1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 
А напрасно падали духом. Прав был Гершуни, когда писал ещё из Шлиссельбурга: последние да будут первыми! России суждено в XX веке быть тем, чем была Франция с конца XVIII, – и при этом минует нас пошлый период мещанского довольства, охвативший мертвящей петлёй европейские страны. И, напротив, как жестоко ошибся Тихомиров, что революция наша будет якобинско-бланкистской, в подпольных рамках заранее сложится предгосударство, своего рода мафия, и цель её будет один захват власти. Повторилась ожиданная! – и в самых светлых, бескровных формах. И снова вот, второй раз, и снова через Финляндию, возвратился Чернов направлять революцию и восстанавливать расстроенные, ox расстроенные, эсеровские ряды. Естественно это делать через газету, „Дело народа”, нужна неустанная теоретическая разработка. Но когорта пишущих как раз сохранилась. А – отстаивать местные организации? проникать в деревню, вотчину эсеров? не отдать социал-демократам и пролетариата? не отдать и армии? – дух захватывает от проблем. А руководства – снова нет, не устояли старые ряды перед временем, ну вот младший Гоц. (Комично распоряжается.) Авксентьев – и в развитии остановился и сильно сбился на патриотизм. Фондаминский? – он больше по ораторской части. Капризный высокомерный Савинков – и откололся давно, и никогда не был наш. Натансон – застрял в Швейцарии, да он уже слишком и стар. А Бабушка – уж за всеми пределами революционного возраста, и забалтывается сильно. (Отправить бы её опять в Америку, она там хорошо деньги собирает.) Вместо этого приезжаешь и находишь тут тонкую хлестаковскую штучку – министра юстиции, выдающего себя за старого эсера: оказывается, сердцем он всегда был в наших рядах, только мы его никогда не знали и не видели. Но держит себя так самоуверенно, а ряды эсеров так обновляются сейчас, что новички и впрямь принимают его за ветерана, и он становится партийно даже опасной фигурой, соглашатель-оборонец, а примазывается к партии, а дезавуировать его тоже не к пользе партии, колоссален успех его речей. Появление таких фигур – наша плата за слишком удачную, слишком счастливую революцию.
    
    
    
Но какова же ирония истории: самая боевая русская партия, гремевшая актами и жертвами, перестоявшая сама 16 лет, да присчитайте сюда ещё 20 лет народовольческой традиции, – в момент, когда разверзся народный океан, вдруг оказывается почти без руководства и наполняется чужими рядами. И одиноко чувствуешь на своих плечах не только судьбу всей партии, но и судьбу всего русского крестьянства.
    
Заняли на Галерной дом великого князя, свой автомобиль с шофёром. Естественно, Чернов сразу стал заместителем председателя Петроградского Совета и приглашён в Исполнительный Комитет, солнечное сплетение сегодняшней революции. Но после наших славнейших величественных революционных десятилетий – как разочаровывает, что этой величественности не видишь вокруг себя. Исполнительный Комитет! – как это звучит! – тот невидимый народовольческий, перед которым дрожали цари и сановники! А входишь в него и чувствуешь тут себя как спешенный орёл: небоевая серенькая скотинка, да полдюжины чудаков, мелкий уровень, мелкие заботы их волнуют, вроде ленинского экстремизма, нашли опасность!
    
Первое, что сделал, разъяснил в большой статье, с точки зрения истории нашей революции: обыватель – всегда ждёт пришествия антихриста, и вот ныне явился Ленин. Не в силах говорить на уровне идей – говорят о лицах. Поспорили у дворца Кшесинской несколько запальчивых собеседников – в горячечном воображении обывателя уже встаёт фантом гражданской войны. Ленин только может благодарить врагов за эту бесплатную рекламу, его может только радовать ненависть буржуазии, но мы, его идейные противники из социалистического лагеря, не должны раздражаться, чтобы не попасть в одну кучу с буржуазией. А Ленин – просто жертва тех ненормальных политических условий, когда проклятое самодержавие всех загоняло в подполье, и неизвестно было, кто же ведёт за собой большинство партии, каждый претендовал. И множились маленькие муравейники со своими лидерами и создавались властные характеры с раздутыми претензиями. Ленин – крупная фигура по своим задаткам, но беспощадно измельчённая обстоятельствами своего времени. И у него есть импонирующая цельность, он весь как из единого куска гранита, но круглый как биллиардный шар, зацепить его не за что, и он катится с неудержимостью, сам не знает куда. Его ум – однолинейный: не знаю, куда я иду, но я иду решительно. Преданность революционному делу пропитывает всё его существо, человек безусловно чистый, но он не понимает истинных интересов социализма. От однобокого волевого устремления у него несколько притуплена моральная чуткость. Он, конечно, просто не подумал, что выхлопотать у Вильгельма право на проезд – недалеко уходит от позора подачи прошения на высочайшее имя. Да и чрезмерным тактом он никогда не отличался, всегда у него виноваты противники и бей их. У него огромный запас энергии, но доселе он был осуждён на измельчание в микроскопической кружковой склоке, отсюда его оскорбляющий жаргон, скрипит как железом по стеклу, фехтует тяжеловесной оглоблей, и она своей инерцией господствует над его движениями. Он поддерживает правду, как верёвка держит повешенного. Но мне смешны страхи, что Ленин разломает новую русскую жизнь, мне смешно, когда Ленин гипнотизирует внимание целых газет. В Ленине просто говорит опьянение воздухом революции и головокружение от высоты, на которую его вознесли события. Не надо пугаться чрезмерностей Ленина – их локализируем мы, социалисты, и тем скорей, чем меньше нам будет мешать гвалт перепуганных заячьих душ. Так не надо разжигать страстей против большевиков, они наши товарищи по подполью. А проще всего было бы – привлечь их в единое социалистическое правительство, от трудовиков до большевиков.
    
Сейчас, может быть, главная задача: как по всей необъятной России быстро отстроить единообразные Советы крестьянских депутатов – и уверенно опереться на эту третью демократическую силу. Чернов фактически становится теперь вождём русского трудового крестьянства.
    
А в ИК СРСД он нашёл слишком мало циммервальдского духа – и начал уже давить на группу президиума. Зато среди молодых солдат в ИК с радостью отмечал эсеровские симпатии. Однако сомневался теперь Чернов в своей прежней формуле, что сразу после победы над самодержавием надо открывать фронт против либералов. По приезде из-за границы Чернов в Контактной комиссии был главный инициатор, чтобы Милюков посылал ноту, поддержал бы циммервальдский энтузиазм в Европе. Но сейчас, когда нота была изгажена Милюковым, – ещё следовало очень подумать, сваливать ли всё целиком Временное правительство.
    
А Милюкова – конечно убрать, переместить.
    
Бывший робкий студент смещал своего бывшего уверенного доцента.
    
    
    *****
    
    ХОРОША У КУРИЦЫ ХОДА, ДА ПЕРЕЛОМЛЕНА НОГА
    
    *****
    
   
   
    
     
68
    
    
Генерал Алексеев привык подниматься рано поутру. А на чужом месте не спится – так ещё раньше.
    
В Петербурге же всегда долго спали. А минувшую ночь всю насквозь его хозяин Гучков просидел на заседании, так теперь тем более спал. А с Гучковым-то и надо было больше всего говорить.
    
Весь вчерашний день проклубился несчастливым сумбуром. И доклад правительству скомкался. Как неудачно приехал. А сегодня, 21 апреля, в пять вечера надо уезжать. Но тут и сегодня никому не до Верховного. Живут своими склоками.
    
Возвращаться в забытую армию – ничего не решив? И опять – всё по аппаратам?
    
Тихо встал Алексеев в отведенной ему небольшой комнатке, помолился на восток. Пошёл в аппаратную к прямому проводу, вызвал Деникина, узнал новости, распорядился.
    
И всё равно рано. А Гучков ещё и болен, он долго может спать.
    
Один неполный день оставался Алексееву, но и в него встревал Братиану, румынский премьер. Нанесло же его в Петроград на эти самые дни. Вообще русскому Верховному Главнокомандующему с румынским премьером вполне можно было не видеться: есть для того генералы в Яссах, а тут есть Временное правительство. Но вот съехались в один день в Петрограде – и никак нельзя обминуть визита вежливости. Дутый союзник, несчастье наше и гибель, но неизбежно оказать почтение. И заранее известно, о чём будет разговор. Что Румыния – присоединилась к державам Согласия (повилявши два года перед тем), о, совсем же не из корыстных интересов, а для осуществления общечеловеческих идеалов, которым румынский король особенно предан. Но и должны же быть освобождены три с половиной миллиона трансильванских румын, и вообще упразднена дряхлая монархия Австро-Венгрия, анахронизм, её разложением заражена вся Европа. И радость Румынии по поводу государственного переворота в России, сильно способствующего русско-румынскому сближению (спасибо), – но опасаются румынские власти захлеста анархического движения от Румынского фронта, даже вот на днях беспорядки в самих Яссах, самовольно освободили из тюрем революционеров. Так нельзя ли как-нибудь прикрутить Румынский фронт – и одновременно усилить боевую поддержку румынской армии?
    
Кисло было заранее от этого пустого разговора, где ничего он не мог ни изменить, ни поправить. При государе Алексеев делал всё что мог, чтобы только Румыния, не дай Бог, не стала нашим союзником. А всё равно стала.
    
Однако и к Братиану в эти пустые часы ехать рано, тоже почивает. И томясь, придумал Алексеев: поехать сейчас к Корнилову в штаб округа. А там уже будет и время – переехать через площадь в Зимний дворец, к Братиану. Предупредил Корнилова по телефону – и к нему.
    
Никак не удачно было назначение Корнилова на Петроградский округ в такие политические месяцы, всё Родзянко выдумал. Тут нужен был генерал-политик и дипломат, с государственной высотой, а Корнилову это недоступный этаж, он дивизионный генерал и рубака. И даже, кажется, не представляет, какая сложная эта проклятая политика.
    
Но что хорошо в нём – невозмутим. (Не любил Алексеев нервных генералов.) Или по лицу не прочтёшь, смуглому, азиатскому.
    
Корнилов считал, что вчера он справился неплохо. Да пожалуй, так и есть. По теперешней обстановке как он мог действовать иначе? Именно он и уговорил полки разойтись по казармам.
    
Работа для генерала – проводить митинги с подчинёнными частями.
    
Оказывается, этой ночью, когда Алексеев уже спал, Корнилов ездил к ним туда во дворец на совещание.
    
Для чего?
    
Вызывал Гучков. Корнилов ехал – думал получить какие-то решительные распоряжения – и действовать. А не получил никаких, или отменились они за полчаса? Зато вместо попался в вестибюле корреспондентам и пришлось отвечать.
    
И что ж говорил им?
    
Что ж остаётся. Сегодняшнее появление воинских частей у Мариинского дворца считаю следствием недоразумения, созданного какими-то безответственными агитаторами. Однако граждане-солдаты в подавляющем большинстве проявили полное понимание интересов государства: оставались спокойно в казармах.
    
А на площади, в полночь, 25 тысяч народа – ревут, приветствуют командующего округом. И при такой поддержке – ничего не предпринять? Странное правительство.
    
Да…
    
Если правительство в таком виде – на что ж надеяться?
    
Ко всему, о чём вчера докладывал Корнилов Верховному, – ещё ж так называемая „рабочая гвардия”. От самых дней революции наворовали оружия со складов, а после того умудрились перебрать оружие из городской милиции. Какой-то Боцвадзе, студент Военно-медицинской Академии, а теперь комиссар Выборгской стороны, один забрал у них чуть не половину винтовок. Как это происходит, непонятно. Округ призывал сдавать оружие – не сдают. Зачем они вооружаются? Ещё одна армия в городе, неизвестно кому подчинённая.
    
Отважные секущие глаза, отважный лоб. А не дано ему сразиться.
    
Всё-таки склонялся Корнилов к этому, не им рождённому, шальному проекту… Спасение от разложения, когда нельзя выводить петроградский гарнизон на фронт: попытаться стянуть его, тут на месте, армейской организацией? Объявить повышенную опасность Петрограду от возможного немецкого десанта после прохода льда (и правда, немцам сюда лишь повернуться?…), и что против Северного фронта сосредотачиваются большие силы (Алексеев вчера объявил газетам как раз наоборот). Может быть, дыша на этот сброд опасностью, за строгими занятиями и можно превратить их в солдат? Вот проект приказа… Хотя Гучков – против…
    
… Для формирования новой могучей армии… приказываю переформировать запасные части Округа в боевые полки и, не теряя минуты, начать самую интенсивную их подготовку к бою. Этим частям оставаться в Петрограде, но быть готовыми встретить и разбить противника на подступах к столице…
    
Так, что ли?…
    
Не большая находка. (И надо же наконец однозначно сговориться об опасности для Петрограда.) Но – может быть, может быть… А что тут придумаешь?… А откуда брать вооружение этим боевым полкам? А боевой офицерский состав?
    
Ладно, Верховный не возражает против издания такого приказа.
    
Смотрел Алексеев в широкое окно на пустую Дворцовую площадь. Красные флаги – на Зимнем, на Адмиралтействе.
    
Жизнь Армии – течёт сама, неизвестно куда.
    
Семь миллионов сидят в окопах – и никому до них.
   
   
    
     
69
    
    
С мачехой у Коли Станюковича – совсем разладилось. За минувшие недели приглашали её прежние эсеровские друзья то в одну компанию – „на Чернова”, то в другой дом – „на Савинкова”, – она возвращалась переколыханная впечатлениями и восклицала: „Какие вожди! Какие люди!” И это неожиданно обернулось вчера, на ноту Милюкова отзыв её был эсеровский: „Подлец!”
    
Но уже до ноты ли было? такое ли разыгралось в городе? Вчера после занятий Коля с двумя Сабуровыми и ещё десятком соучеников – ринулись на улицы, отстаивать правое дело, и носили плакат против Ленина, и просто лезли, с кем бы подраться, но не пришлось. Тем обиднее было, поздно вечером возвратясь домой, слышать слова мачехи. Что ж она, обезумела? валить правительство, едва ставшее? А вот – „как скажет Чернов!” А что будет с фронтом?! „Это – нам отольётся! Это – отцу в спину удар!” – уже криком отвечал Коля, хотя всегда же зарекался – не напрягать с мачехой отношений.
    
А сегодня – никто опять не шёл в гимназию, сговаривались по телефонам. Да с вечера во всех домах телефоны были заняты, не прорваться, трещали и трещали звонки, наговаривали слухи, слухи: правительство уже арестовано! – нет, арестован Ленин! – да, пришли войска из Царского Села давить мятеж петроградских! Все плохо спали – а с утра опять схватились за трубки.
    
Но Коля с друзьями рвались – действовать! бороться!
    
Какое яркое утро, переливает розовое солнце на шпилях. Всегда на уроках его просиживаем – а тут красота, свобода! и сил сколько!
    
Ох, будут сегодня дела! Задор: чья возьмёт? Надо, чтоб наша!
    
На перекрестках Невского возбуждённые группки жителей, вполне приличного вида. На тумбах и на стенах – небывалая вещь – расклеено воззвание кадетского ЦК:
    
„… Вильгельм занимает наши земли – а нас зовут скорее с ним мириться и пожертвовать нашей дружбой с передовыми демократиями мира? Неужели свободная Россия может изменить благородным народам Запада? Всех, кому дорога Россия, ЦК призывает к твёрдой решительной поддержке Временного… Граждане! Не идите за теми, кто требует отставки… – такие требования ведут к гибели нового строя, притаившаяся реакция ждёт раздора в среде освободившегося народа, чтобы поднять голову…”
    
Проворный господин в котелке, сбившемся на затылок:
    
– Вот! У нас – есть вожди, мы не забыты!
    
У тумбы вступают голоса:
    
– И чего ж от правительства требуют: почему оно не давит на союзников? А союзники – нам не подчинены, как мы можем принудить Францию отказаться от Эльзаса? А если она не откажется, так что – объявить ей войну? Или – не дадим ей больше займов? Или – не пошлём ей вооружения?
    
Смех.
    
– Если мы такие сильные – то почему ж не диктуем мира Германии?
    
Курсистка, рук не вынимая из пуховой муфточки (прелесть!):
    
– Да пусть Временное правительство и объявит, что мы отказываемся от Константинополя. Но – не изменять же союзникам!
    
– Войне ещё куда до конца, а мы ссоримся, на каких условиях заключать мир!
    
Воззвания на тумбах, „граждане!” – это поднимает дух, но на вкус Коли и друзей – даже и недостаточно: чего-то ещё сильней хочется! хочется – кутерьмить!
    
Перешли к другой тумбе. И тут обсуждают, солидные господа:
    
– Как это так – „долой Милюкова”? Уйдёт Милюков – уйдёт и всё Временное правительство, это же политическая азбука. И наступит полная анархия!
    
– Убрать Милюкова легко, но возьмутся ли они убрать Грея, Асквита, Вильсона? – ведь там „приказ №1” не действует. И их „манифест к народам” там не услышали.
    
– Да кто его вообще услышал? Ну, в Германии его опубликовали, и что? Совет рабочих депутатов думает, что можно сочинить такое воззвание, перед которым союзники не устоят. Придёт прокламация за подписью „Скобелев” – и американцы не вступят в войну?…
    
И поспорить не с кем, и не на кого мальчикам кидаться.
    
– Да из-за чего вся буря? что нового в ноте? Что мы и дальше будем выполнять союзные обязательства? – так какие тут могут быть расхождения? Обещали не заключать сепаратного мира – так и не должны! Договоры связывают не режим, а само государство.
    
Высокая сухая дама:
    
– Но одним днём таких споров – Россия уже обесчещена! Нельзя же обсуждать такие вопросы перед лицом немцев!
    
– Господа! Если конфликт между правительством и Советом – это ужасно! Это – невозможно сейчас для России! Согласие между ними – это теперь основа нашей государственной жизни.
    
– Да кто смеет трогать нынешнее правительство? Оно поставлено-самой революцией! По всенародному указанию!
    
– Это, наверно, всё Ленин устроил!
    
– Да что ж его не осадят?
    
– На самом деле непонятно: что же именно вчера произошло?
    
Непонятно и мальчикам, хотя допоздна вчера толкались на улицах и вроде всё видели. Что же именно, правда, происходит? Как это начинается, кем это поджигается?
    
Нет, главное: что делать нам самим? вот сегодня! И как угадать, где будут главные события? куда нам идти?
    
От получаса к получасу встревоженные группки на Невском стягиваются покрупней, человек по 30-50, маленькие митинги. Кто говорит, того и окружают.
    
– Мы свергли царское правительство не из-за хлебных хвостов! А из-за того, что оно не могло выиграть войны. А теперь, когда приближается полная победа, – вдруг всё бросай и мир?
    
Офицер с резиновой ногой (кольнуло: вот так и отцу оторвёт?):
    
– Когда нужно последнее напряжение! Когда судьба родины зависит от ещё нескольких, может быть, недель? – и этот отравленный клич: немедленный мир?
    
Перешли с друзьями к городской думе. Изломы её внешней лестницы так прямо и зовут к митингу. Близ неё собралось уже и до сотни, а со ступенек – пылкий студент, снявши фуражку, открытое светлое лицо, причёска ото лба назад:
    
– Идите с правительством! Не то мы как народ – кончены! Мы свободу получили настолько без усилий, и так уже быстро к ней привыкли, что это опьяняет. Вот – подайте нам немедленный мир. Подхватили словечко – „отказ от аннексий”. Но эта циммервальдская формула сама себя исключает. Если „мир без аннексий” – тогда никакого „самоопределения наций”. По самоопределению, турецкая Армения имеет право отойти к нашей, а Галиция – соединиться со всей Украиной. Но тогда это будет „аннексия” от Турции и Австрии! Так что ж, мы должны оставить хищникам все их захваты? „Без аннексий” – это родилось в германской социал-демократии. Там этот лозунг понятен: чтоб не отдать ни одной пяди немецкой территории. А – как восстановить Польшу за счёт одной русской, без германской и австрийской?
    
Ему одобрительно кричат, кто-то и аплодирует.
    
К нему туда – подымается чиновник в ведомственной шинели. Всегда послушно немые исполнители – и те сегодня стали с голосом:
    
– Что ж, покинуть „малые народы”? всех, кто вверился нам? Не „без аннексий”, а надо кончить войну так, чтобы кровопролитие не повторилось больше никогда! Чтобы Германия никогда больше не полезла на нас!
    
И опять перенимает тот студент, с воодушевлением:
    
– Как относиться к войне – нам подаёт пример бескорыстная американская демократия! Если б мы теперь вышли из войны – с каким презрением стал бы на нас смотреть свободный американский народ!
    
Пошли друзья, пошли дальше! Где-то что-то сегодня… – и мы пригодимся!
   
   
    
     
70
    
    
Терпеть не мог Терещенко смотреть бездеятельно со стороны на дело, которое плохо вяжется. Невинный акт с нотой союзникам разрастался в государственный конфликт, правительство и Совет так до конца и не поняли друг друга за всю ночь. Но когда два учреждения не могут сговориться – всё может решить частная встреча реальных деятелей.
    
И хотя лёг только в 4 часа утра, уже при утреннем свете, Терещенко вскочил в 9, по-молодому свежий, и сразу же понял, что надо спешить встретиться с Церетели. Керенского не было (по дружбе Терещенко знал, что притворно), да ещё не разрешила бы ему гордость переговариваться с Церетели, а Терещенко легко мог продолжить ночную попытку Некрасова, довести документ до конца, текст был тут.
    
И поспешил позвонить ему, пока тот не окунётся в месиво своего ИК. Застал. Сговорились, что Терещенко тотчас приедет. Министерский автомобиль уже ждал у подъезда.
    
А жил Церетели сейчас – в холостой квартире Скобелева, довольно богатого наследника (но не в сравненье с Терещенкой, и не по сахару, а по муке, отец его был купцом-мукомолом в Баку), изрядно платившего на революцию, а сейчас в карикатурной степени и поклонника театра. Значит, и он будет рот раззевать рядом с их разговором.
    
Среди комичного и ничтожного сброда Исполнительного Комитета (и нельзя им показать, чего они стоют) возвышалось всё же несколько серьёзных фигур – и вот постоянно внимательный и доброжелательный Церетели, такая же внезапная звезда в Совете, как Терещенко в правительстве. Два месяца назад и в голову бы никому не пришло, что для решения судеб России нужно встретиться им двоим. А вот.
    
Черноглазый Церетели с длинным худым лицом смотрел сейчас, кажется, с недоверием (после вчерашней терещенковской защиты ноты). Но вот Терещенко уверял, что вся история – чистое недоразумение, ничего плохого не имелось в виду. Церетели кивал. Он тоже очень хотел уладить.
    
Это нужно было для спасения России, но и в частности особенно нужно для самого Терещенки. Во-первых, как для министра финансов: из-за этой паршивой историйки зависала вся судьба Займа Свободы, а без займа грозили быстро рухнуть все российские финансы. И во-вторых, как для лица, более чем заинтересованного в ближайших путях российской внешней политики.
    
Весь выход был в том, чтобы отредактировать нужное „Разъяснение” от имени правительства. Это было бы не сложно, если бы Терещенко не опасался, что Милюков упрётся и испортит всю игру.
    
Больше всего пришлась советским против шерсти „решительная победа”? – так замазать длинной цитатой из декларации 27 марта. Потом надо было что-то измыслить о „санкциях и гарантиях”. Придумано было, отчасти ночью с Некрасовым, потом и с Милюковым, что это – совсем не вредные мероприятия, а: международный трибунал, ограничение вооружений. Ещё бы что-нибудь? Ну: „и пр.”.
    
Но что неприличнее всего: это „Разъяснение” теперь рассылать послам союзных держав как дипломатический документ? Это – крайне нетактично, невыносимо!
    
Дружественно расстались на том, что Терещенко как можно скорее проведёт бумагу через заседание кабинета – и тотчас же пошлют в ИК. И те двое поехали на ИК, у них начинало кипеть заведомо раньше правительства.
    
Но не так просто достанется Терещенке. Милюкова оскорбит прежде всего, что составление согласительного документа прошло без него – и уже поэтому он будет придираться к каждому слову. Он ревнует, что поле внешней политики не отдано ему целиком на откуп. И ревнует, не без оснований, к Терещенке, что его английский да и французский лучше. И потом, как упорный торговец, Милюков больше всего боится продешевить, уступить хоть копейку раньше или на копейку больше, чем это абсолютно неизбежно. На самом деле, у него нет художественного чутья, чувства целого, чувства манёвра, вот капризно не желает считаться, что вырос какой-то Совет. Всю политику он понимает так: упереться и не пускать. А по сути нота его была совершенно верна, и даже, при гибкости, её можно было составить и более преданно к союзникам, но и более требовательно к ним, мы должны с них тоже получить хороший куш, – а вот неумело подана…
    
Недавно Бьюкенен пригласил сепаратно Керенского и Терещенко, понимая их растущую силу в правительстве, к себе на ланч. И они легко сошлись в оценке, что от Милюкова ждали не такой высоты, что деятельность его шесть недель разочаровывает – и вряд ли ему удержаться дальше вершителем внешней политики. И всем трём (ещё до скандала с нотой) было понятно, что только Терещенко единственный и сможет заменить Милюкова.
    
Но сию минуту не так легко было даже собрать правительство: кто ещё спал после этой ужасной ночи (князь Львов только что проснулся); кто, как Шингарёв, уже сидел в министерстве и отказывался ехать на заседание раньше чем в три часа пополудни: ещё не совсем готов его документ о земельных комитетах, подлежащий утверждению сегодня. Князь Львов обещал попытаться собрать – ну, к часу дня.
    
Нет, с этим рыхлым дрыхлым правительством можно просто известись! Они не понимают, что значит торопиться.
    
Тогда Терещенко предложил Львову собрать трёх-четырёх министров, с Милюковым, и решить келейно.
    
Но с Певческого моста твёрдо отбил Милюков, что надо отвыкать от закулисных комбинаций, решение правительства возможно только в полном составе.
   
   
    
     
71
    
    
В минувший вторник, назначенный быть Первым мая (промахнулись советские вожди: их европейские учителя, оказывается, и не праздновали), Публичная библиотека, разумеется, работала. Но и из окон, и выходя от времени на Невский, понаблюдали это полумиллионное шествие – что-то в нём страшное есть. Страшное – в своей организованности: что в определённый день и час полмиллиона жителей, да даже больше, идут по указанным улицам, в указанном направлении, в предписанных рядах, – ведь это очень неестественно! А пение! – одни и те же песни в сотне разных колонн; а манера! – монотонная, то ли вынужденная, завороженная, – тон какого-то нового язычества.
    
Один библиотечный остроумец переиначил Козьму Пруткова:
    
– Скажи, если б не было красного цвета – как бы ты отличил друзей народа?
    
Заведующая выдачей ответила:
    
– Смешного мало. Вот это и течёт тот самый Ахеронт, который всё грозился поднять Василий Алексеич Маклаков. Мы уже видели в феврале, какой он бывает не мирный. Но он тёк не против нас, и мы радовались. А если потечёт на нас?
    
И сбылось просто через день: в четверг он потёк уже на нас. Тех полков на Мариинской площади библиотечные служащие не видели, но к вечеру шествия полились под стенами самой библиотеки – и страшно выглядели: эти резкие как пощёчины „Долой Милюкова!”, даже „Долой Временное правительство!”, особенно когда уже в темноте выдвигались под фонари, и особенно та колонна, где рабочие шли с винтовками. Лица были совсем не сонно-добрые, как на 1-е мая, а откровенно-злые, так зло и оглядывались на публику петербургского центра.
    
После служебных часов идя домой через Невский, Вера подходила к одной спорящей кучке, к другой (в день революции он просил её: только не задерживаться на Невском…), слушала, и задетая и обрадованная. Задетая обиднейшими подозрениями, которые то ли действительно зрели в головах у этих людей, то ли были им внушены со стороны, а обрадована – сколько и самой простой неинтеллигентной публики, по виду приказчики, торговые сидельцы, мелкие служащие, а главное простые солдаты, отвечали тем – трезво, ясно, с неиспорченным чувством. „Солдаты – за нас!” – это было вчера вечером открытие не одной Веры, но всего благоприличного Невского проспекта. Какие-то солдаты, выходящие в строю на Мариинскую площадь, были против нас, но вот эти все отдельные, свободные от строя, – все разумно за правительство, за порядок и, хотя именно им предстояло воевать, они и за разумное окончание войны, не на полдороге и не в развал.
    
Это было ново – для петербургской улицы и для всякой русской улицы: не созванные кем-то сходки, а стихийные политические споры всех сословий вперемешку, и простонародья. Закованный угрюмый Петербург вдруг превратился в какие-то северные Афины. Внезапно оказалось, что потребность самим обмысливать и обсуждать политику – есть и у русской толпы, да слышались многие меткие замечания, и с сочными народными присказками.
    
Сама Вера в этих схватках не подала голоса ни разу, но мысленно пыталась отвечать, да кажется иногда и понаходчивей, чем те вслух.
    
Сегодня утром, развернув „Речь”, она увидела большое взволнованное воззвание к стране кадетского ЦК, видимо, заседали ночью… И как может сегодня Россия требовать от союзников изменения прежних договоров? – это нарушит единение с ними, когда мы более всего нуждаемся в их помощи. Мы так не избавимся от бедствий войны, но только станем одиноко перед величайшими опасностями. Уже ведь видно, что наша революция не вызвала германской, но хищная монархия Гогенцоллернов строит все расчёты на нашем разладе с союзниками. О сепаратном мире мечтал царизм, но не мы с вами?!
    
И ещё новые, новые повороты аргументов и призывы. Воззвание было передлинено, от этого после прочтения Вера была больше встревожена, чем когда поднялась утром: вожди не были так уверены, как вчера сложилось на Невском.
    
И ещё такая была в сегодняшней „Речи” смутившая Веру статья: ни один сознательно мыслящий гражданин не может стоять одиноко, вне партии; вне партии невозможно совершать политическую работу свободной демократии. Превратим бесформенную массу русского общества в стройную организацию политических партий!
    
Что-то очень опасное произошло – центральная кадетская газета ещё никогда не призывала так. Но хотя Вера годами немало сил положила на разнообразную помощь кадетской партии, и вполне сочувствовала её программе, и высоко уважала многих её руководителей, – но она никогда не испытывала потребность стать и самой членом партии, это была форма сжимающего принуждения. Да в таких категорических фразах, да с расширением на всё русское общество?
    
На Екатерининской гимназисты раздавали прохожим белые печатные листки, прокламации. Взяла. Крупно:
    
     
„Граждане! Россия переживает страшный час!…”
    
    
Ну, читать уже в библиотеке. Но вошла – а там, сразу же за входной зеркальной дверью, завешена вся доска объявлений – таким же, только крупным печатным воззванием – уже не от ЦК, а от всей партии Народной Свободы:
    
    
     
Граждане! Россия переживает страшный час! Решается судьба страны, судьба будущих поколений! Народ проявил великую мудрость в доверии Временному правительству. Сплотимся же вокруг него, не дадим разрастаться анархии, вслед за которой придёт притаившаяся чёрная сотня… Милюков, появление которого у власти купило доверие к нам наших союзников, объявляется врагом отечества! Но они знают, что уход Милюкова означает уход всего Временного правительства, – куда ж они ведут Россию?
     
Мы стоим на краю пропасти. Граждане, выходите на улицу! проявляйте свою волю, участвуйте в митингах, выражайте одобрение правительству! Спасайте страну от анархии!
    
    
    
По всей библиотеке перебрасывалось волнение. Настроение было: идти! Почему, в самом деле, мы всегда бесконтрольно отдаём им улицу? Почему мы вот здесь, у себя, говорим свободно, а на улице стесняемся? А на улицах всё и решается! Вчера уже ходили другие – а что же мы?
    
Переговаривались в коридорах, на лестницах, передавая друг другу нарастающее:
    
– Правда! Надо не отделываться ироническими шуточками, а идти на Невский! И вслух говорить против анархической пропаганды!
    
– А то мы только поддакиваем тем, кто делает…
    
– Если имеем убеждения – почему таимся? А если наши убеждения ничтожны – не надо сетовать на развал.
    
Нашлись добровольцы – снаружи к зданию приставили лестницу – и с садового фасада сняли кем-то накануне вечером подвешенную красную полосу, криво отрезанную и с кривобуквенной надписью: „Да здравствует международная пролетарская солидарность!” Кто-то писал на ватмане: „Доверие Милюкову”, „Доверие Временному правительству”. В подвале служащие сколачивали под них щиты.
    
Кто-то внёс снаружи в вестибюль свёрнутое зелёное знамя – кадетское знамя. До сих пор такие красовались только на съезде, да в районных комитетах. А теперь вот – на улицу?
    
Показать им, что в столице – не одни горлопаны-ленинцы. А получат отпор – их как бы и не было.
    
– Только заикнись против них – сейчас же кричат: „Буржуй! убрать его!”
    
– „Буржуй” – это стало теперь вместо „фараона”.
    
– „Буржуй” – это становится как чёрная кость.
    
Мирнейшие библиотекари, интеллигентные посетители… „Уличное воздействие” – нам казался шаг, не допустимый для воспитанного человека? Но – пришла пора!
    
И Вера – была из решительных идти.
    
Тем временем прочли в „Известиях” заявление Совета, что это не он устраивал вчера выступления против членов правительства: „это – недоразумение, которое было создано некоторыми несоответственными личностями”. Ах вот как! А между тем эти личности играют чужими головами.
    
Кем же тогда? большевиками? Хотя революция и победила, а большевики не раскрылись откровенно, остались со старыми конспиративными приёмами.
    
Но – как начинают манифестации? Друг друга убедили, всякую работу прекратили, подготовились, оставили двух дежурных, -
    
– Господа! Выходите! Господа, через главную дверь.
    
Вышли кучкой на тротуар против Екатерининского сквера. Сперва робкой. Потом больше.
    
– Господа! На мостовую! Не стесняйтесь.
    
Как странно: всегда они ходили по мостовым, а мы – только смотрели с тротуаров. А вот – сейчас пойдём по мостовой мы!
    
И значит? – у нас сила?
    
Взяли, подняли два плаката, одноручный и двуручный. Свой каталогист впереди – поднял зелёное знамя и развернул.
    
Да! Чтобы проявить свои убеждения не в гостиной, а на улице – нужна конечно смелость.
    
А уже вышли и все свои, с читателями.
    
И из прохожих примыкали – любопытные? или сочувствующие?
    
Уже их стало больше сотни.
    
И два-три весёлых солдата.
    
– Господа! И солдаты с нами!
    
По-шли.
    
А на Невском – уже опять муравейники! Вчерашние. Перегораживая тротуары. И соступая на мостовую.
    
Повернули налево – мимо Гостиного двора.
    
Чудовищно странно идти – по мостовой Невского. Извозчики придерживают, объезжают. Трамваи умедляют.
    
Со всех тротуаров – внимание: и к невиданному зелёному знамени, и к публике такой.
    
Одобрительные возгласы.
    
И присоединяются – гимназисты, офицеры. О-о-о, да нас много уже!
    
Всем – необычно, всем – чудесно.
    
К Казанскому собору! Там поговорим. Где ж ещё и говорят?
   
   
    
     
72 (На петроградских улицах, 21 апреля днём)
    
    * * *
    
    
И уже по всему Невскому – необычайное лихорадочное оживление. Уже не кучки, а едва ли не толпы чистой городской публики, как никогда не бывает. И солдаты есть. А рабочих не видно. Стеснены все перекрестные трамваи, звонят, медленно едут.
    
Вышла на улицу – интеллигенция! Ещё не знают, как себя держать, куда идти, – просто показать свою гражданскую убеждённость.
    
– С нами, товарищи! Кто за доверие – присоединяйтесь!
    
Молодёжь лезет на стены, снимает красные флаги с домов, их много натыкано, и несут. У кого-то на флагах уже и скороспелые надписи.
    
На углах расклеены, в витринах выставлены жгучие воззвания партии Народной Свободы: „Выходите на улицу! Проявляйте свою волю!”
    
    * * *
    
    
На углу Пушкинской студент кричит возражательно с ящика:
    
– Нам надоели эти общие места! Народу противна буржуазная казуистика!
    
Гимназический учитель в форме:
    
– А причём тут буржуазия? Не буржуазия ведёт войну, а для жизненных интересов России!
    
Тот студент: – Нет оснований доверять Временному правительству!
    
Матрос с тротуара, густо:
    
– Вполне доверяем правительству, оно нас не подвело. А кто может сказать, что оно изменило?
    
Из гула: – Ленин и компания.
    
Матрос, приступая к студенту:
    
– А велика наука, вон, быть вагоновожатым? А ну, стань на его место, далеко ли уедешь?
    
    * * *
    
    
У Аничкова дворца, к Фонтанке, большая толпа. Между шляпок и котелков – есть и картузы и бабьи платки. Всё сегодня получило горло, перекликается, но обывательские речи смирные, а если резко крикнет, то вот реалист:
    
– Отказаться от ноты! Потребовать от союзников присоединиться к манифесту Совета!
    
Дама, сплетя на груди пальцы в лайковых перчатках:
    
– Но нельзя же заставить союзников пересматривать договоры во время войны!
    
– Опубликовать тайные договоры!
    
– Это подло!! Секретный договор может быть опубликован только с согласия всех сторон.
    
Военный чиновник объясняет: опубликование договоров равно усилению шансов наших врагов. От оглашения могут быть большие осложнения, это бестактное требование.
    
Вроде банковского служащего:
    
– Ну, хорошо, с нашей земли изгнать врага, это мы согласны. Но надо точно объявить наши условия мира – тогда и немецкий народ пойдёт нам навстречу.
    
– Да кто ж до Учредительного Собрания может устанавливать условия мира?!
    
Студент: – Да зачем дальше воевать, когда на фронте уже братание идёт?
    
Представительный рослый господин в хорошем пальто:
    
– Это возмутительно! Сперва надеялись: немцы свергнут Вильгельма. Не свергают. Теперь – надежда на братание. Да откуда эта мечта, что немцы не пойдут на нас наступать? У нас просто голова кружится. Но надо встряхнуться! Мир – это многостороннее действие: надо, чтоб и союзники были согласны, надо, чтоб и противник шёл на мир. Как же мы можем сами объявить мир?
    
Та же дама, всё так же с руками на груди:
    
– Да имейте терпение! Вот, Америка вступила! – теперь война скоро кончится. Америка тоже долго говорила – мир без победителей и побеждённых, – а вот же присоединилась!
    
Тот господин:
    
– Мир вничью – так Германия скоро оправится, и опять нападёт на нас. Нам нужно укреплять нашу военную силу – и вот тогда нас будут бояться, и наступит мир.
    
Ему курсистка, чёлка из-под меховой шапочки:
    
– Вы хотите победы? Вам нужно ещё миллионы калек? А нам нужно – братство народов! Германский народ очнётся.
    
Тому студенту – лакей:
    
– Хотите с немцами брататься? А чем же французы хуже?
    
Студент – не ему, а всем сразу, с ледового бугорка:
    
– Выслушайте спокойно! Это иллюзия, что одержав победу над кайзером, мы потом своим революционным благородством заразим союзников, и они откажутся от захватов. Они – всё равно захватят! – и хоть с ними потом воюй. Нет, кто-то должен благородно отказаться, и с самого начала. Нельзя упускать ни малейшей мирной возможности!
    
– Нет! Это если мы с Вильгельмом помиримся – вот тогда придётся воевать с союзниками!
    
Курсистка, встряхивая чёлкой:
    
– Мы согласимся защищать свободную Россию, но не алчные аппетиты богачей.
    
Два солдата прикатили бочку. И раненый солдат, рука на перевязи, влез на неё:
    
– Слушайте! Как так всё кинуть? А за что ж мы кровушку лили? А за что ж я три месяца, не зная покою ни днём ни ночью, лежал на лазаретной койке? Наши братья в окопах, а мы тут неужто будем слушать подзужников? А что бы мертвые сказали? Кто затеял эту суматошь? Не мы.
    
– Ленинцы! – кричат из заднего ряда.
    
Студент громоздится на снежной куче:
    
– При чём тут ленинцы? Я вот никакой не ленинец. Но демократия должна сыграть почётную роль посредника мира. Тайные договоры были заключены царским правительством, а демократия не обязана их соблюдать. Вон, австрийцы заявили, что нет препятствий к переговорам о мире, – почему же мы не вступаем? Почему нужно не только отразить врага, но свалить на землю и наступить на горло?
    
– А что ж, вот, солдат – другое говорит?
    
Хорошенькая гимназистка язвит:
    
– Вы потому против войны, что на фронт боитесь?
    
Опять военный чиновник:
    
– Как будто кто-то спорит, что война – ужас. Но враг слышит наши раздоры, что мы устали.
    
Плотный седой господин, решительно:
    
– Всякий последовательный демократ должен быть и борец за полную победу!
    
Неуёмная та курсистка:
    
– Ну да! – завоёвывать Константинополь, присоединять Армению, отбирать обратно Польшу, – а нужно ли это народным массам? Мы выиграли уже то, что ценой войны сбросили царя! И этим помогли всем демократиям мира. А расчленять Австрию, уничтожать Турцию – это не наше дело. Сейчас Германия борется за своё самосохранение – и это даёт ей страшную силу отчаяния! Опасно доводить её так…
    
Плотный господин не уступает:
    
– Но народ отверг утопические формы мира и не выпускает винтовки! Пока Германия не откажется от захватов, пока мы не услышим голос её истинной демократии – до тех пор мы будем непоколебимо стоять!
    
– А – где вы стоите? – ему мастеровой. – Вы – идите побеждайте своими руками, что вы других зовёте?
    
А на бочку вместо раненого влез густобородый солдат, без винтовки:
    
– Не потому немец нас два месяца не трога'т, что рад нашей слободе, – а что мы друг дружку поедом едим. Немец понима'т, что напри он на нас – мы б сразу опамятовались, за оружие взялись. Вот он нам покой и даёт, чтоб мы ссорились…
    
Толпятся, толпятся… Вот так добывает масса горькое понимание политики – стиснутая плечами, спинами, едва видя через головы, едва ловя по воздуху далёкий голос, который знает? Или – не знает? Кому верить?
    
    * * *
    
    
С Невского на Михайловскую несколько десятков человек бросаются с криками и проклятьями. Бегут, сбивая друг Друга с ног, ловят, сами не знают кого. Одни: немецкого шпиона заметили! Другие: с бомбами! Третьи: провокатор!
    
Поймали двух молодых: ленинцы! Повели – в комиссариат. Там – приняли их, а от толпы внутрь не впустили. Постояли – разошлись.
    
    * * *
    
    
На Михайловской улице у подъезда „Европейской” гостиницы – тоже большой митинг, всех сортов публика, от офицеров до кухарок. Все – граждане!
    
Меняются ораторы на ступеньках, и только один крикнул „долой Милюкова”, ему не дали кончить:
    
– Гоните его!
    
А хорошо слушали молодого безбородого солдатика:
    
– Товарищи! Я трижды ранен, больше не хотел идти на войну. Но теперь – пойду. Только трусы требуют конца войны. Здесь – не имеют права говорить против войны, спросите раньше фронт, что он вам скажет? Если не разгромим немца – нам из кулька вытащат Николая…
    
Спорят везде горячо, но без кулаков. Перевес – везде за Временным правительством, и солдаты все – больше так.
    
    * * *
    
    
Большая организованная кадетская манифестация, человек триста, с зелёными и трёхцветными знамёнами вышла из кадетского клуба на Французской набережной, впереди медленно идёт открытый автомобиль, в нём – Винавер, ещё несколько кадетов, во время остановок обращаются с речами к окружающей публике. За ними – грузовик с вольноопределяющимися, и те разбрасывают листовки с кадетским воззванием.
    
В колонне плакаты: „Победа свободных демократий!” – „Долой германский милитаризм!” – „Верим Милюкову” – „Да здравствует Времен…”
    
Прошли по Литейному. Потом – по Невскому. А с Морской повернули к Мариинской площади. К их шествию по пути присоединялось много солдат, офицеров, обывателей, к концу стало в шествии несколько тысяч.
    
На Морской толпа подняла на руки встречного французского офицера и внесла, подала его в автомобиль ЦК. Винавер приветствовал его, толпа кричала „Вив ля Франс!”
    
    * * *
    
    
Но вот валит по Невскому совсем иное шествие: впереди, с четверть колонны, – хмурые рабочие, с винтовками на ремне через плечо. А три четверти – рабочие бабы да подростки. Несут – „Долой Временное правительство”. А кричат:
    
– Долой Милюкова! Не дадим ему пить нашу кровь!
    
– Пусть умрёт от своей буржуазной жажды!
    
Им в ответ из встречного шествия:
    
– Да не Милюков, а Вильгельм пьёт нашу кровь!
    
А они:
    
– Да здравствует Ленин!
    
А им:
    
– Долой Ленина! Долой немецких шпионов!
    
Прошли, друг друга не задели.
    
А что это они – с винтовками? Вон, все солдаты на улицах – без оружия.
    
    * * *
    
    
И ещё – подобные же рабочие манифестации, приходят или с Литейного моста, или с Троицкого.
    
Враждебные – иногда минуют друг друга встречно, иногда идут параллельно рядом и перебраниваются.
    
Озлобление нарастает. Лица воспалённые, искажённые:
    
– Да здравствует Интернационал!
    
– Смутьянов – в Германию, они там нужней…
    
– Долой Милюкова!
    
– Долой Ленина!
    
– Долой войну!… Нам не надо завоеваний!
    
– Верим только Временному правительству!
    
Трамваи – всё медленней, стоят в пробках. А извозчикам, экипажам – хоть вовсе с Невского сворачивай.
    
Митингуют – уже на всех углах, не пройти.
    
– Вот устроили! Только немцам это и нужно.
    
– Вот Вильгельм порадуется…
   
   
    
     
73
    
    
После бессонной ночи ИК собрался – у всех главарей тяжёлая невыспанная голова и падение энергии. (Ещё прежде ИК произошло совместное заседание трёх народнических фракций. И эсеры поддержали трудовиков и пешехоновских энесов: что социалистическая демократия ещё не в силах выполнить задачу самостоятельного управления страной, и такое правительство подорвало бы кредит России перед буржуазной Европой. Нет, разрывать с кадетами не пришёл час.)
    
Церетели доложил, что сегодня утром к нему приезжал Терещенко и согласовывали набросанный вчера ночью проект примирительного документа. Вот он. Обещается лёгкий компромисс, затруднений не должно встретиться, в ближайшие часы его утвердят на совете министров. (Ещё надо обсудить, допустимы ли такие частные контакты Церетели с министрами: не может же он всегда знать и выражать мнение ИК.)
    
Документ может быть и неплохой, можно бы и утвердить: в конце концов, состаивается всё-таки первый шаг в постановке на международное обсуждение отказа от насильственных завоеваний? Это – крупное достижение демократии. (Чернов: „трудовой демократии”.) Большевики, конечно, не согласны: это – поражение! Но и многим в ИК не так уж понятно: почему надо быть столь вежливыми с союзниками? почему нельзя на них давить? Во всяком случае, надо ещё раз потребовать от Временного правительства, чтобы ни один крупный политический акт не издавался без предварительного осведомления ИК. И чтобы скорей выгоняли всех царских послов.
    
Пока ожидать окончательной бумаги от правительства – стали думать, что надо крепче взять в руки петроградский гарнизон, как уже вчера начали, чтоб не повторялось самовольство. Вызвать завтра на бюро ИК представителей всех батальонных комитетов и с ними окончательно крепко установить: чтобы впредь ни одна часть не выходила бы на улицу без прямого постановления ИК.
    
Но даже такого простого делового решения нельзя просто принять: Красиков (всё же нахальные эти большевики) начинает требовать, чтоб на этом завтрашнем совещании могло присутствовать не одно бюро, но все желающие члены ИК.
    
Чернов посматривал вокруг с усмешкой: 80 из 90 этих членов ИК – революционеры без году неделя, никто их в революции никогда не слышал, не знал, а теперь они хотят всем управлять. Но так как самые шумливые – интернационалисты-циммервальдисты, то Чернов удержался против них выступить: уж он-то и есть коренной циммервальдист, вместе с их Лениным.
    
Но – что?? Теперь они поднимают вопрос о перевыборах бюро! Неделю назад выбрали – и уже переизбрать? Почему? зачем? Просто – рвутся к власти. Ну, нахалы.
    
При европейской успокоительной широте черновских взглядов – ему так дика эта дёрганая обстановка здесь.
    
И долго длится шум, неразбериха, вскакивают, трясут друг друга за грудь: переизбирать? не переизбирать? И не заставишь их умолкнуть!… Только на том и уговорились, что весь вопрос снова будет поставлен на одном из ближайших заседаний.
    
После этого хватились, что мало удержать петроградский гарнизон, – а все гарнизоны окрестностей? Ораниенбаума, Стрельны, Гатчины, Красного Села, и самый кипучий Кронштадт? Надо составить для них всех удерживающую радио-телефонограмму: не отправлять в столицу войск без письменного приглашения Совета! И – передавать скорей!
    
А по всей России, местным советам и гарнизонам – тоже ведь надо? Воздержаться от самостоятельных выступлений, спокойно ждать указаний от Петроградского Совета.
    
Но в девяносто голов не составишь, надо и для этого назначить комиссию. Назначили: Стеклова, Эрлиха и Сталина. (Тихий, прибитый – и до чего ж комично прилеплена к нему кличка, лягушка дуется до вола.)
    
Ещё надо и Линде призвать, отчитать за вчерашний авантюризм.
    
„Разъяснения” от правительства всё не слали. А тут – зазвонили телефоны. Телефоны – со всех заводских окраин, а сообщение одно: рабочие того, другого, третьего, четвёртого завода бросают работу по распоряжению ИК! – и идут манифестировать в центр!!
    
– Какое такое распоряжение ИК? – кричит в трубку Скобелев. – Мы такого не давали! Сейчас произведём расследование!
    
Но – поздно расследовать! Со всех соседних телефонов то же самое: рабочий Питер подымается!
    
Здорово неуютно стало тут…
    
Однако за Невской и за Нарвской заставами ещё сохраняется спокойно.
    
А вот с Выборгской, с Васильевского повалили – да с оружием!
    
С ору-жием?! Да это ж провокация! Кто распоряжается? Товарищи, из членов ИК ведь никто…?
    
Где же наша власть??
    
Опять звонят: с Выборгской стороны и из Новой Деревни – к центру идут большие манифестации с оружием! и требованием отставки правительства!!
    
А на Невском – демонстрации в пользу правительства.
    
Что делать? надо не дать им столкнуться! Надо остановить выборгских рабочих.
    
Поедет – сам Чхеидзе и Скобелев, их не посмеют не послушать!
    
Но выскакивает Гиммер на средину комнаты:
    
– Товарищи! Но право манифестаций есть одно из ныне завоёванных, общегражданских субъективно-публичных прав! Его нельзя ни отменять, ни ограничивать. Вы не имеете права лишать массы возможности подать голос! Пусть сперва правительство запретит манифестации буржуазии и невской публики, враждебные демократии!…
    
Задержал. Дискуссия.
    
Два раза позвали к телефону и Чернова – с тех заводов, где образовались эсеровские комитеты: как вести себя?
    
– Пробовать остановить.
    
– Тогда потеряем авторитет. Они уже подняты и всё равно идут…
    
Верно. Если сейчас не согласиться с начавшимся движением – можно оторваться от масс.
    
Миг исторического решения вождя!
    
– Тогда присоединяйтесь и возглавьте, с циммервальдскими лозунгами.
    
В конце концов, рабочие выступления говорят о силе и зрелости народного движения. Значит, как же силён в массах дух интернационализма?
    
А с Московской заставы сообщают…
    
Жуть.
    
    
    
Чхеидзе, Скобелев и Войтинский в открытом автомобиле встретили голову многотысячной выборгской колонны – на Марсовом поле. Впереди каждого завода – вооружённая рабочая милиция, это кто-то же здорово успел организовать, и плакаты уже готовы – „Долой войну!” – „Долой Временное правительство!” – „Вся власть Советам!” – „Война войне!”
    
А в задних рядах – работницы, некоторые – и с чайниками в руках, как берут их на работу, и теперь с собой.
    
Все трое исполкомовцев поднялись в машине.
    
Колонна попризадержалась.
    
Чхеидзе приветствовал их от Исполнительного Комитета. Но: не нужно сейчас неорганизованных выступлений. Им сейчас лучше всего – вернуться на заводы и стать на работу. Правительство уже согласилось разъяснить ноту в желательном смысле, и потому дальнейшие демонстрации бесцельны.
    
И Войтинский, горячо, легко:
    
– Товарищи! Мы знаем, что вы готовы в любую минуту поддержать нас в борьбе. Без всяких манифестаций мы знаем, что вы – с нами. Из десятков казарм к нам тоже поступили желания демонстрировать. У нас – миллионы штыков! Но пока – это не требуется…
    
Из вожаков толпы крикнули: рабочие сами знают, что им нужно делать!
    
И толпа – повалила дальше, к Садовой.
    
И потерянной головке исполкомовцев – что ж оставалось?
    
Приветствовать?…
   
   
    
     
74
    
    
Юрий Владимирович Ломоносов вчера в Петрограде не был, а по телефонам в Царское Село несся ворох непроверенных новостей. Сегодня так и думал, что лекции его не состоятся, но всё равно поехал бы в город, даже из одного любопытства.
    
Сперва в институт (с утра извозчики свободно ездили). К лекциям собралась кучка только уже вовсе смирных, – даже и путейцев, этих самых нереволюционных студентов, утащило вихрем! Отменил лекции, поговорил с возбуждёнными профессорами – и пешком на Невский, посмотреть. Сегодня был он не в генеральской путейской форме, а в штатском пальто, фетровой шляпе.
    
Почитал расклеенные кадетские воззвания. И осмелела интеллигенция, ждать было нельзя, но и трусит. Не прямо своя грудь выставлена, а – „против реакции, притаившейся чёрной сотни”, на всякий случай загородиться, обычный приём.
    
В банк нужно было – не добраться, да наверно закрыт. От жены было магазинное поручение – ну, куда тут.
    
По всему Невскому – словесный потоп! Все сословия, униформы и возрасты – в едином перемешении и в сотнях малых митингов. Ещё недавно трудно было представить в русском народе способность к дискуссиям. Разговорились. Откуда это?
    
Вот – и площадь перед Казанским собором, любимое место петербургских сходок, бушевали тут студенты ещё в первый год XX века – и куда нас с тех пор занесло! Уж тут-то море людей, от тротуара Невского и в обхват дуговых колоннад собора – да чуть ли не четверть Петербурга здесь? Там и сям возвышаются древки с обвисшими красными флагами. По обе стороны собора, близ Кутузова и близ Барклая, на трибунках меняются голосистые ораторы. Вот от Кутузова:
    
– Без продолжения войны Германия не пропустит нас в мир справедливости! Нет другого пути в Царство человеческой свободы!
    
А из толпы с меткой поддёвкой:
    
– … и в Константинополь!
    
Тот не растерялся:
    
– А что ж? Свобода плаванья через проливы – тоже справедливость! И если Штюрмеру и Протопопову не удалось загнать Россию в постыдный тупик сепаратного мира, неужели она сама добровольно забредёт туда?…
    
Да куда хочешь эту Россию и загонят.
    
– Это – ложь про сепаратный мир! Кто предлагает!
    
С разных сторон:
    
– Ленин!… Ленин!…
    
– А что ж, односторонний разрыв договоров – не сепаратный мир?
    
На трибуну энергично взбирается молокосос-вольноопределяющийся:
    
– Не заставляйте унижаться опровергать вздор! Да как может взбрести победившей революции капитулировать в сепаратном мире? Ни Совет рабочих депутатов и никакие партийные круги не предлагают такого, ложь! Мы готовы с оружием закончить войну во имя молодой свободы.
    
Свобода – это огонь, а молодая – пламя, не обожгитесь.
    
– … Это фальшивый лозунг – „без контрибуций”! Это значит: переложить восстановление разорённых народов – на них самих! Ограбленную Польшу, Курляндию – с немцев на нас? Петроградских рабочих хотят убедить, что это заплатит буржуазия? Но для восстановления нужны семена, скот, металлы, машины, кирпич – а у нас у самих мало. Рельсы, косы, серпы, плуги, гвозди? – значит, рубите русские леса, опустошайте нашу землю – чтоб только облегчить германских династов, капиталистов и их верных товарищей социал-демократов? Вы вот это разъясните нашим рабочим и солдатам! Как вы предлагаете – нам и грозит экономическое рабство от немцев. Если мы не разобьём Германию – она задушит нашу промышленность, и бремя невыигранной войны сильней всего и почувствуют бедные классы!
    
Хозяйственно – разумно. Экономику – неплохо бы людям понимать.
    
А от Барклая:
    
– Вы говорите – к международному братству? Но если германские социал-демократы всю войну твердили, что воюют против русского самодержавия, – то почему нам теперь не воевать против самодержавия Вильгельма? Теперь, когда у нас нет самодержавия, кто ж мешает германским социалистам выполнить свой идеал и выйти из войны? Вы же к ним обращались – чего ж они не перестраивают Германию в рабочую республику? Значит, они не имеют ни веса, ни голоса? Германские планы – ничуть не изменились от русской революции. Все циммервальдские фразы – болтовня! Большевики скрывают, что немецкий трудящийся нас не пощадит, он с винтовкой в руках верен кайзеру!
    
Да никаких бы этих митингов не надо и никого ни в чём убеждать, если бы в правительстве были не растяпы, а решительные люди. Революцию – надо сразу хватать за загривок, и энергию её – направлять правильно. (Ломоносов вытянул на Бубликове пустой номер. Бесконечно обидно, как руки сорвались с крепкого ведения. Такая авантюра, столько риска! а остался, кем и был.)
    
Объявляют: сейчас выступит оратор от Совета рабочих депутатов товарищ Либер.
    
Да и Совет ваш гроша не стоит.
    
В штатском. Невысокий, сухощавый. Аккуратная квадратная чёрная бородка. И срывистым голосом – сразу в полёт! – видно привык выступать:
    
– Буржуазные крикуны бросают по нашему рабочему адресу обвинения, будто мы не защищаем родину? – Чуть не подпрыгивает: – Они спровоцировали эту войну! Они затянули её до бесконечности! А сами, как и до революции, объедаются сластями в кондитерских! Господствующие классы стремятся овладеть новыми рынками для сбыта товаров. И теперь война продолжается во имя идей, объединяющих царя, Милюкова, Бриана и Ллойд Джорджа.
    
На Милюкова загудели: нет!!
    
А если – разобраться?
    
– … И теперь мы узнаём, что декларация 27 марта была издана для усыпления революционной бдительности. Нота Милюкова – угроза уже вспыхнувшему революционному движению среди народов германской коалиции…
    
– Где-е-е оно? – кричат ему. – Когда-а оно?…
    
Либер продолжает страстную речь, вскидывая руку, то и дело поворачиваясь, чтоб охватить все стороны площади, но каждая же что-то и теряет, не слышит. Чу! – громит и Ленина с той же сердитостью, что и Милюкова. Всё перепутывается в людских головах: кто же прав остаётся? один Совет?
    
Да были бы хоть вы в Совете решительные люди. А то ведь тоже – только языками трепать.
    
А сзади, по Невскому, – идут, идут какие-то колонны, гуще. И кричат. Да они – с винтовками? Ого-о-о, дело только начинается.
    
А от Кутузова:
    
– Ну да, Сербия и Бельгия напали первыми! Бедняжка Германия только защищается! Это не немцы заняли нашу землю – это мы на немецкой! Стоило сбрасывать власть царя, чтоб отдаться под германское штык-юнкерство. Вильгельм именно и есть последний в мире враг демократических принципов!
    
Прямо же рядом с Юрием Владимировичем притирается солдат замухрыстый, в грязной шинели, слушает и в носу поковыривает. Нарочно не придумаешь.
    
– … „Война до конца” – не значит истребить Германию и разделить Австро-Венгрию, а – навсегда покончить с политикой захватов, против которой вы и кричите. А что вы скажете, когда Петроград будет взят немцами? Мы зовём не к аннексиям, а к обороне родного очага. Это же немецкие речи, линия Мясоедова, вот что такое Ленин!
    
И близкая половина площади – кричит и воет в поддержку. И офицер, может быть и петроградский интендантский, победоносно кончает:
    
– Если мы предадим союзные демократии – предателей не щадят, и мы станем колонией Германии, а японцы и американцы нападут на Амурскую область. И разве Совет рабочих депутатов помешает армии микадо дойти до Байкала? Союзники заключат мир за наш счёт, Германия так и быть отдаст Эльзас-Лотарингию, а от нас получит – до Днепра. А Турция – возьмёт Крым!
    
А за спинами, с Невского, – маршируют, и кричат своё, своё. Всё больше валит рабочих, построенных колоннами.
    
Рвань.
    
Но с винтовками.
    
Нет, ясно, что на этом – дело не кончится. Всё это – очень-очень серьёзно. Упустили.
    
Свойство всех революций: ни одна не останавливается на полдороге, но будет катиться, вперёд ли, назад ли, – до конца, до самой стенки.
    
И ещё видно будет, куда шагнуть самому Ломоносову.
   
   
    
     
75
    
    
Хоть носил теперь Кирпичников Георгия на груди, хоть стали они с Мишей Марковым подпрапорщиками, – а не добавилось порядка ни в их учебной команде, ни во всём Волынском батальоне. Даже хуже намного стало: отлучаются – с них не спросишь, обучаться не желают – и не потребуешь. И тянет изо всех дыр, фронта не спрашивая: войну кончать! Почему так? – новобранцы сопливые, под снарядами не лежавши – и затеяли войну решать?
    
Приехал в батальон такой полковник Плетнёв, от военного министра, говорил лекцию. Не дадим протянуть нашу руку в рукопожатии к окровавленной германской! Не слушайте, солдаты, газету „Правду”. Помните, что враг у ворот, и будем крепко держаться наших благородных союзников. И пусть весь тыл честно работает, а не слоняется. Верно! Волынцы ему ладошили. А уже через час прибежали поднатчики из Павловского: что, у вас тут натравляли солдат на рабочих? Да кто вам сказал? На другой день в газете „Известия” статья: волынцы слушали погромную лекцию черносотенца! Кто это писал – морду б ему набить, так не подписано. Взяли Марков с Кирпичниковым химический карандаш, бумагу – и тоже писать, советовались с поручиком в батальонном комитете: протестуем против анонимных угроз честным людям! Мы, волынцы, в первых рядах революции доказали… А вокруг нас кишат германские провокаторы и гады…
    
Рабочие? – они шкуры и оказались: мало того что их на войну не берут, ладно, но они и тут работать не хотят? На что революцию повернули: дай им 8-часовой день! Наши там в сырых окопах под пулями, газами 24 часа, а этим тут нельзя больше восьми, а то им, вишь, некогда политикой займаться.
    
Да знал бы Тимофей Кирпичников раньше – ещё он бы им никакой революции не делал, выкусьте!
    
Такой же и Клим Орлов, даже хуже. Да что, разве знал его Тимофей? – два месяца в учебной команде, подкидывал против начальства, к поре пришёлся. А на фронте и дня не бывал, хотя ряжка бычья – тут всё учётным сидел, неизвестно сколько мин наработал. А как послали его в Совет от Волынского батальона, так он и вовсе заневедался: всегда у него правильно то, как ихняя там головка скажет. Поначалу думал Тимофей – они там в Совете и впрямь рядят, а потом дознался: сгоняют их просто как баранов, голосовать.
    
Ну ладно, сидел бы там и хлопал ушами, но взял себе Клим голос ото всего Волынского батальона, вместо какого бы настоящего солдата. И ещё приходит, не в своё дело встревает: Ленина, мол, не трогать, он хороший. Да у тебя что, больше всех знатьба? Этого стрекуна нам Вильгельм прислал, всё дело нам рушит, – и хороший? Всё немецкое против нас беспомешно высказывает – и его не тронь?
    
С Марковым, с Бродниковым, с Иваном Ильиным толковали, кто из волынцев и сам этого плюгавца у Троицкой площади с балкона слушал, а кто пограмотней газеты читал: да ведь это просто враг! да как же такой развал допускать? И чего правительство смотрит? Эх, хилое правительство у нас, братцы.
    
И в народе шатость.
    
Приехал Ленин на второй день Пасхи, и за толику дней набурили они с балкона, что к концу Светлой недели Тимофей с ребятами уже и поговаривали: а сходить бы – да взять Ленина, арестовать? Мудрого ничего, пойти человек пятнадцать-двадцать, всем с винтовками заряженными – и хватит? И кончить сразу, пристрелить гадину, – немцев-то и невинных стреляем, а этого чего жалеть? Да и живым его взять не трудней, чем языка на фронте. Неужто целую революцию заварить было легче, чем сейчас этого Ленина поймать?
    
Так не унялся Клим, а сходил пожалился советской головке, что мол тут замышляют. И спохватилась головка, и пожаловали сами в Волынский батальон и даже к Кирпичникову в казарму, вертлявые, схватчивые, да быстро-быстро суются: мы вот, мол, товарищи Богданов, Суханов, Венгеров, а это у вас дикие представления, как можно арестовывать?
    
Так, мол, министров же прежних арестовали? Так то – прежних, а наших – никого нельзя, товарищ Ленин глубоко наш, он много за революцию пострадал. А чего ж он через немцев приехал? А у него другого пути не было. А что ж он всё городит как раз то, что немцам и надо? А каждый имеет право высказываться, на то есть свобода слова. Так тогда пусть и сами немцы приезжают высловляются?
    
Ничего эти трое хорошо не объяснили, много-много слов тараторных. Но – заборонили накрепко: и не трогать товарища Ленина, и не помышлять, это будем рассматривать как революционное преступление, и будем судить.
    
Нисколько не напугался Тимофей ихнего суда (ныне и суды-то никудышние), а раздумались с Мишей: хорошо, ну мы его арестуем, – а дальше к какому начальству его представить? Начальства-то никакого не стало, вот что. Командир батальона теперь – никакое не начальство, его и не слушает никто. К советской головке отвести – они его сразу и отпустят. А правительство – кто оно, где оно, да ещё и временное, да ведь тоже отпустят. Так чего и трудиться?
    
Раньше у офицера хорошего спросишь – а ныне и офицеры все зазябли.
    
Ползёт-ползёт всё куда-то-сь под гору, и чего будет! Пройти по Питеру срамно: у булочных али за керосином – хвосты длиньше прежних, и бабы из хвостов как солдат увидят – ругают: „Просрали вы Расею!”
    
А на той неделе приехали делегаты из фронтового Волынского полка: „Где ваша помощь? Давайте пополнения немедленно!” И заварилась баламутица на целый день и пол следующего. „Петроградский гарнизон не должен вознаграждать себя за восстание – тыловой безопасностью и дезертирством.” А ему в ответ председатель, ловкач: „Мы вам лучше поможем не подкреплениями, которые быстро растают на фронте, а радикально, – кончим войну!”
    
Кирпичников – сразу хотел идти, да от стыда одного, куда глаза девать? за офицеров теперь не спрячешься. Но его не пустили: нужен на обучении. А ефрейтор Ильин – пошёл. Канунников – пошёл. Кое-как две маршевых роты отправили.
    
А тут, за воскресеньем, ещё во вторник шибко праздновали. В среду ещё не дочнулись, а в четверг, вчера, вот заворошь началась на весь город! Тимофей с Мишей, и со своей кучкой, ходили вечером. На каждом углу – речи, только успевай в уши вбирать:
    
– Коронованные варвары держали нас в темноте и невежестве! Николай Второй спаивал нас 22 года!…
    
– Мира без силы не добиться! Если враги поймут, что мы обессилели, – сговорятся и с союзниками и поделят наши земли! И потомство проклянет нас.
    
– … Чтоб не разбойники за войну заплатили, а русские мужики?
    
Вот это – правильно.
    
– После вашего манифеста – Германия ответила на Стоходе удушливыми газами! Братанье? А почему вы не требуете, чтоб ваши новые германские братья хоть бы уничтожили баллоны с газами?
    
Так, так.
    
– … Не только каждый мыслящий гражданин, но и каждый солдат хочет кончить войну. В атаку – не пойдём!
    
Ты, сопля, ещё ходил ли в атаку?
    
– … А привлечь в армию, кто незаконно прикрывается в тылу…
    
Вот это правильно. Гудит в голове, сколько наслушаешься. И говоруны же, меж тремя соснами семьдесят семь петель напутают.
    
– А у кого есть сила – пусть сами берут власть и сделают лучше, чем Временное правительство!
    
– Солдаты в выборе не ошиблись: закалённые революционеры стоят во главе совета депутатов и проведут наш корабль…
    
– Солдаты! Вы два с половиной года отстаивали родину грудью. И если теперь не вознаградим свои жертвы – как же вспомним наших убитых?
    
Ох, за сердце.
    
И на площади ночью кричали: „Арестуйте Ленина!” – только сами никто не шли. Ворочались наши волынцы в казармы уже попоздну, толковали: а может всё-таки – кинуться да арестовать? Где бы грузовик захватить? Но опять же: куда его потом везти? Всё равно отпустят. Ну, утро вечера мудреней.
    
А сегодня утром слышат: на Невском пуще вчерашнего ходят, кричат, спорят. После завтрака отменились в Волынском всякие занятия, повалили ребята опять смотреть-слушать. Обед записывали в расход, вечером съедим, теперь наша власть.
    
За кого ж тут ходят? Ходят – больше против Ленина, много больше.
    
От кучки к кучке ходили-слушали. Толкались и по Гостиному Двору – так, товары смотреть, чего не купишь. И большие часы в Гостином показывали три часа, как услышали снаружи сильный шум. Вышли поглядеть – шум с Садовой от Инженерной, – и крик, и оркестр как пьяный, каждый себе чего дерут не поймёшь. А первое, что увидели, – катит по Садовой грузовик с шестью пулемётами во все стороны, однако при пулемётах ни одного солдата, а рабочие. А по этому борту, что к Тимофею с Михаилом, прилеплена красная полоса, а на ней белыми буквами и потёки от сбежалой краски:
    
„Сгинь, капитализм! Мы расстреляем тебя из этих пулемётов!”
    
Ну, ну. Кому ж это они грозят? Не поняли. Но парни у пулемётов и не сидели всерьёз, а только хмурились, как перед дракой. И со всех панелей нагустилась чистая публика – смотреть на это диво. Никто тем парням громко не отозвался, и с панелей тоже никто к ним не сшагнул, в осторожке.
    
Грузовик с пулемётами не быстро себе, но и быстрей спеша, завернул направо на Невский, и таким же порядком покатил – туда, в сторону Главного Штаба. А вослед ему, отставши по Садовой, – вот тут-то и неслись крики и разбродная музыка. До них ещё было саженей полтораста, и вот что увиделось: валит чёрная толпа, не меньше тысячи, несут красные флаги и щиты, в одноручье маленькие и двудревковые, надписей издаля не прочтёшь, а впереди – строй рабочих с винтовками, и по бокам колонны – оцепление, тоже с винтовками. И ещё они не подблизились, прочесть нельзя, за кого идут, выругался Кирпичников Маркову, плюнул:
    
– Вот они где, винтовочки-то казённые! А у нас некомплект, и штаб не даёт. А кроме солдат – никто их не вправоте носить.
    
На тротуарах нарядная публика посильней затревожилась, кто бочком-бочком и прочь, от передряги подальше: кто хорошо одевается, тому беречь себя надо, а никак вот не научит их революция ни одеваться поплоше, ни в зубы брать папиросы простые. А другие, напротив, по любопытству ещё к краю, глядят, а наших серых шинелей стало как бы больше видать, и на мостовую сшагивают. Врач военный. Сестра милосердия.
    
Ближе. Самый большой щит впереди – „Долой Временное правительство!”, потом два рабочих друг другу руки жмут – „Да здравствует Интернационал!”. Потом – колонной по четыре, уж как там умеют держать – человек двести вооружённых, винтовки на ремне есть наши, есть австрийские, рабочие всех возрастов, а есть и юнцы. И красные повязки у всех на рукавах. За ними – оркестр, не разбери чего поймёшь, только тарелками бьёт свирепо, на каждом шагу. А потом уже – стадком, а в рядах взявшись за руки – безоружные рабочие, бабы в платочках и подростки. А боковое оцепление – прёт к самой панели, разгоняет публику, размахивает шашками, револьверами в руках, винтовками, просто отдельными штыками, а один и с кухонным ножом.
    
Штатская публика сильно напугалась, отвалилась, ноги утягивает. А которая не утекает – так всё одно ни шагом, ни пальцем.
    
А в колонне – ни одного солдата.
    
– Что ж это они и с ножиками кухонными? Прям' людей резать?
    
К подходу шествия ближе стоял бородатый ратник:
    
– Эй, не ведаете, что творите.
    
А на него матом – и замахнулись.
    
Идут. А дальше видать – „Долой Милюкова!”, „Война войне!” – и чёрное знамя, белыми буквами – „Пулемёт и булат…”, на ветру не прочтёшь, а дальше – опять вооружённая колонна человек сто, а потом опять невооружённая толпа под оцеплением – ишь ты, не сами ж расстановились, это кто-то их со смыслом ставил.
    
Так понятно стало: они идут – Временное правительство скидывать!
    
И уже близко был самый передний ряд – военный врач и крикни:
    
– Товарищи солдаты! Кому дорога родина и спасение её от срама – вперёд! Не допустим их! Образуемте цепь!
    
И вышел на середину мостовой, не молод уже.
    
И вольноопределяющийся кавалерист с георгиевским крестом вылетел за ним:
    
– Сюда! Сюда, ребята!
    
И сразу – выступили, выступили к ним, человек двадцать-тридцать, солдат разных полков, и офицеров, и юнкеров несколько. И Тимофей с Михаилом конечно. И та сестра милосердия. (Марков – не промах, уже узнал, что Женя её зовут.)
    
У офицеров, у юнкеров шашки на боку, кортик, – а солдаты все до одного безоружные, тяжела нам винтовка стала.
    
Но – и ещё подбегали солдаты с разных сторон, издалека, уже нас и с полсотни. Стали поперёк всей мостовой густой цепью. Не пропустим.
    
Из рабочей колонны слышится:
    
– Гучкова и Милюкова – в крепость!
    
– Да здравствует мир и братство народов!
    
А при солдатах публика панельная осмелела и кричат тем:
    
– Позор!… Предатели!… Изменники!
    
А из колонны им:
    
– Буржуи!… Провокаторы!
    
С панели:
    
– Да здравствует Временное правительство!
    
Боковой рабочий – винтовкой на них как тряхнёт:
    
– А вот чем ответим вашему правительству! Мы вас всех, буржуев, перестреляем.
    
А мальчик-рабочий тыкал им, кому придётся, браунингом, прямо в нос.
    
Одна дама:
    
– Лодыри! Солдаты на фронте кровь льют, а вы тут бастуете!
    
Из ряда кинулась работница – и сорвала с неё шляпу. Та завизжала.
    
Передние рабочие кричат цепи:
    
– Пропустите!
    
Не пропустим.
    
Пропустите! Не то будем стрелять!
    
Не пропустим! Спрячьте оружие и разойдитесь!
    
– Что, вы с буржуями съякшались? Кого защищаете?
    
– А не для того мы в окопах сидели!…
    
– Не для того свободу добывали!
    
Из публики объясняют:
    
– Мы тоже против Милюкова, но при чём тут Временное правительство?
    
Чего, в самом деле, они на правительство? Только установили – и сбрасывать?
    
Оркестр замолчал, а толпа ревёт, в тысячу глоток ревёт, а передние – так и попёрли на солдатскую цепь.
    
Схватились солдаты друг с дружкой и с офицерами крепко. Из разных полков, несознакомые, и командира нет, – а дружно держат.
    
А те – уже не ревут, а воют, и револьверами и прикладами на нас замахиваются, и обнажёнными саблями (но не бьют).
    
Ну, только тысячный напор полусотне не удержать.
    
Смяли нас, прорвали.
    
И – попёрли своим путём, и тарелки медные опять зашлёпали гораздо, и завыли трубы.
    
И по Невскому повернули опять направо.
    
– Э-э-эх, Миша, как же мы зимой не сробели против начальства, не боялись военного суда – а тут против рабочих не сдюжаем? Нашими же винтовочками да против нас же?
    
С угла Садовой публика совсем схлынула, а на широком Невском, от колонны подальше, – там с панелей кулаками пограживают, кричат им:
    
– Изменники!… Провокаторы!… Ленинцы!…
    
А те и вовсе не в долгу:
    
– Буржуи!… Дармоеды!… Собаки!… Хотите воевать – сами идите!
    
А с панелей на то ничего и не ответят, крыть нечем.
    
Впереди и с боков, кто с оружием, те сильно штыками размахались, – а посерёдке-то мирно идут, отшагивают положенное, тоже как солдаты, кто просто шапками публике машет – то ли „ура”, то ли „долой”. Прошли мимо – не сладкий выгляд, с утра-то работали, уже и притомились, и лица зануженные, в чёрной пыли либо копоти, и одёжка в грязи да в масле.
    
Тимофей подошёл к ним ближе:
    
– Вы кто?
    
– Мы с Нового Лесснера, с Выборгской стороны.
    
– А ещё кто идёт?
    
– А все заводы за нами идут. И буржуи нас не остановят!
    
А в конце всей колонны – сильно злые бабы и подростки, кулаками трясли, от оркестра дальше, слышно:
    
– Долой Временное правительство!… Долой негодяя Милюкова!… Долой толстопузых буржуев, кровопийц!…
    
И обижался Кирпичников на рабочих, что они всё 8-часовой день требуют, а снарядов делать не хотят, – а им тоже не сладко, видать, этот Лесснер – небось и есть толстопузый.
    
А сзади – шёл уже какой-то сброд, оборванцы, уже не рабочие, а должно быть воры, – они ещё громче всех кричали:
    
– Долой Милюкова!… Долой Временное правительство! – и уже никакого другого слова. А иногда подскакивали ближе к панели и наворачивали кулаками, кто попадётся из публики, только не солдат.