1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 
     

В глубоком унынии и в дурном расположении духа приблизились  они к своим четвероногим, особливо Санчо, которого брало за сердце всякий раз,  когда приходилось брать из хозяйских денег; у него было при этом такое чувство,  как будто он не с деньгами расстался, а остался без глаз. В конце концов молча  сели они верхами и покинули берега славной реки, и тут Дон Кихот погрузился в  любовные свои думы, а Санчо – в думы о своем возвышении, которое теперь  представлялось ему более далеким, чем когда-либо, потому что хоть и был он  простоват, а все же прекрасно понимал, что поступки его господина, все или почти  все, неразумны, и он только искал случая, не беря расчета и даже не прощаясь со  своим господином, в один прекрасный день улепетнуть и возвратиться восвояси,  однако ж судьба распорядилась совсем иначе, и опасения его оказались неосновательными.    

Случилось так, что на другой день на закате солнца Дон  Кихот, выехав из лесу, окинул взглядом зеленый луг и в самом конце его  обнаружил скопление народа; приблизившись к этим людям, он понял, что это  соколиная охота. Тогда он подъехал еще ближе и увидел статную даму на  белоснежном иноходце; сбруя на нем была зеленая, седло же – серебряное. Дама  также была во всем зеленом, и одеяние ее было столь богато и столь изящно, что  казалось, будто это само изящество. На левой руке у нее сидел сокол, и по этому  признаку Дон Кихот догадался, что перед ним некая знатная особа, прочие же  охотники – ее свита, и так оно и было на самом деле; и по сему обстоятельству  он сказал Санчо:    

– Беги, дружочек Санчо, и скажи этой сеньоре на белом  коне и с соколом на руке, что я, Рыцарь Львов, падаю ниц пред ее великолепием и  что если ее величие позволит, то я приближусь к ней, дабы облобызать ей руки и  исполнить все, что только в моих силах и что бы ее светлость мне ни приказала.  Но только смотри, Санчо, не наговори лишнего и не вздумай уснащать посольскую  свою речь любимыми твоими поговорками.    

– Нашли какого уснастителя! – возразил Санчо. –  Не извольте беспокоиться! Слава богу, мне не впервой выезжать с посольством к  высокопоставленным и важным сеньорам!    

– За исключением того случая, когда я посылал тебя к  сеньоре Дульсинее, – заметил Дон Кихот, – я не помню, чтобы ты  когда-нибудь исполнял посольские обязанности, по крайней мере, находясь на  службе у меня.    

– Ваша правда, – молвил Санчо, – а все-таки  исправному плательщику залог не страшен, и где богато живут, там мигом на стол  подают. Я хочу сказать, что ничего мне не нужно втолковывать и ни о чем не  нужно меня упреждать: у меня у самого хватит смекалки, я сам кое-что в этих  делах смыслю.    

– Я в этом уверен, Санчо, – сказал Дон  Кихот, – ну, час добрый, господь с тобой!    

Санчо погнал серого во весь дух и, подъехав к прекрасной  охотнице, спешился, пал на колени и сказал:    

– Прелестная сеньора! Вон тот рыцарь, которого зовут  Рыцарем Львов, – это мой господин, а я – его оруженосец, и дома меня зовут  Санчо Пансою. Так вот этот самый Рыцарь Львов, который еще недавно прозывался  Рыцарем Печального Образа, послал меня попросить ваше величие, чтобы вы  соблаговолили позволить ему явиться с вашего соизволения, разрешения и согласия  сюда и исполнить его желание, а желает он, как он сам говорит, да и я тоже так  думаю, только одного: служить вашему высокополетному соколичеству и  великолепию, и вот, если таковое соизволение воспоследует, то ваше сиятельство  от этого только выиграет, а он почтет сие за особую-преособую милость и  удовольствие.    

– Поистине, добрый оруженосец, – молвила в ответ  сеньора, – ты ничего не упустил из того, что при исполнении подобных  поручений требуется. Встань же, – оруженосцу столь великого рыцаря, каков  Рыцарь Печального Образа, о котором мы здесь уже много наслышаны, неприлично  стоять на коленях. Встань же, друг мой, и передай своему господину, что он  прибыл как раз вовремя и что я и мой муж герцог приглашаем его в наш летний  дворец.    

Санчо поднялся с колен; его столько же поразила красота  доброй сеньоры, сколько любезность ее и приветливость, но всего более он был  поражен тем, что, оказывается, она уже слышала о Рыцаре Печального Образа;  правда, Рыцарем Львов она его не называла, но это, верно, потому, что Дон Кихот  взял себе это название совсем недавно. Между тем герцогиня (как ее имя – узнать  пока не удалось) обратилась к Санчо с вопросом:    

– Скажи, любезный оруженосец: не о твоем ли господине  написана книга под заглавием Хитроумный идальго Дон Кихот Ламанчский и  не является ли владычицей его души некая Дульсинея Тобосская?    

– Это он и есть, сеньора, – отвечал Санчо, –  а оруженосец, который выведен или, по крайности, должен быть выведен в этой  книге и которого зовут Санчо Пансою, это я, если только меня не подменили в  колыбели, то есть, я хочу сказать, в книгопечатне.    

– Все это меня весьма радует, – объявила  герцогиня. – Так поезжай же, друг мой Панса, и передай своему господину,  что он будет дорогим и желанным гостем в моих владениях и что большего  удовольствия, чем его посещение, мне ничто на свете не могло бы доставить.    

Получив столь благоприятный ответ, Санчо с чувством  глубокого удовлетворения направился к своему господину, передал ему все, что  сказала эта знатная сеньора, и на свой деревенский лад превознес до небес  необычайную ее красоту, великую приятность и обходительность. Дон Кихот  приосанился, вытянулся на стременах, поправил забрало, дал шпоры Росинанту и с  крайне независимым видом отправился лобызать герцогине руки; герцогиня же, пока  Дон Кихот ехал, подозвала своего мужа герцога и рассказала об его посольстве. А  как супруги читали первую часть истории Дон Кихота и знали из нее об его  причудах, то с великою радостью поджидали его и жаждали с ним познакомиться,  заранее решив, что они будут потворствовать всем его прихотям, поддакивать ему  и все то время, что он у них прогостит, обходиться с ним как со странствующим  рыцарем, соблюдая все церемонии, обыкновенно описываемые в читанных ими рыцарских  романах, до которых они были большими охотниками.    

Тем временем Дон Кихот с поднятым забралом приблизился к  кавалькаде и подал Санчо знак, что намерен спешиться; Санчо ринулся было подержать  ему стремя, но, на беду, когда спрыгивал со своего серого, зацепился одной  ногой за веревку от седла; выпутаться ему так и не удалось, и, припав лицом и  грудью к земле, он повис на веревке. Дон Кихот привык к тому, чтобы, когда он  слезает с коня, ему держали стремя, и теперь он, полагая, что Санчо уже здесь,  перегнулся и потащил за собою седло Росинанта, седло же, по всей вероятности,  было плохо подтянуто, ибо он, к немалому своему смущению, вместе с седлом  грянулся оземь, мысленно осыпая проклятиями злосчастного Санчо, которого нога  все еще была в тисках. Герцог приказал своим егерям помочь рыцарю и оруженосцу,  те подняли Дон Кихота, Дон Кихот же сильно ушибся при падении и прихрамывал,  однако ж попытался было через силу стать на колени перед герцогом и герцогиней,  но герцог решительно этому воспротивился – он соскочил с коня, обнял Дон Кихота  и сказал:    

– Мне очень досадно, сеньор Рыцарь Печального Образа,  что вступление в мои земли ознаменовалось для вас такой неудачей. Впрочем,  небрежение оруженосцев бывает иной раз причиною и более неприятных  происшествий.    

– Происшествие, с которым связана встреча с таким  славным вельможей, как вы, нельзя признать неудачным, – возразил Дон  Кихот. – Даже если б я низринулся на самое дно пропасти, меня вызволила бы  оттуда и вознесла честь свидания с вами. Мой оруженосец, накажи его господь, гораздо  лучше умеет развязывать свой язык, чтобы отпускать всякие шуточки, нежели  привязывать и подтягивать седло, чтобы оно крепче держалось. Но в любом  положении, поверженный или же восставший, пеший или же конный, я всегда к  услугам вашим и сеньоры герцогини, достойной вашей супруги, достойной  именоваться первоизбранницею красоты и первоверховною законодательницею  учтивости.    

– Стойте, стойте, сеньор Дон Кихот Ламанчский! –  молвил герцог. – Там, где царит сеньора донья Дульсинея Тобосская, не  должно восхвалять чью бы то ни было красоту.    

Между тем Санчо Панса уже высвободил ногу из петли и,  приблизившись, поспешил ответить за своего господина:    

– Нельзя отрицать, напротив, должно подтвердить, что  сеньора Дульсинея Тобосская очень даже красива, но ведь заяц выбегает, когда  охотник не ожидает, и потом я еще такое слыхал: то, что мы называем природой,  это, говорят, вроде гончара, который делает сосуды из глины, и коли он слепил  один красивый сосуд, стало быть, может слепить их и два, и три, и целую сотню.  Говорю я это к тому, что сеньора герцогиня, право, не хуже моей хозяйки,  сеньоры Дульсинеи Тобосской.    

Дон Кихот обратился к герцогине и сказал:    

– Примите в соображение, ваше величие, что ни у одного  странствующего рыцаря не было такого говорливого и вечно балагурящего  оруженосца, как у меня, и если вашему высокопревосходительству будет угодно,  чтобы я послужил вам хотя бы несколько дней, то вы в этом убедитесь на деле.    

Герцогиня же ему на это сказала:    

– Если добрый Санчо – шутник, то мне это очень  нравится; это доказывает, что он не глуп, – людям тупоумным, как вы сами  отлично знаете, сеньор Дон Кихот, шутки и остроты не даются, а коль скоро добрый  Санчо – шутник и остряк, то я сей же час готова признать его за умника.    

– И за болтуна, – примолвил Дон Кихот.    

– Тем лучше, – подхватил герцог, – великое  остроумие с немногословием не уживается. Ну, а сейчас, без лишних слов, милости  прошу, великий Рыцарь Печального Образа…    

– Рыцарь Львов должно говорить, ваша  светлость, – ввернул Санчо, – кончились все эти образы до  безобразы, – теперь только львы.    

– Итак, прошу пожаловать вас, сеньор Рыцарь Львов, в  мой замок, – продолжал герцог, – он отсюда недалеко, и там вы  встретите прием, на который столь высокая особа, как вы, имеет полное право  рассчитывать и который мы с герцогинею имеем обыкновение оказывать всем тем  странствующим рыцарям, что бывают у нас в гостях.    

За это время Санчо успел привести в надлежащий порядок и  хорошенько подтянуть седло своего господина, тот снова сел на Росинанта, герцог  на своего прекрасного коня, герцогиня оказалась между ними, и все двинулись к  замку. Герцогиня, однако же, велела Санчо ехать с нею рядом, ибо умные его речи  доставляли ей несказанное удовольствие. Санчо не заставил себя долго  упрашивать, втиснулся в эту троицу и на правах четвертого собеседника принял  участие в общем разговоре, чем весьма обрадовал герцога и герцогиню, которые за  великую удачу почли то обстоятельство, что могут принять у себя странствующего  рыцаря и разглагольствующего оруженосца.    

     

    

 Глава XXXI,    

     

повествующая о многих великих событиях    

     

    

     

Санчо был в совершенном восторге, ибо вообразил, что  находится в милости у герцогини, и надеялся обрести в ее замке то же, что и в  имении дона Дьего и в доме Басильо; он обожал довольство, и как скоро ему  представлялся случай понаслаждаться жизнью, он неукоснительно хватал его за  вихор.    

Далее в истории говорится, что еще до того, как все  приблизились к летнему дворцу, иначе говоря к замку, герцог поехал вперед и отдал  распоряжение всем своим слугам, как должно обходиться с Дон Кихотом, и когда  Дон Кихот вместе с герцогиней подъехал к воротам замка, то навстречу вышли два  не то лакея, не то конюха в длинных, до пят, так называемых утренних платьях из  великолепного алого атласа, и не успел он оглянуться, как они уже подхватили  его на руки и сказали:    

– Соблаговолите, ваше величие, помочь сеньоре герцогине  сойти с коня.    

Дон Кихот хотел было ей помочь, но тут между ним и  герцогиней произошел длительный обмен любезностями; герцогиня, однако ж,  настояла на своем и изъявила твердое желание сойти и спуститься с коня только с  помощью герцога, ибо она-де чувствует, что недостойна утруждать понапрасну  столь великого рыцаря. В конце концов приблизился герцог и помог ей спешиться;  когда же все вошли в обширный внутренний двор, две прелестные девушки набросили  Дон Кихоту на плечи великолепную алую мантию, и в тот же миг во всех галереях  появились слуги и служанки и начали громко восклицать:    

– Добро пожаловать, краса и гордость странствующего  рыцарства!    

И при этом все они или почти все опрыскивали из флаконов  герцога, герцогиню и Дон Кихота душистою жидкостью, что привело Дон Кихота в  крайнее изумление. И тут он впервые окончательно убедился и поверил, что он не  мнимый, а самый настоящий странствующий рыцарь, ибо все обходились с ним так же  точно, как обходились с подобными рыцарями во времена протекшие, о чем ему было  известно из романов.    

Санчо, бросивши серого, увязался было за герцогиней и  прошмыгнул в замок, но его начала мучить совесть, что он оставил осла одного, и  он приблизился к некоей почтенной дуэнье,[421]  также вышедшей встречать герцогиню, и шепнул ей:    

– Сеньора Гонсалес, или как вас там величают…    

– Меня зовут доньей Родригес де Грихальба, –  отвечала дуэнья. – Что тебе надобно, любезный?    

Санчо же ей на это ответил так:    

– Я бы хотел, чтоб ваша милость сделала мне такое  одолжение: вышла за ворота замка, – там стоит мой серый ослик, так вот,  будьте любезны, ваша милость, велите поставить его в стойло, а не то так сами  поставьте: он у меня, бедняжка, слегка пуглив и ни в коем разе один не  останется.    

– Если и господин так же учтив, как его слуга, то нас  можно поздравить! – заметила дуэнья. – Пошел отсюда, братец, чтоб  тебе пусто было – тебе и тому, с кем ты к нам явился, – и ухаживай сам за  своим ослом, а дуэньи в этом замке такими делами не занимаются.    

– Да ведь я, честное слово, слыхал, – возразил  Санчо, – как мой господин, а уж он по части разных историй собаку съел,  рассказывал о Ланцелоте, Из Британии прибывшем, что, мол, Фрейлины пеклись о  нем, О коне его – принцессы, а уж мой-то осел – не чета лошаденке сеньора Ланцелота.    

– Вот что, братец, – молвила дуэнья, – если  ты – шут, то прибереги свои шуточки для тех, кому они придутся по вкусу и кто  тебе за них заплатит, а от меня ты фигу получишь.    

– Вот и отлично, – подхватил Санчо, – по  крайности, фига будет очень даже зрелая: ведь по годам-то она, я думаю, как раз  ваша ровесница!    

– Дрянь паршивая! – воспылав гневом, вскричала  дуэнья. – Стара я или молода – в этом я дам отчет богу, а не тебе,  мошенник, грязный мужик!    

Произнесла она эти слова столь громогласно, что герцогиня ее  услышала, оглянулась и, увидев, что у дуэньи глаза налились кровью от злости,  спросила, что это значит.    

– А то, что этот молодчик, – отвечала  дуэнья, – пристал ко мне, чтоб я отвела в конюшню его осла, которого он  бросил у ворот, и привел в пример каких-то фрейлин, неизвестно где служивших  какому-то Ланцелоту, между тем как дуэньи будто бы ухаживали за его скакуном, и  в довершение всего ни за что ни про что обозвал меня старухой.    

– Я лично почла бы это за самое тяжкое  оскорбление, – заметила герцогиня. И, обратясь к Санчо, примолвила: –  Прими в рассуждение, любезный Санчо, что донья Родригес еще очень молода, и  покрывало носит она не по причине преклонных лет, а для вящего почета и по  обычаю.    

– Не видать мне счастья, если я хотел сказать ей  что-нибудь обидное, – заговорил Санчо, – я ей сказал это единственно  потому, что уж очень я обожаю моего ослика, и мне показалось, что его можно  вверить попечениям только такой сердобольной особы, какова сеньора донья  Родригес.    

Дон Кихот все это слышал.    

– Санчо! Это ли место для подобных разговоров? –  сказал он наконец.    

– Сеньор! – отвечал Санчо. – Где бы человек  ни находился, он всюду будет говорить о своей нужде: я на этом самом месте  вспомнил об осле и на этом самом месте о нем заговорил, а вспомни я о нем в  конюшне, так в конюшне бы и заговорил.    

Герцог же на это сказал:    

– Санчо весьма здраво рассуждает, и не виноват он ни в  чем. Ослик будет накормлен досыта, так что Санчо может не беспокоиться: за его  любимцем будут ухаживать, как за ним самим.    

После этих разговоров, позабавивших всех, кроме Дон Кихота,  ему предложили подняться по лестнице и провели в залу, увешанную драгоценною  парчою и златоткаными коврами; шесть девушек сняли с него доспехи и стали  прислуживать ему, как пажи, – все они были научены и предуведомлены  герцогом и герцогинею, что им нужно делать и как должно обходиться с Дон  Кихотом, чтобы он вообразил и удостоверился, что его принимают за  странствующего рыцаря. Когда с Дон Кихота сняли доспехи, он, тощий, высокий,  долговязый, с такими впалыми щеками, что казалось, будто они целуют одна другую  изнутри, остался в узких шароварах и в камзоле из верблюжьей шерсти, и вид у  него был такой, что если бы девушки не делали над собой усилие, чтобы не  прыснуть (а на сей предмет они получили от своих господ особый наказ), они бы,  уж верно, покатились со смеху.    

Затем прислужницы попросили Дон Кихота раздеться донага,  чтобы они могли переменить на нем сорочку, но он этому решительно  воспротивился, объявив, что благопристойность так же подобает странствующим  рыцарям, как и храбрость. Со всем тем он попросил передать чистую сорочку Санчо  и, запершись с ним в другом покое, где находилось роскошно убранное ложе, разделся  и переменил сорочку; оставшись же наедине с Санчо, он обратился к нему с такими  словами:    

– Отвечай, новорожденный шут и исконный дурачина: как  ты смел бесчестить и оскорблять почтенную и достойную всяческого уважения  дуэнью? Разве ты не мог найти более подходящего времени, чтобы вспомнить о  своем сером, и неужели ты думаешь, что сеньоры, которые оказали нам столь  пышный прием, не позаботились бы о наших животных? Ради бога, Санчо, совладай  ты с собою и не выставляй на погляденье своей пряжи, а то все догадаются, что  ты сработан из грубой деревенской ткани. Помни, греховодник, что господа  пользуются тем большим уважением, чем добропорядочнее и благовоспитаннее их  слуги, и что одно из главных достоинств, коими принц отличается от остальных  людей, состоит в том, что слуги его так же хороши, как и он сам. Горе мне с  тобой, никудышный ты человек, неужели ты не понимаешь, что если все признают тебя  за грубого мужика и придурковатого шута, то подумают, что я жулик и обманщик?  Нет, нет, друг Санчо, остерегайся подобных неприятностей. Кто не знает меры в  болтовне и острословии, тот при первом же неосторожном шаге впадет и ударится в  жалкое скоморошество. Обуздай свой язык. Обдумывай и взвешивай каждое слово,  прежде нежели оно изойдет у тебя из уст, и прими в соображение, что мы попали  наконец в такое место, где с помощью господа бога и моей доблести мы приумножим  нашу славу и достояние.    

Санчо твердо обещал во исполнение господской воли зашить  себе рот и скорее откусить язык, нежели произнести хотя одно неуместное и  необдуманное слово; можно, дескать, не беспокоиться: никто по его поведению не  поймет, что они за люди.    

    

Дон Кихот переоделся, препоясался мечом, накинул на плечи  алую мантию, на голову надел зеленого атласа берет, который ему подали  прислужницы, и в таком виде вышел в обширную залу, где его уже ожидали девушки,  выстроившиеся в два ряда и державшие сосуды для омовения рук; весь этот обряд  был совершен с множеством поклонов и разных церемоний. Затем явились двенадцать  пажей, и с ними дворецкий, дабы отвести Дон Кихота в столовую, где его  дожидались владельцы замка. Обступив Дон Кихота, пажи торжественно и весьма  почтительно провели его в другую залу, где стоял роскошно убранный стол,  накрытый всего лишь на четыре прибора. У порога встретили его герцог, герцогиня  и некий важный священник из числа тех, которые у владетельных князей состоят в  духовниках; из числа тех, которые, не будучи князьями по рождению, оказываются  бессильны научить природных князей, как должно вести себя в этом звании; из  числа тех, которые стремятся к тому, чтобы величие высокопоставленных лиц  мерилось их собственным духовным убожеством; из числа тех, которые, желая  научить духовных чад своих умеренности, делают из них скупцов, – вот что,  по всей вероятности, представлял собою этот важный священник, который вместе с  герцогскою четою вышел навстречу Дон Кихоту. Герцог предложил Дон Кихоту занять  почетное место, тот сначала было отнекивался, но в конце концов сдался на  уговоры. Духовник сел напротив Дон Кихота, герцог же и герцогиня – справа и  слева от него.    

При сем присутствовавший Санчо был ошеломлен и огорошен теми  почестями, какие столь знатными особами воздавались его господину; и когда он  увидел, какие церемонии пришлось разводить герцогу, чтобы уговорить Дон Кихота  сесть на почетное место, то сказал:    

– Если ваши милости мне позволят, я расскажу, что  случилось однажды в нашем селе, когда зашел спор о местах за столом.    

При этих словах Дон Кихот вздрогнул, – по-видимому, он  испугался, что Санчо сболтнет какую-нибудь глупость. Санчо посмотрел на него,  все понял и сказал:    

– Не бойтесь, государь мой, что я отклонюсь от моего  предмета или же брякну что-нибудь совсем неподходящее, – я еще не позабыл  давешних советов вашей милости насчет того, как должно говорить, много или  мало, хорошо или худо.    

– Я этого не помню, Санчо, – сказал Дон  Кихот, – говори что хочешь, но только покороче.    

– Так вот, – продолжал Санчо, – я хочу вам  рассказать истинную правду, да и потом мой господин Дон Кихот, здесь  присутствующий, все равно не даст мне соврать.    

– По мне, – отозвался Дон Кихот, – ври  сколько хочешь, Санчо, я не буду тебя останавливать, но только сначала подумай,  что ты намерен рассказать.    

– Я уж думал и передумал, семь раз примерял и только на  восьмой отрезал, и сейчас вы в этом убедитесь на деле.    

– Хорошо, если б ваши светлости прогнали этого  болвана, – сказал Дон Кихот, – а то он бог знает чего наговорит.    

– Клянусь жизнью моего мужа, – сказала  герцогиня, – что Санчо не отойдет от меня ни на шаг. Я его очень люблю и  знаю, что он очень умен.    

– Дай бог вашему святейшеству век свой прожить с умом  за доброе обо мне мнение, хотя я его и не заслужил, – объявил  Санчо. – А рассказать я хочу вот что. Пригласил к себе один идальго из  нашего села, очень богатый и знатный, потому он из рода Аламос де Медина дель  Кампо, и женатый на донье Менсии де Киньонес, дочке дона Алонсо де Мараньон,  рыцаря ордена святого Иакова, который дон Алонсо утонул в Эррадуре и из-за  которого назад тому несколько лет в нашем селе началась свара, в которой,  сколько мне известно, участвовал и мой господин Дон Кихот, и тогда же еще  поколотили Томасильо Лоботряса, сына кузнеца Бальбастро… Ну что, досточтимый  мой хозяин, разве это не правда? Ради всего святого, скажите, что – правда,  иначе сеньоры могут подумать, что я враль и болтун.    

– До сей поры ты мне казался скорее болтуном, нежели  лжецом, – вмешался духовник, – впрочем, не знаю, кем ты окажешься  впоследствии.    

– Ты называешь столько имен, Санчо, и указываешь  столько примет, что я поневоле вынужден признать, что, по-видимому, ты говоришь  правду. Однако продолжай и сократи свой рассказ, ибо, судя по началу, ты этак  не кончишь и через два дня.    

– Нет, пусть не сокращает, если хочет доставить мне  удовольствие, – возразила герцогиня, – напротив, пусть рассказывает,  как умеет, хотя бы не кончил и за шесть дней, если же ему и в самом деле  столько понадобится, то это будут самые приятные дни в моей жизни.    

– Итак, государи мои, – продолжал Санчо, –  этого самого идальго я знаю как свои пять пальцев, потому от меня до его дома –  рукой подать, и вот, стало быть, пригласил он к себе одного честного, но  бедного крестьянина.    

– Поскорей, братец, – прервал его тут  священник, – если ты так будешь рассказывать, то и до второго пришествия  не кончишь.    

– Бог даст, задолго до этого срока успею  рассказать, – отрезал Санчо. – Так вот, стало быть, приходит  крестьянин в гости к этому самому идальго, царство ему небесное, – ведь он  уж помер, и говорят, будто умирал, как святой; правда, сам-то я не видел, я  тогда косил в Темблеке…    

– Ради создателя, сын мой, возвращайся ты как можно  скорее из Темблеке и обойдись без погребения идальго, а то пока ты кончишь, как  бы кого-нибудь из нас не похоронили.    

– Ну так вот, – продолжал Санчо, – собираются  они оба садиться за стол, – я их как сейчас вижу…    

Великое удовольствие доставляло герцогской чете то приметное  неудовольствие, какое вызывали у духовной особы отступления и заминки в  рассказе Санчо, а в душе у Дон Кихота кипели негодование и ярость.    

– Так вот, – продолжал Санчо, – пора, стало  быть, садиться за стол, тут крестьянин и заладил: пусть, дескать, на почетное  место садится идальго, а идальго заладил: пусть туда садится крестьянин, у  него, мол, в доме все должно быть, как он прикажет, однако ж крестьянину  хотелось блеснуть своей вежливостью и благовоспитанностью, и он – ни за что;  наконец идальго рассердился, схватил крестьянина за плечи, насильно усадил его  и сказал: «Да садись же ты, дубина! Куда бы я ни сел, мое место все будет  почетнее твоего». Вот и весь мой рассказ, и, по чести, я уверен, что пришелся  он как раз кстати.    

У Дон Кихота все лицо пошло красными пятнами, проступившими  сквозь смуглоту его кожи; между тем хозяева, боясь, как бы Дон Кихот, который,  уж верно, понял намек Санчо, не обиделся и на них, приняли степенный вид. И  чтобы переменить разговор и чтобы Санчо перестал пороть дичь, герцогиня  спросила Дон Кихота, имеет ли он вести от сеньоры Дульсинеи и сколько великанов  и лиходеев отослал он ей в подарок за последнее время, ибо, по всей  вероятности, он над многими-де из них успел одержать победу. Дон Кихот же ей на  это ответил так:    

– Сеньора! Мои несчастья имели начало, однако ж конца  им не предвидится. Я побеждал великанов, я отсылал к ней душегубов и лиходеев,  но как могли они ее отыскать, коль скоро она заколдована и превращена в  сельчанку, уродливее которой и представить себе невозможно?    

– Не знаю, – вмешался Санчо Панса, – мне  показалось, что краше ее нет никого на свете. Во всяком случае, могу ручаться,  что по части легкости и прыжков она никакому канатному плясуну не даст спуску.  Честное слово, сеньора герцогиня, она прямо с земли на ослицу вспрыгивает, как  все равно кошка.    

– А разве ты видел ее заколдованной, Санчо? –  спросил герцог.    

– Еще бы не видел! – отвечал Санчо. – А какой  же черт, если не я, прежде всех попался на эту удочку с колдовством? Нет, нет,  она и впрямь заколдована… так же, как мы с вами!    

Духовник, слышавший весь этот разговор про великанов,  душегубов и колдовство, догадался, что это и есть Дон Кихот Ламанчский,  которого историю герцог читал постоянно, между тем духовник порицал его за это  многократно и уверял, что глупо с его стороны читать подобные глупости. И вот  теперь, совершенно удостоверившись в правильности своих предположений, он в  превеликом гневе заговорил с герцогом:    

– Ваша светлость! Вам, государь мой, придется давать  ответ богу за выходки этого молодца. Я склонен думать, что этот самый Дон  Кихот, Дон Остолоп или как его там, не столь уж слабоумен, каким ваша светлость  себе его представляет, а потому и не след вам потворствовать его дурачествам и  сумасбродствам.    

Затем он обратился непосредственно к Дон Кихоту и сказал:    

– Послушайте вы, пустая голова: кто это вам втемяшил,  что вы странствующий рыцарь и что вы побеждаете великанов и берете в плен  лиходеев? Опомнитесь и попомните мое слово: возвращайтесь к себе домой, растите  детей, если у вас есть таковые, занимайтесь хозяйством и перестаньте мыкаться  по свету, ловить в небе журавля и смешить всех добрых людей, знакомых и незнакомых.  Откуда вы взяли, что были на свете и сейчас еще существуют странствующие  рыцари, не к ночи будь они помянуты? Где же это в Испании водятся великаны или  в Ламанче – душегубы, и где эти заколдованные Дульсинеи и вся эта уйма чепухи,  которая про вас написана?    

Дон Кихот со вниманием выслушал почтенного сего мужа, а  когда тот умолк, он, несмотря на свое уважение к герцогской чете, вскочил с  места и, всем своим видом выражая гнев и возмущение, заговорил…    

Впрочем, ответ его заслуживает особой главы.    

     

    

 Глава XXXII    

     

О том, как Дон Кихот ответил своему хулителю, а равно и о  других происшествиях, и важных и забавных    

     

    

     

Итак, Дон Кихот вскочил, весь затрясся и, задыхаясь от  волнения, заговорил:    

– То место, где я нахожусь, присутствие высоких особ и  уважение, которое я всегда питал и питаю ныне к сану вашей милости, сковывают и  удерживают в границах правый мой гнев. Так вот, в силу того, о чем я сейчас  говорил, и памятуя о том, что известно всем, а именно, что люди ученые не  владеют никаким другим оружием, кроме оружия женщин, то есть языка, я как раз к  этому оружию и прибегну и на равных основаниях вступлю в бой с вашею милостью,  от которой, кстати сказать, не грубой брани, но благих советов должно было бы  ожидать. Порицания душеспасительные и исходящие из добрых побуждений выражаются  при совершенно иных обстоятельствах и в иное время, – во всяком случае,  порицая меня во всеуслышание и притом столь сурово, вы тем самым вышли за  пределы благого порицания, ибо оно зиждется не столько на суровости, сколько на  мягкости, и нехорошо, обличая грехи, о которых вы понятия не имеете, ни с того  ни с сего обзывать грешника слабоумным и остолопом. В самом деле, я прошу вашу  милость ответить: какие такие вы нашли во мне дурачества, которые дают вам  право бичевать меня, клеймить и посылать домой заниматься хозяйством и  заботиться о жене и детях, хотя вы даже не знаете, есть ли они у меня? Неужели  достаточно на правах духовника втереться в чужую семью, неужели достаточно  получить воспитание в каком-нибудь дешевом пансионе, видеть свет не далее, чем  на двадцать-тридцать миль в окружности, чтобы так, с налету, диктовать законы  странствующему рыцарству и судить о странствующих рыцарях? Или, по-вашему, это  бесплодное занятие и праздное времяпрепровождение – странствовать по миру,  чуждаясь его веселий и взбираясь по крутизнам, по которым доблестные восходят к  обители бессмертья? Когда б меня признали за слабоумного рыцари или же  блестящие и великодушные вельможи, я почел бы это за несмываемое для себя  бесчестие, а коли меня обзывают глупцом разные буквоеды, которые никогда не  вступали на путь странствующего рыцарства, то я не придаю этому ровно никакого  значения: я – рыцарь и, коли будет на то воля всевышнего, рыцарем и умру. Одни  шествуют по широкому полю надутого честолюбия, другие идут путем низкой и  рабьей угодливости, третьи – дорогою лукавого лицемерия, четвертые – стезею  истинной веры, я же, ведомый своею звездою, иду узкой тропой странствующего  рыцарства, ради которого я презрел житейские блага, но не честь. Я вступался за  униженных, выпрямлял кривду, карал дерзость, побеждал великанов и попирал  чудовищ. Я влюблен единственно потому, что так странствующим рыцарям положено,  но я не из числа влюбленных сластолюбцев, моя любовь – платоническая и  непорочная. Я неизменно устремляюсь к благим целям, а именно: всем делать добро  и никому не делать зла. Судите же теперь, ваши светлости, высокородные герцог и  герцогиня, можно ли обзывать глупцом того, кто так думает, так поступает и так  говорит.    

– Ей-богу, здорово сказано! – воскликнул  Санчо. – И больше вы, сеньор и господин мой, ничего не говорите в свое  оправдание, все равно лучше не скажешь, не придумаешь и не убедишь. И потом,  если этот сеньор уверяет, будто странствующих рыцарей прежде не было и сейчас  нет, то разве он хоть что-нибудь в этих делах смыслит?    

– А ты, любезный, уж не Санчо ли Панса, о котором  пишут, будто Дон Кихот обещал пожаловать ему остров? – спросил духовник.    

– Я самый, – отвечал Санчо, – и заслужил я  этот остров не хуже всякого другого. Про таких, как я, говорят: «К добрым людям  пристанешь, сам добрым станешь», а потом еще: «С кем поведешься, от того и  наберешься», и еще: «Доброго дерева сень сулит тебе добрую тень». Вот я к  доброму сеньору и прилепился, уже несколько месяцев, как я при нем состою, и,  господь даст, скоро сам стану вроде него, и ему хорошо, и мне хорошо: что там  ни говори, быть ему императором, а мне – губернатором.    

– Разумеется, друг Санчо, – прервал его тут  герцог, – из уважения к сеньору Дон Кихоту я передам тебе во владение один  свободный остров довольно хорошего качества.    

– На колени, Санчо! – сказал Дон Кихот. –  Припади к стопам его светлости за оказанную тебе милость.    

Санчо повиновался; тут священник вскипел и, встав из-за  стола, обратился к герцогу с такими словами:    

– Мой сан повелевает мне сказать вам, ваша светлость,  что вы так же точно помешаны, как и эти греховодники. Да как же им и не быть  безумными, когда люди здравомыслящие потакают их безумствам! Принимайте их у  себя, ваша светлость, а я, пока они будут у вас, побуду у себя и перестану  порицать то, что исправлению не поддается.    

И, не прибавив более ни слова и так и не кончив обеда,  духовник удалился, невзирая на уговоры герцога; впрочем, герцог особенно не  настаивал, оттого что нелепая эта вспышка сильно его смешила. Наконец, перестав  смеяться, он повел с Дон Кихотом такую речь:    

– Ваша милость, сеньор Рыцарь Львов, великолепно за  себя постояла, и теперь вам уже нет смысла требовать удовлетворения за слова,  только кажущиеся обидными, но на самом деле таковыми отнюдь не являющиеся, ибо  ваша милость лучше меня знает, что как женщины, так и духовные лица никого  обидеть не могут.    

– Ваша правда, – заметил Дон Кихот, – и это  потому, что тот, кого нельзя обидеть, не может обидеть другого, а как женщины,  дети и духовные лица не могут обороняться, если кто-нибудь на них нападет, то и  не должны они почитать себя оскорбленными. Ваша светлость не хуже меня знает  разницу между обидой и оскорблением: оскорбление исходит от того, кто может его  нанести, кто его наносит и кто в нанесении его упорствует, меж тем как обида  может исходить от кого угодно и не заключать в себе ничего оскорбительного. Вот  вам пример: идет по улице некто, ровно ничего не подозревая, как вдруг на него  нападают десять злоумышленников и избивают его палками, он выхватывает шпагу,  дабы исполнить свой долг, но численный перевес на стороне противников, и он  принужден отказаться от своего намерения, то есть от мести, – такого  человека можно назвать обиженным, но не оскорбленным. Поясню ту же самую мысль  на другом примере: идет человек, вдруг кто-то сзади к нему подходит, бьет его  палкой и, не мешкая ни секунды, убегает, тот бросается за ним, но догнать не  может, – так вот, о потерпевшем можно сказать, что его обидели, но не  оскорбили, ибо в нанесении оскорбления должно упорствовать. Вот если бы тот,  кто, пусть даже сначала из-за угла, накинулся на прохожего с палкой, выхватил,  не сходя с места, шпагу и встретился с ним лицом к лицу, то в сем случае  пострадавшего можно назвать и обиженным, и оскорбленным одновременно.  Обиженным, потому что на него напали вероломно, оскорбленным, потому что  нанесший оскорбление упорствовал в содеянном и не обращался в бегство, а стоял  на месте. Итак, по законам проклятой дуэли, я могу почитать себя обиженным, но  не оскорбленным, ибо ни дети, ни женщины не должны чувствовать оскорбления, а  следовательно, им незачем ни убегать, ни останавливаться, и так же точно  обстоит со священнослужителями, ибо и у тех, и у других, и у третьих нет ни  оружия, ни доспехов, – обороняться они, естественно, обязаны, но не  обязаны на кого бы то ни было нападать. Я только что сказал, что могу почитать  себя обиженным, но теперь признаю, что вовсе нет, ибо кого нельзя оскорбить, тот  не может нанести оскорбление другому, по каковой причине я не должен видеть, да  и не вижу ничего обидного в словах этого доброго человека. Единственно, о чем я  жалею, это что он не побыл с нами, – я бы ему доказал, как он ошибается,  думая и утверждая, что странствующих рыцарей не было и нет. Если бы нечто  подобное услышал Амадис или же кто-либо из бесчисленных его родичей, то, разумеется,  его милости не поздоровилось бы.    

– Это уж наверняка, – подхватил Санчо, –  рассекли бы его одним махом сверху донизу, как все равно гранат или перезрелую  дыню. Эти люди шутить не любили! Бьюсь об заклад, что, если б Ринальд Монтальванский  послушал рассуждения этого человечишки, – крест истинный, он так дал бы  ему по зубам, что тот целых три года потом помалкивал бы. Попробовал бы он  только с ними схватиться, сам был бы не рад.    

Слушая Санчо, герцогиня умирала со смеху, и казалось ей, что  он еще забавнее и еще сумасброднее, чем его господин, да и многие другие  держались тогда этого мнения. В конце концов Дон Кихот успокоился, обед  кончился, и когда убрали со стола, появились четыре девушки, одна с серебряным  тазом, другая с кувшином, также серебряным, третья с двумя белоснежными и роскошными  полотенцами, перекинутыми через плечо, а четвертая, засучив по локоть рукава,  держала в белых своих руках (а руки у нее и точно были белые) круглое  неаполитанское мыло. Первая девушка изящным и ловким движением подставила таз  под самую Дон Кихотову бороду, а Дон Кихот молча дивился этой церемонии,  полагая, что таков, верно, местный обычай – мыть не руки, а бороду; того ради  он, сколько мог, вытянул шею, вслед за тем из кувшина полилась вода, а девушка,  державшая в руках мыло, начала изо всех сил, взметая снежные хлопья (столь  ослепительной белизны была мыльная пена), тереть покорному рыцарю не только  подбородок, но все лицо и даже глаза, так что он невольно зажмурился. Герцог и  герцогиня нимало не были в этом повинны, и теперь они в смущении ожидали, чем  кончится необыкновенное это омовение. Между тем девушка-брадомойка густо Дон  Кихота намылив, сделала вид, что вода кончилась, и послала за ней девушку с кувшином,  а сеньору Дон Кихоту придется, мол, подождать. Девушка с кувшином пошла за  водой, Дон Кихот же остался ждать, и более странного и смешного вида, чем у  него в эту минуту, невозможно было себе представить.    

Присутствовавшие, а их было немало, все как один воззрились  на него, он же сидел с закрытыми глазами и намыленною бородою, на поларшина  вытянув свою в высшей степени смуглую шею, и это было великое чудо и великая с  их стороны деликатность, что они не рассмеялись; проказницы-девушки не смели  поднять глаза на своих господ, а в душе у господ гнев боролся со смехом, и они  не знали, как поступить: наказать девчонок за дерзость или же отблагодарить их  за доставленное удовольствие – посмотреть на Дон Кихота в таком смешном  положении. Наконец девушка принесла воды, и омовение Дон Кихота завершилось, и  тогда девушка, державшая полотенца, с великим бережением сухо-насухо вытерла  ему лицо, и тут все четыре девушки низко и почтительно ему поклонились и  направились к выходу, однако же герцог, дабы Дон Кихот не догадался, что это  шутка, подозвал к себе девушку, державшую таз, и сказал:    

– А теперь иди-ка вымой меня, но только смотри, чтоб у  тебя хватило воды.    

Сообразительная и расторопная девушка подошла и подставила  герцогу таз совершенно так же, как она подставляла его Дон Кихоту, другие  проворно и старательно намылили и вымыли ему лицо, потом насухо вытерли и с  поклонами удалились. Впоследствии герцог признался, что он дал себе слово в  случае, если они не вымоют его так же точно, как Дон Кихота, наказать их за дерзость,  но они искупили вину свою тем, что благоразумно согласились вымыть с мылом и  герцога.    

Санчо внимательно следил за церемонией омовения и говорил  себе:    

– Ишь ты, как здорово! А что, если здесь существует  обычай мыть бороду не только рыцарям, но и оруженосцам? Клянусь богом и  спасением души, это было бы для меня весьма существенно, и хорошо, если б они  довершили благодеяние и прошлись еще бритвой.    

– Что ты там бормочешь, Санчо? – спросила герцогиня.    

– Я вот что говорю, сеньора, – отвечал он, –  мне не раз приходилось слышать, будто при дворе у других вельмож после обеда  полагается мыть руки, а не бороды. Выходит, стало быть, век живи – век учись,  впрочем, говорят еще: дольше проживешь на свете – больше горя ты хлебнешь, хотя  вот этак помыться – это не горе, а одно удовольствие.    

– Не кручинься, друг Санчо, – молвила  герцогиня, – я скажу моим служанкам, чтоб они не только вымыли тебя, а  если понадобится, то и выстирали.    

– Я бы и за одну только бороду спасибо сказал, –  возразил Санчо, – пока что этого довольно, а там как господь даст.    

– Дворецкий! Вы слышали, о чем просит добрый  Санчо? – сказала герцогиня. – Вам надлежит в точности исполнить его  желание.    

Дворецкий, объявив, что он готов к услугам сеньора Санчо,  пошел обедать и увел его с собою; между тем герцог, герцогиня и Дон Кихот, сидя  за столом, продолжали беседовать о вещах многообразных, но имевших касательство  к военному поприщу и к странствующему рыцарству.    

Герцогиня, изъявив свое восхищение прекрасною памятью Дон  Кихота, обратилась к нему с просьбой описать и обрисовать красоту и черты лица  сеньоры Дульсинеи Тобосской, – если, дескать, верить молве, трубящей о ее  пригожестве, то должно думать, что это – прелестнейшее создание во всем подлунном  мире и даже во всей Ламанче. Выслушав просьбу герцогини, Дон Кихот вздохнул и  сказал:    

– Когда б я мог вынуть мое сердце и выложить его на  блюдо, вот на этом самом столе, прямо перед вашим величием, то язык мой был бы  избавлен от труда говорить о том, о чем едва лишь можно помыслить, ибо тогда  взорам вашей светлости явился бы цельный ее образ, запечатленный в моем сердце,  но разве я в силах изобразить и описать во всех подробностях, до малейшей  черты, красоту несравненной Дульсинеи? Подобная задача мне не по плечу, это  было бы делом, достойным кисти Паррасия,[422]  Тиманта[423]  и Апеллеса[424]  или резца Лисиппова[425]  – изобразить ее на полотне или же изваять из мрамора и меди, а дабы восславить  ее, потребно красноречие Цицероново и Демосфенское.    

– Что значит Демосфенское, сеньор Дон Кихот? –  спросила герцогиня. – Я никогда такого слова не слыхала.    

– Демосфенское красноречие – это все равно что  красноречие Демосфена, – отвечал Дон Кихот, – слово же Цицероново  красноречие происходит от Цицерона, – это два величайших оратора в мире.    

– Справедливо, – заметил герцог. – Задав этот  вопрос, вы, герцогиня, обнаружили свою неосведомленность. Однако ж со всем тем,  сеньор Дон Кихот, вы доставили бы нам большое удовольствие, когда бы  согласились описать Дульсинею Тобосскую: пусть это будет лишь беглый очерк, все  равно, я уверен, черты ее в нем столь резко означатся, что ей позавидуют первые  красавицы в мире.    

– Я бы, разумеется, сделал такой набросок, –  молвил Дон Кихот, – когда бы образ ее не был изглажен из моей памяти тем  несчастьем, которое с нею недавно случилось, несчастье же это столь велико, что  я скорей готов оплакивать ее, нежели описывать. Надобно вам знать, ваши светлости,  что назад тому несколько дней я отправился облобызать ей руки и испросить у нее  благословения, соизволения и согласия на третий свой поход, но она оказалась  совсем не такою, какою я чаял встретить ее: оказалось, что ее заколдовали и из  принцессы преобразили в сельчанку, из красавицы в уродину, из ангела в черта,  из благоуханной в зловонную, из сладкоречивой в грубиянку, из степенной в  попрыгунью, из светозарной в исчадье тьмы, одним словом, из Дульсинеи Тобосской  в поселянку откуда-нибудь из Сайяго.    

– Боже мой! – вскричал тут герцог. – Какой  враг рода человеческого это сделал? Кто отнял у людей красоту, которой они так  восхищались, веселость, которая их развлекала, и благопристойность, которая  возвышала их в собственных глазах?    

– Кто? – переспросил Дон Кихот. – Кто же еще,  как не коварный волшебник, один из многих преследующих меня завистников? Это  окаянное отродье явилось к нам, дабы окутывать мраком и обращать в ничто  подвиги праведников и освещать и возвеличивать деяния грешников. Волшебники  меня преследовали, волшебники меня преследуют, и будут меня волшебники  преследовать, пока не сбросят и меня, и смелые мои рыцарские подвиги в глубокую  пучину забвения, и ранят они меня, и наносят удары в самые чувствительные  места, ибо отнять у странствующего рыцаря его даму – это все равно что лишить  его зрения, отнять у него солнечный свет, лишить его пропитания. Я много раз  уже это говорил и повторяю снова: странствующий рыцарь без дамы – это все равно  что дерево без листьев, здание без фундамента или же тень без того тела,  которое ее отбрасывает.    

– Все это бесспорно, – заметила герцогиня, –  но если верить книге о сеньоре Дон Кихоте, которая не так давно вышла в свет и  получила всеобщее одобрение, то, мне думается, нельзя не прийти к заключению,  что ваша милость в глаза не видела сеньору Дульсинею и что такой сеньоры на  свете нет, что она – существо вымышленное, детище и плод вашего воображения,  которому вы придали все качества и совершенства, какие вам только хотелось.    

– По этому поводу много можно было бы сказать, –  возразил Дон Кихот. – Одному богу известно, существует Дульсинея на свете  или же не существует, вымышлена она или же не вымышлена, – в исследованиях  подобного рода нельзя заходить слишком далеко. Я не выдумывал мою госпожу и не  создавал ее в своем воображении, однако все же представляю ее себе такою, какою  подобает быть сеньоре, обладающей всеми качествами, которые способны удостоить  ее всеобщего преклонения, а именно: она – безупречная красавица, величавая, но  не надменная, в любви пылкая, но целомудренная, приветливая в силу своей  учтивости, учтивая в силу своей благовоспитанности и, наконец, бесподобная в силу  своей родовитости, ибо на благородной крови расцветает и произрастает красота,  достигающая более высоких степеней совершенства, нежели у низкого происхождения  красавиц.    

– Ваша правда, – заметил герцог, – однако ж  позвольте мне, сеньор Дон Кихот, высказать ту мысль, на которую меня навела  история ваших подвигов: допустим, что Дульсинея действительно существует и живет  в Тобосо или же где-нибудь в другом месте и что она так прекрасна, как вы ее  изображаете, однако в смысле знатности она не выдерживает сравнения с Орианой,  Аластрахареей, Мадасимой и прочими им подобными дамами, о которых мы читаем на  каждой странице хорошо известных вам романов.    

– На это я вам скажу, – снова заговорил Дон  Кихот, – что Дульсинею должно судить по ее делам, что кровь облагораживают  добродетели и что большего уважения заслуживает худородный праведник, нежели  знатный грешник. Между тем Дульсинея обладает таким гербом, благодаря которому  она может стать полновластною королевою: достоинства прекрасной и  добродетельной женщины способны творить чудеса необыкновенные и если не явно,  то, по крайней мере, в скрытом состоянии заключают в себе наивысшее благополучие.    

– Я вижу, сеньор Дон Кихот, – заметила  герцогиня, – что каждое ваше слово есть плод размышлений долгих, вы, как  говорится, смотрите в глубь вещей, и теперь я вполне верю и заставлю поверить  всех домашних моих и даже, в случае надобности, самого герцога, моего  повелителя, что есть в Тобосо такая Дульсинея, что она здравствует и поныне,  что она прекрасна и родовита и что она вполне достойна, чтобы такой рыцарь,  каков сеньор Дон Кихот, ей служил, а в моих устах это наивысшая похвала. Одно  только обстоятельство все же меня смущает и вызывает несколько  недоброжелательное чувство по отношению к Санчо Пансе. Смущает же меня вот что:  в упомянутой книге говорится, что Санчо Панса, явившись к сеньоре Дульсинее с  письмом от вашей милости, застал ее за просеиванием зерна, и в довершение всего  говорится, что зерно было низкого сорта, и это как раз и вызывает у меня  сомнение в знатности ее рода.    

На это ей Дон Кихот ответил так:    

– Государыня моя! Да будет известно вашему величию, что  со мной всегда или почти всегда творятся вещи, совершенно не похожие на то, что  со странствующими рыцарями обыкновенно случается, кто бы эти события ни  направлял: неисповедимая воля рока или же коварство завистливого волшебника.  Ведь уже установлено, что все или почти все славные странствующие рыцари  обладали какой-либо счастливой особенностью: одного невозможно было  заколдовать, других в силу непроницаемости их кожи нельзя было ранить, как,  например, славного Роланда, одного из Двенадцати Пэров Франции, – о нем  существует предание, что его нельзя было никуда поразить, кроме пятки левой  ноги, и никаким другим оружием, кроме острия толстой булавки, так что когда  Бернардо дель Карпьо одолел его в Ронсевале, то, удостоверившись, что булат над  ним не властен, и вспомнив, как Геркулес умертвил Антея, свирепого великана и  якобы сына Земли, он поднял Роланда на руки и задушил. Из этого я делаю вывод,  что, может статься, я тоже обладаю какой-нибудь такой особенностью, но только,  во всяком случае, не неуязвимостью, – я многократно убеждался на опыте,  что кожа у меня нежная и весьма уязвимая, – и не неподвластностью волшебным  чарам, ибо однажды меня посадили в клетку, куда никакая сила, кроме волшебства,  не могла бы меня заточить, но коль скоро я все же вышел на свободу, то хочется  думать, что никакие новые чары мне уже не повредят, и по сему обстоятельству  волшебники, видя, что их козни на меня не действуют, вымещают свою злобу на  той, что мне дороже всего: они глумятся над Дульсинеей, ради которой я только и  живу на свете, и таким образом пытаются свести меня в могилу, и это дает мне  основание полагать, что когда мой оруженосец явился к ней от меня с поручением,  то они превратили ее в крестьянку и принудили исполнять столь черную работу,  как просеивание зерна. Впрочем, как я уже имел случай заметить, то были не  зерна, но перлы Востока, и в доказательство того, что это истинная правда, я  хочу вам сказать, ваши высочества, что недавно я был в Тобосо, но так и не  нашел дворца Дульсинеи, а на другой день она явилась оруженосцу моему Санчо в  подлинном своем облике, то есть в облике первой красавицы во всем подлунном  мире, а предо мной она предстала в виде невоспитанной, безобразной и не весьма  рассудительной сельчанки, хотя на самом деле она вмещает в себе всю мудрость  мира. И коль скоро я сам не заколдован и, если вдуматься, не могу быть  заколдован, то, следственно, заколдованною, оскорбленною, превращенною,  искаженною и подмененною является она, и на ней выместили злобу мои недруги,  вот почему я буду всечасно ее оплакивать до той поры, пока она не явится предо  мною в первоначальном своем состоянии. Все это я говорю для того, чтобы рассказ  Санчо о Дульсинее, просеивающей и провеивающей зерно, никого не смущал: ведь  если она предстала подмененною предо мной, то не удивительно, что искаженною  явилась она и пред ним. Дульсинея – знатного и благородного происхождения, удел  же ее, разумеется, не уступит жребию многочисленных старинных и весьма  почтенных дворянских родов Тобосо, ибо только благодаря несравненной Дульсинее  град сей и станет знаменит и прославится в веках, подобно как Трою прославила  Елена, а Испанию – Кава, только слава Дульсинеи будет еще громче и  доброкачественнее. Еще надобно вам сказать, ваши светлости, что Санчо Панса –  самый уморительный из всех оруженосцев, когда-либо странствующим рыцарям служивших.  Простоватость его бывает подчас весьма остроумною, и угадывать, простоват он  или же себе на уме, немалое доставляет удовольствие. Некоторые его хитрости  обличают в нем плута, иные оплошности заставляют думать, что он глупец. Он во  всем сомневается и всему верит. Иной раз думаешь, что глупее его никого на  свете нет, и вдруг он что-нибудь так умно скажет, что просто ахнешь от восторга, –  одним словом, я не променял бы его ни на какого другого оруженосца, хотя бы в  придачу мне предлагали целый город. И все же я сомневаюсь, стоит ли посылать  его управлять островом, который ваше величие ему пожаловало, хотя и вижу в нем  известные способности к управлению, – ему бы только хорошенько прочистить  мозги, и тогда он управится с любым губернаторством не хуже, чем король с  податями. Тем более мы знаем по долгому опыту: для того, чтобы быть  губернатором, не надобно ни великого умения, ни великой учености, –  сколько таких губернаторов, которые и читают-то по складам, а насчет управления  – сущие орлы! Важно, чтобы они были преисполнены благих намерений и чтобы они  добросовестно относились к делу, советники же и наставники у них всегда  найдутся: ведь неученые губернаторы из дворян вершат суд непременно с помощью  заседателя. Я бы, со своей стороны, посоветовал Санчо взяток не брать, но и податей  не упускать, и еще кое-что я берегу про запас, и в свое время все это будет  мною изложено – на пользу Санчо и на благо острова, коим он призван управлять.    

Такую беседу вели между собой герцог, герцогиня и Дон Кихот,  как вдруг за дверью послышались громкие крики и шум, и вслед за тем в залу  ворвался перепуганный насмерть Санчо, у которого вместо салфетки подвязан был  мешок со щелочью и который подвергался преследованию множества челядинцев,  точнее сказать – поварят и прочих людишек, причем один из них тащил лохань с  водой, в которой, судя по ее цвету и не весьма чистому виду, вероятно, мыли  посуду; поваренок этот гнался за Санчо по пятам и изо всех сил старался  подставить ему лохань под самый подбородок, а другой был одержим стремлением вымыть  ему бороду.    

– Что это значит, друзья мои? – спросила  герцогиня. – Что это значит? Что вы пристали к этому доброму человеку? Вы  забыли, что он назначен губернатором?    

На это поваренок-брадомой ответил ей так:    

– Этот сеньор не желает мыться, а ведь у нас таков  обычай, – сам герцог и его же собственный господин только что мылись.    

– Нет, желаю, – в сильном гневе вымолвил  Санчо, – но только мне бы хотелось, чтоб полотенца были почище, вода  попрозрачнее и чтоб руки у них были не такие грязные: ведь не столь велика  разница между мной и моим господином, чтоб его омывали святой водицей, а меня  окатывали чертовыми этими помоями. Обычаи разных стран и княжеских палат тогда  только и хороши, когда они не причиняют неприятностей, ну, а этот обряд  омовения, который здесь установлен, хуже всякого самобичевания. Борода у меня  чистая, и в подобном освежении я не нуждаюсь, а кто посмеет меня мыть или же  коснуться волоса на моей голове, то есть бороде, тому я, извините за выражение,  башку сворочу на сторону, потому все эти антимонии, то бишь церемонии, с намыливанием  больше смахивают на издевательство, чем на уход за гостями.    

Видя гнев Санчо и слушая его речи, герцогиня умирала со  смеху, однако ж Дон Кихот не пришел в восторг от того, что на Санчо вместо  полотенца красовалась грязная тряпка и что кухонная челядь над ним насмехалась,  а посему, отвесив их светлостям глубокий поклон в знак того, что желает держать  речь, он голосом, исполненным решимости, заговорил, обращаясь ко всей этой  шушере:    

– Эй вы, милостивые государи! Оставьте парня в покое,  ступайте, откуда пришли или же куда вам вздумается! Оруженосец мой не грязнее  всякого другого, и эта лоханка – совершенно неподходящий и унизительный для  него сосуд. Послушайтесь моего совета – оставьте его, ибо ни он, ни я подобных  шуток не любим.    

Санчо подхватил и развил его мысль:    

– Так только с бездомными бродягами можно шутить. Не  будь я Санчо Панса, коли я это стерплю! Принесите гребенку или что-нибудь вроде  этого и поскребите мне бороду, и если найдете в ней что-либо оскорбляющее вашу  чистоплотность, то пусть меня тогда «лесенкой» остригут.    

Тут, все еще смеясь, заговорила герцогиня:    

– Санчо Панса прав во всем; что бы он ни сказал, он  всегда будет прав. Он – чистый и, по его словам, в мытье не нуждается, и коль  скоро обычай наш ему не по душе, то вольному воля. Вы же, блюстители чистоты,  поступили необдуманно и опрометчиво, чтобы не сказать – дерзко, предложив такой  особе, да еще с такой бородой, вместо таза и кувшина из чистого золота и  полотенец немецкой работы какие-то лоханки, деревянные корыта и полотенца для  вытирания посуды. Впрочем, вы людишки дрянные и дурно воспитанные и настолько  подлы, что не можете скрыть своей ненависти к оруженосцам странствующих  рыцарей.    

Не только кухонных дел мастера, но и сам дворецкий подумал,  что герцогиня не шутит, а потому они сняли с Санчо тряпку и, смущенные и  отчасти даже пристыженные, оставили его в покое и удалились, Санчо же, видя,  что эта довольно грозная, в его представлении, опасность миновала, опустился  перед герцогиней на колени и сказал:    

– От великих сеньор великие и милости, вы же, ваша  светлость, изволили оказать мне такую, что я могу отплатить за нее не иначе как  изъявив готовность быть посвященным в странствующие рыцари, чтобы потом до  конца дней моих служить столь высокой сеньоре. Я – крестьянин, зовут меня Санчо  Пансою, я женат, у меня есть дети, служу я оруженосцем, и если хоть что-нибудь  из этого может вашему величию пригодиться, то вам стоит только приказать – и я  к услугам вашей светлости.    

– Сейчас видно, Санчо, что ты учился быть вежливым в  школе самой учтивости, – заметила герцогиня, – сейчас видно, хочу я  сказать, что тебя взлелеял на своей груди сеньор Дон Кихот, а он, разумеется,  верх учтивости и образец церемоний или же, как ты выражаешься, антимоний. Честь  и хвала такому сеньору и такому слуге, ибо один – путеводная звезда для всего  странствующего рыцарства, а другой – светоч для всех верных оруженосцев.  Встань, друг Санчо, за свои учтивости ты будешь вознагражден: я попрошу  герцога, моего повелителя, чтобы он как можно скорее пожаловал тебе обещанное  губернаторство.    

На этом разговор кончился, и Дон Кихот пошел отдохнуть после  обеда, а герцогиня обратилась к Санчо с просьбою, если только, мол, ему не  очень хочется спать, побыть с нею и с ее горничными девушками в весьма  прохладной зале. Санчо ответил, что хотя летом он, сказать по совести, привык  спать после обеда часиков пять кряду, однако ж, дабы отблагодарить герцогиню за  ее доброту, приложит все усилия, чтобы исполнить ее повеление и не спать  сегодня вовсе, и с этими словами удалился. Герцог же снова наказал слугам своим  обходиться с Дон Кихотом как со странствующим рыцарем и твердо придерживаться  того чина, который будто бы соблюдали странствующие рыцари стародавних времен.    

     

    

 Глава XXXIII    

     

О приятной беседе герцогини и ее горничных девушек с Санчо,  достойной быть прочитанною и отмеченною    

     

    

     

Итак, в истории сказано, что Санчо после обеда не отдыхал,  что он сдержал свое слово и, пообедав, явился к герцогине, герцогиня же,  предвкушая удовольствие послушать его, предложила ему сесть подле нее на  низенький табурет, однако же Санчо, как человек в полном смысле слова  благовоспитанный, от этой чести отказался, но герцогиня объявила, что он волен  сидеть, как губернатор, а говорить, как оруженосец, и что оба эти звания дают  ему право на кресло самого Сида Руй Диаса Воителя.[426] Санчо пожал плечами  и покорно сел, все же дуэньи и горничные девушки герцогини окружили его и,  совершенное храня молчание, со вниманием приготовились слушать, однако ж  герцогиня заговорила первая и начала так:    

– Сейчас мы одни, никто нас не слышит, и мне бы  хотелось, чтобы сеньор губернатор разрешил некоторые сомнения, явившиеся у меня  при чтении недавно вышедшей в свет истории великого Дон Кихота. Одно из этих  сомнений заключается в следующем: коль скоро добрый Санчо ни разу Дульсинею не  видел, то есть, виновата: сеньору Дульсинею Тобосскую, и письма от  сеньора Дон Кихота ей не передавал, потому что оно осталось в записной книжке в  Сьерре Морене, то как же он позволил себе сочинить за нее ответ и выдумать,  будто он застал ее за просеиванием зерна? Ведь все это ложь и обман и только  порочит добрую славу несравненной Дульсинеи, а также роняет достоинство доброго  оруженосца и не вяжется с долгом верности.    

При этих словах Санчо Панса молча поднялся с табурета,  согнулся в три погибели, приставил палец к губам и, заглядывая за все  занавески, тихими шагами обошел залу; после этого он снова уселся и объявил:    

– Вот теперь, государыня моя, когда я уверился, что  никто, кроме присутствующих, нас украдкой не слушает, я безо всякого страха и  волнения отвечу на ваш вопрос, а равно и на все, о чем бы вы меня ни спросили.  Прежде всего я вам скажу: на мой взгляд, господин мой Дон Кихот – неизлечимо  помешанный, хотя иной раз случается ему говорить такие правильные вещи и так вразумительно,  что, по моему мнению, да и по мнению всех, кто бы его ни слушал, сам сатана  лучше не скажет. Однако ж, если говорить по чистой совести и положа руку на  сердце, то я совершенно уверен, что у него не все дома. А уж раз я это забрал  себе в голову, то и осмеливаюсь внушать ему такое, что, право, на ногах не  стоит, вроде ответа на письмо. А потом это самое, что было неделю назад, –  оттого это и в книгу не попало, – насчет заколдованности сеньоры доньи  Дульсинеи: ведь я уверил моего господина, что она заколдована, а это же чушь  несусветная, сапоги всмятку.    

Герцогиня попросила рассказать ей об этой проделке с  колдовством, и Санчо рассказал все как было, чем немало потешил слушателей,  герцогиня же, продолжая начатый разговор, молвила:    

– После того как я выслушала рассказ доброго Санчо, на  душу мне пало новое сомнение, и некий голос мне шепчет: «Коль скоро Дон Кихот  Ламанчский – сумасшедший, невменяемый и слабоумный, а его оруженосец Санчо  Панса про то знает и, однако, продолжает состоять у него на службе, всюду  сопровождает его и все еще верит неисполнимым его обещаниям, то, по всей вероятности,  он еще безумнее и глупее своего господина. А когда так, то смотри, сеньора  герцогиня, как бы ты не просчиталась, доверивши Санчо Пансе управление  островом: ведь если он сам с собой не может управиться, то как же он будет  управлять другими?»    

– Ей-богу, сеньора, – отвечал Санчо, –  сомнение это явилось у вас не зря, только скажите вашему голосу, чтоб он  говорил погромче, а впрочем, как ему заблагорассудится, – я-то знаю, что  говорит он дело: будь я с головой, давно бы я бросил моего господина. Но такая  уж, видно, моя судьба и горькая доля, иначе не могу, должен я его сопровождать,  и все тут: мы с ним из одного села, он меня кормил, я его люблю, он это ценит,  даже ослят мне подарил, а главное, я человек верный, так что, кроме могилы,  никто нас с ним разлучить не может. А ежели ваше высоколетство не соизволит  пожаловать мне обещанный остров, стало быть, уж это господь бог сотворил меня  таким незадачливым, а может, для души моей оно еще выйдет на пользу: я хоть и  простоват, а все-таки смекаю, что значит пословица: «На беду у муравья крылья  выросли», и пожалуй, что Санчо-оруженосец скорее попадет в рай, нежели  Санчо-губернатор. Свет не клином сошелся на губернаторстве, да и потом: ночью  все кошки серы, и разнесчастный тот человек, у кого до двух часов пополудни  маковой росинки во рту не бывает, и так на свете не водится, чтоб у одного  брюхо было на целую пядь шире, чем у другого, а набить-то его можно чем хочешь,  как говорится: хоть соломою, хоть житом, а вот птичек небесных сам господь  кормит и питает, и четыре аршина толстого куэнкского сукна лучше греют, чем  четыре аршина тоненького сеговийского, а когда мы приказываем долго жить и нас  закапывают в землю, то и принц и чернорабочий бредут по одинаково узкой тропе и  тело римского папы занимает столько же места в могиле, сколько и пономаря, хотя  тот гораздо выше этого: когда нас опускают в яму, все мы скорчиваемся и  скрючиваемся, или, вернее, нас, хочешь не хочешь, скорчивают, скрючивают – и  спокойной ночи! И я еще раз говорю: если ваша светлость не захочет пожаловать  мне остров, потому как я глуп, то я и не охну и сойду за умника, и ведь я  слыхал, что за крестом стоит сам дьявол и не все то золото, что блестит, а ведь  вот крестьянина Вамбу оторвали от волов,[427]  плугов, ярма и сделали королем испанским, а Родриго оторвали от парчи, от  богатств и утех и швырнули на съедение змеям, если только не врут старинные  песни.    

– Как так врут? – воскликнула дуэнья донья  Родригес, находившаяся в числе слушательниц. – В одном романсе говорится,  что короля Родриго живехонького опустили в яму, где кишели жабы, змеи и ящерицы,  а через два дня из ямы донесся глухой его и жалобный голос:    

     

Ох, грызут, грызут нещадно    

Грешную мою утробу! –    

     

а коли так, если уж королей пожирают всякие гады, то этот  сеньор вполне прав, что предпочитает остаться крестьянином.    

Герцогиню насмешили простодушные речи дуэньи, рассуждения же  и пословицы Санчо привели ее в изумление, и она сказала ему:    

– Добрый Санчо, уж верно, знает, что если дворянин  что-либо пообещал, то постарается это исполнить даже ценою собственной жизни.  Герцог, мой муж и повелитель, хотя и не из странствующих, а все же рыцарь, и  того ради сдержит свое слово касательно обещанного острова наперекор зависти и  злобе всего мира. Итак, Санчо, воспрянь духом: в один прекрасный день ты будешь  возведен на престол своего острова и государства, примешь бразды правления и  станешь жить, поживать да добра наживать. Единственно, что я вменяю тебе в  обязанность, это как можно лучше управлять своими вассалами: предуведомляю  тебя, что все они – люди честные и благородные.    

– Насчет того, чтобы управлять по-хорошему, меня  просить не нужно, – объявил Санчо. – Душа у меня добрая, и бедняков я  жалею, а кто сами месят да пекут, у тех краюхи не крадут, и, бог свидетель, при  мне никто карты не передернет, я – старый воробей: меня на мякине не проведешь,  я знаю, когда нужно ухо востро держать, и в грязь лицом не ударю, потому я  знаю, где собака зарыта, и говорю я все это к тому, что для добрых людей я в  лепешку расшибусь, а для дурных – вот бог, а вот порог. И сдается мне, что в  управлении страной лиха беда – начало, и, может статься, недельки через две я  так наловчусь губернаторствовать, что буду понимать в этом толк побольше,  нежели в хлебопашестве, хоть я и хлебопашец от молодых ногтей.    

– Твоя правда, Санчо, – заметила герцогиня, –  ученым никто не родится, даже епископы делаются из людей, а не из камней. Но  возвратимся к тому, о чем мы только что говорили, а именно к заколдованности  сеньоры Дульсинеи: мне представляется несомненным и более чем достоверным, что  вся эта затея Санчо, вознамерившегося подшутить над своим господином и внушить  ему, будто сельчанка – Дульсинея, а если, мол, он ее не узнаёт, так это потому,  что она заколдована, – все это происки кого-нибудь из волшебников,  преследующих сеньора Дон Кихота. Ведь мне из верных источников доподлинно и точно  известно, что сельчанка, вспрыгнувшая на ослицу, была и есть Дульсинея  Тобосская и что добрый Санчо, рассчитывая обмануть другого, сам дался в обман.  И это так же не подлежит сомнению, как все то, что нам не дано видеть. К  сведению сеньора Санчо Пансы, у нас тут тоже есть свои волшебники, которые нас  любят и которые откровенно и правдиво, без уверток и обиняков, докладывают нам,  что творится на белом свете. И пусть он мне поверит, что сельчанка-попрыгунья  была и есть Дульсинея Тобосская и что она так же заколдована, как мы с вами, и  в один прекрасный день она предстанет пред нами в подлинном своем обличье, и  тогда Санчо поймет, как он заблуждался.    

– Очень может быть, – снова заговорил  Санчо, – и теперь уж я готов поверить всему, что мой господин рассказывал  про пещеру Монтесиноса: будто бы он там видел сеньору Дульсинею Тобосскую в том  самом одеянии и наряде, в котором будто бы видел Дульсинею я, когда на меня  вдруг нашла блажь ее заколдовать, нашла-то нашла, а обернулось все  по-другому, – уж верно, так, как вы, государыня моя, говорите, потому от  моего темного умишка нельзя и не должно ожидать, чтоб он в один миг измыслил  такую ловкую штуку, да и не настолько, думается, мой господин невменяем, чтобы  мои шаткие и слабые доводы могли уверить его в том, что просто из ряду вон. Но  все-таки, сеньора, пусть ваше добродушие не думает, что я человек зловредный:  ведь такой чурбан, как я, не обязан видеть насквозь тайные мысли и каверзы  распроклятых волшебников, – я все это придумал, чтоб избежать попреков  сеньора Дон Кихота, а не затем, чтоб ему повредить, а коли вышло наоборот, то  ведь бог там, на небе, знает сердца наши.    

– И то правда, – заметила герцогиня. – А  теперь скажи мне, Санчо, что это ты толковал про пещеру Монтесиноса? Мне весьма  любопытно это знать.    

Тут Санчо Панса во всех подробностях рассказал о  приключении, описанном выше. Герцогиня же, выслушав его, сказала:    

– Из этого происшествия можно сделать вот какой вывод:  если досточтимый Дон Кихот утверждает, что видел там ту самую сельчанку,  которую Санчо видел близ Тобосо, то, разумеется, это и есть Дульсинея, и,  следственно, волшебники – народ в высшей степени шустрый и прыткий.    

– Вот и я то же говорю, – подхватил Санчо  Панса, – коли сеньора Дульсинея Тобосская заколдована, то тем хуже для  нее, а я не намерен связываться с недругами моего господина: их, поди, гибель,  и все, как на подбор, злющие. Говоря по чистой совести, я видел крестьянку, и  за крестьянку ее принял, и за крестьянку ее почитаю, а если это была Дульсинея,  то я тут ни сном ни духом, и мне до этого никакого дела нет, иначе я  рассержусь. Что это, в самом деле, так и ходят за мной по пятам, и все:  «Шу-шу-шу, шу-шу-шу, Санчо сказал то-то, Санчо сделал то-то, Санчо пошел, Санчо  пришел», как будто Санчо – это невесть кто, а не тот самый Санчо Панса, про которого  весь свет узнал из книжек, – так, по крайности, мне говорил Самсон  Карраско, а ведь он в Саламанке всем бакалаврам бакалавр, а такие обыкновенно  не врут, разве только им страх как захочется или уж очень понадобится. Так что  пусть от меня отстанут, а коли слава обо мне добрая – притом же я слыхал от  моего господина, что доброе имя дороже всякого богатства, – то приспособьте  мне губернаторство, и вы увидите, каких я чудес натворю, и то сказать: хороший  оруженосец не может быть плохим губернатором.    

– Все, что сейчас сказал добрый Санчо, – заметила  герцогиня, – это изречения Катона или, по малой мере, отрывки из самого  Микаэле Веррино, florentibus occidit annis.[428] В конце концов,  выражаясь его же языком, можно сказать, что плохим плащом частенько укрывается  хороший пьяница.    

– Верное слово, сеньора, – сказал Санчо, – в  жизнь свою не пил я из дурных побуждений – от жажды, правда, случалось, потому  ханжества этого самого во мне вот на столько нет: я пью, когда есть охота, а также  когда ее нет и когда угощают, чтобы не прослыть ломакой или невежей. Ведь если  твой приятель поднимает за тебя стакан, то разве не каменное сердце нужно  иметь, чтобы не выпить за него? Но все-таки у меня душа меру знает, тем паче  оруженосцы странствующих рыцарей большей частью пьют водичку, потому они все  время таскаются по рощам, лесам, лугам, горам и утесам, а в таких местах, хоть  тресни, глоточка вина нигде не добудешь.    

– Я думаю! – молвила герцогиня. – Ну, а  теперь, Санчо, ступай отдохни, потом мы еще более подробно обо всем поговорим и  примем меры, чтобы тебе поскорее приспособили, как ты выражаешься, губернаторство.    

Санчо опять поцеловал герцогине руки и попросил в виде  особого одолжения позаботиться об его сером, ибо это, мол, свет его очей.    

– О каком таком сером? – осведомилась герцогиня.    

– О моем осле, – отвечал Санчо. – Чтобы не  называть его этим именем, я обыкновенно говорю: «серый». Как скоро я вошел к  вам в замок, я попросил вот эту самую сеньору дуэнью за ним приглядеть, а она  так на меня напустилась, словно я сказал, что она уродина или же старуха, а  между тем дуэньям более свойственно и сродно ухаживать за скотиной, нежели  красоваться в хоромах. Господи, до чего ж ненавидел этих особ один идальго, мой  односельчанин!    

– Верно, какой-нибудь мужлан, – ввернула донья  Родригес, – будь он благовоспитанным идальго, он бы таких, как я, на руках  носил.    

– Ну, полно, перестаньте, – вмешалась  герцогиня, – помолчите, донья Родригес, и ты, сеньор Панса,  успокойся, – заботы о сером я беру на себя: уж если для Санчо это такая  драгоценность, я буду беречь его как зеницу ока.    

– Довольно, если вы будете беречь его просто как  осла, – возразил Санчо, – мы с моим ослом – люди простые, и мы лучше  согласимся, чтоб нас кинжалом пырнули, нежели быть вам в тягость. Правда, мой  господин говорит, что в изъявлении учтивости лучше пересолить, чем недосолить,  а все-таки, когда речь идет об их ослейшествах, то здесь должно соблюдать меру  и держаться середины.    

– Возьми-ка ты осла с собой, Санчо, когда отправишься  управлять, – сказала герцогиня, – там он у тебя будет в холе, и  работать ему не придется.    

– А что вы думаете, сеньора герцогиня? – сказал  Санчо. – Я сам не раз видел, как посылали ослов управлять, так что если я  возьму с собой своего, то никого этим не удивлю.    

Слова Санчо снова рассмешили и позабавили герцогиню, и,  послав его отдохнуть, она пошла к герцогу, чтобы передать ему весь этот  разговор; и между ними двумя было решено и условлено, что они сыграют с Дон  Кихотом отличную шутку, и притом совершенно в духе рыцарства; и они, правда,  сыграли с ним не одну, а много подобных шуток, весьма уместных и острых,  представляющих собою лучшие из приключений, какие только великая эта история в  себе содержит.    

     

    

 Глава XXXIV,    

     

в коей рассказывается о том, как был изобретен способ  расколдовать несравненную Дульсинею Тобосскую, что составляет одно из  наиславнейших приключений во всей этой книге    

     

    

     

Великое удовольствие доставляли герцогу и герцогине беседы с  Дон Кихотом и Санчо Пансою; и, утвердившись в намерении сыграть с ними шутку,  которая отзывала бы и пахла приключением, порешили они, дабы устроить им  приключение воистину славное, ухватиться за нить Дон-Кихотова повествования о  пещере Монтесиноса (впрочем, герцогиню всего более восхищало простодушие Санчо,  которое доходило до того, что он признал за непреложную истину, будто Дульсинея  Тобосская заколдована, хотя сам же он выступал в качестве колдуна и сам же все  это подстроил); и вот через шесть дней по прибытии Дон Кихота в замок герцог и  герцогиня, отдавши слугам надлежащие распоряжения, повезли его на псовую охоту,  в коей принимало участие столько загонщиков и выжлятников, сколько может быть  разве на королевской охоте. Дон Кихоту предложили охотничий наряд, а равно и  Санчо – зеленый, превосходного сукна, однако ж Дон Кихот от наряда отказался,  объявив, что скоро ему предстоит возвратиться к суровой походной жизни и что он  не имеет возможности возить с собой гардероб и всякие прочие пожитки. Санчо же  взял платье в расчете продать его при первом случае.    

Итак, в назначенный день Дон Кихот облачился в свои доспехи,  а Санчо переоделся и верхом на сером, с которым он не пожелал расстаться,  несмотря на то что ему предлагали знатного коня, присоединился к загонщикам;  затем вышла разряженная герцогиня, и Дон Кихот, как учтивый и любезный кавалер,  не позволил герцогу ей помочь и тотчас же взял ее иноходца под уздцы. Наконец  приблизились они к лесу, росшему между двух высоких гор, и, после того как все  лазы, стоянки и охотничьи домики были распределены и люди разошлись по разным  местам, началась охота и поднялись невообразимый шум, гам и улюлюканье, так что  из-за лая собак и звука рогов люди не слышали друг друга.    

Герцогиня сошла с коня и, держа в руках острый дротик, стала  там, где, сколько ей было известно, имели обыкновение пробегать кабаны. Герцог  и Дон Кихот также спешились и стали по правую и по левую ее руку; Санчо же  выбрал себе место сзади нее – он так и не слез с осла, коего не решался  оставить из боязни, как бы с ним не вышло чего-нибудь худого; и едва лишь  герцог, герцогиня и Дон Кихот со многочисленною прислугою спешились и  выстроились в ряд, как вдруг прямо на них, весь в пене, щелкая зубами и  клыками, вымахнул преогромный кабан, коего травили собаки и гнали выжлятники.  При виде его Дон Кихот заградился щитом, выхватил меч и двинулся ему навстречу,  герцог с дротиком в руках – за ним, а герцогиня, не удержи ее вовремя герцог,  непременно опередила бы их обоих. Один лишь Санчо при виде большущего зверя  соскочил с серого, сломя голову пустился бежать и попытался вскарабкаться на  высокий дуб, но это ему не удалось; добравшись до середины дерева, он ухватился  было за ветку, дабы затем достигнуть вершины, однако ж ему не посчастливилось и  не повезло, ибо ветка обломилась, и он полетел вниз, но, зацепившись за сук и  не будучи в состоянии достать ногами до земли, повис в воздухе. Очутившись в  таком положении, видя, что зеленое его полукафтанье трещит по всем швам, и вообразив,  что если страшный зверь побежит в эту сторону, то непременно его достанет, он  начал так громко кричать и так настойчиво звать на помощь, что все те, кто  слышал его, но не видел, были уверены, что он в пасти у дикого зверя. Наконец  клыкастый кабан, пронзенный множеством дротиков, рухнул; тогда Дон Кихот, узнав  Санчо по голосу, повернулся в ту сторону, откуда доносились крики, и увидел,  что Санчо вверх ногами висит на дубу, а подле него стоит серый, не захотевший  покинуть его в беде; и тут Сид Ахмет Бен-инхали замечает, что вообще редко  можно было видеть Санчо Пансу без серого, а серого без Санчо – так велики были  их взаимная преданность и дружеская привязанность.    

Дон Кихот подъехал и снял Санчо с дерева, и как скоро Санчо  почувствовал, что он свободен и что под ним твердая почва, то взглянул на  порванное свое охотничье полукафтанье, и сердце у него сжалось, ибо он полагал,  что такой наряд стоит целого состояния. Тем временем громадную кабанью тушу  взвалили на мула, прикрыли ветками розмарина и мирта и, как победный трофей,  доставили в обширную палатку, разбитую на лесной поляне; там уже были  расставлены столы и приготовлена такая обильная и роскошная трапеза, что по ней  одной можно было судить о щедрости и великолепии хозяев. Санчо показал  герцогине дыры на порванном своем платье и сказал:    

– Если б мы охотились на зайцев или же на пташек, то я  ручаюсь, что мое полукафтанье не имело бы такого вида. Не понимаю, что за  удовольствие ожидать зверя, который коли пырнет клыком, так из вас душа вон.  Помнится, в одной старинной песне есть такие слова:    

     

Пусть медведями растерзан    

Будешь, как Фавила славный.    

     

– Это романс о готском короле, – пояснил Дон  Кихот, – его на охоте загрыз медведь.    

– Я это и хотел сказать, – продолжал Санчо, –  не люблю я, когда вельможи и короли подвергают себя таким опасностям будто бы  ради удовольствия, да и удовольствия-то я никакого не нахожу в убийстве ни в  чем не повинного животного.    

– Нет, Санчо, ты ошибаешься, – возразил  герцог, – нет занятия более подходящего и более необходимого для королей и  вельмож, нежели псовая охота. Охота – это прообраз войны: на охоте также есть  свои военные хитрости, засады и ловушки, дабы можно было без риска для себя одолеть  противника. На охоте мы терпим и дикий холод, и палящий зной, презираем и сон,  и негу, укрепляем свои силы, упражняем наше тело, чтобы оно сделалось более  гибким, – одним словом, это занятие вреда никому не причиняет, а удовольствие  доставляет многим, наиболее же ценное свойство псовой охоты заключается в том,  что она – не для всех, и это ее отличает от других видов охоты, за исключением,  впрочем, соколиной, которая также предназначена только для королей и знатных  особ. Итак, Санчо, измени свое мнение, и когда будешь губернаторствовать, то  выезжай на охоту, и ты сам увидишь, что это пойдет тебе на пользу.    

– Ну уж нет, – возразил Санчо, – губернатор  честный – сиди дома, и ни с места. Хорош бы он был: к нему просители по  самонужнейшему делу, а он себе развлекается в лесу! Да этак у него все  государство развалится! По правде вам скажу, сеньор: охота и всякие иные потехи  – это скорей по части бездельников, нежели губернаторов. Я же для  препровождения времени по большим праздникам буду играть в свои козыри, а по  воскресеньям и в небольшие праздники – в кегли, а все эти охоты да чертохоты –  не в моем духе, да и совесть мне этого не позволит.    

– Дай бог, Санчо, чтобы так оно и было. На словах-то мы  все, как на гуслях.    

– Что вы там ни говорите, – возразил Санчо, –  а исправному плательщику залог не страшен, и не у того дело спорится, кто до  свету встать не ленится, а кому от бога подмога, и ведь не ноги над брюхом  начальники, а брюхо над ногами. Я хочу сказать, что если господь мне поможет и  я честно буду исполнять свой долг, то, без сомнения, из меня выйдет орел, а не  губернатор, мне палец в рот не клади!    

– А, чтоб ты пропал, нечистая сила! – воскликнул  Дон Кихот. – Когда же ты, Санчо, заговоришь без пословиц, плавно и связно,  как я тебя столько раз учил? А вы, государи мои, лучше не трогайте этого болвана,  он вам душу вымотает своими пословицами: у него их не две и не три, а невесть  сколько, и приводит он их, дай бог ему здоровья, а заодно и мне, если только я  соглашусь его слушать, всегда так вовремя и так кстати, что просто сил никаких  нет.    

– У Санчо Пансы еще больше пословиц, чем у Командора  Греческого,[429] –  заметила герцогиня, – и они обладают одним достоинством, которое ставит их  ничуть не ниже Командоровых, а именно – краткостью. Мне лично пословицы Санчо  даже больше нравятся, несмотря на то что Командоровы удачнее применены и более  подходят к случаю.    

Беседуя о таких и им подобных занятных вещах, оставили они  палатку и отправились в лес, и в осмотре охотничьих домиков и стоянок прошел у  них весь день, и неприметно спустилась ночь, однако ж не та ясная и тихая ночь,  какие обыкновенно стоят в эту пору, то есть в середине лета; между тем  окутавшая предметы полумгла весьма благоприятствовала затее герцога и герцогини,  и вот, когда сумерки сгустились, внезапно как бы со всех концов запылал лес, и  вслед за тем справа и слева, там и сям послышались звуки множества рожков и  других военных инструментов, словно по лесу двигалась неисчислимая конная рать.  Сверкание огней и звуки военной музыки ослепили и оглушили всех  присутствовавших, даже самих участников заговора. Затем со всех сторон стало  доноситься: «Алла ил алла!», как обыкновенно кричат мавры, когда бросаются в  бой, звучали трубы и кларнеты, забили барабаны, запели флейты, все почти в одно  время, неумолчно и громко, так что только бесчувственный человек мог бы не  впасть в бесчувствие при нестройных звуках стольких инструментов. Герцог  оцепенел, герцогиня была поражена, Дон Кихот пришел в изумление, Санчо Панса  затрясся, даже участники заговора – и те испугались. От страха никто не мог  вымолвить слова, и тут перед ними предстал гонец: одет он был чертом, а вместо  корнета у него был невероятных размеров, с огромным отверстием рог, издававший  хриплые и зловещие звуки.    

– Гей, любезный гонец! – окликнул его  герцог. – Кто ты таков, куда путь держишь и что это за войско словно бы  движется по лесу?    

На это гонец громовым и ужасным голосом ответил так:    

– Я – дьявол, я ищу Дон Кихота Ламанчского, а по лесу  едут шесть отрядов волшебников и везут на триумфальной колеснице несравненную  Дульсинею Тобосскую. Она едет сюда заколдованная, вместе с храбрым французом  Монтесиносом, дабы уведомить Дон Кихота, каким образом можно ее расколдовать.    

– Когда б ты был дьявол, как ты уверяешь и как это  можно заключить по твоей образине, ты бы уж давно догадался, что рыцарь Дон  Кихот Ламанчский – вот он, перед тобой.    

– Клянусь богом и своею совестью, я его не  заметил, – молвил дьявол, – у меня так забита голова, что главное-то  я и упустил из виду.    

– Стало быть, этот черт – человек почтенный и добрый  христианин, – заметил Санчо, – иначе он не стал бы клясться богом и  своею совестью. Я начинаю думать, что и в аду можно встретить добрых людей.    

Тут дьявол, не сходя с коня, повернулся лицом к Дон Кихоту и  сказал:    

– К тебе, Рыцарь Львов (чтоб ты попал к ним в когти!),  послал меня злосчастный, но отважный рыцарь Монтесинос и велел передать, чтобы  ты дожидался его на том самом месте, где я с тобою встречусь: он везет с собой  так называемую Дульсинею Тобосскую и должен тебе поведать, что должно  предпринять, дабы расколдовать ее. А как не о чем мне больше с тобой  разговаривать, то и незачем мне тут оставаться. Итак, значит, черти – с тобой,  такие же точно, как я, а с вами, сеньоры, – добрые ангелы.    

Произнеся эти слова, он затрубил в свой чудовищный рог и, не  дожидаясь ответа, поворотил коня и исчез.    

Все снова пришли в изумление, особливо Санчо и Дон Кихот:  Санчо – оттого, что все наперекор истине в один голос твердили, что Дульсинея  заколдована, Дон Кихот же – оттого, что он сам не был уверен, точно ли происходили  с ним разные события в пещере Монтесиноса. И он все еще занят был этими мыслями,  когда герцог спросил его:    

– Вы намерены дожидаться, сеньор Дон Кихот?    

– А как же иначе? – отвечал Дон Кихот. – Если  даже на меня весь ад ополчится, я все равно буду ждать – бесстрашно и  неколебимо.    

– Ну, а если мне доведется увидеть еще одного черта и  услышать другой такой рог, – объявил Санчо, – то я уж буду дожидаться  где-нибудь во Фландрии.    

Тем временем стало совсем темно, и в лесу замелькали  огоньки, подобно как в небе мелькают сухие испарения земли, которые нашему  взору представляются падающими звездами. Вслед за тем послышался страшный шум,  как бы заскрипели колеса телег, запряженных волами; говорят, будто бы это  немолчное и пронзительное скрипение пугает даже волков и медведей. К этому бедствию  присоединилось новое, горше прежнего, а именно: присутствовавшим показалось,  будто на всех четырех концах леса одновременно происходят стычки и сражения,  ибо вон в той стороне раздавался тяжкий и устрашающий грохот орудий, там шла  частая стрельба из мушкетов, где-то совсем близко слышались клики бойцов,  издали долетали непрекращавшиеся вопли мавров: «Алла ил алла!» Одним словом,  корнеты, охотничьи рога, рожки, кларнеты, трубы, барабаны, пушки, аркебузы, а  главное, ужасный скрип телег – все сливалось в такой нестройный и потрясающий  гул, что Дон Кихоту, дабы не дрогнуть, пришлось собрать все свое мужество, меж  тем как Санчо оплошал и без чувств рухнул прямо на юбки герцогини, – та  прикрыла его и велела как можно скорее брызнуть ему в лицо водой. Его  сбрызнули, и очнулся он как раз в ту минуту, когда показалась одна из повозок  на скрипучих колесах.    

Повозка тащилась четверкою ленивых волов, покрытых черными  попонами; к рогам каждого из них был привязан большой горящий факел из воска, а  на самой колеснице было устроено высокое сиденье, на котором расположился  маститый старец с длинною, ниже пояса, бородою белее снега, одетый в широкую  хламиду из черного холста; колесница была ярко освещена, а потому различить и  заметить все, что на ней было, не составляло труда. Обязанности возницы  исполняли два безобразных демона, облаченных в такие же холщовые балахоны, и  рожи у них были до того мерзкие, что Санчо, едва взглянув, тотчас зажмурился,  чтобы больше их не видеть. Как же скоро колесница поравнялась со стоянкой,  маститый старец поднялся со своего высокого сиденья и, вытянувшись во весь  рост, громогласно возопил:    

– Я мудрец Лиргандей![430]    

Больше он ничего не сказал, и колесница покатила дальше.  Затем показалась другая такая же колесница со старцем на троне; старец подал  знак, колесница остановилась, и тогда он не менее торжественно, чем первый,  возгласил:    

– Я – мудрец Алкиф, искренний приятель Урганды  Неуловимой!    

И поехал дальше.    

Вслед за тем таким же образом подъехала третья колесница,  однако же на сей раз на троне восседал не старец, а ражий детина с разбойничьею  образиною; подъехав, он поднялся с места, как и те двое, и еще более хриплым и  злобным голосом произнес:    

– Я – волшебник Аркалай, заклятый враг Амадиса  Галльского и всех сродников его!    

И поехал дальше. Отъехав немного в сторону, все три  колесницы остановились, докучный скрип колес прекратился, в лесу воцарилась  совершенная тишина, и тогда послышались звуки музыки, нежные и согласные,  отчего Санчо возликовал, ибо почел это за доброе предзнаменование; и по сему  обстоятельству он обратился к герцогине, от которой все это время не отходил ни  на один шаг и ни на одно мгновение, с такими словами:    

– Сеньора! Где играет музыка, там не может быть ничего  худого.    

– Так же точно и там, где вспыхивают огоньки и где  светло, – отозвалась герцогиня.    

Санчо же ей возразил:    

– Вспышки – это от пальбы, а свет бывает от костров,  вот как сейчас вокруг нас, и они еще отлично могут нас поджарить, а уж где  музыка – там, наверно, празднуют и веселятся.    

– Это еще неизвестно, – сказал Дон Кихот,  слышавший весь этот разговор.    

И он оказался прав, как то будет видно из следующей главы.    

     

    

 Глава XXXV,    

     

в коей продолжается рассказ о том, как Дон Кихот узнал о  способе расколдовать Дульсинею, а равно и о других удивительных происшествиях    

     

    

     

Тут все увидели, что под звуки этой приятной музыки к ним  приближается нечто вроде триумфальной колесницы, запряженной шестеркою гнедых  мулов, покрытых белыми попонами, и на каждом из мулов сидел кающийся в белой  одежде, с большим зажженным восковым факелом в руке. Была сия колесница раза в  два, а то и в три больше прежних; на самой колеснице и по краям ее помещалось  еще двенадцать кающихся в белоснежных одеяниях и с зажженными факелами, каковое  зрелище приводило в восхищение и вместе в ужас, а на высоком троне восседала  нимфа под множеством покрывал из серебристой ткани, сплошь усыпанных золотыми  блестками, что придавало не весьма богатому ее наряду особую яркость. Лицо ее  было прикрыто прозрачным и легким газом, сквозь его складки проглядывали  очаровательные девичьи черты, а множество факелов, ее освещавших, позволяло  судить о красоте ее и возрасте, каковой, по-видимому, не достигал двадцати лет  и был не ниже семнадцати. Рядом с нею сидела фигура под черным покрывалом, в  платье, доходившем до пят, с длинным шлейфом. Колесница остановилась прямо  перед герцогом, герцогинею и Дон Кихотом, и в то же мгновение на ней смолкли  звуки гобоев, арф и лютней, фигура же встала с места, распахнула длинную свою  одежду, откинула покрывало, и тут все ясно увидели, что это сама Смерть,  костлявая и безобразная, при взгляде на которую Дон Кихот содрогнулся, Санчо  струхнул, и даже герцогу с герцогиней стало не по себе. Поднявшись и вытянувшись  во весь рост, эта живая Смерть несколько сонным голосом и слегка заплетающимся  языком заговорила так:    

     

Я – тот Мерлин, которому отцом    

Был дьявол, как преданья утверждают.    

(Освящена веками эта ложь!)    

Князь магии, верховный жрец и кладезь    

Старинной Зороастровой науки,    

Я с временем веду борьбу, стараясь,    

Чтоб, вопреки ему, вы не забыли    

О странствующих рыцарях, которых    

За доблесть я глубоко чтил и чту.    

Хоть принято считать, что чародеев,    

Волшебников и магов отличает    

Завистливый, коварный, злобный нрав,    

Я кроток, ласков, к людям  благосклонен    

И всячески стремлюсь творить добро.    

     

Я пребывал в пещерах Дита[431] мрачных,    

Вычерчивая там круги, и ромбы,    

И прочие таинственные знаки.    

Как вдруг туда проник печальный голос    

Прекрасной Дульсинеи из Тобосо.    

Поняв, что превратило колдовство    

Ее из знатной дамы в поселянку,    

Я жалостью проникся, заключил    

Свой дух в пустую оболочку этой    

На вид ужасной, изможденной плоти,    

Перелистал сто тысяч фолиантов,    

В которых тайны ведовства сокрыты,    

И поспешил сюда, чтоб положить    

Конец беде, столь тяжкой и нежданной.    

     

О ты, краса и гордость тех, кто ходит    

В стальных и диамантовых доспехах;    

Ты, свет, маяк, пример, учитель,  вождь    

Тех, кто предпочитает косной лени    

И праздной неге пуховых перин    

Кровавый и тяжелый ратный труд!    

Узнай, о муж, прославленный навеки    

Геройскими деяньями, узнай,    

Испании звезда, Ламанчи солнце,    

Разумный и учтивый Дон Кихот,    

Что обрести первоначальный облик    

Сладчайшей Дульсинее из Тобосо    

Удастся, к сожалению, не раньше,    

Чем Санчо, твой оруженосец верный,    

По доброй воле под открытым небом    

Три тысячи и триста раз огреет    

Себя по голым ягодицам плетью    

Так, чтоб зудел, горел и саднил зад.    

Решенье это, с коим согласились    

Все, кто в ее несчастии виновен,    

Я и пришел, сеньоры, объявить.    

     

– Да ну тебя! – вскричал тут Санчо. – Какое  там три тысячи, – для меня и три удара плеткой все равно что три удара  кинжалом. Пошел ты к черту с таким способом расколдовывать! Не понимаю, какое  отношение имеют мои ягодицы к волшебным чарам! Ей-богу, если только сеньор Мерлин  не найдет другого способа расколдовать сеньору Дульсинею Тобосскую, то пусть  она и в гроб сойдет заколдованная!    

– А вот я сейчас схвачу вас, дрянь паршивая, –  заговорил Дон Кихот, – в чем мать родила привяжу к дереву, и не то что три  тысячи триста плетей, а и все шесть тысяч шестьсот влеплю, да так, что,  дергайтесь вы хоть три тысячи триста раз, они все равно не отлепятся. И не  смейте возражать, иначе я из вас душу вытрясу.    

Но тут вмешался Мерлин:    

– Нет, так не годится, на эту порку добрый Санчо должен  пойти добровольно, а не по принуждению, и притом, когда он сам пожелает, ибо  никакого определенного срока не установлено. Кроме того, бичевание будет  сокращено вдвое, если только он согласится, чтобы другую половину ударов  нанесла ему чужая рука, хотя бы и увесистая.    

– Ни чужая, ни собственная, ни увесистая, ни  развесистая, – объявил Санчо, – никакая рука не должна меня трогать.  Я, что ли, родил сеньору Дульсинею Тобосскую? Так почему же мне своими  ягодицами приходится расплачиваться за ее грешные очи? Вот мой господин уж  подлинно составляет часть ее самой, потому он беспрестанно называет ее своей жизнью,  душою, опорой и поддержкой, и он может и должен отстегать себя ради нее и  сделать все, лишь бы только она была расколдована, но чтобы я себя стал  хлестать?.. Abernuntio.[432]    

Только успел Санчо это вымолвить, как серебристая нимфа,  сидевшая рядом с духом Мерлина, вскочила, откинула тонкое покрывало, под  которым оказалось необыкновенной красоты лицо, и, обращаясь непосредственно к  Санчо Пансе, с чисто мужской развязностью и не весьма нежным голосом  заговорила:    

– О незадачливый оруженосец, баранья твоя голова,  дубовое сердце, булыжные и кремневые внутренности! Если б тебе приказали,  наглая рожа, броситься с высокой башни на землю, если б тебя попросили, враг  человеческого рода, сожрать дюжину жаб, две дюжины ящериц и три дюжины змей,  если б тебя уговаривали зверски зарезать жену и детей кривою и острою саблею,  то твое ломанье и отлыниванье никого бы и не удивили, но придавать значение  трем тысячам тремстам плетям, в то время как самый скверный мальчишка из  сиротского дома ежемесячно получает столько же, – вот что изумляет,  поражает, ужасает все добрые души, которые внимают здесь твоим словам, и  ужаснет еще всех тех, которые со временем об этом узнают. Уставь, гнусное,  бесчувственное животное, уставь, говорят тебе, свои буркалы, как у испуганного  филина, на мои очи, подобные сияющим звездам, и ты увидишь, как поток за  потоком и ручей за ручьем струятся из них слезы, образуя промоины, канавки и  дорожки на прекрасных равнинах моих ланит. Сжалься, прощелыга и зловредное  чудовище, над цветущими моими летами, до сих пор еще не перевалившими за второй  десяток: ведь мне всего только девятнадцать, а двадцати еще нет, и вот я чахну  и увядаю под грубой мужицкой оболочкой, и если я сейчас не кажусь мужичкою, то  это благодаря здесь присутствующему сеньору Мерлину, который сделал мне особое  одолжение единственно для того, чтобы моя красота тебя тронула, ибо слезы  скорбящей красавицы обращают утесы в хлопок, а тигров в овечек. Хлещи же, хлещи  себя по мясам, скот немыслимый, пробуди свою удаль, которая направлена у тебя  на обжорство и только на обжорство, и возврати мне нежность кожи, кротость  нрава и красоту лица. Если же ради меня ты не пожелаешь смягчиться и прийти к  разумному решению, то решись хотя бы ради несчастного этого рыцаря, что стоит  подле тебя, то есть ради твоего господина, которого душа мне сейчас видна: она  застряла у него в горле на расстоянии десяти пальцев от губ и намерена, смотря  по тому, каков будет твой ответ – суров ли, благоприятен ли, вылететь из его  уст или же возвратиться к нему в утробу.    

При этих словах Дон Кихот пощупал себе горло и, обратясь к  герцогу, молвил:    

– Клянусь богом, сеньор, Дульсинея говорит правду: душа  и впрямь застряла у меня в горле, будто арбалетное ядрышко.    

– Что ты на это скажешь, Санчо? – спросила  герцогиня.    

– Скажу, сеньора, – отвечал Санчо, – то же,  что и прежде: насчет плетей – abernuntio.    

– Abrenuntio должно говорить, Санчо, ты не так  выговариваешь, – поправил его герцог.    

– Оставьте меня, ваше величие, – сказал  Санчо, – мне сейчас не до таких тонкостей, прибавил я одну букву или же  убавил, – я до того расстроен тем, что кто-то будет меня пороть или же я  сам себя должен выпороть, что за свои слова и поступки не отвечаю. Хотел бы я  знать, однако ж, где это моя госпожа сеньора донья Дульсинея Тобосская слышала,  чтобы так просили: сама же добивается от меня, чтобы я согласился себе шкуру  спустить, и обзывает меня при этом бараньей головой, скотом немыслимым и ругает  на чем свет стоит, так что сам черт вышел бы из терпения. Да что, в самом деле,  тело-то у меня каменное, или же меня хоть сколько-нибудь касается, заколдована  она или нет? Другая, чтоб задобрить, корзину белья с собой привезла бы,  сорочек, платков и полусапожек, хоть я их не ношу, а эта то и знай  бранится, – видно, забыла, как у нас говорят: навьючь осла золотом – он  тебе и в гору бегом побежит, а подарки скалу прошибают, а у бога просить не  стыдись, но и потрудиться для него не ленись, и синица в руках лучше, чем  журавль в небе. А тут еще мой господин, вместо того чтобы меня умаслить и по  шерстке погладить – он, мол, тогда станет мягкий, как воск, лепи из него что  хочешь, – объявляет, что схватит меня, привяжет голым к дереву и всыплет  двойную порцию розг. И пусть все эти прискорбные сеньоры возьмут в толк, что  они добиваются порки не какого-нибудь там оруженосца, а губернатора, –  поднимай, как говорится, выше. Нет, прах их побери, пусть сначала научатся  просить, научатся уговаривать и станут повежливее, а то день на день не похож,  и не всегда человек в духе бывает. Я сейчас готов лопнуть с досады, что мое  зеленое полукафтанье в клочьях, а тут еще меня просят, чтоб я дал себя высечь  по собственному хотению, а мне этого так же хочется, как все равно превратиться  в касика.[433]    

– Скажу тебе по чести, друг Санчо, – молвил  герцог, – что если ты не сделаешься мягче спелой фиги, то не получишь острова.  Разве у меня хватит совести послать к моим островитянам жестокосердного губернатора,  чье каменное сердце не тронут ни слезы страждущих девиц, ни мольбы  благоразумных, могущественных и древних волшебников и мудрецов? Одним словом,  Санчо, или ты сам себя высечешь, или тебя высекут, или не бывать тебе  губернатором.    

– Сеньор! – сказал Санчо. – Нельзя ли дать  мне два дня сроку, чтобы я подумал, как лучше поступить?    

– Ни в коем случае, – возразил Мерлин. – Это  дело должно быть решено тут же и сию минуту: либо Дульсинея возвратится в  пещеру Монтесиноса и снова примет облик крестьянки, либо в том виде, какой она  имеет сейчас, ее восхитят в Елисейские Поля, и там она будет ждать, доколе  положенное число розог не будет отсчитано полностью.    

– Ну же, добрый Санчо, – сказала герцогиня, –  наберись храбрости и отплати добром за хлеб, который ты ел у своего господина  Дон Кихота, – все мы обязаны оказывать ему услуги и ублажать его за добрый  нрав и высокие рыцарские деяния. Дай же, дружок, свое согласие на порку и не  празднуй труса: ведь ты сам хорошо знаешь, что храброе сердце злую судьбу  ломает.    

Вместо ответа Санчо повел с Мерлином такую глупую речь:    

– Сделайте милость, сеньор Мерлин, растолкуйте мне:  сюда под видом гонца являлся черт и от имени сеньора Монтесиноса сказал моему  господину, чтобы тот ждал его здесь, потому он сам, дескать, сюда прибудет и  научит, как расколдовать сеньору донью Дульсинею Тобосскую, но до сих пор мы  никакого Монтесиноса в глаза не видали.    

Мерлин же ему на это ответил так:    

– Друг Санчо! Этот черт – невежда и преизрядный  мерзавец: я посылал его к твоему господину с поручением вовсе не от  Монтесиноса, а от себя самого. Монтесинос же сидит в своей пещере и, можно сказать,  ждет не дождется, чтобы его расколдовали, так что он и рад бы в рай, да грехи  не пускают. Если же он у тебя в долгу, либо если у тебя есть к нему дело, то я  живо тебе его доставлю и отведу, куда скажешь. А пока что соглашайся скорей на  порку, – уверяю тебя, что это будет тебе очень полезно как для души, так и  для тела: для души – потому что ты тем самым оказываешь благодеяние, а для тела  – потому что, сколько мне известно, ты человек полнокровный, и легкое  кровопускание не сможет тебе повредить.    

– Больно много лекарей развелось на свете: волшебники –  и те лекарями заделались, – заметил Санчо. – Ну, коли все меня  уговаривают, хотя сам-то я смотрю на это дело по-другому, так и быть, я  согласен нанести себе три тысячи триста ударов плетью с условием, однако ж, что  я буду себя пороть, когда мне это заблагорассудится, и что никто мне не будет  указывать день и час, я же, со своей стороны, постараюсь разделаться с этим  возможно скорее, чтобы все могли полюбоваться красотою сеньоры доньи Дульсинеи  Тобосской, а ведь она сверх ожидания, видно, и впрямь красавица. Еще я ставлю  условием, что я не обязан сечь себя до крови и что если иные удары только мух  спугнут, все-таки они будут мне зачтены. Равным образом, ежели я собьюсь со  счета, то пусть сеньор Мерлин, который все на свете превзошел, потрудится подсчитать  и уведомить меня, сколько недостает или же сколько лишку.    

– О лишке уведомлять не придется, – возразил  Мерлин, – чуть только положенное число ударов будет отпущено, сеньора  Дульсинея внезапно расколдуется и из чувства признательности явится  поблагодарить доброго Санчо и даже наградить его за доброе дело. Так что ни о  лишке, ни о недостаче ты не беспокойся, да и небо не позволит мне хотя на волос  тебя обмануть.    

– Ну так, господи, благослови! – воскликнул  Санчо. – Я покоряюсь горькой моей судьбине, то есть принимаю на указанных  условиях эту епитимью.    

Только Санчо успел это вымолвить, как снова затрубили трубы,  снова затрещали бесчисленные аркебузные выстрелы, а Дон Кихот бросился к Санчо  на шею и стал целовать его в лоб и щеки. Герцогиня, герцог и все прочие  выразили свой восторг, и колесница тронулась с места; и при отъезде Дульсинея  отвесила поклон герцогу с герцогиней и особенно глубокий – Санчо.    

А между тем на небе все ярче разгоралась заря, радостная и  смеющаяся, полевые цветы поднимали головки, а хрустальные воды ручейков, журча  меж белых и желтых камешков, понесли свою дань ожидавшим их рекам. Ликующая  земля, ясное небо, прозрачный воздух, яркий свет – все это, и вместе и порознь  возвещало, что день, стремившийся вослед Авроре, обещает быть тихим и ясным.  Герцог же и герцогиня, довольные охотою, а равно и тем, сколь остроумно и счастливо  достигли они своей цели, возвратились к себе в замок с намерением затеять  что-нибудь новое, выдумывать же всякие проказы доставляло им величайшее  удовольствие.    

     

    

 Глава XXXVI,    

     

в коей рассказывается о необычайном и невообразимом  приключении с дуэньей Гореваной, иначе называемой графинею Трифальди, и  приводится письмо, которое Санчо Панса написал жене своей Тересе Панса    

     

    

     

У герцога был домоправитель, великий шутник и весельчак: это  он исполнял роль Мерлина, он же руководил всем этим приключением, сочинил стихи  и подучил одного из пажей изобразить Дульсинею. Немного погодя с помощью своих  господ он составил план нового приключения, свидетельствовавший о необыкновенно  хитроумной и на редкость богатой его выдумке.    

На другой день герцогиня спросила Санчо, начал ли он  принятое им на себя покаяние, необходимое для того, чтобы расколдовать  Дульсинею. Санчо ответил, что начал и прошедшей ночью уже нанес себе пять  ударов. Герцогиня спросила, чем именно он их нанес. Санчо ответил, что рукою.    

– Это шлепки, а не бичевание, – заметила  герцогиня. – Я убеждена, что подобная мягкость обхождения с самим собой не  понравится мудрому Мерлину. Нет уж, добрый Санчо, избери-ка ты для себя плеть с  шипами или же с узлами, – так будет чувствительнее: ведь недаром говорит пословица,  что и для ученья полезно сеченье, а свободу столь знатной особы, какова  Дульсинея, так дешево, такой ничтожной ценой приобрести нельзя. И еще прими в  рассуждение, Санчо, что добрые дела, которые делаются вяло и нерадиво, не  зачитываются и ровно ничего не стоят.    

На это Санчо ответил так:    

– А вы дайте мне, ваша светлость, плетку или же  веревку, какую получше, и я буду себя стегать, только не очень больно, потому  было бы вам известно, ваша милость, что хоть я и простой мужик, а тело у меня  не из ряднины, а скорей из хлопчатой бумаги, и калечить себя ради чужой пользы  – это не дело.    

– В добрый час, – молвила герцогиня, – завтра  я выберу плеточку как раз по тебе, и нежной твоей коже она полюбится как родная  сестра.    

Затем Санчо сказал герцогине:    

– К сведению вашей светлости, дорогая моя сеньора, я  написал письмо моей жене Тересе Панса и уведомил ее обо всем, что со мной  произошло с тех пор, как мы с ней расстались; письмо у меня тут, за пазухой,  остается только надписать адрес, и мне бы хотелось, чтобы ваше благоразумие его  прочитало, потому мне сдается, что оно написано по-губернаторски, то есть так,  как должны писать губернаторы.    

– А кто же его сочинил? – осведомилась герцогиня.    

– Кто же, как не я, грешный? – сказал Санчо.    

– И сам же и написал? – продолжала допытываться  герцогиня.    

– Какое там, – отвечал Санчо, – я не умею ни  читать, ни писать, я могу только поставить свою подпись.    

– Ну что ж, посмотрим, – молвила герцогиня, –  я уверена, что в этом письме ты выказал свои блестящие умственные способности.    

Санчо достал из-за пазухи и протянул герцогине  незапечатанное письмо, которое заключало в себе следующее:    

     

«Хоть и славно меня выпороли, зато я  славно верхом прокатился; хоть и будет у меня славный остров, но за это не  миновать мне славной порки. Сейчас ты всего этого не поймешь, милая Тереса, но  потом я тебе объясню. Да будет тебе известно, Тереса, твердое мое решение: тебе  надлежит ездить в карете, иначе тебе не подобает, потому ездить как-нибудь  по-другому – это для тебя теперь все равно что ползать на карачках.    

Ты жена губернатора, смотри же: у  тебя все должно быть так, чтобы комар носа не подточил! При сем прилагаю  зеленый охотничий кафтан, который мне пожаловала сеньора герцогиня, –  прикинь, не выйдет ли из него юбки и кофты для нашей дочки. В здешних краях говорят,  что мой господин Дон Кихот – помешанный разумник и забавный сумасброд и что я  ему отличная пара. Побывали мы в пещере Монтесиноса, а мудрый Мерлин на предмет  расколдования Дульсинеи Тобосской, которую, впрочем, все ее земляки зовут  Альдонсой Лоренсо, выбрал меня: мне надлежит нанести себе три тысячи триста  ударов за вычетом тех пяти, что я уже нанес, и тогда она будет совсем  расколдованная, не хуже нас с тобой. Об этом ты никому не говори, а то вынесешь  сор из дому – и пойдут кривотолки. Через несколько дней я отправляюсь  губернаторствовать с величайшим желанием зашибить деньгу, – мне говорили,  что все вновь назначенные правители отбывают с таким же точно желанием. Я там  огляжусь и тогда отпишу, стоит тебе приезжать или нет. Серый здоровехонек и  низко тебе кланяется, а я его ни за что не брошу, хотя бы меня сделали султаном  турецким. Сеньора герцогиня тысячу раз целует твои ручки, а ты ей поцелуй две  тысячи раз, ибо, как говорит мой господин, учтивые выражения – это самая  дешевая и ни к чему не обязывающая вещь на свете. Богу было неугодно послать  мне еще один чемоданчик с сотней эскудо, как в прошлую поездку, но ты, милая  Тереса, не огорчайся, козла пустили в огород, и в должности губернатора мы свое  возьмем. Одно только сильно меня беспокоит: говорят, если этого хоть раз  попробуешь, то язык проглотишь, и вот коли так оно и будет, то губернаторство  недешево мне обойдется. Впрочем, калекам и убогим подают столько милостыни, что  они живут как каноники. Вот и выходит, что не так, так этак, а ты у меня, надо  надеяться, разбогатеешь. Пошли тебе бог счастья, а меня да хранит он ради тебя.    

Писано в этом замке 1614 года июля  20 дня.    

Твой супруг, губернатор Санчо  Панса».    

     

Герцогиня прочитала письмо и сказала Санчо:    

– В двух местах вы, добрый губернатор, немножко  сплоховали. Во-первых, вы уведомляете и поясняете, что губернаторство было вам  пожаловано за то, что вы согласились себя выпороть, а между тем вы сами хорошо  знаете и не стаете отрицать, что когда мой муж, герцог, обещал вам  губернаторство, то никакая порка вам еще и во сне не снилась. Во-вторых, вы  здесь выказали чрезмерное корыстолюбие, но ведь погонишься за прибытком, а  вернешься с убытком, от зависти, говорят, глаза разбегаются, и алчный правитель  творит неправый суд.    

– Я совсем не то хотел сказать, сеньора, – заметил  Санчо, – и если ваша милость полагает, что письмо написано не так, как  должно, то мы его в момент разорвем и напишем новое, но только оно может выйти  еще хуже, если я положусь на свою собственную смекалку.    

– Нет, нет, – возразила герцогиня, – это  хорошее письмо, я хочу показать его герцогу.    

Затем они пошли в сад, куда в этот день должен был быть  подан обед. Герцогиня показала письмо Санчо герцогу, и он пришел от него в  совершенный восторг. Обед кончился, убрали со стола, и долго еще после этого  герцог и герцогиня наслаждались занятными речами Санчо, как вдруг послышались  унылые звуки флейты и глухой, прерывистый стук барабана. Все, казалось, были  потрясены этою непонятною, воинственною и печальною музыкою, особливо же Дон Кихот, –  от волнения он не мог усидеть на месте; про Санчо и говорить нечего: от страха  он устремился к обычному своему убежищу, то есть под крылышко к герцогине, ибо  доносившиеся звуки музыки были воистину и вправду тоскливы и унылы. Среди присутствовавших  все еще царило смятение, как вдруг они увидели, что по саду идут два человека в  траурном одеянии, столь длинном и долгополом, что оно волочилось по земле; оба  незнакомца били в большие барабаны, также обтянутые черною тканью. Рядом с ними  шагал флейтист, такой же черный и страшный, как и они. Следом за этою троицею  шел человек исполинского телосложения, одетый, вернее сказать, закутанный, в  черную-пречерную хламиду с невероятной длины шлейфом. Поверх хламиды его  опоясывала и перекрещивала широкая, также черная, перевязь, а на ней висел  громадной величины ятаган с черным эфесом и в черных ножнах. Лицо у него было  закрыто прозрачною черною вуалью, сквозь которую видна была длиннейшая  белоснежная борода. Выступал он в такт барабанам, величественно и чинно.  Словом, громадный его рост, важная поступь, черные одежды, а также его свита  могли бы привести, да и привели в смущение всех, не имевших понятия, кто он  таков.    

Итак, с вышеописанною медлительностью и особою  торжественностью приблизился он к герцогу, который вместе со всеми прочими  ожидал его стоя; приблизившись же, он опустился перед герцогом на колени, но  тот наотрез отказался с ним разговаривать, пока он не поднимется. Чудище  послушалось и, ставши на ноги, откинуло с лица вуаль, а под нею оказалась  преужасная борода, такая длинная, белая и густая, какой доселе не видывал  человеческий взор, после чего из объемистой и широкой груди бородача вырвались  и полились звуки низкого и сильного голоса, и, уставившись на герцога, бородач  произнес такие слова:    

– Светлейший и всемогущий сеньор! Меня зовут Трифальдин  Белая Борода, я служитель графини Трифальди, иначе дуэньи Гореваны, от которой  я и прибыл к вашему величию с посольством, а именно: не соизволит ли ваше  высокопревосходительство дозволить и разрешить ей явиться к вам и поведать свою  печаль, одну из самых необыкновенных и удивительных, какие только самое мрачное  воображение во всем подлунном мире может себе вообразить? Но прежде всего она  желает знать, нет ли в вашем замке доблестного и непобедимого рыцаря Дон Кихота  Ламанчского, ибо она ради него пришла в ваше государство из королевства Кандайи  пешком и натощак, то есть совершила деяние, которое можно и должно почитать за  чудо или же за волшебство. Она дожидается у ворот вашей крепости, то бишь  летнего замка, и предстанет пред вами, как скоро вы дадите свое согласие. Я  кончил.    

    

Тут он кашлянул, обеими руками погладил бороду и с большим  достоинством стал ждать ответа. А герцог ответил так:    

– Уже давно, любезный Трифальдин Белая Борода, дошла до  нас весть о несчастье, постигшем ее сиятельство графиню Трифальди, которую  волшебники принуждают именовать себя дуэньей Гореваной, а посему, редкостный  служитель, попроси ее войти и передай ей, что отважный рыцарь Дон Кихот Ламанчский,  чей нрав столь благороден, что от него смело можно ожидать всяческой помощи и  защиты, находится здесь. И передай ей еще от моего имени, что если она нуждается  и в моем покровительстве, то за этим дело не станет, ибо к тому меня обязывает  звание рыцаря, рыцарям же надлежит и подобает покровительствовать всем  женщинам, особливо вдовствующим дуэньям, утесняемым и страждущим, а ее  сиятельство, должно думать, именно такова и есть.    

При этих словах Трифальдин преклонил перед герцогом колена,  а затем, подав барабанщикам и флейтисту знак, под ту же самую музыку, под  которую он входил в сад, и тою же самою поступью направился к выходу, а  присутствовавшие между тем снова подивились наружности его и осанке. Герцог же,  обратясь к Дон Кихоту, сказал:    

– Итак, славный рыцарь, сумрак невежества и коварства  не в силах затмить и помрачить свет доблести и благородства. Говорю я это к  тому, что ваше великодушие еще и недели не прожило в моем замке, а из  чужедальних краев к вам уже притекают люди – и не в каретах, и не на верблюдах,  а пешком и натощак; притекают скорбящие, притекают униженные, верящие, что в  могущественнейшей вашей длани они найдут избавление от всех своих горестей и  мытарств, и этим вы обязаны великим своим деяниям, молва о которых обежала и  облетела все известные нам страны.    

– Я бы ничего не имел против, сеньор герцог, –  заговорил Дон Кихот, – если бы здесь была сейчас та почтенная духовная  особа, которая недавно за столом выказала такое нерасположение и такую  ненависть к странствующим рыцарям – пусть бы она теперь воочию удостоверилась,  нужны или не нужны упомянутые рыцари людям. По крайней мере, она убедилась бы  на деле, что люди, безмерно униженные и доведенные до отчаяния, в важных  случаях жизни, когда их постигают бедствия ужасные, идут за помощью не в дома  судейских, не в дома сельских псаломщиков, не к дворянину, который ни разу не  выезжал из своего имения, и не к столичным тунеядцам, которые любят только  выведывать новости, а затем выкладывать и рассказывать их другим, но отнюдь не  стремятся сами совершать такие деяния и подвиги, о которых рассказывали бы и  писали другие. Выручать в бедах, помогать в нужде, охранять девиц и утешать  вдов лучше странствующих рыцарей никто не умеет, и я бесконечно благодарю бога  за то, что я рыцарь, и благословляю любые несчастья и испытания, какие на  почетном этом поприще мне могут быть посланы. Пусть явится эта дуэнья и  попросит у меня, чего только ей угодно: порукой за избавление ее от напастей  служат мощь моей длани и непреклонная решимость вечно бодрствующего моего духа.    

     

    

 Глава XXXVII,    

     

в коей продолжается славное приключение с дуэньей Гореваной    

     

    

     

Гepцoг и герцогиня были в восторге, что Дон Кихот принял всю  эту их затею за чистую монету, но тут заговорил Санчо:    

– Боюсь, как бы сеньора дуэнья не подложила мне свинью  по части моего губернаторства. Я слыхал от одного толедского аптекаря – больно  речистый был человек, – что куда только сунут свой нос дуэньи, там уж  добра не жди. Бог ты мой, до чего же их ненавидел этот самый аптекарь! Из этого  я заключаю, что коли все дуэньи – назойливые и наглые, какого бы звания и  состояния они ни были, то что же должна собой представлять дуэнья Горевана, как  называют эту графиню, настоящая фамилия которой то ли Три Фалды, то ли Три  Хвоста? Ведь у нас в деревне фалды хвостами зовут.    

– Помолчи, друг Санчо, – сказал Дон Кихот, –  эта сеньора дуэнья прибыла ради меня из далеких стран, и потому я не допускаю  мысли, чтобы она принадлежала к числу тех дуэний, о которых толковал твой  аптекарь, тем более что она – графиня, графини же если и бывают дуэньями, то только  при королевах и при императрицах, а у себя дома они – высшая знать, и им  прислуживают другие дуэньи.    

Тут вмешалась в разговор при сем присутствовавшая донья  Родригес.    

– В услужении у нашей сеньоры герцогини находятся такие  дуэньи, – заметила она, – которые при благоприятном стечении  обстоятельств также могли бы быть графинями, но только ведь человек предполагает,  а бог располагает. Как бы то ни было, говорить дурно о дуэньях я никому не  позволю, особливо о старых девах, – хоть я и не из их числа, а все-таки  преимущество дуэньи-девицы перед дуэньей-вдовой для меня ясно и очевидно, и  кому вздумается нас, дуэний, стричь, у того ножницы к рукам пристанут.    

– Ну, положим, – возразил Санчо, – мой  знакомый цирюльник говорит: у дуэний столько есть чего остричь, что уж лучше  эту кашу не мешать, хоть она и крутенька.    

– Прислужники испокон веков во вражде с нами, –  возразила донья Родригес, – они днюют и ночуют в передних, мы у них всегда  перед глазами, и оставляют они нас в покое, только когда богу молятся, а все остальное  время сплетничают, перемывают нам косточки и чернят наше доброе имя. Нет уж,  как они себе хотят, эти чурбаны, а мы назло им будем себе жить да поживать, да  еще у важных господ, хотя, впрочем, мы там и голодаем, и прикрываем нежное свое  тело, – а у кого оно, может, и не такое уж нежное, – черными  хламидами, вроде того как на время праздничной процессии прикрывают и застилают  коврами навозные кучи. Честное слово, если бы мне только позволили и вышел  подходящий случай, я бы не то что здесь присутствующим, а и всему миру доказала,  что дуэнья есть вместилище всех добродетелей.    

– Я полагаю, – молвила герцогиня, – что  добрая моя дуэнья донья Родригес права, и права вполне, но только сейчас не  время вступаться за себя и за других дуэний и оспаривать мнение негодного этого  аптекаря, укоренившееся в душе почтенного Санчо Пансы.    

На это Санчо сказал:    

– С тех пор как мне ударило в голову губернаторство, я  уже не страдаю слабостями, присущими слуге, и на всех дуэний на свете мне  теперь в высшей степени наплевать.    

Спор о дуэньях, вероятно, еще продолжался бы, но в это время  снова послышались флейта и барабаны, что возвещало вступление дуэньи Гореваны в  сад. Герцогиня спросила герцога, не следует ли выйти ей навстречу, потому что  она как-никак графиня и знатная особа.    

– Раз она графиня, – отвечал за герцога  Санчо, – то я положительно утверждаю, что вашим величиям надлежит выйти ей  навстречу, но раз она вместе с тем дуэнья, то я полагаю, что вам ни на один шаг  не следует сдвигаться с места.    

– Кто тебя просит вмешиваться, Санчо? – спросил  Дон Кихот.    

– Кто просит? – повторил Санчо. – Я  вмешиваюсь потому, что имею право вмешиваться, как оруженосец, обучавшийся  правилам вежливости в школе вашей милости, а ведь вы – наиучтивейший и наиблаговоспитаннейший  рыцарь, вы всем учтивцам учтивец, и вы же сами говорите, ваша милость: по этой  части что пересолить, что недосолить – прок один, и довольно, – кажется, я  достаточно ясно выразился.    

– Санчо совершенно прав, – заметил герцог, –  прежде посмотрим, какова графиня с виду, а затем установим, какие почести ей  подобают.    

В это время, так же точно, как и в первый раз, вошли  барабаны и флейта.    

И на этом автор заканчивает краткую сию главу и начинает  новую, в которой будет продолжаться то же самое приключение, а оно является  одним из наиболее достойных внимания во всей нашей повести.    

     

    

 Глава XXXVIII,    

     

в коей приводится рассказ дуэньи Гореваны о ее недоле    

     

    

     

Следом за унылыми музыкантами по саду шли двумя рядами  двенадцать дуэний в широких хламидах, по-видимому из весьма плотного сукна, и в  белых канекеновых покрывалах, столь длинных, что из-под них видна была лишь  каемка хламиды. За ними, опираясь на руку оруженосца Трифальдина Белая Борода,  шествовала сама графиня Трифальди; на ней было платье из отличной черной байки  с таким длинным ворсом, что, если б его завить, каждая ворсинка походила бы на  добрую мартосскую горошину.[434]  Три конца ее шлейфа, иначе говоря – хвоста (можно назвать его и так и этак),  несли, тоже одетые в траур, три пажа, являя собою красивую геометрическую  фигуру, образованную тремя острыми углами, под которыми расходились три конца  ее шлейфа, и всякий, кто глядел на остроконечный этот шлейф, тотчас  догадывался, что потому-то ее и зовут графиней Трифальди, то есть  графиней Трех Фалд; и Бен-инхали подтверждает, что это так и есть, а что  настоящая ее фамилия – графиня Волчуна, ибо в ее графстве водилось много  волков, если же, дескать, в том графстве водились бы во множестве не волки, а  лисицы, то она звалась бы графинею Лисианою, ибо местный обычай таков,  что владетельные князья производят свои фамилии от того предмета или же  предметов, какими их владения изобилуют; однако наша графиня, дабы подчеркнуть  необычайность своего шлейфа, переменила фамилию Волчуна на Трифальди.    

Графиня шла величавою поступью, равно как и все двенадцать  ее дуэний, коих лица были закрыты черною вуалью, и не прозрачною, как у  Трифальдина, но до того густою, что сквозь нее ничего нельзя было разглядеть.  Как скоро отряд дуэний показался в саду, герцог, герцогиня и Дон Кихот встали,  а за ними и все, кто созерцал медлительное это шествие. Наконец двенадцать дуэний  остановились, образовав проход, и между ними, по-прежнему опираясь на руку  Трифальдина, прошла Горевана, герцог же, герцогиня и Дон Кихот сделали шагов  двенадцать ей навстречу. Графиня опустилась на колени и заговорила голосом отнюдь  не тонким и не нежным, а скорее грубым и хриплым:    

– Благоволите, ваши величия, не воздавать таких  почестей вашему покорному слуге, то бишь служанке: ведь я пребываю в горе и  из-за этого не могу ответить вам тем же, ибо необыкновенное мое и доселе невиданное  несчастье отшибло у меня разум и унесло невесть куда, и, должно полагать,  весьма далеко; потому что сколько я ни ищу мой разум, а сыскать так-таки и не  могу.    

– Вовсе неразумным, сеньора графиня, мы почли бы  того, – молвил герцог, – кто с первого взгляда не распознал бы ваших  совершенств, которые бесспорно заслуживают наивысших учтивостей и наиторжественнейших  церемоний.    

Тут он предложил ей руку и усадил ее в кресло рядом с  герцогинею, герцогиня же оказала ей не менее любезный прием. Дон Кихот молчал,  а Санчо Пансе страх как хотелось увидеть лицо самой Трифальди или же  какой-нибудь из многочисленных ее дуэний, но это могло быть только в том  случае, если б они по своей доброй воле и хотению сняли вуаль.    

Никто не шевелился, все хранили молчание, ожидая, чтобы  кто-нибудь его нарушил, и первая нарушила его дуэнья Горевана, поведя такую  речь:    

– Я уверена, могущественнейший сеньор, прекраснейшая  сеньора и все просвещеннейшее общество, что злейшее мое злоключение встретит в  доблестнейших сердцах ваших столько же снисхождения, сколь и великодушия и  сострадания, ибо злоключение мое таково, что оно способно растрогать мрамор,  смягчить алмазы и расплющить булат самых жестоких сердец на свете. Однако,  прежде нежели оно достигнет области вашего слуха (слово уши мне кажется  слишком грубым), я бы хотела знать, находится ли в вашем обществе, кругу и  компании безупречнейший рыцарь – Ламанчнейший Дон Кихот и оруженоснейший его Панса.    

– Панса здесь, и кихотейший Дон также, – прежде  чем кто-либо успел ответить, объявил Санчо, – так что вы, горемычнейшая и  дуэньейшая, можете говорить все, что только придет в головейшую вашу голову, мы  же всегдайше готовы к услужливейшим вашим услугам.    

В это время поднялся Дон Кихот и, обращая свою речь к  горюющей дуэнье, молвил:    

– Если ваши невзгоды, скорбящая сеньора, оставляют вам  хотя бы отдаленную надежду, что сила и доблесть странствующего рыцаря могут вам  помочь, то я готов все свои силы, пусть малые и слабые, отдать на служение вам.  Я – Дон Кихот Ламанчский, коего назначение – защищать всех обездоленных,  следственно, вам нет нужды, сеньора, стараться расположить нас к себе и  начинать с предисловий, – говорите напрямик, без околичностей, о своих  огорчениях: к вашей повести приклонили слух такие люди, которые сумеют если не  выручить вас из беды, то, по крайней мере, разделить вашу скорбь.    

При этих словах дуэнья Горевана сделала такое движение,  словно желала броситься к ногам Дон Кихота, и она в самом деле бросилась и,  пытаясь обнять их, заговорила:    

– Я припадаю к вашим стопам и ногам, о непобедимый  рыцарь, ибо они суть основание и опора странствующего рыцарства! Я желаю  облобызать сии стопы, от чьих шагов теснейшим образом зависит избавление от  всех моих бед, о доблестный странствующий рыцарь, коего истинные подвиги  затмевают и оставляют позади баснословные подвиги Амадисов, Эспландианов и Бельянисов!    

Затем она обратилась к Санчо Пансе и, схватив его за руки,  молвила:    

– О ты, вернейший из всех оруженосцев, находившихся на  службе у странствующих рыцарей в веке нынешнем, а равно и в веках минувших,  оруженосец, чьи достоинства безмернее бороды спутника моего Трифальдина, здесь  присутствующего! Ты вправе гордиться тем, что служишь великому Дон Кихоту, ибо  в его лице ты служишь всей уйме рыцарей, которые когда-либо брались за оружие.  Заклинаю тебя неизменными твоими добродетелями: будь добрым посредником между  мною и твоим господином, дабы он не замедлил вступиться за эту смиреннейшую и  незадачливейшую графиню.    

Санчо же ей на это сказал:    

– Что мои достоинства, сеньора, велики и огромны, как  борода вашего оруженосца, – это меня весьма мало трогает. Лишь бы только  душа моя перешла в мир иной с бородою и с усами, – вот что мне важно, а до  здешних бород мне мало, а вернее сказать, и совсем нет никакого дела. Но только  я и без такого умасливанья и клянчанья попрошу моего господина (а я знаю, что  он меня любит, особливо теперь, когда я ему нужен для одного дела), чтобы он, в  чем может, оказал вам помощь и покровительство. Выкладывайте нам, ваша милость,  свою беду, рассказывайте все по порядку и не беспокойтесь: уж как-нибудь мы с  вами столкуемся.    

Герцогу и герцогине была известна подоплека этого  приключения, и теперь они умирали со смеху и мысленно восторгались  сообразительностью графини Трифальди и ее уменьем притворяться, а графиня между  тем снова села в кресло и начала свой рассказ:    

– В славном королевстве Кандайе,[435] которое находится  между великой Трапобаной и Южным морем, в двух милях от мыса Коморина,  властвовала королева Майнция, вдова короля Архипелага, от какового супруга и  повелителя у нее родилась и появилась на свет наследница престола инфанта  Метонимия. Упомянутая мною инфанта Метонимия росла и воспитывалась под моим  присмотром и надзором, ибо я была старейшею и наиболее знатною дуэньей ее  матери. Долго ли, коротко ли, маленькой Метонимии исполнилось четырнадцать лет,  и была она так прекрасна, что казалось, будто природа ничего более совершенного  создать не могла. И не подумайте, что она не вышла умом! Нет она была такая же  умница, как и красавица, а красавица она была первая в мире, была и есть, если  только завистливый рок и неумолимые парки не пресекли нить ее жизни. Но нет, не  может этого быть: небо не допустит чтобы на земле учинилось подобное злодеяние  и чтобы кисть лучшей в мире виноградной лозы была сорвана незрелой. Красота ее,  которую не в силах должным образом восславить неповоротливый мой язык, пленила  бесчисленное множество владетельных князей, как туземных, так и иностранных, и  среди прочих отважился вознести свои помыслы к небу несказанной ее красоты  некий простой кавальеро, столичный житель; он полагался на свою молодость и  молодечество, на многосторонние свои способности и дарования, на быстроту и  тонкость мыслей, ибо надобно вам знать, ваши величия, если только мой рассказ  вам еще не наскучил, что гитара у него в руках прямо так и разговаривала, да к  тому же он был стихотворец, изрядный танцор и умел мастерить клетки для птиц,  так что в случае крайней нужды одними этими клетками мог бы заработать себе на  кусок хлеба, – словом, все эти достоинства и дарования могли бы сдвинуть  гору, а не то что прельстить нежную деву. Однако все пригожество его и очаровательная  приятность, равно как и все дарования его и способности мало что или даже  совсем ничего не могли бы поделать с крепостью, которую представляла собой моя  воспитанница, если бы этот разбойник и нахал не почел за нужное покорить  сначала меня. Этот лиходей и бесстыжий прощелыга задумал прежде всего подкупить  меня и задобрить, чтобы я, недостойный комендант, отдала ему ключи от  охраняемой мною крепости. Коротко говоря, он затуманил лестью мой разум и  покорил мое сердце разными вещицами и безделушками. Но уж никак не могла я  устоять и сдалась окончательно, когда однажды ночью, сидя у окна, выходившего в  переулок, услыхала я его пение, а пел он, сколько я помню, вот какую песню:    

     

Ранен в сердце я прекрасной[436]    

Ненавистницей моей    

И – что вдвое тяжелей –    

Должен боль терпеть безгласно.    

     

Песня эта показалась мне перлом создания, а голос его –  сладким, как мед, и только потом, когда я увидела, как меня подвели эти и им  подобные вирши, я пришла к мысли, что поэтов должно изгонять из государств  благоустроенных, как это и советовал Платон, – по крайности, поэтов  сладострастных, потому что их стихи не имеют ничего общего со стихами о маркизе  Мантуанском, которые приводят в восторг и заставляют проливать слезы и детей, и  женщин, остроумие же сладострастных поэтов пронзает вам душу, подобно нежным  шипам, и опаляет ее, как молния, не прожигая покровов. А затем вот что он еще  пел:    

     

Смерть! Конец приуготовь[437]    

Мне с такою быстротою,    

Чтобы, насладясь тобою,    

Благом жизнь не счел я вновь.    

     

И еще в этом вкусе пел он песенки и куплеты, которые чаруют,  когда их поют, и приводят в изумление, когда их читают. А что бывает, когда  стихотворцы снисходят до того рода поэзии, который в Кандайе был тогда широко  распространен и именовался сегидильей! Тут уж душа гуляет, тело  пускается в пляс, тебя разбирает смех, и чувства приходят в волнение. Вот  потому-то я и говорю, государи мои, что подобных стихотворцев с полным правом  должно бы ссылать на острова Ящериц.[438]  Впрочем, виноваты не они, а те простаки, которые их восхваляют, и те дурынды,  которые им верят, и если б я была тою добродетельною дуэньей, какой мне быть  надлежало, меня бы не тронули все эти полунощные сочинения, и я бы усомнилась в  искренности подобных выражений: «Я живу умирая, пылаю во льду, замерзаю в огне,  надеюсь без надежды, удаляюсь и остаюсь» – и прочих несуразностей в этом же  роде, коими полны такие писания. В самом деле, разве рифмачи не сулят своим  возлюбленным феникса Аравии, венца Ариадны,[439]  коней Солнца,[440]  перлов Юга, золота Червонии[441]  и бальзама Панкайи?[442]  Тут они дают полную волю своим перьям, – ведь им ничего не стоит обещать  то, чего они не собираются, да и не могут исполнить. Но зачем же я уклонилась  от моего предмета? Увы мне, несчастной! Что за безумие и что за сумасбродство  перечислять чужие недостатки, меж тем как мне еще столько остается сказать о  моих собственных! Еще раз: увы мне, злосчастной! Ведь меня сгубили не стихи, а  собственное мое простодушие; меня сбила с толку не музыка, а мое же собственное  легкомыслие; великая моя неопытность и малая осмотрительность проложили дорогу  и расчистили путь дону Треньбреньо – так звали помянутого кавальеро. И вот при  моем посредстве он не раз и не два проникал в покой к Метонимии, обольщенной не  им, а мною самой, проникал на правах законного супруга, ибо хоть я и великая  грешница, а все же нипочем, – то есть, виновата, не нипочем, а ни за что  не допустила бы, чтобы кто-нибудь, кроме супруга, коснулся ранта на подошве ее  башмачков. Нет, нет, ни в коем случае. За какие бы дела я ни взялась, брак  всегда будет у меня стоять на первом месте! В этом же деле вся беда заключается  в неравенстве положений: дон Треньбреньо – простой дворянин, а инфанта Метонимия,  как я уже сказала, – наследница королевского престола. Некоторое время эта  интрижка укрывалась и таилась в благоразумии моей осторожности, но затем я  поняла, что она не может не открыться, ибо животик у Метонимии по неведомой  причине все вздувался и вздувался, и, в ужасе от этого вздутия Метонимиева  живота, мы все трое собрались на совещание и порешили, что, прежде нежели злое  это дело обнаружится, дон Треньбреньо в присутствии викария попросит руки  Метонимии на основании письма, в коем инфанта давала обещание быть его женою и  которое я же ей и продиктовала: моя выдумка помогла мне составить его в столь  сильных выражениях, что их не разрушила бы и сила Сампсонова. Были приняты  надлежащие меры, означенный викарий прочитал письмо и допросил инфанту, инфанта  во всем созналась, и тогда он велел ей укрыться в доме некоего почтенного  столичного альгуасила.    

Тут вмешался Санчо:    

– Раз в Кандайе тоже есть альгуасилы, поэты и  сегидильи, то я могу поклясться, что все на свете устроено одинаково. Только вы  поторопитесь, ваша милость, сеньора Трифальди: ведь уж поздно, а мне смерть как  хочется узнать, чем кончилась вся эта длинная история.    

– Сейчас, сейчас, – объявила графиня.    

     

    

 Глава XXXIX,    

     

в коей Трифальди продолжает удивительную свою и  приснопамятную историю    

     

    

     

Каждое слово Санчо Пансы восхищало герцогиню и приводило в  отчаяние Дон Кихота; и как скоро Дон Кихот велел ему замолчать, то Горевана  продолжала:    

– Наконец, после множества вопросов и ответов,  удостоверившись, что инфанта твердо стоит на своем, не отступая от  первоначального своего решения и не меняя его, викарий решил дело в пользу дона  Треньбреньо и отдал ему Метонимию в законные супруги, чем королева Майнция,  мать инфанты Метонимии, была так раздосадована, что спустя три дня мы ее уже  схоронили.    

– Стало быть, она, наверно, умерла, – заключил  Санчо.    

– А как же иначе! – воскликнул Трифальдин. –  В Кандайе живых не хоронят, а только покойников.    

– Бывали случаи, сеньор служитель, – возразил  Санчо, – когда человека в обморочном состоянии закапывали в могилу  единственно потому, что принимали его за мертвого, и мне сдается, что королеве  Майнции надлежало впасть в беспамятство, а вовсе не умирать: ведь пока ты жив,  многое можно еще исправить, да и не столь большую глупость сделала инфанта,  чтобы так из-за нее убиваться. Выйди она замуж за своего пажа или за  какого-нибудь челядинца, – а я слыхал, что с сеньорами вроде нее такое не  раз случалось, – вот это уж была бы беда непоправимая, но выйти замуж за  дворянина, такого благородного и такого способного, каким его нам здесь  изобразили, – ей-богу, честное слово, если это и сумасбродство, то не такое  большое, как кажется, потому мой господин, который здесь присутствует и в  случае чего меня поправит, всегда говорит, что подобно как из людей ученых  могут выйти епископы, так и из рыцарей, особливо ежели они странствующие, могут  выйти короли и императоры.    

– Твоя правда, Санчо, – подтвердил Дон  Кихот, – у странствующего рыцаря, если ему хоть немножко повезет в жизни,  есть полная возможность в кратчайший срок стать властелином мира. Но  продолжайте, сеньора графиня: по моему разумению, горестный конец этой доселе  сладостной истории еще впереди.    

– Еще какой горестный! – подхватила  графиня. – Столь горестный, что по сравнению с ним редька покажется нам  сладкой, а гнилой плод отменно приятным на вкус. Итак, королева скончалась, а  вовсе не впала в обморочное состояние, и мы ее схоронили. И только успели мы  засыпать ее землей и сказать ей последнее прости, как вдруг (quis talia  fando temperet a lacrymis?) [443]  на могиле королевы верхом на деревянном коне появился великан Злосмрад,  двоюродный брат Майнции, лиходей и притом волшебник, и вот, чтобы отомстить за  смерть двоюродной сестры, чтобы наказать дона Треньбреньо за дерзость и с  досады на распущенность Метонимии, он при помощи волшебных чар заколдовал их  всех прямо на могиле: инфанту превратил в медную мартышку, дона Треньбреньо – в  страшного крокодила из какого-то неведомого металла, между ними поставил столб,  тоже металлический, а на нем начертал сирийские письмена, которые в переводе  сначала на кандайский, а затем на испанский язык заключают в себе вот какой  смысл: «Дерзновенные эти любовники не обретут первоначального своего облика,  доколе со мною в единоборство не вступит доблестный ламанчец, ибо только его  великой доблести уготовал рок невиданное сие приключение». Затем он вынул из  ножен широкий и огромный ятаган и, схватив меня за волосы, совсем уж было  собрался перерезать мне горло и снести голову с плеч. Я оторопела, язык мой  прилип к гортани, я ужасно как волновалась, но все же, сколько могла,  пересилила себя и дрожащим и жалобным голосом наговорила ему столько всяких  вещей, что в конце концов он отменил суровый свой приговор. Вместо этого он  велел привести к нему из дворца всех дуэний, которые в настоящее время  находятся здесь, и начал говорить о нашей вине, всячески ее преувеличивая,  обличать нравы дуэний, дурные наши повадки и еще более дурные умыслы, переложил  мою вину на всех нас, а затем объявил, что намерен заменить для нас смертную  казнь казнью длительною, которая будет представлять собою постыдное и непрерывное  умирание. И едва успел он договорить, как в ту же самую минуту и мгновенье мы  все почувствовали, что на лицах у нас открываются поры и в них вонзаются словно  бы острия иголок. Мы поднесли руки к лицу и обнаружили то, что вы сейчас  увидите.    

При этих словах Горевана и прочие дуэньи откинули с лица  вуали, и тут оказалось, что у них у всех растет борода, у кого белокурая, у  кого черная, у кого седая, у кого с проседью, каковое зрелище, видимо, поразило  герцога и герцогиню, ошеломило Дон Кихота и Санчо и огорошило всех остальных. А  Трифальди продолжала:    

– Вот каким образом наказал нас прохвост и негодяй  Злосмрад: жесткою щетиною покрыл он мягкую и нежную кожу наших лиц. О, когда бы  небу угодно было, чтобы он громадным своим ятаганом отсек нам головы вместо того,  чтобы затмевать сияние наших ликов тою шерстью, что нас теперь покрывает! Ведь,  если поразмыслить хорошенько, государи мои (о, как бы я хотела, чтобы при этих  словах очи мои превратились в два ручья, но неотвязная дума о нашем злосчастии  купно с морями слез, которые они до сей поры проливали, их обезводили и сделали  сухими, как солома, а потому мне уж как-нибудь без слез обойтись  придется), – так вот я и спрашиваю: ну куда денется бородатая дуэнья?  Какой отец и какая мать над нею сжалятся? Кто придет ей на помощь? Ведь даже и  тогда, когда кожа у дуэньи гладкая, и она применяет всевозможные притирания и  мази для лица, и то редко кому она приглянется, а что говорить когда на лице у  нее целый лес? О подруги мои, дуэньи! Не в пору родились мы с вами на свет, и  не в счастливый миг зачали нас наши родители!    

И, сказавши это, она как бы лишилась чувств.    

     

    

 Глава XL    

     

О вещах, имеющих отношение и касательство к этому  приключению и к приснопамятной этой истории    

     

    

     

Все охотники до таких историй, как эта, должны быть воистину  и вправду благодарны Сиду Ахмету, первому ее автору, который по своей  любознательности выведал наимельчайшие ее подробности и ярко их осветил, не  пропустив даже самых незначительных частностей. Он воссоздает мысли, раскрывает  мечтания, отвечает на тайные вопросы, разрешает сомнения, заранее предвидит  возражения, одним словом, угадывает малейшие прихоти натуры самой  любознательной. О достохвальный автор! О блаженный Дон Кихот! О славная  Дульсинея! О забавный Санчо Панса! Много лет здравствовать вам всем и каждому  из вас в отдельности – на радость и утешение живущим!    

Далее в истории говорится, что как скоро Санчо взглянул на  лишившуюся чувств Горевану, то сказал:    

– Клянусь честью порядочного человека и спасением души  всех покойных Панса, что я сроду ничего подобного не видывал и не слыхивал и  мой господин никогда мне не говорил о таком приключении, да ему и в голову это  прийти не могло. Сейчас мне не хочется ругаться, и я только скажу: ну тебя ко  всем чертям, волшебник ты этакий и великан Злосмрад! Неужто ты не нашел для  этих греховодниц иного наказания, кроме как обородатить их? Не лучше ль было бы  и не больше ли бы это им шло, ежели б ты оттяпал у них верхнюю половину  носа, – пусть бы себе гнусавили, – чем отращивать им бороды? Бьюсь об  заклад, что им нечем даже заплатить цирюльнику.    

– То правда, сеньор, – подтвердила одна из  двенадцати дуэний, – у нас нет денег, чтобы заплатить за бритье, а потому  некоторые из нас прибегают к такому дешевому средству: мы берем липкий пластырь  или же какую-нибудь наклейку, прикладываем к лицу, а затем изо всех сил дергаем,  и щеки у нас делаются чистые и гладкие, как донышко каменной ступки. Правда, в  Кандайе есть такие женщины, которые ходят по домам и удаляют волосы,  подравнивают брови, составляют разные притирания, в коих нуждаются дамы, но мы,  дуэньи нашей госпожи, никогда к ним не обращаемся: ведь они нам вовсе не родные  сестры и даже не сводные, – они просто-напросто сводни, так что если  сеньор Дон Кихот за нас не вступится, то мы и в гроб сойдем бородатыми.    

– Я скорее позволю, чтобы мне мою собственную бороду  вырвали мавры, нежели вашим бородам позволю расти, – объявил Дон Кихот.    

При этих словах Трифальди очнулась и произнесла:    

– Во время моего обморока до меня долетел отзвук вашего  обещания, доблестный рыцарь, и это он пробудил меня и привел в чувство. Итак, я  снова умоляю вас, славнейший из странствующих рыцарей и неукротимейший из  сеньоров: претворите в жизнь милостивое ваше обещание.    

– За мной дело не станет, – молвил Дон  Кихот, – вы только скажите, сеньора, что мне надлежит делать, а мужество  мое всегда к вашим услугам.    

– Дело состоит вот в чем, – объявила  Горевана. – Если идти сушей, то отсюда до королевства Кандайи будет пять  тысяч миль или же около того, но если лететь по воздуху и прямиком, то будет  всего только три тысячи двести двадцать семь. И вот что еще должно знать:  Злосмрад мне сказал, что когда судьба пошлет мне рыцаря-избавителя, то он,  Злосмрад, предоставит в его распоряжение верхового коня изрядных статей, без  таких изъянов, какие бывают у лошадей наемных, ибо это будет тот самый  деревянный конь, на котором доблестный Пьер увез прелестную Магелону и которым  правят с помощью колка, продетого в его лоб и заменяющего удила, и летит этот  конь по воздуху с такой быстротой, что кажется, будто несут его черти. Согласно  древнему преданию, коня того смастерил мудрый Мерлин и отдал на время другу  своему Пьеру, и тот совершил на нем долгое путешествие и, как я уже сказала,  похитил прелестную Магелону, посадив ее на круп и взвившись с нею на воздух, а  кто в это время стоял и смотрел на них снизу вверх, те так и обалдели. Мерлин,  однако ж, давал своего коня только тем, кого он любил, или же тем, с кого он за  это что-либо получал, и мы ведь не знаем, ездил ли на этом коне еще кто-нибудь  после достославного Пьера. Злосмрад раздобыл его силою своих волшебных чар, и  теперь он им владеет и разъезжает на нем по всему белому свету: нынче он здесь,  завтра во Франции, послезавтра в Потоси.[444]  Но самое главное: упомянутый конь не ест, не спит, не изнашивает подков и без  крыльев летает по воздуху такою иноходью, что седок может держать в руке полную  чашку воды и не пролить ни единой капли – столь ровный и плавный у того коня  ход. Вот почему прелестная Магелона с таким удовольствием на нем  путешествовала.    

Тут вмешался Санчо:    

– Что касается ровного и плавного хода, то мой серый по  воздуху, правда, не летает, ну, а на земле он с любым иноходцем потягается.    

Все засмеялись, а Горевана продолжала:    

– И вот этот самый конь (если только Злосмрад захочет  положить конец нашей невзгоде) меньше чем через полчаса после наступления  темноты явится сюда, ибо Злосмрад меня предуведомил, что он без малейшего  промедления пошлет мне коня: это и будет примета, по которой я догадаюсь, что  нашла наконец искомого рыцаря.    

– А много народу может поместиться на вашем  коне? – осведомился Санчо.    

Горевана ответила:    

– Двое. Один в седле, другой на крупе, и обыкновенно  это – рыцарь и оруженосец, если только нет какой-либо похищенной девицы.