1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 
– Стой! –  крепко наложил на бумагу свою руку Кириллов, – стой, вздор! Я хочу, с кем  убил. Зачем Федька? А пожар? Я всё хочу и еще изругать хочу, тоном, тоном!    

– Довольно,  Кириллов, уверяю вас, что довольно! – почти умолял Петр Степанович, трепеща,  чтоб он не разодрал бумагу. – Чтобы поверили, надо как можно темнее,  именно так, именно одними намеками. Надо правды только уголок показать, ровно  настолько, чтоб их раздразнить. Всегда сами себе налгут больше нашего и уж  себе-то, конечно, поверят больше, чем нам, а ведь это всего лучше, всего лучше!  Давайте; великолепно и так; давайте, давайте!    

И  он всё старался вырвать бумагу. Кириллов, выпуча глаза, слушал и как бы  старался сообразить, но, кажется, он переставал понимать.    

– Э,  черт! – озлился вдруг Петр Степанович, – да он еще и не подписал! что  ж вы глаза-то выпучили, подписывайте!    

– Я  хочу изругать… – пробормотал Кириллов, однако взял перо и  подписался. – Я хочу изругать…    

– Подпишите:  Vive la république,[227]  и довольно.    

– Браво! –  почти заревел от восторга Кириллов. – Vive la république démocratique,  sociale et universelle ou la mort!..[228]  Нет, нет, не так. – Liberté, égalité, fraternité ou la mort![229] Вот  это лучше, это лучше, – написал он с наслаждением под подписью своего  имени.    

– Довольно,  довольно, – всё повторял Петр Степанович.    

– Стой,  еще немножко… Я, знаешь, подпишу еще раз по-французски: «de Kiriloff,  gentilhomme russe et citoyen du monde».[230]  Ха-ха-ха! – залился он хохотом. – Нет, нет, нет, стой, нашел всего  лучше, эврика: gentilhomme-séminariste russe et citoyen du monde civilisé![231] –  вот что лучше всяких… – вскочил он с дивана и вдруг быстрым жестом схватил  с окна револьвер, выбежал с ним в другую комнату и плотно притворил за собою  дверь. Петр Степанович постоял с минуту в раздумье, глядя на дверь.    

«Если  сейчас, так, пожалуй, и выстрелит, а начнет думать – ничего не будет».    

Он  взял пока бумажку, присел и переглядел ее снова. Редакция объявления опять ему  понравилась:    

«Чего  же пока надо? Надо, чтобы на время совсем их сбить с толку и тем отвлечь. Парк?  В городе нет парка, ну и дойдут своим умом, что в Скворешниках. Пока будут  доходить, пройдет время, пока искать – опять время, а отыщут труп – значит,  правда написана; значит, и всё правда, значит, и про Федьку правда. А что такое  Федька? Федька – это пожар, это Лебядкины: значит, всё отсюда, из дому  Филипповых и выходило, а они-то ничего не видали, а они-то всё проглядели, –  это уж их совсем закружит! Про наших и в голову не войдет; Шатов, да  Кириллов, да Федька, да Лебядкин; и зачем они убили друг друга – вот еще им  вопросик. Э, черт, да выстрела-то не слышно!..»    

Он  хоть и читал и любовался редакцией, но каждый миг с мучительным беспокойством  прислушивался и – вдруг озлился. Тревожно взглянул он на часы; было поздненько;  и минут десять, как тот ушел… Схватив свечку, он направился к дверям комнаты, в  которой затворился Кириллов. У самых дверей ему как раз пришло в голову, что  вот и свечка на исходе и минут через двадцать совсем догорит, а другой нет. Он  взялся за замок и осторожно прислушался, не слышно было ни малейшего звука; он  вдруг отпер дверь и приподнял свечу: что-то заревело и бросилось к нему. Изо  всей силы прихлопнул он дверь и опять налег на нее, но уже всё утихло – опять  мертвая тишина.    

Долго  стоял он в нерешимости со свечой в руке. В ту секунду, как отворял, он очень  мало мог разглядеть, но, однако, мелькнуло лицо Кириллова, стоявшего в глубине  комнаты у окна, и зверская ярость, с которою тот вдруг к нему кинулся. Петр  Степанович вздрогнул, быстро поставил свечку на стол, приготовил револьвер и  отскочил на цыпочках в противоположный угол, так что если бы Кириллов отворил  дверь и устремился с револьвером к столу, он успел бы еще прицелиться и  спустить курок раньше Кириллова.    

В  самоубийство Петр Степанович уже совсем теперь не верил! «Стоял среди комнаты и  думал, – проходило, как вихрь, в уме Петра Степановича. – К тому же  темная, страшная комната… Он заревел и бросился – тут две возможности: или я  помешал ему в ту самую секунду, как он спускал курок, или… или он стоял и  обдумывал, как бы меня убить. Да, это так, он обдумывал… Он знает, что я не  уйду, не убив его, если сам он струсит, – значит, ему надо убить меня  прежде, чтобы я не убил его… И опять, опять там тишина! Страшно даже: вдруг  отворит дверь… Свинство в том, что он в бога верует, пуще чем поп… Ни за что не  застрелится!.. Этих, которые “„своим умом дошли”, много теперь развелось.  Сволочь! фу, черт, свечка, свечка! Догорит через четверть часа непременно… Надо  кончить; во что бы ни стало надо кончить… Что ж, убить теперь можно… С этою  бумагой никак не подумают, что я убил. Его можно так сложить и приладить на  полу с разряженным револьвером в руке, что непременно подумают, что он сам… Ах  черт, как же убить? Я отворю, а он опять бросится и выстрелит прежде меня. Э,  черт, разумеется промахнется!»    

Так  мучился он, трепеща пред неизбежностью замысла и от своей нерешительности. Наконец  взял свечу и опять подошел к дверям, приподняв и приготовив револьвер; левою же  рукой, в которой держал свечу, налег на ручку замка. Но вышло неловко: ручка  щелкнула, призошел звук и скрип. «Прямо выстрелит!» – мелькнуло у Петра  Степановича. Изо всей силы толкнул он ногой дверь, поднял свечу и выставил  револьвер; но ни выстрела, ни крика… В комнате никого не было.    

Он  вздрогнул. Комната была непроходная, глухая, и убежать было некуда. Он поднял  еще больше свечу и вгляделся внимательно: ровно никого. Вполголоса он окликнул  Кириллова, потом в другой раз громче; никто не откликнулся.    

«Неужто  в окно убежал?»    

В  самом деле, в одном окне отворена была форточка. «Нелепость, не мог он убежать  через форточку». Петр Степанович прошел через всю комнату прямо к окну: «Никак  не мог». Вдруг он быстро обернулся, и что-то необычайное сотрясло его.    

У  противоположной окнам стены, вправо от двери, стоял шкаф. С правой стороны этого  шкафа, в углу, образованном стеною и шкафом, стоял Кириллов, и стоял ужасно  странно, – неподвижно, вытянувшись, протянув руки по швам, приподняв  голову и плотно прижавшись затылком к стене, в самом углу, казалось желая весь  стушеваться и спрятаться. По всем признакам, он прятался, но как-то нельзя было  поверить. Петр Степанович стоял несколько наискось от угла и мог наблюдать  только выдающиеся части фигуры. Он всё еще не решался подвинуться влево, чтобы  разглядеть всего Кириллова и понять загадку. Сердце его стало сильно биться… И  вдруг им овладело совершенное бешенство: он сорвался с места, закричал и, топая  ногами, яростно бросился к страшному месту.    

Но,  дойдя вплоть, он опять остановился как вкопанный, еще более пораженный ужасом.  Его, главное, поразило то, что фигура, несмотря на крик и на бешеный наскок  его, даже не двинулась, не шевельнулась ни одним своим членом – точно  окаменевшая или восковая. Бледность лица ее была неестественная, черные глаза  совсем неподвижны и глядели в какую-то точку в пространстве. Петр Степанович  провел свечой сверху вниз и опять вверх, освещая со всех точек и разглядывая  это лицо. Он вдруг заметил, что Кириллов хоть и смотрит куда-то пред собой, но  искоса его видит и даже, может быть, наблюдает. Тут пришла ему мысль поднести  огонь прямо к лицу «этого мерзавца», поджечь и посмотреть, что тот сделает.  Вдруг ему почудилось, что подбородок Кириллова шевельнулся и на губах как бы  скользнула насмешливая улыбка – точно тот угадал его мысль. Он задрожал и, не  помня себя, крепко схватил Кириллова за плечо.    

Затем  произошло нечто до того безобразное и быстрое, что Петр Степанович никак не мог  потом уладить свои воспоминания в каком-нибудь порядке. Едва он дотронулся до  Кириллова, как тот быстро нагнул голову и головой же выбил из рук его свечку;  подсвечник полетел со звоном на пол, и свеча потухла. В то же мгновение он  почувствовал ужасную боль в мизинце своей левой руки. Он закричал, и ему  припомнилось только, что он вне себя три раза изо всей силы ударил револьвером  по голове припавшего к нему и укусившего ему палец Кириллова. Наконец палец он  вырвал и сломя голову бросился бежать из дому, отыскивая в темноте дорогу.  Вослед ему из комнаты летели страшные крики:    

– Сейчас,  сейчас, сейчас, сейчас…    

Раз  десять. Но он всё бежал и уже выбежал было в сени, как вдруг послышался громкий  выстрел. Тут он остановился в сенях в темноте и минут пять соображал; наконец  вернулся опять в комнаты. Но надо было добыть свечу. Стоило отыскать направо у  шкафа на полу выбитый из рук подсвечник; но чем засветить огарок? В уме его  вдруг промелькнуло одно темное воспоминание: ему припомнилось, что вчера, когда  он сбежал в кухню, чтоб наброситься на Федьку, то в углу, на полке, он как  будто заметил мельком большую красную коробку спичек. Ощупью направился он влево,  к кухонной двери, отыскал ее, прошел сенцы и спустился по лестнице. На полке,  прямо в том самом месте, которое ему сейчас припомнилось, нашарил он в темноте  полную, еще не початую коробку спичек. Не зажигая огня, поспешно воротился он  вверх, и только лишь около шкафа, на том самом месте, где он бил револьвером  укусившего его Кириллова, вдруг вспомнил про свой укушенный палец и в то же  мгновение ощутил в нем почти невыносимую боль. Стиснув зубы, он кое-как  засветил огарок, вставил его опять в подсвечник и осмотрелся кругом: у окошка с  отворенною форточкой, ногами в правый угол комнаты, лежал труп Кириллова.  Выстрел был сделан в правый висок, и пуля вышла вверх с левой стороны, пробив  череп. Виднелись брызги крови и мозга. Револьвер оставался в опустившейся на  пол руке самоубийцы. Смерть должна была произойти мгновенно. Осмотрев всё со  всею аккуратностью, Петр Степанович приподнялся и вышел на цыпочках, припер  дверь, свечу поставил на стол в первой комнате, подумал и решил не тушить ее,  сообразив, что она не может произвести пожара. Взглянув еще раз на лежавший на  столе документ, он машинально усмехнулся и затем уже, всё почему-то на  цыпочках, пошел из дому. Он пролез опять через Федькин ход и опять аккуратно  заделал его за собою.    

     III    

     

Ровно  без десяти минут в шесть часов в вокзале железной дороги, вдоль вытянувшегося,  довольно длинного ряда вагонов, прохаживались Петр Степанович и Эркель. Петр  Степанович отъезжал, а Эркель прощался с ним. Кладь была сдана, сак отнесен в  вагон второго класса, на выбранное место. Первый звонок уже прозвенел, ждали  второго. Петр Степанович открыто смотрел по сторонам, наблюдая входивших в  вагоны пассажиров. Но близких знакомых не встретилось; всего лишь раза два  пришлось ему кивнуть головой – одному купцу, которого он знал отдаленно, и  потом одному молодому деревенскому священнику, отъезжавшему за две станции, в  свой приход. Эркелю, видимо, хотелось в последние минуты поговорить о  чем-нибудь поважнее, – хотя, может быть, он и сам не знал, о чем именно;  но он всё не смел начать. Ему всё казалось, что Петр Степанович как будто с ним  тяготится и с нетерпением ждет остальных звонков.    

– Вы  так открыто на всех смотрите, – с некоторою робостью заметил он, как бы  желая предупредить.    

– Почему  ж нет? Мне еще нельзя прятаться. Рано. Не беспокойтесь. Я вот только боюсь,  чтобы не наслал черт Липутина; пронюхает и прибежит.    

– Петр  Степанович, они ненадежны, – решительно высказал Эркель.    

– Липутин?    

– Все,  Петр Степанович.    

– Вздор,  теперь все связаны вчерашним. Ни один не изменит. Кто пойдет на явную гибель,  если не потеряет рассудка?    

– Петр  Степанович, да ведь они потеряют рассудок.    

Эта  мысль уже, видимо, заходила в голову и Петру Степановичу, и потому замечание Эркеля  еще более его рассердило:    

– Не  трусите ли и вы, Эркель? Я на вас больше, чем на всех их, надеюсь. Я теперь  увидел, чего каждый стоит. Передайте им все словесно сегодня же, я вам их прямо  поручаю. Обегите их с утра. Письменную мою инструкцию прочтите завтра или  послезавтра, собравшись, когда они уже станут способны выслушать… но поверьте,  что они завтра же будут способны, потому что ужасно струсят и станут послушны,  как воск… Главное, вы-то не унывайте.    

– Ах,  Петр Степанович, лучше, если б вы не уезжали!    

– Да  ведь я только на несколько дней; я мигом назад.    

– Петр  Степанович, – осторожно, но твердо вымолвил Эркель, – хотя бы вы и в  Петербург. Разве я не понимаю, что вы делаете только необходимое для общего  дела.    

– Я  меньшего и не ждал от вас, Эркель. Если вы догадались, что я в Петербург, то  могли понять, что не мог же я сказать им вчера, в тот момент, что так далеко  уезжаю, чтобы не испугать. Вы видели сами, каковы они были. Но вы понимаете,  что я для дела, для главного и важного дела, для общего дела, а не для того,  чтоб улизнуть, как полагает какой-нибудь Липутин.    

– Петр  Степанович, да хотя бы и за границу, ведь я пойму-с; я пойму, что вам нужно сберечь  свою личность, потому что вы – всё, а мы – ничто. Я пойму, Петр Степанович.    

У  бедного мальчика задрожал даже голос.    

– Благодарю  вас, Эркель… Ай, вы мне больной палец тронули (Эркель неловко пожал ему руку;  больной палец был приглядно перевязан черною тафтой). – Но я вам  положительно говорю еще раз, что в Петербург я только пронюхать и даже, может  быть, всего только сутки, и тотчас обратно сюда. Воротясь, я для виду поселюсь  в деревне у Гаганова. Если они полагают в чем-нибудь опасность, то я первый во  главе пойду разделить ее. Если же и замедлю в Петербурге, то в тот же миг дам  вам знать… известным путем, а вы им.    

Раздался  второй звонок.    

– А,  значит, всего пять минут до отъезда. Я, знаете, не желал бы, чтобы здешняя  кучка рассыпалась. Я-то не боюсь, обо мне не беспокойтесь; этих узлов общей  сети у меня довольно, и мне нечего особенно дорожить; но и лишний узел ничему  бы не помешал. Впрочем, я за вас спокоен, хотя и оставляю вас почти одного с  этими уродами: не беспокойтесь, не донесут, не посмеют… А-а, и вы  сегодня? – крикнул он вдруг совсем другим, веселым голосом одному очень  молодому человеку, весело подошедшему к нему поздороваться. – Я не знал,  что и вы тоже экстренным. Куда, к мамаше?    

Мамаша  молодого человека была богатейшая помещица соседней губернии, а молодой человек  приходился отдаленным родственником Юлии Михайловны и прогостил в нашем городе  около двух недель.    

– Нет,  я подальше, я в Р… Часов восемь в вагоне прожить предстоит. В Петербург? –  засмеялся молодой человек.    

– Почему  вы предположили, что я так-таки в Петербург? – еще открытее засмеялся и  Петр Степанович.    

Молодой  человек погрозил ему гантированным пальчиком.    

– Ну  да, вы угадали, – таинственно зашептал ему Петр Степанович, – я с  письмами Юлии Михайловны и должен там обегать трех-четырех знаете каких лиц,  черт бы их драл, откровенно говоря. Чертова должность!    

– Да  чего, скажите, она так струсила? – зашептал и молодой человек. – Она  даже меня вчера к себе не пустила; по-моему, ей за мужа бояться нечего;  напротив, он так приглядно упал на пожаре, так сказать, жертвуя даже жизнью.    

– Ну  вот подите, – рассмеялся Петр Степанович, – она, видите, боится, что  отсюда уже написали… то есть некоторые господа… Одним словом, тут, главное, Ставрогин;  то есть князь К… Эх, тут целая история; я, пожалуй, вам дорогой кое-что сообщу –  сколько, впрочем, рыцарство позволит… Это мой родственник, прапорщик Эркель, из  уезда.    

Молодой  человек, косивший глаза на Эркеля, притронулся к шляпе; Эркель отдал поклон.    

– А  знаете, Верховенский, восемь часов в вагоне – ужасный жребий. Тут уезжает с  нами в первом классе Берестов, пресмешной один полковник, сосед по имению;  женат на Гариной (née de Garine[232]),  и, знаете, он из порядочных. Даже с идеями. Пробыл здесь всего двое суток. Отчаянный  охотник до ералаша; не затеять ли, а? Четвертого я уже наглядел – Припухлов,  наш т – ский купец с бородой, миллионщик, то есть настоящий миллионщик, это я  вам говорю… Я вас познакомлю, преинтересный мешок с добром, хохотать будем.    

– В  ералаш я с превеликим и ужасно люблю в вагоне, но я во втором классе.    

– Э,  полноте, ни за что! Садитесь с нами. Я сейчас велю вас перенести в первый  класс. Обер-кондуктор меня слушается. Что у вас, сак? Плед?    

– Чудесно,  пойдемте!    

Петр  Степанович захватил свой сак, плед, книгу и тотчас же с величайшею готовностью  перебрался в первый класс. Эркель помогал. Ударил третий звонок.    

– Ну,  Эркель, – торопливо и с занятым видом протянул в последний раз руку уже из  окна вагона Петр Степанович, – я ведь вот сажусь с ними играть.    

– Но  зачем же объяснять мне, Петр Степанович, я ведь пойму, я всё пойму, Петр Степанович!    

– Ну,  так до приятнейшего, – отвернулся вдруг тот на оклик молодого человека,  который позвал его знакомиться с партнерами. И Эркель уже более не видал своего  Петра Степановича!    

Он  воротился домой весьма грустный. Не то чтоб он боялся того, что Петр Степанович  так вдруг их покинул, но… но он так скоро от него отвернулся, когда позвал его  этот молодой франт, и… он ведь мог бы ему сказать что-нибудь другое, а не «до  приятнейшего», или… или хоть покрепче руку пожать.    

Последнее-то  и было главное. Что-то другое начинало царапать его бедненькое сердце, чего он  и сам еще не понимал, что-то связанное со вчерашним вечером.    

 Глава  седьмая

  Последнее странствование Степана Трофимовича    

     

     I    

     

Я  убежден, что Степан Трофимович очень боялся, чувствуя приближение срока его  безумного предприятия. Я убежден, что он очень страдал от страху, особенно в  ночь накануне, в ту ужасную ночь. Настасья упоминала потом, что он лег спать уже  поздно и спал. Но это ничего не доказывает; приговоренные к смерти, говорят,  спят очень крепко и накануне казни. Хотя он и вышел уже при дневном свете,  когда нервный человек всегда несколько ободряется (а майор, родственник  Виргинского, так даже в бога переставал веровать, чуть лишь проходила ночь), но  я убежден, что он никогда бы прежде без ужаса не мог вообразить себя одного на  большой дороге и в таком положении. Конечно, нечто отчаянное в его мыслях,  вероятно, смягчило для него на первый раз всю силу того страшного ощущения  внезапного одиночества, в котором он вдруг очутился, едва лишь оставил Stasie[233] и  свое двадцатилетнее нагретое место. Но всё равно: он и при самом ясном сознании  всех ужасов, его ожидающих, все-таки бы вышел на большую дорогу и пошел по ней!  Тут было нечто гордое и его восхищавшее, несмотря ни на что. О, он бы мог  принять роскошные условия Варвары Петровны и остаться при ее милостях «comme[234] un  простой приживальщик»! Но он не принял милости и не остался. И вот он сам  оставляет ее и подымает «знамя великой идеи» и идет умереть за него на большой  дороге! Именно так должен он был ощущать это; именно так должен был  представляться ему его поступок.    

Представлялся  мне не раз и еще вопрос: почему он именно бежал, то есть бежал ногами, в буквальном  смысле, а не просто уехал на лошадях? Я сначала объяснял это пятидесятилетнею  непрактичностью и фантастическим уклонением идей под влиянием сильного чувства.  Мне казалось, что мысль о подорожной и лошадях (хотя бы и с колокольчиком)  должна была представляться ему слишком простою и прозаичною; напротив,  пилигримство, хотя бы и с зонтиком, гораздо более красивым и  мстительно-любовным. Но ныне, когда всё уже кончилось, я полагаю, что всё это  тогда совершилось гораздо проще: во-первых, он побоялся брать лошадей, потому  что Варвара Петровна могла проведать и задержать его силой, что наверно и  исполнила бы, а он наверно бы подчинился и – прощай тогда великая идея навеки.  Во-вторых, чтобы взять подорожную, надо было по крайней мере знать, куда едешь.  Но именно знать об этом и составляло самое главное страдание его в ту минуту:  назвать и назначить место он ни за что не мог. Ибо, решись он на какой-нибудь  город, и вмиг предприятие его стало бы в собственных его глазах и нелепым и  невозможным; он это очень предчувствовал. Ну что будет он делать в таком именно  городе и почему не в другом? Искать се marchand?[235] Но какого marchand? Тут  опять выскакивал этот второй, и уже самый страшный вопрос. В сущности, не было  для него ничего страшнее, чем се marchand, которого он так вдруг сломя голову  пустился отыскивать и которого, уж разумеется, всего более боялся отыскать в  самом деле. Нет, уж лучше просто большая дорога, так просто выйти на нее и  пойти и ни о чем не думать, пока только можно не думать. Большая дорога – это  есть нечто длинное-длинное, чему не видно конца, – точно жизнь  человеческая, точно мечта человеческая. В большой дороге заключается идея; а в  подорожной какая идея? В подорожной конец идеи… Vive la grande route,[236] а  там что бог даст.    

После  внезапного и неожиданного свидания с Лизой, которое я уже описал, пустился он  еще в большем самозабвении далее. Большая дорога проходила в полуверсте от  Скворешников, и – странно – он даже и не приметил сначала, как вступил на нее.  Основательно рассуждать или хоть отчетливо сознавать было для него в ту минуту  невыносимо. Мелкий дождь то переставал, то опять начинался; но он не замечал и  дождя. Не заметил тоже, как закинул себе сак за плечо и как от этого стало ему  легче идти. Должно быть, он прошел так версту или полторы, когда вдруг  остановился и осмотрелся. Старая, черная и изрытая колеями дорога тянулась пред  ним бесконечною нитью, усаженная своими ветлами; направо – голое место,  давным-давно сжатые нивы; налево – кусты, а далее за ними лесок. И вдали –  вдали едва приметная линия уходящей вкось железной дороги и на ней дымок  какого-то поезда; но звуков уже не было слышно. Степан Трофимович немного  оробел, но лишь на мгновение. Беспредметно вздохнул он, поставил свой сак подле  ветлы и присел отдохнуть. Делая движение садясь, он ощутил в себе озноб и  закутался в плед; заметив тут же и дождь, распустил над собою зонтик. Довольно  долго сидел он так, изредка шамкая губами и крепко сжав в руке ручку зонтика.  Разные образы лихорадочной вереницей неслись пред ним, быстро сменяясь в его  уме. «Lise, Lise, – думал он, – а с нею се Maurice[237]… Странные люди… Но что  же это за странный был там пожар, и про что они говорили, и какие убитые?.. Мне  кажется, Stasie еще ничего не успела узнать и еще ждет меня с кофеем… В карты?  Разве я проигрывал в карты людей? Гм… у нас на Руси, во время так называемого  крепостного права… Ах боже мой, а Федька?»    

Он  весь встрепенулся в испуге и осмотрелся кругом: «Ну что, если где-нибудь тут за  кустом сидит этот Федька; ведь, говорят, у него где-то тут целая шайка разбойников  на большой дороге? О боже, я тогда… Я тогда скажу ему всю правду, что я  виноват… и что я десять лет страдал за него, более чем он там в  солдатах, и… и я ему отдам портмоне. Гм, j’ai en tout quarante roubles; il  prendra les roubles et il me tuera tout de même».[238]    

От  страху он неизвестно почему закрыл зонтик и положил его подле себя. Вдали, по  дороге от города, показалась какая-то телега; он с беспокойством начал  всматриваться:    

«Grâce  а Dieu[239]  это телега, и – едет шагом; это не может быть опасно. Эти здешние заморенные  лошаденки… Я всегда говорил о породе… Это Петр Ильич, впрочем, говорил в клубе  про породу, а я его тогда обремизил, et puis,[240] но что там сзади и…  кажется, баба в телеге. Баба и мужик – cela commence а être rassurant.[241] Баба  сзади, а мужик впереди – c’est très rassurant.[242] Сзади у них к телеге  привязана за рога корова, c’est rassurant au plus haut degrè».[243]    

Телега  поровнялась, довольно прочная и порядочная мужицкая телега. Баба сидела на туго  набитом мешке, а мужик на облучке, свесив сбоку ноги в сторону Степана  Трофимовича. Сзади в самом деле плелась рыжая корова, привязанная за рога.  Мужик и баба выпуча глаза смотрели на Степана Трофимовича, а Степан Трофимович  так же точно смотрел на них, но когда уже пропустил их мимо себя шагов на  двадцать, вдруг торопливо встал и пошел догонять. В соседстве телеги ему,  естественно, показалось благонадежнее, но, догнав ее, он тотчас же опять забыл  обо всем и опять погрузился в свои обрывки мыслей и представлений. Он шагал и,  уж конечно, не подозревал, что для мужика и бабы он, в этот миг, составляет  самый загадочный и любопытный предмет, какой только можно встретить на большой  дороге.    

– Вы  то есть из каких будете, коли не будет неучтиво спросить? – не вытерпела  наконец бабенка, когда Степан Трофимович вдруг, в рассеянности, посмотрел на  нее. Бабенка была лет двадцати семи, плотная, чернобровая и румяная, с ласково  улыбающимися красными губами, из-под которых сверкали белые ровные зубы.    

– Вы…  вы ко мне обращаетесь? – с прискорбным удивлением пробормотал Степан Трофимович.    

– Из  купцов, надо-ть быть, – самоуверенно проговорил мужик. Это был рослый  мужичина лет сорока, с широким и неглупым лицом и с рыжеватою окладистою  бородой.    

– Нет,  я не то что купец, я… я… moi c’est autre chose,[244] – кое-как отпарировал  Степан Трофимович и на всякий случай на капельку приотстал до задка телеги, так  что пошел уже рядом с коровой.    

– Из  господ, надо-ть быть, – решил мужик, услышав нерусские слова, и дернул  лошаденку.    

– То-то  мы и смотрим на вас, точно вы на прогулку вышли? – залюбопытствовала опять  бабенка.    

– Это…  это вы меня спрашиваете?    

– Иностранцы  заезжие по чугунке иной приезжают, словно не по здешнему месту у вас сапоги  такие…    

– Сапог  военный, – самодовольно и значительно вставил мужик.    

– Нет,  я не то чтобы военный, я…    

«Любопытная  какая бабенка, – злился про себя Степан Трофимович, – и как они меня  рассматривают… mais, enfin[245]…  Одним словом, странно, что я точно виноват пред ними, а я ничего не виноват  пред ними».    

Бабенка  пошепталась с мужиком.    

– Коли  вам не обидно, мы, пожалуй, вас подвезем, если только приятно станет.    

Степан  Трофимович вдруг спохватился.    

– Да,  да, мои друзья, я с большим удовольствием, потому что очень устал, только как я  тут влезу?    

«Как  это удивительно, – подумал он про себя, – что я так долго шел рядом с  этою коровой и мне не пришло в голову попроситься к ним сесть… Эта  “„действительная жизнь” имеет в себе нечто весьма характерное…»    

Мужик,  однако, всё еще не останавливал лошадь.    

– Да  вам куда будет? – осведомился он с некоторою недоверчивостью.    

Степан  Трофимович не вдруг понял.    

– До  Хатова, надо-ть быть?    

– К  Хатову? Нет, не то чтобы к Хатову… И я не совсем знаком; хотя слышал.    

– Село  Хатово, село, девять верст отселева.    

– Село?  C’est charmant,[246]  то-то я как будто бы слышал…    

Степан  Трофимович всё шел, а его всё еще не сажали. Гениальная догадка мелькнула в его  голове:    

– Вы,  может быть, думаете, что я… Со мной паспорт и я – профессор, то есть, если  хотите, учитель… но главный. Я главный учитель. Oui, c’est comme за qu’on peut  traduire.[247]  Я бы очень хотел сесть, и я вам куплю… я вам за это куплю полштофа вина.    

– Полтинник  с вас, сударь, дорога тяжелая.    

– А  то нам уж оченно обидно будет, – вставила бабенка.    

– Полтинник?  Ну хорошо, полтинник. C’est encore mieux, j’ai en tout quarante roubles, mais…[248]    

Мужик  остановил, и Степана Трофимовича общими усилиями втащили и усадили в телегу,  рядом с бабой, на мешок. Вихрь мыслей не покидал его. Порой он сам ощущал про  себя, что как-то ужасно рассеян и думает совсем не о том, о чем надо, и дивился  тому. Это сознание в болезненной слабости ума мгновениями становилось ему очень  тяжело и даже обидно.    

– Это…  это как же сзади корова? – спросил он вдруг сам бабенку.    

– Чтой-то  вы, господин, точно не видывали, – рассмеялась баба.    

– В  городе купили, – ввязался мужик, – своя скотина, поди ты, еще с весны  передохла; мор. У нас кругом все попадали, все, половины не осталось, хошь  взвой.    

И  он опять стегнул завязшую в колее лошаденку.    

– Да,  это бывает у нас на Руси… и вообще мы, русские… ну да, бывает, – не  докончил Степан Трофимович.    

– Вы  коль учителем, то вам что же в Хатове? Али дальше куда?    

– Я…  то есть я не то чтобы дальше куда… C’est-а-dire,[249] я к одному купцу.    

– В  Спасов, надо-ть быть?    

– Да,  да, именно в Спасов. Это, впрочем, всё равно.    

– Вы  коли в Спасов, да пешком, так в ваших сапожках недельку бы шли, –  засмеялась бабенка.    

– Так,  так, и это всё равно, mes amis,[250]  всё равно, – нетерпеливо оборвал Степан Трофимович.    

«Ужасно  любопытный народ; бабенка, впрочем, лучше его говорит, и я замечаю, что с девятнадцатого  февраля у них слог несколько переменился, и… и какое дело, в Спасов я или не в  Спасов? Впрочем, я им заплачу, так чего же они пристают».    

– Коли  в Спасов, так на праходе, – не отставал мужик.    

– Это  как есть так, – ввернула бабенка с одушевлением, – потому, коли на  лошадях по берегу, – верст тридцать крюку будет.    

– Сорок  будет.    

– К  завтраму к двум часам как раз в Устьеве праход застанете, – скрепила  бабенка. Но Степан Трофимович упорно замолчал. Замолчали и вопрошатели. Мужик  подергивал лошаденку; баба изредка и коротко перекидывалась с ним замечаниями.  Степан Трофимович задремал. Он ужасно удивился, когда баба, смеясь, растолкала  его и он увидел себя в довольно большой деревне у подъезда одной избы в три  окна.    

– Задремали,  господин?    

– Что  это? Где это я? Ах, ну! Ну… всё равно, – вздохнул Степан Трофимович и слез  с телеги.    

Он  грустно осмотрелся; странным и ужасно чем-то чуждым показался ему деревенский  вид.    

– А  полтинник-то, я и забыл! – обратился он к мужику с каким-то не в меру  торопливым жестом; он, видимо, уже боялся расстаться с ними.    

– В  комнате рассчитаетесь, пожалуйте, – приглашал мужик.    

– Тут  хорошо, – ободряла бабенка.    

Степан  Трофимович ступил на шаткое крылечко.    

«Да  как же это возможно», – прошептал он в глубоком и пугливом недоумении,  однако вошел в избу. «Elle l’а voulu»,[251]  – вонзилось что-то в его сердце, и он опять вдруг забыл обо всем, даже о том,  что вошел в избу.    

Это  была светлая, довольно чистая крестьянская изба в три окна и в две комнаты; и  не то что постоялый двор, а так приезжая изба, в которой по старой привычке  останавливались знакомые проезжие. Степан Трофимович, не конфузясь, прошел в  передний угол, забыл поздороваться, уселся и задумался. Между тем чрезвычайно  приятное ощущение тепла после трехчасовой сырости на дороге вдруг разлилось по  его телу. Даже самый озноб, коротко и отрывисто забегавший по спине его, как  это всегда бывает в лихорадке с особенно нервными людьми, при внезапном  переходе с холода в тепло, стал ему вдруг как-то странно приятен. Он поднял  голову, и сладостный запах горячих блинов, над которыми старалась у печки  хозяйка, защекотал его обоняние. Улыбаясь ребячьею улыбкой, он потянулся к  хозяйке и вдруг залепетал:    

– Это  что ж? Это блины? Mais… c’est charmant.[252]    

– Не  пожелаете ли, господин, – тотчас же и вежливо предложила хозяйка.    

– Пожелаю,  именно пожелаю, и… я бы вас попросил еще чаю, – оживился Степан Трофимович.    

– Самоварчик  поставить? Это с большим нашим удовольствием.    

На  большой тарелке с крупными синими узорами явились блины – известные крестьянские,  тонкие, полупшеничные, облитые горячим свежим маслом, вкуснейшие блины. Степан  Трофимович с наслаждением попробовал.    

– Как  жирно и как это вкусно! И если бы только возможно un doigt d’eau de vie.[253]    

– Уж  не водочки ли, господин, пожелали?    

– Именно,  именно, немножко, un tout petit rien.[254]    

– На  пять копеек, значит?    

– На  пять – на пять – на пять – на пять, un tout petit rien, – с блаженною  улыбочкой поддакивал Степан Трофимович.    

Попросите  простолюдина что-нибудь для вас сделать, и он вам, если может и хочет, услужит  старательно и радушно; но попросите его сходить за водочкой – и обыкновенное  спокойное радушие переходит вдруг в какую-то торопливую, радостную  услужливость, почти в родственную о вас заботливость. Идущий за водкой, –  хотя будете пить только вы, а не он, и он знает это заранее, – всё равно  ощущает как бы некоторую часть вашего будущего удовлетворения… Не больше как  через три-четыре минуты (кабак был в двух шагах) очутилась пред Степаном Трофимовичем  на столе косушка и большая зеленоватая рюмка.    

– И  это всё мне! – удивился он чрезвычайно. – У меня всегда была водка,  но я никогда не знал, что так много на пять копеек.    

Он  налил рюмку, встал и с некоторою торжественностью перешел через комнату в  другой угол, где поместилась его спутница на мешке, чернобровая бабенка, так  надоедавшая ему дорогой расспросами. Бабенка законфузилась и стала было  отнекиваться, но, высказав всё предписанное приличием, под конец встала, выпила  учтиво, в три хлебка, как пьют женщины, и, изобразив чрезвычайное страдание в  лице, отдала рюмку и поклонилась Степану Трофимовичу. Он с важностию отдал  поклон и воротился за стол даже с гордым видом.    

Всё  это совершалось в нем по какому-то вдохновению: он и сам, еще за секунду, не  знал, что пойдет потчевать бабенку.    

«Я  в совершенстве, в совершенстве умею обращаться с народом, и я это им всегда говорил», –  самодовольно подумал он, наливая себе оставшееся вино из косушки; хотя вышло  менее рюмки, но вино живительно согрело его и немного даже бросилось в голову.    

«Je  suis malade tout а fait, mais ce n’est pas trop mauvais d’être malade».[255]    

– He  пожелаете ли приобрести? – раздался подле него тихий женский голос.    

Он  поднял глаза и, к удивлению, увидел пред собою одну даму – une dame et elle en  avait l’air[256]  – лет уже за тридцать, очень скромную на вид, одетую по-городскому, в  темненькое платье и с большим серым платком на плечах. В лице ее было нечто  очень приветливое, немедленно понравившееся Степану Трофимовичу. Она только что  сейчас воротилась в избу, в которой оставались ее вещи на лавке, подле самого  того места, которое занял Степан Трофимович, – между прочим, портфель, на  который, он помнил это, войдя, посмотрел с любопытством, и не очень большой  клеенчатый мешок. Из этого-то мешка она вынула две красиво переплетенные книжки  с вытесненными крестами на переплетах и поднесла их к Степану Трофимовичу.    

– Eh…  mais je crois que c’est l’Evangile;[257]  с величайшим удовольствием… А, я теперь понимаю… Vous êtes ce qu’on appelle[258]  книгоноша; я читал неоднократно… Полтинник?    

– По  тридцати пяти копеек, – ответила книгоноша.    

– С  величайшим удовольствием. Je n’ai rien contre l’Evangile, et…[259] Я давно уже хотел перечитать…    

У  него мелькнуло в ту минуту, что он не читал Евангелия по крайней мере лет  тридцать и только разве лет семь назад припомнил из него капельку лишь по  Ренановой книге «Vie de Jésus».[260]  Так как у него мелочи не было, то он и вытащил свои четыре десятирублевые  билета – всё, что у него было. Хозяйка взялась разменять, и тут только он  заметил, всмотревшись, что в избу набралось довольно народу и что все давно уже  наблюдают его и, кажется, о нем говорят. Толковали тоже и о городском пожаре,  более всех хозяин телеги с коровой, так как он только что вернулся из города.  Говорили про поджог, про шпигулинских.    

«Ведь  вот ничего он не говорил со мной про пожар, когда вез меня, а обо всем  говорил», – подумалось что-то Степану Трофимовичу.    

– Батюшка,  Степан Трофимович, вас ли я, сударь, вижу? Вот уж и не чаял совсем!.. Али не  признали? – воскликнул один пожилой малый, с виду вроде старинного  дворового, с бритою бородой и одетый в шинель с длинным откидным воротником.    

Степан  Трофимович испугался, услыхав свое имя.    

– Извините, –  пробормотал он, – я вас не совсем припоминаю…    

– Запамятовали!  Да ведь я Анисим, Анисим Иванов. Я у покойного господина Гаганова на службе  состоял и вас, сударь, сколько раз с Варварой Петровной у покойницы Авдотьи  Сергевны видывал. Я к вам от нее с книжками хаживал и конфеты вам петербургские  от нее два раза приносил…    

– Ах,  да, помню тебя, Анисим, – улыбнулся Степан Трофимович. – Ты здесь и  живешь?    

– А  подле Спасова-с, в В – м монастыре, в посаде у Марфы Сергевны, сестрицы Авдотьи  Сергевны, может, изволите помнить, ногу сломали, из коляски выскочили, на бал  ехали. Теперь около монастыря проживают, а я при них-с; а теперь вот, изволите  видеть, в губернию собрался, своих попроведать…    

– Ну  да, ну да.    

– Вас  увидав, обрадовался, милостивы до меня бывали-с, – восторженно улыбался Анисим. –  Да куда ж вы, сударь, так это собрались, кажись, как бы одни-одинешеньки…  Никогда, кажись, не выезжали одни-с?    

Степан  Трофимович пугливо посмотрел на него.    

– Уж  не к нам ли в Спасов-с?    

– Да,  я в Спасов. Il me semble que tout le monde va а Spassof…[261]    

– Да  уж не к Федору ли Матвеевичу? То-то вам обрадуются. Ведь уж как в старину уважали  вас; теперь даже вспоминают неоднократно…    

– Да,  да, и к Федору Матвеевичу.    

– Надо  быть-с, надо быть-с. То-то мужики здесь дивятся, словно, сударь, вас на большой  дороге будто бы пешком повстречали. Глупый они народ-с.    

– Я…  Я это… Я, знаешь, Анисим, я об заклад побился, как у англичан, что я дойду пешком,  и я…    

Пот  пробивался у него на лбу и на висках.    

– Надо  быть-с, надо быть-с… – вслушивался с безжалостным любопытством Анисим. Но  Степан Трофимович не мог дольше вынести. Он так сконфузился, что хотел было  встать и уйти из избы. Но подали самовар, и в ту же минуту воротилась  выходившая куда-то книгоноша. С жестом спасающего себя человека обратился он к  ней и предложил чаю. Анисим уступил и отошел.    

Действительно,  между мужиками поднималось недоумение:    

«Что  за человек? Нашли пешком на дороге, говорит, что учитель, одет как бы  иностранец, а умом словно малый ребенок, отвечает несуразно, точно бы убежал от  кого, и деньги имеет!» Начиналась было мысль возвестить по начальству – «так  как при всем том в городе не совсем спокойно». Но Анисим всё это уладил в ту же  минуту. Выйдя в сени, он сообщил всем, кто хотел слушать, что Степан Трофимович  не то чтоб учитель, а «сами большие ученые и большими науками занимаются, а  сами здешние помещики были и живут уже двадцать два года у полной генеральши  Ставрогиной, заместо самого главного человека в доме, а почет имеют от всех по  городу чрезвычайный. В клубе дворянском по серенькой и по радужной в один вечер  оставляли, а чином советник, всё равно что военный подполковник, одним только  чином ниже полного полковника будут. А что деньги имеют, так деньгам у них  через полную генеральшу Ставрогину счету нет» и пр., и пр.    

«Mais  c’est une dame, et très comme il faut»,[262]  – отдыхал от Анисимова нападения Степан Трофимович, с приятным любопытством  наблюдая свою соседку книгоношу, пившую, впрочем, чай с блюдечка и вприкуску.  «Се petit morceau de sucre ce n’est rien…[263]  В ней есть нечто благородное и независимое и в то же время – тихое. Le comme il  faut tout pur,[264]  но только несколько в другом роде».    

Он  скоро узнал от нее, что она Софья Матвеевна Улитина и проживает собственно в  К., имеет там сестру вдовую, из мещан; сама также вдова, а муж ее, подпоручик  за выслугу из фельдфебелей, был убит в Севастополе.    

– Но  вы еще так молоды, vous n’avez pas trente ans.[265]    

– Тридцать  четыре-с, – улыбнулась Софья Матвеевна.    

– Как,  вы и по-французски понимаете?    

– Немножко-с;  я в благородном доме одном прожила после того четыре года и там от детей  понаучилась.    

Она  рассказала, что, после мужа оставшись всего восемнадцати лет, находилась  некоторое время в Севастополе «в сестрах», а потом жила по разным местам-с, а  теперь вот ходит и Евангелие продает.    

– Mais  mon Dieu,[266]  это не с вами ли у нас была в городе одна странная, очень даже странная  история?    

Она  покраснела; оказалось, что с нею.    

– Ces  vauriens, ces malheureux!..[267]  – начал было он задрожавшим от негодования голосом; болезненное и ненавистное  воспоминание отозвалось в его сердце мучительно. На минуту он как бы забылся.    

«Ба,  да она опять ушла, – спохватился он, заметив, что ее уже опять нет  подле. – Она часто выходит и чем-то занята; я замечаю, что даже встревожена…  Bah, je deviens égoïste…[268]»    

Он  поднял глаза и опять увидал Анисима, но на этот раз уже в самой угрожающей обстановке.  Вся изба была полна мужиками, и всех их притащил с собой, очевидно, Анисим. Тут  был и хозяин избы, и мужик с коровой, какие-то еще два мужика (оказались  извозчики), какой-то еще маленький полупьяный человек, одетый по-мужицки, а  между тем бритый, похожий на пропившегося мещанина и более всех говоривший. И  все-то они толковали о нем, о Степане Трофимовиче. Мужик с коровой стоял на  своем, уверяя, что по берегу верст сорок крюку будет и что непременно надобно  на праходе. Полупьяный мещанин и хозяин с жаром возражали:    

– Потому,  если, братец ты мой, их высокоблагородию, конечно, на праходе через озеро ближе  будет; это как есть; да праход-то, по-теперешнему, пожалуй, и не подойдет.    

– Доходит,  доходит, еще неделю будет ходить, – более всех горячился Анисим.    

– Так-то  оно так! да неаккуратно приходит, потому время позднее, иной раз в Устьеве по  три дня поджидают.    

– Завтра  будет, завтра к двум часам аккуратно придет. В Спасов еще до вечера аккуратно,  сударь, прибудете, – лез из себя Анисим.    

«Mais  qu’est ce qu’il a cet homme»,[269]  – трепетал Степан Трофимович, со страхом ожидая своей участи.    

Выступили  вперед и извозчики, стали рядиться; брали до Устьева три рубля. Остальные  кричали, что не обидно будет, что это как есть цена и что отселева до Устьева  всё лето за эту цену возили.    

– Но…  здесь тоже хорошо… И я не хочу, – прошамкал было Степан Трофимович.    

– Хорошо,  сударь, это вы справедливо, в Спасове у нас теперь куды хорошо, и Федор Матвеевич  так вами будут обрадованы.    

– Mon  Dieu, mes amis,[270]  всё это так для меня неожиданно.    

Наконец-то  воротилась Софья Матвеевна. Но она села на лавку такая убитая и печальная.    

– Не  быть мне в Спасове! – проговорила она хозяйке.    

– Как,  так и вы в Спасов? – встрепенулся Степан Трофимович.    

Оказалось,  что одна помещица, Надежда Егоровна Светлицына, велела ей еще вчера поджидать  себя в Хатове и обещалась довезти до Спасова, да вот и не приехала.    

– Что  я буду теперь делать? – повторяла Софья Матвеевна.    

– Mais,  ma chère et nouvelle amie,[271]  ведь и я вас тоже могу довезти, как и помещица, в это, как его, в эту деревню,  куда я нанял, а завтра, – ну, а завтра мы вместе в Спасов.    

– Да  разве вы тоже в Спасов?    

– Mais  que faire, et je suis enchantè![272]  Я вас с чрезвычайною радостью довезу; вон они хотят, я уже нанял… Я кого же из  вас нанял? – ужасно захотел вдруг в Спасов Степан Трофимович.    

Через  четверть часа уже усаживались в крытую бричку: он очень оживленный и совершенно  довольный; она с своим мешком и с благодарною улыбкой подле него. Подсаживал  Анисим.    

– Доброго  пути, сударь, – хлопотал он изо всех сил около брички, – вот уж как  были вами обрадованы!    

– Прощай,  прощай, друг мой, прощай.    

– Федора  Матвеича, сударь, увидите…    

– Да,  мой друг, да… Федора Петровича… только прощай.    

     II    

     

– Видите,  друг мой, вы позволите мне называть себя вашим другом, n’est-ce pas?[273] –  торопливо начал Степан Трофимович, только что тронулась бричка. – Видите,  я… J’aime le peuple, c’est indispensable, mais il me semble que je ne l’avais  jamais vu de près. Stasie… cela va sans dire qu’elle est aussi du peuple… mais  le vrai peuple,[274]  то есть настоящий, который на большой дороге, мне кажется, ему только и дела,  куда я, собственно, еду… Но оставим обиды. Я немного как будто заговариваюсь,  но это, кажется, от торопливости.    

– Кажется,  вы нездоровы-с, – зорко, но почтительно присматривалась к нему Софья Матвеевна.    

– Нет,  нет, стоит только закутаться, и вообще свежий какой-то ветер, даже уж очень свежий,  но мы забудем это. Я, главное, не то бы хотел сказать. Chère et incomparable  amie,[275]  мне кажется, что я почти счастлив, и виною того – вы. Мне счастье невыгодно,  потому что я немедленно лезу прощать всех врагов моих…    

– Что  ж, ведь это очень хорошо-с.    

– Не  всегда, chère innocente. L’Evangile… Voyez-vous, désormais nous le prêcherons  ensemble,[276]  и я буду с охотой продавать ваши красивые книжки. Да, я чувствую, что это, пожалуй,  идея, quelque chose de très nouveau dans ce genre.[277] Народ религиозен, c’est  admis,[278]  но он еще не знает Евангелия. Я ему изложу его… В изложении устном можно  исправить ошибки этой замечательной книги, к которой я, разумеется, готов  отнестись с чрезвычайным уважением. Я буду полезен и на большой дороге. Я  всегда был полезен, я всегда говорил им это et а cette chère ingrate…[279] О,  простим, простим, прежде всего простим всем и всегда… Будем надеяться, что и  нам простят. Да, потому что все и каждый один пред другим виноваты. Все  виноваты!..    

– Вот  это, кажется, вы очень хорошо изволили сказать-с.    

– Да,  да… Я чувствую, что я очень хорошо говорю. Я буду говорить им очень хорошо, но,  но что же я хотел было главного сказать? Я всё сбиваюсь и не помню… Позволите  ли вы мне не расставаться с вами? Я чувствую, что ваш взгляд и… я удивляюсь  даже вашей манере: вы простодушны, вы говорите слово-ерс и опрокидываете чашку  на блюдечко… с этим безобразным кусочком; но в вас есть нечто прелестное, и я  вижу по вашим чертам… О, не краснейте и не бойтесь меня как мужчину. Chère et  incomparable, pour moi une femme c’est tout.[280]  Я не могу не жить подле женщины, но только подле… Я ужасно, ужасно сбился… Я  никак не могу вспомнить, что я хотел сказать. О, блажен тот, кому бог посылает  всегда женщину, и… и я думаю даже, что я в некотором восторге. И на большой  дороге есть высшая мысль! вот – вот что я хотел сказать – про мысль, вот теперь  и вспомнил, а то я всё не попадал. И зачем они повезли нас дальше? Там было  тоже хорошо, а тут – cela devient trop froid. A propos, j’ai en tout quarante  roubles et voilà cet argent,[281]  возьмите, возьмите, я не умею, я потеряю и у меня возьмут, и… Мне кажется, что  мне хочется спать; у меня что-то в голове вертится. Так вертится, вертится,  вертится. О, как вы добры, чем это вы меня накрываете?    

– У  вас, верно, совершенная лихорадка-с, и я вас одеялом моим накрыла, а только про  деньги-с я бы…    

– О,  ради бога, n’en parlons plus, parce que cela me fait mal,[282] о, как вы добры!    

Он  как-то быстро прервал говорить и чрезвычайно скоро заснул лихорадочным,  знобящим сном. Проселок, по которому ехали эти семнадцать верст, был не из  гладких, и экипаж жестоко подталкивало. Степан Трофимович часто просыпался,  быстро поднимался с маленькой подушки, которую просунула ему под голову Софья  Матвеевна, схватывал ее за руку и осведомлялся: «Вы здесь?» – точно опасался,  чтоб она не ушла от него. Он уверял ее тоже, что видит во сне какую-то  раскрытую челюсть с зубами и что ему это очень противно. Софья Матвеевна была в  большом за него беспокойстве.    

Извозчики  подвезли их прямо к большой избе в четыре окна и с жилыми пристройками на  дворе. Проснувшийся Степан Трофимович поспешил войти и прямо прошел во вторую,  самую просторную и лучшую комнату дома. Заспанное лицо его приняло самое  хлопотливое выражение. Он тотчас же объяснил хозяйке, высокой и плотной бабе,  лет сорока, очень черноволосой и чуть не с усами, что требует для себя всю  комнату «и чтобы комнату затворить и никого более сюда не впускать, parce que  nous avons а parler».    

– Oui,  j’ai beaucoup а vous dire, chère amie.[283]  Я вам заплачу, заплачу! – замахал он хозяйке.    

Он  хоть и торопился, но как-то туго шевелил языком. Хозяйка выслушала  неприветливо, но промолчала в знак согласия, в котором, впрочем,  предчувствовалось как бы нечто угрожающее. Он ничего этого не приметил и  торопливо (он ужасно торопился) потребовал, чтоб она ушла и подала сейчас же  как можно скорее обедать, «ни мало не медля».    

Тут  баба с усами не вытерпела.    

– Здесь  вам не постоялый двор, господин, мы обеда для проезжих не содержим. Раков сварить  аль самовар поставить, а больше нет у нас ничего. Рыба свежая завтра лишь  будет.    

Но  Степан Трофимович замахал руками, с гневным нетерпением повторяя: «Заплачу, только  скорее, скорее». Порешили на ухе и на жареной курице; хозяйка объявила, что во  всей деревне нельзя достать курицу; впрочем, согласилась пойти поискать, но с  таким видом, как будто делала необычайное одолжение.    

Только  что она вышла, Степан Трофимович мигом уселся на диване и посадил подле себя  Софью Матвеевну. В комнате были и диван и кресла, но ужасного вида. Вообще вся  комната, довольно обширная (с отделением за перегородкой, где стояла кровать),  с желтыми, старыми, порвавшимися обоями, с мифологическими ужасными  литографиями на стенах, с длинным рядом икон и медных складней в переднем углу,  с своею странною сборною мебелью, представляла собою неприглядную смесь чего-то  городского и искони крестьянского. Но он даже не взглянул на всё это, даже не  поглядел в окошко на огромное озеро, начинавшееся в десяти саженях от избы.    

– Наконец  мы отдельно, и мы никого не пустим! Я хочу вам всё, всё рассказать с самого  начала.    

Софья  Матвеевна с сильным даже беспокойством остановила его:    

– Вам  известно ли, Степан Трофимович…    

– Comment,  vous savez déjà mon nom?[284]  – улыбнулся он радостно.    

– Я  давеча от Анисима Ивановича слышала, как вы с ним разговаривали. А я вот в чем  осмелюсь вам с своей стороны…    

И  она быстро зашептала ему, оглядываясь на запертую дверь, чтобы кто не  подслушал, – что здесь, в этой деревне, беда-с. Что все здешние мужики  хотя и рыболовы, а что тем собственно и промышляют, что каждым летом с  постояльцев берут плату, какую только им вздумается. Деревня эта не проезжая, а  глухая, и что потому только и приезжают сюда, что здесь пароход  останавливается, и что когда пароход не приходит, потому чуть-чуть непогода,  так он ни за что не придет, – то наберется народу за несколько дней, и уж  тут все избы по деревне заняты, а хозяева только того и ждут; потому за каждый  предмет в три цены берут, и хозяин здешний гордый и надменный, потому что уж  очень по здешнему месту богат; у него невод один тысячу рублей стоит.    

Степан  Трофимович глядел в чрезвычайно одушевившееся лицо Софьи Матвеевны чуть не с  укором и несколько раз делал жест, чтоб остановить ее. Но она стала на своем и  досказала: по ее словам, она уже была здесь летом с одною «очень благородною  госпожой-с» из города и тоже заночевали, пока пароход не приходил, целых даже  два дня-с, и что такого горя натерпелись, что вспомнить страшно. «Вот вы,  Степан Трофимович, изволили спросить эту комнату для одного себя-с… Я только  потому, чтобы предупредить-с… Там, в той комнате, уже есть приезжие, один пожилой  человек и один молодой человек, да какая-то госпожа с детьми, а к завтраму  полная изба наберется до двух часов, потому что пароход, так как два дня не  приходил, так уж наверно завтра придет. Так за особую комнату и за то, что вы  вот спросили у них обедать-с, и за обиду всем проезжим они столько с вас  потребуют, что и в столицах не слыхано-с…»    

Но  он страдал, страдал истинно:    

– Assez,  mon enfant,[285]  я вас умоляю; nous avons notre argent, et après – et après le bon Dieu.[286] И я  даже удивляюсь, что вы, с воз-вышенностию ваших понятий… Assez, assez, vous me  tourmentez,[287]  – произнес он истерически, – пред нами вся наша будущность, а вы… вы меня  пугаете за будущее…    

Он  тотчас же стал излагать всю историю, до того торопясь, что сначала даже и  понять было трудно. Продолжалась она очень долго. Подавали уху, подавали  курицу, подали, наконец, самовар, а он всё говорил… Несколько странно и  болезненно у него выходило, да ведь и был же он болен. Это было внезапное  напряжение умственных сил, которое, конечно, – и это с тоской предвидела  Софья Матвеевна во всё время его рассказа, – должно было отозваться тотчас  же потом чрезвычайным упадком сил в его уже расстроенном организме. Начал он  чуть не с детства, когда «с свежею грудью бежал по полям»; через час только  добрался до своих двух женитьб и берлинской жизни. Я, впрочем, не посмею  смеяться. Тут было для него действительно нечто высшее и, говоря новейшим  языком, почти борьба за существование. Он видел пред собою ту, которую он уже  предызбрал себе в будущий путь, и спешил, так сказать, посвятить ее. Его гениальность  не должна была более оставаться для нее тайною… Может быть, он сильно насчет Софьи  Матвеевны преувеличивал, но он уже избрал ее. Он не мог быть без женщины. Он  сам по лицу ее ясно видел, что она совсем почти его не понимает, и даже самого  капитального.    

«Се  n’est rien, nous attendrons,[288]  а пока она может понять предчувствием…»    

– Друг  мой, мне всего только и надо одно ваше сердце! – восклицал он ей, прерывая  рассказ, – и вот этот теперешний милый, обаятельный взгляд, каким вы на  меня смотрите. О, не краснейте! Я уже вам сказал…    

Особенно  много было туманного для бедной попавшейся Софьи Матвеевны, когда история  перешла чуть не в целую диссертацию о том, как никто и никогда не мог понять  Степана Трофимовича и как «гибнут у нас в России таланты». Уж очень было «такое  всё умное-с», передавала она потом с унынием. Она слушала с видимым страданием,  немного вытаращив глаза. Когда же Степан Трофимович бросился в юмор и в  остроумнейшие колкости насчет наших «передовых и господствующих», то она с горя  попробовала даже раза два усмехнуться в ответ на его смех, но вышло у ней хуже  слез, так что Степан Трофимович даже, наконец, сам сконфузился и тем с большим  азартом и злобой ударил на нигилистов и «новых людей». Тут уж он ее просто  испугал, и отдохнула она лишь несколько, самым обманчивым, впрочем, отдыхом,  когда собственно начался роман. Женщина всегда женщина, будь хоть монахиня. Она  улыбалась, качала головой и тут же очень краснела и потупляла глаза, тем  приводя Степана Трофимовича в совершенное восхищение и вдохновение, так что он  даже много и прилгнул. Варвара Петровна вышла у него прелестнейшею брюнеткой  («восхищавшею Петербург и весьма многие столицы Европы»), а муж ее умер,  «сраженный в Севастополе пулей», единственно лишь потому, что чувствовал себя  недостойным любви ее и уступая сопернику, то есть всё тому же Степану  Трофимовичу… «Не смущайтесь, моя тихая, моя христианка! – воскликнул он  Софье Матвеевне, почти сам веря всему тому, что рассказывал. – Это было  нечто высшее, нечто до того тонкое, что мы оба ни разу даже и не объяснились во  всю нашу жизнь». Причиною такого положения вещей являлась в дальнейшем рассказе  уже блондинка (если не Дарья Павловна, то я уж и не знаю, кого тут подразумевал  Степан Трофимович). Эта блондинка была всем обязана брюнетке и в качестве  дальней родственницы выросла в ее доме. Брюнетка, заметив наконец любовь  блондинки к Степану Трофимовичу, заключилась сама в себя. Блондинка, с своей  стороны, заметив любовь брюнетки к Степану Трофимовичу, тоже заключилась сама в  себя. И все трое, изнемогая от взаимного великодушия, промолчали таким образом  двадцать лет, заключившись сами в себя. «О, что это была за страсть, что это  была за страсть! – восклицал он, всхлипывая в самом искреннем восторге. –  Я видел полный расцвет красоты ее (брюнетки), видел “с нарывом в сердце”  ежедневно, как она проходила мимо меня, как бы стыдясь красоты своей». (Раз он  сказал: «стыдясь своей полноты».) Наконец он убежал, бросив весь этот  горячечный двадцатилетний сон. – «Vingt ans!»[289] И вот теперь на большой  дороге… Затем, в каком-то воспалительном состоянии мозга, принялся он объяснять  Софье Матвеевне, что должна означать сегодняшняя «столь нечаянная и столь роковая  встреча их на веки веков». Софья Матвеевна в ужасном смущении встала наконец с  дивана; он даже сделал попытку опуститься пред нею на колени, так что она  заплакала. Сумерки сгущались; оба пробыли в запертой комнате уже несколько  часов…    

– Нет,  уж лучше вы меня отпустите в ту комнату-с, – лепетала она, – а то,  пожалуй, ведь что люди подумают-с.    

Она  вырвалась наконец; он ее отпустил, дав ей слово сейчас же лечь спать. Прощаясь,  пожаловался, что у него очень болит голова. Софья Матвеевна, еще как входила,  оставила свой сак и вещи в первой комнате, намереваясь ночевать с хозяевами; но  ей не удалось отдохнуть.    

В  ночи со Степаном Трофимовичем приключился столь известный мне и всем друзьям  его припадок холерины – обыкновенный исход всех нервных напряжений и  нравственных его потрясений. Бедная Софья Матвеевна не спала всю ночь. Так как  ей, ухаживая за больным, приходилось довольно часто входить и выходить из избы  через хозяйскую комнату, то спавшие тут проезжие и хозяйка ворчали и даже  начали под конец браниться, когда она вздумала под утро поставить самовар.  Степан Трофимович всё время припадка был в полузабытьи; иногда как бы  мерещилось ему, что ставят самовар, что его чем-то поят (малиной), греют ему  чем-то живот, грудь. Но он чувствовал почти каждую минуту, что она была  тут подле него; что это она приходила и уходила, снимала его с кровати и опять  укладывала на нее. Часам к трем пополуночи ему стало легче; он привстал,  спустил ноги с постели и, не думая ни о чем, свалился пред нею на пол. Это было  уже не давешнее коленопреклонение; он просто упал ей в ноги и целовал полы ее  платья…    

– Полноте-с,  я совсем не стою-с, – лепетала она, стараясь поднять его на кровать.    

– Спасительница  моя, – благоговейно сложил он пред нею руки. – Vous êtes noble comme  une marquise![290]  Я – я негодяй! О, я всю жизнь был бесчестен…    

– Успокойтесь, –  упрашивала Софья Матвеевна.    

– Я  вам давеча всё налгал, – для славы, для роскоши, из праздности, –  всё, всё до последнего слова, о негодяй, негодяй!    

Холерина  перешла, таким образом, в другой припадок, истерического самоосуждения. Я уже  упоминал об этих припадках, говоря о письмах его к Варваре Петровне. Он  вспомнил вдруг о Lise, о вчерашней встрече утром: «Это было так ужасно и – тут,  наверно, было несчастье, а я не спросил, не узнал! Я думал только о себе! О,  что с нею, не знаете ли вы, что с нею?» – умолял он Софью Матвеевну.    

Потом  он клялся, что «не изменит»», что он к ней воротится (то есть к Варваре  Петровне). «Мы будем подходить к ее крыльцу (то есть всё с Софьей Матвеевной)  каждый день, когда она садится в карету для утренней прогулки, и будем тихонько  смотреть… О, я хочу, чтоб она ударила меня в другую щеку; с наслаждением хочу!  Я подставлю ей мою другую щеку comme dans votre livre![291] Я теперь, теперь только  понял, что значит подставить другую… “„ланиту”. Я никогда не понимал прежде!»    

Для  Софьи Матвеевны наступили два страшные дня ее жизни; она и теперь припоминает о  них с содроганием. Степан Трофимович заболел так серьезно, что он не мог  отправиться на пароходе, который на этот раз явился аккуратно в два часа  пополудни; она же не в силах была оставить его одного и тоже не поехала в  Спасов. По ее рассказу, он очень даже обрадовался, что пароход ушел.    

– Ну  и славно, ну и прекрасно, – пробормотал он с постели, – а то я всё  боялся, что мы уедем. Здесь так хорошо, здесь лучше всего… Вы меня не оставите?  О, вы меня не оставили!    

«Здесь»,  однако, было вовсе не так хорошо. Он ничего не хотел знать из ее затруднений;  голова его была полна одними фантазиями. Свою же болезнь он считал чем-то  мимолетным, пустяками, и не думал о ней вовсе, а думал только о том, как они  пойдут и станут продавать «эти книжки». Он просил ее почитать ему Евангелие.    

– Я  давно уже не читал… в оригинале. А то кто-нибудь спросит, и я ошибусь; надо  тоже все-таки приготовиться.    

Она  уселась подле него и развернула книжку.    

– Вы  прекрасно читаете, – прервал он ее с первой же строки. – Я вижу,  вижу, что я не ошибся! – прибавил он неясно, но восторженно. И вообще он  был в беспрерывном восторженном состоянии. Она прочитала нагорную проповедь.    

– Assez,  assez, mon enfant,[292]  довольно… Неужто вы думаете, что этого не довольно!    

И  он в бессилии закрыл глаза. Он был очень слаб, но еще не терял сознания. Софья  Матвеевна поднялась было, полагая, что он хочет заснуть. Но он остановил:    

– Друг  мой, я всю жизнь мою лгал. Даже когда говорил правду. Я никогда не говорил для  истины, а только для себя, я это и прежде знал, но теперь только вижу… О, где  те друзья, которых я оскорблял моею дружбой всю мою жизнь? И все, и все!  Savez-vous,[293]  я, может, лгу и теперь; наверно лгу и теперь. Главное в том, что я сам себе  верю, когда лгу. Всего труднее в жизни жить и не лгать… и… и собственной лжи не  верить, да, да, вот это именно! Но подождите, это всё потом… Мы вместе,  вместе! – прибавил он с энтузиазмом.    

– Степан  Трофимович, – робко попросила Софья Матвеевна, – не послать ли в  «губернию» за доктором?    

Он  ужасно был поражен.    

– Зачем?  Est-ce que je suis si malade? Mais rien de sérieux.[294] И зачем нам посторонние  люди? Еще узнают и – что тогда будет? Нет, нет, никто из посторонних, мы  вместе, вместе!    

– Знаете, –  сказал он помолчав, – прочтите мне еще что-нибудь, так, на выбор,  что-нибудь, куда глаз попадет.    

Софья  Матвеевна развернула и стала читать.    

– Где  развернется, где развернется нечаянно, – повторил он.    

– «И  ангелу Лаодикийской церкви напиши…»    

– Это  что? что? Это откуда?    

– Это  из Апокалипсиса.    

– О,  je m’en souviens, oui, l’Apocalypse. Lisez, lisez,[295] я загадал по книге о  нашей будущности, я хочу знать, что вышло; читайте с ангела, с ангела…    

– «И  ангелу Лаодикийской церкви напиши: так говорит Аминь, свидетель верный и истинный,  начало создания божия. Знаю твои дела; ты ни холоден, ни горяч; о, если б ты  был холоден или горяч! Но поелику ты тепл, а не горяч и не холоден, то извергну  тебя из уст моих. Ибо ты говоришь: я богат, разбогател, и ни в чем не имею  нужды, а не знаешь, что ты несчастен, и жалок, и нищ, и слеп, и наг».    

– Это…  и это в вашей книге! – воскликнул он, сверкая глазами и приподнимаясь с  изголовья. – Я никогда не знал этого великого места! Слышите: скорее  холодного, холодного, чем теплого, чем только теплого. О, я докажу.  Только не оставляйте, не оставляйте меня одного! Мы докажем, мы докажем!    

– Да  не оставлю же я вас, Степан Трофимович, никогда не оставлю-с! – схватила  она его руки и сжала в своих, поднося их к сердцу, со слезами на глазах смотря  на него. («Жалко уж очень мне их стало в ту минуту», – передавала она.)  Губы его задергались как бы судорожно.    

– Однако,  Степан Трофимович, как же нам все-таки быть-с? Не дать ли знать кому из ваших  знакомых али, может, родных?    

Но  тут уж он до того испугался, что она и не рада была, что еще раз помянула. Трепеща  и дрожа умолял он не звать никого, не предпринимать ничего; брал с нее слово,  уговаривал: «Никого, никого! Мы одни, только одни, nous partirons ensemble».[296]    

Очень  худо было и то, что хозяева тоже стали беспокоиться, ворчали и приставали к  Софье Матвеевне. Она им уплатила и постаралась показать деньги; это смягчило на  время; но хозяин потребовал «вид» Степана Трофимовича. Больной с высокомерною  улыбкой указал на свой маленький сак; в нем Софья Матвеевна отыскала его указ  об отставке или что-то в этом роде, по которому он всю жизнь проживал. Хозяин  не унялся и говорил, что «надо их куда ни на есть принять, потому у нас не  больница, а помрет, так еще, пожалуй, что выйдет; натерпимся». Софья Матвеевна  заговорила было и с ним о докторе, но выходило, что если послать в «губернию»,  то до того могло дорого обойтись, что, уж конечно, надо было оставить о докторе  всякую мысль. Она с тоской воротилась к своему больному. Степан Трофимович  слабел всё более и более.    

– Теперь  прочитайте мне еще одно место… о свиньях, – произнес он вдруг.    

– Чего-с? –  испугалась ужасно Софья Матвеевна.    

– О  свиньях… это тут же… ces cochons[297]…  я помню, бесы вошли в свиней и все потонули. Прочтите мне это непременно; я вам  после скажу, для чего. Я припомнить хочу буквально. Мне надо буквально.    

Софья  Матвеевна знала Евангелие хорошо и тотчас отыскала от Луки то самое место, которое  я и выставил эпиграфом к моей хронике. Приведу его здесь опять:    

«Тут  же на горе паслось большое стадо свиней, и бесы просили Его, чтобы позволил им  войти в них. Он позволил им. Бесы, вышедши из человека, вошли в свиней; и  бросилось стадо с крутизны в озеро и потонуло. Пастухи, увидя происшедшее,  побежали и рассказали в городе и в селениях. И вышли видеть происшедшее и,  пришедши к Иисусу, нашли человека, из которого вышли бесы, сидящего у ног  Иисусовых, одетого и в здравом уме, и ужаснулись. Видевшие же рассказали им,  как исцелился бесновавшийся».    

– Друг  мой, – произнес Степан Трофимович в большом волнении, – savez-vous,  это чудесное и… необыкновенное место было мне всю жизнь камнем преткновения…  dans ce livre[298]…  так что я это место еще с детства упомнил. Теперь же мне пришла одна мысль; une  comparaison.[299]  Мне ужасно много приходит теперь мыслей: видите, это точь-в-точь как наша  Россия. Эти бесы, выходящие из больного и входящие в свиней, – это все  язвы, все миазмы, вся нечистота, все бесы и все бесенята, накопившиеся в  великом и милом нашем больном, в нашей России, за века, за века! Out, cette  Russie, que j’aimais toujours.[300]  Но великая мысль и великая воля осенят ее свыше, как и того безумного  бесноватого, и выйдут все эти бесы, вся нечистота, вся эта мерзость,  загноившаяся на поверхности… и сами будут проситься войти в свиней. Да и вошли  уже, может быть! Это мы, мы и те, и Петруша… et les autres avec lui,[301] и я,  может быть, первый, во главе, и мы бросимся, безумные и взбесившиеся, со скалы  в море и все потонем, и туда нам дорога, потому что нас только на это ведь и  хватит. Но больной исцелится и «сядет у ног Иисусовых»… и будут все глядеть с  изумлением… Милая, vous comprendrez après,[302]  а теперь это очень волнует меня… Vous comprendrez après… Nous comprendrons  ensemble.[303]    

С  ним сделался бред, и он наконец потерял сознание. Так продолжалось и весь  следующий день. Софья Матвеевна сидела подле него и плакала, не спала почти  совсем уже третью ночь и избегала показываться на глаза хозяевам, которые, она  предчувствовала, что-то уже начинали предпринимать. Избавление последовало лишь  на третий день. Наутро Степан Трофимович очнулся, узнал ее и протянул ей руку.  Она перекрестилась с надеждою. Ему хотелось посмотреть в окно: «Tiens, un lac,[304] –  проговорил он, – ах, боже мой, я еще и не видал его…» В эту минуту у  подъезда избы прогремел чей-то экипаж и в доме поднялась чрезвычайная суматоха.    

     III    

     

То  была сама Варвара Петровна, прибывшая в четырехместной карете, четверней, с  двумя лакеями и с Дарьей Павловной. Чудо совершилось просто: умиравший от  любопытства Анисим, прибыв в город, зашел-таки на другой день в дом Варвары  Петровны и разболтал прислуге, что встретил Степана Трофимовича одного в  деревне, что видели его мужики на большой дороге одного, пешком, а что  отправился он в Спасов, на Устьево, уже вдвоем с Софьей Матвеевной. Так как  Варвара Петровна, с своей стороны, уже страшно тревожилась и разыскивала, как  могла, своего беглого друга, то об Анисиме ей тотчас же доложили. Выслушав его  и, главное, о подробностях отъезда в Устьево вместе с какою-то Софьей  Матвеевной в одной бричке, она мигом собралась и по горячему следу прикатила  сама в Устьево. О болезни его она еще не имела понятия.    

Раздался  суровый и повелительный ее голос; даже хозяева струсили. Она остановилась лишь  осведомиться и расспросить, уверенная, что Степан Трофимович давно уже в  Спасове; узнав же, что он тут и болен, в волнении вступила в избу.    

– Ну,  где тут он? А, это ты! – крикнула она, увидав Софью Матвеевну, как раз в  ту самую минуту показавшуюся на пороге из второй комнаты. – Я по твоему  бесстыжему лицу догадалась, что это ты. Прочь, негодяйка! Чтобы сейчас духа ее  не было в доме! Выгнать ее, не то, мать моя, я тебя в острог навек упрячу.  Стеречь ее пока в другом доме. Она уже в городе сидела раз в остроге, еще  посидит. И прошу тебя, хозяин, не сметь никого впускать, пока я тут. Я  генеральша Ставрогина и занимаю весь дом. А ты, голубушка, мне во всем дашь  отчет.    

Знакомые  звуки потрясли Степана Трофимовича. Он затрепетал. Но она уже вступила за  перегородку. Сверкая глазами, подтолкнула она ногой стул и, откинувшись на  спинку, прокричала Даше:    

– Выйди  пока вон, побудь у хозяев. Что за любопытство? Да двери-то покрепче затвори за  собой.    

Несколько  времени она молча и каким-то хищным взглядом всматривалась в испуганное его  лицо.    

– Ну,  как поживаете, Степан Трофимович? Каково погуляли? – вырвалось вдруг у нее  с яростною иронией.    

– Chère, –  залепетал, не помня себя, Степан Трофимович, – я узнал русскую действительную  жизнь… Et je prêcherai l’Evangile…[305]    

– О  бесстыдный, неблагородный человек! – возопила она вдруг, сплеснув  руками. – Мало вам было осрамить меня, вы связались… О старый, бесстыжий  развратник!    

– Chère…    

У  него пресекся голос, и он ничего не мог вымолвить, а только смотрел, вытаращив  глаза от ужаса.    

– Кто  она такая?    

– C’est  un ange… C’était plus qu’un ange pour moi,[306]  она всю ночь… О, не кричите, не пугайте ее, chère, chère…    

Варвара  Петровна вдруг, гремя, вскочила со стула; раздался ее испуганный крик: «Воды,  воды!» Он хоть и очнулся, но она всё еще дрожала от страху и, бледная, смотрела  на исказившееся его лицо: тут только в первый раз догадалась она о размерах его  болезни.    

– Дарья, –  зашептала она вдруг Дарье Павловне, – немедленно за доктором, за Зальцфишем;  пусть едет сейчас Егорыч; пусть наймет здесь лошадей, а из города возьмет  другую карету. Чтобы к ночи быть тут.    

Даша  бросилась исполнять приказание. Степан Трофимович смотрел всё тем же вытаращенным,  испуганным взглядом; побелевшие губы его дрожали.    

– Подожди,  Степан Трофимович, подожди, голубчик! – уговаривала она его как  ребенка, – ну подожди же, подожди, вот Дарья воротится и… Ах, боже мой,  хозяйка, хозяйка, да приди хоть ты, матушка!    

В  нетерпении она побежала сама к хозяйке.    

– Сейчас,  сию минуту эту опять назад. Воротить ее, воротить!    

К  счастию, Софья Матвеевна не успела еще выбраться из дому и только выходила из  ворот с своим мешком и узелком. Ее вернули. Она так была испугана, что даже  ноги и руки ее тряслись. Варвара Петровна схватила ее за руку, как коршун  цыпленка, и стремительно потащила к Степану Трофимовичу.    

– Ну,  вот она вам. Не съела же я ее. Вы думали, что я ее так и съела.    

Степан  Трофимович схватил Варвару Петровну за руку, поднес ее к своим глазам и залился  слезами, навзрыд, болезненно, припадочно.    

– Ну  успокойся, успокойся, ну голубчик мой, ну батюшка! Ах, боже мой, да  ус-по-кой-тесь же! – крикнула она неистово. – О мучитель, мучитель,  вечный мучитель мой!    

– Милая, –  пролепетал наконец Степан Трофимович, обращаясь к Софье Матвеевне, – побудьте,  милая, там, я что-то хочу здесь сказать…    

Софья  Матвеевна тотчас же поспешила выйти.    

– Chèrie,  chèrie…[307]  – задыхался он.    

– Подождите  говорить, Степан Трофимович, подождите немного, пока отдохнете. Вот вода. Да  по-дож-ди-те же!    

Она  села опять на стул. Степан Трофимович крепко держал ее за руку. Долго она не  позволяла ему говорить. Он поднес руку ее к губам и стал целовать. Она стиснула  зубы, смотря куда-то в угол.    

– Je  vous aimais![308]  – вырвалось у него наконец. Никогда не слыхала она от него такого слова, так  выговоренного.    

– Гм, –  промычала она в ответ.    

– Je  vous aimais toute ma vie… vingt ans![309]    

Она  всё молчала – минуты две, три.    

– А  как к Даше готовился, духами опрыскался… – проговорила она вдруг страшным  шепотом. Степан Трофимович так и обомлел.    

– Новый  галстук надел…    

Опять  молчание минуты на две.    

– Сигарку  помните?    

– Друг  мой, – прошамкал было он в ужасе.    

– Сигарку,  вечером, у окна… месяц светил… после беседки… в Скворешниках? Помнишь ли,  помнишь ли, – вскочила она с места, схватив за оба угла его подушку и  потрясая ее вместе с его головой. – Помнишь ли, пустой, пустой,  бесславный, малодушный, вечно, вечно пустой человек! – шипела она своим  яростным шепотом, удерживаясь от крику. Наконец бросила его и упала на стул,  закрыв руками лицо. – Довольно! – отрезала она, выпрямившись. –  Двадцать лет прошло, не воротишь; дура и я.    

– Je  vous aimais, – сложил он опять руки.    

– Да  что ты мне всё aimais да aimais! Довольно! – вскочила она опять. – И  если вы теперь сейчас не заснете, то я… Вам нужен покой; спать, сейчас спать,  закройте глаза. Ах, боже мой, он, может быть, завтракать хочет! Что вы едите?  Что он ест? Ах, боже мой, где та? Где она?    

Началась  было суматоха. Но Степан Трофимович слабым голосом пролепетал, что он действительно  бы заснул une heure,[310]  а там – un bouillon, un thé… enfin, il est si heureux.[311] Он лег и действительно  как будто заснул (вероятно, притворился). Варвара Петровна подождала и на цыпочках  вышла из-за перегородки.    

Она  уселась в хозяйской комнате, хозяев выгнала и приказала Даше привести к себе ту.  Начался серьезный допрос.    

– Расскажи  теперь, матушка, все подробности; садись подле, так. Ну?    

– Я  Степана Трофимовича встретила…    

– Стой,  молчи. Предупреждаю тебя, что если ты что соврешь или утаишь, то я из-под земли  тебя выкопаю. Ну?    

– Я  со Степаном Трофимовичем… как только я пришла в Хатово-с… – почти  задыхалась Софья Матвеевна…    

– Стой,  молчи, подожди; чего забарабанила? Во-первых, сама ты что за птица?    

Та  рассказала ей кое-как, впрочем в самых коротких словах, о себе, начиная с  Севастополя. Варвара Петровна выслушала молча, выпрямившись на стуле, строго и  упорно смотря прямо в глаза рассказчице.    

– Чего  ты такая запуганная? Чего ты в землю смотришь? Я люблю таких, которые смотрят  прямо и со мною спорят. Продолжай.    

Она  досказала о встрече, о книжках, о том, как Степан Трофимович потчевал бабу водкой…    

– Так,  так, не забывай ни малейшей подробности, – ободрила Варвара Петровна.  Наконец о том, как поехали и как Степан Трофимович всё говорил, «уже совсем  больные-с», а здесь всю жизнь, с самого первоначалу, несколько даже часов  рассказывали.    

– Расскажи  про жизнь.    

Софья  Матвеевна вдруг запнулась и совсем стала в тупик.    

– Ничего  я тут не умею сказать-с, – промолвила она чуть не плача, – да и не  поняла я почти ничего-с.    

– Врешь, –  не могла совсем ничего не понять.    

– Про  одну черноволосую знатную даму долго рассказывали-с, – покраснела ужасно  Софья Матвеевна, заметив, впрочем, белокурые волосы Варвары Петровны и  совершенное несходство ее с «брюнеткой».    

– Черноволосую?  Что же именно? Ну говори!    

– О  том, как эта знатная дама уж очень были в них влюблены-с, во всю жизнь,  двадцать целых лет; но всё не смели открыться и стыдились пред ними, потому что  уж очень были полны-с…    

– Дурак! –  задумчиво, но решительно отрезала Варвара Петровна.    

Софья  Матвеевна совсем уже плакала.    

– Ничего  я тут не умею хорошо рассказать, потому сама в большом страхе за них была и  понять не могла, так как они такие умные люди…    

– Об  уме его не такой вороне, как ты, судить. Руку предлагал?    

Рассказчица  затрепетала.    

– Влюбился  в тебя? Говори! Предлагал тебе руку? – прикрикнула Варвара Петровна.    

– Почти  что так оно было-с, – всплакнула она. – Только я всё это за ничто  приняла, по их болезни, – прибавила она твердо, подымая глаза.    

– Как  тебя зовут: имя-отчество?    

– Софья  Матвеевна-с.    

– Ну  так знай ты, Софья Матвеевна, что это самый дрянной, самый пустой человечишко…  Господи, господи! За негодяйку меня почитаешь?    

Та  выпучила глаза.    

– За  негодяйку, за тиранку? Его жизнь сгубившую?    

– Как  же это можно-с, когда вы сами плачете-с?    

У  Варвары Петровны действительно стояли слезы в глазах.    

– Ну  садись, садись, не пугайся. Посмотри мне еще раз в глаза, прямо; чего  закраснелась? Даша, поди сюда, смотри на нее: как ты думаешь, у ней сердце  чистое?..    

И  к удивлению, а может, еще к большему страху Софьи Матвеевны, она вдруг  потрепала ее по щеке.    

– Жаль  только, что дура. Не по летам дура. Хорошо, милая, я тобою займусь. Вижу, что  всё это вздор. Живи пока подле, квартиру тебе наймут, а от меня тебе стол и  всё… пока спрошу.    

Софья  Матвеевна заикнулась было в испуге, что ей надо спешить.    

– Некуда  тебе спешить. Книги твои все покупаю, а ты сиди здесь. Молчи, без отговорок.  Ведь если б я не приехала, ты бы всё равно его не оставила?    

– Ни  за что бы их я не оставила-с, – тихо и твердо промолвила Софья Матвеевна,  утирая глаза.    

Доктора  Зальцфиша привезли уже поздно ночью. Это был весьма почтенный старичок и  довольно опытный практик, недавно потерявший у нас, вследствие какой-то  амбициозной ссоры с своим начальством, свое служебное место. Варвара Петровна в  тот же миг изо всех сил начала ему «протежировать». Он осмотрел больного  внимательно, расспросил и осторожно объявил Варваре Петровне, что состояние  «страждущего» весьма сомнительно, вследствие происшедшего осложнения болезни, и  что надо ожидать «всего даже худшего». Варвара Петровна, в двадцать лет  отвыкшая даже от мысли о чем-нибудь серьезном и решительном во всем, что  исходило лично от Степана Трофимовича, была глубоко потрясена, даже побледнела:    

– Неужто  никакой надежды?    

– Возможно  ли, чтобы не было отнюдь и совершенно никакой надежды, но…    

Она  не ложилась спать всю ночь и едва дождалась утра. Лишь только больной открыл  глаза и пришел в память (он всё пока был в памяти, хотя с каждым часом  ослабевал), приступила к нему с самым решительным видом:    

– Степан  Трофимович, надо всё предвидеть. Я послала за священником. Вы обязаны исполнить  долг…    

Зная  его убеждения, она чрезвычайно боялась отказа. Он посмотрел с удивлением.    

– Вздор,  вздор! – возопила она, думая, что он уже отказывается. – Теперь не до  шалостей. Довольно дурачились.    

– Но…  разве я так уже болен?    

Он  задумчиво согласился. И вообще я с большим удивлением узнал потом от Варвары  Петровны, что нисколько не испугался смерти. Может быть, просто не поверил и  продолжал считать свою болезнь пустяками.    

Он  исповедовался и причастился весьма охотно. Все, и Софья Матвеевна, и даже  слуги, пришли поздравить его с приобщением святых таин. Все до единого  сдержанно плакали, смотря на его осунувшееся и изнеможенное лицо и побелевшие,  вздрагивавшие губы.    

– Oui,  mes amis,[312]  и я удивляюсь только, что вы так… хлопочете. Завтра я, вероятно, встану, и мы…  отправимся… Toute cette cérémonie[313]…  которой я, разумеется, отдаю всё должное… была…    

– Прошу  вас, батюшка, непременно остаться с больным, – быстро остановила Варвара  Петровна разоблачившегося уже священника. – Как только обнесут чай, прошу  вас немедленно заговорить про божественное, чтобы поддержать в нем веру.    

Священник  заговорил; все сидели или стояли около постели больного.    

– В  наше греховное время, – плавно начал священник, с чашкой чая в  руках, – вера во всевышнего есть единственное прибежище рода человеческого  во всех скорбях и испытаниях жизни, равно как в уповании вечного блаженства,  обетованного праведникам…    

Степан  Трофимович как будто весь оживился; тонкая усмешка скользнула на губах его.    

– Mon  père, je vous remercie, et vous êtes bien bon, mais…[314]    

– Совсем  не mais, вовсе не mais! – воскликнула Варвара Петровна, срываясь со  стула. – Батюшка, – обратилась она к священнику, – это, это  такой человек, это такой человек… его через час опять переисповедать надо  будет! Вот какой это человек!    

Степан  Трофимович сдержанно улыбнулся.    

– Друзья  мои, – проговорил он, – бог уже потому мне необходим, что это  единственное существо, которое можно вечно любить…    

В  самом ли деле он уверовал, или величественная церемония совершенного таинства потрясла  его и возбудила художественную восприимчивость его натуры, но он твердо и,  говорят, с большим чувством произнес несколько слов прямо вразрез многому из  его прежних убеждений.    

– Мое  бессмертие уже потому необходимо, что бог не захочет сделать неправды и  погасить совсем огонь раз возгоревшейся к нему любви в моем сердце. И что  дороже любви? Любовь выше бытия, любовь венец бытия, и как же возможно, чтобы  бытие было ей неподклонно? Если я полюбил его и обрадовался любви моей –  возможно ли, чтоб он погасил и меня и радость мою и обратил нас в нуль? Если  есть бог, то и я бессмертен! Voilà ma profession de foi.[315]    

– Бог  есть, Степан Трофимович, уверяю вас, что есть, – умоляла Варвара  Петровна, – отрекитесь, бросьте все ваши глупости хоть раз в жизни! (Она,  кажется, не совсем поняла его profession de foi.)    

– Друг  мой, – одушевлялся он более и более, хотя голос его часто  прерывался, – друг мой, когда я понял… эту подставленную ланиту, я… я тут  же и еще кой-что понял… J’ai menti toute ma vie,[316] всю, всю жизнь! я бы  хотел… впрочем, завтра… Завтра мы все отправимся.    

Варвара  Петровна заплакала. Он искал кого-то глазами.    

– Вот  она, она здесь! – схватила она и подвела к нему за руку Софью Матвеевну.  Он умиленно улыбнулся.    

– О,  я бы очень желал опять жить! – воскликнул он с чрезвычайным приливом  энергии. – Каждая минута, каждое мгновение жизни должны быть блаженством  человеку… должны, непременно должны! Это обязанность самого человека так  устроить; это его закон – скрытый, но существующий непременно… О, я бы желал  видеть Петрушу… и их всех… и Шатова!    

Замечу,  что о Шатове еще ничего не знали ни Дарья Павловна, ни Варвара Петровна, ни  даже Зальцфиш, последним прибывший из города.    

Степан  Трофимович волновался более и более, болезненно, не по силам.    

– Одна  уже всегдашняя мысль о том, что существует нечто безмерно справедливейшее и  счастливейшее, чем я, уже наполняет и меня всего безмерным умилением и –  славой, – о, кто бы я ни был, что бы ни сделал! Человеку гораздо  необходимее собственного счастья знать и каждое мгновение веровать в то, что  есть где-то уже совершенное и спокойное счастье, для всех и для всего… Весь  закон бытия человеческого лишь в том, чтобы человек всегда мог преклониться  пред безмерно великим. Если лишить людей безмерно великого, то не станут они  жить и умрут в отчаянии. Безмерное и бесконечное так же необходимо человеку,  как и та малая планета, на которой он обитает… Друзья мои, все, все: да  здравствует Великая Мысль! Вечная, безмерная Мысль! Всякому человеку, кто бы он  ни был, необходимо преклониться пред тем, что есть Великая Мысль. Даже самому  глупому человеку необходимо хотя бы нечто великое. Петруша… О, как я хочу  увидеть их всех опять! Они не знают, не знают, что и в них заключена всё та же  вечная Великая Мысль!    

Доктор  Зальцфиш не был при церемонии. Войдя внезапно, он пришел в ужас и разогнал  собрание, настаивая, чтобы больного не волновали.    

Степан  Трофимович скончался три дня спустя, но уже в совершенном беспамятстве. Он  как-то тихо угас, точно догоревшая свеча. Варвара Петровна, совершив на месте  отпевание, перевезла тело своего бедного друга в Скворешники. Могила его в  церковной ограде и уже покрыта мраморною плитой. Надпись и решетка оставлены до  весны.    

Всё  отсутствие Варвары Петровны из города продолжалось дней восемь. Вместе с нею, рядом  в ее карете, прибыла и Софья Матвеевна, кажется навеки у нее поселившаяся.  Замечу, что едва лишь Степан Трофимович потерял сознание (в то же утро), как  Варвара Петровна немедленно опять устранила Софью Матвеевну, совсем вон из  избы, и ухаживала за больным сама, одна до конца; а только лишь он испустил  дух, немедленно позвала ее. Никаких возражений ее, ужасно испуганной  предложением (вернее приказанием) поселиться навеки в Скворешниках, она не  хотела слушать.    

– Всё  вздор! я сама буду с тобой ходить продавать Евангелие. Нет у меня теперь никого  на свете!    

– У  вас, однако, есть сын, – заметил было Зальцфиш.    

– Нет  у меня сына! – отрезала Варвара Петровна и – словно напророчила.    

 Глава  восьмая

  Заключение    

     

Все  совершившиеся бесчинства и преступления обнаружились с чрезвычайною быстротой,  гораздо быстрее, чем предполагал Петр Степанович. Началось с того, что  несчастная Марья Игнатьевна в ночь убийства мужа проснулась пред рассветом,  хватилась его и пришла в неописанное волнение, не видя его подле себя. С ней  ночевала нанятая тогда Ариной Прохоровной прислужница. Та никак не могла ее  успокоить и, чуть лишь стало светать, побежала за самой Ариной Прохоровной,  уверив больную, что та знает, где ее муж и когда он воротится. Между тем и  Арина Прохоровна находилась тоже в некоторой заботе: она уже узнала от своего  мужа о ночном подвиге в Скворешниках. Он воротился домой часу уже в  одиннадцатом ночи, в ужасном состоянии и виде; ломая руки, бросился ничком на  кровать и всё повторял, сотрясаясь от конвульсивных рыданий: «Это не то, не то;  это совсем не то!» Разумеется, кончил тем, что признался приступившей к нему  Арине Прохоровне во всем – впрочем, только ей одной во всем доме. Та оставила  его в постели, строго внушив, что «если хочет хныкать, то ревел бы в подушку,  чтоб не слыхали, и что дурак он будет, если завтра покажет какой-нибудь вид».  Она таки призадумалась и тотчас же начала прибираться на всякий случай: лишние  бумаги, книги, даже, может быть, прокламации, успела припрятать или истребить  дотла. За всем тем рассудила, что собственно ей, ее сестре, тетке, студентке, а  может быть, и вислоухому братцу бояться очень-то нечего. Когда к утру прибежала  за ней сиделка, она пошла к Марье Игнатьевне не задумавшись. Ей, впрочем,  ужасно хотелось поскорее проведать, верно ли то, что вчера испуганным и безумным  шепотом, похожим на бред, сообщил ей супруг о расчетах Петра Степановича, в  видах общей пользы, на Кириллова.    

Но  пришла она к Марье Игнатьевне уже поздно: отправив служанку и оставшись одна,  та не вытерпела, встала с постели и, накинув на себя что попало под руку из  одежи, кажется очень что-то легкое и к сезону не подходящее, отправилась сама  во флигель к Кириллову, соображая, что, может быть, он ей вернее всех сообщит о  муже. Можно представить, как подействовало на родильницу то, что она там  увидела. Замечательно, что она не прочла предсмертной записки Кириллова,  лежавшей на столе, на виду, конечно в испуге проглядев ее вовсе. Она вбежала в  свою светелку, схватила младенца и пошла с ним из дома по улице. Утро было  сырое, стоял туман. Прохожих в такой глухой улице не встретилось. Она всё  бежала, задыхаясь, по холодной и топкой грязи и наконец начала стучаться в  дома; в одном доме не отперли, в другом долго не отпирали; она бросила в  нетерпении и начала стучаться в третий дом. Это был дом нашего купца Титова.  Здесь она наделала большой суматохи, вопила и бессвязно уверяла, что «ее мужа  убили». Шатова и отчасти его историю у Титовых несколько знали; поражены были  ужасом, что она, по ее словам всего только сутки родивши, бегает в такой одеже  и в такой холод по улицам, с едва прикрытым младенцем в руках. Подумали было  сначала, что только в бреду, тем более что никак не могли выяснить, кто убит:  Кириллов или ее муж? Она, смекнув, что ей не верят, бросилась было бежать  дальше, но ее остановили силой, и, говорят, она страшно кричала и билась. Отправились  в дом Филиппова, и через два часа самоубийство Кириллова и его предсмертная  записка стали известны всему городу. Полиция приступила к родильнице, бывшей  еще в памяти; тут-то и оказалось, что она записки Кириллова не читала, а почему  именно заключила, что и муж ее убит, – от нее не могли добиться. Она  только кричала, что «коли тот убит, так и муж убит; они вместе были!» К полудню  она впала в беспамятство, из которого уж и не выходила, и скончалась дня через  три. Простуженный ребенок помер еще раньше ее. Арина Прохоровна, не найдя на месте  Марьи Игнатьевны и младенца и смекнув, что худо, хотела было бежать домой, но  остановилась у ворот и послала сиделку «спросить во флигеле, у господина, не у  них ли Марья Игнатьевна и не знает ли он чего о ней?» Посланница воротилась,  неистово крича на всю улицу. Убедив ее не кричать и никому не объявлять  знаменитым аргументом: «засудят», она улизнула со двора.    

Само  собою, что ее в то же утро обеспокоили, как бывшую повитуху родильницы; но немногого  добились: она очень дельно и хладнокровно рассказала всё, что сама видела и  слышала у Шатова, но о случившейся истории отозвалась, что ничего в ней не  знает и не понимает.    

Можно  себе представить, какая по городу поднялась суматоха. Новая «история», опять  убийство! Но тут уже было другое: становилось ясно, что есть, действительно  есть тайное общество убийц, поджигателей-революционеров, бунтовщиков. Ужасная  смерть Лизы, убийство жены Ставрогина, сам Ставрогин, поджог, бал для  гувернанток, распущенность вокруг Юлии Михайловны… Даже в исчезновении Степана  Трофимовича хотели непременно видеть загадку. Очень, очень шептались про  Николая Всеволодовича. К концу дня узнали и об отсутствии Петра Степановича и,  странно, о нем менее всего говорили. Но более всего в тот день говорили «о сенаторе».  У дома Филиппова почти всё утро стояла толпа. Действительно, начальство было введено  в заблуждение запиской Кириллова. Поверили и в убийство Кирилловым Шатова и в  самоубийство «убийцы». Впрочем, начальство хоть и потерялось, но не совсем.  Слово «парк», например, столь неопределенно помещенное в записке Кириллова, не  сбило никого с толку, как рассчитывал Петр Степанович. Полиция тотчас же  кинулась в Скворешники, и не по тому одному, что там был парк, которого нигде у  нас в другом месте не было, а и по некоторому даже инстинкту, так как все ужасы  последних дней или прямо, или отчасти связаны были со Скворешниками. Так по  крайней мере я догадываюсь. (Замечу, что Варвара Петровна, рано утром и не зная  ни о чем, выехала для поимки Степана Трофимовича.) Тело отыскали в пруде в тот  же день к вечеру, по некоторым следам; на самом месте убийства найден был  картуз Шатова, с чрезвычайным легкомыслием позабытый убийцами. Наглядное и  медицинское исследование трупа и некоторые догадки с первого шагу возбудили  подозрение, что Кириллов не мог не иметь товарищей. Выяснилось существование  шатово-кирилловского тайного общества, связанного с прокламациями. Кто же были  эти товарищи? О наших ни об одном в тот день и мысли еще не было.  Узнали, что Кириллов жил затворником и до того уединенно, что с ним вместе, как  объявлялось в записке, мог квартировать столько дней Федька, которого везде так  искали… Главное, томило всех то, что из всей представлявшейся путаницы ничего  нельзя было извлечь общего и связующего. Трудно представить, до каких  заключений и до какого безначалия мысли дошло бы наконец наше перепуганное до  паники общество, если бы вдруг не объяснилось всё разом, на другой же день,  благодаря Лямшину.    

Он  не вынес. С ним случилось то, что даже и Петр Степанович под конец стал предчувствовать.  Порученный Толкаченке, а потом Эркелю, он весь следующий день пролежал в постели,  по-видимому смирно, отвернувшись к стене и не говоря ни слова, почти не  отвечая, если с ним заговаривали. Он ничего, таким образом, не узнал во весь  день из происходившего в городе. Но Толкаченке, отлично узнавшему происшедшее,  вздумалось к вечеру бросить возложенную на него Петром Степановичем роль при  Лямшине и отлучиться из города в уезд, то есть попросту убежать: подлинно, что  потеряли рассудок, как напророчил о них о всех Эркель. Замечу кстати, что и  Липутин в тот же день исчез из города, еще прежде полудня. Но с этим как-то так  произошло, что об исчезновении его узналось начальством лишь только на другой  день к вечеру, когда прямо приступили с расспросами к перепуганному его  отсутствием, но молчавшему от страха его семейству. Но продолжаю о Лямшине.  Лишь только он остался один (Эркель, надеясь на Толкаченку, еще прежде ушел к  себе), как тотчас же выбежал из дому и, разумеется, очень скоро узнал о  положении дел. Не заходя даже домой, он бросился тоже бежать куда глаза глядят.  Но ночь была так темна, а предприятие до того страшное и многотрудное, что,  пройдя две-три улицы, он воротился домой и заперся на всю ночь. Кажется, к утру  он сделал попытку к самоубийству; но у него не вышло. Просидел он, однако,  взаперти почти до полудня и – вдруг побежал к начальству. Говорят, он ползал на  коленях, рыдал и визжал, целовал пол, крича, что недостоин целовать даже  сапогов стоявших пред ним сановников. Его успокоили и даже обласкали. Допрос  тянулся, говорят, часа три. Он объявил всё, всё, рассказал всю подноготную,  всё, что знал, все подробности; забегал вперед, спешил признаниями, передавал  даже ненужное и без спросу. Оказалось, что он знал довольно и довольно хорошо  поставил на вид дело: трагедия с Шатовым и Кирилловым, пожар, смерть Лебядкиных  и пр. поступили на план второстепенный. На первый план выступали Петр Степанович,  тайное общество, организация, сеть. На вопрос: для чего было сделано столько  убийств, скандалов и мерзостей? – он с горячею торопливостью ответил, что  «для систематического потрясения основ, для систематического разложения  общества и всех начал; для того, чтобы всех обескуражить и изо всего сделать  кашу и расшатавшееся таким образом общество, болезненное и раскисшее,  циническое и неверующее, но с бесконечною жаждой какой-нибудь руководящей мысли  и самосохранения, – вдруг взять в свои руки, подняв знамя бунта и опираясь  на целую сеть пятерок, тем временем действовавших, вербовавших и изыскивавших  практически все приемы и все слабые места, за которые можно ухватиться».  Заключил он, что здесь, в нашем городе, устроена была Петром Степановичем лишь  первая проба такого систематического беспорядка, так сказать программа  дальнейших действий, и даже для всех пятерок, – и что это уже собственно  его (Лямшина) мысль, его догадка и «чтобы непременно попомнили и чтобы всё это  поставили на вид, до какой степени он откровенно и благонравно разъясняет дело  и, стало быть, очень может пригодиться даже и впредь для услуг начальства». На  положительный вопрос: много ли пятерок? – отвечал, что бесконечное  множество, что вся Россия покрыта сетью, и хотя не представил доказательств,  но, думаю, отвечал совершенно искренно. Представил только печатную программу  общества, заграничной печати, и проект развития системы дальнейших действий,  написанный хотя и начерно, но собственною рукой Петра Степановича. Оказалось,  что о «потрясении основ» Лямшин буквально цитовал по этой бумажке, не забыв  даже точек и запятых, хотя и уверял, что это его только собственное  соображение. Про Юлию Михайловну он удивительно смешно и даже без спросу, а  забегая вперед, выразился, что «она невинна и что ее только одурачили». Но  замечательно, что Николая Ставрогина он совершенно выгородил из всякого участия  в тайном обществе, из всякого соглашения с Петром Степановичем. (О заветных и  весьма смешных надеждах Петра Степановича на Ставрогина Лямшин не имел никакого  понятия.) Смерть Лебядкиных, по словам его, была устроена лишь одним Петром  Степановичем, без всякого участия Николая Всеволодовича, с хитрою целью втянуть  того в преступление и, стало быть, в зависимость от Петра Степановича; но  вместо благодарности, на которую несомненно и легкомысленно рассчитывал, Петр  Степанович возбудил лишь полное негодование и даже отчаяние в «благородном»  Николае Всеволодовиче. Закончил он о Ставрогине, тоже спеша и без спросу,  видимо нарочным намеком, что тот чуть ли не чрезвычайно важная птица, но что в  этом какой-то секрет; что проживал он у нас, так сказать, incognito, что он с  поручениями и что очень возможно, что и опять пожалует к нам из Петербурга  (Лямшин уверен был, что Ставрогин в Петербурге), но только уже совершенно в другом  виде и в другой обстановке и в свите таких лиц, о которых, может быть, скоро и  у нас услышат, и что всё это он слышал от Петра Степановича, «тайного врага  Николая Всеволодовича».    

Сделаю  нотабене. Два месяца спустя Лямшин сознался, что выгораживал тогда Ставрогина  нарочно, надеясь на протекцию Ставрогина и на то, что тот в Петербурге  выхлопочет ему облегчение двумя степенями, а в ссылку снабдит деньгами и  рекомендательными письмами. Из этого признания видно, что он имел действительно  чрезмерно преувеличенное понятие о Николае Ставрогине.    

В  тот же день, разумеется, арестовали и Виргинского, а сгоряча и весь дом. (Арина  Прохоровна, ее сестра, тетка и даже студентка теперь давно уже на воле; говорят  даже, что и Шигалев будто бы непременно будет выпущен в самом скором времени,  так как ни под одну категорию обвиняемых не подходит; впрочем, это всё еще  только разговор.) Виргинский сразу и во всем повинился: он лежал больной и был  в жару, когда его арестовали. Говорят, он почти обрадовался: «С сердца  свалилось», – проговорил он будто бы. Слышно про него, что он дает теперь  показания откровенно, но с некоторым даже достоинством и не отступает ни от  одной из «светлых надежд» своих, проклиная в то же время политический путь (в  противоположность социальному), на который был увлечен так нечаянно и  легкомысленно «вихрем сошедшихся обстоятельств». Поведение его при совершении  убийства разъясняется в смягчающем для него смысле, кажется и он тоже может  рассчитывать на некоторое смягчение своей участи. Так по крайней мере у нас  утверждают.    

Но  вряд ли возможно будет облегчить судьбу Эркеля. Этот с самого ареста своего всё  молчит или по возможности извращает правду. Ни одного слова раскаяния до сих  пор от него не добились. А между тем он даже в самых строгих судьях возбудил к  себе некоторую симпатию – своею молодостью, своею беззащитностью, явным  свидетельством, что он только фанатическая жертва политического обольстителя; а  более всего обнаружившимся поведением его с матерью, которой он отсылал чуть не  половину своего незначительного жалованья. Мать его теперь у нас; это слабая и  больная женщина, старушка не по летам; она плачет и буквально валяется в ногах,  выпрашивая за сына. Что-то будет, но Эркеля у нас многие жалеют.    

Липутина  арестовали уже в Петербурге, где он прожил целых две недели. С ним случилось  почти невероятное дело, которое даже трудно и объяснить. Говорят, он имел и  паспорт на чужое имя, и полную возможность успеть улизнуть за границу, и весьма  значительные деньги с собой, а между тем остался в Петербурге и никуда не  поехал. Некоторое время он разыскивал Ставрогина и Петра Степановича и вдруг  запил и стал развратничать безо всякой меры, как человек, совершенно потерявший  всякий здравый смысл и понятие о своем положении. Его и арестовали в Петербурге  где-то в доме терпимости и нетрезвого. Носится слух, что теперь он вовсе не  теряет духа, в показаниях своих лжет и готовится к предстоящему суду с  некоторою торжественностью и надеждою (?). Он намерен даже поговорить на суде.  Толкаченко, арестованный где-то в уезде, дней десять спустя после своего  бегства, ведет себя несравненно учтивее, не лжет, не виляет, говорит всё, что  знает, себя не оправдывает, винится со всею скромностию, но тоже наклонен покраснобайничать;  много и с охотою говорит, а когда дело дойдет до знания народа и революционных  (?) его элементов, то даже позирует и жаждет эффекта. Он тоже, слышно, намерен  поговорить на суде. Вообще он и Липутин не очень испуганы, и это даже странно.    

Повторяю,  дело это еще не кончено. Теперь, три месяца спустя, общество наше отдохнуло,  оправилось, отгулялось, имеет собственное мнение и до того, что даже самого  Петра Степановича иные считают чуть не за гения, по крайней мере «с гениальными  способностями». «Организация-с!» – говорят в клубе, подымая палец кверху.  Впрочем, всё это очень невинно, да и немногие говорят-то. Другие, напротив, не  отрицают в нем остроты способностей, но при совершенном незнании  действительности, при страшной отвлеченности, при уродливом и тупом развитии в  одну сторону, с чрезвычайным происходящим от того легкомыслием. Относительно  нравственных его сторон все соглашаются; тут уж никто не спорит.    

Право,  не знаю, о ком бы еще упомянуть, чтобы не забыть кого. Маврикий Николаевич куда-то  совсем уехал. Старуха Дроздова впала в детство… Впрочем, остается рассказать  еще одну очень мрачную историю. Ограничусь лишь фактами.    

Варвара  Петровна по приезде остановилась в городском своем доме. Разом хлынули на нее  все накопившиеся известия и потрясли ее ужасно. Она затворилась у себя одна.  Был вечер; все устали и рано легли спать.    

Поутру  горничная передала Дарье Павловне, с таинственным видом, письмо. Это письмо, по  ее словам, пришло еще вчера, но поздно, когда все уже почивали, так что она не  посмела разбудить. Пришло не по почте, а в Скворешники через неизвестного человека  к Алексею Егорычу. А Алексей Егорыч тотчас сам и доставил, вчера вечером, ей в  руки, и тотчас же опять уехал в Скворешники.    

Дарья  Павловна с биением сердца долго смотрела на письмо и не смела распечатать. Она  знала от кого: писал Николай Ставрогин. Она прочла надпись на конверте:  «Алексею Егорычу с передачею Дарье Павловне, секретно».    

Вот  это письмо, слово в слово, без исправления малейшей ошибки в слоге русского  барича, не совсем доучившегося русской грамоте, несмотря на всю европейскую  свою образованность:    

     

«Милая Дарья Павловна,    

Вы когда-то захотели ко мне “в  сиделки” и взяли обещание прислать за вами, когда будет надо. Я еду через два  дня и не ворочусь. Хотите со мной?    

Прошлого года я, как Герцен,  записался в граждане кантона Ури, и этого никто не знает. Там я уже купил  маленький дом. У меня еще есть двенадцать тысяч рублей; мы поедем и будем там  жить вечно. Я не хочу никогда никуда выезжать.    

Место очень скучно, ущелье; горы  теснят зрение и мысль. Очень мрачное. Я потому, что продавался маленький дом.  Если вам не понравится, я продам и куплю другой в другом месте.    

Я нездоров, но от галюсинаций  надеюсь избавиться с тамошним воздухом. Это физически; а нравственно вы всё  знаете; только всё ли?    

Я вам рассказал многое из моей  жизни. Но не всё. Даже вам не всё! Кстати, подтверждаю, что совестью я виноват  в смерти жены. Я с вами не виделся после того, а потому подтверждаю. Виноват и  пред Лизаветой Николаевной; но тут вы знаете; тут вы всё почти предсказали.    

Лучше не приезжайте. То, что я  зову вас к себе, есть ужасная низость. Да и зачем вам хоронить со мной вашу  жизнь? Мне вы милы, и мне, в тоске, было хорошо подле вас: при вас при одной я  мог вслух говорить о себе. Из этого ничего не следует. Вы определили сами “„в  сиделки” – это ваше выражение; к чему столько жертвовать? Вникните тоже, что я  вас не жалею, коли зову, и не уважаю, коли жду. А между тем и зову и жду. Во  всяком случае, в вашем ответе нуждаюсь, потому что надо ехать очень скоро. В  таком случае уеду один.    

Я ничего от Ури не надеюсь; я  просто еду. Я не выбирал нарочно угрюмого места. В России я ничем не связан – в  ней мне всё так же чужое, как и везде. Правда, я в ней более, чем в другом  месте, не любил жить; но даже и в ней ничего не мог возненавидеть!    

Я пробовал везде мою силу. Вы мне  советовали это, “„чтоб узнать себя”. На пробах для себя и для показу, как и  прежде во всю мою жизнь, она оказывалась беспредельною. На ваших глазах я снес  пощечину от вашего брата; я признался в браке публично. Но к чему приложить эту  силу – вот чего никогда не видел, не вижу и теперь, несмотря на ваши ободрения  в Швейцарии, которым поверил. Я всё так же, как и всегда прежде, могу пожелать  сделать доброе дело и ощущаю от того удовольствие; рядом желаю и злого и тоже  чувствую удовольствие. Но и то и другое чувство по-прежнему всегда слишком  мелко, а очень никогда не бывает. Мои желания слишком несильны; руководить не  могут. На бревне можно переплыть реку, а на щепке нет. Это чтобы не подумали  вы, что я еду в Ури с какими-нибудь надеждами.    

Я по-прежнему никого не виню. Я пробовал  большой разврат и истощил в нем силы; но я не люблю и не хотел разврата. Вы за  мной в последнее время следили. Знаете ли, что я смотрел даже на отрицающих  наших со злобой, от зависти к их надеждам? Но вы напрасно боялись: я не мог  быть тут товарищем, ибо не разделял ничего. А для смеху, со злобы, тоже не мог,  и не потому, чтобы боялся смешного, – я смешного не могу испугаться, –  а потому, что все-таки имею привычки порядочного человека и мне мерзило. Но  если б имел к ним злобы и зависти больше, то, может, и пошел бы с ними. Судите,  до какой степени мне было легко и сколько я метался!    

Друг милый, создание нежное и  великодушное, которое я угадал! Может быть, вы мечтаете дать мне столько любви  и излить на меня столько прекрасного из прекрасной души вашей, что надеетесь  тем самым поставить предо мной наконец и цель? Нет, лучше вам быть осторожнее:  любовь моя будет так же мелка, как и я сам, а вы несчастны. Ваш брат говорил  мне, что тот, кто теряет связи с своею землей, тот теряет и богов своих, то  есть все свои цели. Обо всем можно спорить бесконечно, но из меня вылилось одно  отрицание, без всякого великодушия и безо всякой силы. Даже отрицания не  вылилось. Всё всегда мелко и вяло. Великодушный Кириллов не вынес идеи и –  застрелился; но ведь я вижу, что он был великодушен потому, что не в здравом  рассудке. Я никогда не могу потерять рассудок и никогда не могу поверить идее в  той степени, как он. Я даже заняться идеей в той степени не могу. Никогда,  никогда я не могу застрелиться!    

Я знаю, что мне надо бы убить  себя, смести себя с земли как подлое насекомое; но я боюсь самоубийства, ибо  боюсь показать великодушие. Я знаю, что это будет еще обман, – последний  обман в бесконечном ряду обманов. Что же пользы себя обмануть, чтобы только  сыграть в великодушие? Негодования и стыда во мне никогда быть не может; стало  быть, и отчаяния.    

Простите, что так много пишу. Я  опомнился, и это нечаянно. Этак ста страниц мало и десяти строк довольно.  Довольно и десяти строк призыва „“в сиделки”.    

Я, с тех пор как выехал, живу на  шестой станции у смотрителя. С ним я сошелся во время кутежа пять лет назад в  Петербурге. Что там я живу, никто не знает. Напишите на его имя. Прилагаю  адрес.    

Николай Ставрогин».    

     

Дарья  Павловна тотчас же пошла и показала письмо Варваре Петровне. Та прочитала и попросила  Дашу выйти, чтоб еще одной прочитать; но что-то очень скоро опять позвала ее.    

– Поедешь? –  спросила она почти робко.    

– Поеду, –  ответила Даша.    

– Собирайся!  Едем вместе!    

Даша  посмотрела вопросительно.    

– А  что мне теперь здесь делать? Не всё ли равно? Я тоже в Ури запишусь и проживу в  ущелье… Не беспокойся, не помешаю.    

Начали  быстро собираться, чтобы поспеть к полуденному поезду. Но не прошло получаса,  как явился из Скворешников Алексей Егорыч. Он доложил, что Николай Всеволодович  «вдруг» приехали поутру, с ранним поездом, и находятся в Скворешниках, но «в  таком виде, что на вопросы не отвечают, прошли по всем комнатам и заперлись на  своей половине…»    

– Я  помимо их приказания заключил приехать и доложить, – прибавил Алексей  Егорыч с очень внушительным видом.    

Варвара  Петровна пронзительно поглядела на него и не стала расспрашивать. Мигом подали  карету. Поехала с Дашей. Пока ехали, часто, говорят, крестилась.    

На  «своей половине» все двери были отперты, и нигде Николая Всеволодовича не оказалось.    

– Уж  не в мезонине ли-с? – осторожно произнес Фомушка.    

Замечательно,  что следом за Варварой Петровной на «свою половину» вошло несколько слуг; а  остальные слуги все ждали в зале. Никогда бы они не посмели прежде позволить  себе такого нарушения этикета. Варвара Петровна видела и молчала.    

Взобрались  и в мезонин. Там было три комнаты; но ни в одной никого не нашли.    

– Да  уж не туда ли пошли-с? – указал кто-то на дверь в светелку. В самом деле,  всегда затворенная дверца в светелку была теперь отперта и стояла настежь.  Подыматься приходилось чуть не под крышу по деревянной, длинной, очень узенькой  и ужасно крутой лестнице. Там была тоже какая-то комнатка.    

– Я  не пойду туда. С какой стати он полезет туда? – ужасно побледнела Варвара  Петровна, озираясь на слуг. Те смотрели на нее и молчали. Даша дрожала.    

Варвара  Петровна бросилась по лесенке; Даша за нею; но едва вошла в светелку, закричала  и упала без чувств.    

Гражданин  кантона Ури висел тут же за дверцей. На столике лежал клочок бумаги со словами  карандашом: «Никого не винить, я сам». Тут же на столике лежал и молоток, кусок  мыла и большой гвоздь, очевидно припасенный про запас. Крепкий шелковый снурок,  очевидно заранее припасенный и выбранный, на котором повесился Николай  Всеволодович, был жирно намылен. Всё означало преднамеренность и сознание до  последней минуты.    

Наши  медики по вскрытии трупа совершенно и настойчиво отвергли помешательство.