1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 
— Я  сказал? — удивился мистер Каркер. — Что я сказал?    

— Простите,  сэр, вы ничего не сказали, сэр, — ответил Роб, почувствовавший угрозу в  тоне мистера Каркера и пришедший в крайнее замешательство.    

Его  патрон посмотрел на него, обнажив десны, и, грозя указательным пальцем,  произнес:    

— Предчувствую,  что ты плохо кончишь, друг-бродяга. Тебя ждет беда.    

— Ох,  пожалуйста, не говорите так, сэр! — воскликнул Роб, у которого ноги  подкашивались. — Право же, сэр, я хочу только работать на вас, сэр,  служить вам, сэр, и честно исполнять все, что мне прикажут.    

— Советую  честно исполнять все, что тебе прикажут, раз ты имеешь дело со мной, — отозвался  его патрон.    

— Да,  я это знаю, сэр, — ответил покорный Роб. — Я уверен, что вы правы,  сэр. Если бы только вы были так добры и испытали меня, сэр! А если когда-нибудь  вы увидите, сэр, что я поступаю наперекор вашему желанию, пожалуйста, убейте  меня.    

— Щенок! —  сказал мистер Каркер, откидываясь на спинку стула и безмятежно улыбаясь Робу. —  Это ничто по сравнению с тем, что я с тобой сделаю, если ты вздумаешь обмануть  меня.    

— Да,  сэр, — ответил несчастный Точильщик, — я уверен, что вы жестоко со  мной расправитесь, сэр. Я бы и пытаться не стал обманывать вас, сэр, хотя бы  мне сулили за это золотые гинеи.    

Оробевший  Точильщик, чьи надежды на похвалу не оправдались, стоял, смотря на своего патрона  и тщетно стараясь не смотреть на него, в смущении, похожем на то, какое часто  обнаруживает дворняжка при сходных обстоятельствах.    

— Значит,  ты отказался от прежнего места и пришел сюда просить меня, чтобы я взял тебя к  себе на службу, да? — сказал мистер Каркер.    

— Если  вам будет угодно, сэр! — отвечал Роб, который, в сущности, поступал  согласно инструкциям самого патрона, но сейчас не посмел даже намекнуть на это  в свое оправдание.    

— Ну,  что ж! — сказал мистер Каркер. — Ты меня знаешь?    

— Простите,  сэр, да, сэр, — ответил Роб, теребя в руках шляпу; он по-прежнему был скован  взглядом мистера Каркера и бесплодно пытался избавиться от оков.    

Мистер  Каркер кивнул.    

— В  таком случае берегись!    

Множеством  поклонов Роб выразил живейшее понимание этого предостережения и с поклонами  отступал к двери, весьма ободренный перспективой очутиться за этой дверью, но  патрон остановил его.    

— Эй! —  крикнул он, грубо возвращая его назад. — Ты привык… Закрой дверь!    

Роб  повиновался, как будто жизнь его зависела от его проворства.    

— Ты  привык торчать у замочной скважины. Тебе известно, что это значит?    

— Подслушивать,  сэр? — высказал догадку Роб после смущенного раздумья. Его патрон кивнул.    

— И  подсматривать и прочее.    

— Здесь  я бы не стал этого делать, сэр, — сказал Роб. — Честное слово, сэр,  умереть мне на этом месте, не стал бы, сэр, сколько бы мне за это ни посулили!  Пусть мне предлагают все сокровища в мире, я не подумаю это делать, раз мне не  приказано, сэр!    

— Советую  не делать. Ты привык также болтать и сплетничать, — с величайшим хладнокровием  продолжал его патрон. — Остерегайся заниматься этим здесь, иначе  несдобровать тебе, негодяй! — И он снова улыбнулся и снова погрозил ему  указательным пальцем.    

От ужаса  Точильщик дышал прерывисто и хрипло. Он пытался доказать честность своих намерений,  но мог только таращить глаза на улыбающегося джентльмена, с тупой покорностью,  которая, по-видимому, удовлетворила улыбающегося джентльмена, ибо тот приказал  ему идти вниз, после того как несколько секунд молча разглядывал его и дал ему  понять, что принимает его к себе на службу.    

Вот  каким образом Роб Точильщик поступил к мистеру Каркеру, и его благоговейная  преданность сему джентльмену укреплялась и возрастала — если только это было  возможно — с каждой минутой.    

Он  служил уже несколько месяцев, и вот однажды, ранним утром, ему пришлось  распахнуть калитку перед мистером Домби, который приехал, как было условлено,  позавтракать с его хозяином. В тот же момент сам хозяин стремительно бросился  встречать важного гостя и приветствовал его всеми своими зубами.    

— Я  никогда не надеялся видеть вас здесь, — сказал Каркер, когда помог ему  сойти с лошади. — Это исключительный день в моем календаре! Никакое  событие не может быть особо примечательным для такого человека, как вы,  которому доступно все; но для такого человека, как я, дело обстоит совсем  иначе.    

— Вы  здесь устроились со вкусом, Каркер, — сказал мистер Домби, удостоив  остановиться посреди лужайки и бросить взгляд вокруг.    

— Вам  угодно было это заметить, — отозвался Каркер. — Благодарю вас.    

— Мне  кажется, каждый мог бы это заметить, — сказал мистер Домби с надменно-покровительственным  видом. — Насколько это возможно, местечко очень удобное и прекрасно  устроенное… очень элегантное.    

— Насколько  это возможно. Совершенно верно! — ответил Каркер с пренебрежением. —  Оно нуждается в этой оговорке. Ну, мы уже достаточно о нем поговорили. Вам  угодно было похвалить его, я и благодарен. Не соблаговолите ли войти?    

Войдя в  дом, мистер Домби отметил — и для этого у него были основания — отличную отделку  комнат и комфортабельную обстановку. Мистер Каркер, со своим показным  смирением, встретил это замечание почтительной улыбкой и сказал, что понимает  деликатный его смысл и ценит его, но поистине коттедж, как он ни убог,  достаточно хорош для человека в его положении — лучше, быть может, чем надлежит  ему быть.    

— Но  вам, столь высоко стоящему, может быть, он кажется лучше, чем есть на самом  деле, — продолжал Каркер, растягивая до ушей свой лживый рот. —  Монархи находят прелесть в жизни бедняков.    

При этом  он настороженно посмотрел на мистера Домби и настороженно улыбнулся, и посмотрел  еще настороженнее и еще настороженнее улыбнулся, когда мистер Домби, встав  перед камином в позу, которую так часто копировал его помощник, взглянул на  висевшие на стенах картины. Пока холодный взгляд мистера Домби скользил по  картинам, пристальный взгляд Каркера следовал за его взглядом и приноравливался  к нему, точно отмечая, куда он устремлен. Когда он задержался на одной картине,  Каркер, казалось, затаил дыхание — так пристально и по-кошачьи зорко следил он  за своим принципалом, — но глаза мистера Домби скользнули по этой картине  так же, как и по другим, и, по-видимому, она произвела на него не большее  впечатление, чем все остальные.    

Каркер  посмотрел на картину — это был портрет женщины, похожей на Эдит, — как на  живое существо, со злобным беззвучным смехом, брошенным, казалось, ей в лицо,  но, в сущности, он осмеивал великого человека, который, ничего не подозревая,  стоял рядом с ним. Вскоре был подан завтрак; и, предложив мистеру Домби кресло,  повернутое спинкой к картине, он сел на свое обычное место, лицом к ней.    

Мистер  Домби был даже более степенным, чем обычно, и крайне молчаливым. Попугай, раскачиваясь  в позолоченном кольце в своей нарядной клетке, тщетно старался привлечь к себе  взоры, ибо Каркер слишком пристально наблюдал за своим гостем, чтобы обращать внимание  на птицу; а гость, погруженный в размышления, сидел с задумчивой, чтобы не  сказать — хмурой, миной, не отрывая глаз от скатерти. Что касается Роба,  прислуживавшего за столом, то ему, посвятившему все силы и способности  наблюдению за своим хозяином, едва ли пришло в голову, что гость был тем самым  великим джентльменом, к которому его привозили в детстве как свидетельство о  здоровье семьи и которому он был обязан кожаными штанишками.    

— Разрешите  спросить, — сказал вдруг Каркер, — как здоровье миссис Домби?    

Задав  этот вопрос, он подобострастно наклонился вперед, поддерживая рукою подбородок,  и в то же время поднял глаза на картину, как будто говорил ей: «Ну-ка,  посмотри, как я его расшевелю!»    

Мистер  Домби, покраснев, ответил:    

— Миссис  Домби здорова. Вы мне напомнили, Каркер, что я хотел кое о чем побеседовать с  вами.    

— Робин,  ты можешь уйти, — приказал хозяин, чей мягкий голос заставил Робина  вздрогнуть и скрыться, причем он до последней минуты не спускал глаз со своего  патрона. — Вы, конечно, не помните этого мальчика? — добавил Каркер,  когда опутанный сетями Точильщик удалился.    

— Нет, —  сказал мистер Домби с величественным равнодушием.    

— Мало  вероятно, чтобы его запомнил такой человек, как вы. Вряд ли это  возможно, — пробормотал мистер Каркер. — Но он принадлежит к той  семье, из которой вы взяли кормилицу. Может быть, вы припоминаете, что  великодушно приняли на себя заботу о его образовании?    

— Это  тот самый мальчик? — нахмурившись, спросил мистер Домби. — Кажется,  он не делает чести полученному образованию.    

— Да,  боюсь, что это дрянной мальчишка, — пожимая плечами, ответил  Каркер. — Такая у него репутация. Но суть вот в чем: я взял его к себе на  службу, потому что он, не имея возможности подыскать себе место, вообразил  (полагаю, ему внушили это дома), будто имеет какие-то права на вас, и постоянно  добивался случая обратиться к вам с просьбой. И хотя установленные и признанные  отношения мои к вашему дому носят исключительно деловой характер, но я чувствую  такой непроизвольный интерес ко всему, вас касающемуся, что…    

Он снова  запнулся, как бы стараясь обнаружить, достаточно ли он успел расшевелить  мистера Домби. И снова, поддерживая рукою подбородок, искоса посмотрел на  картину.    

— Каркер, —  сказал мистер Домби, — я ценю то, что вы не ограничиваете вашей…    

— Службы, —  подсказал улыбающийся хозяин дома.    

— Нет,  я предпочитаю сказать — вашей заботы, — возразил мистер Домби, прекрасно  сознавая, что делает ему весьма лестный комплимент, — чисто деловыми  отношениями. Примером тому служит внимание к моим чувствам, надеждам и  разочарованиям, о чем свидетельствует этот незначительный случай, вами  упомянутый. Я вам признателен, Каркер.    

Мистер  Каркер медленно наклонил голову и очень осторожно потер руки, словно боялся каким-нибудь  движением прервать доверительные речи мистера Домби.    

— Ваше  сообщение очень своевременно, — продолжал мистер Домби после недолгих  колебаний, — ибо оно расчищает путь к той теме, какую я намерен затронуть,  и напоминает мне, что мои слова отнюдь не устанавливают каких-то новых  отношений между нами, хотя, быть может, и свидетельствуют о большом доверии с  моей стороны, чем то, каким я до сих пор…    

— Удостаивали  меня! — подсказал Каркер, снова наклоняя голову. — Не буду говорить о  том, сколь я почтен. Такой человек, как вы, прекрасно знает, какую великую честь  может он при желании оказать человеку.    

— Миссис  Домби и я, — сказал мистер Домби, с величественным пренебрежением  пропустив мимо ушей этот комплимент, — не пришли к соглашению по некоторым  вопросам. Мы как будто еще не понимаем друг друга. Миссис Домби должна кое-чему  научиться.    

— Миссис  Домби отличается многими редкими качествами и несомненно привыкла к тому, чтобы  ей курили фимиам, — сказал этот вкрадчивый, лукавый наблюдатель,  подмечавший каждый взгляд и интонацию собеседника. Но там, где наличествует  любовь, чувство долга и уважение, — там все маленькие промахи будут быстро  заглажены.    

Мистеру  Домби невольно представилось лицо, обращенное к нему в будуаре его жены, когда  властная рука указывала на дверь. И, вспомнив, как отражались на нем любовь, чувство  долга и уважение, почувствовал, что кровь прилила к его щекам, а это подметили  зоркие глаза, смотревшие на него.    

— Миссис  Домби и я, — продолжал он, — беседовали незадолго до смерти миссис  Скьютон о причинах моею неудовольствия. О нем вы можете иметь некоторое  представление, так как были свидетелем того, что произошло между миссис Домби и  мною, когда вы были у нас… у меня в доме.    

— Когда  я так сожалел о своем присутствии! — сказал улыбающийся Каркер. — Я  горжусь вашим особым вниманием, как и надлежит гордиться человеку в моем  положении, хотя я ничем его не заслужил. Вы можете делать что угодно, не роняя  себя, я же, удостоившись быть представленным миссис Домби, прежде чем ей была  пожалована высокая честь носить ваше имя, я, будьте уверены, почти сожалел в  тот вечер, что в свое время мне на долю выпало такое счастье.    

То  обстоятельство, что кто-то, отмеченный его милостями и покровительством, мог  при каких бы то ни было обстоятельствах об этом сожалеть, являлось феноменом,  которого мистер Домби не постигал. Посему он произнес с сугубым достоинством:    

— В  самом деле? Но почему же, Каркер?    

— Боюсь,  что миссис Домби, — отвечал помощник, облеченный доверием, — которая  никогда не была расположена отнестись ко мне с благосклонным вниманием —  человек в моем положении не может ждать этого от леди, гордой от природы и чья  гордость столь ей к лицу, — боюсь, что миссис Домби вряд ли простит мое  невинное участие в том разговоре. Ваше неудовольствие — дело серьезное, вы это,  конечно, знаете. И навлечь его на себя в присутствии третьего лица…    

— Каркер, —  надменно сказал мистер Домби, — смею думать, что в первую очередь нужно  считаться со мной?    

— О!  могут ли быть какие-нибудь сомнения? — ответил тот с нетерпением, как  человек, подтверждающий всем известный и неопровержимый факт.    

— Полагаю,  миссис Домби занимает второе место, когда дело касается нас обоих, —  сказал мистер Домби. — Не так ли?    

— Не  так ли? — повторил Каркер. — Разве вы не знаете лучше всех, что вам  незачем об этом спрашивать?    

— В  таком случае, я надеюсь, Каркер, — сказал мистер Домби, — ваши  сожаления о неудовольствии миссис Домби могут быть почти уравновешены вашим  удовлетворением при мысли о том, что вы сохранили мое доверие и доброе о вас  мнение.    

— Вижу,  что я действительно имел несчастье, — ответил Каркер, — вызвать это  неудовольствие. Миссис Домби говорила вам об этом?    

— Миссис  Домби высказывала различные мнения, — заявил мистер Домби с высокомерной  холодностью и равнодушием, — которых я не разделяю и которые не намерен  обсуждать или вспоминать. Как я уже говорил вам, не так давно я предъявил  миссис Домби известные требования касательно почтительности и покорности в  семейной жизни, на которых я считал нужным настаивать. Мне не удалось убедить  миссис Домби в необходимости немедленно изменить ее поведение в интересах ее  собственного спокойствия и благополучия, а также моего достоинства. И я  уведомил миссис Домби, что, если я найду нужным снова выразить протест, я  передам ей свое мнение через вас, мое доверенное лицо.    

Взгляд,  направленный на него Каркером, сменился дьявольским взглядом, брошенным на картину  над его головой, который упал на нее, как молния.    

— А  теперь, Каркер, — продолжал мистер Домби, — я, нимало не колеблясь,  говорю вам, что добьюсь своего. Со мной нельзя шутить. Миссис Домби должна  понять, что моя воля — закон и что я не намерен делать ни единого исключения из  своих жизненных правил. Будьте добры взять на себя это поручение, которое, раз  оно исходит от меня, надеюсь, не является для вас неприемлемым, с какой бы  учтивостью ни выражали вы своего сожаления, — за него я благодарю вас от  имени миссис Домби. И, я убежден, вы окажете мне любезность и исполните его  столь же тщательно, как и всякую другую обязанность.    

— Вы  знаете, — сказал мистер Каркер, — что вам достаточно приказать мне.    

— Знаю, —  сказал мистер Домби, величественно выражая свое согласие, — что мне  достаточно вам приказать. Я считаю необходимым предпринять дальнейшие шаги.  Миссис Домби — леди, несомненно наделенная высокими достоинствами, чтобы…    

— Чтобы  оказать честь даже вашему выбору, — подсказал Каркер с подобострастной  улыбкой.    

— Да,  если вам угодно воспользоваться этим выражением, — сказал мистер Домби  внушительным тоном. — В настоящее время я не замечаю, чтобы миссис Домби  оказывала ему должную честь. Есть дух противодействия в миссис Домби, который  надлежит уничтожить, который надлежит сломить. Миссис Домби, по-видимому, не  понимает, — энергически сказал мистер Домби, — что самая мысль о  противодействии мне — чудовищна и нелепа.    

— Мы,  в Сити, знаем вас лучше, — отозвался Каркер, улыбаясь и растягивая рот до  ушей.    

— Вы  знаете меня лучше, — повторил мистер Домби. — Надеюсь. Впрочем, я  должен отдать справедливость миссис Домби, хотя бы это и казалось несовместимым  с ее дальнейшим поведением (оно остается прежним). В тот раз, когда я с некоторою  суровостью высказал ей свое неодобрение и принятое мною решение, мое увещание  произвело, по-видимому, очень сильное впечатление. — Мистер Домби изрек  эти слова с самой величавой напыщенностью. — Итак, я хочу, Каркер, чтобы  вы взяли на себя труд сообщить миссис Домби от моего имени, что я должен  напомнить ей о нашем разговоре и несколько удивлен, почему он еще не возымел  действия. Что я должен настаивать на согласовании ею своих поступков с  требованиями, предъявленными ей в этом разговоре. Что я недоволен ее  поведением. Что я чрезвычайно им недоволен. И что я принужден буду, как это ни  печально, передать через вас еще более неприятные и точные предписания, если  здравый смысл и надлежащие чувства не побудят ее подчиниться моим желаниям, как  это сделала первая миссис Домби и — полагаю, я могу это добавить — как сделала  бы всякая другая леди на ее месте.    

— Первая  миссис Домби была очень счастлива, — сказал Каркер.    

— Первая  миссис Домби отличалась здравым смыслом, — сказал мистер Домби с  благородной снисходительностью к умершей, — и очень тонкими чувствами.    

— Как  вы думаете, мисс Домби похожа на свою мать? — осведомился Каркер.    

Лицо  мистера Домби изменилось мгновенно и зловеще. Помощник, облеченный доверием, следил  за пристально.    

— Я  коснулся мучительной темы, — сказал он с вкрадчивым сожалением,  противоречившим выражению его загоревшихся глаз. — Прошу вас, простите  меня. Интерес, мною проявляемый, заставил меня забыть о возможных нежелательных  ассоциациях. Прошу вас, простите.    

Но что  бы он ни говорил, его загоревшиеся глаза все с тем же вниманием изучали  пасмурное лицо мистера Домби. А затем он бросил странный торжествующий взгляд  на картину, словно призывая ее в свидетели того, как он снова его поддел и что  за этим последует.    

— Каркер, —  сказал мистер Домби побелевшими губами, скользя взором по столу и говоря слегка  изменившимся голосом и несколько более торопливо, чем обычно, — вам не за  что просить извинения. Вы ошибаетесь. Вопреки вашим предположениям,  нежелательная ассоциация вызвана настоящей ситуацией, а не воспоминаниями. Я не  одобряю поведения миссис Домби по отношению к моей дочери.    

— Простите, —  сказал мистер Каркер, — я не совсем понимаю.    

— В  таком случае, постарайтесь понять, — продолжал Домби. — Вы можете —  нет, вы должны — передать миссис Домби мой протест касательно этого пункта.  Будьте добры передать ей, что ее нескрываемая привязанность к моей дочери мне  неприятна. На эту привязанность могут обратить внимание. Она может привести к  тому, что люди попытаются сравнивать отношение миссис Домби к моей дочери с  отношением миссис Домби ко мне. Будьте добры довести до сведения миссис Домби,  что я против этого возражаю и жду, чтобы она немедленно приняла во внимание мое  возражение. Быть может, миссис Домби относится к этому серьезно, быть может,  это только ее причуда, а возможно, она действует так назло мне, но как бы там  ни было, я протестую. Если миссис Домби относится к этому серьезно, тем с  большей охотой должна она уступить, ибо подобным поведением она не окажет  услуги моей дочери. Если моя жена помимо и сверх надлежащей покорности своему супругу  питает к кому-то расположение и уважение, она может дарить их кому угодно, но  прежде всего я требую от нее покорности мне! Каркер, — сказал мистер  Домби, сдерживая необычное волнение и возвращаясь к свойственной ему манере, в  какой он привык утверждать свое величие, — будьте добры, Каркер, не забыть  об этом пункте и не умалить его значения, считайте его весьма существенным в  полученных вами инструкциях.    

Мистер  Каркер поклонился, встал из-за стола и, стоя задумчиво перед камином и  поддерживая рукой свой гладко выбритый подбородок, посмотрел сверху вниз на  мистера Домби со злобным лукавством, напоминая не то высеченную из камня  обезьяну, получеловека-полуживотное, не то хитрую морду на конце старой  водосточной трубы. Мистер Домби, понемногу обретая спокойствие, либо охлаждая  волнение сознанием своего высокого положения, сидел, постепенно цепенея снова и  глядя на попугая, который раскачивался в своем широком обручальном кольце.    

— Простите, —  сказал Каркер после недолгого молчания, неожиданно придвинув свой стул и садясь  против мистера Домби, — но я бы хотел знать: известно ли миссис Домби, что  вы, быть может, воспользуетесь мною, дабы через меня выразить свое  неудовольствие?    

— Да, —  ответил мистер Домби. — Я это сказал.    

— Да? —  быстро подхватил Каркер. — Но почему?    

— Почему? —  повторил мистер Домби с некоторым замешательством. — Потому что я ей это  сообщил.    

— А! —  воскликнул Каркер. — Но почему вы ей сообщили? Видите ли, — продолжал  он с улыбкой, мягко прикасаясь своей бархатной рукой к руке мистера Домби, как  прикоснулась бы кошка, спрятавшая свои когти, — чем лучше я пойму, что у  вас на уме, тем большую услугу я буду иметь счастье вам оказать. Мне кажется, я  понимаю. Миссис Домби не удостоила меня своим расположением. У меня нет никаких  оснований рассчитывать на него; но мне бы хотелось знать, так ли это на самом  деле?    

— Быть  может, так, — сказал мистер Домби.    

— Стало  быть, — продолжал Каркер, — эти распоряжения, переданные вами миссис  Домби через меня, являются для этой леди тем более неприятными?    

— Мне  кажется, — сказал мистер Домби о высокомерным спокойствием и, однако, с  некоторым замешательством, — что взгляд миссис Домби на этот предмет не  имеет отношения к делу в том виде, в каком оно представляется вам и мне, Каркер.  Но, быть может, вы не ошибаетесь.    

— Простите,  правильно ли я вас понимаю, — сказал Каркер, — полагая, что вы  усматриваете в этом подходящее средство смирить гордыню миссис Домби, —  этим словом я обозначаю качество, которое, если оно должным образом ограничено,  украшает и делает честь леди, отличающейся такою красотою и талантами, — и  не скажу — наказать ее, но добиться от нее покорности, коей вы естественно и по  праву требуете?    

— Как  вам известно, Каркер, — ответил мистер Домби, — я не привык давать  столь подробные объяснения своим поступкам, которые почитаю уместными, но я не  стану опровергать ваши предположения. Если же у вас есть какие-нибудь  возражения, вам достаточно будет заявить о них. Но, признаюсь, я не  предполагал, что мое поручение, каково бы оно ни было, может вас унизить…    

— О!  Унизить меня? — воскликнул Каркер. — Когда я служу вал?!    

— Или  поставить вас, — продолжал мистер Домби, — в фальшивое положение.    

— Меня  — в фальшивое положение! — воскликнул Каркер. — Я буду горд, счастлив  оправдать ваше доверие! Признаюсь, мне бы не хотелось, чтобы у леди, к чьим  ногам я смиренно приношу свое почтение и преданность — ибо разве она не ваша  супруга? — появился новый повод для неприязни ко мне. Но, разумеется,  желание, высказанное вами, превыше всех прочих соображений. Вдобавок, когда  миссис Домби, избавившись от этих ошибочных суждений, смею сказать — случайных,  привыкнет к новому своему положению, она, надеюсь я, увидит в той маленькой  роли, какую я играю, зерно — вряд ли мое положение дает право на нечто  большее, — зерно моего уважения к вам. И она увидит, что я приношу вам в  жертву все прочие соображения, тогда как ей выпали честь и счастье каждый день  собирать в житницу немало таких зерен.    

Казалось,  в это мгновение мистер Домби снова увидел ее, указывающую рукой на дверь, и,  прислушиваясь к вкрадчивым речам своего помощника, облеченного доверием, снова  услышал отзвук слов: «Отныне ничто не может сделать нас более чуждыми друг  другу, чем чужды мы сейчас». Но он прогнал эту мысль — и, по-прежнему твердый в  своем решении, сказал:    

— Да,  несомненно.    

— Больше  никаких распоряжений? — спросил Каркер, отодвигая свой стул на прежнее  место — до сих пор они едва притронулись к завтраку — и оставаясь стоять в  ожидании ответа.    

— Вот  еще что, — ответил мистер Домби. — Будьте любезны, Каркер, сообщить,  что ни одно из поручений к миссис Домби, которое вы исполняете или будете  исполнять, не предполагает каких бы то ни было ответов. Будьте любезны не  передавать мне никаких ответов. Миссис Домби уведомлена о том, что мне не  подобает идти на соглашение или вступать в переговоры по вопросу, вызвавшему  разногласие между нами, и то, что я говорю, является непреложным.    

Мистер  Каркер дал понять, что уразумел это вполне, и они приступили к завтраку — вряд  ли с большим аппетитом. В надлежащее время вернулся Точильщик, ни на секунду не  отрывавший глаз от своего хозяина и предававшийся грезам, исполненным  благоговейного ужаса. После завтрака приказано было привести лошадь мистера  Домби; мистер Каркер сел на свою лошадь, и они вместе поехали в Сити.    

Мистер  Каркер был в превосходном расположении духа и говорил много. Мистер Домби слушал  его речи с величественным видом человека, который вправе требовать, чтобы его  занимали беседой, и изредка снисходительно ронял несколько слов с целью поддержать  разговор. Так ехала эта примечательная пара. Но мистер Домби, со свойственным  ему достоинством, ехал слишком отпустив стремена, слишком небрежно держа  поводья и слишком редко удостаивая взглянуть, куда ступает его лошадь. В  результате случилось так, что лошадь мистера Домби споткнулась о камни,  сбросила его с седла, упала сама, сделала попытку подняться и, брыкаясь,  ударила его подкованным копытом.    

Мистер  Каркер, прекрасный наездник, наделенный зорким глазом и твердой рукой, спешился  и, мгновенно схватив поводья, заставил бьющееся на земле животное подняться на  ноги. В противном случае конфиденциальная беседа этого утра оказалась бы для  мистера Домби последней. Будучи еще слишком возбужден этим неожиданным  происшествием, мистер Каркер тем не менее обнажил все зубы и, наклонившись над  поверженным своим начальником, пробормотал: «Теперь я действительно дал миссис  Домби повод считать себя оскорбленной, если бы она об этом узнала!»    

Под  руководством Каркера мистер Домби, лишившийся чувств, с окровавленной головой и  лицом, был перенесен рабочими, чинившими дорогу, в ближайшую харчевню,  находившуюся неподалеку, куда к нему явились врачи, которые быстро примчались  отовсюду, словно побуждаемые каким-то таинственным инстинктом, подобно  коршунам, о коих говорят, будто они слетаются к верблюду, издыхающему в  пустыне. Не без труда приведя его в чувство, эти джентльмены принялись исследовать  раны. Один врач, живший по соседству, настаивал на сложном переломе ноги,  каковое мнение разделял также и хозяин харчевни; но два врача, жившие в другой  местности и лишь случайно очутившиеся в этих краях, с великим бескорыстием  опровергали это мнение, и в конце концов было решено, что пострадавший хотя и  жестоко расшибся, но не сломал костей, если не считать какого-нибудь ребра, и к  ночи можно будет осторожно перевезти его домой. Когда раны его были перевязаны,  что заняло немало времени, и его оставили, наконец, в покое, мистер Каркер  снова вскочил в седло и поехал оповестить домашних о происшествии.    

Его  лицо, лукавое и жестокое, но довольно красивое, если принять во внимание  правильные черты и овал, было особенно неприятно, когда он ехал с этим  поручением: его занимали лукавые и жестокие мысли и мечты скорее об отдаленных  возможностях, чем о заговорах и кознях, что побуждало его мчаться так, словно  он гнал перед собою живых людей. Выехав на более оживленную дорогу, он натянул,  наконец, поводья и замедлил ход коня, удерживая свою белоногую лошадь и  выбирая, по обыкновению, самый удобный путь; свое подлинное лицо он скрыл  насколько возможно под вкрадчивой, раболепной маской и ослепительной улыбкой.    

Он  подъехал к дому мистера Домби, спешился у двери и попросил разрешения повидать  миссис Домби по важному делу. Слуга, который провел его в кабинет мистера  Домби, вскоре вернулся и сказал, что в этот час миссис Домби не принимает  посетителей, и принес извинения, что не упомянул об этом раньше.    

Мистер  Каркер, вполне готовый к холодному приему, написал на визитной карточке, что  поневоле берет на себя смелость настаивать на свидании и никогда не дерзнул бы  сделать это вторично, если бы происшедшее событие не явилось для него  достаточным оправданием. Спустя недолгое время появилась служанка миссис Домби  и провела его наверх в будуар, где сидели вдвоем Эдит и Флоренс.    

Никогда  еще не казалась ему Эдит такой красивой. Как ни восхищался он ее лицом и  фигурой, как ни ярки были его чувственные воспоминания — никогда еще не  казалась она ему такой красивой.    

Ее  взгляд высокомерно упал на него, когда он остановился в дверях. Но он смотрел  на Флоренс, — впрочем, лишь в тот момент, когда поклонился, войдя в  комнату, — всем видом своим подчеркивая вновь приобретенную им власть; и  он торжествовал, увидев, что она в смущении опустила глаза, а Эдит привстала  ему навстречу.    

Он очень  сожалел, он был глубоко опечален; ему не хватало слов, чтобы объяснить, с какой  неохотою он взялся подготовить ее к сообщению о маленьком происшествии. Он  умолял миссис Домби не волноваться. Клялся честью, что нет никаких оснований  тревожиться. Но мистер Домби…    

Флоренс  вскрикнула. Он смотрел не на нее, а на Эдит — Эдит успокаивала и утешала ее.  Она не вскрикнула от испуга. Нет, нет.    

Во время  прогулки верхом произошел печальный случай. Лошадь мистера Домби оступилась, и  он был выброшен из седла.    

Флоренс  вне себя воскликнула, что, верно, он жестоко разбился, что он убит!    

Нет. Он  честью поклялся, что хотя мистер Домби и был сначала оглушен, но вскоре  очнулся; разумеется, он страдает от ушибов, но никакой опасности нет. В  противном случае он, злополучный вестник, никогда не отважился бы предстать  перед миссис Домби. Но это истинная правда, торжественно заверил он ее.    

Все это  он говорил, как бы отвечая Эдит, а не Флоренс; и взгляд его и улыбка  предназначались Эдит.    

Затем он  сообщил ей, где находится мистер Домби, и попросил представить в его распоряжение  карету, чтобы перевезти мистера Домби домой.    

— Мама, —  еле выговорила плачущая Флоренс, — если бы я могла поехать!    

Услышав  эти слова, мистер Каркер, смотревший на Эдит, украдкой бросил на нее многозначительный  взгляд и слегка покачал головой. Он видел, как она боролась с собой, прежде чем  ее красивые глаза ответили ему, но он вырвал у нее ответ — он дал ей понять,  что добьется ответа или же заговорит и жестоко ранит сердце Флоренс, — и  она ответила ему. Когда она отвела от него глаза, он посмотрел на нее так же,  как смотрел в то утро на картину.    

— Мне  поручено передать, — сказал он, — что новая экономка, — кажется,  ее зовут миссис Пипчин…    

Ничто не  могло ускользнуть от него. Он сразу понял, что приглашение Пипчин было новым  оскорблением, нанесенным мистером Домби своей жене.    

— Должна  распорядиться, чтобы, по желанию мистера Домби, постель ему приготовили внизу,  на его половине, так как эти комнаты он предпочитает всем остальным. Я не  замедлю вернуться к мистеру Домби. Незачем говорить вам, сударыня, что приняты  все меры, дабы обеспечить ему покой, и что он пользуется наилучшим уходом.  Разрешите повторить еще раз: нет никаких оснований тревожиться. Даже вы можете  быть совершенно спокойны, поверьте мне.    

Он  поклонился крайне почтительно и искательно, вернулся в комнату мистера Домби и,  распорядившись, чтобы карета была послана вслед за ним, снова сел на свою  лошадь и поехал в Сити. Он был очень задумчив, пока ехал туда, очень задумчив  там и очень задумчив в карете на обратном пути в харчевню, где остался мистер  Домби. И только у ложа сего джентльмена он снова стал самим собой и вспомнил о  своих зубах.    

Мистера  Домби, измученного болью, усадили под вечер в карету и обложили с одной стороны  подушками, а с другой поместился его помощник, облеченный доверием. Так как  надлежало избегать тряски, они ехали чуть ли не шагом, и было уже совсем темно,  когда его доставили домой. Миссис Пипчин, кислая и мрачная и не забывшая о  Перуанских копях, — в чем имели основание убедиться все домочадцы, —  встретила его у двери и расшевелила слуг, несколько раз окропив их словесным  уксусам, пока они переносили его в комнату. Мистер Каркер не покидал мистера  Домби, пока его не уложили в постель, а затем (мистер Домби не пожелал видеть  особ женского пола, за исключением превосходной Людоедки) еще раз посетил  миссис Домби, чтобы дать отчет о положении ее супруга.    

Он снова  застал Эдит вместе с Флоренс и снова обратился с успокоительными речами к Эдит  словно она была жертвой беспокойства. С таким жаром выражал он свое сочувствие,  что, прощаясь, дерзнул — бросив предварительно еще один взгляд в сторону  Флоренс — взять ее руку и, склонившись, поднести ее к своим губам.    

Эдит не  отняла руки и не ударила его этою рукою по белому лицу, хотя румянец залил ее  щеки, яркий огонек загорелся в глазах и она резко выпрямилась. Но, оставшись  одна в своей комнате, она ударила рукою по каминной полке так, что от одного  удара на руке показалась кровь, и протянула ее к огню, пылавшему в камине, как  будто не прочь была сунуть ее в огонь и сжечь.    

До  поздней ночи сидела она, сумрачная и прекрасная, перед угасающим пламенем и  следила за темными тенями на стене, словно мысли ее были осязаемы и отбрасывали  на эту стену тень. Какие бы видения, оскорбительные и позорные, какие бы  горькие предвестники грядущего ни мелькали перед ней, расплывчатые и огромные,  одна ненавистная фигура вела их против нее. И это был ее муж.    

 Глава XLIII    

Бдение в ночи    

     

Флоренс,  давно уже очнувшаяся от своих грез, грустно следила за отчуждением между ее отцом  и Эдит, видела, что пропасть между ними все расширяется, и знала, что горечь  накапливается с каждым днем. Это знание, ежедневно углублявшееся, сгущало тени,  омрачавшие ее любовь и надежду, пробуждало давнюю скорбь, ненадолго уснувшую, и  теперь эту скорбь было еще труднее нести, чем раньше.    

Тяжело  было — об этом знала только Флоренс! — когда нежность верной и пылкой души  оборачивалась мучительным чувством, а вместо ласки и заботы девушка постоянно  встречала пренебрежение и суровый отпор. Тяжело было испытывать то, что в  глубине души испытывала она, и ни разу не увидеть проблеска ответного чувства.  Но гораздо тяжелее было поневоле не доверять отцу и Эдит, такой ласковой и  милой, и думать о своей любви к нему и к ней со страхом, неуверенностью и недоумением.    

И,  однако, такие мысли начали возникать у Флоренс; это был вопрос, поставленный  перед нею непорочным ее сердцем, — вопрос, от которого она не могла  уклоняться. Она видела, что с Эдит отец холоден и сух так же, как и с ней;  суров, неумолим, непреклонен. Не сделало ли такое обращение несчастной и ее  родную мать, — со слезами на глазах спрашивала она себя, — и та  зачахла и умерла? Потом она думала о том, как надменна и величественна Эдит со  всеми — только не с нею, с каким презрением относится она к нему, как  сторонится его и что сказала она в тот вечер, когда вернулась домой. И вдруг  Флоренс начинало казаться чуть ли не преступным, что она любит ту, которая  враждует с ее отцом, и что в уединении своей комнаты отец, зная об этом, должен  почитать ее каким-то выродком, совершившим новое прегрешение, усугубив старую,  омытую столькими слезами вину, — то, что со дня своего рождения она так и  не завоевала отцовской любви. Но первое же ласковое слово Эдит, первый ласковый  взгляд прогонял эти мысли, и они становились проявлением черной  неблагодарности: кто, как не Эдит оживил печальное сердце Флоренс, такое  одинокое и такое измученное, и кто был лучшим его утешителем? Теперь, готовая  отдать свою душу обоим, зная, что они оба очень несчастны, и не уверенная в  своем долге по отношению к каждому из них, Флоренс, находясь возле Эдит,  страдала больше, чем в те времена, когда в печальном одиночестве хранила свою  тайну и ее красавица мама еще не вошла в этот дом.    

Одно  великое несчастье, более страшное, чем все остальные, миновало Флоренс. У нее  никогда не мелькало подозрение, что Эдит своею нежностью к ней увеличивала  расстояние, отделявшее ее от отца, или давала новый повод для неприязни. Если  бы Флоренс допускала эту возможность — какое бы это было для нее горе, какую  жертву постаралась бы она принести, бедная, любящая девочка! И небу одному  известно, как быстро и уверенно мог совершиться мирный ее уход к другому,  высшему отцу, который не отвергает любви своих детей и щадит их усталые,  разбитые сердца! Но дело обстояло иначе, и это было к лучшему.    

Никогда,  ни единым словом не обменивались теперь на эту тему Флоренс и Эдит. — Эдит  как-то сказала, что тут их должна разделять пропасть и молчание, подобное самой  смерти, — и Флоренс чувствовала ее правоту.    

Таково  было положение вещей, когда ее отца привезли домой, страдающего и беспомощного.  И он мрачно уединился в своих комнатах, где за ним ухаживали слуги и где Эдит  не навестила его, и рядом с ним не было ни единого друга или приятеля, кроме  мистера Каркера, который удалился около полуночи.    

— Что  и говорить, приятное общество, мисс Флой, — сказала Сьюзен Нипер. —  Да он настоящее сокровище! Если ему когда-нибудь понадобится рекомендация, не  советую ему приходить за ней ко мне, вот все, что я могу ему сказать!    

— Милая  Сьюзен, — перебила Флоренс, — перестаньте!    

— О,  легко сказать «перестаньте», мисс Флой, — возразила Нипер, весьма  рассерженная. — Но, прошу прощенья, у нас происходят такие вещи, что вся  кровь в жилах превращается в колючие булавки и иголки. Не подумайте дурно, мисс  Флой, я ничего не имею против вашей мачехи, которая всегда обходилась со мной,  как подобает леди, однако — должна сказать — она дама довольно чванная, хотя я  и не смею возражать против этого, но когда дело доходит до всяких миссис  Пипчин, и их назначают командовать нами, и они сторожат у двери вашего  папеньки, как крокодилы (хорошо еще, что они яиц не несут!), нам это уж слишком  обидно.    

— Папа  хорошего мнения о миссис Пипчин, Сьюзен, — возразила Флоренс, — и он  имеет право выбирать себе экономку. Пожалуйста, перестаньте!    

— Ну,  что ж, мисс Флой, — отозвалась Нипер, — когда вы говорите  «перестаньте», я всегда перестаю, — правда? Но миссис Пипчин действует на  меня, как зеленый крыжовник, мисс, ничуть не лучше.    

Сьюзен  была очень возбуждена и в своих речах относилась с чрезвычайным равнодушием к  знакам препинания в тот вечер, когда мистера Домби привезли домой, ибо когда  Флоренс послала ее вниз справиться о его здоровье, она принуждена была передать  свое поручение смертельному своему врагу, миссис Пипчин, а та взяла на себя  смелость, не доводя о нем до сведения мистера Домби, дать ответ, который мисс  Нипер назвала оскорбительным. В этом ответе Сьюзен Нипер усмотрела дерзость со  стороны сей образцовой жертвы Перуанских копей и пренебрежительное отношение к  ее молодой хозяйке, которое нельзя было простить; этим отчасти объяснялось ее  возбуждение. Впрочем, ее подозрения и недоверие все усиливались со дня свадьбы,  ибо, подобно многим особам с таким характером, как у нее, которые искренне и  сильно привязываются к человеку, занимающему, подобно Флоренс, гораздо более  высокое положение. Сьюзен была очень ревнива, и, разумеется, ее ревность  обратилась против Эдит, разделившей с ней власть и вставшей между ними.  Поистине горда и счастлива была Сьюзен Нипер, видя, что ее молодая хозяйка  выдвигается на подобающее ей место в доме, где в былые времена ею пренебрегали,  и что в красивой жене своего отца она обрела подругу и покровительницу; но тем  не менее Сьюзен не могла уступить этой красивой жене хотя бы крупицу Своей  власти, не ропща и не чувствуя к ней недоброжелательства, чему не преминула  найти оправдание в гордыне и страстности, подмеченных ею в характере этой леди.  Вынужденная после свадьбы отступить на задний план, мисс Нипер наблюдала  положение домашних дел с твердой уверенностью, что ничего доброго от миссис  Домби ждать нельзя; но при каждом удобном случае старалась подчеркнуть, что ни  единого дурного слова сказать о ней не может.    

— Сьюзен, —  сказала Флоренс, задумчиво сидевшая у стола, — сейчас очень поздно.  Сегодня мне больше ничего не понадобится.    

— Ах,  мисс Флой! — воскликнула Нипер. — Право же, я часто вспоминаю о тех  временах, когда я сидела с вами до более позднего часа и засыпала от усталости,  а у вас ни в одном глазу сна не было, все равно что в очках, но теперь к вам  приходит и сидит с вами ваша мачеха, мисс Флой, и, право же, я на это не  жалуюсь. Я ни слова против этого не скажу.    

— Я  не забуду, кто был старым моим другом в те времена, когда никого у меня не  было, Сьюзен, — ласково отозвалась Флоренс, — никогда не забуду!    

И,  подняв глаза, она обняла за шею свою скромную подругу, притянула ее к себе и  поцеловала, пожелав ей спокойной ночи; это так умилило мисс Нипер, что она  начала всхлипывать.    

— Дорогая  моя мисс Флой, — сказала Сьюзен, — позвольте мне еще раз спуститься  вниз и узнать, как себя чувствует ваш папенька, я знаю, что вы ужасно  беспокоитесь, позвольте же мне еще раз спуститься вниз и самой постучать к нему  в дверь.    

— Не  нужно, — сказала Флоренс, — ложитесь спать. Утром мы узнаем. Я сама  справлюсь об этом утром. Вероятно, мама была внизу, — Флоренс покраснела,  потому что на это она не надеялась, — а может быть, она сейчас там.  Спокойной ночи.    

Сьюзен  была растрогана и умолчала о том, считает ли она вероятным, что миссис Домби ухаживает  за своим супругом; затем, не сказав ни слова, она вышла. Оставшись одна,  Флоренс закрыла лицо руками, как, бывало, часто делала в прежние времена, и  дала волю слезам.    

Тоска,  вызванная семейными неладами и бедами; угасшая надежда — если можно назвать это  надеждой — когда-нибудь завоевать сердце отца; сомнения и страхи, заставлявшие  ее метаться между отцом и Эдит; ее любовь к обоим, жестокое разочарование и  скорбь о том, что суждено оборваться мечте, рожденной светлыми  надеждами, — все это сжимало ей сердце, и слезы бежали все быстрее. Мать и  брат умерли, отец равнодушен к ней, Эдит враждует с отцом, но любит ее и любима  ею. И Флоренс казалось, что ее любовь никогда не принесет ей счастья, на кого  бы ни была она обращена. Эту мучительную мысль она быстро отогнала, но с  другими мыслями, ее породившими, она слишком сжилась, чтобы можно было от них  отмахнуться; и ночь ее была тягостной.    

В это  раздумье вторгался — так было и в течение целого дня — образ отца, раненого,  измученного, лежащего у себя в комнате, покинутого самыми близкими людьми,  страдающего и одинокого. Страшная мысль, которая заставила ее вздрогнуть и  сжать руки — хотя она не в первый раз мелькала у нее в голове, — мысль,  что он может умереть, так и не увидев ее, не назвав по имени, потрясла все ее  существо. В смятении, с трепетом она подумала, что надо снова спуститься вниз и  подкрасться к его двери.    

Выйдя из  комнаты, она прислушалась. В доме было тихо и все огни погашены. Много, много  времени, — думала Флоренс, — прошло с тех пор, как она, бывало,  совершала ночное паломничество к его двери! Много, много времени прошло с тех  пор, как она вошла в полночь к нему и он вывел ее обратно на лестницу.    

Все с  тем же детским сердцем, с теми же детскими ласковыми и робкими глазами, с  волосами, распушенными, как в былые времена, Флоренс, чужая своему отцу в  расцвете юности, как и в пору детства, крадучись спустилась вниз, прислушиваясь  на ходу, и приблизилась к его комнате. Никто не шевелился в доме. Дверь была  приоткрыта, чтобы дать доступ воздуху; и была такая тишина, что Флоренс могла  расслышать потрескивание дров и тиканье часов на каминной полке.    

Она  заглянула в комнату. Экономка, завернувшись в одеяло, крепко спала в кресле у  камина. Дверь в соседнюю комнату была неплотно притворена, и перед ней стояла  ширма; но там горел свет, и отблеск падал на край его кровати. Прислушиваясь к  его дыханию, она поняла, что он спит. Это придало ей смелости, она обошла ширму  и заглянула в спальню.    

Один  взгляд, брошенный на лицо спящего, был для нее таким потрясением, как будто она  не ждала увидеть это лицо. Флоренс стояла, прикованная к месту, и — проснись он  сейчас — не могла бы пошевельнуться.    

Его лоб  был рассечен, и ему смачивали волосы, которые лежали, влажные и спутанные, на подушке.  Одна рука, покоившаяся поверх одеяла, была забинтована, и он был очень бледен.  Но не это сковало движения Флоренс после того, как она быстро взглянула на него  и убедилась, что он спокойно спит. Нечто совсем иное и более значительное  придавало ему в ее глазах такой торжественный вид.    

Ни разу  за всю свою жизнь не видела она его лица — или ей это только казалось — не омраченным  мыслью об ее присутствии. Ни разу за всю свою жизнь не видела она его лица без  того, чтобы надежда ее не угасла, а робкие глаза не опустились под его суровым,  равнодушным, холодным взглядом. Теперь же, смотря на него, она увидела впервые,  что его лицо не подернуто тем облаком, которое омрачило ее детство. Тихая,  безмятежная ночь спустилась взамен этого облака. При виде его лица можно было  подумать, что он заснул, благословляя ее.    

Проснись,  жестокий отец! Проснись, угрюмый человек! Время летит. Час приближается гневной  поступью. Проснись!    

Лицо его  не изменилось; и пока она смотрела на него с благоговейным страхом,  неподвижность его и спокойствие вызвали в ее памяти лица умерших. Такими были  они — покойные, такой будет она, его плачущая дочь, — кто скажет,  когда? — такими будут все, любящие, ненавидящие и равнодушные! Когда  пробьет час, он не покажется ему тяжелее, если она сделает то, что задумала  сделать, а для нее этот час, быть может, будет легче.    

Она  подкралась к кровати и, затаив дыхание, наклонилась, тихонько поцеловала его в  щеку, на минутку опустила голову на его подушку и, не смея прикоснуться к нему,  обвила рукой эту подушку, на которой он лежал.    

Проснись,  обреченный человек, пока она здесь! Время летит. Час приближается гневной поступью.  Шаги его раздаются в доме. Проснись!    

Мысленно  она молила бога благословить ее отца и смягчить его сердце, если может оно смягчиться,  или простить его, если он не прав, и простить ей эту молитву, которая казалась  почти нечестивой. И, помолившись, посмотрев на него сквозь слезы и робко  пробравшись к двери, она вышла из его спальни, миновала другую комнату и  скрылась.    

Он может  спать теперь. Он может спать, пока ему спится. Но, пробудившись, пусть поищет  он эту хрупкую фигурку и увидит ее возле себя, когда час пробьет!    

Горько и  тяжело было на сердце у Флоренс, когда она крадучись поднималась по лестнице. Тихий  дом стал еще более угрюмым после того, как она побывала внизу. — Сон отца,  который открылся ее глазам в глухой час ночи, обрел для нее торжественность  смерти и жизни. Благодаря ее таинственному и безмолвному посещению ночь стала  таинственной, безмолвной и гнетущей. Она не хотела, почти не в силах была  вернуться к себе в спальню, и, войдя в гостиную, где окутанная облаком луна  светила сквозь жалюзи, она посмотрела на безлюдную улицу.    

Горестно  завывал ветер. Фонари казались тусклыми и вздрагивали словно от холода. Далеко  в небе что-то мерцало — уже не было тьмы, но не было и света, — и зловещая  ночь дрожала и металась, как умирающие, которым выпала на долю беспокойная  кончина. Флоренс вспомнила, что когда-то, бодрствуя у постели больного, она  обратила внимание на эти мрачные часы и, с каким-то затаенным чувством  отвращения, испытала на себе их влияние; теперь это чувство было нестерпимо  гнетущим.    

В тот  вечер ее мама не заходила к ней в комнату, и отчасти по этой причине она  засиделась до позднего часа. Под влиянием своей тревоги, а также горячего  желания поговорить с кем-нибудь и стряхнуть этот гнет уныния и тишины Флоренс  отправилась в ее спальню.    

Дверь не  была заперта изнутри и мягко уступила нерешительному прикосновению ее руки. Она  удивилась при виде яркого света, а заглянув в комнату, удивилась еще больше,  увидев, что ее мама, полуодетая, сидит у потухшего камина, в котором  рассыпались, превратившись в золу, догоревшие угли. Ее красивые глаза были  устремлены в пространство, и в блеске этих глаз, в ее лице, в ее фигуре, и в  том, как она сжимала руками подлокотники кресла, словно собираясь вскочить,  выражалось такое мучительное волнение, что Флоренс пришла в ужас.    

— Мама! —  крикнула она. — Что случилось? Эдит вздрогнула и посмотрела на нее с таким  необъяснимым страхом, что Флоренс испугалась еще больше.    

— Мама! —  воскликнула Флоренс, бросаясь к ней. — Мамочка! Что случилось?    

— Мне  нездоровится, — сказала Эдит, дрожа и все еще глядя на нее со  страхом. — Мне снились дурные сны.    

— Но  вы еще не ложились, мама?    

— Да, —  сказала она. — Сны наяву.    

Черты ее  лица постепенно разгладились; она позволила Флоренс подойти ближе и, обняв ее,  сказала ей нежно:    

— Но  что здесь делает моя птичка? Что здесь делает моя птичка?    

— Я  беспокоилась, мама, потому что не видела вас сегодня вечером и не знала, как  здоровье папы, и я… Флоренс запнулась и умолкла.    

— Сейчас  поздно? — спросила Эдит, ласково приглаживая кудри, которые смешались с ее  собственными темными волосами и рассыпались по ее лицу.    

— Очень  поздно. Скоро рассвет.    

— Скоро  рассвет? — с удивлением повторила та.    

— Мамочка,  что у вас с рукой? — спросила Флоренс.    

Эдит  быстро отдернула руку и снова посмотрела на Флоренс со странным испугом  (казалось, у нее мелькнуло безумное желание спрятаться), но тотчас же сказала:  «Ничего, ничего. Ушибла». Потом добавила: «Моя Флоренс!» Потом начала тяжело  дышать и разрыдалась.    

— Мама! —  воскликнула Флоренс. — О мама, что мне делать, что должна я сделать, чтобы  нам было лучше. Можно ли что-нибудь сделать?    

— Ничего, —  ответила та.    

— Уверены  ли вы в этом? Неужели это невозможно? Если я, несмотря на наш уговор, скажу, о  чем я сейчас думаю, вы не будете меня бранить? — спросила Флоренс.    

— Это  бесполезно, — ответила та, — бесполезно! Я вам сказала, дорогая, что  мне снились дурные сны. Ничто не может их изменить или помешать их  возвращению. — Я не понимаю, — сказала Флоренс, глядя на ее  взволнованное лицо, которое как будто омрачилось под ее взглядом.    

— Мне  снился сон о гордыне, — тихим голосом сказала Эдит, — которая  бессильна пред добром и всемогуща пред злом; о гордыне, разжигаемой и  подстрекаемой в течение многих постыдных лет и искавшей убежища только в самой  себе; о гордыне, которая принесла тому, кто ею наделен, сознание глубочайшего  унижения и ни разу не помогла этому человеку восстать против унижения, избежать  его или крикнуть: «Не бывать этому!» Мне снился сон о гордыне, которая — если  бы разумно ее направляли — могла принести совсем иные плоды, но, искаженная и  извращенная, как и все качества, отличающие этого человека, только презирала  самое себя, ожесточала сердце и вела к гибели.    

Теперь  она не смотрела на Флоренс и не к ней обращалась, но говорила так, словно была  одна.    

— Мне  снился сон, — продолжала она, — о таком равнодушии и жестокосердии,  возникших из этого презрения к себе, из этой злосчастной, беспомощной, жалкой  гордыни, что человек безучастно пошел даже к алтарю, повинуясь старой, хорошо  знакомой, манящей руке, — о, мать, мать! — хотя он и отталкивал эту  руку, и желал раз и навсегда стать ненавистным себе самому и всем, только бы не  подвергаться ежедневно новым уколам. Гнусное, жалкое создание!    

Теперь,  мрачная и возбужденная, она была такою, как в ту минуту, когда вошла Флоренс.    

— Еще  снилось мне, — сказала она, — что этот человек, делая первую  запоздавшую попытку достигнуть цели, был попран грязными ногами, но поднял  голову и взглянул на того, кто его попирал. Мне снилось, что он ранен, загнан,  затравлен собаками, но отчаянно защищается и не помышляет сдаваться, и что-то  побуждает его ненавидеть попирающего, восстать против него и бросить ему вызов!    

Рука  Эдит крепче сжала дрожащую руку, которую она держала в своей, а когда она  посмотрела вниз, на встревоженное и недоумевающее лицо, ее нахмуренный лоб  разгладился.    

— О  Флоренс, — сказала Эдит, — мне кажется, сегодня ночью я была близка к  сумасшествию!    

И,  смиренно опустив свою гордую голову ей на грудь, она снова заплакала.    

— Не  покидайте меня! Будьте около меня! Вся надежда моя на вас! — эти слова она  повторяла десятки раз.    

Вскоре  она стала спокойнее и преисполнилась жалости к Флоренс, плачущей и бодрствующей  в такой поздний час. Заря уже занималась, и Эдит обняла Флоренс, уложила на  свою кровать и, не ложась сама, села около нее и сказала, чтобы та постаралась  заснуть.    

— Вы  устали, дорогая, вы расстроены, несчастливы и нуждаетесь в отдыхе.    

— Конечно,  я расстроена сегодня, милая мама, — сказала Флоренс, — но вы тоже  устали и тоже расстроены.    

— Нет,  мне станет лучше, если вы будете спать так близко, около меня, дорогая.    

Они  поцеловались, и Флоренс, измученная, постепенно погрузилась в дремоту; но когда  ее глаза сомкнулись и уже не видели липа, склонившегося над ней, так грустно  было думать о лине там, внизу, что в поисках утешения ее рука потянулась к  Эдит. — Однако даже в этом движении была нерешительность, опасение  изменить ему. Так, во сне, она старалась их примирить и показать им, что любит  их обоих, но не могла этого сделать, и печаль, терзавшая ее наяву, не покидала  ее и во сне.    

Эдит,  сидевшая у постели, смотрела на темные мокрые ресницы, смотрела с нежностью и жалостью,  ибо она знала правду. Но ее глаза сон сомкнуть не мог. Когда рассвело, она  по-прежнему сидела, настороженная и бодрствующая, держа в своей руке руку  спящей и время от времени шептала, глядя на умиротворенное лицо: «Будьте около  меня, Флоренс. Вся надежда моя на вас!»    

 Глава XLIV    

Разлука    

     

Рано,  хотя и не вместе с солнцем воспряла от сна Сьюзен Нипер. Необычайно  проницательные черные глаза этой молодой особы смотрели сумрачно, а это  несколько уменьшало их блеск и — вопреки обычным их свойствам — наводило на  мысль, что, пожалуй, иной раз они закрываются. К тому же они еще припухли,  словно накануне вечером эта особа проливала слезы. Но Нипер, нимало не  удрученная, была на редкость оживлена и решительна и как будто собиралась с  духом, чтобы совершить какой-то великий подвиг. Об этом можно было судить и по  ее платью, туже затянутому и более нарядному, чем обычно, и по тому, как она,  прохаживаясь по комнатам, трясла головой в высшей степени энергически.    

Короче  говоря, она приняла решение, дерзкое решение, заключавшееся в том, чтобы… проникнуть  к мистеру Домби и объясниться с этим джентльменом наедине. Я часто говорила,  что хотела бы это сделать, — грозно объявила она в то утро самой себе,  несколько раз тряхнув головой, — а теперь я это сделаю.    

Подстрекая  себя, со свойственной ей резкостью, к исполнению этого отчаянного замысла, Сьюзен  Нипер все утро вертелась в холле и на лестнице, не находя удобного случая для  нападения. Отнюдь не обескураженная этой неудачей, которая, в сущности, только  пришпорила ее и подбавила ей жару, она не уменьшала бдительности и, наконец,  под вечер обнаружила, что заклятый ее враг, миссис Пипчин, якобы бодрствовавшая  всю ночь, спит в своей комнате и что мистер Домби, оставленный без присмотра,  лежит у себя на диване.    

Тряхнув  не только головой, но на этот раз встряхнувшись всем телом, Сьюзен на цыпочках  подошла к двери мистера Домби и постучала.    

— Войдите! —  сказал мистер Домби.    

Сьюзен,  встряхнувшись еще раз, подбодрила себя и вошла.    

Мистер  Домби, созерцавший огонь в камине, бросил удивленный взгляд на гостью и слегка  приподнялся на локте. Нипер сделала реверанс.    

— Что  вам нужно? — спросил мистер Домби.    

— Простите,  сэр, я хочу поговорить с вами, — Сказала Сьюзен.    

Мистер  Домби пошевелил губами, как будто повторяя эти слова, но, казалось, он был  столь изумлен дерзостью молодой женщины, что не мог произнести их вслух.    

— Я  нахожусь у вас на службе, сэр, — начала Сьюзен Нипер с обычной своей  стремительностью, — вот уже двенадцать лет и состою при мисс Флой, моей  молодой хозяйке, которая и говорить-то хорошенько еще не умела, когда я только  что сюда поступила, и я была старой служанкой в этом доме, когда миссис Ричардс  была новой, быть может, я не Мафусаил[104],  но я и не грудной младенец.    

Мистер  Домби, приподнявшись на локте и не спуская с нее глаз, не сделал никаких  замечаний касательно этого предварительного изложения фактов.    

— Не  было на свете молодой леди чудеснее и милее, чем моя молодая леди, сэр, —  сказала Сьюзен, — а я знаю это лучше всех, потому что я видела ее в дни  горя и видела ее в дни радости (их было немного), я видела ее вместе с ее  братом и видела ее в одиночестве, а кое-кто никогда ее не видел, и я скажу  кое-кому и всем, да, скажу, — тут черноглазая тряхнула головой и тихонько  топнула ногой, — что мисс Флой — самый чудесный и самый милый ангел из  всех, ходивших по земле, и пусть меня разрывают на куски, сэр, все равно я буду  это повторять, хотя я, быть может, и не мученик Фокса[105].    

Мистер  Домби, бледный после своего падения с лошади, побледнел еще сильнее от негодования  и изумления и смотрел на говорившую таким взглядом, словно обвинял и зрение  свое и слух в том, что они ему изменили.    

— Нет  человека, который мог бы испытывать к мисс Флой иные чувства, кроме верности и  преданности, сэр, — продолжала Сьюзен, — и я не хвалюсь своей  двенадцатилетней службой, потому что я люблю мисс Флой! Да, я могу это сказать  кое-кому и всем, — тут черноглазая снова тряхнула головой и снова топнула  тихонько ногой, и чуть было по всхлипнула, — но верная и преданная служба,  надеюсь, дает мне право говорить, а говорить я должна и буду, плохо это или  хорошо.    

— Чего  вы хотите? — спросил мистер Домби, взирая на нее с гневом. — Как вы  смеете?    

— Чего  я хочу, сэр? Я хочу только поговорить — с должным уважением и никого не  оскорбляя, но откровенно, а как я смею — этого я и сама не знаю, а все-таки  смею! — сказала Сьюзен. — Ах, вы не знаете моей молодой леди, сэр,  право же, не знаете, никогда-то вы ее на знали!    

Мистер  Домби в бешенстве протянул руку к шнурку от звонка, но его не было по эту  сторону камина, а он не мог без посторонней помощи встать и обойти камин.  Зоркий глаз Нипер тотчас обнаружил беспомощное его положение, и теперь, как  выразилась она впоследствии, она почувствовала, что он от нее не ускользнет.    

— Мисс  Флой, — продолжала Сьюзен Нипер, — самая преданная, самая терпеливая,  самая почтительная и красивая из всех дочерей, и нет такого джентльмена, сэр,  хотя бы он был богат и знатен, как все самые знатные богачи в Англии, сложенные  вместе, который не мог бы ею гордиться, не пожелал бы, не должен был гордиться!  Если б он знал ей настоящую цену, он охотнее расстался бы со своей знатностью и  богатством и в лохмотьях просил бы милостыню у дверей, это я скажу кое-кому и  всем, — воскликнула Сьюзен, разрыдавшись, — только бы не терзать ее  нежное сердце, а я видела, как оно страдало в этом доме!    

— Вон! —  крикнул мистер Домби.    

— Прошу  прощенья, сэр, я не уйду, даже если бы мне пришлось оставить это место, —  отвечала упрямая Нипер, — которое я занимаю столько лет — и сколько всего  я за это время насмотрелась! — но я надеюсь, что у вас не хватит духу  прогнать меня от мисс Флой! Да, я не уйду, пока не выскажу все! Я, может быть,  и не индийская вдова, сэр, и не хотела бы ею стать, но если бы я решила сжечь  себя заживо, я бы это сделала! А я решила договорить до конца.    

Не менее  ясно, чем слова, свидетельствовало об этом выражение лица Сьюзен Нипер.    

— Из  всех, кто состоит у вас на службе, сэр, — продолжала черноглазая, —  нет никого, кто бы трепетал перед вами больше, чем я, и вы мне поверите, если я  осмелюсь сказать, что сотни и сотни раз собиралась поговорить с вами и никак не  могла отважиться вплоть до вчерашнего вечера, но вчера вечером я решилась.    

Мистер  Домби в припадке бешенства еще раз протянул руку к шнурку, которого не было, и,  не найдя его, дернул себя за волосы.    

— Я  видела, — говорила Сьюзен Нипер, — как мисс Флой выбивалась из сил,  когда была совсем ребенком, таким ласковым и терпеливым, что лучшие из женщин  могли бы брать с нее пример! Я видела, как она сидела до поздней ночи, чтобы  помочь своему больному брату приготовить уроки, я видела, как она ему помогала  и как ухаживала за ним в другую пору — кое-кому известно, когда это  было, — я видела, как она, без всякой поддержки и участия, выросла и,  слава богу, стала леди, которая может послужить украшением и оказать честь  любому обществу. И я всегда видела, как жестоко ею пренебрегали и как она от  этого страдала, — я это всем могу сказать и скажу, — и никогда она ни  слова не говорила, но если человек уважает и почитает тех, кто лучше его, это  еще не значит, что он должен поклоняться каменным идолам, и я хочу и должна  говорить!    

— Есть  здесь кто-нибудь? — громко крикнул мистер Домби. — Где слуги? Где  служанки? Неужели никого здесь нет?    

— Вчера  был уже поздний час, когда я ушла от моей милой молодой леди, а она еще не  легла спать, — продолжала Сьюзен, ни на что не обращая внимания, — и  я знаю, почему! Потому что вы больны, сэр, а она не знала, насколько это  серьезно, и этого было достаточно, чтобы сделать ее несчастной, и я видела, что  она несчастна, — я, быть может, не павлин, но у меня есть глаза[106], —  и я сидела у себя в комнате и думала, что, может быть, она чувствует себя  одинокой и я ей нужна. И тогда я увидела, как она крадучись спустилась вниз и  подошла к этой двери, как будто преступление — взглянуть на родного отца, а  потом крадучись вернулась назад и вошла в пустую гостиную и плакала так, что я  не могла слушать. Я не в силах была слушать, — сказала Сьюзен Нипер,  вытирая черные глаза и неустрашимо глядя в искаженное бешенством лицо мистера  Домби. — Не в первый раз я это слышала, а уже много, много раз! Вы не  знаете своей родной дочери, сэр, вы не знаете, что вы делаете, сэр, я скажу  кое-кому и всем, — воскликнула в заключение Сьюзен Нипер, — что это  стыдно и грешно!    

— Вот  тебе и на! — раздался голос миссис Пипчин, и черные бомбазиновые юбки  прекрасной перуанки ворвались в комнату. — Это еще что такое?    

Сьюзен  удостоила миссис Пипчин взглядом, который изобрела специально для нее, когда  они только что познакомились, и предоставила отвечать мистеру Домби.    

— Что  это такое? — повторил мистер Домби, чуть ли не с пеной у рта. — Что  это такое? У вас действительно есть основание об этом спрашивать, раз вы  занимаете место домоправительницы и обязаны следить за порядком. Вы знаете эту  женщину?    

— Я  знаю о ней очень мало хорошего, сэр, — прокаркала миссис Пипчин. —  Как вы посмели прийти сюда, дерзкая девчонка? Убирайтесь вон!    

Но  непреклонная Нипер, подарив миссис Пипчин еще один взгляд, не тронулась с  места.    

— По-вашему,  это значит управлять домом, сударыня, — сказал мистер Домби, — если подобные  особы осмеливаются приходить и говорить со мной? Джентльмен в своем собственном  доме, в своей собственной комнате принужден выслушивать дерзости служанок!    

— Сэр, —  сказала миссис Пипчин, мстительно сверкнув своими жесткими серыми  глазами, — я чрезвычайно сожалею. Это совершенно недопустимо. Это нарушает  все разумные правила. Но я с прискорбием должна сказать, сэр, что с этой  молодой женщиной невозможно справиться. Ее избаловала мисс Домби, и она никого  не слушается. Вы знаете, что это так, — резко сказала миссис Пипчин,  обращаясь к Сьюзен Нипер и качая головой. — Стыдитесь, дерзкая девчонка!  Убирайтесь вон!    

— Если  у меня служат люди, с которыми нельзя справиться, миссис Пипчин, — сказал  мистер Домби, снова поворачиваясь к камину, — полагаю, вы знаете, как с  ними поступить. Вы знаете, для чего вы здесь находитесь? Уведите ее!    

— Сэр,  я знаю, как нужно поступить, и, разумеется, так и поступлю, — ответила  миссис Пипчин. — Сьюзен Нипер, — это было сказано необычайно  резко, — предупреждаю вас об увольнении за месяц вперед.    

— О,  вот как! — надменно отозвалась Сьюзен.    

— Да, —  сказала миссис Пипчин, — и не смейте улыбаться, наглая девчонка!  Убирайтесь вон сию же минуту!    

— Я  уйду сию же минуту, можете не сомневаться в этом! — сказала острая на язык  Нипер. — Двенадцать лет я служила здесь и ходила за моей молодой хозяйкой,  и я не задержусь ни на час после того, как получила предупреждение от особы,  откликающейся на имя Пипчин. Будьте уверены, миссис Пипчин!    

— Наконец-то  мы избавимся от этой дряни! — сказала разгневанная старая леди. —  Убирайтесь вон, а не то я прикажу вас вывести!    

— Меня  утешает то, что сегодня я сказала правдивое слово, — объявила Сьюзен,  бросив взгляд на мистера Домби, — которое давно уже следовало сказать и  повторять почаще и пояснее, и никакие Пипчин — надеюсь, их так не много (тут  миссис Пипчин очень резко крикнула «Убирайтесь!», а мисс Нипер снова удостоила  ее взглядом), — не могут опровергнуть то, что я сказала, хотя бы они в  течение целого года, начиная с десяти часов утра и до полуночи, предупреждали  об увольнении и в конце концов умерли бы от истощения, а уж это был бы  настоящий праздник!    

С этими  словами мисс Нипер вышла, сопутствуемая своим врагом, поднялась к себе в  комнату с большим достоинством, к великой досаде задыхающейся от злости Пипчин,  села среди своих сундуков и расплакалась.    

Из этого  состояния ее вывел голос миссис Пипчин за дверью, оказавший весьма благотворное  и живительное действие.    

— Намерена  ли эта наглая тварь, — сказала свирепая Пипчин, — принять к сведению  сделанное предупреждение, или же не намерена?    

Мисс  Нипер отвечала из-за двери, что упомянутая особа, то есть «наглая тварь», не  проживает в этой части дома, но что зовут ее Пипчин и ее можно наши в комнате  экономки.    

— Нахалка! —  отрезала миссис Пипчин, дергая ручку двери. — Сию же минуту убирайтесь!  Сейчас же укладывайте свои пожитки! Как вы смеете говорить такие веши  благородной женщине, которая видела лучшие дни?    

На это  мисс Нипер ответствовала из своей крепости, что она жалеет эти лучшие дни,  которые видели миссис Пипчин, и считает, что самые худшие дни в году больше  подошли бы для этой леди, хотя и они слишком хороши для нее.    

— Но  вам незачем поднимать шум у моей двери, — продолжала Сьюзен Нипер, —  и пачкать своим глазом замочную скважину. Я укладываюсь и ухожу, можете  показать это под присягой.    

В ответ  на такое сообщение вдовица выразила живейшее удовольствие и, сделав несколько замечаний  о дерзких девчонках вообще, и главным образом об их пороках, если эти девчонки  избалованы мисс Домби, удалилась за жалованием для Нипер. Затем Сьюзен Нипер  занялась приведением в порядок своих сундуков, чтобы отбыть немедленно и с  достоинством, и все время горестно всхлипывала, думая о Флоренс.    

Предмет  ее сожалений не замедлил явиться к ней, ибо вскоре по всему дому  распространился слух, что Сьюзен Нипер повздорила с миссис Пипчин, что обе они  апеллировали к мистеру Домби, что в комнате мистера Домби произошла  беспримерная сцена и что Сьюзен уходит. Последний из этих туманных слухов  оказался столь справедливым, что когда Флоренс вошла в комнату Сьюзен, та уже  заперла последний сундук и сидела на нем, надев шляпку.    

— Сьюзен, —  воскликнула Флоренс, — вы меня покидаете! Вы!    

— Ох,  ради всего святого, мисс Флой, — рыдая, сказала Сьюзен, — не говорите  мне ни слова, не то я унижу себя перед этими Пи-и-ипчин, а я не хочу, чтобы они  видели меня плачущей, мисс Флой, ни за что на свете!    

— Сьюзен! —  сказала Флоренс. — Дорогая моя, мой старый друг! Что я буду делать без  вас? Неужели вы можете от меня уйти?    

— Н-н-нет,  моя миленькая, дорогая мисс Флой, право же, не могу! — всхлипывала  Сьюзен. — Но этому нельзя помочь, я исполнила свой долг, мисс, право же  исполнила! Это не моя вина. Я подчи-и-инилась неизбежному. Я не могла заткнуть  себе рот, иначе я бы никогда не ушла от вас, дорогая моя, а в конце концов мне  приходится уйти, не говорите со мной, мисс Флой, потому что хотя я и очень  стойкая, но все-таки, моя милочка, я — не мраморный дверной косяк.    

— Что  такое? В чем дело? — спрашивала Флоренс. — Неужели вы мне не  объясните?    

Но  Сьюзен только качала головой.    

— Н-н-нет,  дорогая моя. Не спрашивайте меня, потому что я не должна говорить, и, что бы вы  ни делали, не пытайтесь замолвить за меня словечко, чтобы я осталась, потому  что не может этого быть, и вы только себе повредите, и да благословит вас бог,  мою ненаглядную, а вы простите мне все дурное, что я делала, и все мои выходки  за эти годы!    

Высказав  от всей души эту просьбу, Сьюзен обняла свою хозяйку.    

— Дорогая  моя, — сказала Сьюзен, — много может быть у вас служанок, которые с  радостью будут вам прислуживать добросовестно и честно, но не найдется такой,  которая бы служила вам так преданно и любила вас так горячо! Вот это  единственное мое утешение. Проща-а-айте, милая мисс Флой!    

— Куда  вы хотите поехать, Сьюзен? — спросила ее плачущая хозяйка.    

— У  меня есть брат в деревне, фермер в Эссексе, — сказала убитая горем  Нипер, — он разводит ко-о-ров и свиней, и я поеду к нему в почтовой карете  и оста-анусь у него, и не беспокойтесь обо мне, потому что у меня есть деньги в  сберегательной кассе, дорогая моя, и я бы ни за что, ни за что не могла  поступить сейчас на другое место, ненаглядная моя хозяйка! — Сьюзен  закончила свою речь горестными рыданиями, которые, к счастью, были прерваны голосом  миссис Пипчин, раздавшимся внизу, после чего Сьюзен вытерла красные и припухшие  глаза и сделала жалкую попытку весело окликнуть мистера Таулинсона и попросить,  чтобы он нанял кэб и отнес вниз вещи.    

Флоренс,  бледная, встревоженная и удрученная, даже теперь не смея вмешиваться из боязни  вызвать новую размолвку между отцом и его женой (чье мрачное, негодующее лицо  послужило несколько минут назад предостережением ей) и опасаясь, что сама она  каким-то образом связана с увольнением старой своей служанки и подруги, плача  спустилась в будуар Эдит, куда отправилась попрощаться Нипер.    

— Ну,  вот и кэб, вот и сундуки, убирайтесь! — сказала миссис Пипчин, появляясь в  ту же секунду. — Прошу прощенья, сударыня, но мистер Домби отдал  строжайшее распоряжение.    

Эдит,  которую причесывала ее горничная, — сегодня она обедала в гостях, —  сохранила свою презрительную мину и осталась совершенно невозмутимой.    

— Вот  ваши деньги! — сказала миссис Пипчин, которая, следуя своей системе и  памятуя о копях, привыкла помыкать слугами так же, как помыкала своими  брайтонскими пансионерами, навеки ожесточив юного Байтерстона. — И чем  скорее вы уберетесь из этого дома, тем лучше.    

У Сьюзен  не хватило духу хотя бы бросить взгляд на миссис Пипчин. Она сделала реверанс  миссис Домби (та не сказала ни слова и наклонила голову, избегая смотреть на  кого бы то ни было, кроме Флоренс) и в последний раз обняла на прощанье свою  хозяйку, которая в свою очередь обняла ее. В этот критический момент лицо  бедной Сьюзен, обуреваемой волнением и мужественно подавляющей рыдания из  страха, что они прорвутся и позволят миссис Пипчин восторжествовать, претерпевало  изумительные и доселе невиданные изменения.    

— Прошу  прошения, мисс, — сказал, обращаясь к Флоренс, мистер Таулинсон, стоявший  с сундуками за дверью, — но мистер Тутс находится в столовой, посылает  свой привет и желает знать, как себя чувствуют Диоген и хозяйка.    

С  быстротою молнии Флоренс выскользнула из комнаты и поспешно сбежала вниз, где  мистер Тутс, в великолепнейшем костюме, очень тяжело дышал от неуверенности и  возбуждения при мысли о возможном ее появлении.    

— О,  как поживаете, мисс Домби? — спросил мистер Тутс. — Господи, помилуй!    

Это  последнее восклицание было вызвано глубокой тревогой мистера Тутса при виде  огорченного лица Флоренс; он немедленно перестал хихикать и превратился в  олицетворение отчаяния.    

— Дорогой  мистер Тутс, — сказала Флоренс, — вы так добры ко мне, вы так  преданы, что, мне кажется, я могу просить вас об одной услуге.    

— Мисс  Домби, — ответствовал мистер Тутс, — если вы только скажете, какая  это услуга, вы… вы вернете мне аппетит, который, — с чувством сказал  мистер Тутс, — я давно уже потерял.    

— Сьюзен,  старый мой друг, самый старый из всех моих друзей, — сказала  Флоренс, — неожиданно собралась покинуть этот дом, совсем одна, бедняжка.  Она едет к себе домой, в деревню. Могу ли я попросить вас, чтобы вы о ней  позаботились и усадили ее в почтовую карету?    

— Мисс  Домби, — ответил мистер Тутс, — поистине вы мне оказываете честь и  милость. Это доказательство вашего доверия после того, как я был такой скотиной  там, в Брайтоне…    

— Да, —  быстро перебила Флоренс, — нет… не думайте об этом. Значит, вы будете так  добры и поедете? И подождете ее у двери — она сейчас выйдет? Благодарю вас  тысячу раз! Как вы меня успокоили! Она не будет чувствовать себя такой  одинокой. Если бы вы знали, как я вам благодарна и каким добрым другом я вас  считаю!    

И  Флоренс с волнением благодарила его снова и снова, и мистер Тутс, также с  волнением, поспешил удалиться — но пятясь, чтобы до последней минуты не  спускать с нее глаз.    

У  Флоренс не хватило духу выйти, когда она увидела бедную Сьюзен в холле, откуда  миссис Пипчин спешила ее прогнать, тогда как Диоген прыгал вокруг нее и, до  последней степени устрашая миссис Пипчин, старался вцепиться зубами в ее  бомбазиновые юбки, и горестно завывал при звуке ее голоса, ибо славная дуэнья  внушала ему непреодолимое и глубочайшее отвращение. Но Флоренс видела, как  Сьюзен пожала руку всем слугам и оглянулась на старый дом; она видела, как  Диоген бросился за кэбом, намереваясь следовать за ним, и никак не мог  постигнуть, что больше он никаких прав не имеет на сидящую в нем особу; а затем  дверь захлопнулась, суматоха улеглась, и Флоренс залилась слезами, оплакивая  потерю старой подруги, которую никто не мог заменить. Никто. Никто.    

Мистер  Тутс, верная и честная душа, мгновенно остановил экипаж и сообщил Сьюзен Нипер  о данном ему поручении, после чего та разрыдалась еще пуще.    

— Клянусь  душой и телом, — сказал мистер Тутс, усаживаясь рядом с ней, — я вам  сочувствую! Честное слово, мне кажется, вы вряд ли понимаете свои чувства  лучше, чем я. Я не могу вообразить ничего более ужасного, чем необходимость  расстаться с мисс Домби.    

Теперь  Сьюзен отдалась своему горю, и действительно жалко было смотреть на нее.    

— Прошу  вас, — сказал мистер Тутс, — не надо! Я знаю, что сейчас делать.    

— Что,  мистер Тутс? — спросила Сьюзен.    

— Поедем  ко мне и пообедаем перед вашим отъездом, — сказал мистер Тутс. — Моя  кухарка — весьма почтенная женщина, добрейшая душа, и она с радостью о вас  позаботится. Ее сын, — дополнил эту рекомендацию мистер Тутс, —  воспитывался в приюте для бедных детей и взлетел на воздух на пороховом заводе.    

Сьюзен  приняла любезное приглашение, и мистер Тутс отвез ее к себе на квартиру, где их  встретили упомянутая матрона, вполне оправдавшая его рекомендацию, и Петух,  который в первую минуту при виде леди в экипаже предположил, что по его совету  мистер Домби был, наконец, сбит с ног ударом, а мисс Домби похищена. Этот  джентльмен привел в немалое изумление мисс Нипер, ибо после поражения,  нанесенного ему Проказником, физиономия его столь пострадала, что ее вряд ли  можно было показывать в обществе на радость зрителям. Сам Петух объяснял эту  расправу тем, что ему не повезло и голова его оказалась зажатой под левой рукой  противника, после чего Проказник жестоко его избил и швырнул наземь. Но из  опубликованного отчета об этом великом состязании выяснилось, что Проказник с  самого начала подбил глаз Петуху, осыпал его градом ударов, сбил с ног и  доставил ему целую гору неприятностей, а затем окончательно расправился с ним.    

После  сытного обеда, предложенного с большим радушием, Сыозен, уже в другом экипаже,  отправилась в контору почтовых карет; рядом с ней по-прежнему сидел мистер  Тутс, а на козлах Петух, который, быть может, и оказывал честь маленькой  компании благодаря моральному своему весу и героической репутации, однако,  принимая во внимание его внешность, вряд ли мог служить украшением, ибо все  лицо его было облеплено пластырями. Но Петух втайне дал себе клятву, что ни за  что не покинет мистера Тутса (который втайне мечтал от него избавиться) до тех  пор, пока не обоснуется в каком-нибудь трактире, закрепив за собою право  торговать под прежней вывеской, и, стремясь заняться этой торговлей и как можно  скорее спиться окончательно, он прилагал все усилия к тому, чтобы сделать свое  присутствие неприемлемым для окружающих.    

Ночная  карета, в которой предстояло ехать Сьюзен, должна была тронуться в путь с  минуты на минуту. Мистер Тутс, усадив ее, мешкал в нерешительности у окна, пока  кучер собирался влезть на козлы; затем, встав на подножку и просунув внутрь  лицо, которое при свете фонаря казалось встревоженным и смущенным, он отрывисто  сказал:    

— Послушайте,  Сьюзен. Мисс Домби, знаете ли…    

— Да,  сэр?    

— Как  вы думаете, она могла бы… знаете ли… а?    

— Простите,  мистер Тутс, — сказала Сьюзен, — я вас не понимаю.    

— Как  вы думаете, она могла бы, знаете ли… не сейчас, а со временем… когда-нибудь…  по-полюбить меня? Ну, вот! — сказал бедный мистер Тутс.    

— Ох,  нет! — ответила Сьюзен, покачивая головой. — Я бы сказала, что  никогда. Ни-ког-да!    

— Благодарю  вас! — сказал мистер Тутс. — Это не имеет никакого значения.  Спокойной ночи. Это не имеет никакого значения, благодарю вас!    

 Глава XLV    

Доверенное лицо    

     

Эдит  выезжала в тот день одна и вернулась домой рано. Было только начало  одиннадцатого, когда ее экипаж свернул в улицу, где она жила.    

На ее  лице была все та же маска равнодушия, как и тогда, когда она одевалась; и венок  обвивал все то же холодное и спокойное чело. Но было бы лучше, если бы ее  нетерпеливая рука оборвала все листья и цветы или мятущаяся и затуманенная  голова смяла этот венок в поисках местечка, где можно отдохнуть, — было бы  лучше, если бы венок не украшал столь невозмутимого чела. Эта женщина была  такой упорной, такой неприступной, такой безжалостной, что, казалось, ничто не  могло смягчить ее нрав, и любое событие только ожесточало ее.    

Остановившись  у подъезда, она собиралась выйти из экипажа, как вдруг какой-то человек,  бесшумно выскользнув из холла и стоя с непокрытой головой, предложил ей руку.  Слугу он отстранил, и ей ничего не оставалось, как опереться на нее; и тогда  она узнала, чья это рука.    

— Как  себя чувствует ваш больной, сэр? — спросила она с презрительной усмешкой.    

— Ему  лучше, — ответил Каркер. — Он выздоравливает. Я распрощался с ним на  ночь.    

Она  наклонила голову и стала подниматься по лестнице; он последовал за ней и  сказал, стоя у нижней ступеньки:    

— Сударыня,  могу я просить, чтобы вы приняли меня на одну минуту?    

Она  остановилась и оглянулась.    

— Сейчас  поздно, сэр, и я утомлена. У вас срочное дело?    

— Крайне  срочное, — ответил Каркер. — Раз уж мне посчастливилось встретить  вас, разрешите повторить мою просьбу.    

Она  посмотрела вниз, на его свергающие зубы, а он посмотрел на нее, облеченную в  великолепное платье, и снова подумал о том, как она красива.    

— Где  мисс Домби? — громко спросила она слугу.    

— В  будуаре, сударыня.    

— Проводите  туда!    

Снова  обратив взор на учтивого джентльмена, стоявшего у нижней ступеньки, и едва  заметным кивком давая ему разрешение следовать за нею, она пошла дальше.    

— Прошу  прошенья. Сударыня! Миссис Домби! — воскликнул вкрадчивый и проворный Каркер,  мгновенно очутившись рядом с ней. — Разрешите умолять вас о том, чтобы  мисс Домби при этом не присутствовала!    

Она  бросила на него быстрый взгляд, но по-прежнему сохраняла спокойствие и  самообладание.    

— Я  бы хотел пощадить мисс Домби, — тихо произнес Каркер, — и не доводить  до ее сведения то, что я имею сказать. Во всяком случае, я бы хотел, чтобы вы,  сударыня, сами решали, должна она об этом знать или нет. Я обязан так  поступить. Это мой долг по отношению к вам. После нашей последней беседы было  бы чудовищно, если бы я поступил иначе.    

Она  медленно отвела взгляд от его лица и, повернувшись к слуге, сказала:    

— Проводите  в какую-нибудь другую комнату!    

Тот  повел их в гостиную, где тотчас зажег огонь и вышел. Ни слова не было сказано,  пока он оставался в комнате. Эдит величественно опустилась на диван у камина, а  мистер Каркер, держа в руке шляпу и не отрывая глаз от ковра, стоял перед нею  поодаль.    

— Прежде  чем выслушать вас, сэр, — сказала Эдит, когда дверь закрылась, — я  хочу, чтобы вы меня выслушали.    

— Обращенные  ко мне слова, миссис Домби, — ответил он, — хотя бы произносимые в  тоне незаслуженного упрека, являются столь великой честью, что я со всею  готовностью подчинился бы ее желанию даже в том случае, если бы не был ее  слугой.    

— Если  тот человек, с которым вы только что расстались, сэр, — мистер Каркер  поднял глаза, как бы желая выразить изумление, но она встретила его взгляд и  заставила его молчать, — дал вам какое-нибудь поручение ко мне, то не трудитесь  его передавать, потому что я не стану слушать. Вряд ли мне нужно спрашивать,  что привело вас сюда. Я ждала вас последние дни.    

— Мое  несчастье заключается в том, — ответил он, — что именно это дело  привело меня сюда совершенно против моего желания. Разрешите вам сказать, что я  пришел сюда еще по одному делу. О первом уже упомянуто.    

— С  ним покончено, сэр, — сказала она. — Если же вы к нему вернетесь…    

— Неужели  миссис Домби полагает, что я вернусь к нему вопреки ее запрещению? —  сказал Каркер, подходя ближе. — Может ли быть, что миссис Домби, отнюдь не  считаясь с тягостным моим положением, решила не отделять меня от моего  руководителя и тем самым умышленно относится ко мне в высшей степени  несправедливо?    

— Сэр, —  ответила Эдит, в упор устремив на него мрачный взгляд и говоря с нарастающим  возбуждением, от которого раздувались надменно ее ноздри, вздымалась грудь и  трепетал нежный белый пух на накидке, небрежно прикрывавшей ее плечи, которые  ничего не теряли от соседства с этим белоснежным пухом, — почему вы  разыгрываете передо мною эту роль, говорите мне о любви и уважении к моему мужу  и делаете вид, будто верите, что я счастлива в браке и почитаю своего мужа? Как  вы смеете так оскорблять меня, раз вам известно… известно не хуже, чем мне,  сэр, я это видела в каждом вашем взгляде, слышала в каждом вашем слове, —  что любви между нами нет, есть отвращение и презрение, и что я презираю его  вряд ли меньше, чем самое себя за то, что принадлежу ему? Отношусь  несправедливо! Да если бы я воздала должное той пытке, какой вы меня  подвергаете, и оскорблениям, какие вы мне наносите, я бы должна была вас убить!    

Она  спросила его, почему он так поступает. Не будь она ослеплена своей гордыней,  гневом и сознанием своего унижения — а это сознание у нее было, сколь бы злобно  ни смотрела она на Каркера, — она прочла бы ответ на его лице: для того,  чтобы исторгнуть у нее эти слова.    

Она не  прочла этого ответа, и ей не было дела до выражения его лица. Она помнила  только о борьбе и тех обидах, какие перенесла и какие ей еще предстояло  перенести. Всматриваясь пристально в них, — но не в него, — она  ощипывала крыло какой-то редкостной и прекрасной птицы, которое, служа ей  веером, висело на золотой цепочке у пояса; и перья падали дождем на пол. Ее  взор не заставил его отшатнуться, но с видом человека, который может дать  удовлетворительный ответ и не замедлит его дать, он выждал, пока она не  овладела собой настолько, что исчезли внешние признаки гнева. И тогда он  заговорил, глядя в ее сверкающие глаза.    

— Сударыня, —  сказал он, — я знаю, знал и до сегодняшнего дня, что не снискал вашего расположения;  знал я также и причину. Да, я знал причину. Вы так откровенно говорили со мной;  я чувствую такое облегчение, удостоившись вашего доверия…    

— Доверия! —  повторила она с презрением. Он пропустил это мимо ушей.    

— …что  не буду ничего утаивать. Да, я видел с самого начала, что у вас нет любви к  мистеру Домби. Как могла бы она возникнуть между двумя столь разными людьми?  Впоследствии я увидел, что чувство более сильное, чем равнодушие, зародилось в  вашем сердце — да и могло ли быть иначе, если принять во внимание ваше  положение? Но подобало ли мне взять на себя смелость открыть вам то, что я  знал?    

— Подобало  ли вам, сэр, — отозвалась она, — притворяться, будто вы уверены в  противоположном, и дерзко твердить мне об этом изо дня в день?    

— Да,  сударыня, подобало! — с жаром возразил он. — Если бы я этого не  делал, если бы я поступал иначе, я бы не говорил с вами так, как говорю сейчас.  А я предвидел — кто мог лучше предвидеть, ибо кто знает мистера Домби лучше,  чем я? — что, если только ваш нрав не окажется таким же покладистым и  уступчивым, как смиренный нрав его первой супруги, а этому я не верил…    

Высокомерная  улыбка дала ему понять, что он может повторить эти слова.    

— А  этому я не верил, — да, я предвидел, что, по всей вероятности, настанет  время, когда такое взаимопонимание, к какому мы сейчас пришли, может оказаться  полезным.    

— Полезным  кому, сэр? — пренебрежительно спросила она.    

— Вам!  Не говорю — мне, так как предпочитаю воздержаться даже от таких умеренных  похвал мистеру Домби, какие я, по чести, мог бы высказать, если бы не боялся  сказать что-либо неприятное той, чье отвращение и презрение столь  глубоки! — выразительно добавил он.    

— Сэр, —  сказала Эдит, — вы были честны, упомянув об «умеренных похвалах» и говоря  даже о нем таким пренебрежительным тоном: ведь вы — первый его советчик и  льстец!    

— Советчик  — да, — сказал Каркер. — Льстец — нет. Не совсем искренним я,  пожалуй, должен себя признать. Но наша выгода и удобства обычно побуждают  многих из нас выражать чувства, которых мы не испытываем. Каждый день мы видим  товарищества, построенные на выгоде и удобствах, дружбу, деловые связи,  построенные на выгоде и удобствах, браки, построенные на выгодах и удобствах.    

Она  закусила свои кроваво-красные губы, но продолжала следить за ним тем же мрачным  пристальным взглядом.    

— Сударыня, —  сказал мистер Каркер, с величайшим почтением и предупредительностью садясь в  кресло рядом с ней, — зачем мне колебаться, раз я всецело вам предан, и  почему не говорить откровенно? Вполне естественно, что леди, одаренная столь  блестящими качествами, сочла возможным изменить характер своего супруга —  изменить его к лучшему.    

— Это  неестественно для меня, сэр, — возразила она. — Таких надежд и таких  намерений у меня никогда не было.    

Гордое,  бесстрастное лицо говорило, что она не намерена воспользоваться предложенными  им личинами и готова смело пойти на любое разоблачение, не заботясь о том, в  каком виде она предстанет перед таким человеком, как он.    

— По  крайней мере было естественно, — продолжал он, — что вы почитали  вполне возможным жить с мистером Домби в качестве его супруги, не подчиняясь  ему и в то же время не доходя до таких резких столкновений. Но, сударыня,  рассуждая таким образом, вы не знали мистера Домби (в чем и убедились с тех  пор). Вы не знали, как он требователен и как он горд или, — если разрешите, —  как он порабощен своим же собственным величием и идет, впряженный в свою  собственную триумфальную колесницу, подобно быку под ярмом, помышляя лишь о  том, что эта колесница находится за его спиной и нужно ее тащить через все и  вся.    

Зубы его  сверкнули, когда он, злобно смакуя собственное тщеславие, продолжал:    

— Мистер  Домби поистине неспособен отнестись с подлинным вниманием как к вам, сударыня,  так и ко мне. Сравнение крайне рискованное — я его сделал умышленно, — но  верное. Мистер Домби, пользуясь полнотой власти, попросил меня — я это услышал  от него самого вчера утром, — чтобы я был посредником между ним и вами,  ибо ему известно, что я неприятен вам, но именно через меня он хочет наказать  вас за ваше упорство; к тому же он несомненно считает, что принять такого  посла, как я, слугу, состоящего у него на жаловании, унизительно — не для той  леди, с которой я имею счастье беседовать, — о ней он не помышляет, —  но для его жены, являющейся лишь частицей его самого. Вы можете себе  представить, как мало он со мною считается, как он не допускает мысли, что у  меня есть какие-то личные чувства или мнения, если говорит мне напрямик, что  мне дано это поручение. Вы понимаете, с каким безразличием он относится к вашим  чувствам, угрожая прислать к вам такого вестника. И вы, конечно, не забыли, что  он уже сделал это.    

Она  по-прежнему следила за ним внимательно. Но и он следил за ней и видел, как  намек на то, что ему известно кое-что из объяснения, происшедшего между нею и  ее мужем, ранил ее высокомерную грудь, словно отравленная стрела.    

— Обо  всем этом я напоминаю вам не для того, чтобы расширить пропасть между вами и мистером  Домби, сударыня… боже сохрани! какая была бы мне от этого польза… но лишь с  целью указать, сколь безнадежно было бы внушить мистеру Домби мысль, что в  случае, когда затронуты его интересы, надлежит думать еще о ком-то, кроме  самого себя. Полагаю, что мы, лица, его окружающие и занимающие то или иное  положение, сделали свое дело, укрепив эту его точку зрения; но не сделай этого  мы, это сделали бы другие — иначе они не находились бы при нем. И так было всегда,  с самого его рождения. Короче говоря, мистеру Домби приходилось иметь дело  только с теми, кто был ему послушен и зависел от него, кто опускался на колени  и склонял перед ним голову. Он никогда не знал, что значит иметь дело с  возмущенной гордостью и гневом, восставшими против него.    

«Но он  узнает это теперь!» — казалось, произнесла она, хотя губы ее оставались  сжатыми, а взгляд — неподвижным. Он видел, как снова затрепетал нежный пух, он  видел, как она на одно мгновение прижала к груди крыло прекрасной птицы. И  свернувшаяся змея распустила еще одно из своих колец.    

— Мистер  Домби, — сказал он, — весьма почтенный джентльмен, но он склонен  извращать даже факты, толкуя их согласно своим желаниям! Вряд ли я могу  привести лучший пример, но он искренне верит (вы мне простите безумие этих  слов; безумец не я), что суровость, с какою он высказал свое мнение теперешней  его жене по одному поводу, быть может ей памятному, — это было еще до  прискорбной кончины миссис Скьютон, — произвела ошеломляющее впечатление и  в тот момент совершенно ее укротила!    

Эдит  засмеялась. Незачем говорить — как резко и немелодично. Достаточно сказать, что  он рад был услышать ее смех.    

— Сударыня, —  продолжал он, — я с этим покончил. Ваши убеждения столь глубоки и, в этом  я не сомневаюсь, столь непоколебимы, — последние слова он произнес  медленно и очень выразительно, — что я почти опасаюсь снова вызвать ваше  неудовольствие. Но я должен признаться, что, невзирая на его недостатки и  полную мою осведомленность о них, я постепенно привык к мистеру Домби и  научился уважать его. Верьте мне, я это говорю не для того, чтобы хвалиться  чувством, столь чуждым вашему и отнюдь не вызывающим вашей симпатии, — о,  как это было отчетливо, ясно и выразительно сказано! — но для того, чтобы  уверить вас, каким преданным вашим слугой являюсь я при столь печальных  обстоятельствах и с каким негодованием отношусь к той роди, какую меня заставляют  исполнять!    

Она как  будто боялась оторвать от него взгляд.    

Теперь  оставалось развернуть последнее кольцо!    

— Уже  поздно, — помолчав, сказал Каркер, — а вы, по вашим словам, утомлены.  Но я не должен забывать о том, что у меня есть к вам еще одно дело. Я вам  должен посоветовать, я должен умолять вас — для этого у меня есть веские  причины. — настойчиво умолять, чтобы вы были осмотрительны, проявляя свое  участие к мисс Домби.    

— Осмотрительна?  Что вы хотите этим сказать?    

— Старайтесь  не обнаруживать чрезмерной привязанности к этой молодой леди.    

— Чрезмерной  привязанности, сэр? — воскликнула Эдит, нахмурив свой широкий лоб и привстав  с места. — Кто может судить о моей привязанности или измерять ее? Вы?    

— Не  я это делаю. — Он был смущен или притворялся смущенным.    

— Кто  же?    

— Неужели  вы не можете угадать, кто?    

— Я  не желаю угадывать, — ответила она.    

— Сударыня, —  сказал он после недолгого колебания, так же, как и раньше, они не спускали глаз  друг с друга, — я нахожусь в затруднительном положении. Вы мне сказали, что  не желаете получать через меня никаких уведомлений, и вы запретили мне  возвращаться к этому предмету; но эти два предмета, как я увидел, столь тесно  связаны, что — если вас не удовлетворит неясное предостережение, исходящее от  того, кто сейчас имеет честь пользоваться вашим доверием, хотя ему пришлось  предварительно навлечь на себя вашу немилость, — что я должен нарушить  наложенный вами запрет.    

— Вам  известно, что вы можете это сделать, сэр, — сказала Эдит, — Нарушайте  его.    

Какая  бледная, какая трепещущая, какая взволнованная! Так, стало быть, он не ошибся в  своих расчетах!    

— Его  распоряжения, — сказал он, — возлагали на меня обязанность уведомить  вас, что ваше поведение по отношению к мисс Домби ему не нравится; что оно  влечет за собою сравнения, неблагоприятные для него; что он желает совершенно  изменить положение дел, и, если вы относитесь к этому серьезно — он уверен, что  оно изменится, — ибо, постоянно проявляя свою привязанность к ней, вы не  принесете ей добра.    

— Это  угроза, — сказала она.    

— Это  угроза, — повторил он беззвучно, а вслух произнес: — Но она направлена не  против вас.    

Горделивая,  статная, величественная — такой она стояла перед ним, смотрела на него широко  раскрытыми сверкающими глазами, улыбалась презрительно и горько; и вдруг  поникла, как будто земля под ногами у нее разверзлась, и упала бы на пол, если  бы он не поддержал ее. Она оттолкнула его, как только он к ней прикоснулся, и,  отступив назад, снова стояла перед ним невозмутимая, с вытянутой рукой.    

— Пожалуйста,  оставьте меня. Ни слова больше сегодня!    

— Я  понимал, сколь важно это поручение, — продолжал Каркер, — ибо трудно  сказать, что может последовать в скором времени, если вы не будете осведомлены  о состоянии духа вашего супруга. Сейчас, как мне известно, мисс Домби огорчена  увольнением своей старой служанки, а это увольнение является, быть может, одним  из наименее серьезных последствий. Вы не осуждаете меня за мою просьбу о том,  чтобы мисс Домби не присутствовала? Могу я на это надеяться?    

— Я  не осуждаю вас. Пожалуйста, оставьте меня, сэр.    

— Я  знал, что вы, чувствуя к этой молодой леди искреннюю и глубокую симпатию,  будете чрезвычайно огорчены… вы станете терзаться мыслью, что повредили ее  положению и погубили ее надежды на будущее, — быстро, но с жаром сказал  Каркер.    

— Больше  ни слова сегодня! Оставьте меня, прошу вас.    

— Я  буду заходить сюда постоянно — навещать его, а также и по делам. Разрешите мне  повидаться с вами еще раз, посоветоваться, что делать, и узнать ваши желания.    

Она  указала ему на дверь.    

— Я  даже не могу решить, сказать ли ему, что я уже говорил с вами, или пусть он  считает, что я отложил этот разговор за неимением удобного случая, — или  по какой-нибудь другой причине. Необходимо, чтобы вы поскорее дали мне  возможность посоветоваться с вами.    

— Когда  угодно, только не сейчас, — ответила она.    

— Вы  поймете, когда я захочу увидеть вас, что мисс Домби не должна при этом  присутствовать и что я прошу о свидании как человек, который имеет счастье  пользоваться вашим доверием и приходит, чтобы оказать вам посильную помощь и,  быть может, отвратить беду от нее, и не одну беду?    

По-прежнему  смотря на него и явно опасаясь хотя бы на секунду отвести пристальный взгляд,  она ответила утвердительно и снова попросила его уйти.    

Он  поклонился, словно подчиняясь ее воле, но, уже дойдя до двери, вернулся и  сказал:    

— Я  объяснил свою провинность и получил прощение. Можно ли мне — во имя мисс Домби  и во внимание ко мне самому — коснуться вашей руки, прежде чем я уйду?    

Она  протянула ему затянутую в перчатку руку, которую ушибла накануне. Он взял ее в  свою, поцеловал и удалился. Закрыв за собой дверь, он помахал рукой, которой  прикасался к ее руке, и прижал ее к груди.    

 Глава XLVI    

Опознание и размышления    

     

Среди  многих незначительных изменений, происходивших в эту пору в жизни и привычках мистера  Каркера, наиболее примечательным было то сверхъестественное усердие, с каким он  занимался делами, и то внимание, какое уделял каждой мелочи, касающейся хорошо  ему известных операций фирмы. Всегда в таких случаях деятельный и  проницательный, он теперь усилил в двадцать раз свою рысь и бдительность. Мало  того, что зоркий его глаз следил за текущими делами, каждый день представлявшимися  ему в новой форме, но в разгар этих всецело поглощавших его занятий он находил  еще время — вернее, выкраивал его, — чтобы воскресить в памяти прежние  операции фирмы и свое участие в них на протяжении многих лет. Часто, когда  уходили все клерки, когда конторы оставались темными и пустыми и все деловые  учреждения запирались, мистер Каркер, которому была открыта вся анатомия  несгораемой кассы, изучал тайны книг и бумаг с терпеливой настойчивостью  человека, рассекающего тончайшие нервы и фибры исследуемого объекта. Перч,  рассыльный, который в таких случаях обычно оставался в передней и при свече  развлекался чтением прейскуранта или, сидя у камина, дремал, ежеминутно рискуя  клюнуть носом в ящик для угля, — Перч не мог не принести дань восхищения  столь ревностному поведению, хотя оно и отнимало у него часы, предназначенные  для семейных утех, и в беседе с миссис Перч (ныне нянчившей близнецов) он снова  и снова повествовал о трудолюбии и проницательности их заведующего в Сити.    

Такое же  усиленное и напряженное внимание, с каким мистер Каркер занимался делами фирмы,  уделял он и своим собственным операциям. Не будучи компаньоном в деле — до сей  поры этой честью пользовались только наследники великого имени Домби, — он  получал определенный процент со всех сделок; но, кроме того, он разделял с  фирмой возможность выгодно помещать деньги, и потому мелкая рыбешка, окружающая  китов восточной торговли, почитала его богатым человеком. Эти хитрые  наблюдатели начали поговаривать о том, что Джеймс Каркер из фирмы Домби подсчитывает  свои капиталы и, будучи предусмотрительным, заблаговременно продает свои акции;  и на бирже предлагали даже биться об заклад, что Джеймс собирается жениться на  богатой вдове.    

Однако  эти заботы нисколько не препятствовали мистеру Каркеру следить за своим начальником,  оставаться безукоризненно опрятным, аккуратным, вкрадчивым и сохранять все свои  кошачьи свойства. Можно было говорить не столько об изменившихся его привычках,  сколько о том, что чувствовалось в нем какое-то напряжение. Все качества,  присущие ему раньше, можно было подметить и теперь, но теперь он казался более  сосредоточенным. Каждую мелочь он делал так, как будто никаких других дел у  него не было, — а у человека с такими способностями и такой целеустремленностью  это почти несомненно свидетельствует о том, что он занят каким-то делом,  возбуждающим и приводящим в движение самые сильные стороны его натуры.    

Единственная  резкая перемена заключалась в том, что, проезжая по улицам, он был погружен в  глубокое раздумье, напоминавшее то самое раздумье, в каком он отъехал от дома  мистера Домби в то утро, когда с этим джентльменом случилось несчастье. Он  машинально объезжал все препятствия на своем пути и, казалось, не видел и не  слышал ничего вплоть до прибытия к месту назначения, если какая-нибудь  случайность не отвлекала его от дум.    

Держа  путь однажды на своей белоногой лошади к конторе Домби и Сына, он так же не замечал  двух пар зорких женских глаз, как и прикованных к нему круглых глаз Роба  Точильщика, который, дожидаясь его — в доказательство своей пунктуальности — за  квартал до условленного места, тщетно снова и снова притрагивался к шляпе,  чтобы привлечь внимание хозяина и бежал рысцой рядом с ним, готовый придержать  стремя, как только тот пожелает спешиться.    

— Смотри,  вот он едет! — воскликнула одна из двух женщин, дряхлая старуха, вытягивая  иссохшую руку, чтобы указать на него своей спутнице, молодой женщине, которая  стояла рядом с ней, укрывшись в подворотне.    

Дочь  миссис Браун выглянула, следя за движением руки миссис Браун; гневом и жаждой  мести дышало ее лицо.    

— Я  никогда не думала, что увижу его еще раз, — тихо сказала она, — но,  пожалуй, хорошо, что я его увидела. Да, вижу, вижу!    

— Не  изменился! — сказала старуха, бросая злобный взгляд.    

— Ему  меняться? — отозвалась другая женщина. — Из-за чего? Разве он  страдал? Перемены, происшедшей со мной, хватит на двадцать человек. Неужели  этого недостаточно?    

— Смотри,  как он едет! — пробормотала старуха, следя своими красными глазками за дочерью. —  Такой спокойный и такой нарядный, едет верхом, а мы здесь стоим в грязи…    

— И  из грязи вышли, — нетерпеливо перебила дочь. — Мы — только грязь под  копытами его лошади. Чем иным могли бы мы быть?    

Провожая  его напряженным взглядом, она не стерпела в тот момент, когда он проходил мимо,  тронула его за плечо.    

— Да  где же это пропадал все время мой веселый Роб? — спросила она, когда он  оглянулся.    

Веселый  Роб, чья веселость пошла на убыль после такого приветствия, казался весьма удрученным  и сказал со слезами на глазах:    

— Ох,  миссис Браун, почему вы не хотите оставить в покое бедного парня, когда он  честно зарабатывает деньги и держит себя как подобает приличному человеку?  Зачем вы вредите доброй репутации парня, заговаривая с ним на улице, когда он  ведет лошадь своего хозяина в хорошие конюшни — лошадь, которую, будь ваша  воля, вы бы продали на корм кошкам и собакам? А я-то надеялся, — добавил  Точильщик, произнося заключительную свою фразу и как бы подводя итог всем  нанесенным ему обидам, — что вы уже давным-давно померли!    

— Так  вот как он говорит со мной, которая зналась с ним так долго, моя милая! —  воскликнула старуха, взывая к дочери. — Со мной, которая много раз  выручала его, защищая от всяких бродяг, голубятников и птицеловов!    

— Будьте  добры, миссис Браун, оставьте в покое птиц! — с великой тревогой  воскликнул Роб. — Мне кажется, парню лучше иметь дело со львами, чем с  этими маленькими пичужками, потому что их вечно тычут ему в нос, когда он  меньше всего о них думает. Ну, как вы поживаете и что вам нужно?    

Эти  учтивые вопросы Точильщик задал как бы помимо своего желания и с величайшим раздражением  и злобой.    

— Ты  только послушай, милочка, как он говорит со старой знакомой! — сказала  миссис Браун, снова взывая к дочери. — Но кое-кто из его старых знакомых  окажется не таким терпеливым, как я. Если бы я рассказала кое-кому, кого он  знает и с кем он водился и обделывал разные делишки, и где найти…    

— Неужели  вы не можете держать язык за зубами, миссис Браун? — перебил злосчастный Точильщик,  быстро оглядываясь, как будто ожидал увидеть здесь, рядом, ослепительные зубы  своего хозяина. — Что вам за радость губить парня? Да еще в ваши годы,  когда следовало бы вам обо многом подумать!    

— Какая  чудесная лошадка! — сказала старуха, поглаживая шею лошади.    

— Оставьте  ее в покое, слышите, миссис Браун! — воскликнул Роб, отталкивая ее  руку. — Вы можете с ума свести парня, который хочет исправиться!    

— Да  что за вред я ей причинила, дитя мое? — возразила старуха.    

— Что  за вред! — повторил Роб. — Хозяин у нее такой, что заметит, даже если  ее соломинкой тронут.    

И он  подул на то место, к которому прикоснулась рука старухи, и осторожно погладил  его пальцем, словно и в самом деле верил тому, что сказал.    

Старуха,  шамкая и гримасничая, поглядывая на дочь, следовавшую за ней, шла по пятам за Робом,  который вел на поводу лошадь, и продолжала разговор.    

— У  тебя хорошее место, Роб, не правда ли? — сказала она. — Тебе  посчастливилось, дитя мое.    

— Ох,  уж не говорите о счастье, миссис Браун! — возразил злополучный Точильщик,  озираясь и останавливаясь. — Если бы вы мне не повстречались или если бы  вы сейчас ушли, тогда и в самом деле можно было бы считать, что парню  посчастливилось. Убирайтесь-ка вы отсюда, миссис Браун! И не ходите за мной по пятам! —  взревел Роб, неожиданно бросив вызов. — Если эта молодая женщина — ваша  приятельница, почему она вас не уведет, когда вы так себя срамите?    

— Это  еще что такое? — закаркала старуха, приблизив к нему лицо и скорчив такую  злобную гримасу, что даже дряблая кожа на шее собралась в складки. — Ты  отрекаешься от своего старого друга? Да разве ты не прятался раз пятьдесят у  меня в доме и не спал сладким сном в уголку, когда у тебя не было никакого  пристанища, кроме мостовой, а теперь ты вот как со мной разговариваешь?! Разве  я не продавала и не покупала вместе с тобой и не помогала тебе, школяру,  тащить, что плохо лежит, и мало ли что еще делать, а теперь ты говоришь мне,  чтобы я убиралась прочь? А разве я не могла бы созвать завтра же утром твоих  старых товарищей, чтобы они ходили за тобой, как тень, тебе на погибель?.. А ты  еще смотришь на меня дерзко? Ну что ж, пойду. Идем, Элис.    

— Постойте,  миссис Браун! — вскричал испуганный Точильщик. — Что же это вы  делаете? Не нужно сердиться! Пожалуйста, удержите ее. Я вовсе не хотел вас  обидеть. Я с самого начала сказал: «Как вы поживаете?» Ведь правда? Но вы не  пожелали ответить. Ну, так как же вы поживаете? А потом послушайте, —  жалобно добавил Роб, — ну, как может парень стоять и разговаривать на улице,  когда ему нужно отвести хозяйскую лошадь, чтобы ее почистили, а хозяин у него  такой, что каждую мелочь подмечает!    

Старуха  сделала вид, будто слегка смилостивилась, но все еще покачивала головой,  бормотала и шамкала.    

— Не  хотите ли пойти к конюшням, миссис Браун, и выпить стаканчик чего-нибудь по  вашему вкусу, — сказал Роб, — вместо того чтобы слоняться здесь, ведь  от этого вам, да и никому нет никакой пользы! И вы пойдите с ней, будьте так  добры, — прибавил Роб. — Я, право же, ужасно был бы рад ее видеть, не  будь здесь лошади!    

Принеся  такое извинение, Роб, олицетворявший собою мрачное отчаяние, завернул за угол и  повел порученную его заботам лошадь окольным путем. Старуха, пытаясь  объясниться гримасами с дочерью, не отставала ни на шаг. Дочь следовала за  ними.    

Свернув  на безлюдную маленькую площадь, или, вернее, двор, над которым высилась  огромная колокольня и где помещались склад упаковщика и склад бутылок, Роб  Точильщик поручил белоногую лошадь конюху из конюшен старинной постройки на  углу и, пригласив миссис Браун и ее дочь присесть на каменную скамью у ворот  этого заведения, вскоре прибежал из соседнего трактира с оловянным кувшином и  стаканом.    

— За  здоровье твоего хозяина, мистера Каркера, дитя мое! — медленно высказала  свое пожелание старуха перед тем, как выпить. — Да благословит его бог!    

— Да  ведь я вам не говорил, кто он такой! — воскликнул Роб, вытаращив глаза.    

— Мы  его знаем в лицо, — сказала миссис Браун, которая наблюдала за подростком  с таким вниманием, что на секунду перестала даже жевать губами и трясти головой. —  Мы видели сегодня утром, как он ехал верхом и потом сошел с лошади, а ты ждал,  чтобы увести ее.    

— Да  неужели? — отозвался Роб, который, по-видимому, пожалел о том, что не ждал  его где-нибудь в другом месте. — А что с ней такое? Почему она не пьет?    

Этот  вопрос относился к Элис. Она сидела поодаль, завернувшись в свой плащ, и не  притронулась к стакану, который Роб снова наполнил и протянул ей.    

Старуха  покачала головой.    

— Не  обращай на нее внимания, — сказала она. — Если бы ты знал, Роб, какая  она странная! А мистер Каркер…    

— Тише! —  сказал Роб, украдкой поглядывая па склад упаковщика и на склад бутылок, как  будто мистер Каркер мог подсматривать оттуда. — Не так громко!    

— Да  ведь его здесь нет! — воскликнула миссис Браун.    

— Этого  я не знаю, — пробормотал Роб, мельком бросив взгляд даже на колокольню,  словно и там мог скрываться мистер Каркер, наделенный сверхъестественно чутким  слухом.    

— Хороший  хозяин? — осведомилась миссис Браун. Роб кивнул и произнес вполголоса:    

— Видит  насквозь.    

— Он  живет за городом, правда, миленький? — спросила старуха.    

— Да,  когда он у себя дома, — ответил Роб. — Но сейчас мы не живем дома.    

— А  где же? — осведомилась старуха.    

— Нанимаем  квартиру поблизости от мистера Домби, — отозвался Роб.    

Молодая  женщина посмотрела на него так пытливо и так неожиданно, что Роб пришел в  полное смятение и снова предложил ей стакан, но с таким же успехом, что и  раньше.    

— Мистер  Домби… бывало, мы говорили о нем, — сказал Роб, обращаясь к миссис  Браун. — Бывало, вы заставляли меня говорить о нем.    

Старуха  кивнула головой.    

— Ну,  так вот, мистер Домби упал с лошади, — с неохотой продолжал Роб, — и  моему хозяину приходится бывать там чаще, чем обычно, — или у него, или у  миссис Домби, или еще у кого-нибудь. Вот мы и переехали в город.    

— Они  ладят друг с другом, миленький? — спросила старуха.    

— Кто? —  осведомился Роб.    

— Он  и она?    

— То  есть мистер и миссис Домби? — сказал Роб. — Откуда же мне это знать?    

— Нет,  миленький, не они, а ваш хозяин и миссис Домби, — ласково пояснила  старуха.    

— Не  знаю, — сказал Роб, снова озираясь вокруг. — Должно быть, ладят.  Какая же вы любопытная, миссис Браун. Чем меньше слов, тем меньше ссор.    

— Да  ведь никакой беды в этом нет! — воскликнула старуха, засмеявшись и хлопнув  в ладоши. — Весельчак Роб стал паинькой с той поры, как ему повезло!  Никакой беды в этом нет.    

— Знаю,  что никакой беды в этом нет, — отозвался Роб, снова бросив недоверчивый  взгляд на склад упаковщика, склад бутылок и на церковь. — Но болтать  незачем, даже если бы речь шла о том, сколько пуговиц на сюртуке моего хозяина.  Говорю вам, с ним это дело не пройдет. Лучше утопиться. Он сам так сказал. Я бы  даже не назвал его фамилии, если бы вы ее не знали. Давайте поговорим о  чем-нибудь другом.    

Пока Роб  снова осторожно обозревал двор, старуха украдкой сделала знак дочери. Это было  едва заметное движение, но дочь, ответив ей взглядом, отвела глаза от мальчика;  она по-прежнему сидела неподвижно, закутавшись в плащ.    

— Роб,  миленький, — сказала старуха, поманив его на другой конец скамьи. —  Ты всегда был моим любимчиком и баловнем. Ведь правда? Ты это знаешь?    

— Да,  миссис Браун, — не слишком любезно ответил Точильщик.    

— Как  же ты мог меня покинуть! — воскликнула старуха, обнимая его за шею. —  Как же ты мог, гордец, уйти, скрыться из виду и не прийти и не рассказать своей  бедной старой знакомой, какая тебе выпада удача! Ох-хо-хо!    

— Эх,  да ведь это страсть как опасно для парня, раз хозяин где-нибудь поблизости и  смотрит в оба! — вскричал несчастный Точильщик. — Страсть как опасно,  когда над ним вот так завывают.    

— Ты  зайдешь навестить меня, Роб? — воскликнула миссис Браун. — Ох,  неужели ты так и не зайдешь меня навестить?    

— Да  говорю же вам, что зайду. Зайду! — ответил Точильщик.    

— Вот  теперь я узнаю моего Роба, моего любимчика, — сказала миссис Браун,  вытирая омоченное слезами морщинистое лицо и нежно обнимая Точильщика. —  Зайдешь ко мне домой, Роб?    

— Да, —  ответил Точильщик.    

— И  скоро, Роб, миленький? — спросила миссис Браун. — И часто будешь  заходить?    

— Да-да-да!! —  сказал Роб. — Клянусь душой и телом, приду.    

— И  если он сдержит свое слово, — сказала миссис Браун, воздев руки к небу и  подняв трясущуюся голову, — я никогда не буду подходить к нему, хотя мне  известно, где он живет, и никогда не пророню о нем ни словечка! Никогда!    

Это  восклицание как будто принесло капельку утешения злополучному Точильщику,  который тотчас пожал руку миссис Браун и со слезами на глазах умолял ее  оставить парня в покое и не губить его надежд на будущее. Миссис Браун, еще раз  нежно его обняв, изъявила согласие, по, прежде чем последовать за дочерью, оглянулась,  украдкой поманила его пальцем и хриплым шепотом попросила денег.    

— Дай  мне шиллинг, миленький, — сказала она, и жадность отразилась на ее  лице, — или шесть пенсов. Ради старого знакомства. Я так нуждаюсь! А моя  красавица дочка, — она оглянулась в ее сторону, — ведь это моя дочка,  Роб, — держит меня впроголодь.    

Но когда  Точильщик неохотно сунул ей в руку деньги, дочь потихоньку вернулась и, схватив  мать за руку, вырвала у нее монету.    

— Как? —  воскликнула она. — Опять деньги! Вечно деньги и деньги! Плохо же вы  помните о том, что я вам недавно говорила. Вот, возьми обратно!    

Старуха  застонала, когда деньги были возвращены владельцу, но, не препятствуя их  возвращению, заковыляла рядом с дочерью в переулок, выходивший на площадь.  Изумленный и испуганный Роб, глядя им вслед, увидел, что они вскоре  остановились и завели оживленный разговор; заметил он также угрожающие жесты  молодой женщины (по-видимому, относившиеся к тому, о ком они говорили) и  попытку миссис Браун подражать этим жестам, и от всей души пожелал, чтобы не он  был предметом их беседы.    

Утешившись  мыслью, что сейчас они ушли и что миссис Браун не может жить вечно и, по всей  вероятности, недолго будет нарушать его покой, Точильщик, сокрушаясь о своих  проступках лишь постольку, поскольку они влекли за собой такие неприятные  последствия, успокоил свои встревоженные чувства, обрел безмятежный вид,  подумав о том, как ловко он избавился от капитана Катля (это воспоминание почти  всегда приводило его в превосходное расположение духа), и отправился в контору  Домби получить приказания от своего хозяина.    

Там его  хозяин, такой проницательный и зоркий, что Роб затрепетал, всерьез опасаясь,  как бы его не выбранили за свидание с миссис Браун, вручил ему, по обыкновению,  папку с утренней почтой для мистера Домби и записку к миссис Домби и только  кивнул головой, как бы предписывая быть осмотрительным и расторопным, —  таинственное внушение, которое, по мнению Точильщика, заключало в себе мрачные  предостережения и угрозы и действовало на него сильнее всяких слов.    

Оставшись  один в своем кабинете, мистер Каркер приступил к работе и работал весь день. Он  принял немало посетителей, просмотрел множество документов, не раз уходил по  делам и не позволял себе предаваться раздумью, пока занятия не пришли к концу.  Но когда бумаги с его стола исчезли одна за другой, он снова погрузился в  размышления.    

Он стоял  на обычном своем месте и в обычной своей позе, уставившись в пол, когда вошел  его брат и принес обратно письма, взятые из кабинета заведующею в течение дня.  Он тихонько положил их на стол и хотел уйти, но мистер Каркер-заведующий  произнес, устремив на него такой пристальный взгляд, точно все это время  созерцал именно его, а не пол конторы:    

— Ну-с,  Джон Каркер, что привело вас сюда?    

Его брат  указал на письма и снова двинулся к двери.    

— Странно, —  сказал заведующий, — что вы приходите сюда и уходите, даже не справившись  о здоровье нашего хозяина.    

— Нам  сообщили сегодня утром в конторе, что мистер Домби выздоравливает, —  ответил брат.    

— Вы  такой мягкосердечный человек, — с улыбкой сказал заведующий, —  впрочем, мягкосердечным вы стали в течение этих лет, — что, готов  поклясться, вы бы огорчились, если бы с ним случилась беда.    

— Я  был бы искренне опечален, Джеймс, — ответил тот.    

— Он  был бы опечален, — сказал заведующий, указывая на него пальцем, словно  взывая к кому-то третьему присутствующему при разговоре. — Он был бы  искренне опечален! Вот этот мой брат! Этот маленький клерк, эта никому не  нужная рухлядь, повернутая лицом к стене, словно дрянная картина! Он,  просидевший у своей стены бог знает сколько лет! Он преисполнен благодарности,  уважения, преданности и думает, что я этому поверю!    

— Я  ни в чем не хочу вас уверять, Джеймс, — возразил брат. — Будьте  справедливы ко мне так же, как к любому из своих подчиненных. Вы мне задали вопрос,  и я на него ответил.    

— И  у вас, жалкий льстец, нет никаких оснований сетовать на него? — спросил  заведующий с несвойственной ему раздражительностью. — Нет оснований  возмущаться высокомерным отношением, оскорбительным пренебрежением, чрезмерною  требовательностью? Да кто же вы, черт возьми: человек или мышь?    

— Было  бы странно, если бы два человека, в особенности начальник и подчиненный, не  имели никаких причин сетовать друг на друга; он, во всяком случае, их  имел, — ответил Джон Каркер. — Но, не говоря уже о моей истории…    

— Его  история! — воскликнул заведующий. — Она всегда налицо. Она сбрасывает  вас со счетов. Дальше!    

— Да,  не будем говорить об этой истории, которая, как вы намекнули, дает мне одному  (к счастью для всех остальных) особые основания быть благодарным… Но здесь в  конторе нет никого, кто бы высказывался и чувствовал иначе. Не думаете же вы,  что кто-нибудь останется равнодушным, если неудача или несчастье постигнет  главу фирмы, и не будет этим искренне опечален?    

— У  вас, разумеется, есть основания быть признательным ему, — презрительно  сказал заведующий. — Да неужели вам неизвестно, что вас здесь держат как  дешевый пример и знаменательное доказательство милосердия Домби и Сына, что  споспешествует славной репутации этой великой фирмы?    

— Неизвестно, —  кротко ответил его брат. — Я давно уже уверовал в то, что меня здесь  держат по другим соображениям, более бескорыстным.    

— Вы  как будто намеревались изречь какую-то христианскую заповедь, — сказал  заведующий, оскалив зубы, как тигр.    

— Нет,  Джеймс, — возразил тот. — Хотя братские узы между нами давно порваны…    

— Кто  их порвал, дорогой сэр? — спросил заведующий.    

— Я,  своим недостойным поведением. Я вас в этом не виню.    

Заведующий,  растянув рот и оскалив зубы, беззвучно произнес: «О, вы меня в этом не вините!»  — и предложил ему продолжать.    

— Хотя,  говорю я, братских уз между нами не существует, не осыпайте меня, умоляю, ненужными  насмешками и не истолковывайте в дурную сторону то, что я говорю или хотел бы  сказать. Я собирался высказать лишь одну мысль: ошибочно предполагать, что  только вы один, возвышенный над всеми прочими, удостоенный доверия и отличия  (возвышенный с самого начала, я это знаю, благодаря вашим исключительным  способностям и порядочности), поддерживающий с мистером Домби более близкие  отношения, чем кто бы то ни было, стоящий, если можно так выразиться, на равной  ноге с ним и осыпанный его милостями и щедротами, — ошибочно, говорю я,  предполагать, что только вы один заботитесь о его благополучии и репутации. Я  искренне верю, что нет в этой конторе никого, начиная с вас и кончая самым  последним служащим, кто бы не разделял этого чувства.    

— Вы  лжете! — воскликнул заведующий, внезапно покраснев от гнева. — Вы —  лицемер, Джон Каркер, и вы лжете!    

— Джеймс! —  вскричал тот, вспыхнув в свою очередь. — Что вы хотите сказать, произнося  эти оскорбительные слова? Почему вы гнусно бросаете их мне в лицо без всякого  повода с моей стороны?    

— Я  вам говорю, — сказал заведующий, — что ваше лицемерие и смирение, а  также лицемерие и смирение всех служащих я не ставлю ни во что. — Он  пренебрежительно щелкнул пальцами. — Я вижу вас насквозь. Вы для меня  прозрачны, как воздух! Нет никого из служащих, занимающих место между мною и  самым последним в этой конторе (к нему вы относитесь с участием, и не без основания,  ибо вас разделяет небольшое расстояние), кто бы втайне не порадовался унижению  своего хозяина, кто бы в глубине души не питал к нему ненависти, — кто бы  не желал ему зла и кто бы не восстал, будь у него мужество и сила! Чем больше  пользуешься милостями хозяина, тем больше терпишь от него обид, чем ближе к  нему, тем дальше от него. Вот каково убеждение всех служащих!    

— Не  знаю, — отозвался брат, чье негодование вскоре уступило место  удивлению, — не знаю, кто вам наговорил таких вещей и почему вам  вздумалось испытывать меня, а не кого-нибудь другого. А вы меня испытывали и  старались поддеть на крючок — в этом я теперь уверен. Вы и держите себя и  говорите так, как никогда прежде. Повторяю еще раз — вас обманывают.    

— Знаю,  что обманывают, — сказал заведующий. — Я вам это уже говорил.    

— Не  я, — возразил его брат. — Ваш доносчик, если есть у вас таковой. А  если нет, то ваши собственные мысли и подозрения.    

— У  меня нет никаких подозрений, — сказал заведующий. — У меня есть  уверенность. Все вы — малодушные, подлые, льстивые собаки! Все вы одинаково  притворяетесь, все одинаково лицемерите, все твердите одни и те же жалобные  слова, все скрываете одну и ту же тайну, весьма прозрачную.    

Его  брат, не говоря ни слова, удалился и захлопнул дверь, когда тот замолчал.  Мистер Каркер-заведующий медленно придвинул стул к камину и стал потихоньку  разбивать угли кочергой.