  скорее умру, чем выйду за другого. Я умру, если он не будет моим.    

Слова,  которые он прокричал ей в ответ, недостойны страниц этой записной книжки.    

Шерли  побледнела как смерть и задрожала всем телом: силы оставили ее. Я уложил ее на  кушетку, боясь, как бы она не лишилась чувств, но она открыла глаза и  божественной улыбкой успокоила меня. Я поцеловал ее, а затем… Ну, хоть убейте,  не могу припомнить, что произошло в следующие пять минут! Шерли потом  рассказывала мне сквозь смех и слезы, что я пришел в ярость и превратился в  настоящего дьявола. Она говорила, что, оставив ее на кушетке, я одним прыжком  пересек комнату, мистер Симпсон пулей вылетел за дверь, я тоже, и тут раздался  пронзительный крик миссис Джилл.    

Миссис  Джилл все еще визжала, когда я пришел в себя в другой части дома, в дубовой гостиной.  Помню, я вдавил мистера Симпсона в кресло, вцепившись ему в горло; глаза  несчастного вылезли из орбит, а я продолжал его душить. Помню, что экономка  стояла рядом, ломая руки и умоляя меня успокоиться. Наконец я его выпустил, в  тот же миг пришел в себя и стал холоден, как лед. Тем не менее я приказал  миссис Джилл тотчас послать в трактир за экипажем, а мистеру Симпсону сказал,  что он должен покинуть Филдхед, как только прибудет карета. Он был вне себя от  страха, однако заявил, что уезжать не собирается. Повторив свое распоряжение, я  велел заодно вызвать констебля.    

– Хотите  вы этого или нет, – сказал я, – вам придется уехать.    

Он  грозился подать жалобу в суд, но это меня не тревожило. Однажды я уже стоял  перед ним, если не такой взбешенный, то столь же непреклонный. Это было в ту  ночь, когда воры напали на дом в Симпсон-Гроуве и хозяин при его чрезвычайной  трусости хотел переполошить всех соседей, вместо того чтобы обороняться. Тогда  мне пришлось защищать его дом и его семейство, и я это сделал, усмирив сначала  хозяина. Поэтому сейчас я не отходил от него, пока не прибыл экипаж и сам  усадил его в коляску. Симпсон не переставал осыпать меня бранью, он был  потрясен и обозлен, он стал бы сопротивляться, если бы знал, как это сделать.  Наконец он стал звать жену и дочерей; я сказал, что они последуют за ним, как  только соберутся. Невозможно передать, как он рвал и метал, но было ясно, что  все это пустые угрозы; стоит проявить твердость, и он ничего не сделает. Я  знал, что он не потащит меня в суд; свою жену он изводил по мелочам, но в делах  важных решающее слово всегда оставалось за ней. Уже давно я заслужил ее  глубочайшую материнскую благодарность своим отношением к Генри: когда он бывал  болен, я ухаживал за ним лучше всякой сиделки, как она сама говорила, а этого  никакая мать никогда не забудет…    

Сегодня  миссис Симпсон и ее дочери тоже уехали в гневе и смятении. Миссис Симпсон не  сказала ни слова, но все же она меня уважает. Когда Генри бросился ко мне на  шею и я поднял его в карету и усадил возле матери, когда я укутал и ее, чтобы  ей было теплее, она от меня отвернулась, но я увидел, как на глаза ее  навернулись слезы. Она с еще большим жаром будет защищать меня потому, что  рассталась со мной так холодно. Я очень этому рад, но не за себя, а за ту, что  для меня дороже всего на свете, – за мою Шерли».    

     

* * *    

     

Неделю  спустя Луи Мур писал:    

«Теперь  я живу в Стилбро. Я поселился на время у одного из моих друзей. Это чиновник, и  я могу быть ему полезен. Каждый день я отправляюсь верхом в Филдхед. Когда же  наконец я смогу назвать это поместье своим домом, а его хозяйку – своей женой?  На душе у меня тяжело и неспокойно, я испытываю танталовы муки, которые иной  раз страшнее всех пыток. Теперь, глядя на Шерли, невозможно себе представить,  что совсем недавно она склонялась к моему плечу, приникала ко мне с нежностью и  доверием. Мне страшно, она превратила меня в несчастное существо. Она меня  избегает, – когда я приезжаю, она ускользает от меня. Сегодня я заглянул в  ее большие темные глаза. Трудно описать, что я в них увидел! Пантера,  прекрасная дикая пантера, коварное, неукротимое, несравненное создание! Она  грызет свою цепь, я вижу белые зубы, закусившие сталь! Она мечтает о диких  лесах, стремится к девической свободе. Я хочу, чтобы Симпсон возвратился и  снова вынудил ее искать защиты в моих объятиях, чтобы ей снова угрожала  опасность потерять меня, как я сейчас рискую потерять ее. Нет, я ее не потеряю,  но меня страшит слишком долгая отсрочка…    

Уже  ночь, скоро полночь. Весь день и весь вечер я провел в Филдхеде. Всего  несколько часов назад она прошла мимо меня, спускаясь по дубовой лестнице в  прихожую; она не знала, что я стою в полутьме у окна и смотрю на холодный блеск  звездного неба. Как близко от меня проскользнула она! Как стыдливо сверкнули ее  большие глаза! Ее взгляд, мимолетный и робкий, легкий и быстрый, был словно  сполох северного сияния!    

Я  последовал за ней в гостиную; там уже были миссис Прайор и Каролина Хелстоун,  которых она пригласила. В белом вечернем платье, с ниспадающими на плечи  густыми локонами, легкой, неслышной поступью, с бледным лицом и глазами,  полными тьмы и света, Шерли походила на эльфа, на дитя огня и ветра, дочь  солнечного луча к дождевой капли, на что-то неуловимое, воздушное и  непостоянное. Я хотел хоть на мгновенье оторвать от нее взор и не мог. Я разговаривал  с другими дамами, но смотрел только на нее. Она была очень молчалива. Мне  кажется, Шерли ни разу не обратилась ко мне, даже тогда, когда предложила мне  чаю.    

Случилось  так, что миссис Джилл вызвала ее на минутку. Я вышел в прихожую, залитую лунным  светом, чтобы перекинуться с ней хоть словом, когда она будет возвращаться.  Надежды мои сбылись.    

– Мисс  Килдар, подождите минутку, – остановил я ее.    

– Зачем?  Здесь так холодно.    

– Мне  не холодно, возле меня и вы не озябнете.    

– Но  я вся дрожу!    

– Наверное,  от страха. Почему вы меня боитесь? Почему вы стали так равнодушны, так далеки  от меня?    

– Как  же мне не бояться, когда при лунном свете вы похожи на огромного мрачного домового!    

– Постойте,  не уходите! Побудьте со мной еще немного, поговорим на свободе. Вот уже три дня  я не разговаривал с вами наедине, – это жестоко.    

– Я  вовсе не хотела быть жестокой, – отвечала она с нежностью, которая  сквозила во всех ее движениях, была написана у нее на лице, звучала в ее  голосе, хотя все ее существо сковывала какая-то почти неприметная, неуловимая,  смутная отчужденность.    

– Вы  меня очень огорчаете, – сказал я. – Не прошло и недели с того дня,  когда вы назвали меня своим будущим супругом, а теперь я снова стал для вас  учителем. Вы называете меня «мистером Муром», «сэром»; ваши уста забыли имя  «Луи».    

– Нет,  Луи, нет; это приятное, легкое имя, его нельзя так быстро забыть.    

– Тогда  будьте с Луи поласковее, подойдите к нему, позвольте ему вас обнять.    

– Я  и так ласкова, – сказала она, ускользая от меня, как белый призрак.    

– Ваш  голос очень нежен и очень тих, – продолжал я, спокойно подходя к  ней. – Вы, кажется, смирились, но что-то вас еще пугает.    

– Нет,  я совершенно спокойна и ничего не боюсь, – заверила она меня.    

– Ничего,  кроме своего возлюбленного.    

Я встал  перед ней на колени.    

– Понимаете,  мистер Мур, я очутилась в каком-то новом мире, я не узнаю ни себя, ни вас. Но  встаньте. Когда вы так ведете себя, мне тревожно и беспокойно.    

Я  повиновался; мне совсем не хотелось долго оставаться в столь неподходящей для  меня позе. Я только хотел, чтобы она успокоилась и вновь прониклась ко мне  доверием, и я добился успеха.    

– Теперь,  Шерли, – продолжал я, – вы можете понять, как я далек от счастья,  оставаясь в таком неопределенном, неудобном положении.    

– О  нет, вы счастливы! – быстро воскликнула она. – Вы даже не знаете, как  вы теперь счастливы. Любая перемена будет к худшему.    

– Счастлив  я или нет, но у меня нет больше сил терпеть. Вы так великодушны, не подвергайте  же меня столь жестокому испытанию!