1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 
И по земле гнались
       
За ним, и по морю без крыльев мы неслись, —
      
     
     
говорят они сами.
     
Позволительно усомниться, что Эсхил и в самом деле представлял их без крыльев. Дело в том, что образ Эриннии, вероятно, есть дифференцированное и осмысленное представление темных облаков[221] Этим объясняются их атрибуты и свойства: огонь, т. е. молния, быстрота их движения, переменчивость вида. Кроме того, у Эсхила они сравнены с Горгонами, которые, по Рошеру, суть божества грозы.
     
      
       
1048:
       
Вот, вот они, Будто Горгоны, —
      
     
     
говорит сам Орест.
     
      
       
48—49:
       
Горгонами я назвала бы их…
       
Но на Горгон нимало не походят.
      
     
     
Для нас важен уже самый факт сравнения образа Эринний с Горгонами. И по всей вероятности, Эсхилу представляются они как какие–то тучи, черные, неуклюжие, где можно было бы вообразить какую угодно фигуру (у Эсхила они сравниваются с собаками: κύνες, Choe. 1054, κύων, Eum. 246), между прочим, и фигуру с крыльями. С крыльями их представляют себе, например, Эврипид и Вергилий. Кроме того, по Овидию, у Эринний змеи и в теле и в руках, а это — благодаря общей расплывчатости образа могло способствовать и представлению их с крыльями или с частями их. Впрочем, у Эсхила говорится только о змеях в волосах Эринний.
     
      
       
1049—1050:
       
В темных одеяньях,
       
С змеями в волосах, —
      
     
     
как и у Горация в его общеизвестной оде 11, 13.[222] Как бы там ни было, но змеи у Эриннии, хоть и только в голове, — это образ ужасный. (Gorgoneis infecta venenis (Aen. VII 341)) —так называет ее Вергилий.
     
Представляя их чем–то вроде грозовых туч, Эсхил наделяет их губительным огнем и вообще подчеркивает их вредоносное действие.
     
      
       
137—139:
       
Кровавым на него дыши дыханьем, —
      
     
     
говорит Тень Клитемнестры спящим Эринниям, —
     
      
       
И внутренним огнем ты иссуши его,
       
Преследуй, изнутри преследуя его.
      
     
     
Они никак иначе не могут мстить, как проливая яд на землю и губя невиновных людей. У этих страшилищ капает кровь из глаз,
     
      
       
1058:
       
Из глаз у них кровавые потоки.
      
     
     
Они пьют человеческую кровь,
     
      
       
265—266:
       
И буду я глотать по капле из тебя, Еще живого, кровь…
       
254:
       
А запах крови Людской приятен мне.
      
     
     
Их в гневе прогоняет Аполлон из своего храма со словами,
     
      
       
179—184:
       
Идите вон. Приказываю вам,
       
Оставьте же пророческий вы храм.
       
Не то крылатую змею–стрелу
       
В тебя спущу с тетивы золотой;
       
Кровь черная из ран твоих польется,
       
Что выпила сама ты из людей.
       
И будешь изрыгать печенки крови,
       
Той крови, что слизала ты не раз
       
На месте преступленья.
      
     
     
Благородный Аполлон долго возмущается этими исчадиями ада,
     
      
       
185–197:
       
Вам не должно,
       
Не должно даже вам и подходить
       
Ко храму. Нет, не здесь должны вы быть,
       
Вам место там, где режут, убивают;
       
Вам место там, глаза где вырывают;
       
Вам место там, где казни и суды;
       
Там, где увечья, где камнями побивают,
       
С израненной спиной, пронзенной стонут. — Не слышите, какую прелесть вы
       
Имеете, противные богини.
       
И вид противен ваш. Таким бы жить
       
У кровопийцы льва и не вносить
       
В святилище с собою оскверненья:
       
Без пастуха должны вы поспешить
       
В луга, а из богов никто благоволеньем
       
Такого стада и не думает почтить.
      
     
     
Послушайте далее, какие они поют песни, и сравните их с чарами лиры Аполлона. Они сами говорят про свои песни,
     
      
       
329—333 (те же и в 341—345):
       
Обреченному на жертву —
       
Эта песнь души моей,
       
Гимн безумия, рассудок
       
Совращающий с путей,
       
Гимн Эринний, чуждый лире;
       
Для сердец — оковы он;
       
Он на пагубу для смертных:
       
Иссушает смертных он.
      
     
     
И сравните с этим хотя бы лучезарный гимн к Аполлону у Алкея
     
      
       
1 2,[223]
       
Сын отчий в небе, царь Аполлон, гряди.
       
Бежит по лирам трепет. И сладостней
       
Зарю встречает щекот славий.
       
Ласточки щебет звончей. Цикада
       
Хмельней стрекочет, не о своей моля
       
Блаженной доле, но вдохновенная
       
От бога песен. Касталийский
       
Плещет родник серебром гремучим.
       
Пер. В. Иванова.
      
     
     
Вот каковы Эриннии у Эсхила. О них вполне можно сказать то, что автор гипотезиса к «Агамемнону» сказал о сцене с Кассандрой: «Эта часть драмы удивительна как по своему ужасу, так и по яркому выявлению жалости»[224]. Мы отчасти можем представить себе, какое впечатление произвели бы эти Эриннии со сцены, но, как показал Жирар, у Эсхила мы, безусловно, находим превосходство литературы над сценическими изображениями героев[225]. Читая уже один текст, мы и без театра волнуемся всеми эстетическими фибрами нашей души.
     
Проявивши себя здесь мастером живописания, Эсхил тем самым нарушил собственно драматическую сторону своих созданий, так как созерцание таких живописных образов отвлекает от восприятия действия. Но Эсхил достиг тем самым и великих прозрений, равно как и защиты от ужасов этих последних. Недаром же Софокл, явившись в подземный мир, по изображению в «Лягушках» Аристофана, почтительно целуется с Эсхилом и уступает ему первое место. Если в чем отдавать предпочтение у Эсхила, то именно в этих прозрениях и в том, как он естественнымпутем «защищается» от их ужаса. Изображениям же человека, пожалуй, наоборот, Софокл бы поучил Эсхила. Одна беда: Эсхил и не собирался изображать исключительно человека.
    
    
     
      
12. ОБЩИЕ ИТОГИ ЭСХИЛОВОЯ ПСИХОЛОГИИСТРАХА И УЖАСА
     
     
Главная особенность нашего изложения, вероятно, уже замечена внимательным читателем. Мы задались целью изучить изображение человеческой психологии у Эсхила, выяснить то, как успешно поэт анализирует «реальную» психическую жизнь, а в результате говорим все время о каких–то прозрениях и мистических ужасах. Не отступаем ли мы здесь от своей темы?
     
Нимало. И в этом суть эсхиловской психологии. Изучая какое–нибудь душевное переживание, мы находим у Эсхила анализ не этого самого переживания, а того, по отношению к чему оно существует.
     
Человек испытывает ужас. Художника это явление может интересовать с двух сторон. Во–первых, он может совершенно не интересоваться объектом этого ужаса, т. е. объективной его причиной, а перенести свое художническое внимание исключительно на субъект его, изображая объект только как повод. Во–вторых, он может поставить ударение на объект, и тогда психология будет схематична и относительно проста; поэт в данном случае интересуется переживаниями только как указующими жестами на нечто уже не–психологическое. Последнее мы и имеем у Эсхила. Изучали психологию чувства страха, а выходит, что изучили какие–то нездешние его[226] истоки, ничего общего с психологией как таковой не имеющие. Имея это в виду, резюмируем все, что удалось нам узнать до сих пор об Эсхиле.
     
1) Чувство страха Эсхил изображает главным образом лирически и эпически. Оба этих приема объединяются в том, что в них нет (или очень мало) переживаний реальной, пространственно–временной действенности души, дееспособности.[227]
     
2) Это обстоятельство и способствует появлению образности и симметрии (в самых различных видах), охлаждая и умеряя первоначальную реально–психологическую стихию страха. «Аполлинийское» начало борется с «диони–сийским».
     
3) Постоянное стремление к эпическим «аполлиний–ским» снам заставляет нас признать, что Эсхил со своей точки зрения вполне целесообразно прибегает к Аполлону ради как бы защиты от «дионисийских» волнений.
     
4) Этому соответствует и то, что каждое переживание страха, находимое нами у героя Эсхила, в конце концов сводится к мистическому ужасу перед какими–то мировыми тайнами[228] называемыми (не из–за того же ли самого ужаса) большею частью символическими (Мойра, Ата, Алас–тор и проч.); в таком случае естественно ждать у поэта какого–нибудь органического сопротивления этим ужасам.
     
5) Высшая степень страха — это уничтожение его. Если бы Эсхил, подобно Эврипиду, был занят преимущественно чисто человеческой драмой, то мы имели бы и эври–пидовский «цепкий», «жгучий», с «зудом слез» пафос. Но Эсхил не занят людскими страхами; он хочет усилить их до степени мистического ужаса. Получается вместо усиления пафоса ослабление его (с «реальной» точки зрения); это — «холодный» мистический пафос.
     
6) С точки зрения «реальной» драмы — это недостаток, потому что не драма должна изображать такой пафос. Драма выявляет чисто человеческую жизнь, а мистическое созерцание тамошних ликов превышает обыкновенные силы личности, почему драматическое выявление этих ликов оказывается почти недоступным.
     
7) Однако трагедии Эсхила вовсе не драмы в обычном смысле, а потому этот «ужас» с его антидраматизмом не есть недостаток. Мистический эсхиловский ужас реален по–своему.
     
8) Благодаря ему, этому ужасу, становятся реальными, т. е. имеющими смысл, и душевные движения человека, которые, если их рассматривать самих по себе, не имеют почти никакого психологического смысла. Все оправдание эсхиловской психологии заключается в ее антипсихологической устремленности к неведомому миру.
     
9) Это дает, наконец, точку зрения и при исследовании прочих чувств, настроений, поступков, которые изображает Эсхил: мистический ужас по слабой психологичности своей у поэта способен окутать собою любое душевное движение, и мы вправе задать вопрос: а изображал ли Эсхил вообще что–нибудь не–мистическое и изображал ли что–нибудь не для мистического ужаса?
     
Этим вопросом и будет занято последующее исследование.
    
   
   
    
     
13. ПСИХОЛОГИЯ ЧУВСТВА В «УМОЛЯЮЩИХ», «СЕМИ ПРОТИВ ФИВ», «СКОВАННОМ ПРОМЕТЕЕ» И ЕЕ МИСТИЧЕСКАЯ ПОДПОЧВА
    
    
Здесь нам придется повторить очень многое из того, что уже было сказано не раз. И потому мы должны быть кратки.
    
Нами установлено, что аффекты страха распылены у Эсхила в пространные изображения чувства. Чувство этим самым тоже распыляется на пространные монологи, частью «эпические». Так как это «чувство страха» дано у Эсхила очень часто, то естественно, что оно благодаря еще и своему протяжению должно покрывать многие другие чувства. Обращаясь к фактам, мы это и находим. Воспользуемся здесь самым простым методом: будем пересматривать все трагедии Эсхила по порядку и отметим более или менее ярко выраженные чувства.
    
«Умоляющие», можно сказать, представляют собою сплошную молитву. Явное или скрытое молитвенное настроение содержится во всех тех немногочисленных чувствах, которые переживаются Данаидами и их отцом. Мы не будем останавливаться на этой трагедии, а приведем только в пример слова Даная после избежания опасности, грозившей его дочерям от египтян.
    
     
      
980—986:
      
Приветствовать вам должно аргивян,
      
И фимиамы жечь; им возлияния,
      
Как будто бы Олимпа божествам,
      
Вам должно лить: спасли без колебанья,
      
Притом, услышав с горечью о том,
      
Что сделано нам кровными родными,
      
Копьем вооруженных дали мне
      
Проводников…
      
999—1005:
      
В своей среде и звери, как и люди,
      
Крылатые, ползучих порожденье,
      
Невинность губят, и об ней Киприда,
      
Как о плоде, что вянет, возвещает, —
      
Губя прекрасный цвет, не ждать Эроту.
      
И дев прелестный образ всякий видя
      
И проходя, стрелу, усладу взора,
      
Уже послал, желаньем побежденный
     
    
    
И т. д. Все обычные сравнения, сентенции, ретардации. Мистичность чувства, может быть, в «Умоляющих» не так видна, но она есть, если брать трагедию в целом. Кроме того, не надо забывать, что «Умоляющие» составляют только часть драмы, безразлично, первую ли, как думает Велькер, или вторую, как предположил Герман. За ней следовало еще убиение всех, кроме одного, пятидесяти сыновей Египта и суд над Гипэрмнестрой, пощадившей своего жениха. У Эсхила была здесь широкая почва для его мрачных гимнов «Справедливости» и Мойрам, о которых мы уже можем иметь представление на основании аналогичной, вероятно, по настроению трагедии «Евмениды». Сохранившийся отрывок у Афинея принадлежит не кому другому, как Афродите, защищающей Гипэрмнестру. Невольно, конечно, возникает ассоциация с Афиной — защитницей Ореста, а с ней и вся «психология» чувств в «Евменидах».
    
В «Семи против Фив» Этеокл с гневом обращается к хору фиванских девушек,
    
     
      
181—202:
      
Вам говорю, несносные исчадья,
      
Вас спрашиваю я: неужели это
      
Для города спасительней всего
      
И это войску храбрости придаст,
      
Что вы к богам, простершись, вопиете?
      
О, мудрым ненавистные созданья.
      
Ни в бедствии, ни в счастьи дорогом
      
Пусть женщине сожителем не буду.
      
Владычица — надменностью несносна,
      
Трусливая — зло городу и дому.
      
Теперь вселили трусость в граждан вы,
      
И в этом бедстве диком — вы виновны.
      
Врагам теперь оказана услуга,
      
Внутри ж мы сами гибнем от себя.
      
Так мой приказ — чтоб были все покойны.
      
Кто власть мою задумает преслушать, —
      
Будь муж, жена иль дева, все равно —
      
Тот к смертной казни будет присужден:
      
И будет он каменьями побит.
      
Не женщине, — мужчине подобает
      
Забота об общественных делах.
      
А ты останься дома и не суйся.
      
Ты слышала иль нет? Иль ты глуха?
     
    
    
В этом монологе гнев Этеокла изображен обычными эсхи–ловскими средствами: длинно (21 стих), кудряво (с «реальной» точки зрения); ср. ниже,
    
     
      
208—210:
      
Так что ж, моряк, бежав на нос судна
      
С кормы, — ужели не найдет спасенья,
      
Когда корабль игрушкой станет волн? —
     
    
    
со многими сентенциями, например в 200–м ст. и дальше,
    
     
      
224—225:
      
Повиновение — мать благополучия,
      
Спасенья мать: такое ходит слово,
      
с «лирическим» пафосом (186—188).
     
    
    
В том же духе поведение Этеокла и при дальнейших сообщениях Вестника. Это любопытная характеристика эсхиловских приемов живописания. Симметрия и эпичность доведены до максимума. Сообщение Вестника о том, кто занял один из семи ворот Фив; слова Этеокла о назначении вождя к этим воротам; причитание хора — это повторяется одно за другим в неизменном порядке целых семь раз, так что на это требуется свыше 300 стихов (375—682), т. е. немного меньше трети всей трагедии. Что при такой симметрии и эпичности совершенно схематизируется личность Этеокла и его чувства, — об этом не может быть никакого сомнения. Вот для примера отрывок из этой части трагедии.
    
     
      
456—485:
      
Вестник. Кто стал у тех ворот, что ближе к нам,
      
Скажу теперь: ведь Этеоклу жребий
      
Упал из глуби медного шелома,
      
Чтоб к воротам Нейстийским двинуть рать.
      
И гонит он коней, в уздах храпящих,
      
Стремящихся в ворота проскочить;
      
И, полные дыханием шумящим,
      
Как бубенцы, намордники звенят.
      
А на щите его не малый знак:
      
Гоплит спешит по лестничным ступеням
      
На стену влезть, стремясь ее разрушить.
      
И надпись громкая гласит так гордо.
      
Что и Ареи его не сгонит с башни.
      
На этого отправь того, кто в силах
      
От ига рабства город защитить.
      
Э τ е о к л. Я мог послать такого; и, на счастье,
      
Уж послан мною гордый Мегарей,
      
Креонта отрасль, родом из спартанцев.
      
Он выйдет из ворот, не испугавшись
      
Неистового ржания коней;
      
Но иль умрет и долг отдаст земле,
      
Иль, двух мужей и город на щите
      
Взяв, дом отца добычею украсит.
      
Хвались другим, на речи не скупись.
      
Хор. Молюсь я, чтоб счастлив ты был,
      
Воитель за домы мои«
      
А тем я несчастья желаю.
      
Гордо они выступают за город:
      
Пусть же воззрит на них гневный каратель Зевес.
     
    
    
Это чистейший эпос с лирически–ламентабельными отступлениями. Этеокла мы не видим. Мы его увидим, когда он, узнавши, что ему надо вести сражение с братом, закричит,
    
     
      
653—655:
      
О бешеный, великий гнев богов.
      
О жалости достойный род Эдипа.
      
Свершаются отцовские проклятья.
     
    
    
Это — «реально». Но — «свершаются отцовские проклятья».
    
Перед нами опять хорошо известный эсхиловский ужас. Таковы Этеокловы чувства.
    
Но в «Семи против Фив» есть одно замечательное, совершенно, казалось бы, не эсхиловское место. Это — заключительная сцена, где очень кратко и отчетливо происходит спор между Антигоной и Вестником из–за погребения Долиника. Спор в противоположность рассказу, конечно, есть прием чисто «драматический». И тут мы, пожалуй, настраиваемся как в настоящей драме. Если не считать одного несколько вычурного обращения Антигоны,
    
     
      
1033:
      
Душа, несчастье брата раздели, —
     
    
    
здесь все способствует драме. Интересно, что во всей этой сцене (1005—1078) нет ни одного слова о роке, за исключением единственного воспоминания (да и то хора) об Эринниях, погубивших род Эдипа (1054—1056). Антигона рассуждает и чувствует чисто «человечески».
    
     
      
1031:
      
Ведь от одной родились мы с ним
      
И матери несчастной и отца…
     
    
    
Одно мешает полному драматизму — ведь это какие–то 70 стихов, и перед этим только что закончился знаменитый плач–ламентация, в котором участвовала та же самая Антигона.
    
«Персы» — сплошная ламентация, и я затрудняюсь указать там хоть какое–нибудь переживание героя вне страха перед поражением персов и плача после него. Те сцены, где нет плача или ужаса, все окутаны здесь или мрачным предчувствием 155—248, где, напр., Атосса рассказывает свой вещий сон, или вовсе дыханием потустороннего мира, где, напр., является Тень Дария 681—852.
    
Интересен по выпуклости чисто эсхиловских приемов — « Скованный Прометей».
    
Можно долго думать: что переживает этот несчастный, страдающий бог, так любовно оделивший людей небесным огнем?
    
Изучение показывает, что такого вопроса задавать, собственно говоря, мы не имеем права. Эсхил нисколько не занят здесь человеческой психологией. Эту схематизированную, отвлеченную, бесцветную психологию можно, конечно, называть психологией, но не в анализе психики здесь дело. Не вопрос об этом анализе должен нас интересовать в «Скованном Прометее», а вопрос о значении этих грандиозных символов, вопрос о том, что имеется в виду под такой прометеевской психологией.
    
Что переживает Прометей? Мы прежде всего не знаем, что это такое психологически, божество или человек. Если он божество, то о сокровенной жизни становится весьма трудно и говорить. Если скажут, что и жизнь божества может чувствоваться, то в таком случае сомнительно, умеет ли кто–нибудь, да и вообще дано ли человеку — изображать эту внутреннюю жизнь божества в словах, и притом еще драматических. Прометей, имеющий, так сказать, «божественную душу» — с психологической точки зрения не имеет никакой души, ибо не имеет человеческой души. Если же предположить, что у него человеческая душа и что Эсхил занят здесь человеческой психологией, то получается нечто слишком грандиозное, грандиозное до схемы, до настоящей абстракции.
    
Человека прибили к скале железными цепями. Скала находится на «краю земли». Однако он не стонет и вначале даже не издает никаких звуков. Он молчит, пока остальные действующие лица успевают сказать целых девяносто стихов. И когда опять начинает, то и здесь вовсе он не выражает чисто человеческого страдания.
    
     
      
88—92:
      
Тебя, Эфир небесный, вас, о ветры
      
Крылатые, и реки, и земля,
      
Всеобщая праматерь, и валов
      
Подобный смеху шум многоголосый, —
      
Я всех вас, всех в свидетели зову.
      
Смотрите: вот что терпит бог от бога.
     
    
    
Это — торжественная, стильная, красивая речь. И это именно тогда, когда он висит на скале вдали от всего живого.
    
Он стонет, но не хочется верить этим стонам: они ведь все среди вполне связных, красивых и последовательных рассказов. Так, кончивши говорить в первый раз о своих заслугах и приступая к разговору с прилетевшими Океа–нидами, он стонет
    
     
      
114: ТА L
     
    
    
Океаниды заканчивают свой маленький монолог о цели своего посещения Прометея. Приступая к своему рассказу, Прометей запевает
    
     
      
136: Αίαΐ αίαΐ.
     
    
    
А далее ни одного стона ни в длинном разговоре с Океаном, ни в сцене с Ио, ни вообще во всей трагедии (это вися–то прикованным на скале), кроме одного случая, где Прометей среди довольно спокойного разговора с Гермесом вдруг кричит
    
     
      
979: ώμοι.
     
    
    
Недаром Прометей боится, что мы его не пожалеем. Все время он только и делает, что жалуется на свою судьбу. И появляется он с призывом пожалеть его
    
     
      
92:
      
Смотрите: вот что терпит бог от бога —
     
    
    
и проваливается (в конце трагедии) в бездну все с теми же словами:
    
     
      
1091 — 1093:
      
О Земля, моя мать. О небесный Эфир,
      
Свет единый, всеобщий.
      
Посмотрите, какие страданья терплю
      
Я от бога, невинный.
     
    
    
Мы уже не будем говорить о его дальнейших монологах, где он рассказывает о своих подвигах по отношению к людям.
    
Вот хотя бы из одного монолога:
    
     
      
442—471:
      
Но выслушайте повесть
      
О жалких смертных.
      
Это я им дал,
      
Бессмысленным, могущественный разум.
      
Не с гордостью об этом говорю,
      
Но лишь затем, чтоб объяснить причину
      
Моей любви к несчастным. Люди долго
      
И видели, но не могли понять,
      
И слушали, но не могли услышать.
      
Подобные теням, как бы во сне,
      
По прихоти случайностей, блуждали,
      
И было все в них смутно; и домов,
      
Открытых солнцу, строить не умели
      
Из кирпичей иль бревен, но в земле,
      
Как муравьи проворные, гнездились,
      
Во тьме сырых земля–нок и пещер;
      
Не ведали отличия зимы
      
От летних дней горячих, плодоносных
      
Иль от весны цветущей; дикари
      
Творили все без размышленья, слепо,
      
Но наконец я бедным указал
      
Восход светил, закат их, полный тайны,
      
Глубокую науку чисел, букв
      
Сложение и творческую память,
      
Великую родительницу муз.
      
Я в первый раз животных диких, вольных
      
Поработил ярму, чтоб сделать их
      
Во всех трудах помощниками людям:
      
Послушного браздам запряг коня,
      
Красу для глаз и гордость человека,
      
И с крыльями льняными изобрел
      
Летающие в море колесницы
      
Для моряков. Но сколько дивных тайн,
      
Искусств, наук открывший жалким людям, —
      
Спасти себя ничем я не могу.
     
    
    
Это чистый рассказ, далекий от самого примитивного драматизма.
    
Итак, это едва ли и человек. Во–первых, простой человек давно бы умер, если бы его пригвоздили к скале. Во–вторых, человек не может при таких адских муках быть спокойным и взывать к «ветрам крылатым» и «многоголосому шуму валов».
    
Не божество и не человек. Почему? Потому что мы все ищем психологической правды, а ею Эсхил не занимается. Противоестественным соединением в одном образе и человеческих черт, и тех особенных, которые мы приписываем исключительно божеству, — он только лишний раз показал, что ему решительно все равно, какие там будут у героев переживания. Для него важно только, чтобы эти переживания были знаком его собственных художнических прозрений. Остается одно — бросить психологическую точку зрения и стать, так сказать, на символическую, или, как мы предпочитаем выразиться, на музыкальную, в данном случае точку зрения т. н. программной музыки. Тогда и Прометеевы «муки» мы будем писать без кавычек и получим возможность узнать истинные объекты эсхиловского мироощущения. Раньше мы убедились в справедливости такой точки зрения на анализе чувства «страха» у Эсхила. Теперь убеждаемся в этом относительно вообще всей эс–хиловской психологии, в частности и в отношении образа Прометея.
    
Но пусть мы желаем точнее формулировать смысл такой психологии Прометея. Хоть и схема этот Прометей, что такое эта схема? — Прометей переживает один страх или, лучше сказать, один ужас: перед властью Зевса. И у нас поэтому только одно чувство с различными вариациями.
    
     
      
402—405:
      
Правит вселенной
      
Бог самовластный,
      
Бог беспощадный
      
К древним богам.
     
    
    
Если Зевс действительно бог и если этот бог действительно таков, то перед нами тут такой пессимизм, какой редко приходится встречать в истории мысли. Это даже не ужас. Это нечто гораздо большее. Таковы–то и все переживания Прометея, ужасные по своей цельности и цельные по своему ужасу, но, конечно, драматически одноцветные. Это — музыка ужаса. И изучать ее надо как музыку, т. е. без привнесения тех отвлеченных категорий, которые и в поэзии–то должны играть строго ограниченную роль.
   
   
    
     
14. ПСИХОЛОГИЯ ЧУВСТВА В «ОРЕСТЕЕ»
    
    
Одноцветны и схематичны и чувства, изображенные в «Орестее».
    
Вот перед нами Вестник в «Агамемноне», который только что вернулся из–под Трои, где он пробыл целых девять лет. Чувство радости его подлинно и цветисто, с риторическими обращениями к земле, к свету солнца (508), царским чертогам (518). Подозрения, возникающие после этого монолога у драматически настроенного читателя и зрителя, что радости у него настоящей нет, — подтверждаются совершенно неожиданно — на слова хора
    
     
      
538:
      
Герольд ахейской рати, будь здоров, —
     
    
    
он печально отвечает:
    
     
      
539:
      
Здоров и умереть могу спокойно.
     
    
    
По–гречески выразительнее:
    
     
      
χαίρω [те]. τεΦνάναι τούκέτ' άντερώ θεοΐς.
     
    
    
У него ведь в мыслях несчастное возвращение Менелая, о чем он также говорит подробно (636—680).
    
Вот и сам Агамемнон, произносящий с колесницы при въезде во дворец целую тронную речь с описанием троянского похода (810—828), с молитвенными словами (810, 851—854), с изречениями и сентенциями (832—837), с программой будущего правления (844—850), и ни тени драматически живого чувства, которое так естественно ждать у него после долгого отсутствия.
    
А вот и сама Клитемнестра. Она приветствует своего супруга Агамемнона. Мало того что она обращается с выражением своих чувств не к самому Агамемнону, а к хору (хотя Агамемнон стоит тут же), она произносит тоже целую речь, но еще более цветистую и длинную. Вместо непосредственной радости (которую она могла бы проявить, даже если бы лгала) мы вот что встречаем среди ее монолога.
    
     
      
895—903:
      
Теперь, все это пережив[229],
      
Я стану приветствовать его, забывши горе,
      
Звать псом, который стойло стережет,
      
Спасительным канатом корабля;
      
Столпом могучим под высокой кровлей,
      
Единым чадом у отца, землей,
      
Для моряков явившейся нежданно,
      
Прекрасным днем, наставшим после бури,
      
Водою ключевой для путника,
      
Измученного жаждой. — А ты знаешь,
      
Как сладко избежать беды нависшей.
      
Такой привет хочу ему воздать.
     
    
    
Можно подумать, что это не жена и муж, а какие–то странные ораторы. Клитемнестра так пространно говорила о своих чувствах, что даже Агамемнон, сам немалый оратор, не утерпел и возразил жене после девяти лет разлуки таким образом,
    
     
      
914—916:
      
О Леды дочь. О страж моих чертогов.
      
Отсутствию подобна моему
      
И речь твоя тянулась так же долго.
      
Пер. Котелова[230].
     
    
    
В «Орестее» есть еще одна встреча. Именно, во второй части трилогии, в «Хоэфорах», встречаются Электра, дочь убитого Агамемнона, и Орест, прибывший в Аргос с целью отомстить своей матери за убийство отца. Если при той встрече чувства у Клитемнестры только разыгрывались, а вовсе не существовали у нее на самом деле (в этом может быть кое–какое оправдание находящихся там длиннот), то здесь брат и сестра вполне искренни при встрече, и все же мы встречаем здесь такие тирады,
    
     
      
238—243:
      
Электра. О милый взор. В тебе соединение
      
Для нас всего… Я назвала б тебя
      
Отцом; и мать ты заменил бы также,
      
Ту мать, что мне, по правде, ненавистна;
      
Ты заменишь и милую сестру,
      
Жестоко принесенную на жертву,
      
Ты, верный брат, мне свято помогая
      
А в подлиннике еще сильнее.
      
238—239:
      
ώ τερπνόν ομμα τέσσαρας μοίρας έχον έμοί,
     
    
    
т. е.: «О милый взор, четырежды приятный мне…», и далее упомянутое перечисление четырех пунктов. Что может быть искусственней такого выражения чувств сестры к брату? И нельзя сказать, чтобы этого не сознавали уже древние. Ведь не кто иной, как Квинтиллиан, в своем риторическом трактате пишет: Aeschylus… sublimis et gravis et grandilocus saepe usque ad vitium, sed rudis in pie–risque et incompositis (X 1, 66).
    
И опять в «Хоэфорах» есть одна сцена, которая по своей необычности заслуживает отдельного упоминания. Таких сцен Эсхил вообще не писал. В оставшихся трагедиях нам известно два таких места. Заключительная сцена «Семи против Фив», где происходит спор между Антигоной и Вестником, послуживший Софоклу темой для целой трагедии, и — упомянутая сцена в «Хоэфорах» (892—930), где Орест колеблется, убивать ли ему свою мать или нет. Здесь много настоящего драматизма, т. е. настоящего интереса к личности человека как имеющей волю и препятствие к ней. Здесь нет ни длительных ламентаций, ни украшенных слов, ни сентенций. У Ореста борются непосредственно два чувства: жажда мести и любовь к матери. Изображать чувства посредством столкновения их — разве мы что–нибудь встречали подобное у Эсхила?
    
Однако внимательный глаз и тут найдет чисто эсхилов–ские черты. Ведь драматична здесь прежде всего форма пьесы. А внутренняя сторона опять–таки не драматична:, Орест все же ссылается на богов и судьбу как на истинных виновников его преступления. Личность человека этим опять обесценивается и теряет свою самостоятельность. Опять корни переживаний не в самом человеке, а где–то еще. Драма же, как известно, не может быть там, где нет сознательного и самостоятельного произволения.
   
   
    
     
15. ПСИХОЛОГИЯ ВОЛЕВЫХ ПРОЦЕССОВ И ХАРАКТЕРОВ В «СЕМИ».
    
    АНТИДРАМАТИЗМ И МУЗЫКА
    
Последнее замечание заставило нас зайти несколько вперед. Теперь мы как раз и должны пересмотреть еще раз трагедии Эсхила с точки зрения того, как Эсхил анализирует волевые процессы и характеры. Это уже будет последним вопросом в эсхиловской психологии.
    
Мы объединяем в одну рубрику изображение у Эсхила воли и изображение характера. Это не только потому, что характер есть, между прочим, известная особенность действий, но главным образом потому, что у Эсхила характеры намечены очень слабо, и если отделить от них изображенные у Эсхила поступки, то о них самих почти ничего не останется сказать (с точки зрения «реальной» драмы).
    
Из трагедий до «Орестеи» достаточно рассмотреть одну — «Семь против Фив», так как отсутствие драматической динамики слишком очевидно и в «Умоляющих», и в «Персах», и в «Скованном Прометее». Характер Данаид для нас незакончен ввиду потери остальных частей трилогии; в «Персах» действия все парализованы с момента извещения о поражении персов; Прометей тоже не проявляет себя ничем, кроме как своим ораторством, и не пытается сопротивляться ни в начале трагедии, когда его приковывают к скале, ни в конце, где он покорно проваливается в бездну. Кроме того, рассмотревши четыре трагедии из дошедших до нас семи, мы и так уже будем иметь суждение о большей части эсхиловских созданий.
    
В «Семи против Фив» намечен только один характер — Этеокл. Трижды он проявляет себя в трагедии. Во–первых, он гневается на женщин за их крики и стоны перед сражением, во–вторых, он проявляет неумолимую твердость и отвагу в военных действиях, и, в–третьих, он объясняет причины своих поступков.
    
По поводу его первого выступления в трагедии мы уже имели случай говорить. Там мы отметили бледность его чувства гнева. К тому же оно, как это ясно из трагедии, появилось у Этеокла в виде наследствия его военных соображений.
    
     
      
191 — 192:
      
Теперь вселили трусость в граждан вы,
      
И в этом бедстве диком вы виновны.
     
    
    
Значит, этот гнев можно отнести ко второй черте, с которой Этеокл выступает в трагедии.
    
Он отважен, и в этом как цельность его характера, так и бледность. Мы ведь ничего больше от него не дождемся. Он отважен, и только.
    
     
      
674–676:
      
Так вождь с вождем и с братом брат родной,
      
Как враг с врагом, сойдемся мы. Неси
      
Скорей мне поножи, копье и стрелы.
      
683—685:
      
Да будет так, коль нет в беде позора,
      
Умершим слава прибылью бывает,
      
А за позор трусу не будет славы
     
    
    
Это все его слова. На совет хора оставить путь к седьмым воротам и не идти против брата он отвечает просто,
    
     
      
715:
      
Ты не притупишь мужества моего —
     
    
    
и дальше
    
     
      
717:
      
Не воину любить такие речи.
     
    
    
Такой же отвагой и военным пылом дышит и от его назначения вождей к семи воротам. «…За Этеокла правда, — пишет Анненский, — за ним родной город, — и ни тени сомнения, ни минутной оторопи, ни ноты упрека жребию не звучит в его голосе, когда он решается идти на бой: враг на врага, царь на царя и брат на брата. Да, это цельный характер. Цельный, идеальный, но одноцветный.[231]
    
Интереснее всего третья из указанных нами черт. И интересно не столько то обстоятельство, что Этеокл сам мотивирует свои поступки проклятием Эдипа, сколько вообще самый факт такого детерминистического толкования волевых фактов. В течение трагедии одна и та же мысль о предопределении повторяется бесчисленное число раз.
    
     
      
653—655:
      
О бешеный, великий гнев богов.
      
О жалости достойный род Эдипа.
      
Свершаются отцовские проклятья.
      
689—691:
      
Но божество спешит исполнить дело:
      
Пускай в волнах Коцита мрачных сгинет
      
Весь Лая род, для неба ненавистный.
      
695—697:
      
Отцовское проклятье предо мною
      
Без слез в очах стоит и говорит,
      
Что лучше раньше умереть, чем позже.
      
709—711:
      
Да, поднялись Эдиповы проклятья…
      
О, как верны ночные сновиденья,
      
Делившие отцовское добро.
      
720—726:
      
Πέφρικα τάν ώλεσίοικον
      
Οεόν, ου fteoоз όμοίαν,
      
παναλαΦή κακόμαντιν,
      
πατρός εύκταίαν Έρινύν
      
τελέσαι τάς περιθύμους
      
κατάρας Οιδίποδα βλαψίφρονος,
      
παιδολέτωρ δ* ερις δδ' ότρύνει.
      
813:
      
Судьба сама злосчастный губит род.
      
819:
      
Сбылись отца проклятья.
      
832—833:
      
О, свершилось проклятье над Эдиповой семьей.
      
840—841:
      
Да, отцовское проклятье совершилось и теперь.
     
    
    
Мы уже не будем приводить подробного рассказа хора о «древнем преступлении» Лая (742—791)»
    
Что же такое в этом случае Этеокл? Каково происхождение, нравственное и просто психологическое, этого ужасного события — поединка двух братьев и смерти их от взаимных ударов? — Да, смерть их была решена ранее. Кто решил, какое он имел право решить, что такое это проклятье Лая, тяготеющее над целым родом, — Эсхил не дает на это совершенно никакого ответа; наоборот, он даже больше запутывает дело. Вдруг хор у него почему–то говорит Этеоклу
    
     
      
698—701:
      
Не спеши. Трусом тебе не быть,
      
Если жизнь ты прожил хорошо.
      
От Эриннии спасется дом,
      
Если жертвы примут боги.
     
    
    
Значит, есть возможность и психологической мотивировки Этеоклова поступка, а не только путем ссылки на предопределение. На слова хора Этеокл отвечает
    
     
      
702—704:
      
Давно уже забыты мы богами:
      
Странна от нас за гибель благодарность!
      
За что ж нам ластить погибельной судьбе?
     
    
    
Здесь как будто слышится упорство самого Этеокла, хотящего во что бы то ни стало свалить все на судьбу. Это подтверждается новыми укорами хора
    
     
      
705—708:
      
Вот она уж пред тобой… Судьба,
      
Если б ты воззренье изменил,
      
И сама бы изменилась к нам,
      
А теперь грозит бедою.
     
    
    
Вообще все это место 698—708 звучит каким–то диссонансом по отношению ко всему хору трагедии с ее «проклятием», «судьбой» и «Эринниями». И чему верить, тому ли общему фону железной необходимости или этому маленькому месту 698—708, где пробивается некоторая человеческая самодеятельность, некоторая реальная психология, — мы не (знаем).
    
Едва ли знал это и сам Эсхил. Он только чувствует (и показывает)[232] нам, как неладно что–то под этим «апол–линийским» покр(овом и)[233] под нашими спокойными житейскими переживаниями, а что это именно, — в «Семи против Фив» трудно узнать.
    
Несомненно одно: и тут, в психологии воли и характера, мы находим у Эсхила, как находили в психологии чувства, все ту же схематичность, соблюдаемую, очевидно, для иных целей, чем просто человеческая психология. Этеокл — это не человек, а какая–то отвлеченная направленность в мировую мглу, где не видят далеко даже эсхи–ловские прозорливые очи.
   
   
    
     
16. ПСИХОЛОГИЯ ВОЛЕВЫХ ПРОЦЕССОВ и ХАРАКТЕРОВ В «ОРЕСТЕЕ».
    
    ПСИХОЛОГИЧЕСКИЕ И НЕПСИХОЛОГИЧЕСКИЕ МОТИВИРОВКИ
    
Ярче характеры «Орестеи» — в связи с несомненно более сильной драматизацией первоначального эпического сказания. Мы рассмотрим два характера — Клитемнестру и Ореста, как наиболее подробно разработанные.
    
В общем, Клитемнестра одноцветна. В отсутствие Агамемнона, своего мужа, который девять лет сражался под Троей, она вступает в преступную связь с Эгистом, двоюродным братом Агамемнона, человеком трусливым — напр., хор говорит ему,